ОТКРЫТИЕ АМЕРИКИ ХРИСТОФОРОМ КОЛУМБОМ.
«Во имя Господа нашего Иисуса Христа.
«Высокие, благочестивейшие, великие и могущественные Государи, Король и Королева Испании и морских островов, наши повелители и властители! Сего 1492 года, когда Ваши Величества окончили войну против Мавритан, обладавших в Европе, и заключили сию войну в великом граде Гренадском, где сего года, 2-го дня месяца Января, видел я, вознесенное силою воинства, королевское знамя Ваших Величеств, на башнях Альгамбры, составляющей крепость реченного града, видел и Короля Мавританского, в градских вратах, лобызающего августейшие длани Ваших Величеств и Его Высочества Принца, и когда, по известиям, предложенным от меня Вашим Величествам об Индийских землях, и некоем Государе, именуемом Великий Хан (Gran Can), что означает на нашем языке, по просторечию, Царь Царей, и о том, что многократно он и его предместники посылали в Рим, требуя учителей нашей Святой Веры, да изъяснят им оную, и поелику Св. Отец не удовлетворил сим требованиям, и столь много народов гибнет, веруя [181] идолопоклонству и или путем зловерия, Ваши Величества, яко православные христиане, благоверные государи и распространители Св. Веры Христианской, и враги секты Мугаммеда и всех идолослужений и ересей, помыслили послать меня, Христофора Колумба, в реченные страны Индейские, дабы видеть реченных Государей, и народы, и земли, и их расположение, и состояние всего, и способы, какие можно иметь для обращения их в нашу святую веру. Вы не повелели мне идти на восток сухим путем, как было сие производимо доныне, но, напротив, взять дорогу на запад, по которой не известно нам до сих пор утвердительно, ходил ли кто прежде. В следствие сего, после изгнания Жидов из своих королевств и владений, Ваши Величества приказали мне, в вышеозначенном месяце Январе, отправиться с достаточным флотом в реченные Индейские страны. И при сем случае пожаловали вы мне великие милости, и облагородили меня, так, чтобы впредь именовался я дон, и был великим адмиралом морей Океанских, и вицероем и бессменным губернатором всех островов и материков, коих учиню я открытие и покорение, и коих учинят впредь открытие и покорение в реченных морях Океанских, и утвердили вы, чтобы мне наследовал старший сын мой, и так последовало из поколения в поколение навсегда. Отправился я из города Гренады в субботу, 12-го дня Мая, того же 1492 года, и прибыл в город Палос, приморскую гавань, где устроил три корабля, приличные для повеленного предприятия, и отплыл из означенного порта, достаточно снабженный припасами и морскими людьми, в пятницу 3-го дня Августа, того же года, за полчаса до восхождения солнца, и [182] следовал я путем к Канарийским Островам, принадлежащим Вашим Величествам, и находящимся на реченном море Океане, дабы направить оттоль путь мой, и плыть, доколе не достигну Индии, для выполнения посольства Ваших Величеств к тамошним Государям и исполнения всего повеленного Вами. Для сего предположил я в мыслях тщательно описывать сие мое путешествие, и повествовать из дня в день все, что сделаю или увижу, и все, что случится со мною, так, как означится сие далее. Притом, Великий Государь и Великая Государыня, сверх предположенного мною намерения записывать еженощно, что произошло днем, и ежедневно мое ночное плавание, намерен я составлять новую морскую карту, на которой означу определение всего моря и всех земель Океанских, в их надлежащем положении, под их ветрами, и в относительном их направлении, сочиняя такую книгу, в которой изображу их подобием живописным, по широте равноденственной линии и долготе западной. Мне должно забыть сон, и постоянно изучать мое странствование, для выполнения всех обязанностей, на меня возложенных, что составить немалый труд».
Так начал журнал, или дневник своего первого путешествия Христофор Колумб, в самый первый день своего отплытия от берегов Испанских.
Вильмен, поэт душою, и столь же оратор красноречивый, сколь критик проницательный, говорит, рассматривая Словесность Испанскую XV-го века 1: «Испания сего столетия не представляет нам ни одного из памятников литературы [183] самобытных и долговечных, выражающих собою гений народа: литература была школьная, не генияльная — она производила, не создавала. Если хотим отдохнуть после нашего продолжительного и бесплодного обозрения, и найти в Испанском языке того времени сочинение великое, создание прочное изяществом, надобно обратиться к людям действовавшим и производившим великое в жизни общественной. Один из них не был даже Испанец по рождению: он употреблял Испанский язык, как орудие, найденное им в Испании, как необходимость, чтобы заставить понимать себя: это был Христофор Колумб. Не остановлюсь сказать смело, что сей иностранец, поздно научившийся по-Испански, в переговорах и предложениях, которые вел и представлял он, убеждая современников в существовании Нового Света, был самый красноречивый человек Испании его времени. И это было потому, что он обладал великими идеями, потому, и это еще важнее, что он был проникнут восторгом: Spirilus Dei ferebalur super aquas (Дух Божий ношашеся верху воды). Внешние формы искусства, длинные, ученые фразы наполняли дотоле Испанские летописи. С Колумбом начинается высокое, простота в величии. Желал бы я видеть, не только все, что писал Колумб для объяснений своих, для защищения себя, но все, что было сказано им во время его продолжительных ожиданий, его страданий, все его красноречивые предположения, его высокие доказательства, его живые ответы поверхностным, или завистливым умам, сомневавшимся в его гении. Желал бы я узнать все, что сохранилось еще из протоколов совещаний Колумба, в монастыре Саламанкском, с монахами, противопоставлявшими [184] его предприятию тексты Св. Писания и выводы из Птолемеевой космографии. Как бы усладительно было — видеть этого великого человека, исправляющего своими высокими способностями неполные сведения древней географии, уничтожающего с целыми и новыми видами ложные познания, и потом вооруженного в свой черед восторженною верою против верования невежественного и робкого; видеть этого человека, утверждающего свои мнения также на Св. Писании, не для того, чтобы остановить, но чтобы раздвинуть, возвысить ум человечества изъяснением слов Пророка: Multi petransibunt, et multiplex erit scientia, чтобы видеть в сих словах предвещание своих открытий, и верить внушению Библии в том, что изобрел его гений! — Если у нас не достает всех сих памятников Колумба, мы имеем, по крайней мере, дневник путешествия Колумба, и некоторые из его защищений и просьб. Дневник его проникнут живым впечатлением красот природы и пламенным благочестием. Вот еще пример, что даже в науках великое создается воображением и восторгом. Соединяя смелость, скажем более — нелепость умозрений с бесконечными уравнениями цифр, Кеплер достиг своих великих открытий. Душе надобно ощущать потребность поэтического порыва для достижения великого. Колумб более Кеплера обладал этим сгибом воображения величественного и мистического, этою наклонностью чудесною, перенесенною в науку. — Согласимся, что если мы хотим всеми нашими силами сделать что нибудь, нам необходимо ставить предел возможности далее того, что мы в самом деле сделать можем. В Средние Веки, многие химические тайны найдены были посредством мечтаний алхимии. И [185] Колумб искал не только пути в Индию, не только острова Сипанго, не только Нового Света — он искал Рая. Уже после первых своих открытий, полный радости, он утверждал, в письмах к Фердинанду, что скоро откроются пред ним великие реки, коих источник скрывается в Эдеме, и что новые земли, им открытые, долженствуют, возвышаясь, склоняться потом к воздухам очищенным, где природа совершенна, жизнь блаженна, и — со всею логикою знания, он рассуждал о сей благочестивой надежде. Живое чувство природы, простота поэзии, восторг, мечтающий об идеальном мире за новооткрытым миром — вот дневник, вот письма Колумба во время его путешествия! Ничего не найдете в описательной поэзии прелестнее первого впечатления, какое ощущал он, видя прекрасные берега открытых им стран, чувствуя сладостный их воздух, уподобляемый им воздуху Валенции во время весеннего утра, созерцая их источники водные, их исполинские леса, которые, как будто приветствовали корабли его. — И вскоре потом его защищения являют нам все величие души, равной его гению. Высочайшая степень красноречия не может произойти само собою, отдельно от жизни действительной; для достижения к ней надобно красноречию перенестись на силу характера, на всего человека, и притом человека перегоревшего великими испытаниями. Так жили и действовали могущие витии Древности, так, в жизни более мирной, великие пастыри Церкви основывали свое красноречие на делах бытия деятельно-религиозного. Колумба, гордого паче других людей своею великою идеею, не должно сравнивать с сими ораторами: часть гения его, брошенная на бумагу, и принадлежащая [186] красноречию собственно, кратка — это отрывки, но отрывки, достойные быть представителями их века, отрывки, где ничего не недостает, все есть — гений, восторг и испытание великого человека»...
