ЗАПИСКИ МИХАИЛА ЧАЙКОВСКОГО

(МЕХМЕТ-САДЫК ПАШИ)

(См. «Русскую Старину» май 1896  г.).

XII.

Хрусциковский. — Бегство Тадеуша Валевского. — Вступление на Волынь генерала Дверницкого и его отступление. — Холера — Восстание на Украине. — Подольское восстание генерала Колыско. — Крестьяне в Гальчинце; выход из дому.

После контрактов все возвратились домой и по-прежнему пребывали в неведении и ожидании, как вдруг с первым таянием снегов пронеслась по Волыни весть, что сюда прибыл майор Хрусциковский, первый и, может быть, единственный агент, присланный из Царства Польского и, как уверяли, уполномоченный ржондом и привезший от него воззвание. О нем много слышали, говорили, но нельзя было никого найти, кто бы его видел, разговаривал с ним и мог бы сказать — человек это или миф. Нас уверяли, что Тадеуш Валевский увез его в Мизоч и будто бы там, в старинном погребе покойного генерала Карвицкого, они рассуждают о добрых старых временах Польши, когда там водилось еще такое токайское, какого не пили ни Гогенцоллерны, ни Габсбурги, ни саксонцы, которые научили поляков пьянствовать, так как они не могли посулить им ничего иного, чтобы оторвать их от славянства и вернее онемечить. Немцы, как жиды, дерутся иной раз между собой, как собаки за кость, до [368] остервенения, но едва завидят славянина, как накидываются на него кто с чем может: один спаивает его вином и пивом, другой отуманивает его философией, третий обманывает его сам и научает измене, а когда беднягу - славянина собьют с толку, опутают и загонят в волчью яму, тогда начинают его мучить, пока не замучают до смерти. Натравить два родственных племя друг на друга, заставить одно из них угнетать другое — чтобы там ни говорили — было делом немцев, а мы поддавались их советам, доверяли им самые сокровенные наши мысли и полагались на немецкую дружбу и доброжелательство. Может быть об этом рассуждали и совещались эти два государственных мужа, но все это осталось тайною, столь же глубокою, как глубок был Мизочский погреб, который они, вероятно, не осушили до дна, ибо на дне его, видимо, не обрели истины, такт как об этом нам не было объявлено ни словесно, ни письменно.

О Хрусциковском все еще говорили, как о каком-то оборотне, когда пришла весть о сражении под Гроховом, а Игнатий Струмилло стал везде рассказывать, что будет царствовать Ян IV, который будет умнее Третьего, потому что четыре это не три, и приводил доказательство этому из карточной игры. Но лучше всего в этих известиях было то, что Хлопицкий вернулся к зеленому столику и не будет более мешаться в военные дела. В Юго-Западном крае радовались этим известиям, но в то время, когда они дошли до нас, Хрусциковский куда-то исчез, и о нем не было ни слуха ни духа, а когда пришла весть о победах генерала Дверницкого под Стоцком и о том, что ему приказано отправиться на покаяние в Киев, в распоряжение фельдмаршала Сакена, и когда еще стали утверждать, что Дверницкий двигается на Волынь, то исчез и Тадеуш Валевский, и Волынь осталась без начальника, даже номинального.

Говорят, что, узнав из достоверных источников о движении Дверницкого на Волынь и о том, что восстание должно вспыхнуть, Валевский так перепугался, что не мог ни есть, ни спать и на все вопросы окружающих отвечал: «оставьте меня в покое! Что я буду делать с этим начальствованием, если и ничего не понимаю, и не знаю, что предпринять. Наконец, я не хочу быть начальником и не буду: у меня слабые нервы, меня так воспитали, что же мне теперь делать? Я в этом совсем не виноват!».

Все это были доводы очень убедительные, даже логичные, но только надо было их взвесить и изложить до принятия на себя звания начальника. Были и такие господа, которые хотели свалить всю вину на Пиотровских, говоря, что они из личных расчетов нарядили зайца [369] в львиную шкуру, как будто эта шкура могла вдохнуть львиную отвагу в заячье сердце.

Я очень мало знал Тадеуша Валевского, встречал его несколько раз в обществе, но от него так и веяло духом легкомыслия и фанфаронства в разговоре, обхождении и во всяком поступке, и я просил Яна Омецинского не знакомить меня с ним, а когда все-таки пришлось познакомиться, то меня более всего поражало то, что лучшие представители нашей молодежи окружили его ореолом твердости, и что такая женщина и патриотка, как Анна Карвицкая, выбрала его себе в мужья.

Валевский возвратился в Мизоч, тем не менее, его сторону держали многие помещики. Доколе поляки, подобные ему, будут пользоваться популярностью среди своих соотечественников, до тех пор будет страдать польское дело.

Викентий Тышкевич не пошел путем Валевского, а занялся, как мог, организацией приготовлений. Ни у него, ни у его заместителей в помощников не было недостатка в усердии и добрых намерениях. Не имя возможности ни разыскать Хрусциковского, ни сговориться с Валевским, которого уже не было на Волыни, он послал Иосифа Томашевского прямо к генералу Дверницкому.

Только теперь русское правительство стало более обращать внимание на помещиков; правда, не было ни преследований, ни притеснений, но полиция следила за всеми движениями поляков; однако в некоторых местах были произведены аресты, но так мало значащие, что не гнали, приписывать ли их политическим причинам, или нарушителям карантинных правил, так как холера уже появилась и сильно свирепствовала.

При таких обстоятельствах Иосиф Томашевский съездил к генералу Дверницкому и возвратился от него вместе с молодым Моржковским, который находился при генерале Дверницком со времени его перехода через Буг до перехода через галицкую границу.

Дверницкий перешел Буг во глав десяти эскадронов конных егерей, восьми эскадронов улан и двух эскадронов кракусов Костюшки и Понятовского, четырех батальонов пехоты, под командой Петра Высоцкого, которому приписывали нападение на бельведерский дворец и начало всего восстания, — и шести артиллерийских орудий. Кавалерия Дверницкого состояла из отставных солдат, вновь призванных на службу, из которых были сформированы 5-й и 6-й эскадроны каждого полка и которым были даны отборные лошади. Офицеры также были избраны самые лучшие. Эта кавалеры представляла боевую силу в 3.000 человек. С ней можно было пройти вдоль и поперек весь свет, сражаясь и побеждая, нужна была только добрая воля, а в военных [370] талантах у Дверницкого не было недостатка. Едва он перешел Буг, как с быстротою молнии напал на каргопольских драгун, коими командовал генерал Эмме, и разбил их; здесь-то и перешел в ряды польского войска штаб-ротмистр Пезняк, белорус по происхождению сообщивший Дверницкому весьма важные данный о передвижениях и расположении русских войск.

Тотчас после Порыцкой победы, приехал в польский лагерь молодой Моржковский, с достоверными донесениями Дверницкому о том, что генерал Ридигер стягивает свои войска к Дубну, но что отдельные отряды так рассеяны, что, по мнению знатоков военного дела, требуется, по крайней мере, восемь дней, чтобы их сосредоточить; что восстание Олизара уже подготовлено в лесах Ковельских и ждут только приказа генерала собираться во Владимир.

Моржковсий привез также Дверницкому проект, выработанный Нарцизом Олизаром и его так называемыми «сибаритами», который состоял в том, чтобы генерал двинулся в Ковельские леса, где его войско усилится новыми повстанцами и где он найдет все нужное для прокормления и содержания войска, а перейдя оттуда через Пинския болота, он будет иметь открытый путь для действий на Украине; что генерал будет иметь возможность собрать там стотысячное войско и действовать оттуда, как из укрепленного лагеря. Этот проект, который, по внимательном рассмотрении, оказывался довольно практичным, был выработан или самим Олизаром, или Феликсом Тржецяком, альфой и омегой стратегических планов которого были действия над Припетью, в мозырских и овручских пущах. Он утверждал, что только там небольшое войско может противостоять сильнейшему неприятелю и организоваться само в многочисленную армию, обучить своих солдат и запастись всякими припасами, не заботясь о противниках. Островки на болотах, обильные нивами и сенокосами, доступ к которым может быть прегражден вынутием нескольких бревен из плотин на этих болотах, представляют естественные бастионы и крепости, а весь лес — укрепленный лагерь. Кто бы ни был автором этого проекта, но он, во всяком случае, служит доказательством, что Нарциз Олизар со своим сибаритством, стоил во сто раз более, чем Тадеуш Валевский со своей солидностью.

Зная выдающиеся военные дарования генерала Дверницкого, нельзя допустить, чтобы он не понял всей важности и практичности этого проекта. Но, к несчастью, в военной кассе генерала было, как нам передавали, так же пусто, как и в его личной кассе, а генерал не хотел сознаться в этом и покаяться, что совершил грех, растратив общественный деньги, не дошедши и до Буга; он давно [371] уже возил с собою пустые сундуки, выкрашенные в зеленый цвет, в надежде, что они снова наполнятся, и держался надменно, забывая, что не так виноват тот, кто совершил проступок, как тот, кто не хочет сознаться в своем проступке, потому что этим он впадает в новый грех.

Михаил Чацкий, назначенный начальником двух поветов — Дубенского и Кременецкого, но не вступивший в исполнение своих обязанностей, собрал несколько десятков помещиков, более привычных к выпивке, чем к военному делу, и пригласил Дверницкого в Боремль. Генерал, помня старинную польскую пословицу, что гость, как свежая рыба, три дня хорош, а потом портится, решил прогостить в Боремле три дня, и, несмотря на постоянный донесения, что русские войска стягиваются и что, двинувшись вперед, он мог бы разбить каждый отряд отдельно, остался на месте и вследствие того был вытеснен из Боремля, а затем и из Волыни. Но как было не остаться, когда там так хорошо кормили: в первый день предполагался борщ и жаркое по-гусарски; во второй -суп с крупами из полотков, крупник из просо и жареная индюшка под соусом, а на третий — кислые щи из свиной грудинки и сочни о сыром и сметаной. Как же тут было не остаться!

Два дня прошли спокойно; ели и пили в замке, как у Христа за пазухой, но на третий день пехота Петра Высоцкого была отброшена с правого на левый берег Стыри, а русская артвллер1я открыла такой огонь, что ядра стали попадать в земок в то время, когда в столовой еще хрустели косточки от грудинки, и гости не успели обтереть усов от сочней со сметаной.

Польше кавалеристы вскочили на коней; Дверницкий стал во главе их. Не было уже ни времени, ни места строиться в боевой порядок, потому что pyccкиe наступали все сильнее и сильнее. Дверницкий водил в атаку дивизион за дивизионом, опрокинул драгун и гусар, но не мог сломить оранских гусар, хотя они были вооружены одними саблями; он переменил шесть лошадей и до поздней ночи сдерживал напор русских. Когда наступила ночь и его никто уже не преследовал, он спокойно отступил к Почаеву.

Если бы при такой отваге и способностях он обладал благоразумием и отнесся к своим обязанностям добросовестно, то не только бы мог завладеть орудиями, но и был бы избавителем отчизны.

Быстрыми переходами двинулся генерал Дверницкий со своей храброй конницей в Галицию, хотя никто, даже донцы генерала Ридигера не гнались за ним. Измученные Польские солдаты заезжали в встречавшиеся дворы, чтобы утолить голод и отдохнуть, и нигде их [372]не беспокоили, разве какой-нибудь шляхтич, боясь, чтобы они не осушили до дна его погреба, шепнет им на ухо, что ему дали знать о приближены донцов, а за ними огромного войска, вероятно имеющего целью отрезать их от границы.

