-

МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ Н. Н.

ЗАПИСКИ

ТОМ IV.

ГЛАВА XIV.

ПРЕБЫВАНИЕ ВОЙСК НА БОСФОРЕ.

Лагерь наш расположен был на высотах в несколько линий. Правый фланг задней линии тянулся к морю и упирался к мысу Сельви-Бурну. Левый покрывал вершину знаменитой горы Великанов, а передние линии располагались на уступах покатости, склоняющейся к прелестной долине Хункяр-Скелеси, или Султановой. На правом фланге первой линии к стороне моря, на склоне горы, находились небольшой киоск Султана и бумажная фабрика. В конце долины и оттуда до селения, в коем располагалась квартира моя, тянулись по берегу моря купы огромных яворов ¹⁰ необыкновенной красоты. Густые ветви и зелень их доставляли тень и прохладу, необходимые в жаркие дни, и служили жилищем соловьям, поселившимся тут во множестве. Приятна была вечерняя прогулка, при лунном сиянии, в сих очаровательных местах. Стан наш не имел вида учебных лагерей, означающихся [53] длинными рядами палаток, расположенных в знойных равнинах. Правила кастраметации соблюдались в каждом баталионе отдельно, но баталионы стояли соответственно гористому местоположению и в общей согласности с обороною, представляющеюся самою позициею. Палатки были разбиты среди лавровых кустов, произрастающих там во множестве. Солдаты предохраняли себя от зноя солнечных лучей, покрывая легкие жилища свои ветвями лавра. Шатры украшались миртом и цветами, собираемыми в поле. Вид лагеря был прелестный, а равно из каждой точки лагеря открывались восхитительные виды во все стороны. Игривость местности и разнообразие это напоминали нам походы прошедшего времени и способствовали к поддержанию бодрости в людях, неравнодушных к красотам природы.

Гору Великанов, высочайшую по всему берегу Босфора, можно было назвать ключом нашей позиции. Нам предстояла необходимость занять ее, но я сначала не решался сделать того без согласия Турецкого правительства, потому что на вершине горы была мечеть или текиэ ¹¹ при гробнице, называемой Турками могилою пророка Яюшэ, от которого и гора называется по-турецки Яюшэ-Даг. Народ имеет особенное уважение к сему месту. Больные отправляются на поклонение к гробнице, в надежде получить там исцеление. Ахмед-паша, при всем желании угодить нам, долго старался отклонить занятие этой горы; но, видя настойчивость мою, он согласился. Раннею весной вершина горы покрывалась туманами. Солнце, разгоняя их, освещало белые палатки наши. Быстрый переход от мглы, к полуденному зною мог вредить здоровью людей; а потому я принужден был свести баталион, занимавший вершину, [54] пониже, и расположил его опять на горе, когда погода сделалась постояннее.

Так как большая часть главы сей посвящена обзору занятий наших, то я на время отступаю от последовательного описания событий и изложу здесь вообще замечания, сделанные мною во все время пребывания в Турции, о состоянии наших и султанских войск. Вместе с тем упомяну о взаимных сношениях наших и упражнениях; почему вводное описание это может заключать суждения, основанные на происшествиях, встретившихся позднее тех, которые займут опять места свои в дневнике, прежним порядком, по числам.

Войска, прибывшие в десант, состояли из вновь сформированных полков, наполнены большею частию рекрутами. При отправлении их из Одессы, лучшие люди находились в домовых отпусках, и баталионы были укомплектованы людьми из резервов. Состав артиллерии был лучше пехоты. Некоторые команды, как-то: казачья, военно-рабочая рота и досланная впоследствии гарнизонная артиллерийская рота находились по всем отношениям в удовлетворительном виде. При том слабом состоянии пехоты, в каком она находилась, можно было ожидать значительного числа больных; но количество их едва ли превосходило когда-либо 800 человек в обеих бригадах, а временем бывало гораздо меньше и даже в половину,

Полковые лазареты помещались в лагере под большими наметами. Так как на Азийском берегу не было удобного помещения для отрядного гошпиталя, то я устроил его на Европейском, в деревне Беюг-Дерэ, где, после многих стараний, отыскано и принято на сей предмет от Турецкого правительства два довольно обширные дома. Сие было тем удобнее, что в лагере не должно было стесняться большим числом больных; притом же, к частому наблюдению за отправлением службы в гошпитале, [55] как и к перевезению больных через Босфор, не предстояло никаких затруднений. В последствие времени, гошпиталь этот был переведен на старый турецкий корабль, нарочно для того приготовленный и прибуксированный двумя пароходами из Цареградского порта к лагерю. На корабле было устроено и помещение для лекарей, аптеки и всего гошпитального управления. Распоряжение это принесло действительную пользу. Замечательно, что, с перенесением гошпиталя на турецкий корабль, количество больных в несколько дней уменьшилось почти в половину, остальные же как бы ожили.

Солдатам были по возможности доставлены также все выгоды и удовольствия, какие представлялись в том крае, сближаясь с отечественными привычками, как-то: выстроены бани, заведены сбитенщики, по вечерам пели везде песенники, собирались играть в городки, чехарду и тому подобное, что поддерживало в людях бодрость и веселый дух. Они вскоре стали укрепляться и в силах своих. В избежание же пагубных последствий, могущих произойти от беззаботной и праздной жизни, полки занимались образованием своим, ежедневно делался развод и в лагере производилось ученье. Должно отдать справедливость сим войскам, что все вообще, от старших до младших, были одушевлены усердием к обязанностям своим.... По большому числу молодых людей в пехоте, трудно было бы предпринять на первых порах дальний поход; но я не сомневался, что они могли выдержать жаркий бой вблизи Царя-Града, и даже надеялся на победу.

При мысе Сельви-Бурну находилось небольшое отдельное возвышение, на котором была разбита моя палатка. Тут вошло у нас в обыкновение собираться по вечерам. Сходились все, имевшие надобность видеться, отдавались изустно отчеты в занятиях протекшего дня и приказания к другому дню; здесь играла музыка, били зорю и читалась [56] молитва. Собрания эти день ото дня становились многолюднее, они часто оживлялись лагерными игрищами и стрелянием в цель, в коих солдаты наши состязались в проворстве и ловкости с турецкими. Под конец на мыс Сельви-Бурну стали съезжаться из Европы жены и дочери чиновников миссий и туземных Перотов, и наши молодые люди пускались в танцы, пока на стороне происходили между начальниками служебные совещания. В последствии стали приезжать в Сельви-Бурну и турецкие чиновники. Собрания эти вошли в привычку, сделались необходимостию и приносили существенную пользу для службы; они много способствовали и к сближению вашему с Турками.

Красоты местоположения и образ жизни нашей изложены с подробностию и верностию в письмах Русского солдата, напечатанных в 1833 году в разных нумерах Русского Инвалида. Письма эти сочинены генерального штаба поручиком Болдыревым и находятся в конце книги сей, между приложениями под буквою В.

Продовольствие наше было обеспечено привезенным из России хлебом. Для сбережения сего запаса, я требовал сухарей от Турецкого правительства, на неисправность коего по сему предмету я не имел случая жаловаться. Снабжения эти делались безденежно и с постоянно доброю волею.

В числе распоряжений, представлявших затруднения, было снабжение казаков, артиллерию и полки лошадьми, ибо турецкие лошади мало способны для строевой службы ¹²; при всем том, отряду нужна была некоторая [57] подвижность, без чего он не мог соответствовать своему предназначению, в случае надобности. По приказанию Государя было отправлено с войсками на судах 42 артиллерийские лошади, которые служили основанием запряжке и употреблялись при орудиях в дышлах. Хотя мне и был открыт в миссии нашей кредит на 80 т. рублей для покупки лошадей; но, зная, сколько отыскание их представляло затруднений, и желая избежать излишних расходов, на случай недолгого пребывания отряда на Босфоре, я предложил Сераскиру снабдить нас турецкими казенными лошадьми, на что и получил согласие его. Хозрев-паша немедленно приказал показать капитану Вульферту всех артиллерийских лошадей на конюшнях, с тем чтоб он выбрал лучших. Все это было исполнено для обоих отрядов с возможною у Турок точностию. Взяты даже были запасные лошади для орудий. У нас была привезена своя упряжь, но я предпочел оставить на выносных лошадях турецкие шлейки, которые находил легче и удобнее наших хомутов.