Мысль Вильмена, основательную и оживленную поэзиею ума, мы желали бы доказать нашим повествованием о Колумбе, с тех пор, когда этот великий человек переступает за порог ограниченной жизни семьянина, когда он переходит мир ничтожных интриг придворных, туман суеверных опасений учености, мрак невежества, задушавший силу его гения. Он является нам теперь на пространстве океана, безмерном как мысль его; судьба Колумба заключена теперь в нем самом, и в той вере в Провидение, которая вела, хранила, оживляла его до сих пор. Утлая доска отделяет его от бездны моря. Его окружают люди, его опутывают страсти их, но весь мир людей и страстей сосредоточился однакож для него в трех его ладьях, и ими уже повелевает Колумб. — Он свободен, как волна, лелеющая корабль его. — Пусть же говорит с нами сам Колумб, пусть он сам выскажет свои наблюдения, чувства, впечатления, мысли, надежды, волновавшие его.
К сожалению, все это не может быть полно. Подробности жизни Колумба, со времени прибытия его в Испанию, уже не покрыты тою неизвестностью, которая скрывает от нас многие годы юности его, странствований его по Средиземному морю и пребывания в Португалии и Италии, но дневники путешествий Колумбовых не дошли до нас. Тем, что сохранилось из дневника его первого путешествия, мы обязаны почтенному другу Колумба, Лас-Казасу: составляя историю Америки, Лас-Казас выписал из Колумбова дневника, слово в слово, все, что [187] казалось ему замечательнейшим. Эти выписки передадим мы вполне, присовокупляя к ним, что повествуют от себя Лас-Казас и другие современники Колумба, почерпавшие сведения из бесед и рассказов самого Колумба, из повествований его спутников 2. Мы заключим повесть о первом плавании Колумба его донесениями Испанскому Двору. Таким образом, не только увидим мы картину открытия Нового Света, но — увидим, узнаем и самого Колумба, и современников его, в самые торжественные минуты жизни великого человека.
Первый день своего плавания Колумб заметил следующими словами:
«Пятница, Августа 3-го. Мы отвалили 3-го Августа, 1492 года, от острова Сальтеса в 8-мь часов утра, и до захождения солнца, при сильном волнении, которое влекло нас на юг, проплыли 60 миль, что составляет 16 лье. Потом направились мы на ZW, далее на Z1/4ZW, что составило путь прямо к Канарийским островам» 3. [188]
Два дня протекли благополучно. На третий день, сигнал с корабля Пинта известил о неприятном приключении: руль корабельный совершенно изломался. Колумб не без основания думал, что это сделано умышленно хозяевами корабля, Гомезом Расконом и Кристовалом Квинтеро, для того, чтобы заставить Адмирала по неволе отпустить корабль их обратно в Испанию. Старанием Мартина Пинзона, управлявшего Пинтою, повреждение было поправлено; руль кое-как связали веревками, но на другой день руль изломался опять, и Колумб решился пристать к Канарийским островам, видя необходимость оставить там поврежденный корабль, на котором, кроме изломанного руля, оказалась течь. Он надеялся заменить сей корабль другим. Мнения о направлении пути к островам Канарийским были несогласны; Колумбово оказалось справедливее всех; экспедиция пристала к острову Гомере; потом к острову Тенераффу 4. К досаде Колумба, на обоих островах не нашлось корабля в замену, и потому принуждены были приступить к починке Пинты, что и задержало экспедицию до 6-го Сентября.
Матрозы, не бывавшие дотоле в дальних путешествиях, ужасались, видя огнедышащую гору Тенерифскую, и со страхом говорили, что в неизвестных морях могут погубить их подобные огни. Колумб, стараясь успокоить их, обстоятельно изъяснял им причину и образование извержении огнедышащих гор, рассказывал, что и в [189] Европе есть такие горы, в Сицилии Этна, в Италии Везувий.
Многие жители острова Гомера говорили Колумбу о земле, недавно виденной на западе. Неприятное известие получено было здесь, что экспедиция Колумба произвела столь неприязненное впечатление в Португалии, что от Короля Португальского приказано стараться подстерегать и захватить экспедицию на пути ее.
Сентября 6-го, после починки Пинты, почти заново, перемены Латинских парусов на круглые, и достаточного запаса воды и припасов, Колумб отправился от о. Гомера. Каравелла, шедшая от о. ферро, и встретившая экспедицию, известила Адмирала, что близь сего острова заметили три Португальские каравеллы, крейсирующие, вероятно, для остановления его экспедиции 5.
Безветрие задержало здесь Колумба около трех дней. Сентября 9-го экспедиция находилась близ о. Ферро, и опасение Адмирала быть захваченным Португальцами увеличилось от безветрия, препятствовавшего плаванию. Но с восхождением солнечным подул свежий ветер; корабли понеслись быстро; скоро пропал в отдалении о. Ферро, и экспедиция устремилась на запад. С сего дня должно полагать вступление Колумба на настоящий путь его; до 19-го Сентября, экспедиция плыла почти прямо на запад.
Когда о. Ферро пропал из вида мореплавателей, все, что подкрепляло до сих пор спутников Колумба, казалось исчезнувшим. Они горестно прощались с миром; за ними оставалось все, что только драгоценно человеку: отчизна, семья, самая жизнь, [190] ибо перед ними предстоял путь по морям бесконечным и неведомым, среди тысячи опасностей. В суеверном ослеплении рассудка, они отчаивались возвратиться когда либо назад; не было ни одного старого матроза, который бы не плакал, и все горько жаловались на несчастную судьбу свою. Тщетно старался ободрить, разуверить их Колумб, оживить умы их своими блестящими надеждами. Он говорил им о великих странах, куда надеется достигнуть, об островах Индейского Океана, наполненных золотом и драгоценными каменьями, о государствах Мансийском и Китайском, их великолепных городах и неслыханной роскоши. Он обещал спутникам своим земли и богатства, все, что только могло возбудить их корыстолюбие и честолюбие, или воспламенить воображение. И не тщетными обещаниями манил их Колумб: он сам был уверен в непременном осуществлении всего, что говорил другим. Но малодушие, с первого дня странствования оказанное спутниками, показало Колумбу, что ему надобно было победить, не только трудности, сопряженные с предприятием такого рода, какое предпринимал он, но и затруднения, происходящие от невежества и малодушия людей, с которыми имел дело. Он видел, что искусство управлять умами будет ему потребно, не менее его врожденной твердости духа и опытности в мореплавании. Надобно же было, чтобы к своему пламенному характеру и изобретательному гению, он присоединял еще качества, столь редко соединяемые вместе — глубокое познание сердца человеческого, уменье убеждать других, непреклонную настойчивость в преследовании своей идеи, полное владычество над самим собою, и способность укрощать страсти людские и повелевать ими. [191] Все это, делавшее Колумба человеком, созданным начальствовать над людьми, сопровождалось всеми познаниями дела, внушающими столько доверенности другим в минуты опасности. Испанские мореходцы, дотоле совершавшие плавания только около берегов Средиземного моря и к Канарийским островам, не могли не признавать превосходства над ними Португальцев, в училище которых приобрел опытность Колумб. По сему, едва только вступили в путешествие, строго приказал Колумб с наивозможною точностью наблюдать все его приказы и распоряжения; он сам надзирал за каждым движением кораблей, едва несколько часов уделял сну, и беспрерывно находился на палубе все остальное время. Странствуя по морям, дотоле неведомым, он не выпускал из рук своих лота и других мореходных орудий. По примеру Португальцев, внимательно замечал он приливы и отливы, направление течений, полет птиц, появление рыб и земноводных животных, плававших по морю растений, всего, что встречалось взорам его, несомое волнами морскими — все было замечаемо им в дневнике его с особенною тщательностию.
Колумб дал наставления начальникам двух других кораблей, на случай, если они разлучатся с ним. Оба Пинзоны должны были следовать прямо на запад, и проплывши 700 лье, наблюдать особенную осторожность по ночам, ибо на сем расстоянии Колумб полагал место новых земель, которые уповал открыть.
Опасаясь однакож, что на сем расстоянии открытие не будет еще произведено, Колумб решился употребить особенную хитрость, боясь, чтобы отдаленное плавание не привело в отчаяние его [192] подчиненных: он вел две различные книги для счисления пути — в одной, которую хранил он в тайне, означалось истинное расстояние, пройденное каждые сутки; в другой, которую мог видеть каждый из его спутников, Колумб означал расстояние с убавкою против истинного счета 6.
Сентября 16-го, мореплаватели заметили носимый волнами обломок мачты, повидимому, большого корабля. Матрозам показалось это несчастным предвещанием жребия, неизбежно ожидавшего в сих неведомых морях каждого дерзкого мореходца, дерзнувшего пуститься по волнам их.