Раз или два удалось таким образом выпроводить гостей, но потом повстанцы, в ответ на подобный сообщения, только покручивали усы и говорили:

— Пускай идут! А ну-ка, хозяин, давай вина да водки; вот увидишь, как мы им зададим!

Шляхтич попадал в свою собственную западню и должен был делать довольный вид, чтобы не поплатиться чубом, так как уланы и егеря были молодцы на расправу; старое польское войско научилось атому под командой цесаревича, а молодое войско — кракусы, всякому изменнику и шпиону не задумалось бы накинуть петлю на шею и вздернуть его на виселицу.

Это отступление в Галицию походило на масляничное катанье и потому не вызвало неудовольствия, и самого генерала, по польскому обыкновению, ни в чем не обвиняли. Не остановились даже в Почаеве и не зашли в костел поклониться святыне, хотя польский солдат и очень набожен, но ведь это была Дочаевская Божья Матерь, а не Ченстоховская, русская святыня, а не польская, поэтому солдаты в Дочаеве и не остановились, а спешили далее.

Генералу Дверницкому было очень прискорбно, что армия генерала Ридигера его не преследовала; он боялся, чтобы про него не сказали: «У страха глаза велики; бежали, когда за ними никто не гнался, так ведь и заяц не делает». Но, как сам Дверницкий говорил, Бог покровительствовал ему и всегда посылал то, на что он и не надеялся. Так случилось и теперь. Генерал Рот выступил со всем своим корпусом из Подолии. Уже из Сабинец, где генерал в последний раз завтракал на волынской земле у Эдуарда Петриковского, можно было видеть отряды казаков и улан генерала Рота, а за ними пехоту и артиллерию.

Генерал Дверницкий вскочил на коня и построил свое войско в боевой порядок, растянув его длинной линией вдоль границы, а зеленые ящики с кассой выставил, как будто артиллерийский парк, на левом крыле, за мостиком и плотиной, на мысе, между болотами; мостик он велел уничтожить, а плотину испортить, чтобы русские не зашли в тыл чрез Галицию.

Дверницкий велел открыть огонь из орудий, чтобы вынудить Рота к ответу и наступлению, которое заставило бы поляков перейти австрийскую границу. Но генерал Рота и не отстреливался из пушек и не двигался вперед к австрийской границе, а как будто на зло [373] оставался на волынской территории; русское войско отдыхало, а разъезды были посланы во все стороны.

Дверницкий был не спокоен и все разъезжал перед фронтом войска, вполне готового к сражению. Иосиф Томашевский и молодой Моржковский были при нем. Генерал заметил, что pyccкие слепы, так как оставлять в покое кассу, не интересуясь даже узнать, что это за ящики. Полчаса спустя увидели кучку донцов, бегущих к ящикам с кассой. Дверницкий смотрел в ту сторону, не спуская глаз, и не мог скрыть своей радости.

— Слава Богу! Честь спасена!

Он повернул коня и, увидев pyccкие разъезды, направлявшиеся к правому крылу, указывал на них, посоветовался с окружающими и сказал:

— Ясно, что нас обходить и хотят вступить в Галицию, а тут еще мне доносят, что Ридигер двигается на нас со всей apмией. Но надо рано встать, чтобы застать нас врасплох!

Затем он приказал отступить на австрийскую территорию, и Волынская экспедиция Дверницкого окончилась.

Уже в Галиции, Томашевский, спросив генерала, какие приказания передаст он чрез него на Украину и Подолию, получил следующей ответ:

— Пускай восстают, пускай сражаются. Только бы мне разделаться с австрийцами, а там, Бог даст, перейду со всем моим войском в Подолию, около Каменца. Я не буду терять времени, и вы не теряйте!

С таким ответом уехал Иосиф Томашевский.

Нельзя было сделать больше и важнее ошибок военных и политических, чем сделал Дверницкий: он указал путь бегства за границу и, так сказать, пренебрежение обязанностью защищать отечество, а не добросовестности политической. За это он заслуживает беспощадное осуждение и как человек, и как общественный деятель. Что он заслужил, то и должно быть ему воздано для примера другим.

Дверницкий, без сомнения, был самый способный и самый счастливый из польских генералов и доказал это на деле, а не хвастовством, фантастическими проектами или осуждением и порицанием других. Он был, может быть, одним из самых выдающихся людей своего времени: хорошо образованный, начитанный, с разносторонними способностями, он умел прикидываться перед поляками простяком, чтобы не задеть их самолюбия и свойственного глупым людям желания водить всех за нос. Это был талант не дюжинный; благодаря ему он мог властвовать над поляками и направлять их, куда хотел и как хотел. Он сумел шутя достигнуть высших [374] военных чинов, но в конце концов все прошутил: и славу, и знания, и, что важнее всего, дело своей родины.

Для тех, которые были при Дверницком, не было тайной, что он растратил деньги, данный на волынскую экспедицию, в Люблине, Красноставе я Любартове, прежде чем дошел до Буга, и не найдя у Михаила Чацкого волынской кассы, которой и не существовало, притом зная, что в лесах не будет недостатка ни в людях, ни в припасах для продовольствия и снаряжения, но не найдется денег, о сборе которых не было и речи, и слыша, что на Украине и в Подолии наложена в собирается подать (слухи, по обыкновению, были преувеличены: говорили чуть не о миллиарде, а может быть и о нескольких миллиардах), он хотел как можно скорее добраться до этих денег, чтобы кто-нибудь другой не захватил их в свои руки. Дорога через леса была длинная и медленная: по пути пришлось бы, пожалуй, сражаться и организовать войско, и кто знает, сколько бы времени это заняло, а между тем другие добрались бы, пожалуй, до этих миллиардов, и вот Дверницкий избрал путь чрез Почаев и Галицию. Может быть генерал и рассчитывал, что ему удастся также подкупить князя Меттерниха, как он подкупил генерала Куруту и Рожнецкого; шляхтичу, каким был Дверницкий, это не казалось неправдоподобным, ибо он видел, что князь Меттерних не менее его любил деньги, но с тою разницею, что Меттерних копил их, а он проматывал. Побуждаемый алчностью овладеть миллиардами, он сделал большую, непростительную военную ошибку, причем в ней играло роль и желание скрыть факт растраты общественных денег.

Ни у кого так не лежит сердце, как у меня к рыцарскому образу Дверницкого, который более всех наших генералов напоминает Стефана Чарнецкого и Конашевича-Сагайдачного; он один из всех генералов являлся мужественным вождем. Он превосходно командовал тысячами, но и во главе сотен и даже десятков готов был броситься в битву. Это был отважный полководец, как же было не любить его, но как и не оплакивать того зла, которое он причинил!

После несчастного исхода восстания, ему простили его грехи, окружили его ореолом популярности и снова допустили его водить себя за нос, а он все грешил да грешил и умер, наделав ряд политических ошибок, а если бы к нему отнеслись иначе, может быть он бы опомнился, и польское дело от этого бы выиграло. Мы учили в школе, что Цицерон воскликнул с римской трибуны: «До которых же пор, Катилина, будешь ты испытывать наше терпенье!» Почему же не найдется какого-нибудь Цицерона, который закричал бы полякам: до которых же пор будете вы поручать дела отечества [375] людям недобросовестным и беззаботным? Впрочем, если бы и нашлись люди, которые стали бы действовать иначе, по своему, разве их стали бы слушать и следовать их советам?

Холера свирепствовала во всем крае, особенно в городах и местечках. Очень странно началась она в Бердичеве. В доме одного раскольника, на дворе была найдена мертвая женщина, вся посиневшая, с запекшейся кровью на губах. Закричали: «холера!». Все четырнадцать докторов, находившихся в то время в городе, тотчас были призваны; долго они осматривали труп, хотя осторожно, держась от него в нескольких шагах, и наконец, решили, что это страшная, азиатская холера. Михаил Войцеховский, впоследствии граф и знаменитый доктор, бывший в то время случайно в городе, не согласился с тем, что смерть этой женщины была вызвана азиатской холерой, и один осмелился дотронуться до трупа. Наконец, разыскали мужа покойной, спавшего сном праведника в каком-то сарае. Когда его разбудили и еще не протрезвившегося привели к трупу жены, и он услыхал слово: «холера», поднял палку, которую держал в руке, и сказал:

-Проклятые доктора! Если бы я попотчивал вас, как ее, этой палкой, вы бы все заболели холерой и померли.

Он сам сознался, и дознание подтвердило, что женщина умерла от побоев, но, к несчастью, чрез несколько дней появилась настоящая холера, и народ остался при убеждении, что причиной холеры был раскольник с раскольницей. Вскоре нашли в реке труп раскольника со связанными руками и ногами, как колдуна, но следствия не было произведено и виновных не разыскивали.

Переполох и страх были велики, люди бежали в леса, но это продолжалось недолго. Городские власти выказали большую распорядительность; Михаил Войцеховский, назначенный в Бердичев инспектором народного здравия, не давал засыпать докторам, и надо сознаться, что его заботы о мерах к предупреждению эпидемии и прекращению ее в самом начале были так энергичны и успешны, что смертность в Бердичеве, даже на Песках, не была так велика, как опасались.

Надо признаться, что правительственные чиновники не воспользовались, как могли бы, появлением холеры, чтобы пресечь сообщения между помещиками и изолировать, если не отдельный семьи, то отдельные уезды. Правительство этого не сделало, а напротив допустило повстанцев воспользоваться появлением эпидемии.

Помещики отлично сумели устроиться на Украине и в Подолии, и нужно отдать должное Викентию Тышкевичу или тем, которые были его опекунами, что почти все гражданств коммиссары, назначенные по [376] случаю холеры, были уже посвящены в заговор и, имея в своих руках власть над крестьянскою стражею, устроили самым правильным образом сообщения между помещиками. Я не слышал ни об одном случае доноса по это ну поводу; это доказывает одно из двух: или что крестьяне сочувствовали восстанию и желали новых порядков, как иные утверждали впоследствии, или же, что коммиссары прекрасно выработали свою организацию.

На Волыни, напротив, не было тогда никакой организации, никакой связи. Бегство Тадеуша Валевского и отступление Дверницкого разрушили и ту организацию, какая была. Только несколько кружков сгруппировалось вокруг избранных предводителей. Один лишь Овруцкий повет был организован по-своему; но так как в этом шляхетском гнезде считалось за грех служить в русской и даже в польской армии, под начальством цесаревича, то во всем повете не было военных, кроме маршалка Вильгельма, который два или три года служил юнкером в польских гвардейских гренадерах. Человек добросовестный и большой патриот, он не считал себя способным предводительствовать повстанцами и послал Карла Пашковского с молодым Галецким к Карлу Ружицкому с просьбой прислать им офицера для организации восстания. Ружицкий назначил для этого капитана Сасинского, служившего некогда в наполеоновских уланах; офицер обещал приехать тотчас, но не приехал, куда-то пропал, как и многие другие, рвавшиеся к восстанию, но потом оказавшиеся Бог весть где.

Так сделал и Иосиф Залесский, начальник киевского повета и города Киева. Испугавшись, что под его начальством будет слишком много народа и потому большая ответственность, которая могла пасть на него, или, как говорили некоторые, послушав совета Голеёвского, все еще сидевшего в тюрьме, он выехал потихоньку в Галицию, по примеру Тадеуша Валевского. Много других уроженцев Волыни яз знатных фамилий, занимавших важнейшие должности между помещиками, присоединилось к Дверницкому, чтобы уехать в Галицию и вместе с ним с шумом и треском явиться в Каменец-Подольск, под покровительством Габсбургов и князя Меттерниха.