С сими средствами артиллерия двигалась исправно и быстро. Полковые обозы были также снабжены лошадьми низшего разряда, но способными к движению. С казаками прибыло 46 донских лошадей; остальное число их пополнилось турецкими. Под изготовленные для сего похода в Одессе вьючные ящики с запасными патронами и снарядами и под аптечные вьючные ящики я вытребовал в последствие времени лошаков,— лучший способ к перевозке тяжестей по дурным турецким дорогам. Однако потребность в лошаках никогда не была вполне удовлетворена и, казалось, тяготила Турецкое правительство. Турки не постигали, зачем мы так заблаговременно запасались средствами к походу, ибо, как выше сказано, они не имеют понятия о всех надобностях регулярного войска. Наконец я вытребовал, для штаба моего и письменных [58] дел, пять турецких фургонов с лошадьми и полною упряжью, которые поступили ко мне при турецком офицере с нестроевыми нижними чинами и находились во всегдашней готовности к выступлению.

Во избежание убытка, могущего произойти для Турецкого правительства от порчи переданных нам лошадей, я, на первых порах еще, предлагал Сераскиру сделать оценку им, с тем чтобы, при возвращении их, можно было заплатить за изъян. Сераскир сначала не хотел и слышать о том, говоря, что им неуместно так с нами рассчитываться, тогда как дело идет о снабжении вспомогательных войск Государя Императора. Когда же я настоятельно просил его о том, то он отвечал, что насчет этого можно будет после согласиться.

По упрочении сих первых средств к движению, я приступил к новым распоряжениям, клонящимся к устройству подвижных магазинов: но распоряжения сии не были приведены в исполнение, как далее объяснится.

Турки, видя занятия наши, старались подражать нам; но успехи не соответствовали цели, ибо они трудились над сооружением здания, коего основание, порядок и дисциплина были для них незнакомы, и потому схватили одни только верхушки. В людях гвардейского отряда их заметны были способности к правильному изучению ружейных приемов, но самые ружья были содержаны в такой неисправности, что их едва можно было признать годными к употреблению: дерево и железо перебито и переломано. Турецкий солдат как бы не признает ружья с европейским прикладом и штыком за оружие годное для действия против неприятеля; он видит в нем более орудие, изобретенное в обременение его разными приемами на ученьи. При построениях много быстроты, но мало правильности. Невежество в сем отношении офицеров доходило до такой степени, что в баталионном строе даже взводы не [59] всегда уравнивались числом рядов. Напротив того, в лазарете турецкого отряда заметно было не только изобилие, но даже и роскошь; лекарь был назначен от нас; до учреждения же сего лазарета больные, которых было очень мало, отправлялись в наш гошпиталь. Лагерь содержался в отличной чистоте, в чем Турки старались превзойти наших. Палатки были обсажены деревьями и во все стороны проложены дорожки. Пища людям производилась изобильно и отлично хорошая. Видно было, что правительство хотело блеснуть пред нами содержанием сего отряда и не щадило на то средств. Чищение амуниции всего более затрудняло Турок. Начальники просили моего распоряжения, чтобы показать им, как с нею обходиться. Я приказал послать несколько турецких унтер-офицеров в один из наших баталионов, для узнания и передачи сего своим сослуживцам.

Но природная неопрятность Туров, или беспечность их, была причиною, что оказывались вычищенными только те амуниции, которые побывали в руках наших солдат. Никто у них не заботился об узнании этого, и всякий стал поодиночке носить свою амуницию в наш лагерь для чищения, почему я и прекратил эту науку.

Ахмед-паша просил меня одеть одну пару пеших ординарцев по точному образцу турецких войск, их же материалами, но со тщанием, введенным у нас в обыкновение, и образовать их. Это было в точности исполнено, и нельзя не признать, что одежда турецкого солдата, хорошо пригнатая, соединяет удобство с красотою. В кавалерии я избрал себе двух всадников в бессменные ординарцы, коим поручено было смотреть за моими жеребцами и ездить за мною. Один из них был рослый и красивый молодой мущина, родом из Турок, по имени Али. На него сшили наш лейб-гусарский красный мундир с желтыми снурками и показали ему несколько правил езды. [60] Более всего удивляли его перчатки, которые в турецком народе не в обыкновении. Он долго скучал новою должностию; но наконец свыкся с нами и с домом моим до такой степени, что хотел ехать со мною в Россию и, по отбытии нашем, бежал из полка. Другой был Эфиоп, с отвислыми губами и выбран по наружным достоинствам, составляющим красоту этой породы. Его одели в уланский мундир Новоархангельского полка, коего белый воротник и лацканы, соответствовавшие яркой белизне зубов его, составляли разительную противуположность с черным цветом лица. Обоим оставлены были на головах красные фески, под которые были подложены клеенки, и головной убор этот, придержанный под подбородком лакированным ремешком, весьма хорошо шел к мундирам их и лицам. Они даже переняли солдатское щегольство наше — надевать эти шапочки на бекрень. Африканец в особенности был проворен. На службе оба были всегда исправны, и ни на одно мгновение не спускали меня с глаз, когда за мною ехали, как бы стараясь угадать желание начальника. Я посылал их в новых мундирах представляться Султану, которому нисколько не показалось странным, что пришельцы переодевали людей его войска на свой образец.

В пешем баталионе была учреждена учебная команда, которая ежедневно, вместе с нашими войсками, усердно занималась военными упражнениями, так что турецкие офицеры сами становились в ряды со своими солдатами и по нескольку часов сряду без остановки и усталости учились маршировать, не давая отдыха учителям. Но наука сия не распространилась далее людей учебной команды, ибо Туркам чуждо было понятие о каком-либо систематическом распределении времени, или постоянных занятий. Ежедневно наряжался один взвод в общий расчет нашего развода, на коем они привыкли исполнять по русской [61] команде; их приучили даже бегать на церемониальном марше резвым шагом, несродным с характером сего народа. Адъютанты их получали и отдавали пароль вообще с нашими, а присутствующие при церемонии начальники соблюдали приличную тишину и становились со строгою разборчивостию по старшинству на местах, каждому присвоенных. Сераскир иногда посещал разводы, ходил по фронту и здоровался с солдатами по-русски, и в те дни, когда он в особенности был хорошо расположен, приносил мне в подарок огромный пук цветов, с которым и оставался во время церемонии, держа его в одной руке, а в другой шелковый платок, коим он обмахивался для прохлаждения, охая, жалуясь на жар и переставляя поминутно сломанные и кривые ноги свои. Иногда садился оп от усталости на барабан. Посещения эти оканчивались обыкновенно у меня в квартире подчиванием гостей шампанским вином, которое, по мнению Хозрев-паши, было лучшее прохладительное средство в знойные дни.

В намерении более сблизить Турок с нами, я завел между ними общую очередь дежурных с нашими офицерами; Авни-бею же велел дежурить по лагерю с нашими полковыми командирами, для чего и приставлялся к нему на эти дни переводчиком Омер-ага — беглый офицер из австрийской службы, принявший мусульманскую веру. Он имел способности, некоторое образование и вел себя хорошо. Его назначил к нам в должность переводчика Сераскир. Состоя при подполковнике Менде, он переводил с немецкого языка на турецкий все отдаваемые приказания и учил Турок составлять, на их языке ведомости, списки и графные рапорты по формам, у нас принятым, или мною издаваемым. Новый порядок службы много занимал Турок. Заметили, что когда Авни-бей бывал дежурным по лагерю, то он часто проезжал мимо нашей гауптвахты, [62] чтобы ему выходили к ружью. С другой стороны, надобно отдать ему справедливость, что никогда посты не осматривались с такою исправностию, как в его дежурство, чему старались подражать подчиненные его. Чтобы ознакомить турецких часовых с нашими отзывами, отдавались всегда слова, имеющие одно значение в русском и турецком языках, как например: арбуз, караул, кирпич, сарай, башмак, и тому подобные.

Желая приобресть более доверенности со стороны новых сослуживцев и поощрить начальников их, я, по наружности, подчинил Авни-бею два наши орудия, находившиеся на позиции в первой линии, занимаемой Турками. Сближение между нашими и турецкими войсками со дня на день усугублялось, так что турецкие солдаты хаживали к нашим в палатки посидеть и потолковать о разных предметах на языках взаимно им неизвестных, довершая объяснение знаками. В некоторых случаях солдаты наши даже скрывали от начальников проступки Турок, как своих товарищей. Обоюдная приветливость между нами еще более поддерживалась дружественными сношениями моими с мушир-Ахмед-пашею, часто посещавшим наш лагерь. По праздникам и воскресным дням, турецкие начальники собирались ко мне вместе с нашими офицерами, и некоторые, не брившие головы, скидали фески, когда обедали у меня, или находились без свидетелей. Для вящшего поощрения турецких войск, я изъявил благодарность начальникам в отданном по всему отряду приказе, и копию с него послал к Ахмед-паше, для доклада Султану, который был очень доволен этим и вскоре после того произвел, по представлению моему, Авни-бея в полковники. Список с приказа значится в приложениях под буквою С.