Сентября 13-го, замечено было странное изменение в компасе: вместо того, чтобы направляться прямо на север, к полярной звезде, магнитная стрелка склонялась к северо-западу, более и более по мере удаления экспедиции на запад. Первый заметил это Колумб, долго размышлял о причине сего явления, уверился, что оно происходит не от неверности компаса, и скрывал свои наблюдения от сопутников. Но вскоре все явно увидели неслыханное уклонение от законов природы, дотоле казавшихся неизменными. Это распространило новый страх между матрозами: боялись, что в сих безвестных странах компас потеряет свою таинственную силу, не будет уже служить верным указанием пути, и, следовательно, гибель экспедиции будет неизбежна. Колумб успел однакож разуверить своих сопутников, объясняя, что так [193] непременно следует быть, по движению полярной звезды, которая каждый день совершает свое течение вокруг небесного полюса. Остроумная теория, вымышленная при сем случае Колумбом, и уверенность в его астрономические познания, успокоила умы его сопутников. Нам известно теперь, что колебание магнитной стрелки, в первый раз тогда замеченное, есть обыкновенное явление, называемое «уклонением», хотя до сих пор мы не узнали еще положительной его причины 7.
Сентября 14-го, спутники Колумба были обрадованы появлением птичек, известных под именем морских ласточек и фаэтонов. Полагая, что сии птички не могут летать далеко от земли, надеялись вскоре открыть какой нибудь остров 8. [194]
Сентября 15, ночью мореплаватели были испуганы явлением воздушных метеоров, которые казались падающими с небес, и растягивались по небу огненными полосами. Ветер был благоприятный экспедиции, особливо с тех пор, когда мореплаватели вступили в ту часть Океана, где между тропиками дуют пассатные ветры от востока к западу 9. Время стояло столь благоприятное, что каждое утро было истинным наслаждением, и походило на Апрельскую погоду в Андалузии; только не доставало пения соловьев — говорить Колумб. «И действительно — прибавляет Лас-Казас, слова его совершенно справедливы: невозможно представить себе сладости воздуха, ощущаемой на средине пути в Америку, и чем ближе подходите вы к Американским берегам, тем яснее кажется небо и сладостнее воздух, напитанный благоуханиями лесов и рощей».
Сентября 16-го, в первый раз, заметили кучи трав, плавающих по морю; многие были так зелены, как будто вчера сорваны с стебля, и матрозы радовались, думая, что это означает [195] близость земли 10, но «по моим вычетам, мы еще далеко от материка» (слова Колумба).
Сентября 17-го, кучи трав стали появляться чаще и были огромнее; они плыли от запада; на одной куче поймали живого рака. Морская вода казалась не так солона, как близ Канарийских островов. Появилось много рыбы, в роде тонов 11. Надежда вскоре увидеть землю ободряла матрозов, час от часу более, так, что корабли перегоняли один другой, стараясь выиграть награду, обещанную тому, кто первый увидит берег. «Все сии знаки, встречаемые нами от запада, может быть, в самом деле показывают близость земли, которую Господь Бог всемогущий, в деснице Коего жребии наши, благоволит вскоре показать лам» (слова Колумба).
Сентября 18-го, Мартин Пинзон известил Колумба, что он не сомневается в близости земли, ибо видел множество птиц, летящих с запада.
Сентября 19-го, поймали глупыша, которые «никогда не залетают далеко от земли» (прибавляет Колумб). Был туман при безветрии. Адмирал не сомневался в близости какого нибудь острова. «Я не хотел останавливаться для отыскания его: время было прекрасное, и надобно было им пользоваться. Если Господь поможет воротиться, все [196] можно обозреть на возвратном пути» (слова Колумба). При поверке счисления пути оказалось, что проплыли 100 лье от Канарских островов.
Уже десять дней таким образом протекло, и мореплаватели ничего не видали, кроме неба и моря, беспрестанно стремясь на запад, при беспрерывном пассатном ветре. Спутники Колумба во все это время, то предавались радости, то переходили к унынию. Появление кита, птицы, плавающих по морю трав, все, что предвещало близость земли, ободряло их, и не редко с восторгом смотрели они на облака, казавшиеся в отдалении, особливо при захождении солнца, землею. Грусть заступала место веселья, когда сии знаки оказывались тщетными, и безотчетная радость невежества превращалась тогда в безрассудное отчаяние: то, в чем прежде видели причину надежды, делалось виною безнадежности. Так первая встреча с грудами трав, плавающих по морю, веселила спутников Колумба близостью земли; они никак не могли вообразить, чтобы сии груды составляли собою острова, носимые по волнам необозримого Океана, далеко от берегов. Но когда многими опытами убедились в том, и груды трав начали появляться день ото дня многочисленнее и огромнее, произошло опасение, что наконец корабли могут придти в такое место, где со всех сторон окружат их пловучие острова трав, и задержать навсегда. Может быть, кому нибудь из спутников Колумба известна была даже старинная басня древних географов о «травяном море», сквозь которое не было проезда, и едва узнали об этой сказке другие матрозы, они готовы были поверить грозившей им, неизбежной опасности. Постоянные пассатные ветры, быстро стремившие экспедицию на запад, [197] сделались также предметом общего ропота: матрозы думали, что в морях, где они теперь находятся, повсюду дуют только сии ветры, и им казалось после того невозможным возвращение в отечество; надобно было по неволе плыть, не обращаясь на восток, и погибнуть в тщетном искании обетованной земли. Неудовольствие дошло до такой степени, и причины ропота казались столь основательными, что Колумб приведен был в замешательство, тем более, что многие начали замечать истинный счет пройденного пути, с намерением скрываемый Колумбом; говорили, что Адмирал ошибается, или, что еще хуже, обманывает их. К счастию, пассатный ветер вдруг переменился Сентября 20 дня, и сделался противным. «Much me fue necesario este viento conirario — говорит Колумб, porque mi gente andaban muy estimulados quo pensahan quo no venteban estos mares vientos para volver a Espana (Мне весьма необходим был этот противный ветер, ибо мои подчиненные сильно возмущались против мена, думая, что в сих морях не дуют уже такие ветры, посредством коих можно было возвратиться в Испанию). — Матрозы успокоились, и вскоре были обрадованы появлением трех птичек, которые летали над кораблем и пели. Но неудовольствия возобновились: Сентября 21-го настала совершенная тишина, и продолжалась три дня; море, на необозримое пространство, казалось светлым, неподвижным зеркалом, и покрыто было пловучими травами в таком количестве, и в столь огромных кучах, что они казались утонувшими островами, и во многих местах задерживали ход кораблей. Матрозы снова начали опасаться травяных островов, а тишина совершенно отчаявала их. Напрасно Колумб, бросая лот в [198] море, доказывал, что по причине глубины нет опасности, и говорил, что тишина должна происходить от близости огромной земли. Его спасло на сей раз новое, неожиданное явление: без ветра море взволновалось и корабли пустились в путь. Причины такого явления приписывают ветру, который в отдалении дует сильно, и производить подводное волнение, по естественному закону течения, происходящего от отдаленной бури. «Это волнение морское было мне также необходимо в то время, как Евреям в древние времена, когда Египтяне преследовали их, изведенных из неволи пророком Моисеем» (слова Колумба).
Плавание продолжалось после сего без остановки, но отношения Колумба к его сопутникам становились день ото дня затруднительнее. По мере того, как приближались они к местам, где Колумб надеялся найти землю, нетерпение подчиненных его усиливалось. Они не верили уже ни одному благоприятному признаку, прежде обольщавшему их близостью земли, и надобно было опасаться явного возмущения, может быть, в ту самую минуту, когда Колумб уже приближался к цели своего странствования. Со страхом видели спутники его корабли свои беспрерывно несомыми по необозримой пустыне вод, окружающей обитаемый мир. Что будет с ними, если наконец припасы их истощатся? Их корабли и без того столь утлые, так испорчены будут дальным путем, что едва ли возможно будет совершить на них обратное плавание, когда между тем каждый день увеличивает ужасное пространство, отделяющее их от земли.
Так возмущали друг друга недовольные, собираясь для разговоров в разных местах [199] кораблей, сперва тайно, скрытно, по двое, по трое, но число недовольных беспрестанно увеличивалось, и грозило наконец общим неповиновением. Стали говорить, что Адмирал их неизвестный бродяга, искатель приключений, безумец, решившийся прославить себя предприятием несбыточным. После этого, станет ли он дорожить опасностью, трудами, самою жизнью других, преследуя мечту свою, когда ему самому терять нечего? Но соглашаться далее с его предприятием значило бы самовольно сделаться орудием своей гибели. И кто принудит их итти далее? Не исполнили ль они достаточно свою обязанность, странствуя далеко за пределами, какие до них осмеливался переходить человек, плавая по таким морям, где прежде них не являлся ни один мореходец? Сколько еще времени надобно им искать этих мнимых земель? Неужели должно повиноваться Адмиралу до тех пор, пока все погибнут, и возвращение будет решительно невозможно? Их, конечно, не обвинят за то, что они мыслили о своей безопасности, и предупреждая явную гибель, возвратились в Испанию. Напротив, их похвалят за терпение, какое оказывали они до сих пор. И притом, если бы Адмирал начал жаловаться на своевольное возвращение, кто станет слушать этого нищего бродягу! И без того, все ученые люди охуждали его предложения, все умные люди смеялись над ними! И притом много еще найдется людей, которых собственная выгода заставит порадоваться его неудаче, и заступиться за его подчиненных, оправдывая их непослушание, вынужденное необходимостью.