В Киеве начались аресты и высылки, а в результате, готовность, выказанная киевлянами примкнуть к восстанию, была причиною окончательного распущения местной милиции, созданной двумя Болеславами, а Голёевскому, за дельный и полезный совет, который он дал Иосифу Залесскому, простили его вину и он избег виселицы.

Стремлениe уезжать в Галицию охватило всех, подобно холерной эпидемии; однажды мне нездоровилось, как вдруг получаю от двоюродной сестры письмо, в котором она сообщала, что к ней в [377] Адамполу приехали Карл Ружицкий и Северин Пильховский и оттуда, вместе с Дорожинским собирались ехать к генералу Дверницкому в Галицию, но что она задержала их и умоляет меня приехать, чтобы отговорить их.

До Адампола было около ста верст, но у меня было четыре добрых гнедых коня; выехав вечером, я был в Адамполе под утро, когда все еще спали. — Комната, в которой спали узники, была заперта на ключ, который моя двоюродная сестра, Федора Третьякова взяла к себе, а возле этой комнаты спал эконом Липский, чтобы они не вздумали выломать дверей или не ушли бы чрез замочную скважину, как пан Твардовский. Двоюродная сестра сама открыла двери, и мы застали обоих заключенных встревоженными и совсем готовыми. Мы обнялись и от всего сердца посмеялись, ибо Северин Пильховсшй рассказал, как сестра, с заряженным пистолетом в руках разогнала собравшихся на совещание о том, ехать ли за границу. Дорожинский и Бакор поспешили уехать, а Пильховского и Ружицкого Третьякова загнала в комнату, продолжая держать в руке пистолет, со взведенным курком. Она была преданная патриотка, женщина с возвышенными чувствами, понимавшая как нельзя лучше обязанности патриота и человека, взявшего на себя роль начальника.

Она сама говорила мне, что пленники нисколько не сопротивлялись, и когда она стала удерживать их, они чувствовали справедливость ее слов, и даже были довольны, отделавшись от соблазна ехать в Галицию; но если бы они не встретили в ней женщину с сильной волей и твердыми убеждениями, то наверно уехали бы вместе с остальными.

Это было совершенно в духе поляков: не исполнить своих обязанностей, а лететь за другими не ведомо куда и за чем! Дорожинский и Бакор, хотя родом из Подолии, стремились за Тадеушем Валевским или за генералом Дверницким, но как бы то ни было перешли в Галицию и не приняли никакого участия в повстании. Их не интересовало даже посмотреть, что делается в королевстве польском, они пережили трудное время за границей, а затем спокойно вернулись домой.

Взяв с собою Карла Ружицкого и Северина Пильховского, я вернулся с ними в Галчинец; Карл Ружицкий тотчас серьезно принялся руководить повстанцами; по принятому нами на себя обязательству мы должны были первым делом выставить в назначенное место 800 всадников, которых взялись снарядить Лев Ледуховский, Ивавовский, Трипольский, Оскерко, Пиотровский, Жолкевский, Гижицкий я другие зажиточные помещики, — и 2.000 пехоты, которая должна была собраться в лесах под командою Тадеуша Струмиллы, служившего [378] в польской apмии со времен Наполеона. Каждый из нас должен был явиться на назначенное место со своим отрядом.

До нас дошли слухи, что повстанцы украинско-польские собираются в Красноселке, имении Липковских, в Губнике у Еловицких и в иных местах, что Вацлав Ржевуский двинулся из Саврани со своими казаками, что с ним находятся Сабатынный и ротмистр Скурат, опытный вояка, что к повстанью пристали подполковник Быдловский, бывший адъютант генерала Ружницкого, и отставной майор Радзишевский, служивший во 2-м уланском полку польского войска, что из Бабчинец в поход выступают — Юрий Корсак с Победзинским, бывшим ротмистром русского войска, из Рогинец Выжиковский, из Белиловки — Герман и Иосиф Потоцкие и даже Юрий Абрамович, на великолепном белом коне, и что у них уже были выборы вождя.

Воинственная шляхта хотела иметь начальником Вацлава Ржевуского, но Еловицкие и иные, любившие делать по-своему и водить всех за нос для своих корыстных целей, не любили эмира, полагая, что Ржевуского, как человека умного, водить за нос не придется. Он учил шляхту, как различать север и юг по мху на дубах, как узнавать ветер по наклонению травы, как по породам птиц угадывать, в какой находишься местности — вблизи жилья, болота, леса или поля, как ориентироваться по звездам; все это он объяснял им, а Еловицкие, Липковские и их приятели ходили между шляхтой и говорили:

-Ржевуский бредит; что нам за дело до мха, трав, птиц и звезд, нам надо драться с русскими.

Вождем избрали, по внушению Еловицких, отца и сыновей, старого генерала Колыско. Викентий Тышкевич, думавший постоянно о своем брате Генрихе, поверив Еловицким, которые уверяли его, что старый Колыско передаст булаву в руки Генриха, подтвердил этот выбор, и Вацлав Ржевуский, истинный рыцарь в бою, подобно генералу Козловскому, также заслужившему боевую славу, был устранен. Предводителем остался генерал Колыско, человек с роду не отличавшийся ни умом, ни способностями, но добросердечный. — Обладатель ярко- красного носа, напоминавшего кораллы индюка, он был так стар, что Еловицкий с сыновьями чуть ли не водил его на помочах.

Собрано было 19 эскадронов кавалерии, да еще каких! На Украине смеялись, говоря, что ее бывшие сыны восстали из мертвых и сели на коней! 4.000 пехоты под начальством Владислава Загурского и 4 пушки под командой Эдуарда Еловицкого; начальником штаба был Орликовский. — С таким войском генерал Колыско двинулся к Дашеву, на пир к графу Владимиру Потоцкому.

Много рассказывали нам о приключениях отдельных отрядов: [379] так, например, рассказывали про старика Выжиковского, как он потерпел со своим отрядом от русских конных егерей, которые на него напали; рассказывали также о Корсаке или, лучше сказать, о Победзинском, как он, настигнутый на берегу Днестра русскими уланами, спрятался на пасеку; лошадей и людей поместили в каретный сарай, где стояло несколько десятков пустых и поломанных ульев; пчелы вылетели из них роями и напали на взмыленных лошадей уланов; произошла сумятица и более десяти уланов с конями утонули в Днестре, а прочие рассеялись в разный стороны. Корсак и Добедзинский, воспользовавшись замешательством, вывели лошадей из сарая, вскочили на них и были таковы.

Рассказывали также о восстании Ногорничевского в Литинском повете и о нападении на Литин, где не было другого русского войска, кроме инвалидов, под командой капитана Хлопицкого, родственника известного диктатора. У гарнизона не было никакого оружия; вероятно им также боялись дать его, как диктатор не хотел дать оружия Литве и Юго-Западному краю. Капитан Хлопицкий вывел инвалидов за заставу, велел им снять шинели и при приближении неприятеля махать имя, как будто вытряхивая пыль, но по команде. Ждать пришлось недолго. Кавалерия Ногорничевского шла на рысях с горы по большой дороге; сам Ногорничевский и Александр Голынский были во главе. Как увидели инвалидов выстроенных в шеренгу, они с громким криком: ура! поскакали вперед галопом. Капитан Хлопицкий подпустил их шагов на 30-ть и скомандовал: «махайте ребята!» Как замахали инвалиды шинелями, точно огромные птицы крыльями, лошади повстанцев встали на дыбы, а всадники повстанцы полетели на землю. Волей неволей пришлось повернуть назад, и город был спасен. — Итак, в то время как дядюшка Хлопицкий пожинал обильные лавры победы на Гроховских полях, племянник, хотя более скромно, но все же увенчал себя лаврами в Литине. Поистине вся их семья была проникнута воинственным духом!

И нам был назначен сбор на 17 мая. Не полагаясь на крестьяне хотя любил их и знал, что и они меня любят, я не рассчитывал выставить более 30 человек, которых и обязался привести с собою. Недостававшее до этой цифры количество дворовых я намеревался пополнить молодыми людьми из чиншевой шляхты моих других деревень — Семаково и Агатовки. Мои сестры Ружицкая и Алоиза были в доме, а я, занятый приготовлениями, был в конюшне, когда казак прибежал сказать мне, что к нам приехал какой-то офицер и с ним четыре жандарма. Я поспешил к ним. Мой управляющей, Антон Топчевский, совершенно перепуганный, провел офицера в мою комнату, где были разложены седла, ружья и прочие военные [380] доспехи, и угощал его там вином и закуской. Офицер этот был ротмистр Kpacсовский, адъютант генерала Левашова, человек весьма вежливый и воспитанный. Он заговорил со мною по-французски, заявив, что всего, что находится в этой комнате, он не видит, что ему приказано арестовать моего управляющего Антона Топчевского, а меня просит отправиться в Житомир для личного объяснения с генералом Левашовым; что такое же точно приказание было послано и приведено в исполнение относительно моего двоюродного брата, Льва Ледуховского, что в Житомире находится генерал Корженевский, приятель генерала Левашова, который наверное уладит это дело. Мне пришло в голову, что все это было придумано генералом Корженевским, который хотел таким образом сохранить мне именье, жизнь и удержать меня от участия в повстании. Впоследствии оказалось, что это так и было на самом деле. — Хотя я не сердился на него за это ни в ту пору, ни впоследствии, но я вовсе не хотел воспользоваться таким оборотом дела; к тому же, взяв на себя известное обязательство, я должен был его исполнить. Поэтому я отвечал офицеру самым вежливым образом, что это приказание теперь уже исполнено быть не может, и подошел к пистолетам, которые лежали на столе заряженные, решив защищаться и не отдаться ему в руки живым.

В эту минуту в церкви зазвонили в колокола. В первый момента я подумал, что крестьяне нападают на панов, чего ожидали все помещики, но заметив, что офицер побледнел как полотно, я понял, что это было что-то иное. Подойдя к офицеру, я сказал: «Что-то будет?»

В эту минуту мы услыхали, что дверь из сада была выломана, и толпа крестьян со всего Галчинца ввалилась в дом. В то время как одни кричали: «нашего пана хотят арестовать — не дадим его», другие схватили офицера. В зало вошли жандармы с саблями на голо, но их сабли мигом очутились в руках крестьян, и сами они были повалены на землю. Раздались крики: «повесить, повесить».

Мне пришлось употребить всю свою власть и пустить в ход просьбы, чтобы удержать их от этого своеволия. — Я добился по крайней мере того, что жандармов связали и заперли в подвал, где было отличное вино.

Затем я приказал Топчевскому послать в Семаки и Агатовку за шляхтой, но все старики нашего села сказали мне низко кланяясь:

— Дети наши пойдут с тобою, пан, ни одного шляхтича не нужно тебе, и наших будет достаточно; нам лета не позволяют сесть на коня, так пусть же дети наши с тобою сражаются.

Все кони были готовы, даже те, на которых я не рассчитывал; [381] лучшие крестьянские упряжные лошади были выставлены и оседланы; сто молодых парней готовы были идти воевать. — Это все были такие молодцы, что сердце радовалось, и нельзя было достаточно на них наглядеться. Самые богатые хозяева, имевшие трех, четырех сыновей, отпускали их всех я кланялись мне в ноги, прося взять их с собою.

Я обнял моих сестер, Стася Ружицкого и отправил их в Агатовку к моей замужней сестре Сосницкой, обнял моего старого слугу Игната, который плакал и говорил:

— Нет ничего удивительного, что панич делает глупости, — он еще молод и неразумен, а вот что пан капитан (речь шла о Ружицком), имея детей, летит задравши хвост, как мотылек на огонь, Бог знает куда и зачем — это странно.

