СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

Среди богомольцев
Наблюдения и заметки во время путешествия по востоку. Н. А. Благовещенского. Спб. 1871 г.

Всякая живая сила, рассматриваемая в отвлеченном смысле, представляет начало вполне безразличное, к которому может быть применимо критическое отношение только в смысле определения степени его энергии. Это двигатель — и ничего более. Ничто не делается помимо его участия, ничто не может без него существовать, не рискуя погибнуть преждевременным увяданием. От этого, впечатление, производимое на умы силою, бывает иногда столь решительно, что заставляет даже забывать и о тех практических применениях, в которых она осуществляется. Отвлеченное начало становится на первый план и до такой степени поражает впечатлительное воображение, что совершенно заслоняет собой ту практику, для которой оно служит исходным пунктом, хотя бы эта практика представляла даже полнейшее извращение первоначального характера живой силы. Практика давно уже замутилась под влиянием всевозможных посторонних примесей, а наивным и простодушным людям кажется, что дух еще жив.

Последствия такого самообольщения очень важны, ибо оно [62] влечет за собою неправильное перемещение центра человеческих симпатий. Вместо того, чтобы относиться к силе, как к двигателю, человек отождествляет ее со всеми ее проявлениями, благими и злыми, и во имя ее отпускает и разрешает даже такие явления, которые ничего плодотворного в себе не заключают. Сознательное отношение к жизни прекращается, а на место его выступает вперед бессознательный трепет. Для того, чтобы понять, какую страшную сумму индивидуальных сил поглощает этот трепет, стоит припомнить подвиги инквизиции, историю бесчисленных войн и т. п. Но исторические факты далеко еще не исчерпывают всей суммы нанесенного вреда, потому что последний только в крайних случаях сосредоточивается в каком-либо отдельном, доступном для исторического наблюдения, факте, чаще же всего он уходит в глубь, за пределы исторических наблюдений. Даже относительно отдельной человеческой личности, вред не отражается исключительно на той или другой стороне ее деятельности, но окрашивает эту деятельность вполне, во всей ее совокупности. Так, например, человек, предающийся исключительно созерцательной жизни, утрачивает способность принимать участие в общей экономии жизненной деятельности, и даже управлять самим собою. А потому, легко себе представить, какие последствия могло бы иметь подобное миросозерцание, еслибы оно завладело целыми массами, как это, впрочем, и было в некоторые эпохи истории человечества.

Нельзя, конечно, не согласиться, что подобные отожествления силы и ее проявлений уже утрачивают мало по малу свое прежнее подавляющее значение, тем не менее упразднение их едва ли может быть сочтено совершившимся фактом. Массы еще далеко не свободны от всевозможных смешений, и потому готовы бессознательно преклоняться даже перед такими явлениями, от которых давно уже отлетел дух, давший им жизнь. Это мы видим на каждом шагу и терпим от того бесчисленные ущербы, которых мы очень часто не можем даже привести себе в совершенную ясность. Все неудобства, которые опутывают нашу жизнь: отсутствие свободы, необезпеченность, недостаток веры в будущее — все это восходит из одного источника: из неумения масс отличать отвлеченные начала от применений, которые они получили в практике, и из происходящего отсюда поголовного трепета. Массы переносят этот трепет бессознательно, и потому, быть может, не чувствуют всей его тяжести, но не следует забывать, что это явление сосредоточивается не в одних только массах, но всецело захватывает всю жизнь. Стало быть, оно косвенным образом тяготеет и над теми ее элементами, для которых уже вполне ясна вся его беспричинность и бессодержательность. [63]

Поэтому, исследования, предпринимаемые с целью раскрытия разнообразных форм, в которых проявляется подавляющее влияние отвлеченного представления о силе на человеческие умы, имеют для нас особенную поучительность. Это насущная наша потребность, ибо без раскрытия внутренней сущности подобных явлений, общество рискует остаться на неопределенное время при бессознательном трепете, которого основание заключается именно в таинственности, облекающей эти явления. Чем больше фактов, тем лучше. Если исследователь сообщает этим фактам правильное освещение, то это, разумеется, очень полезно, но случается и так, что читатели вынуждены бывают довольствоваться такими указаниями, которые даются с очевидным пристрастием, и все-таки очень немного проигрывают от того. Все дело тут в том, чтобы самый приводимый факт был правдив и верен, а затем умиляется ли или негодует по его поводу исследователь, и почему умиляется или негодует — это уж разобрать нетрудно.