Я выдал также несколько наградных денег турецким войскам. Сераскир, не забывший еще сделанного ему отказа в приеме бриллиантовых табакерок после данного нам [63] обеда, воспользовался этим случаем для отомщения. Он, без всякого права, по одному влиянию своего сана, отобрал деньги сии от турецкого чиновника, получившего их от меня и не успевшего еще вручить их по принадлежности. Хозрев-паша, при первом свидании, возвратил мне их, сказав, что султанские войска не принимают подарков. В ту же минуту я при нем передал те же самые деньги случайно находившемуся тут подполковнику Авни-бею, с приказанием хранить их впредь до распоряжения, что он, состоя под моим начальством, должен был исполнить. Между тем я поручил Ахмед-паше сказать Султану, что если это делается по его приказанию, то я готов принять деньги обратно; но не возьму их назад, если это только желание Сераскира. Ахмед-паше был случай показать свое влияние в делах гвардейского корпуса; я вскоре получил в ответ, что Султан вполне одобряет мои распоряжения по сему обстоятельству, и деньги были розданы. Обращение это нравилось Туркам и давало вес распоряжениям моим, до них касающимся; они охотно мне повиновались. В последствии даже взыскивалось с них за отлучки без позволения из лагеря в деревню. Один турецкий офицер мусульманин был посажен мною на гауптвахту за нетрезвость и наконец выгнан из лагеря за дурное поведение.

Одно из обыкновений турецких офицеров, на которое я счел нужным обратить внимание,— это были длинные чубуки. Старшие из военачальников не могли обойтись без слуг, носивших за ними орудие курения, как некую хоругвь, чрез что они становились тяжелыми на подъем. Для прекращения этого обыкновения, я обратил на него насмешки. «Турецкую армию», говорил я, «погубили длинные чубуки». Чубуки укоротились, а иные курители заменили трубки сигарами. Медленная походка, даже вне службы, при встрече со мною, тотчас ускорялась. Некоторые из них [64] признавали, что без деятельности нельзя ни в чем успеть, и все неудачи свои приписывали природной лени. Неджиб-паша, покорный слуга наш, много перемогал себя и, обвиняя соотечественников своих в бездействии, порочил непреоборимое влечение их к созерцательности и отдыху (кейф). Он говорил, что для усовершенствования этого рода наслаждения, которое они вкушали в загородных прогулках, проводя по целым дням лежа на пуховиках и подушках, не доставало только изобретения такого рода изголовья, на коем был бы выстеган лик засыпающего, так чтобы он не имел даже труда вытискивать своим лицом пуховика,— вот утонченность! Неджиб-паша с раннего утра предавался в квартире своей ангелике: так называл он настоенную зорею ¹³ водку, как бы оправдываясь сим наименованием в том, что нарушал закон Пророка. Товарищем ему в сих упражнениях был наш турецкий провиантмейстер Келим-эффенди, находившийся постоянно в отрядной квартире. К сим двум особам я не был так строг, как к строевым, и давал им более свободы, потому что они были уже пожилые люди. Они, сколько могли, усердствовали к нам, но не имели никакого влияния в делах, выучились у офицеров играть в свайку, а часто служили шутами.

Турки, как я выше сказал, всматривались в нас с любопытством и старались все перенимать; но на диковинные для них обряды и правила наши глядели со своей точки зрения. Застрельщичье ученье наше в особенности озадачивало их; ибо в турецкой пехоте, по введенному в оную Французами уставу, рассыпается целый взвод, через что фронт баталиона укорачивается. Они с любопытством заглядывали за линию, чтоб увидеть, где скрываются застрельщики, выбегающие пред баталионом без всякой перемены в протяжении оного. Сераскиру полюбился также [65] наш развод, коего порядка он впрочем хорошо не понимал, но ввел в свои войска. Заметив, что я однажды, во время явки офицеров, сделал гласный выговор одному из них, во взыскание за вину, накануне случившуюся, он расспросил и узнал, что это значило; ему это так понравилось, что при явке офицеров, наряжаемых в караул на турецких разводах, производившихся в Царь-Граде, он приказывал назначать особенного офицера для получения выговора, и осыпал его ругательствами ¹⁴. Мушир-Ахмед-паша также заботился об усовершенствовании гвардейских войск. Желая ввести в употребление эполеты, вместо бриллиантовых знаков, носимых у них офицерами на груди, он просил меня выписать несколько эполет всех образцов. Посылка пришла из Петербурга по отъезде нашем и, как слышно, эполеты были некоторым розданы, выношены, и сим все дело кончилось. Такую же участь имели жалованные мною эполеты и старые шитья к воротникам всякого рода Неджиб-паше, Келим-эффенди и некоторым из служивших при мне Турок. Глаз их не привык узнавать различия званий и чинов по цветам и сложным украшениям европейской одежды военных людей: чем пестрее, тем для них было лучше, и никто строго не следовал форме в одежде. Таким образом, по прибытии моем в Царь-Град, я застал несколько гвардейских барабанщиков, у коих нашиты были, вместо обыкновенных воротников, выношенные генерал-адъютантские шитья Литовского корпуса, на малиновом сукне, и то низом вверх ¹⁵.

Турки, рассуждая о нашей одежде, находили, что кивера наши очень красивы; но не могли приложить ум, куда их [66] укладывают в военное время на походе, ибо не постигали, чтобы таким нарядом обременяли голову солдата при настоящей его службе. Вопрос этот был разрешен одним из наблюдателей их, который, заметив застегивающиеся две чешуи, заключил, что чешуи для того именно прикрепляются к киверу, чтобы во время похода, когда, по предположению их, надевается только фуражная шапка, носить кивер повешенным на левой руке. Все остались довольны сим решением, лишь бы у них не завели такого рода украшения. Кивера наши однакоже много занимали Сераскира и других начальников войск, очень желавших ввести их в употребление в турецкой армии, как бы для нанесения последнего удара сему молодому войску после поражения, им претерпенного от Египетского паши. Мне говорили, что Сераскир изобрел какие-то кивера на железных обручах с двойными зелеными султанами; но что осторожный старец, желая прежде удостовериться, какое впечатление сделает это нововведение в войске и в народе, нарядил несколько солдат в такое убранство и пустил их по улицам Царя-Града. Он хотел знать, что скажут. Говорили, что к ним пристала толпа любопытных, которая преследовала их насмешками — и больше о том речи не было. Сераскир не заикнулся передо мною о неудачном опыте, им сделанном ¹⁶. Я советовал им различить полки цветами погончиков на плечах или другими знаками, а баталионы разноцветными кистями на фесках, и поделал им даже образцовые фески с кистями четырех цветов. Это всем очень понравилось, но притом и осталось без исполнения, вероятно, оттого, что феска принадлежит не к мундиру, а к народному наряду, и что на этом головном уборе, по обыкновению, у всех бывает кисть синего цвета. [67]

О состоянии турецкого отрада посылались графные рапорты, как о наших войсках, военному министру для доклада Государю; равно доносилось и о совокупных занятиях наших. Показание турецким войскам учебного шага, явки ординарцев и тому подобного, подало повод к различным суждениям. Говорили, что мы выучили Турок на вред себе, и что не должно было доводить их до такой высокой степени образования; но суждения эти могли только происходить от людей, не постигавших, в чем состоит сила и устройство войска,— людей, коих понятия ограничивались мелочными и поверхностными соображениями. Турки никогда не могли перенять с основанием дисциплины нашей и порядка, чуждого их обыкновениям. Безнадежно было бы и трудиться над сим, пока у них не было положено прочнейшего основания для сформирования регулярных войск; и даже те безделицы, которые им показывали, связывавшие свободу их строя, не проникли далее тех лиц, над коими упражнялись наши учителя. Напротив того, поверхностное образование, принятое от нас Турками, давало нам средство, и некоторым образом право, ближе вступаться в дела их и собирать в окрестностях нужные для нас сведения в военном отношении,— словом, повелевать ими.