Серебро, которого у меня оказалось много, даже после того как я взял все нужное на дорогу, и драгоценные вещи были оставлены не спрятанными и не запертыми, так как некому было этим заняться. Впоследствии я узнал, что вся движимость, даже экипажи и лошади, были вывезены и выведены крестьянами в степь, куда ушли также и все жители села. Когда пришли донцы, то нашли в Гальчинце одни только голые стены, поживиться было нечем! Правительство, опасаясь, чтобы примерь Гальчинских крестьян не был пагубен для других, поручило моему дяде маршалку Яну Канте Глешбоцкому произвести следствие; он уговорил крестьян вернуться, и по его настоянию моя сестра Ружицкая была назначена опекуншей Гальчинца, а мой зять Сосницкий — ее помощником.

В Агатовке, как мне рассказывал потом Станислав Ружицкий, старший сын Карла Ружицкого, дело происходило иначе. Донцы, явившись туда, начали хозяйничать по своему: пробовали водку и ветчину, пекли и варили; Сосницкий все молчал, но когда он увидел, как они с пиками стали гоняться за его любимыми индюками и ловить их, он не выдержал, надел на шлафрок все свои ордена, вышел и закричал на донцов так грозно, что они тотчас оставили его индюков в покое и убрались из Агатовки.

Ко мне прибыли два брата Выговских (потомки по прямой линии гетмана) — Антоний, мой поверенный, я Станислав, мой школьный товарищ. Их посылала в повстание мать (рожденная Берковская). Когда они заявили ей, что у них нет ни ружей, ни палашей, она сказала:

-А руки Выговских, разве это не оружие? У вас есть руки, берите оружие.

Кроме братьев Выговских, из шляхты со мною были Антоний Топчевский, управляющий моим имением, который меня вырастил; Феликс [382] Росоловский, мой камердинер, Гарайский и Седлецкий, чиншевые шляхтичи; прочие все были крестьяне.

Собираться было назначено за плотиной, против овина. Все уже были на конях, когда мы увидели процессию, подвигавшуюся по плотине. Во главе шел священник Немяловский, девяностолетний старец, в облачении и с дарами в руках; за ним церковнослужители несли Евангелие, Распятие и святую воду, развевались хоругви, шел церковный староста, крестьяне и толпа народа обоего пола.

Пойдя к ним на встречу, я спросил, куда идет священник?

— Тебя благословить, пан, и молодежь, которая идет воевать, — отвечали мне.

Я сказал священнику, что мы сию минуту уезжаем и что судьба наша в руках Божьих, а он останется тут и его могут преследовать и наказать. На это старец отвечал со слезами на глазах:

-Мне девяносто два года, мне все равно, умереть ли сегодня или завтра, я вырос в Сече, Бог даровал мне долгую жизнь, чтобы служить ему, он даль мне еще раз возможность увидеть казаков и благословить их.

Затем, я первый, а за мною все прочие преклонили колена, присягнули на верность службе, поцеловали Распятие и Евангелие. Священник окропил нас святою водою, благословил, и мы целовали ему руку.

У нас была готова дарственная грамота крестьянам. Мы вручили священнику Немяловскому составленный заранее акт, коим передавали крестьянам во владение землю, которую они обрабатывали. Немяловский, с двумя старцами, Степаном Салопом и Григорием Кржученком взяли его и положили возле Евангелия.

Затем стали прощаться; иные плакали, но большинство напутствовало нас словами: «Сражайтесь так, как сражались наши предки, Господь с вами, да хранить Он вас, возвращайтесь со славой!»

Мы сели на коней и выехали из села; я ехал впереди, на гнедом коне, а молодежь следовала за мною, по два в ряд. Все это были почти юноши, только двоим было за тридцать лет. Из них один, Степан Левчук — Заремба, человек обстрелянный, сражавшийся за Дунаем, захотел на старости лет вновь показать свою казацкую удаль. Он держал в руках хоругвь, которую вышила панна Роза Залесская; на этой хоругви, по малиновому атласу, был вышит серебром архангел Михаил с поднятым мечем, попирающий ногами змия. Панна Роза вышивала эту хоругвь по ночам, тихонько от отца и братьев, и отдала ее мне в подарок со словами:

-Да поможет вам Господь! [383]

Все это происходило среди бела дня, ибо мы выступили из Галчинца в самый полдень, перешли почтовый тракт и на большой дороге никого не встретили, кроме еврейского фургона, что сочли за доброе предзнаменование, и сосуда Сильвестра Хрухровского, который разнес по окрестностям весть: «Уже пошли!»

Это было 15-го мая 1831 года, а сбор был назначен, на Кравинецком хуторе, 16-го мая.

Помню, что я взял с собою четырех борзых. Перейдя почтовую дорогу, мы повернули направо, в Гвоздовский лес и на опушке его остановились в кустах, с целью дождаться вечера. Мой конь, очень дорогой, постоянно ржал и не было возможности заставить его замолчать; я велел его убить, и это было очень кстати, потому что вскоре мы услышали топот лошадей и увидели сотню донцов, двигавшихся по дороге из Реи в Катериновку.

С наступлением темной ночи мы тронулись в путь, прошли мимо Сосновки, перешли Гнилопят, а потом прошли через Пилипы, где жила панна Северина. Мы видели огни в доме, слышали звуки фортепиано; мне очень хотелось заехать проститься, но обстоятельства заставляла спешить и не рисковать ничем.

Мы дошли безо всяких приключений до назначенного пункта и застали там только Карла Ружицкого и Яна Омецинского с несколькими десятками всадников, но вдруг, точно по уговору, с другой стороны хутора показался отряд. Михаил Грудзинский, на вороном арабском коне, ехал во главе 25-ти уланов Петербургского полка, из великороссийских губерний, и 15-ти казаков, из Кизичовки. Вскоре прибыли остальные (Братья Будзинские, Михаил и Викентий, с Антоном Трипольским из Тютюнника, старик Станислав Дунин, служивший в гусарах, майором, еще при Павле I; его родственник Флориан Куликовский; братья Пильховские из Терехова; Тадеуш Пжиборовский, инженер-капитан времен Наполеона; Адам Барановскиц, из австрийских гусар, еще времен Екатерины II; братья Доморадские, братья Тулинские из Тютюнника, Тит Старжинский из Реи, слепой Моргулец, служивший поручиком под начальством Косцюшки, со своим племянником, два брата Осташевские, Вишковский, Мартин Вележинский, в светло-зеленой одежде, отороченной красным сафьяном; Антоний Шашкевич, известный вертопрах, но все ж человек храбрый и выдающийся, Ренушевский и Рожинский). Когда мы сосчитали собравшихся, то у нас оказалось только 220 человек конницы, но зато отборной.

Крестьян, желавших идти воевать, была масса, и если бы мы захотели, то могли бы навербовать их тысячи. Ко мне приходили крестьяне из Кодни и других окрестностей, кланялись и просили взять их с собою. Но кроме меня, который был моложе всех летами, все [384] смотрели на наш поход, как на гайдамачину. Сам Карл Ружицкий не понял его смысла и потому не пошел в Овручь и Радомысль, как бы следовало. Михаил Грудзинский, доблестный офицер, приказал своим уланам быть поляками, и они были ими по приказанию; некоторые, правда немногие, изменили даже окончания своих фамилий на ский, вич; я один остался при своем и называть своих людей их прежними именами и казаками.

Но я никак не мог убедить других, что, сочувствуя полякам, Украине также следовало подняться.

XIII.

Сбор повставцев. — Бердичевское восстание — Сражение под Чудновом. — Поход на Подолию и возвращение назад. — Граф Ростворовский из Мирополя. — Сражение под Молочками и поражение пехоты. — Иосиф Стецвкий в Межириче Корецком. — Поход на Дубровицу.

В тот же день из повстанцев было сформировано девять взводов, составивших три эскадрона. Амуниция и вооружение были казацкие. Три взвода в каждом эскадроне были вооружены пиками, с осиновыми древками, саблями и пистолетами, висевшими на перевязях, в ножнах и кабурах; сабель не было только у унтер-офицеров — у 30 человек из моего отряда и у 25 из отряда Грудзинского; точно также и пистолетов. Третьи взводы вооружены были карабинами, а так как карабинов было не более 30, то недостающее количество было пополнено охотничьими двустволками и одностволками, которых было достаточно, так что и некоторые из вооруженных пиками имели ружья; иные были вооружены вместо сабель ятаганами, кинжалами и даже ножами. Одежда повстанцев была разных цветов, но казацкого покроя, и у всех были черные барашковые, малороссийские шапки; на трех человек полагался котелок и сумка с всякими солдатскими принадлежностями. Лошади были отличные, породистые, хорошо выезженные и большею частью приученные, на охоте, к выносливости и быстрому бегу; всадники также знали свое дело, были смелые наездники и любили своих коней так, как казак способен любить свою лошадь.

Боевой строй был в одну шеренгу; маневрировали согласно правилам польской кавалерии.

В кассе было более 150.000 рублей золотом и серебром, из которых 50.000 было внесено нами, повстанцами и князьями [385] Радзивиллами из Бердичева, а 100.000 были даром бердичевских евреев, доставивших еще котелки, немного оружия, более 100 казацких седел и 30 отборных лошадей. Кроме того, они прислали 16 молодых евреев для исполнения обязанностей шпионов, приняв содержание их на свой счет.

У всех офицеров было по несколько вьючных и верховых лошадей; у меня их было семь. Нельзя было иметь никаких повозок, только одна повозка, запряженная тройкой, назначалась для кассы в аптеки, которая была у нас обильно снабжена медикаментами. Медицинский персонал также был у нас довольно велик: три цирюльника — еврея и еврей аптекарь, все из Бердичева; кроме того, доктор медицины, Виленского университета, Терлеций, который был впоследствии униатским священником. Был у нас и капелан — ксендз базилианин из Любара, Коломыйский, отличавшийся рыцарскими наклонностями.

В тот же день мы исполнили несколько первоначальных военных упражнений, и отряд усвоил себе начала военной выправки. Трубачей у нас не было, и вместо воинственного крика «ура!» велено было кричать: «Слава Богу!» С этим возгласом удалые запорожцы в старину бросались в сечу, когда они шли со своим атаманом Брюховецким на татар, во славу Божью. Ночью мы выставили патрули и делали объезды по окрестности; все военные эволюции исполнялись нами так успешно, что и донцы Платова, увидав нас, повинуясь внушению сердца, а не чужим наговорам, заключили бы нас в свои объятия, как истых братьев-казаков. Охота с борзыми и беспрестанные разъезды по степям, днем и ночью, дали нам такую сноровку, что каждый из повстанцев, во всех отношениях, был истинным казаком.

Карл Ружицкий остался одиноким, так как он не имел никаких связей и сношений ни с Варшавским народным ржондом, ни с одним из отрядов повстанцев, кроме Овручского и Радомысльского, да и с ними его сношения ограничивались посылкою к ним какого-нибудь дельного и знающего свою службу офицера. Может быть, он и решился бы, наконец, пойти по берегу Тетерева в Радомысльский лес, а оттуда в Овручь, но мне кажется, что наступившие события помешали исполнению тех планов, которые могли бы совершенно изменить положение дел не только в юго-западных губерниях, но даже в Литве и Польше.