Так говорили между собою подчиненные и спутники Колумба. Если сообразим живой, гордый характер жителей юга, особенно Испанцев, [200] вспомним, что люди, составлявшие экспедицию, большею частию были отправлены по неволе, взяты насильно от семейств, от своих занятий, легко понять, почему Колумб опасался открытого возмущения. Уже не только ропот и жалобы слышал он, но многие не скрывали даже преступного замысла освободиться от Адмирала насильственным образом, если только он не согласен будет на общее предложение воротиться в Испанию. Мысль об этом преступлении извиняли необходимостью — пожертвовать жизнью одного человека для спасения многих. Надобно было только согласие немногих, еще покорных Адмиралу, еще несогласных с возмутителями, и — волны Океана на веки похоронили бы тайну убийц великого человека и великого предприятия. Могли сказать в Испании, по возвращении своем, что Адмирал упал нечаянно в море, и конечно, никто из участников преступления не открыл бы истины.
Колумб видел, понимал все, но показывал вид, будто ничего не замечает. По прежнему, строгий, величественный вид его, благородная осанка и умная речь обуздывали страсти и замыслы подчиненных. Строжайший порядок наблюдаем был неизменно. День начинался и оканчивался молитвою, при которой всегда присутствовал сам Колумб. Иногда нарочно входил он в обширные рассуждения, стараясь убеждать противников словами своими; малейшее непослушание и отступление от приказов его были строго взыскиваемы, и — пламенно молился Колумб, уединяясь от других, да сохранить его Провидение!
Сентября 25-го, вечером, время было прекрасное; легкий ветерок мчал корабли, и они плыли так близко один подле другого, что Колумб [201] разговаривал, стоя на палубе, с Мартином Пинзоном, находившимся на своем корабле. Пинзон говорил о карте, которую передал ему Колумб для соображений. По случаю несогласия в мнениях, Колумб потребовал себе карту; ее перебросили на веревке. Сидя на палубе, Колумб начал рассматривать карту с своими спутниками, и вдруг поражен он был громкими кликами Пинзона. С необыкновенными изъявлениями радости, Пинзон кричал во все горло: «Берег! Берег! Мне награда господин Адмирал!» Он указывал на юго-запад, и в самом деле, даже опытным глазам Колумба явно видна была земля, не более, как в 25-ти лье, по глазомеру. Пинзон упал на колени, и громко запел: Gloria in excelsis (Слава в вышних Богу)! И Колумб не мог удержать своего восторга: он бросил карту, также стал на колени, и присоединил голос свой к пению Пинзона; на обоих кораблях раздавалась благодарственная песнь Богу. С восторгом бежали отвсюду на палубу спутники Колумба; взлезали на мачты; радость была чрезмерна. После первого движения радости, Колумб начал сомневаться, но велел однакож держать к видимой земле. Настала ночь, и — тем прискорбнее был минутный обман надежды, когда с лучами солнца мнимая земля рассеялась облаками. Мрачно и молчаливо внимали после сего подчиненные приказанию Колумба — продолжать плавание прежним путем на заладь.
Прошло еще пять дней. Признаки земли еще льстили ожиданиям мореплавателей: моржи играли вокруг кораблей; летучие рыбы падали на корабли; море было так спокойно, время столь благорастворенно, что лучшую забаву матрозов составляло купанье в море. [202]
Октября 1-го, по вычетам Пинзона и других, экспедиция проплыла уже 580 лье на запад; Колумб спорил, что проплыли 584 лье, но по настоящему, скрываемому от других счислению, он знал, что пройденное расстояние составляет уже 707 лье.
Октября 2-го, увидели противное прежнему направление плавающих по морю трав: они стремились от востока к западу; птицы перестали показываться. Спутники Колумба думали, что земля осталась у них в стороне; Колумб не спорил против этого, и сильнейший ропот начался, когда он за всем тем не хотел переменить пути на запад.
Октября 3-го снова появились птицы: дамьеры, глупыши, фрегаты садились на корабли. Еще раз ожили надежды путников, но нетерпение дошло до такой степени, что каждый беспрерывно глядел вперед, и искал взорами отдаленной земли. Правительство назначило в награду тому, кто первый увидит землю, 10,000 мараведисов (около 7000 рублей) пожизненной пенсии; это, и отчаянное, по мнению многих, состояние экспедиции, заставляло каждого думать только о том, чтобы первому разглядеть желанный берег. Разгоряченное воображение было причиною, что многие неоднократно тревожили товарищей криком: земля, земля! и потом оказывалось, что мнимая земля были туман или облако. Предупреждая беспорядки, происходившие от ложных извещений о земле, Колумб строго запретил тревожить экспедицию такими известиями, под опасением, что тот лишится обещанной награды, кто неосновательно обеспокоить других криком о земле. Это было новым поводом к неудовольствию на Адмирала. [203]
Но судьба готовила Колумбу еще многие скорби. Вечером 6-го Октября, Мартин Пинзон упорно заспорил против него, утверждая, что непременно надобно плыть на юг, и бесполезно идти далее к западу. Колумб строго запретил ему нарушать повеление, и боясь, чтобы начальники Пинто и Нины умышленно не разлучились с ним, оставил на ответственности их обязанность плыть к западу, если бы даже корабли их и разлучились каким нибудь образом один от другого. Но несогласие человека, столь важного в экспедиции, каков был Пинзон, чрезвычайно огорчило Колумба. Чего мог он ожидать после того от других, если плавание продолжится еще несколько времени бесполезно?
Утром, Октября 7-го, многие на адмиральском корабле начали говорить, что видят вдали землю, но никто не смел явно подтвердить этого, боясь запрещения адмиральского. Корабль Нино вдруг взял перед у других кораблей, и вскоре выстрел и выставленный на сем корабле флаг показали, что находившиеся на нем плаватели удостоверились в открытии земли. Радость, как прежде, при известии с Пинты, распространилась на всех кораблях. Но теперь горестнее прежнего было отказаться от исполнения надежды, вторично обманувшей общее ожидание: мнимая земля рассеялась к вечеру облаками.
Все еще повиновались Колумбу. Уже несколько дней замечал он множество мелких птиц, летевших перед наступлением ночи на юго-запад, заключил из того, что сии птицы должны летать на какую нибудь близкую землю для ночлега, и зная, что по сим признакам были совершены многие открытия земель Португальцами, приказал [204] переменить направление на запад и править к юго-западу. По его счету, экспедиция проплыла уже в это время 750 лье — здесь по его предположениям долженствовал бы находиться остров Сипанго. Боясь ошибки в счислении широты, он решился оставить путь на запад. Это помирило его с Пинзоном и порадовало других.
Октября 8-го, «проплыли 12 лье. Море было тихо как будто река в Севилле, о чем да будет слава Господу Богу. Воздух был так благорастворен, как бывает в Севилле в Апреле месяце, и так напитан благоуханиями, что усладительно было дышать им. Заметили плавающие травы, весьма свежие, и много полевых птичек, летевших к югу; одну из них поймали; видели грачей (grajaos), уток (auades) и одного глупыша».
Октября 9-го, «ветер противный; в сутки проплыли 20 1/2, а в дневнике означил я только 17-ть лье. Всю ночь слышно было летанье птиц».
Настал 10-й день Октября — и с восхождением солнца, по прежнему, перед глазами плавателей ничего не было, кроме бесконечного моря и светлого неба. Все прежние признаки, появление трав, птиц, земноводных, все казалось им пустым обманом, и когда вечером солнце погружалось в безбрежный океан, негодование, столь долго таимое, своевольство, буйство, отчаяние, проявлявшиеся доселе в глухом, скрытном ропоте, оказались явно и открыто. Все подчиненные Колумба вдруг забунтовали, и с криком, с грубыми, дерзкими упреками приступили к Колумбу, не слушая слов его и увещании. Они говорили, что продолжать далее их бесполезное плавание значило не только безумствовать, но даже оскорблять долготерпение Божие, дотоле щадившее их, стремиться [205] за предел, самим Богом поставленный человеку. Все единогласно требовали возвращения в Испанию. Тщетно старался Колумб убедить, успокоить мятежников ласкою, обещаниями наград. Видя безуспешность, он вдруг переменил речь, и горделиво, строго приказал мятежникам умолкнуть. «Ваши жалобы бесполезны — сказал он. «Дерзкий, кто осмелится произнести еще одно слово, будет наказан, по власти, какою облечен я от Их Величеств, Короля и Королевы. Посланный волею сих Великих Государей, с повелением достигнуть Индии, я исполню приказание их, или погибну, если так угодно Господу Богу!» Никто не осмеливался противоречить — до сих пор никто не видал еще Адмирала в таком гневе; он говорил, как полновластный начальник экспедиции. Мятежники разошлись. Но Колумб увидел всю меру опасности, угрожавшей ему. Ночь прошла в мучительном беспокойстве. На другой день, Адмирал явился к утренней молитве мрачный и суровый. Он никого не удостаивал своим разговором. Мятежники молчали, но буря возмущения готова была вспыхнуть, и — после того ничто уже не могло спасти Колумба.