Нам необходимо нужно было иметь в своем управлении береговые укрепления, к достижению чего встречались затруднения, по всегдашней уклончивости Сераскира. Постоянно направляя действия свои к этой цели, я прежде всего завел, чтобы от турецких армейских войск, занимавших укрепления, являлись офицеры к разводу за паролем; после приказано было ночным лагерным разъездам, состоявшим из казаков вместе с турецкими гвардейскими легкоконцами, заезжать в ближайшие укрепления, и, в доказательство, что они там были, размениваться с начальниками крепостей, наперед данными, знаками. Когда [68] свыклись с сим порядком, тогда я лично отправился в главное укрепление при Анадоли-Каваке, в той уверенности, что меня не осмелятся остановить. Со мною было много офицеров. Часовые у ворот не дерзнули прямо удержать меня, но замялись. Надобно было однакоже проникнуть в укрепление, и с доброго согласия начальников. Заметив, что один из часовых был бледен и слаб здоровьем, я, не входя в укрепление, велел вызвать к себе турецкого коменданта, сделал ему выговор за употребление больных людей на службу, погрозился довести о том до сведения Сераскира и велел немедленно отправить больного в гошпиталь. Начальник укрепления оробел, иного извинялся, и больной был в ту же минуту отправлен, а нас пригласили в укрепление на кофе. Мы сперва расположились около орудий, где приняли угощение, и потом все осмотрели. На другой день в укреплении был водворен, по приказанию моему, наш инженерный офицер с небольшою командою; с укрепления снят план, и чертеж оного, с проектом исправления некоторых частей, отправлен к Сераскиру, который нашел это очень правильным и благодарил за распоряжения. Вслед затем подполковник Бюрно назначен комендантом в местечко Анадоли-Кавак, под предлогом присмотра за порядком со стороны нашей, когда солдаты ходили туда за покупками. Тут учредилась инженерная чертежная, из которой посылались в последствие времени офицеры для съемки всех береговых укреплений, уже без прежних препятствий. Турки свыклись с сим порядком вещей до такой степени, что один из инженерных офицеров их, воспитанник нового училища, поднес мне план всего лагеря, с означением войск. Чертеж этот любопытен; он был сделан на подобие первых географических карт прошедших столетий, без соблюдения каких-либо правил и масштаба. В проливе были нарисованы в большом [69] виде корабли, пароход, люди со всею подробностию вооружения; на Султанской долине изображались большие яворы и вид Султанского киоска. Генуэзский замок также был представлен, но в малом объеме, с высокими стенами и башнями. Лагерь был бесконечный; пушек много, так как и Туркам казалось, что войска было несметное количество. Палатки изображались в фасаде, линиями же обращены в разные стороны. Неджиб-паша, который представил мне офицера и труд его, извинял этот недостаток объяснением своего рода. «Нам известно», говорил он, «что у вас обыкновенно рисуют палатки сверху; чего наш инженер не мог сделать от того, что видел их из средины улиц, по коим ходил для съемки плана, и потому должен был нарисовать палатки сбоку; положил же их в разные стороны — по мере того, как оне ему представлялись». Чертеж этот был плодом первоначальной недоверчивости к нам Туров; съемка произведена втайне, с большими осторожностями, чтобы мы не заметили искусного размысла. Поднесение труда сего сделано в подражание доставленных мною Сераскиру некоторых чертежей, из чего они видели, что мы нисколько не таились.

Мы обделали своими людьми дороги в окрестностях лагеря. Работы сии остались памятниками нашего пребывания в Хункяр-Скелеси. У нас не было порядочного сообщения сухим путем со Скутари, и это бы нас много затруднило в случае движения вперед. По требованию моему, дорога, ведущая из лагеря в Скутари, была несколько исправлена Турками.

Нам также нужно было сделать рекогносцировки и съемки в окрестностях лагеря. Хотя Турки и не решались прямо отказать мне в том, однакожь всегда встречались со стороны их затруднения по сему предмету. В самом начале нашего прибытия, я изложил Ахмед-паше [70] необходимость такой меры. Он, казалось, вник в доводы мои и отдал тогда нескольким турецким офицерам приказание снабдить нас проводниками. Но исполнение шло с малым успехом, и везде встречались промедления до тех пор, пока я не решился посылать своих офицеров внутрь страны, без чьего-либо спроса, наряжая к ним в конвой турецких легкоконцев, находившихся в команде моей. Тогда дело пошло успешно. офицеры проводили по нескольку дней вне лагеря и производили съемку страны на большое пространство не только беспрепятственно, но даже получали всякое пособие от деревенских старшин. И наконец мы достигли цели, составив подробные планы береговых батарей и части страны на Азийском берегу. Посредством этих съемок распространилось влияние наше между войсками и жителями.

В числе распоряжений, в особенности озабочивавших меня, были предосторожности, необходимые для охранения лагеря от внесения чумной заразы, постоянно существующей в Царе-Граде в большей или меньшей степени. В первые дни прибытия отряда моровая язва появилась в одном греческом доме в Терапии. Я немедленно послал лекаря для освидетельствования больных, и на них оказались все признаки заразы. Мне нельзя было принять никаких мер для прекращения оной на Европейском берегу, и потому я просил Сераскира, чтобы он приказал оцепить зараженный дом. Он исполнил это, и даже очистил тот дом водою, посредством пожарных труб. Способ весьма хороший, которому, к сожалению, предпочитают у нас окурку, удобную только для частной очистки и неспособную для очищения большой массы людей, или целого квартала ¹⁷. [71] Вслед затем, оказались чумные случаи в Арнаут-Кёй и в Галате, что также на Европейском берегу. Сим прекратились первые опасения, служившие нам как бы намеками к принятию предосторожностей. Осторожностей принимали — сколько было возможно. Гошпиталь составлял как бы отдельную цитадель в Беюг-Дерэ и сообщался исключительно с одним лагерем, и то на наших лодках. Из шести устроенных при лагере пристаней, на одной только принимались приезжие, не носящие русского мундира, и те впускались не иначе, как по осмотре, а иногда и по окурке в будке, учрежденной у пристани. При частых сношениях наших с Турецким правительством и посещениях лагеря иностранцами, трудно было соблюсти все правила строгости. Многие не постигали необходимости таких мер и оскорблялись, в особенности дипломатические чиновники европейских миссий, любопытствовавшие видеть стан наш и не столь покорные, как Турки.

Предпринятые средства способствовали однакоже к устранению многих праздношатающихся в Константинополе иностранцев, которых присутствие в лагере считал я излишним. Офицеры отпускались в Царь-Град с большою разборчивостию и очень редко, чем сберегалось хорошее содержание, получаемое ими из казны; деньги их привезены обратно и израсходованы в России. Мы оградились, кроме того, от внесения другой заразы, слишком часто удручающей молодых людей, склонных к разврату, и избегли неприятных происшествий, которые бывают следствием неумеренности. Для обеспечения офицеров в необходимых для них покупках, дозволено было одному жителю Перы, Испанцу, по имени Комидасу, в особенности преданному Русским, привозить для продажи в назначенные дни товары, которые требовались от полков по запискам. Передача товаров и уплата денег производились под глазами приставленного чиновника, и торг [72] продолжался только несколько часов. Для снабжения офицеров ежедневными жизненными потребностями был учрежден внутри карантинной линии базар, на коем призванные нарочно из Царя-Града торговцы состояли в совершенном ведении нашем и продавали товары свои по установленной таксе. За приемкою писем являлся также в известные дни особенный чиновник из миссии. Не менее тоге, все эти меры были бы недостаточны, если б в тот год сильно свирепствовала чума в Царе-Граде; в таком случае не было бы никакого поручительства за безопасность от сего великого бедствия в лагере. Нас спасал Бог. Чумная зараза иногда появлялась еще в Галате и в царе-градском гошпитале, где я уже никак не мог способствовать к прекращению оной. Однажды показалась она снова в Терапии, в доме, находившемся по соседству с строением, занимаемым Английскою Миссиею. Английский посланник Мандевиль поспешно просил моего содействия для доставления в распоряжение его турецкого караула, чтобы оцепить зараженный дом. Я писал о тои к Сераскиру, который немедленно выслал нужную для того команду, приказав полковнику, имевшему надзор за стражею Европейского берега, явиться ко мне, для получения приказания. По снабжении его нужными наставлениями, я отправил караул в распоряжение Мандевиля, который остался очень довольным отправлением службы Турок, и зараза в Терапии вторично была прекращена.

Все вышеписанные обстоятельства ставили меня в частые сношения с Сераскиром, с коим я был почти в ежедневной переписке. Послания его ко мне писались на французском языке, находившимся при нем Армянином Мартираки, который знал язык этот в совершенстве. Некоторые из сих писем, по слогу и обороту мыслёй, заслуживали особенное внимание.

Заключив сии обзор занятий наших, обратимся снова [73] к обыкновенному ходу происшествий, далее излагаемых прежним порядком по числам.

Султан давно намеревался осмотреть высадный отряд; посыланные от него всякий раз напоминали мне о желании его. Когда все было изготовлено, то я довел о том до сведения Махмуда. 12 числа он прислал ко мне мушир-Ахмед-пашу, чтоб уговориться со мною насчет порядка смотра, предоставляя впрочем мне все распоряжение и даже назначение дня, в который я признаю удобным показать войска. Мы условились на 15 число, а к 14 назначили предварительный смотр, на котором присутствовал Ахмед-паша. Он замечал порядок прохождения войск, чтоб ознакомить Султана с новым зрелищем, рассказать ему, как следовало объезжать линии, и показать место, на воем должно ему было остановиться, при прохождении войск церемониальным маршем. Мушир записал турецкими буквами обыкновенное приветствие нашим солдатам и изъявление им удовольствия от начальников: «Здорово ребята! спасибо ребята». Султан хотел вытвердить слова эти и сказать их перед войсками по-русски; почему Ахмед-паша долго трудился над выговором их, но не мог правильно выразить, и произносил их по-своему.