Ко мне прибыла депутация стариков из Кодни и Солотвина, с требованием прислать к ним отряд за молодежью-казаками, которые уже совсем готовы. Они жаловались, что у них взяли Льва Ледуховского, жаловались на своего помещика, генерала Корженевского, [386] говоря, что он никуда не годится, не умеет сесть на коня, никогда не охотится; что хотя он не угнетает крестьян, и им живется у него лучше, чем где-либо, ибо барщина не так велика и работать приходится не более, как везде, но когда Бог посылает войну, то таких помещиков надобно вешать, — это куколь, сорная трава, засоряющая поле. Подобные слова беспокоили Карла Ружицкого; будучи, как оказалось, выдающимся офицером и рыцарем на войне, он был весьма недалек в политике и, как большинство поляков, не знал, чего он хочет, не имел гражданского мужества и все его политические цели сводились к словам: как Бог даст!

Я отправил кодненских и солотвинских депутатов, обещав им вскоре быть к ним, и в то же время предупредил генерала Корженевского, советуя ему быть осторожнее. Я поступил в этом случае честно, по совести, но не политично. Генерал Корженевский остался в Житомире, а в Кодню, Солотвин и соседние места послал сильный отряд русского войска. Самая смелая, отважная часть кодненских гайдамаков была этим обессилена, парализована, и дорога в Радомысль, шедшая по берегу Тетерева и, по соображениям стратегическим и политическим, наиболее удобная, сделалась почти недоступна. Можно еще было пройти по ней, но нельзя уже было возбудить в этой местности народ к восстанию и увеличить отряд повстанцев, бывших уже под ружьем.

Карл Ружицкий тотчас понял сделанную ошибку, но исправить ее не было никакой возможности. Мы решили тогда уйти в леса и там, двигаясь маршами и контр-маршами, по окраинам лесов, возбудить восстание на берегах Тетерева и горного Гнилопята, до самой Случи. Руководителем его был назначен Тадеуш Струмилло, и в его районе были расположены железноделательные и лесопильные заводы, Тригоры, с монастырем инвалидов и ветеранов базилианского ордена; Новая Троя пани Дзялынской; Новый Рим сенатора Илинского и Чудновский железноделательный завод — главные пункты сбора и дальнейших операций. Базилианский монастырь в Тригорах заключал в себе польские духовные силы всей округи; там было убежище всех бавилиан Юго-Западного края, удрученных старостью, болезнями и уже отбывших положенные годы учительской деятельности. Они жили тут по-шляхетски: охотились, болтали, писали, читали, вели умные беседы. Это были разумные и ученые поляки, находившиеся в постоянных сношениях с окрестными жителями, всецело преданные польскому делу, но только с казацкой окраской, да иначе и быть не могло в ордене, пополнявшемся шляхтичами из юго-западной Руси. Сколько раз, проезжая через Тригоры, это родовое именье Выговских, а это случалось не редко, заслышав звуки [387] охотничьего рожка и лай гончих собак и увидав этих старцев, пробиравшихся с ружьями между скал, я весь отдавался мечтам, и думал о том, подарили ли эти старцы Украину храброй молодежью и насколько они могли воодушевить своим примером и советами этих удалых сынов Украины. Должно быть, подобный мысли приходили в голову и Карлу Ружицкому, так как мы шли в направлении к Тригорам.

Мы миновали Глубочек — именье Требича, домашнего врача Суворова, который совершил с ним все турецкие кампании и рассказывал нам много интересного об этом русском богатыре, об этом великом славянине. Доктор Требич часто говаривал нам, что вся нелюбовь Суворова к полякам происходила оттого, что поляки не хотят быть славянами.

От корчмы, на границе буковых лесов, принадлежавших известному Тышкевичу, находившихся в управлении Тадеуша Струмиллы, нас догнал молодой Вагутович, сын житомирского адвоката, который прозывался «безносиком», так как у него от рождения не было носа, что делало лицо его отвратительным; он был очень речист, держался демократических взглядов, любил покричать, к тому же отличался бездельничеством и большим честолюбием. Мы знали его за сторонника будущей централизации и еще более будущего коммунизма. Он говорил, кричал о том, что никто ничего не делает, не умеет делать, но все это были одни пустые слова, без всякого содержания.

Корчма стояла на распутье двух больших дорог: направо — на Три горы, и налево — на Новую Трою и, далее, на Житомир, до которого было более 40 верст плохой дороги, через леса, которая называлась жидовской дорогой или жидовским шляхом. Разъезды уже возвратились с обеих дорог, наши казаки были уже на конях и построились по-взводно в колонну; офицеры находились перед фронтом, а Карл Ружицкий в нескольких стах шагах в стороне, под развесистым дубом, разговаривал с каким-то шляхтичем, приехавшим из ближайшей окрестности.

Вагутович выехал вперед и, по-цицероновски, стал держать речь:

— Дворяне! за грибами что-ли ведут вас в лес? Бабам только пристало собирать грибы, а вам, отважной молодежи, надо расковать цепи, сковывающие народ, искупить саблей насилия, совершенные вашими отцами, их несправедливости, их тиранства! Дубы и сосны, которые окружают вас, — не люди; люди плачут в Житомире, взывают к вам, кричать вам: изменники, изменники! За мной, дворяне, на Житомир! на Житомир! [388]

Он обнажил саблю, и почти все офицеры, с Северином Пильховскии во главе, последовали его примеру, крича: «на Житомир, на Житомир!» и поскакали за безносиком. Поскакал даже старый Дунин. Перед фронтом осталось только трое: Мих. Грудзинский, Ян Омецинский и я. Казаки стояли на месте и пересмеивались, говоря:

— Ну и паничи!

Ружицкий вскочил с места, сел на коня, но недовольные уже возвращались один за другим, пристыженные, как борзые с поджатыми хвостами. Вагутович не возвратился, да и хорошо сделал. Всякий бранил его, приговаривая в полголоса: «пустой болтун, негодяй!» Ружицкий не произнес ни одного слова укоризны, но так посмотрел на них, что они рады были бы от стыда провалиться сквозь землю, хотя это вышло совсем по-польски, в польском духе. К счастью, во главе отряда стоял первый эскадрон, состоявший из казаков; иначе, если бы все понеслись, за офицерами, на Житомир, один Бог знает, что бы из этого вышло; всякий был бы в праве сказать: Карл Ружицкий вооружил людей, организовал восстание, а безносик подхватил их, повел черт знает куда, и все дело лопнуло, как мыльный пузырь, подобно тому, как разлетаются в дребезги все политически мечтания поляков.

Это происшествие имело, однако, xopoшие последствия. После неудачной выходки, в отряде водворился порядок и слепое повиновение; все поняли, что у них не достает ума для того, чтобы командовать, но есть достаточно доброй воли для того, чтобы повиноваться, а Карл Ружицкий, с своей стороны, понял, что у него нет советников, и с тех пор поступал по собственному усмотрению; в этом и заключалась главная сила бердичевского восстания.

Под самыми Люцями мы получили очень неприятное известие. Тадеуш Струмилло, который принял командование над пешими повстанцами, не взвесил ни своих способностей, ни важности принятых на себя обязанностей, одним словом, поступил легкомысленно, как это у нас часто бывает. Когда же он увидел массу предстоявших трудов и еще более опасностей, то вместо того, чтобы сознаться в своей неспособности или трусости, что нанесло бы удар только его самолюбию, а не делу и дало бы возможность пособить горю, он постоянно доносил, что вошел в сношения с базилианами в Тригорах и со всеми жителями лесных хуторов, что можно разе читывать не на 2.000, а на 10.000 повстанцев. Когда же он узнал о моем выступлении из Гальчинца, то вместо того, чтобы отправиться в Буки, где жил и где был один из сборных пунктов повстанцев, уехал к своему брату Игнатию, которого не застал дома, а вместо [389] него встретил исправника, приехавшего произвести обыск и арестовать Игнатия. Он тотчас заявить исправнику, что он — Тадеуш Струмилло, брат Игнатия, и готовь ехать вместо него. Исправник, человек добрый и сочувствовавши полякам, не хотел его арестовать, говоря, что Петра не берут вместо Павла, то пан Тадеуш наговорил ему дерзостей, чтобы попасть под арест и быть отвезенным в Житомир. Когда переодетый крестьянином базилианин, привезший нам это известие, въезжал из Тригор, туда вступала уже сотня донских казаков и полбатальона пехоты, а другие русские отряды были посланы в Новую Трою, Новый Рим и на Чудновский завод. Теперь уже не было и речи ни о нашей пехоте, ни о треугольнике для наших операций, образованном тремя крайними пунктами: Новый Рим, Новая Троя и Тригоры.

Мы возвратились в Дрылов и туда приехало к нам шестеро слуг Камилла Пиотровского, вооруженных двустволками, которые сообщили нам, что их панич и все Пиотровские, так же как Заблоцкие и Францишек Янковский, не взирая на просьбу своих крестьян сесть на коней и вести их в повстание, убежали из домов своих, Бог знает куда, но что крестьяне готовы к восстанию и ждут нас.

Впоследствии мы узнали, что многие из помещиков, притом молодых, добровольно отдавали себя в руки властей, даже платили за то, чтобы их арестовали, с целью избежать необходимости примкнуть к восстанию. Эти господа, как и Тадеуш Струмилло, которого вскоре выпустили на свободу, объясняли свое поведение боязнью вызвать в крае гайдамачину, разбои, видя как крестьяне стремились в повстание. Как нелепы были эти объяснения!

Один из таких дворян, которого я не хочу называть, так как он носит прославленную предками фамилию, испугавшись, когда крестьяне пришли звать его, говоря: «пора на коней, пан, Гальчинский пан и другие уж выступили со своими казаками, пора и нам», едва не заплакал, говоря, что он боится войны, не пойдет и убежит, а они пусть делают, что хотят. Тогда крестьяне стащили его с постели, вымазали дегтем, облапили его перьями и оперенную таким образом пташку выпустили в поле, крича ему в след: «беги, беги, ты не сокол Украинский, а галченок».

Убегая он наскочил на эскадрон гусар Ахтырского полка, шедший в село, чтобы арестовать его. Гусары хохотали над этим трусом, но в селе арестовали многих крестьян и отправили в тюрьму в Житомиp. Четверо дворовых этого помещика, главные зачинщики злосчастного с ним приключения, успели вскочить на коней и нагнать нас. Они рассказали нам об этом безобразном [390] случае, невольно вызвавшем наш смех. Но Ружицкого все это тревожило, он боялся на самом деле, чтобы не начались разбои.

Мы прошли Дрылов на рассвете. Наши шпионы, еврее, донесли нам о появлении разъездов Ахтырского гусарского полка в окрестностях Чуднова; а один из наших разъездов даже видел нисколько гусар, разъезжавших около Чудновской дороги. Так как, по сведениям шпионов, опушки лесов были заняты пехотой и отрядами гусар и донцов, то мы направились влево, в степь, и, свернувши с дороги к селу Бабушкам, расположились на отдых в долине, которая прекрасно скрывала нас от взоров идущих и едущих по большому торговому тракту из Бердичева в Чуднов.

Ружицкий велел пустить лошадей пастись и накормит людей, а сам разговаривал со шпионами и с Бабушкинским экономом, который ехал из Чуднова; никто из нас не осмеливался приблизиться к ним, но мы догадывались, что готовится нечто важное. Наконец, был позван Михаил Грудзинский, и начальник (так мы звали Ружицкого), стал с ним о чем-то говорить, указывая рукою по направлению к Чуднову. Затем трем взводам 1-го эскадрона, моему, Ява Омецинского и Адольфа Пильховского, было приказано сесть на коней, и мы пошли прямо на Чудновскую дорогу. Грудзинский командовал нами. Станислав Дунин двинулся с одним взводом влево на холм между Бабушками и Чудновым, Пржиборовский, также с одним взводом, пошел к рощицам, которыми начинались Чудновские леса, а Ружицкий со 2-м эскадроном — в нескольких стах шагах за нами по большой дороге.