К счастию, с утра 11-го Октября увидели новые признаки близости земли, и эти признаки были уже несомнительны для самого неведущего: заметили плавающую по морю зеленую траву, обыкновенно растущую по берегам; рыбу, какие водятся только близ приморских утесов, и наконец вытащили из воды ветку дерева, в роде шиповника, с плодами и цветами 12. Сердца ожили. — И вот — поймали плававший по морю тростник, [206] небольшую доску и палку, обделанные, как видно было, железным орудием. «Земля несомнительно близко», заговорили все, но еще с трепетом недоверчивости. «Господь спасает нас!» думал Колумб. Доброе согласие вдруг возобновилось между Адмиралом и его подчиненными. Совершенное послушание водворилось снова. После кроткого выговора за вчерашнее буйство, Колумб ободрил всех ласковыми словами, пространно говорил о благости Божией, надежде на помощь Господню — советовал уповать. Снова возобновил он свои увещания, когда на корабле совершена была вечерняя молитва, и пропето Salve Regina (Богородица дево! радуйся). Он упомянул о явном покровительстве Господнем, хранившем их доныне, и проведшем в моря, столь отдаленные, благоприятными ветрами но неизмеримым безднам океана, оживлявшем их доныне беспрерывными признаками, и умножившем ныне сии признаки, когда они готовы были впасть в тяжкий грех, роптание и сомнение, не чувствуя предводившей им невидимо руки Господней. Он не велел распускать парусов ночью, ибо признаки близкой земли были явны, и вероятно, к утру они увидят ее. Он просил всех быть внимательными, и обещал, кроме назначенной правительством пенсии, подарить от себя шелковый кафтан (jubon de seda) тому, кто первый увидит берег и известит о том.
Весь день море было в сильном волнении, но корабли шли однакожь быстро на WZW; к ночи повернули их к западу. Нетерпение, надежда оживили всех на кораблях; решились не спать во всю ночь. С наступлением темноты, Колумб поместился на юте своего корабля. Тяжелы были ему сии минуты. Показывая другим вид совершенной [207] уверенности и крепкой надежды, беспокойно устремлял он взоры на отдаление океана, стараясь заметить хоть неопределенные признаки берегов...
Вдруг, около 10-ти часов вечера, показалось ему, что вдали блестит огонек. Долго и внимательно смотрел Колумб. Боясь, не обманывается ли, он подозвал к себе Петра Гютиерреза, чиновника, находившегося при экспедиции, и имевшего звание придворного обойщика (repostero destrados). Колумб спрашивал его: видит ли он огонек? Петр отвечал утвердительно, что видит. Но все еще сомневаясь, Колумб звал к себе корабельного контролера Родриго Санчеза, урожденца Сеговийского; пока подошел к нему Родриго, огонек исчез. Все трое стали внимательно наблюдать место, где он появлялся. Огонек снова блеснул, исчез, блеснул еще два, или три раза. «Казалось, что он мелькает по небосклону, как будто находится в какой нибудь лодке, которая плавает по волнам, или как будто кто нибудь ходит с огнем по неровному берегу, от чего он, то является, то скрывается». Все обратили внимание на замеченное Адмиралом, но не считали однакожь этого важным. Колумб, напротив, не сомневался более, что это верный признак земли, и даже того, что эта земля обитаема.
Да, это была земля, та земля, куда уже двадцать лет стремились мысли и желания Колумба, куда теперь, уже целый месяц плыл он беспрерывно, не внимая ропоту, жалобам, негодованию спутников, презирая опасность смерти, какой могло подвергнуть его буйство и своеволие подчиненных. Напрасно в последствии старались отнять у Колумба честь непреклонного великодушия, и уверяли, будто бы он приходил в отчаяние и хотел [208] воротиться, и что только убеждения Пинзона заставили его отложить поворот экспедиции еще на несколько дней; напрасно говорили также потом, что испуганный угрозами своих подчиненных, 10-го Октября Колумб обещал им воротиться в Испанию, если через три дня не откроется земля. По достоверным исследованиям, то и другое оказывается ложно: Колумб упорно плыл на запад, не слушал Пинзоиа, даже поворотил на юго-запад 7-го Октября по собственному убеждению. Неудовольствию, ропоту подчиненных противопоставлял он сначала ласки, увещания, и наконец смело и горделиво употребил власть, какою облечен был от правительства, когда подчиненные его явно возмутились 10-го Октября 13.
Любопытно заметить, что еслибы 7-го Октября, находясь под 26° северной широты, Колумб продолжал свое плавание прямо на запад, не поворачивая к юго-западу, то он пристал бы к Лукайским, или Багамским островам, и вероятно, течением был бы унесен к восточному берегу Флориды. Тогда открытия Испанцев и поселения их начались бы в Северной Америке, и сии обширные страны, где ныне видим образование Английское, получили бы образование Испанское, которому подверглась Южная Америка.
Было около 2-х часов по полуночи — пушечный выстрела, раздался с Пинты, находившейся впереди [209] других кораблей. Матроз сего корабля, Родриго Триана, первый увидел землю, и после внимательного наблюдения, сомнений не оставалось более: берег был виден, и простирался не вдалеке, не более двух миль от корабля. Тревога на адмиральском корабле, произведенная сигналом Пинты, скоро превратилась в неизъяснимую радость. Подняв руки и глаза к небу, обнажив свою седовласую голову, Колумб стал на колени, и окруженный толпою спутников, запел: Te Deum laudatur (Тебе Бога хвалим)! Слезы и рыдания пресекли его голос. Трогательное зрелище открылось после сего: спутники упали на колени перед Колумбом, раскаивались, умоляли простить их невежество, неверие, буйство, причинявшие ему столько огорчений и скорбей. Перейдя от одной крайности к другой, они смотрели теперь на Колумба, как на человека великого, вдохновенного и ведомого духом Божиим. Приказано было подобрать паруса и ожидать рассвета.
Мысли и чувства Колумба, в немногие часы, протекшие с того времени, когда несомнительно уже было открытие земли, долженствовали быть глубоки, многообразны и тревожны. Наконец, вопреки всем опасностям, всем препятствиям, осуществились его гениальные идеи. Тайна, скрытая волнами Океана от начала мира — открыта его непобедимою волею; его теория, предмет стольких насмешек людей ученых и невежд, утверждена торжественно; упрочено славою имя его и бессмертно останется с именем Нового Света. Трудно самому горячему воображению понять чувства, какие могли вмещаться в душе Колумба в минуту совершения его подвига. Сколько огромных предположений теснилось в уме его, при виде земли, находившейся [210] перед ним, но еще покрытой мраком ночи! Растения, унесенные с нее волнами моря и виденные Колумбом, доказывали ее плодоносие; благорастворенный воздух, конечно, был напитан запахом ее цветущих долин и лесов; огонек, замеченный Колумбом, показывал, что сия земля обитаема. Но кто и какие были ее обитатели, походили ль они на обитателей других частей света, отличались ли от них, или составляли даже неизвестную, чудовищную породу, какими воображение современников Колумба привыкло населять все оконечности света? Наконец, какая была эта земля: дикий ли остров, уединенно стоящий среди волн Океана, или знаменитый Сипанго? Все сии мысли и тысячи других, могли пролетать в голове Колумба, пока окруженный благоговеющими перед ним сопутниками, забыв сон, ожидал он появления утра, не зная еще, что осветит перед ним восходящее солнце: дикую, или цветущую, но пустынную землю, или страну, блестящую позлащенными главами храмов, с великолепными городами, со всею роскошью Восточного образования, о котором столь много рассказывали Европейцы, посещавшие Восток?
Но, если бы, в сии минуты, в таинственном видении каком нибудь, Колумб мог видеть и познать, что не Индию, но мир новый открыл он, и если бы перед очами его пролетела картина будущего, все, что совершалось потом в течение трех столетий в этой новой, обширной части света?... Будущее сокрыто от человека, и благо человеку, что оно сокрыто! Утешаясь иногда надеждою в минуты бедствий настоящего, нередко ужасался бы он открытого пред ним будущего, и оно оледеняло бы сердце его в минуты счастия и [211] наслаждения. Сокрыв от человека будущее, Провидение премудро поставило надежду бессменным спутником его неведения, и запретило отчаянию владеть душою человека.