Сераскир, которого не предупредили о предварительном смотре, приехал по окончании всего; очень обиделся и, с видимым оскорблением, упрекал меня, что я его не позвал. Его должно было избегать именно потому, что он стал бы вмешиваться в распоряжения, проволочил бы без пользы время, а между тем не имел бы терпения остаться до конца. Для успокоения его, я объяснил, что смотр этот был совершенно домашний, что люди не были одеты по надлежащему, почему он не мог бы судить о состояния войск; что я впрочем готов был, после султанского смотра, показать ему исключительно [74] любую часть нашего отрада. Но он не угомонился и все восклицал: «Ахмед-паша! Ахмед-паша! Да кто он такой, этот Ахмед-паша, и где он приобрел себе такие права и власть? А вот он не подумал, чтобы укрыть милостивого государя нашего от солнечного зноя, и никто не позаботился разбить для Султана палатки, пока я сам о том не вздумал. Я пришлю сюда палатку для Его Величества: ее разобьют вот на этом бугре, откуда все будет хорошо видно».

То был бугор, где располагался лагерь турецкого отряда, возвышавшийся совершенно в тылу предположенной линии, которая должна была стать вдоль Султанской долины; место же, назначенное мною для Султана, во время церемониального марша, находилось вовсе в противоположной стороне. В надежде, что Султан не переменит сделанного мною распоряжения; я все оставил по прежнему и не мешал Сераскиру в его предположениях. Желая показать ему, что не отвергаю его участия, я просил его написать мне по-турецки слова изустного рапорта, с коим я должен был встретить Султана у пристани. Он с удовольствием это сделал. Старик был с пылкими страстями, но умел владеть ими, скрывать их, и вскоре, по-прежнему, принял веселый и шутливый вид свой.

Когда я сообщил Туркам письменно все предположение в смотру, их удивило, что Султана встречали одними криками ура, без пальбы из орудий, ибо у них привычка стрелять из пушек при каждом необыкновенном случае. Сколько я ни представлял, что Султану будут салютовать с береговых батарей и с судов, но меня убедительно просили сделать хотя несколько выстрелов из полевых орудий в то время, как Махмуд будет приставать к берегу, на что я из угождения согласился.

15-го числа апреля, в назначенное время, к 11 часам утра, войска были выведены и выстроены на определенных [75] местах. В строю находилось: 8 баталионов высадного войска, с 24-мя орудиями и казачьею командою; сверх того, 2 сводные баталиона матросов, свезенные в тот день на берег, и турецкий гвардейский отряд, к коему присоединились еще первый гвардейский легкоконный полк и 4 пешие орудия, всего 11 баталионов пехоты, 7 эскадронов конницы, 30 орудий и сотня казаков. В первой линии находилась пехота, а за левым флангом ее, во второй линии, конница и артиллерия, не вмещавшиеся, по тесноте места, в первой. Моряки стояли выше сухопутных. Надлежало приискать место для турецкого баталиона, который пользовался правом старшинства, по званию гвардейского. Мне не хотелось при встрече поставить его выше наших; с другой стороны надобно было уважить то, что Турки, считая нас за гостей, везде уступали нам первый шаг; поэтому и нам следовало соблюсти вежливость сию в отношении султанских войск, особливо при его посещении. Турецкий баталион был поставлен отдельно, лицом к головному баталиону матросов, так что Султан, подъезжая к нашему правому флангу, встретил левый фланг своей гвардии, чем и исполнились все желаемые условия.

Для встречи Султана съехались в лагерь: Бутенев, с своими чиновниками, все адмиралы и многие флотские штаб и обер-офицеры, иностранные посланники с своими миссиями и поверенные; не было только Руссена и Мандевиля. Распространившийся слух о смотре привлек много любопытных, в числе коих находились приезжие в то время в Царь-Град иностранцы. Почти все европейские дамы также желали видеть сие новое зрелище. По предварительной записке Бутенева, были приготовлены для посланников верховые лошади, а для дам разбиты большие наметы под тенью вековых яворов. Посетители начали съезжаться с утра, и долго дожидались Махмуда. День [76] был прелестный, но очень жаркий. На долине толпились чиновники Султанского двора; с ними были перемешаны чиновники миссий европейских держав. Лучи солнца отражались на богатом шитье, коим украшались одежды европейцев и азиатцев. Собрание это ежечасно оживлялось прибытием новых лодок с посетительницами и наконец целого парохода с дамами, которых встречали и провожали до наметов назначенные для того офицеры и бывшие тут праздные лица всех наций. Вокруг толпы водили богато убранных турецких жеребцов, заблаговременно присланных для Султана и чиновников Двора его. К правой стороне от пристани, около селения Бейкоса, роились жители; на уступах же гор, с левой стороны, белелись ряды наших палаток, между коими видно было еще много людей, не выведенных во фронт.

Зрелище было необыкновенное. Разговор на всех языках не умолкал. Все, в ожидании Султана, были очень веселы, и сам Сераскир, совершенно забыв сердечную обиду свою, развеселился до такой степени, что приставал ко всем с своими шутками. Хозрев-паша, повстречавшись с одним из чиновников Султанского двора, кажется, с Геким-баши ¹⁸, подобным ему летами, нравом, малым ростом и уродливым станом, обхватил его обеими руками, с усилием поднял вверх и захохотал так громко, что все обратили на него глаза, удивляясь порыву радости чудного старика.

Между тем Султан не ехал. Наши войска ожидали его в порядке; но турецкие не выдержали усталости, и солдаты стали садиться на своих местах во фронте. Многие, в том числе и Турки, смеялись сему, а бригадный командир их Дилавер-паша ¹⁹, тут же присутствовавший, поднял ленивых угрозою, укоряя их [76] примером наших людей, против них стоявших. Султанской палатки также долго не привозили. Сераскир беспокоился. Ее привезли поздно и едва успели разбить на назначенном от него месте ²⁰, как пушечная пальба с батарей известила нам о приближении Махмуда II. Когда лодка его поравнялась с моим фрегатом Штандартом, ему салютовали с судна 21 выстрелом; матросы все стояли по реям и кричали ура. В час пополудни Султан пристал к берегу, и в ту минуту, как он ступил на землю, был опять сделан салют 21-м выстрелом из полевых орудий. На пристани встретили Султана: Сераскир-паша, мушир-Ахмед-паша и капитан-паша Тагир-паша, со многими другими чиновниками Порты. С нашей стороны принимал Мухмуда посланник Бутенев; тут же были все адмиралы, командиры кораблей и прочие офицеры, незанятые в то время обязанностию.

Султан сел на богато убранную лошадь и, в сопровождении вышеупомянутых особ, подъехал к войскам, где я его встретил, отрапортовал ему на турецком языке и вручил строевую записку о числе войск, с чертежом парада. Он был одет в гусарском доломане темно-лилового цвета с золотыми снурками, коего воротник вышит золотом и, как иные заметили, с алмазами; чикчиры заменялись широкими шароварами из белого миткаля. Головной убор его состоял просто из красной фески; опоясан же саблею. Конь под ним был не из числа тех легких, какие ценятся у азийских народов, а напротив того большой и тяжелый жеребец, с толстыми ногами и более похожий на лошадь мекленбургской породы. В седле и сбруе соединялось убранство европейское с азиятским. Сам Султан не имел на коне той свободной посадки, которую я в нем заметил, [77] встретив его однажды прогуливавшимся в Пере, верхом на чистом и легком турецком жеребце. Здесь его связывали странная одежда, для него необычайная, и тряская лошадь — без всякой выездки. Он, казалось, робел и часто придерживался рукою за луку седла, как бы боялся упасть. К сему присоединилась, может быть, какая-либо отдаленная мысль о предательстве, коего Султаны привыкли опасаться, ибо повелитель мусульман находился совершенно в наших руках со всеми членами правительства.

Махмуд подъехал к флангу и был встречен музыкою. Ему отдали честь, и едва он успел в полголоса поздороваться с войском, вытверженными по-русски чрез Ахмед-пашу словами, как ему громко отвечали: «здравия желаем ваше султанское величество»; за сим загремело приветливое ура, которое разлилось по всей линии, безумолкно перекатываясь по мере того, как он проезжал по фронту. Турецких солдат заблаговременно учили кричать ура; но они не могли перенять это у наших. При проезде же Султана, некоторые из них вскрикивали кое-где из фронта, а многие, по старинному обычаю, нагибаясь подносили правую руку к устам и голове.