К числу таких полезных исследований принадлежит и рассматриваемая нами книга г. Благовещенского. С точки зрения богатства фактов и правдивости, ее можно смело поставить рядом с книгой инока Парфения «Сказание о странствии и путешествии по России, Молдавии, Турции и Святой земле». Та же правда описаний, та же выпуклость типов, хотя оба автора относятся к своей задаче с совершенно разных точек зрения. Угрюмый мир отшельников, исполненный вздохов и слез, как живой проходит перед глазами читателя, и несмотря на различие целей, производит на читателя вполне тождественное впечатление. Таково действие правды, что ни умиления, ни негодования затемнить ее не могут, и часто умиляющийся исследователь достигает совсем иных результатов, нежели те, на которые он рассчитывает.

Вот, например, как описывает г. Благовещенский афонские общежительные монастыри (киновии):

«В этих скромных, отдаленных от мира, общинах вырабатывается счастье жизни загробной. Учение Спасителя об умертвии удов и распинания плоти со страстями и похотьми служит главным принципом афонского отшельничества, — и вся деятельность, вся жизнь монаха направлена к одной этой цели. Тут всякая мирская мысль или веселое воспоминание считается тяжким грехом, всякая потребность нашей природы считается искушением бесовским и в этой неестественной борьбе с самим собою проходят все годы отшельника, часто до глубокой старости, пока наконец он, по афонскому выражению: «станет выше человеческой природы и достигнет состояния ангельского». Труд громадный, но за то и самоумерщвление бывает полное: физическое и нравственное, и тогда уже монах ждет только натуральной смерти, чтобы сделаться членом царствия небесного.

Чтобы довести человека до состояния бесстрастного и таким образом облегчить для него путь ко спасению, общинный устав прежде всего старается обессилить грешное тело подвижника, и лишить его тех здоровых соков, приобретенных мирским раздольем, от которых происходят [64] все почти искушения афонения... На этом основана целая система физического истощения, за исполнением которой строго следят духовники и игумены.

Службы монастырские увеличены до таких размеров, каких не найти нигде в мире, кроме Афона. Обыкновенная утреня продолжается пять часов, обедня два часа ¹, вечерня два часа, повечерие — час. Следовательно, монаху ежедневно приходится провести в церкви около десяти часов безвыходно. На спанье ему дается всего пять часов в сутки, в остальное время он исполняет разные общественные работы. По воскресеньям утреня продолжается от 10 до 12 часов, по большим праздникам от 12 до 14 часов, и в эти дни, принимая в рассчет остальные службы, монахи проводят в церкви почти что целые сутки.

Кроме этих общественных служб, каждый монах имеет свои келейные правила, исполнение которых поверяется на совесть отшельника. Особенно тяжелы правила схимнические. Схимник в своей келье ежедневно обязан отсчитать 1 200 поклонов поясных и 100 земных; а если из братии кто-нибудь помер, или несчастье какое предвидится, то прибавляется еще несколько сотен поклонов.

Спрашивал я монахов, хватает ли у них внимания при исполнении подобных правил? Мне отвечали, что я, будучи мирянином, не в состоянии понять всей сладости этого труда, и что внимание их никогда не отвлекается от Иисуса. Старики уверяли меня, что это у них уже вошло в привычку, и что за каждой службой ум их невольно устремляется к Богу и созерцает Славу Христову и счастье горнего блаженства»...