* * *
Ночные мраки рассекались — солнце восходило великолепно и величественно, и Колумб мог наконец рассмотреть новооткрытую им землю: это был прелестный остров, простиравшийся на несколько миль, и покрытый лесами и рощами, представлявшими его похожим на обширный сад. Показывая собою только дикую красоту природы, еще не тронутую руками человеческими, сей неизвестный остров был однакожь населен. Колумб и сопутники его видели диких обитателей острова, сбежавшихся отвсюду на морской берег, и в изумлении смотревших на невиданные ими дотоле корабли Европейские. Дикари эти были совершенно нагие, и судя по всем знакам, изъявляли величайшее удивление.
Колумб приказал дать условленный сигнал, по которому надобно было стать на якори, и готовить шлюпки для отправления на берега.. Он пошел в свою шлюпку, одетый в богатое бархатное платье, держа в руке Королевское знамя. В тоже время, братья Пинзоны вошли в свои шлюпки, держа в руках по знамени, на которых изображен был зеленый крест, с буквами: F и Y по сторонам его, и короною сверху. Спутники Адмирала вооружились и надели свои парадные платья. В одно время, все три шлюпки, от трех кораблей, поплыли к острову.
Приближаясь кт, берегу его, путешественники удивлялись величественным лесам, покрывавшим [212] остров, и богатым силою произрастения, неведомою в Европе. На прибрежных деревах видны были плоды, прельщавшие своим видом, но вовсе неизвестные; ясность и свежесть воздуха, светлые ручьи, журчавшие между деревьями — все упояло сердца и души неизъяснимым наслаждением.
Едва только путешественники ступили на берег, Колумб и все бывшие с ним стали на колени. Адмирал молился Богу, благодарил Господа за милости и покровительство, какими ознаменовалось отдаленное странствование его с сопутниками, и невольно проливал радостные слезы. Никто не мог удержать своего чувства — все плакали. Торжественно поднявшись после сего, Колумб обнажил свою шпагу, подозвал к себе братьев Пинзонов, Родрига Эскабиро, нотариуса экспедиции, Родриго Санчеза, и других почетных особ: свидетельствуясь ими, и держа в руке знамя Королевское, он ознаменовал землю крестообразно мечем своим, и объявил, что принимает ново-открытый остров во владение Их Величеств, Короля и Королевы Испанских, именует его Сан Сальватор (Остров Спасителя), и полагая, что достигнул берегов Индии, отныне даст всем сим странам название Индии Западной. Нотариус должен был составить об этом оффицияльный акт. Отдав сему чиновнику свое по— веление, Колумб произнес сочиненную им самим молитву: Demine Deus aeterne et omnipotens, sacro tuo verbo coelum et terram et mare creasti; benedicatur et glorificetur nomen tuum, laudelur tua majestas, quae dignata est per humilem servum tuum efficere ut ejus sacrum nomen agnoscatur et praedicetur in hac altera mundi parte (Господи Боже, превечный и всемогущий, сотворивый свитым словом твоим небо, землю и море! Да благословится и прославится имя твое, да восхвалится твое величие, [213] и проповедуемое смиренным рабом твоим, да познается и проповедуется святое имя твое в сей части мира)! — Повелением Королевским приказано было в последствии произносить сию молитву при каждом открытии и принятии в Испанское владение неизвестных дотоле земель и островов. Совершив обряд принятия земли, Колумб обратился к своим сопутникам, объявил им, что по высочайшей воле Их Величеств, Короля и Королевы, он, как исполнивший свое обещание и открывший неизвестные дотоле земли Западной Индии, приемлет отныне титул и звание Адмирала флотов на Океане, Генерал-Губернатора и Вицероя Западной Индии, представителя священной Королевской особы, и требует от подчиненных своих присяги себе в сем звании и чине. Немедленно всеми произнесена была законная присяга. Колумб обнял и облобызал потом сопутников своих. В общей радости забыты были чины и звания. Матрозы изъявляли непомерный восторг свой криком, слезами, смехом, прыжками. Еще за сутки, они почитали себя жертвами, обреченными на неизбежную гибель; теперь они казались сами себе необыкновенными любимцами счастия; теснясь около Адмирала, на перерыв спешили они целовать его руки, ноги, платье. Кто прежде более других осуждал, порицал его, возбуждал товарищей к неповиновению, тог являлся в сии минуты более других покорным, униженным. Многие просили уже Адмирала не забыть их услуг, при разделе награждений, при раздаче богатств, земель, чинов; другие валялись в ногах Колумба, умоляя его забыть их буйство, непослушание, и заклинаясь страшными клятвами, быть отныне навсегда его послушными, верными рабами. Колумб говорил, что все [214] забывает, прощает, не будете помните прошедшего; целовал и обнимал всех без различия.
Когда обряды торжественные были совершены, и первые минуты шумного восторга и радостного смятения пролетели, Колумб и его товарищи обратили любопытное внимание на все окружавшее их, землю, леса, воды, людей.
Странная участь столь многих дел в жизни Колумба является нам и в сем случае. Не удивительно ли, что мы не знаем достоверно: какой именно был первый остров, открытый Колумбом?
По известиям Колумба, туземцы называли сей остров Гванагани. Он наименовал его Сан-Сальватор. Так называется доныне один из островов Лукайских, или Багамских, находящихся на северо-восток от Кубы и Сен-Доминго; Англичане назвали его потом Кошачьим островом (Cat Island).
Но по другим исследованиям, полагают, что Колумб пристал первоначально к одному из так называемых Турецких островов, составляющих отдельный небольшой архипелаг, находящийся на север от Сен-Доминго, и именно, к острову el Gran Turco. То и другое мнение имеют ученых и жарких защитников. Упомянем наконец о третьем мнении, что Колумбов Сан-Сальватор должен быть остров Вателин, или Ватлинг, лежащий восточнее острова, известного ныне по именем Сан-Сальватора 14.
Не странно ли и то, что когда мы не знаем достоверно места первого открытия Колумбова, [215] несправедливое название Западной Индии, данное им вообще всем новооткрытым от него островам и землям, было принято Испанцами, и от них всеми другими народами? Доныне еще это сбивчивое название употребляется многими путешественниками и учеными людьми, для означения Америки, в следствие чего и Американских дикарей называют Индейцами. Другие ограничивают Западную Индию островами, составляющими обширный архипелаг в заливе Мексиканском, между северным и южным материками Американскими, причисляя сюда Кубу, Сен-Доминго, Ямайку, Пуэрто-Рико, острова Антильские и Лукайские. Некоторые, наконец, приписывают название Западной Индии только одним Антильским островам. Пора бы, кажется, устранить из географии все сбивчивые названия Западных Индий, Австралии и Полинезии, и не называть Индейцами туземцев Америки, во избежание смешения понятий. Но включив в титул Королевский Америку под именем Индии, Испанцы употребляют сие название, как оффицияльное, и во всех сочинениях, актах и делах Испанских Америка доныне сохранила название, данное Колумбом (El Indie Occidentale). Заметим еще, что как будто бы преследуя память великого человека, судьба не допустила быть названною его именем той обширной части света, которую присовокупил он к известному до него миру, и именем его последователя 15, мореплавателя малоизвестного и незначительного в числе других, неблагодарное потомство наименовало великое открытие Колумба. Только в новейшие времена, утвердив свою самобытную независимость, обитатели Южной [216] Америки почтили память великого человека, придав своему государству имя Колумбии 16.
С удивлением и любопытством взирая на диких обитателей острова, Испанцы увидели разницу сих дикарей от всех известных им дотоле народов. Наружность их не показывала ни какого богатства, ни какого образования; при совершенной наготе, тело их было расписано разными красками, а природный цвет его был медный, или желтый темный; волосы на головах их были длинные, щетинистые; бород у них вовсе не было. Впрочем, они казались стройны и красивы.
С началом дня, дикари, как мы уже упоминали, собрались на берег, и с удивлением смотрели на Европейские корабли — неизвестных им дотоле морских чудовищ, неизвестно откуда явившихся. Они изъявляли страх и опасение. Когда шлюпки стали подходить к берегу, вид людей в блестящем оружии, в разноцветной одежде, с знаменами, ружьями, привел их в такую робость, что они опрометью разбежались. Но видя, что неизвестные чудовища не трогают их, помаленьку собирались и глядели они издали, робко, боязливо подходили со всеми знаками унижения, становились на колени, кланялись в землю. Внимательно смотрели они потом, как совершался обряд принятия острова. Когда после сего стали им делать знаки дружества, уверять в безопасности, звать их, они ободрились, подошли близко, смотрели [217] на пришельцев, трогали руками их платье, оружие, лица. Уверясь наконец, что неизвестные пришельцы не чудовища, а люди, они почли, что это были небесные духи, нисшедшие с облаков, а корабли птицы с огромными крыльями, на которых прилетели на землю сии чудесные посетители. Такое мнение было общее, почти во всех местах, где являлись потом Испанцы. Не редко дикари спрашивали их: каким образом сошли вы с неба, на крыльях, или на облаках? — Вид Адмирала, его отличная, особенно блестящая одежда, седые волосы, и почтение, оказываемое всеми пришельцами, внушили дикарям такое уважение к нему, что они почитали его почти Богом.