Крик, гром барабанов и все это новое зрелище сперва изумило Султана и несколько смутило его. Оправившись, он сказал, что со всеми бы поздоровался, если б клики солдат не заглушали голоса его. Я отвечал, что клики сии не принужденные — произвольные и происходят от радости войск видеть его. Он тогда выразился с жаром, что с удовольствием замечает расположение к нему войск Государя, столь дружественно содействующего его видам.

Так как к Султану теснились провожавшие его верхом чиновники двора, то он отдалил всех, кроме двух пеших людей из своей прислуги, шедших подле его лошади, просил меня одного ехать с ним рядом и во все время со мною разговаривал. Объехав всю линию [79] шагом, он остановился на назначенном накануне месте, против киоска. Войска проходили перед ним церемониальным маршем, два раза: повзводно и в колоннах. Во время марша, довольно продолжительного, заметно было, что терпение Махмуда истощалось; под конец его мало занимали войска. Гвардию же свою он едва удостоил взгляда и более обращал внимание на другие предметы. Я безотлучно находился подле него. Он был весел, много расспрашивал о начальниках, но более рассматривал лошадей, посадку и ловкость скакавших мимо его адъютантов. Заметив перед одним из баталионов маиора необыкновенной толщины, он рассмеялся. «У меня такой же есть при дворе казначей», сказал он и, подозвав Сераскира, приказал ему шутя, после смотра, обоих свесить. На одну минуту только обратилось внимание Султана и окружающих на донских казаков, когда я велел им проскакать во всю прыть. Прием этот был в старом духе Турок, и они не воздержались от восхищения. Это также понравилось и европейским посланникам, у которых еще не изгладились из памяти подвиги Донцов в 1812-м году.

По окончании церемониального марша, я пригласил Султана объехать еще раз строй, остановившийся в общей колонне на прежней линии. Он отвечал, что сделает все по желанию моему; поехал со мною, благодарил войска и был опять принят с криками ура. На обратном пути, он проезжал правым флангом колонны, начиная с тыла ее. Ахмед-паша находил, что, из уважения к Султану, должно было поворотить людей налево кругом, чтобы он мог видеть их в лице; но как сам Махмуд не обнаруживал на это желания, то я не счел нужным делать сего поворота. Тут уже заметна была усталость Махмуда; он спешил в киоск, чтоб переодеться.

На дворе киоска Султан был встречен [80] приготовленным заблаговременно почетным караулом, который состоял из одной роты; Махмуд сел на крыльце в поставленное для него кресло и принимал ординарцев, представленных ему от пехоты и казаков. Между пехотными ординарцами являлись к нему также, по нашим правилам, люди из гвардейского баталиона, которые были одеты и выучены нами по просьбе Ахмед-паши. Никто из Турок и сам Султан, кажется, не понимали, в чем дело состояло; один Сераскир только ребячески восхищался. Турецкие ординарцы, коим, по-видимому, надоела эта наука, исполнив предназначение свое с довольною ловкостию, не сочли за нужное долее предаваться занятиям такого рода и на другой день бежали из своих полков.

При сем я вручил Султану нарочно для него начертанный план лагеря, с означением войск. Он был этим очень доволен; потом спросил, все ли кончено, и приказал отпустить войска, которые между тем уже построились против киоска в трехфасное каре, что ему также понравилось. Он много благодарил за смотр, а посланнику Бутеневу, коего он заблаговременно предупредил, что непременно хочет видеть его присутствующим у парада, поручил довести до сведения Государя обо всем том, чему он был свидетелем. Вежливость сию оказал он Бутеневу, вероятно, из опасения оскорбить его исключительным вниманием своим, с которым он ко мне обращался в продолжении смотра. После Султан вошел в боковую комнату своего киоска и, через несколько минут, явился переодетым в другое платье, похожее на казачье, переменив саблю на трехгранную французскую шпагу. Ему подвели другую лошадь, и он отправился верхом к пристани, обещаясь, после наступившего у них праздника, навестить также и флот наш. Севши в лодку, он тотчас принялся рассматривать представленный мною чертеж. При отправлении, ему снова [81] салютовали с берега из полевых орудий 21-м выстрелом, и при проезде мимо фрегата Штандарта, салют был, повторен с судна, тем же числом выстрелов.

Во все время пребывания Султана между войсками, обхождение его было очень приветливо. Он исполнял все, что ему накануне объяснял Ахмед-паша, и обращался ко мне с вопросами без малейшего вида гордости и в самых вежливых выражениях: «куда надобно ехать? что нужно приказывать»? и т. п. Вообще он был очень доволен и весел, и между разговоров, взглянув с торжественностию на наши войска, упомянул об Ибрагим-паше, похваляясь, что теперь может встретить, врага своего. Султан с большим участием заботился о больных, и приказал в то же время исполнить требования мои, для удобнейшего размещения их; спрашивал, дошел ли до войск, на Пасху, гостинец его, и исправно ли получают продовольствие; чрез несколько же дней прислал в подарок нашим войскам 60 т. левов, 15 т. рублей, которые я счел справедливым разделить нижним чинам как нашего, так и турецкого отрядов, равно и матросам на судах, состоявших в моем ведении ²¹. Я докладывал Султану содержание рапорта полковника Дюгамеля и сказал, что перевод с этого рапорта отправлен к Сераскиру. Он все это выслушал с удовольствием и, перемежая разговор свой шутками, рассказывал мне между прочим о высылке из Царя-Града Симонистов, которых называл беспокойными людьми.

По окончании смотра, вновь присоединившаяся к нам турецкая кавалерия отправилась в свои казармы; артиллерия же осталась ночевать у нас с офицерами и прислугою. Следующий день она также провела с нами, и наконец осталась во все время пребывания нашего в лагере, как [82] будто забытая от своих главных начальников, почему я приказал показывать ее в ведомостях о состоянии войск, и она поступила в состав отряда под начальство мое. Об этом смотре была напечатана статья в Moniteur Ottoman, с коей список приложен в конце сей книги, под буквою Д.

На сем смотре уже прекращены были всякие предосторожности против чумы, по совершенной невозможности соблюсти оные. К счастию, все обошлось благополучно; по отъезде же гостей, прежние меры были возобновлены, вопреки всеобщего неудовольствия.

16-го апреля приехал к нам, сухим путем, из Петербурга курьер, с повелением от военного министра, которым предлагались мне к исполнению новые распоряжения. Они были основаны на донесении моем от 12 марта, коим я сообщил о безуспешном посредничестве Франции к восстановлению мира между Портою и Египетским пашею и о настоятельных требованиях последнего. Излагаю здесь содержание повеления сего.

Бутеневу поручалось вновь удостоверить Порту в неизменности намерений Государя, оказать ей во всяком случае обещанную помощь способами, соразмерными обстоятельствам. Между тем, по неблагонадежности расположения турецких войск и обывателей Константинополя, и в предположении возможности, что Мегмед-Али возобновит военные действия,— находили нужным обеспечить безопасное пребывание флота в Босфоре и свободное сообщение его с Черным морем; почему признавалось необходимым занять нашими войсками в Константинопольском проливе два твердые и укрепленные пункта, защищающие с Европейского и Азийского берегов вход в Черное море. Бутеневу поручалось объявить Порте о сем требовании, употребив самые положительные настояния для исполнения оного; мне же — всеми способами содействовать в том Бутеневу, [83] убеждая турецких сановников в необходимости сей меры как в пользу вашего флота, так собственно и для самой Порты.

Полагали, что Порта, с увеличением угрожающих ей опасностей, не затруднится исполнением сего требования; а потому мне предоставлялось избрание сих двух пунктов из всех батарей, по берегу расположенных, с тем однакоже, чтоб они не были командуемы близь их лежащими высотами.

По решительном избрании сих двух крепостей, полагали занять каждую из них гарнизоном, на первый случай в тысячу человек, и тотчас приступить к приведению их в оборонительное положение, так чтобы замки сии в крайнем случае могли выдержать приступ. На предмет работ сих высылались ко мне из Одессы военно-рабочая рота и одна рота крепостной артиллерии. Вооружить укрепления должно было турецкими пушками; в случае же ненадежности их артиллерии, мне предоставлялось потребовать из Севастополя нужное число орудий крепостной артиллерии, с лафетами, принадлежностию и снарядами.

За отделением двух тысяч человек в гарнизоны к замкам, полагали у меня в свободном распоряжении под ружьем еще от семи до восьми тысяч человек, и предоставляли мне располагать ими, по моему усмотрению и по обстоятельствам, к защите и обороне Константинополя. С сею целию мне разрешалось перейти на Азийский берег ²², дабы с той стороны, совокупно с турецкими войсками, противостать египетским, согласно с моими предположениями, которые вполне одобрялись. Находили только, что, с принятием сей меры, флот наш должен быть расположен у занимаемого берега таким образом, [84] дабы, в случае неблагоприятного оборота, могущего произойти от ненадежного содействия турецких войск, суда наши с удобством могли принять сухопутные войска, для перевозки их обратно на Европейский берег, или во всяком случае служить береговому отступлению войск обороною и покровительством.