Мы шли колонной, повзводно, форсированным маршем и едва взошли на пригорок, как увидали по ту сторону отряд гусар, которые отступили и открыли длинную колонну пехоты. Грудзинский тотчас скомандовал «рысью», потом: «опустить пики», «в галоп» и «слава Богу!» Пехота была атакована так неожиданно, что командир ее не успел даже скомандовать; раздалось несколько выстрелов, но мы уже смяли ее и, как ураган, пронеслись вдоль всей колонны. Мы доскакали до Чуднова; гусары укрепили въезд, поставив поперек его возы в виде баррикады; но мы разрушили все преграды и преследовали гусар в самом Чуднов; из них пало 18 человек, в том числе один офицер; 22 солдата и одного офицера мы взяли в плен; только двое из этого отряда успели убежать.

После этой победы мы возвратились к Бабушкам, в долину. Часть оружия и амуницию, которую мы не могли забрать с собою, зарыли в землю на месте, указанном экономом, приняв меры для сохранения вещей от порчи. Лучших лошадей мы взяли с собою, а худших выпустили в поле. Пленным русским было выдано по полтиннику на [391] человека, и, с наступлением ночи, Тулинский с отрядом наших казаков вывел их на опушку леса и отпустил на все четыре стороны; офицеры были доставлены в Турчиновку и эконому было поручено отвезти их в Житомир.

В нашем лагере была величайшая радость, подобно тому, что испытывает молодой охотник, когда ему впервые удается положить на месте волка, и я, хотя перед тем уже несколько недель был так болен, что не мог ничего есть кроме курицы и компота и пить чай, почувствовал себя в тот вечер совершенно здоровым, ко мне вернулся аппетит и душевная радость победила телесную немочь.

Если бы, после этой победы, мы имели возможность остаться в этой местности, пойти на Бердичев, Кодню или вступить в леса, то среди крестьян, безо всякого участия с нашей стороны, даже помимо нашего желания, вспыхнуло бы восстание, которое могло перейти в гайдамачину, смотря по тому, как бы его направили. Но можно смело сказать, что крестьяне не были враждебны к помещикам, к шляхте и полякам. Они забыли свои обиды, были готовы брататься с шляхтой. Правда, им были непонятны цели, которые преследовали поляки, но они были не прочь повоевать. Ежели крестьяне не понимали поляков, то, в свою очередь, и поляки не понимали наших крестьян; даже те из них, которые родились, выросли и постоянно жили между ними, не старались понять их внутренний мир, их жизнь, поэтому все их затеи и не удались. Мне кажется, что благоразумие должно было подсказать полякам, что отдаление от славянства, политическое неведение и непонимание должны погубить польское дело.

Мы двинулись на Подолию без всякого распоряжения со стороны высшего начальства. Карл Ружицкий, не отважившийся в самом начале на какой-нибудь сиплый план, постыдно обманутый своими товарищами- помещиками (обман этот должен был вызвать в будущем колебания и неуверенность в его стратегических операциях), потеряв момент, когда он мог воспользоваться и настроением народа и неподготовленностью неприятеля, — был вытеснен из опорных пунктов, избранных им для своих военных действий, и как бы ощупью искал выхода из своего положения.

Мы шли прямо на Хмельник, а потом повернули направо и, после двухдневного похода, остановились в Жеребках, имении генерала Корженевского, находившемся в аренде у какой-то пани Рогинской или Роговинской, у которой было четыре взрослых сына, из них двое служили прежде офицерами в русской армии, а теперь были в отставке. Там мы застали еще нескольких молодых людей, бывших в сражении под Дашевым, и от них-то мы и услышали впервые об этом поражении и о сопровождавших его обстоятельствах. [392]

Генерал Колыско прибыл под Дашев во главе отряда из 3.000 отборной конницы, 4.000 пехоты и 4 орудий. Граф Владимир Потоцкий, владелец Дашева, устроил великолепное пиршество по случаю прибыли генерала и повстанцев, бывших под его командой. В самый день торжества было донесено о приближении генерала Рота с двумя уланскими полками — Смоленскими Курляндским — и 4-мя орудиями. Сила отряда генерала Рота не превышала 1.500 человек (уланов и артиллеристов). Вацлава Ржевуского выслали с эскадроном конных казаков в Левухи, в 7 верстах от Дашева. В тот момент, когда готовились сесть за стол, было получено известие, что Ржевуский со своими казаками вступил в сражение с авангардом Рота. Еловицкие и Липковские стали кричать: «Пусть сражается, пусть покажет себя!» Через нисколько часов было дано знать, что казаки Ржевуского отступают, а генерал Рот со всеми силами спешит к Дашеву. Снова закричали: «Пусть приходит, мы себя покажем». И не встали из-за стола, не оставили своих стаканов. Вскоре прискакали Петр Копчинский и двое Сабатынских с известием, что Ржевуский погиб, что видели, как он упал со своего гнедого арабского коня, что Скурат еще сражается, но не может удержать неприятеля. Тогда отдали приказ войску строиться, а сами остались допивать тосты. Только когда дали знать, что pyccкие уже показались, командиры сели на лошадей, совершенно пьяные. Генерал Колыско и старый Еловицкий сели, не на коней, а на дрожки и уехали со всей поспешностью. Победзинский, командовавший эскадроном Корсака, ударил на русских уланов, доскакал до пушек и сталь рубить канониров, но здесь погиб с большею частью своего храброго эскадрона. Прочие эскадроны не тронулись с места. Их начальники были не в состоянии произнести ни одного слова команды, а когда появился начальник штаба Орликовский и скомандовал: «Спасайся, кто куда может!» — то эскадроны бросились бежать врассыпную; каждый бежал туда, куда нес его конь и гнал страх. Pyccкие уланы взяли в плен всю пехоту повстанцев со всеми пушками и почти третьею частью кавалерии. Дрожки с генералом Колыско и стариком Еловицким, благодаря искусству кучера, благополучно добрались до леса. На другой день из семитысячного отряда повстанцев налицо оказалось не более 400 кавалеристов; но беглецы стали мало-помалу собираться, и силы поляков увеличились присоединением Ногорничевского и Александра Гозынского с 500 кавалеристов. Что повстанцы были храбры — это они доказали под Ободным и Тывровом; под Дашевым же командиры по-просту пропили сражение и военную славу. На следующий день уже распевали: [393]

Pod Daszowem polakow moskal w ucho bije,
Kolysko ze starszyzna miod i wino pije.
Kolysko ze starszyzna hulaif w palacu,
A moskale poiakow morduja na placu.
Kolysko ze starzyzna z Daszowa uciekli,
A moskali polakow okropne wjsiekli.

(Т.е. под Дашевым русский бьет поляков в ухо, а Колыско со старшиной пьют мед и вино. Колыско со страшиной пируют в палацце , а на площади русские убивают поляков. Колыско со страшиной убежали из Дашева, а русские поляков в конец изрубили)

Эту песню и много других в том же роде, сложенных по тому же поводу, я слышал на Дунае и в Балканах от бердичевского мещанина Рачица, повстанца, бывшего под Дашевым; а рассказ о поражении я передал слово в слово, как рассказывали повстанцы, которых мы застали в Жеребках.

По моему убеждению, только кутеж, которому поляки часто предавались, забывая свои обязанности и все, что есть святого на свете, мог довести их до такого поражения. Такие эскадроны, какими командовал Вацлав Ржевуский, и другие, которые насчитывали в своих рядах цвет доблестной молодежи со всей Подолии и Украины, не могли быть разбиты в нормальном состоянии. Надменная шляхта предавалась подобным кутежам и при Пястах и при Ягеллонах, но при Саксонской династии они стала явлением повседневным. Немцы споили славян. В восстание 1831 г. кутежи были причиною больших и решительных поражений под Боремлем, Дашевым, под Калишанами. У аристократов и простонародья ни одно собрание не обходилось без обильной еды и выпивки. Казалось, поляки думали найти премудрость на дне своих стаканов.

Сама хозяйка Жеребков и две ее кузины были горячими патриотками, но все четыре брата, рослые, как дубы и такие же крепкие, как это дерево Украины, указывая на примеры под Боремлем и Дашевым, утверждали, что нельзя бороться с русскими, а надо сидеть тихо и ждать лучшей поры; может быть они и были правы, если говорили по убеждению. Они все повторяли, обнимая нас: «Мы удивляемся вам, но сожалеем вас».

Каждый из молодежи, бежавшей из-под Дашева, на наше приглашение идти с нами отвечал: «Нет, нам достаточно и этого!» Хозяева развезли этих молодых людей к окрестным помещикам, чтобы укрыть их до более спокойного времени, а мы отправились в поход по направлению к Пикову.

И командир, и солдаты нашего отряда звали о поражении под Дашевым, видели отчаяние и страх повстанцев, которых мы [394] встретили в Жеребках, но все-таки не теряли бодрости: глядя на своего начальника, они весело улыбались, во взоре их светилась отвага, и, казалось, они без слов говорили: «Веди нас хоть на край света, мы готовы идти за тобой хоть в воду».

По дороге мы встретили Константина Бернатовича и Михаила Езерского и нисколько других лиц, в числе которых был храбрый стрелок Визовский. Константин Бернатович подтвердил нам все, что говорилось о сражении под Дашевым, но уверял, что повстанцы с Украины и Подолии собираются снова, что Ногорничевский и Александр Голынский присоединились к повстанцам и что в составе их, в настоящее время, насчитывать около 2.000 кавалеристов, что это войско направляется к Каменец- Подольску, где восстание вспыхнуло во многих местах и где ожидают генерала Дверницкого, который ведет с князем Меттернихом переговоры о сдаче оружия и коней и, по окончании их, наверно перейдет границу под Гусятиным, и что эти переговоры будут иметь успех, так как эрцгерцог Карл получил разрешение прибыть в Варшаву для того, чтобы вступить на польский престол.

Нам не особенно нравились эти росказни, намекавшие на то обстоятельство, что немцы поставят нас на ноги и сделают из нас настоящий народ, — который, надобно заметить, несмотря на все свое легкомыслие и беспечность, все же останется народом славянским, так что это походило немного на заботы волка о долголетии и счастье овечки. В это время к нам приехал некто Гаршмингель, немец, управлявший имением одного из окрестных помещиков; он привел с собою славного заводского жеребца, из конюшен Вацлава Ржевуского, которого я купил у него за сто червонцев. Довольный своею продажею, немец пустился в откровенность и сообщил нам, что генерала Дверницкого не выпустят из Австрии, что есть распоряжение отвезти его в Штейермарк, что никакой эрцгерцог не поедет в Варшаву, чтобы вступить на польский престол, что действительно князь Адам Чарторыйский, вследствие настояний Станислава Малаховского и Владислава Замойского, обратился к австрийскому императору с просьбой о назначении одного из австрийских эрцгерцогов в польские короли, но что это письмо Чарторыйского князь Меттерних отослал в Петербург с полковником Фахом, тем самым, который обезоружил генерала Дверницкого. При этом князь Меттерних писал канцлеру Нессельроде, что он вместе с тем посылает ему отречение князя Адама Чарторыйского от его прав на польский престол, что в этих правах был весь смысл повстания и опасность для Poccии, ибо только король, кто бы им ни был, Константин или Адам, мог бы отстоять [395] существование и независимость Польши; что усмирение восстания и победа русских составляют только вопрос времени, что Poссия может сделать теперь с поляками и с Польшей, что хочет, и что Австрия оказала Poccии величайшую услугу и желает, чтобы канцлер довел о ней до сведения императора Николая. Гаршмингель утверждал, что он знает обо всем этом наверное, так как видел самого Фаха, который останавливался у него и рассказал ему все это по-приятельски, хотя его и считают венгерцем, но он по происхождению такой же немец, как и Гаршмингель.