Вскоре заметили Испанцы, что дикари эти были весьма добродушны и удивительно просты. Оружие у них вовсе не было, кроме дубинок и палок с рыбьими костями на конце; они беспечно брались за острия сабель и шпаг, не понимая употребления сих орудий.
Колумб начал раздавать подарки дикарям: цветные калпаки, стекляные, цветные ожерелья, маленькие гремушки. Дикари не могли нарадоваться всем этим безделкам, не могли наслушаться звона гремушек. До самого вечера пробыли Испанцы на острову, отдыхали в его тенистых, прекрасных рощах, любовались зрелищем природы очаровательной и неизъяснимою простотою диких обитателей острова.
Рано по утру, на другой день, дикари явились близ кораблей, одни вплавь, другие в лодках. Лодки их были большие и маленькие, но все однодеревки, т. е. выдолбленные из одного отрубка, хотя в некоторых помещалось человек по сороку. Море казалось столь же привычною стихиею [218] для дикарей, как и земля: они плавали в море легко, словно рыбы, и если какая нибудь лодка опрокидывалась, с других лодок бросались в воду, оборачивали опять лодку легко и скоро, и вычерпывали из нее воду тыковными горшками, которые находились для этого в лодках. Проворно управляя веслами, сделанными в виде вилок, дикари плавали с неимоверною быстротою. Страстное желание оказывали они иметь все вещи, какие только видели у Испанцев, отдавали за то в обмен все, что только у них было, подбирали даже черепки горшков и кусочки стекол, и если нечего было дать в обмен — они крали, что попадалось под руку, и бросались в море, стараясь убежать на берег. Для мены привезли они множество ручных попугаев и хлопчатую бумагу. Кроме того, привезен был ими род хлеба, который называли они: кассава, и коренья, называемые юка, которые составляли питательную снедь, будучи сварены, или поджарены; из другого рода юки делали островитяне род пирожков, хотя для сего надобно было предварительно выдавить из корня ядовитый сок.
Внимание Адмирала и жадность его сопутников возбудило особенное украшение дикарей: кусочки золота, которыми дикари украшали себе нос, прокалывая ноздри, и продевая в них ниточки с висящими на них кусочками золота. Они ни сколько не уважали этим украшением, и охотно отдавали его за гремушки и стеклянные бусы. На вопрос: где берут они золото? Дикари отвечали, сколько можно было понять, что но близости есть остров, и там находится золота множество, огромные куски, а у тамошнего царя сделаны из него огромные сосуды. Рассказывая об окрестностях, [219] они толковали, что вокруг них рассеяно по морю множество островов; на иные ездят они для мены; с других приезжают к ним злые дикие, бьют их и берут в плен. Они показывали рубцы ран, полученных ими в битвах против этих дикарей.
Из всех объяснений, Колумб выводил положительное заключение, что он достиг Индийского берега; что остров, где теперь находится он, принадлежит к архипелагу семи тысяч островов, описанному Марком Павлом, а свирепые гонители островитян Гванаганиских, вероятно, обитатели Сипанго, или Азийского материка, принадлежащего Великому Хану. Рассказы о золоте утверждали его в мнении о бесчисленном богатстве Сипанго и Катая, прославленных Марком Павлом. Он решился наскоро обозреть окрестные острова, и поспешить в Сипанго и к Азийскому материку. Октября 14-го, Адмирал объезжал новооткрытый остров в шлюпках; грозные утесы окружали его берега, но найдена была однако ж обширная гавань, в которую вход был довольно затруднителен. Вообще остров казался благословенною землею, обширным диким садом, цветущим, зеленеющим и благоухающим. В некоторых местах были заметны грубые начала садоводства и земледелия: дикари садили фруктовые деревья, и растения, для употребления корней их в пищу. Обработывания металлов они вовсе не знали, и казалось, что и металлов у них ни каких нет. В некоторых местах дикари жили небольшими деревнями, в бедных шалашах. Казалось, что они не имеют ни какого понятия о правительстве и религии. Сильнейший и старейший повелевали другими. Стыд был им неизвестен; страсти [220] их были грубы, чувственны; не зная сущности пороков, они крали, лгали и не уважали нравственности, не думая, чтобы это составляло преступление.
Когда Колумб обозревал берега в своей шлюпке, толпами бежали по берегу дикари, приглашая его к себе, предлагая ему пищу и питье. Они бросались в море и плыли за шлюпкою в лодках своих, предлагая менять, все, что угодно, на безделки, обольщавшие их. Колумб щедро награждал их этими обольстительными предметами неизвестной для них роскоши, и как остров не представлял ему ничего значительного, и нельзя было думать о заведении на нем колонии, не осмотревши других островов, и притом воображение Колумба разгорячено было надеждою близости Сипонго и Катая, он оставил дальнейшее обозрение Гванагани.
На другой день, утром, корабли подняли паруса. На них было семь дикарей с новооткрытого острова, которых отчасти уговорили, отчасти задержали на кораблях. Колумбу надобно было изучить по возможности язык этих дикарей, и он хотел отвезти их в Испанию, обучить Испанскому языку, окрестить, и потом, возвратя в отечество, распространить через них истинную веру в новооткрытых землях. Если у них нет ни какой веры, за то нет и ни какой идольской ереси, и по добродушию их тем легче поймут они истины христианской религии.
Так думал Колумб, и такова была первая встреча Европы с Америкою. Сколько размышлений может внушить нам описание этой встречи, и какой источник для глубокой думы философа и историка все подробности открытия острова [221] Сан-Сальватора, первого места Америки, на которое ступила нога Европейца! — Из Европы — этой малой, бедной части мира, уже столько тысячелетий горевшей в страстях, перешедшей столько возрастов общественной жизни, с ее развалин, из среды ее образования, этого древа познания добра и зла, через бурные моря, притекли Европейцы, принесли с собой и страсти и образование, и зло и благо Европы. Едва ступили они на девственную почву новой, богатой природою, обширной части света, и уже совершают свои обряды завоеваний, мечом отмеривают землю, ищут золота, жадно доспрашиваются его, назначают места для житья, откуда смерть и погибель разольется между людьми Америки. Не зная, что в Америке были уже свои эпохи, перевороты, изменения, свой мир страстей, свои войны, свое образование, они дивятся странным детям природы, встреченным ими. И что же эти дети природы, эти первобытные люди, граждане того первоначального образования обществ, о котором столько мечтали философы и поэты? Они почти звери, едва отличенные даром слова и человеческим образом, они не злодеи, не преступники, потому только, что не знают различия между добром и злом, но разве их жизнь есть жизнь достойная высокой цели бытия человеческого, разве их быт должен быть целью нашего существования на земле?
Не мысля о том, что внесет в этот новый мир знакомство Европы, Колумб мечтал, что ему предназначено быть гением-просветителем этих дикарей, что внушив им истины святой Веры, он ознакомит их со всеми благами Европейского образования, удаляя от них зло его. [222] Он хотел, искал богатств в новооткрытом им мире, но думал употребить их на благо и счастие Испании и отчизны своей, на освобождение гроба Спасителева из рук неверных.