Вместе с тем уведомляли меня, что генерал-адъютант Киселев или выступил уже со вверенным ему корпусом, если получил на то требование посланника нашего, или выступит по первому его извещению, вследствие данного Бутеневу повеления потребовать перехода наших войск за Дуная, при первом движении Ибрагим-паши к Дарданеллам.

В сем случае, предписано было генерал-адъютанту Киселеву следовать к Дарданеллам, занять укрепленные на оных замни, как на Европейском, так и на Азийском берегах, для охранения пролива от всякого вторжения с Средиземного моря.

Для содействия сему предприятию назначалась в Дарданеллы часть флота, которая должна была отправиться туда по соображениям моим с Лазаревым; а дабы сие движение флота могло совершиться к надлежащему времени, мне поручалось быть в непрерывных сношениях с Киселевым, который с своей стороны должен был поставить меня в известность о всех подробностях своего следования и о своих предприятиях. Предположения сии я должен был передать Лазареву, до получения им по сему предмету повеления от своего начальства.

Все сие признавалось возможным к выполнению в таком только случае, если турецкие войска останутся верными Султану и приближение Египтян не произведет всеобщего восстания в их пользу. В таких же обстоятельствах предположения сии признавались несбыточными, и мне назначалось тогда занять у входа в Константинопольский [85] пролив замки или укрепленные мною места, для упорной обороны, и снабдить их вполне достаточным продовольствием и другими необходимыми запасами, а с остальными десантными войсками отплыть в Сизополь, где высадить их на берег, и, устроив укрепленный лагерь, согласно с прежним повелением, ожидать прибытия генерал-адъютанта Киселева, для предпринятия, совокупно с его корпусом и под главным его предводительством, дальнейших действий. Между тем, для усиления обороны Константинопольского пролива, часть флота должна была остаться у занятых нами замков и содействовать к охранению устья пролива; а мне о отплывшим обратно отрядом предписывалось оставаться с замками в сношениях и оказывать им всякую помощь, подкрепляя их войсками и другими способами к обороне.

Вместе с тем предписывалось генералу Киселеву, в случае движения за Дунай, потребовать от Турок Шумлу и занять ее, в предположении учредить в сей крепости временный гошпиталь и равные склады.

Генерал Киселев ожидал положительного разрешения двинуться вперед; ибо полученное им дано было условно, т. е. в случае наступательного движения Ибрагим-паши, или требования Султана. Он не имел средств для продовольствия в турецких владениях, и еще предварительно, в феврале месяце, писал о том Бутеневу, прося его склонить Турецкое правительство к изготовлению всего нужного по расписанию этапов, сделанному им на всю дорогу до Царя-Града или до Дарданелл. Вместе с вышеупомянутым распоряжением, полученным мною от военного министра, Киселев с курьером, привезшим оное, писал ко мне, что хотя ему приказано находиться в готовности и собрать весь корпус свой, состоящий из 20-ти т., к Силистрии; но видя, что Турецкое правительство просило отложить движение войск, и что Султан решился [86] возобновить мирные переговоры с Египтянами, а с другой стороны соображая, что преждевременный сбор войск при Силистрии мог бы затруднить продовольствие,— он ограничился размещением их на тесных квартирах, приказав остальные войска в Бессарабии приблизить к Пруту, чтобы во всяком случае быть в состоянии в течении 12 дней перейти за Дунай со всем отрядом.

Все эти новые обстоятельства требовали соображений, для коих я совещался с Бутеневым и Лазаревым. Нужно было исследовать все предстоявшие средства к исполнению главного условия: избрать на берегу Босфора два замка, для постоянного занятия их войсками, и укрепить их с сухого пути.

Лазарев полагал, что часть пролива, находящаяся близь Анадоли-Кавака, против Генуэзского замка, представляла к тому более удобств. Этого никак нельзя было отвергнуть, ибо место это самое узкое по всему проливу; но такое мнение не согласовалось с другими удобствами, потому что оборона сего места с сухого пути требовала непомерных работ, так что, для защиты укреплений, на одном только Азийском берегу, нужно было по крайней мере 3-ри т. человек. Притом же окрестное местоположение было такого рода, что артиллерия сих укреплений могла бы только служить для отражения приступа, но отнюдь не для нанесения вреда облегающему неприятелю. Важнейшее же неудобство состояло в том, что тут не было достаточно воды и для одного баталиона ²³. Противолежащий берег представлял к тому еще менее способов, как по положению близь лежащих гор, так и по недостатку воды в креплениях Румели-Каваке и Телли-Талиане.

Доводы эти были неоспоримы; и потому я представил [87] мнение свое военному министру при донесении от 20 апреля. Оно заключалось в следующем:

Первое. Турки, при всех угождениях, коими они старались изъявить свою признательность, всячески отклоняли подробнейший осмотр береговых укреплений ²⁴.

Второе. Все прибрежные крепости Босфора в Европе и Азии более или менее командуемы близь лежащими высотами и потому не представляют никакого удобства к обороне с сухого пути.

Третье. Так как мы уже занимали гору Великанов, место самое возвышенное и господствующее над всеми окрестностями, то могли защищаться против превосходных сил и, сверх того, прикрывали флот.

Четвертое. Если бы, при приближении Ибрагим-паши к Царю-Граду, не удалось мне остановить или разбить его, и через это последовало бы в Константинополе всеобщее восстание; то я полагал бы еще весьма возможным держаться в занимаемой мною позиции до прибытия генерала Киселева, не отплывая в Сизополь, ибо отряд мой был снабжен достаточным количеством артиллерийских снарядов и продовольствия, а позицию можно было, укрепить.

Пятое. В таком случае я немедленно занял бы сильное укрепление при Маджар-Бурну, открытое с нагорной стороны; до тех же пор к сей мере еще не приступал, чтобы не возбудить мнительности Турецкого правительства; и в этом отношении я имел в виду слова Рейс-эффенди, однажды сказавшего Бутеневу в ответ на подобное требование, что, в случае крайности, занятие береговых укреплений и распоряжение ими будет, без сомнения, от нас зависеть.

Шестое. Позиция наша угрожала даже неприятелю, который бы занял укрепления Анадольского берега, выше [88] лагеря лежащие; ибо они в тогдашнем положении не представляли никакой обороны от нападения с сухого пути, а потому и нельзя было предполагать, чтобы неприятель в виду вас покусился занять сии батареи.

Не менее того, соображаясь с полученным мною повелением, я находил возможным перенести лагерь влево, таким образом, чтобы уже не левый, а правый фланг наш занимал гору Великанов, главные же укрепления при Анадоли-Каваке находились бы совершенно в тылу позиции; к чему и располагал приступить, если, по производившимся там работам, оказалось бы достаточно воды для всего лагеря. В заключение всего я представил, что отплыть с частию отряда, оставив в замках гарнизоны, находил я неудобным; ибо остающиеся отдельные части подверглись бы явной опасности, в случае восстания; а потому и признавал необходимым остаться на Босфоре со всеми войсками.

Я тогда же передал Бутеневу вновь полученный от Рейс-эффенди отзыв, из коего видно было, что Турецкое правительство уклонялось от призыва вспомогательного корпуса генерала Киселева.

Донесение мое было основано на точном и подробном исследовании местоположения, которое я сам объехал в окрестностях лагеря. Жители говорили, что, при занимаемой нами тогда позиции, воды будет недостаточно в летнее время. Пространство между горою Великанов и возвышением против Генуэзского замка представляло хорошую и выгодную позицию, что и завлекло меня в обширные работы для отыскания родников и устройства бассейнов. Так как сообщение сей вновь предположенной позиции с берегом было бы затруднительно, то мы прорубили и обделали везде хорошие дороги, которые долго будут свидетельствовать о пребывании нашем на Босфоре.

Работы наши для открытия на этих высотах [89] достаточного количества воды не были довершены, - оне мало подавали надежды к успеху; и если б, за недостатком сей необходимости, нам нельзя было остаться в северной части Босфора, то я располагал, соединив войска наши с турецкими, вместе занять лагерь в окрестностях Скутари, откуда я более угрожал египетской армии, чего однакоже никому не обнаружил.