А вот о том же свидетельство инока Парфения:

«Теперь хощу описать общежительную Афонскую жизнь, — живых мертвецов, земных ангелов и небесных человеков, ангельскому житию подражателей, воинов Царя небесного. Как Ангелы служат день и нощь своему Небесному Владыке: так и сии, отдавши свои телеса, вкупе и с душами, своему предводителю, отцу игумену, и друг другу, Господа ради и царствия ради небесного, добре послушали словес Господа своего, Иисуса Христа, сказавшего в святом Евангелии: иже хощет по мне идти, да отвернется себе, и возьмет крест свой, и по мне грядет (Мф. 16, 24. Марк. 8, 34. Лук. 9, 23). Сии воины делом исполнили сии Христовы словеса, до конца отверглись себя, и взяли крест свой, сиречь, терпение, и идут во след Иисуса Христа, на гору Голгофу, сиречь распяться миру, и до конца умертвить свои страсти, и погребстись во гробе смирения, и воскреснуть о Христе бесстрастием. Пост они держат повседневный, нощь стоят на молитве, а день обрезаются на послушании. И они достигают царствия небесного сими тремя добродетелями: постом укрощают плоть свою и страсти, потому что чрево есть царица всем страстям; когда царицу умертвишь, то и рабы разбегутся. Послушанием искореняют и исторгают страсти, и достигают смирения, и погружаются в смиренномудрие. Молитвою отгоняют всякие мятежные помыслы, и соединяются с самим Богом. Сии самоизвольные страдальцы положили твердое основание своего спасения «веру». И веруют своему Создателю, что не лишит их Царь небесный венца мученического. Мученики терпели от мучителей раны, темницы, биение и заточение, а после и смерть. И сии бескровные мученики ежедневно терпят мучение отсечением собственной своей воли; носят иго, послушание, пост, молитву, всенощное стояние, бдение, поклоны: чего не [65] хощут, то им дают; чего не желают, то им повелевают; куда просятся, туда же пускают; а куда не желают, туда посылают. И всегда на кресте висят не от мучителей, но своею доброю волею. Еще же и злый мучитель диавол беспрестанно с ними имеет мысленную брань, и внушает им снити со креста, и влагает им в ум лукавые помыслы: жалость о мире и яже в нем, о родителях и сродниках, о имении и всех прелестях и красотах мира сего. Еще лукавый враг диавол внушает им: сниди со креста, не можешь так поститься, не можешь вместить эту пищу, не можешь понести такого послушания, потеряешь свое здравие, ты млад, а жизнь твоя продолжительна, сниди со креста. Кто сего не приимет, тому внушает выйти из монастыря и удалиться на безмолвие в пустыню, — дабы изгнать из обители и отлучить от избранного и Богом собранного стада. Но сии духовные воины сего лукавого советника побеждают, ово сами собою и молитвою; а ежели сами не могут, то объявляют своему пастырю, отцу игумену. Ибо во афонских общежительных монастырях братия имеют обычай ежедневно исповедывать свои помыслы и все лукавого прилоги своему пастырю и предводителю, отцу игумену. И имеют к нему такую веру, что все свои помыслы и все прилоги отдают на его рассмотрение и рассуждение: как он скажет, так и делают, и принимают от него советы, яко от самого Бога, и бывают спокойны. Потому диавол и все его коварства и козни бывают бездейственны, и никакой силы не имеют на совершенных послушников. А хотя и приидет к ним какой помысл, то они, яко коня, возьмут за узду, и поведут к своему пастырю, говоря: «что ты меня стужаешь? ты знаешь, что я не имею своей воли и своего рассуждения, и не знаю — откуда ты: от Бога ли, или от врага диавола; пойдем к моему пастырю: как он рассудит?». И бывают спокойны.

Келейное правило положено такое: в самую полунощь, т. е. в 12 часов нощи, возбуждают всех на келейное правило. Прежде ударяют в колокол, а потом ходят будильщики по корридорам. И каждый инок отправляет правило в келии своей: сто поклонов земных с молитвою Иисусовою; тысяча метаний, т. е. поясных — как рукой до земли достать, тоже с молитвою Иисусовою, т. е. «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного»; двести метаний Пресвятой Богородице, с молитвою: «Пресвятая Владычице моя Богородице, спаси мя грешного»; пятьдесят поклонов земных с молитвою: «Богородице Дево, радуйся» и проч.; сто метаний Ангелу Хранителю; еще по сту метаний творят за новопредставленного брата, до четыредесяти дней; за творящих милостыню сто метаний: всего выходит пятнадцать четок. По окончании каждых четок — трижды «аллилуиа» и три поклона земных, и еще три поклона земных с молитвою: «Богородице Дево, радуйся».