Немчура смеялся над этим эрцгерцогом в короне Ягеллонов и над теми 100 тыс. австрийцев, которые должны были сражаться за поляков и жертвовать за них жизнью, говоря: «Вы, господа поляки, любите строить воздушные замки и пускать мыльные пузыри, но не любите считаться с правдой и иметь с нею дело».

Немец разговорился и стал доказывать нам, что в политике нас можно приравнять к чехам, кроатам и сербам: каждый из нас хочет действовать сам по себе и потому стоить особняком, а умные люди берут нас за чуб и ведут на привязи, как собачек, как рабов. Немцы, — говорил он, — гораздо умнее, они держатся друг задруга, как жиды, и, желая сохранить свою самобытность, достигнуть этого, так как у них есть ум и единодушие Он смеялся над тем, что мы могли поверить, будто австрийский император станет воевать за поляков и за польское дело. Разве император, — говорил он, — не знает истории? разве он не учился ей? Чем же отплатили Габсбургам оба Болеслава за их сочувствие славянству? Что было, то могло повториться вновь; поляки могут и не захотеть идти на помочах у немцев и быть их слугами.

Разговор с Гаршмингелем произвел на меня сильное впечатление, тем более, что я сознавал, что в его словах о князе Адаме Чарторыйском и о Меттернихе было много правды, так же как и в других его речах. При нашем разговоре присутствовал Ян Омецинский, с которым мы отправились к Ружицкому и передали ему все слышанное. Он тоже серьезно задумался и хотя, по обыкновению, говорил мало, но по лицу его было заметно, что он обдумывал, как действовать впредь.

Мы выступили в Пoдoлию и направились к австрийской границе. Не помню названия деревушки, до которой мы дошли через три дня, помню только, что она принадлежала Ярошинским. Ночь была темная; мы расположились вблизи деревни. Какой-то почтенный старец-эконом, два сына и зять которого были в повстаньи (последнего, я помню, звали Дыбчаковским; это был храбрый повстанец), выехал к нам на встречу и сообщил кат-то новости начальнику. [396] Ружицкий приказал мне взять шесть казаков из моего взвода и следовать за ним, а остальному войску расставить часовых и пустить лошадей па пастьбу, а также послать за горячей пищей для отряда, приготовленной уже предупредительным экономом. Ружицкий, я, эконом и шесть казаков, обвязав палаши сеном, а копыта лошадей войлоком, который имели при себе на всякий случай, проехали через деревню и выехали в поле; нам было приказано соблюдать величайшую тишину, что мы свято исполнили. Таким образом, мы проехали верст пять по отлогой покатости, и мало-помалу глаза наши привыкли кое-что различать в темноте; наконец мы очутились над оврагом и тут остановились. Эконом указал начальнику рукою на множество огоньков, рассеянных по долине, а вдали, на пригорке, виднелись более ясные огни, которые время от время вспыхивали ярким пламенем, как будто перед нами горело какое-нибудь местечко. Мы простояли с четверть часа в молчании, словно окаменев, начальник с экономом стояли в нескольких шагах впереди и тоже молчали. Царила глубокая тишина, изредка прерываемая криками водяных птиц, трещаньем коростелей и перекликаньем перепелов. Потом мы, также молча, возвратились обратно. Когда мы подъехали к деревне, начальник отозвал меня в сторону и сказал:

— Ты видел, что в долине расположился лагерем генерал Щуцкий с батальоном пехоты, настолько уверенный в отсутствии поблизости повстанцев, что отряд спит без часовых, как будто в мирное время. Мы могли бы легко взять в плен весь батальон, до единого человека, но что из этого выйдет? Нам надо соединиться с войском Колыско, которое расположилось на противоположных высотах, слиться с этим войском и разделить его судьбу. — Что ты об этом думаешь?

Я начал умолять Ружицкого не нападать на отряд Щуцкого и не присоединяться к войску Колыско, утверждая, что мы пропадем среди господствующего там беспорядка и вынуждены будем вместе с ними со стыдом бежать в Галицию. Я советовал возвратиться в наши леса и, если там нельзя будет удержаться, то отступить в Польшу. Если нам суждено погибнуть, то мы должны погибнуть со славой, сохранив доброе имя. Я был в этот момент очень красноречив, как говорить мне впоследствии сам Ружицкий, и увлек его силой своего вдохновения. Он размышлял несколько времени и наковец сказал:

— Будут кричать и пусть кричат! Так и сделаем, — отступим в леса и в Польшу.

Когда мы возвратились к войску, Константин Бернатович и Михаил Езеоский уже знали о генерале Щуцком и о близости [397] Колыско, и весть эта скоро разнеслась между нашими офицерами. Было много сторонников соединения с Колыско, и это было весьма естественно, но когда спросили об этом Михаила Грудзинского, считавшегося после начальника самым дельным офицером, он сказал:

-Для меня, господа, не существует ни личных желаний, ни воли, а только приказ начальника; молчание и послушание — наша обязанность, и если мы станем высказывать свои мнения и подавать советы, то погибнем, как и те; а что они погибнут, в этом я уверен, иначе быть не может.

После этого разговора никто из офицеров не смел высказывать начальнику своего мнения, не будучи спрошен. Бернатович, который хотя и был офицером в нашем отряде, но все еще считался делегатом украинско- подольских повстанцев, пошел к Ружицкому и долго доказывал ему необходимость соединения. Начальник слушал молча и усмехался по обыкновенно, но когда Бернатович сказал, что в противном случае на начальника и весь наш отряд падет тяжкий упрек в нежелании подать помощь братьям и в трусости, кроткий Ружицкий вдруг покраснел, рассердился и проговорил:

— Идите, сударь, вон!

В первый и последний раз слышали мы подобные слова из уст начальника. Затем он приказал садиться на коней, и мы, еще до рассвета, покинули свою стоянку и направились к родным местам. Бернатович остался с нами и был одним из лучших офицеров отряда. Михаил Езерский куда-то пропал в ту же ночь, — он был слабого здоровья и вовсе не годился для военной службы, — вероятно он возвратился домой, так как я о нем более ничего не слышал.

Едва мы дошли до Мирополя, как получили известие о поражении Колыско под Майданском и об отступлении остатков его войска в Галицию, за австрийскую границу. Не знаю, соединился ли он там с генералом Дверницким, но только несомненно пошел по его следам; но это не было поставлено ему в вину, и разумеется все нашли, что это было естественным результатом происшедших событий. Вацлав Ржевуский, который не интриговал, не пустословил, а сражался, как подобало польскому шляхтичу, потомку бывших гетманов и Ржевускому, пал на поле битвы на глазах свидетелей, вполне достойных веры, каковы Петр Купчинский, и братья Владислав и Карл Сабатынские. Но за ним не хотели признать славной смерти и рассказывали, будто он бежал с поля битвы, был схвачен крестьянами и забит до смерти палками. Смело утверждаю, что этого не было и что крестьяне не стали бы его бить, потому что он всегда пользовался их любовью, и его храбрые подвиги заслужили ему любовь народа; поэтому я не верю этим россказням как самой нелепой сказке. Те, которые [398] помешали ему сделаться начальником, запятнали его память, чтобы казаться непогрешимыми.

В несколько недель со времени ухода нашего в повстанье положение дел в наших местах изменилось. Генерал Рот, деятельный, неутомимый и притом одаренный недюжинными военными талантами, без шуму и преследований очищал край от повстанцев и восстановлял прежние порядки. В Подолии и на Украине было много арестов, следствий и судов, но не было ни нападений крестьян, ни грабежей, ни резни по подговорам властей, как это было несколько лет спустя в Галиции, по наущению австрийского правительства. Русское правительство сознавало свою силу, поэтому действовало открыто, не прибегало к подпольным интригам; и так как Poccия — страна славянская, то она наказала, но не погубила поляков-славян. Совсем иначе должно было поступать правительство в Австрии, стране в полном смысле слова немецкой, вся политика которой стремится к онемечению или совершенному поглощению славянской национальности. Но поляки, помимо своей воли и своего жалкого политическая разума, были и есть славяне и таковыми останутся.

В окрестностях Бердичева везде были расположены отряды русских войск. Большая часть помещиков, арестованных по распоряжению властей или по собственной просьбе, возвратилась домой. Утешая себя известиями о неудаче восстания, гордясь своим умом и прикидываясь патриотами, они говорили: «Мы ждем более удобного времени!»

Поляки часто так поступали, это была не новость.

Карл Ружицкий, сознавая невозможность ведения партизанской войны ни в Бердичевском уезде, ни в чудновских лесах, решил спрятать часть кассы, которая была в звонкой монете, в надежном месте; с этим поручением были посланы Михаил Будзинский и старший Фалинский в Брагалов, где деньги и были сданы на попечение пани Пиотровской. Они привезли оттуда весть, что восстание вспыхнуло в Овруцком и Радомысльском уездах и что русские войска выступили из Житомира и Киева для усмирения повстанцев. Мы не имели еще об этих вспышках подробных сведений, но Будзинский и Фалинский сообщили нам, что те помещики, которые уклонялись от восстания, требовали от правительства военных отрядов для охранения их личностей и имущества, под предлогом возбуждения умов среди крестьян, на верность которых правительство будто бы не может полагаться в виду их блогоприятного отношения к восставшим. Между прочим и владелец Мирополя, граф Растворовский, слыша о нашем приближении, просил о присылке сильного отряда, чтобы [399] преградить нам путь и захватить нас. Все это было сообщено рассказчику в Брагалове, как факт вполне достоверный.

Эти вести были получены нами, когда мы подходили к Мирополю. Будзинский, отдавая начальнику отчет об исполненном им поручении, не скрыл от него, разумеется, и о поступке графа Растворовского. Возбужденные этим слухом Северин Пильховский, Мартин Вылежинский и Антон Шашкевич хотели немедленно отправиться и сурово наказать Растворовского за неблагородство и отсутствие патриотизма, но Ружицкий не дозволил этого. С панского двора было взято все необходимое дли войска, но за все немедленно было уплачено; в этом и состояла вся наша месть трусливому шляхтичу и плохому патриоту.

Ружицкий, зная, что войска двигаются сюда и что неприятелю известны наши движения, изменил направление пути, и мы пошли прямо на Краснополь, именние Оскерок, литвинов, издавна поселившихся на Волыни. Оба Оскерко, люди рослые и здоровенные, были в числе тех, которые принадлежали к бердичевскому восстанию, принесли присягу, но не явились в условленное время на сборный пункт. Мы застали их обоих дома; у них же застали и Казимира Жолкевского. Оскерко, стоя на коленях, распевали псалмы Давида, а Жолкевский жаловался, что страдает вередами.

Оснерко, со стонами и слезами заявили нам, что не имеют никакого призвания к военному делу, что они пойдут в ксендзы и будут молиться Богу за Польшу, но сражаться не могут. Их старуха мать, возбужденная патриотическим негодованием, проклинала их, говоря:

-Если бы отец ваш воскрес, он умер бы вторично от стыда и отчаяния, видя таких сыновей.