Невзирая на все сии предположения, мысли мои направлялись в другую сторону. В случае наступательного движения Египтян, я признавал главною обязанностию своею сберечь Царь-Град и воспрепятствовать приближению неприятельской армии, а не окапываться на отдаленных высотах для прикрытия флота, коего содействие не могло мне принести большой пользы, коего бы, вероятно, никто не коснулся, пока существовали сухопутные войска, и который наконец мог бы отплыть, если б ему предстояла какая-либо опасность. В таком случае я располагал также действовать наступательно: идти в Скутари, но не для того, чтобы остаться там в оборонительном положении, а с тем, чтобы пройти в Гебизэ, откуда направить по большой дороге в Никомидию все турецкие войска, которые бы мог собрать, внезапно переправиться с своими через залив Никомидийский к Карамусалу, оттуда пройти противолежащим берегом в Никомидию и атаковать Ибрагим-пашу во фланг, или в тыл, в то время, как голова колонны его выступила бы с Турками в бой по большой Царь-Градской дороге. Всего было два или три перехода, которые бы молодые войска наши выдержали. Склады располагал я оставить в больших казармах султанской гвардии, что в Скутари, устроенных таким образом, что их удобно было вооружить. Все подвозы могли делаться морем, и следственно не представляли больших затруднений. Этим движением вперед отклонилось бы волнение, которое могло произойти в Царе-Граде [90] от приближения Египтян. Внезапность нападения подавала большие надежды на победу. Однакоже мысль сию я также никому не сообщал для большей уверенности в успехе, в том случае, если бы довелось мне привести ее в исполнение.

С курьером, привезшим мне повеление от военного министра, я также получил депешу от графа Нессельроде, коею он просил меня поспешить с окончанием дел Порты с Египтом, до прямого участия французского посольства в сих делах, что и послужило поводом к совещанию, которое я имел по сему предмету с своими сотрудниками, Бутеневым и Лазаревым; ибо общее согласие между нами всегда служило основанием к совершению возложенного на нас дела.

Вскоре после того было получено мною от полковника Дюгамеля из Дарданелл донесение, коим он уведомлял меня о разнесшемся там слухе, что в Тенедос ожидалась французская эскадра, состоявшая из пяти линейных кораблей и пяти фрегатов, прибывших уже в Смирну. Я сообщил это известие мушир-Ахмед-паше, который сказал, что сия эскадра должна была придти, по требованию французского посла, в Дарданеллы. Надобно было знать, как поступить, в случае вторжения Французов; почему я спросил Ахмед-пашу, с позволения ли Турецкого правительства сие делалось. Он утвердительно отвечал, что правительство никогда не просило о том Французов. Действие это тем более казалось странным, что Руссен, изменившийся в сношениях с предместником своим Варенном, становился откровеннее и, оставив прежнюю политику, уверял Бутенева в прямоте видов двора своего к Турции, как бы желая сблизиться с нами. В ответ на первый шаг, им сделанный, мы, по случаю тезоименитства короля Французов, послали к Руссену поздравления из Европы и Азии. [91]

Вместе с тем Дюгамель представил мне новые предположения свои для защиты Геллеспонта и чертеж укрепления, к построению коего, для обороны с сухого пути замка Чанах-Калэ, приступлено под его распоряжением. Присланные Дюгамелем сведения я сообщил Сераскиру, снова прося его безотлагательно продолжать начатые работы (Список с письма моего о том к Сераскиру приложен в конце сей книги под буквою Е). Настойчивость эта имела успех; работы в Дарданеллах продолжались с возможною у Турок деятельностию.

20-го апреля прибыл в Царь-Град английский посол лорд Понсонби.

В это время дела находились в следующем состоянии: Ибрагим-паша отзывался, что доволен предложением, сделанным ему Портою, прислать чиновника в Царь-Град, для переговоров; но не отступался от требования Аданы, не предпринимал обратного движения и выразился, что не пойдет из Кютаиэ обратно, пока русские войска будут в турецких владениях. Угрозы Руссена не имели на него никакого влияния. С другой стороны, по точным сведениям, полученным чрез доверенное лице, служившее при Порте, узнано, что, за исключением одного только мушир-Ахмед-паши, все чиновники Порты единодушно настаивали, чтобы Султан уступил требованиям Ибрагим-паши, опираясь на нелепый отзыв его, что он просил Аданы только для себя лично, как верноподданный Султана. Они действовали согласно с египетским вождем. Хотя Порта и не требовала прибытия французской эскадры в Дарданеллы, но нельзя было ожидать со стороны Турок каких-либо деятельных мер, для воспрепятствования сему вторжению. Такое поведение Турок было последствием недоверчивости ко всем европейским державам, из опасения видеть развязку распри их при вратах столицы, а всего более скрывалось под сим намерение их ускорить наше возвращение из Турции. Сераскир был, по-видимому, в числе тайных пружин всего дела, невзирая на дружественные сношения, в коих он с нами находился. По известиям же из Александрии, доходили до нас сведения, что мир уже был заключен на условиях, предложенных Египтянами.

Известия сии требовали объяснения, и я спросил посетивших меня вместе Сераскира и мушир-Ахмед-пашу, справедлив ли носившийся слух о заключении Султаном мира, с уступкою Мегмед-Али Аданы и Тарсуса. Они отвечали, что Порта точно заключила мир на этих условиях; но что Карамания отдана не Мегмед-Али, а Ибрагим-паше, по неотступным и покорнейшим просьбам его,— притом не в виде владения, но на откуп, и с тем, что Султан не лишает себя права отдать Караманию другому, когда только ему будет угодно. Видно было, что сераскир неохотно о том разговаривал; но Ахмед-паша объяснялся с некоторою застенчивостью, как виновник, стыдящийся сознаться в проступке. Мне известно было, что Мегмед-Али уже праздновал свое торжество в Александрии, и на спрос мой, почему заключение мира было скрыто от нас столь долгое время, они уверяли, что договор этот был утвержден Султаном не более двух или трех дней тому назад; в доказательство чего, располагали представить мне письма, полученные от Ибрагим-паши, из коих я мог бы видеть просьбу его и, по сличении чисел, убедиться в справедливости их слов; торжество же, празднованное в Александрин, было, по мнению Сераскира, следствием полученного рескрипта от Султана, какого же именно — он не объяснил. Если полагать, что он ссылался на тезджитат, то повода сего было бы недостаточно, ибо в тезджигате не упоминалось об уступке Аданы, и переговоры, во время обнародования оного, еще продолжались. Надобно думать, что Султан писал что-либо [93] особенное к Мегмед-Али, или что уступка сделана, по полномочию, Галиль-пашею, который тогда еще находился в Египте. Сераскир прибавил, что Рейс-эффенди без замедления уведомить Бутенева о заключении мира. Мне желательно было знать, доволен ли Султан условиями, и мушир-Ахмед-паша сказал, что Султан ими до времени доволен; но по всему было видно, что оборот дела не соответствовал душевному расположению Ахмед-паши, и как заключать можно было, даже самого Султана. Я заметил муширу несовместность присутствия египетских войск в Малой Азии с коварною верноподданническою просьбою Ибрагим-паши. Он отвечал, что Ибрагим-паша непременно начнет свое отступление через пять или шесть дней.

Мир точно на днях только был утвержден Султаном; но еще не было никакого поручительства за отступление египетских войск из Малой Азии ²⁵.

Комментарии

10. Деревья сии так велики, что когда войска вышли на берег еще без палаток, то в дупле одного из этих яворов расположился баталионный адъютант с своею канцеляриею.

11. Название это принадлежит мусульманским храмам, в коих служение производится дервишами.

12. К удивлению моему, я редко встречал в Турции красивых лошадей, даже под начальниками войск, и не видал хваленых наездников сей стороны.

13. Иначе дудник.

14. Не выдаю этого за совершенную истину, а так мне сказывали.

15. Откуда эти шитые воротники наши могли попасться Туркам — я не мог узнать; но полагаю, что они они захвачены в прошедшую Турецкую войну в чьем-либо багаже наших генералов.

16. За точность этого рассказа о киверах, дошедшего до меня стороною, я также не ручаюсь.

17. В прошедшую Турецкую войну заметы и действительность очищения водою в предохранение от заразы,— средство, против коего лекаря наши имели предубеждение.

18. Геким-баши главный врач, мудрец, а иногда и шут.

19. Родом из пленных Грузин.

20. Она, вместо своего назначения, послужила для приема дам.

21. У меня тогда находилось, кроме фрегата, несколько транспортов, привезших продовольствие из России.

22. Когда сие распоряжение писалось в Петербурге, то, вероятно, полагали, что отряд был высажен на Европейском берегу Босфора, и донесение мое о расположении лагеря на Азийском берегу, как видно, еще не было там получено.

23. Сие доказалось впоследствии тем, что старания наши к открытию воды в сем месте остались безуспешными.

24. Сего достигли мы позже.

25. Рассказ происшествий здесь перерывается приложенным за сею главою описанием Босфора с его укреплениями, как местности, от занятия коей зависели и самые действия.

Текст воспроизведен по изданию: Турция и Египет в 1832 и 1833 годов. Том IV. М. 1869