Через час по полунощи ударяют в било, и собираются все на соборную молитву в церковь, и читают полунощницу. Когда начнут псалом: «Помилуй мя Боже», тогда экклесиарх обходит всю братию со свещею: кого не обретается, скоро за тем посылают, и когда приходит, то наказан бывает поклонами посреди церкви. Ежедневно на утрени по первой кафизме бывает великое чтение. Тогда паки обходят братию и возбуждают. Наблюдается строго, чтобы стояли чинно, и поклоны творили все заедино, равно и благочинно, чтобы не в свое время никто не садился, кроме чтения. И так каждую утреню обходят трижды и более. Каноны обычая не имеют читать, но ежедневно поют с канонархом. В каждую утреню бывает три чтения. Продолжается утреня четыре часа, а иногда и до пяти; а полиелейная утреня продолжается до шести часов. [66] После утрени, пока очередной священник читает правило, прочие пребывают в безмолвии, не более часа. Потом начинается ранние литургия. После литургии братия вкушают антидору и святой воды; и ежели дважды трапеза, то идут в трапезу, а потом на послушание до самой вечерни. Ежели однажды трапеза, то идут прямо на послушание, а пищу с собою берут. До вечерни за полчаса сходятся все в монастырь. Потом идут в вечерни. Вечерню читают и поют не спешно. По вечерни идут в трапезу, а ежели однажды трапеза, то по келиям.

В шесть часов паки собираются в церковь, и читают повечерие. На повечерии канон Богородице ежедневно поют на распев с канонархом, и ежедневно читают акафист Пресвятой Богородице. Потом идут каждый в свою келию. И никто не имеет позволения в келии иметь свет, но должен или почивать, или правило келейное отправлять: время все распределено по часам».

Еще один пример. Г. Благовещенский дает следующее описание своего посещения одного келиота, описание — прибавим мимоходом — очень художественное и дающее совершенно точное понятие об образе жизни афонских отшельников.

«Надышавшись вдоволь монашеским воздухом, мы вышли из кельи. Вокруг тишина мертвая. Перед кельей, на покатистой площадке, разведен огород и на нем растут тыква и огурцы. За огородом овраг, за оврагом ряд овальных холмов, покрытых лесом, а далее видно море и длинной синевой растянулись по горизонту далекие берега Македонии. Словом, один из тех пустынных, задумчивых видов, каких много на Афоне.

Вот и сам хозяин показался из рощи, с кучей валежника на спине, угрюмый, сгорбленный, но еще не старый. На нем изодранная душегрейка и старенькая ряска, с боку четки висят.

— «Благослови, отче!» — сказал Лукиан, подходя к Сысою.

— Бог благословит, — ответил тот.

— Мы к тебе в гости пришли.

— Пожалуйте! Но угощать не буду: нечем.

Сысой отворил дверь в келью, и афонское приличие заставило нас снова войти в ту же грязную комнату с запахом. Дверь осталась открытою. Сели мы где попало, и долго никто не говорил ни слова.

— Это твоя келья, отче? — спросил я, чтоб начать беседу.

— Нет, не моя!

— А чья же?

— Божья.

— Да как же ты в чужой келье живешь?

— Да так, живу. Тут уже давно никто из людей не живет: боятся, — прибавил он, в виде оправдания, оглядывая меня с головы до ног.

— А много лет ты живешь тут?

— Не помню. Не считал.

— Тут должно быть опасно жить, отче! Гляди как потолки-то нависли. Случись землетрясенье, так и убьет пожалуй.

— Землю трясет Бог, а не люди. Его воля.

— А слышал ты, о. Сысой, про наше-то горе? — спросил его Лукиан. — В прошлое землетрясенье наш монастырь так расшатало, что братский корпус еле держится.

— Слава Богу! — ответил ему Сысой.

— Чего ж ты радуешься? [67]

— Господь посещает вас, так и радуюсь.

Мы молчали. Лукиан переминался, придумывая, как бы заговорить в душеспасительном тоне; а я глядел в открытую дверь, на красивую местность кельи.