Жолкевский жаловался на вереда, хромая на обе ноги и не находя себе места. Глядя на него было и грустно и смешно. Скоро нам пришлось оставить их, так как было получено известие о приближении к Краснополю русских войск, вызванных графом Растворовским.

Положение наше было следующее: между Краснополем и Молочками, на расстоянии 5 верст, шла широкая дорога, окопанная с обеих сторон глубокими рвами и обсаженная деревьями; справа и слева от нее были вспаханные поля, окаймленный болотами, тянувшимися от Краснополя до Молочек; дорога представляла вид острова, с которого можно было выйти только в одной из названных деревень, где были плотины и мосты.

Едва прошли мы с версту от Краснополя, как один из наших шпионов дал знать, что в Молочках находятся русские войска. Мы очутились тогда как бы в западне между двумя русскими отрядами, из которых каждый состоял из полу-батальона пехоты и взвода [400] уральских казаков. Это был батальон, вызванный графом Растворовским; он был разделен пополам с целью пресечь нам дорогу, так как командир этого батальона, весьма дельный офицер, прекрасно знал местность.

Ружицкий выстроил наш отряд: два взвода стали на дороге, — мой во главе, а за ним взвод Северина Пильховского; по обе стороны дороги, за рвами, также было поставлено по взводу, а еще три взвода, под командою Грудзинского, остались в тылу для прикрытия отряда, уже вступившего в Краснополь.

Мы двинулись таким образом к Молочкам. Командир русского батальона, находившийся в Молочках, вывел свою пехоту вперед к мостику, переброшенному через широкий ров, велел сломать этот мостик и построил отряд в каре в некотором расстоянии за рвом. Уральцы остались в деревне, чтобы припасти для нас оковы, веревки и телеги для перевозки пленных.

Мы шли вперед и сердце радовалось тому, как весело и бодро смотрели кони и всадники. За 300 шагов до рва пас встретили ружейным огнем; пули засвистели вокруг нас: мы пошли рысью, а потом галопом и неслись так быстро, что все только мелькало перед нашими глазами. Пройдя шагов 80, раздалась команда: «в пики!» Опустив пики, мы во весь опор понеслись на неприятеля. Перед самым рвом, существования которого мы и не подозревали, мой конь был ранен пулею в шею, взвился на дыбы и одним скачком, как бешеный, перепрыгнул через канаву, и я очутился по ту сторону рва, в каре неприятеля; мои казаки последовали за мною. У меня потемнело в глазах; я рубил направо и налево, но признаюсь, не отдавал себе отчета в том, что я делаю. Скоро русский отряд был смят; майор, схватив ружье, закричал: «в штыки!» но его ударили пикой с такой силой, что ее ocтрие прошло насквозь. Битва была упорная и продолжалась с час (Необходимо отметить ту особенность записок Чайковского, что при описании стычек, в которых он участвовал, поляки всегда были победителями. Ред.).

Отряд, находившийся в Краснополе, не пришел на помощь своим, а отступил, взяв с собой братьев Оскерок и Жолкевского. Грудзинский занял Краснополь, и там ему сообщили, что Жолкевский совершенно поправился от своих вередов.

Мы вошли в Молочки, где громада приготовила нам угощение, а еврей-шпикарь выставил все напитки, какие только были у него в корчме, и униженно просил, чтобы мы пили.

Эта победа чрезвычайно ободрила крестьян, но не помещиков, [401] которые совершенно упали духом, боялись даже говорить о повстании и доходили до такой трусости, что крестьяне над ними смеялись, и когда мы приходили в какую-нибудь деревню и спрашивали о том, где помещик, нам зачастую отвечали:

— Уж убежал или спрятался в погреб, не стал ожидать вас, но мы вас ждали.

В этих словах слышалась насмешка и презрение.

Мы перешли Случь в Барановке, а в Правотыне узнали о разгроме Овручского повстанья и о решительном поражении под Белосорокой радомысльских повстанцев. Мы не могли узнать подробностей об этих несчастных стычках, слышали только, что русския войска расположены значительными отрядами над Случью до Новоград Волынска, где была главная квартира дивизионного генерала Сулимы. Тогда мы удалились от реки и, перейдя почтовый тракт между Дедовицами и Корцем, двинулись прямо на Межирич-Корецкий, где было местопребывание маршалка Иосифа Стецкого и гимназия отцов пиаров.

Ректором гимназии был в то время мой прежний наставник, ксендз Бенчковский. Нас приняли очень сердечно; все ученики хотели присоединиться к повстанцам; пришлось употребить силу и запереть мальчиков в монастыре; старшим дано было позволение записываться в повстанцы, и наш отряд увеличился молодыми людьми, которых ксендз Бенчковский снабдил оружием; они разукрасили себя оригинальными головными уборами из лисьих и волчьих шкурок, а у братьев Петницких были шапочки из заячьих шкурок с плюмажем. Отличных лошадей промыслил для них тот же Бенчковский из конюшен княгини Любомирской.

Маршалок Иосиф Стецкий лежал на смертном одре, но когда ему сказали о приходе повстанцев и о том, что и я нахожусь в числе их, он непременно захотел видеть меня, так как я был учеником любимой им гимназии. Мы с Омецинским отправились к нашему бывшему начальнику. Он плакал, обнимая меня, и дрожащим голосом расспрашивал о повстании, о нашем прибытии, о наших сражениях. Слушал наши рассказы, он оживился от радости. На своей постели, с седыми волосами, с типичным польским лицом, на котором ясно отражался его патриотизм и сердечное к нам отношение, он напомнил мне изображение гетмана Ходкевича, отдающего свою булаву Любомирскому. Когда в комнату вошел Ружицкий, маршалок закричал.

— Моего сивого коня для пана начальника!

На этом коне Стецкий ездил 12 лет и так любил его, что не отдал бы за миллион; а жена маршалка говорила, шутя: [402]

— Не знаю, о ком больше печалился бы Иосиф — обо мне или о своем сивом, а ведь он меня любит — сколько лет мы прожили вместе.

Сивого ввели в комнату и подвели к постели больного. Стецкий погладил его и сказал:

— Вот тебе новый господин! Неси его на врагов Польши!

Затем отдал приказ надворным казакам и музыкантам садиться на коней.

Музыканты Стецкого были настоящее артисты, большею частью немцы; между ними был только один поляк Мохницкий. По приказанию маршалка они сели на коней, но потом скоро возвратились; с нами осталось только двое — Мохницкий и молодой Нудера, храбрый солдат, хотя немец по имени и происхождению, но казак душою.

Таким образом в Межириче наш отряд увеличился до 300 человек, и был укомплектован 3-й эскадрон, поступившей под команду Тадеуша Пржиборовского; в этот эскадрон вошли межирицкие студенты, шляхта и казаки Стецкого.

Повстанцы прошли перед окнами Стецкого; больной, поддерживаемый доктором и дворецким, приподнялся с постели и благословить нас.

За нами шли возы с оружием, захваченным под Молочками; этим оружием мы хотели снабдить овручских повстанцев, так как Ружицкий все еще имел намерение проникнуть в овручский повет. Известия, полученные нами в Правотыне, заставили нас удалиться от берегов Случи, но теперь мы снова приблизились к реке. Мы подходили к деревне Тышице, лежащей на берегу Случи. Деревня была разбросана на большом протяжении, и еще в Межириче шпионы донесли, что по дороге от Новгород-Волынска к Корцу показался какой-то русский кавалерийский отряд, но мы не думали, что он мог так скоро догнать нас, и начальник спешил достигнуть леса, до которого оставалось не более двух верст. В это время Адам Доморадский донес о нападении на наш обоз сильного русского отряда, которому он не мог оказать сопротивления.

Начальник отдал приказание пройти чрез деревню на рысях. За деревней справа протекала Случь, огибая луг, заросший местами лозой; слева огромное болото тянулось до самого леса. Приблизительно в двух тысячах шагах от деревни был мостик через ручей, протекавший по болоту и впадавший в Случь; за этим мостиком, по обе стороны были вспаханные поля, а в полуверсте начинался лес.

Пройдя деревню на рысях и проскакав через мостик, мы выстроились и стали ждать неприятеля. Русский отряд состоял из двух эскадронов конных егерей Дерптского полка, под командой [403] подполковника Петерса, который ручался генералу Левашову, что он нас догонит, разобьет и возьмет в плен. Он шел бодро вперед, по деревне прошел рысью и, перейдя мостик, приказал своим двум эскадронам выстроиться по обе стороны дороги и открыть огонь.

Ружицкий, видя, что конные егеря остановились, скомандовал: «с места в карьер, пики вниз, с Богом!» Первый эскадрон наших казаков загнал одну часть конных егерей в болото, второй эскадрон — в Случь и в деревню, а более 30 наших казаков, с Грудзинским и со мною во главе, вышли из деревни и нагнали наш обоз, который был захвачен конными егерями; мы отбили его, взяли в плен конвой, а возы с оружием отослали в Тышицу.

К ночи мы пришли в Кашовку, где застали помещиков Ровенского уезда, съехавшихся туда с женами и детьми. Между ними были пани Ворцелева и сестра ее, панна Качевская, обе замечательные красавицы и прекрасного воспитания. Мы провели вечер танцуя мазурку и вальс. Это была истинно рыцарская награда за наши труды. Шампанское пенилось в бокалах; произносились различные тосты, преимущественно за прекрасный пол; оживленнее всех прошел тост в честь панны Анели Пенковской, о храбрости и патриотизме которой много рассказывали нам участники повстания в Овручском и Радомысльском уездах, коих мы тут видели.

Панна Анеля Пенковская, молодая девушка, лет 18, блондинка, с голубыми глазами, высокая, стройная, была замечательно хороша собою; она находилась все время в обозе радомысльских повстанцев, собравшихся под начальством своего маршалка Онуфрия Голецкого. У них поднялся вопрос об установлении сообщения с обозом овручских повстанцев, бывших под командой маршалка Вильгельма Головинского. Несколько человек, посланных с этою целью, было захвачено донцами, занимавшими границу между двумя уездами. Панна Анеля вызвалась добраться до овручекого обоза. Одетая амазонкою, на прекрасной лошади, в сопровождении одного конюха, она успела обмануть бдительность донцов и, по лесам и по полям, доехала до лагеря Головинского в тот момент, когда там началось сражение с русскими. Головинский сообщил ей, что если ему удастся прорваться сквозь ряды русских, он направится к Белосороке для соединения с радомысльскими повставцами, и просил Голецкого спешить к тому же пункту. На возвратном пути прекрасная амазонка подверглась нападению со стороны донцов, ее конюх был убит, а сама она избежала погони и прибыла в лагерь Голецкого, где, отдав отчет в исполнении поручения, в тот же день заболела горячкой; ее отвезли к матери, и она вскоре скончалась. От тех же беглецов мы узнали, [404] что совет начальников овручского повстания, в ответ на известные слова диктатора Хлопицкого, постановил следующее: если Варшава не хочет быть столицей Польши, Литвы и Руси, то пусть Овруч будет Варшавой, и тотчас выслал свое войско против многочисленного русского отряда, не дождавшись амуниции, о которой хлопотал Головинский и в которой ему отказали, сказав:

— Пусть гетманы холодным оружием остановят врага и истребят его!

Гетманы исполнили часть этого приказами, дрались холодным оружием до изнеможения, но неприятеля не остановили, а сами погибли и с ними погибло повстание.

(Продолжение следует).

(пер. В. Турцевича)
Текст воспроизведен по изданию: Записки Михаила Чайковского (Мехмед-Садык-паши) // Русская старина, № 8. 1896

© текст - Турцевич В. 1895
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Фирсова И. 2013
© Русская старина. 1896