— Славные у вас тут виды какие! — проговорил я, — залюбоваться можно.

Сысой холодно оглянул местность, и не отвечал ничего. Я стал рассматривать угрюмую фигуру отшельника. Сидит он неподвижно и упорно в землю смотрит. Выраженье лица сдержанное, холодное, апатичное. Глаза и щеки глубоко ввалились и почернели. В самом спокойствии его проглядывает что-то неестественное, нечеловеческое; видно, что не без труда досталось ему это тяжелое спокойствие. Сидит Сысой как статуя; по клочьям его рубища спокойно разгуливают муравьи и разные другие насекомые, но ему до этого дела нет. Вот огромный лесной червяк вполз к нему на шею и наровит прогуляться по лицу сысойскому. Я поднял прутик и решился помешать ему в этой прогулке. Сысой очнулся и поглядел на меня.

— Чего ты? — спросил он.

— Да вот хочу червяка сбросить с тебя. Гляди какой огромный.

— Не тронь, не тронь тварь Божию. Пусть ползет куда ему надо. Ему, значит, так от Бога указано.

— А если укусит?

— Так меня укусит, а не тебя.

Мне опять пришлось замолчать и подивиться спокойствию отца Сысоя. «Так погоди же, думаю, расшевелю я тебя!». И недобрая мысль появилась в голове моей.

— А что, отче, еслибы вдруг к тебе сюда женщина пришла? — спросил я.

Лукиан вздрогнул от неожиданности подобного вопроса и быстро оборотился ко мне. Сысой сыскоса поглядел на меня и сейчас же отвернулся.

— Какая женщина? — спросил он, подумав.

— Такая, как и все женщины бывают. Положим, молодая, красивая...

— Да откуда ж она возьмется? Мы женщин обыкновенно крестным знамением гоняем.

— Не виденье, а настоящая женщина, с плотью и кровью. Пришла бы, положим, как нибудь из Солуня, и стала именем Божиим просить у тебя совета...

— Охота тебе говорить такие вещи. — Сысой сплюнул.

— Да нет, ты скажи, отче, что-б ты сделал? Научи меня?

— Я бы тогда взял в пример древних египетских подвижников. Чтобы удержать свою плоть в послушании, я развел бы огонь в жаровне и держал бы в огне свою руку все время, пока говорил с женщиной. Вот что я сделал бы!...

Я на это ничего не мог сказать. По силе и обдуманности выражения нельзя было сомневаться в искренности этих слов отца Сысоя и в громадной стойкости его характера. Лукиан с торжеством взглянул на меня. Сысой поднялся.

— Простите, отцы! — сказал он, — мне время пойти на работу».

С своей стороны, инок Парфений о том же предмете повествует следующее (речь идет о двух афонских подвижниках: отце Авеле и отце Никандре):

«Отцу Авелю дал Господь дар рассуждения, вкупе и прозорливства; отцу же Никандру — дар слезный: ибо плакал день и нощь до самой смерти. Когда, после смутного и скорбного времени, послал Господь Бог на землю мир, разрушились рати и войны, пропали все разбойники, всюду [68] настала тишина и спокойствие: тогда и братия паки стала сходиться в св. гору Афонскую. Тогда и православные христиане потекли на поклонение в св. гору Афонскую. Тогда начало продаваться и рукоделие. Пришел один купец, и купил все, у кого что было. Отцы наши продали все свои ложечки, и получили за них две тысячи левов, т. е. четыреста рублей. Отец Никандр много был радостен, и говорил: теперь, слава Богу, поправим свои нужды. Отец Авель ему сказал: «да, теперь поправим». Потом, в скором времени пришел к ним один мирянин просить милостыню. Отец Авель спросил его: откуда, и какую имеет нужду? Мирянин же ответил со слезами: «я, отче святый, с острова Хиоса, жену и детей моих взяли турки в плен. Турчанин зa них просит пять тысяч левов. И я собираю их другой год. Набрал, слава Богу, три тысячи; а две тысячи еще надобно. Бог даст, и это помаленьку соберу». Выслушавши сие, отец наш сказал ему: «взойди ко мне в келию, и я что нибудь помогу тебе». Он взошел; отец же наш вынул все деньги, что имел, и дает ему: возьми, сказал, иди, и выкупи жену свою с детьми. Мирянин же ему ответил: «Отче святый, что вы надо мной глумитесь? Мне ж без того скорбно; а дайте мне одно лево, и я пойду». Отец же паки ему сказал: «нет, чадо, я не глумлюсь; я духовник: как могу глумиться? А ты возьми, да иди с Богом». Мирянин заплакал; отец же вложил ему деньги за пазуху, да и проводил его зa дверь: мирянин с радостию пошел в путь свой. Отец же Никандр, видя сие, горькими слезами заплакал, и сказал: «Отче, что ты это сделал? Почто, ты все деньги отдал? Четыре года мы трудились, и думали нужды поправить, а теперь паки скорбеть будем». Авель же сказал ему: «ох, отец Никандр! Когда мы будем совершеными монахами? Уже Господь нас провел сквозь всех скорбей; а ты еще немоществуешь!». Тогда отец Никандр умилился, и пал ему в ноги, плакал и просил прощения. От того часа отец Никандр ни во что не входил, а только до самой смерти плакал.

Вскоре оба постриглись в великую схиму, и согласились удалиться во внутреннюю пустыню, на совершенное безмолвие, чтобы никаких телесных и житейских попечений не иметь. И взяли келию уединенную на холме в самой почти непроходимой пустыне, во имя Св. Иоанна Златоустого. И положили они начало жизни своей по пустынному уставу: никаким попечением житейским не занимались; ни садом, ни огородом; хотя и были масличные дерева, но они за ними не смотрели. Устав в жизни их был таков: после трапезы до вечерни занимались по келиям чтением духовных писаний. Потом вечерню правили по уставу; читали всегда со вниманием и со слезами, не борзясь, тихо и кротко; потом повечерие с каноном Богородице, и на сон грядущий молитвы. Нощь всю препровождали в бдении и молитве и в поклонах. Ежели сон их преклонял, то сидя мало давали место сну, не более часу во всю ночь, и притом неприметным образом, а более нудились; часто нощию прохаживались. После утрени предавались безмолвию, пока рассветает. Потом занимались рукоделием: работали уроком, по десяти ложек на брата, работали в разных местах. Разговоров между собой отнюдь никогда не имели, разве только о нужном и необходимом, а пребывали всегда в молчании, в хранении сердца, и в беспрестанной умной молитве; а работали ложки самой простой работы. Потом читали часы и молебен Божией Матери; а потом трапезовали. И так препровождали дни и ночи в беспрестанной молитве и рукоделии. Еще старец любил часто служить литургию: когда были вино и просфоры, то почти каждый день была литургия, но великую нужду имели [69] в вине и просфорах. Служили литургию больше только двое. Многожди мне случалось взойти в притвор, и слушать их громогласную литургию и музыкальное их пение слезами растворенное. Вижу двух старцев, постом удрученных и иссушенных: один в алтаре, пред престолом Господним стоит и плачет, и от слез не может возгласов произносить, токмо едиными сердечными воздыханьями тихо произносит; а другой стоит на клиросе и рыдает: и от плача и рыдания, еще же и от немощи телесной, мало что можно слышать».

Этих выписок совершенно достаточно, чтобы судить, до какой степени воззрения, даже несходственные, могут достигать одинаковых впечатлений, когда в основании их лежит не бессодержательное сантиментальничанье (как, например, в «Письмах Святогорца»), а правдивое отношение к факту. Факт на лицо, и читателю самому предоставляется быть судьею того, на сколько он плодотворен. Поэтому, мы можем смело рекомендовать всем мыслящим людям книгу г. Благовещенского на равне с сочинением инока Парфения. Воззрения обоих авторов составляют в этом случае придаточное (разумеется, очень различной ценности), которое от читателя будет зависеть принять к сведению, если воззрения эти окажутся достаточно ценными, или пройти мимо, если ценность их представится сомнительною.

Комментарии

1. Обыкновенно утреня начинается в час пополуночи. Обедня служится спустя полчаса после утрени.