Так думал и мечтал Колумб. Изображение открытия Нового Света было бы не полно, еслибы мы не прибавили к нашему описанию собственных рассказов Колумба. Предлагаем, в верном переводе из дневника Колумбова, записку его о происшествиях с 11-го Октября, за две последовавшие после того недели. Простота изложения, беспорядок описаний, очерки мыслей, приходивших в его голову, все это может сравниться с самым красноречивым изложением историков, описывавших потом деяния Колумба и открытие Нового Света. Сказав о принятии острова во владение, о первом впечатлении, какое произвел на Испанцев вид тамошней природы и ее обитателей, Колумб продолжает: «Когда дикие обитатели острова оказали нам свою ласковость, я увидел что они охотнее подружатся с нами и обратятся в нашу святую Веру кротостью и убеждением нежели насилием; тотчас раздал я некоторым из них цветные калпаки и стеклянные ожерелья, которые они надели на шеи, и также подарил много других малоценных безделок, и это принесло им великое удовольствие, сделало их друзьями нашими в удивительной степени. Они плыли потом за нашими шлюпками, и представляли нам попугаев, бумажную пряжу, копья свои, и множество других вещей, обменивая их на то, что мы им давали, как то: стеклянные бусы и погремушки, и словом; они хватались за все, что только мы им показывали, и отдавали все, что было у них в руках. Но мне кажется, что это [223] народ бедный во всех отношениях. Мужчины и женщины ходят нагие, так, как вышли из чрева матери; из женщин была одна только довольно молодая, а из мужчин, напротив, не было ни одного старее лет тридцати. Они вообще стройны и красивы; волосы у них грубы, как, лошадиные гривы, коротки спереди и падают на глаза, а сзади оставляют они длинную косу. Некоторые из них раскрашивают себе тело темною краскою; естественный же цвет кожи их похож на цвет Канарийцев: они ни черны, ни белы. Некоторые из них красят себя белым цветом, другие красным, иные пестрят тело краскою, какая попадется. Некоторые красят себе лицо, иные глаза, другие только нос. Они не носят оружие и не знают его, ибо, когда показывал я им шпагу, они брались прямо за острее, и обрезывали себе руки по своей простоте. Железа у них нет; их копья суть палки без дротика; у иных на конце рыбий зуб; у других какое нибудь твердое тело. Вообще они стройны и красивы, и движения их приятны. Увидя на некоторых рубцы от ран, я спрашивал их знаками, что это такое, и они старались дать мне понятие, что на их остров переплывают люди с соседних островов, хотят захватить их, и они защищаются. Я думал и думаю, что к ним приходят с материка, стараясь захватывать их в рабство. Они должны быть добрые слуги и доброго свойства. Заметил я, что они тотчас повторяли все что им скажешь, и полагаю, что не трудно будет обратить их в христианство, ибо мне показалось, что у них нет никакого идольского богослужения. Если угодно будет Господу, отъезжая обратно, я привезу их полдюжины Вашим [224] Величествам 17, чтобы выучить их говорить. Я не заметил никакого рода животных на острове, кроме попугаев.
«Суббота, Октября 13-го. Едва начался день, мы увидели собравшихся на берегу острова дикарей, все молодых, и как я уже говорил выше; все они довольно высокого роста; это поколение людей истинно весьма красивых. Волосы у них не курчавые, по падающие косицами и грубые, как лошадиная грива. Лбы и головы у них отменно широки, более нежели у какого нибудь другого, виденного мною народа. Глаза у них прекрасны и совсем не малы. Цвет тела у них не черный, но похож на цвет Канарийских урожденцов, и не может быть иной, ибо положение земли их одинаково с островом Ферро, одном из Канарийских, в прямой линии от востока на запад. Вообще ноги у них прямы, и брюхо не велико и соразмерно. Они приплыли к моему кораблю в лодках (Almadias), сделанных из древесных отрубков, как длинные барки, и все лодки были однодеревки, выработанные удивительно, судя по недостаточеству способов; некоторые лодки довольно велики, и вмещают от 40 до 45 человек, а другие менее; есть и такие, что вмещают в себе только одного человека. Дикари гребли веслами, похожими на вилы, и посредством сих весел, лодки их плывут удивительно; если которая из них опрокинется, дикари бросаются в воду, поправляют лодку, и вычерпывают, воду горшками, которые носят при себе. Они привезли нам клубки пряденой бумаги, попугаев, копья, и другие безделки, которые излишне было [225] бы здесь исчислять. Все отдавали они за разные мелочи, какие предлагали им в обмен. Я внимательно рассматривал их, и старался узнать: нет ли у них золота? Видя, что некоторые из них носят маленькие кусочки золота, привешенные к отверстию, сделанному в носе, достиг я знаками до того, что они поняли меня. В ответ дали мне знать, что если объехать их остров и плыть к югу, то найдем страну, где у короля находятся большие золотые сосуды и великое количество сего металла. Сначала старался я уговорить их ехать с нами в сию землю, но вскоре понял, что они на то несогласны. Я решился пробыть здесь до после-обеда завтрашнего, и потом плыть на юго-запад, где, по изъяснениям, какие делали многие из дикарей, есть земля, так же, как и на юге и северо-западе, откуда жители находящейся в сем направлении земли, часто приезжают сражаться, и ездят на юго-запад для искания золота и драгоценных каменьев. Остров, найденный нами, велик, весьма ровен, и покрыт зеленеющими деревьями; воды на нем много; большое озеро находится по средине его и нет ни одной горы. Он весь в зелени, так, что приятно смотреть на него, а жители его весьма кротки. Жадные к нашим вещам, и уверенные, что им ничего не дадут, если нечего дать в обмен, они крадут когда можно, и тотчас бросаются вплавь. Но все, что есть у них, отдают они за всякую безделку, им предлагаемую; они выменивают себе даже черепки горшков и обломки стекол, так, что шестнадцать мотков бумаги отдали они мне за три цейтии Португальские, что стоит не более двух белых [226] монет кастильских 18, а эти 16-ть мотков бумаги весили почти 25, или 30 фунтов. Я запретил выменивать бумагу моим подчиненным, желая приобретать ее для Ваших Величеств, еслибы нашлось порядочное количество; это значительное произведение сего острова, но малое время какое намерен я здесь остаться, не дозволяет мне, впрочем, узнать все его произведения. Золото, которое привешивают дикари к носу своему, здесь также находится, но я не разыскивал его, желая поскорее плыть дальше, и разведать, могу ли я достигнуть здесь острова Сипанго. С наступлением ночи, все дикари отправились на берег в своих лодках.
«Воскресенье, Октября 14-го. Едва начался день, я приказал изготовить бот моего корабля и шлюпки других, и отправился в направлении NNE, для обозрения берегов острова и его народонаселения. Вскоре увидели мы дикарей, которые сбегались на берег, звали нас и благодарили Бога; одни несли нам воды, другие кушанья; иные, видя, что я не расположен идти на берег, бросались вплавь по морю и подплывали к нам. Мы поняли, что они спрашивают нас: не с неба ли пришли мы? Один старик вошел в мой бот, а другие громко звали к себе всех, мужчин и женщин, оставшихся на берегу. «Идите смотреть», говорили они, «людей, сошедших с неба; несите им пищу и питье!» Множество мужчин и женщин приплыли после сего к нам, [227] и все что нибудь приносили. Они благодарили Бога, бросались на землю, поднимали руки к небу и приглашали нас идти на берег, с шумными восклицаниями. Но я опасался пристать к берегу, ибо перед глазами моими были огромные каменные утесы, окружающие остров отвсюду. Но берег сей образует однакожь в одном месте обширный порт, где поместятся корабли всех христианских государств; только вход в него очень узок. Конечно, есть тут и удобные якорные места; вода стоит в нем так неподвижно, как будто в колодце.
«Я отправлялся сего утра, дабы все хорошенько исследовать, и быть потом в состоянии отдать отчет Вашим Величествам, а также видеть, где можно построить крепость. Заметил я часть земли, на которой находится шесть хижин, составляющую почти остров; хоть он и не совсем отделен от материка, но это можно сделать работою двух дней. Не думаю однакожь, чтобы это было необходимо, ибо здешние дикари совсем не военный народ, как можете усмотреть, Ваши Величества, и судить по семи человекам, которых взял я с собою, дабы научить их нашему языку, и потом отвезти обратно в их отчизну. Если бы Ваши Величества приказали забрать их всех и перевезти в Кастилию, или держать в неволе на их острове, ничего не было бы легче, ибо с 50-ю человеками можно удерживать всех их в покорности совершенной, и делать с ними все, что угодно. Подле полуострова, о котором говорил я, видели мы фруктовые сады, насаженные деревьями; листы на них так зелены, как бывают в Кастилии в Апреле и Мае, и сии сады, прекраснейшие всех, какие только видал я, [228] орошены в изобилии источниками пресной воды. Обозревши островской порть, во всей подробности, возвратился я на корабль и поднял паруса. — Вскоре увидели мы такое множество островов, что весьма затруднен я был выбором, к которому пристать прежде, тем паче, что взятые мною дикари объясняли мне знаками, что островов в окрестности столько, что и сосчитать нельзя, и они назвали мне более ста по именам. Я старался узнать который более всех, и к нему решился я идти, что и исполняю теперь. Этот остров почти в пяти лье от того, который я оставил, и который назвал я Сан-Сальватор; другие отдалены более и менее, и все низки, без гор, очень плодоносны и хорошо населены. Все они ведут войну один с другим, хоть обитатели их весьма просты и добродушны.
Понедельник, Октября 15-го. Нынешнюю ночь промедлил я, боясь, что нельзя будет пристать к земле при сумраке, из опасения нет ли у берегов отмелей, и потому решился вступить под паруса только с началом дня. Поелику остров, куда шел л, был в семи, а не в пяти лье, от того, который я оставил, то и было уже около полудня, когда мы пришли к берегу. Я узнал, что видимый берег его против Сан-Сальватора, в направлении от севера к югу в расстоянии пяти лье, а другой пройденный мною островок следует за ним от востока к западу, на расстоянии более 10-ти лье. И как от сего острова увидел я другой, обширнейший, на запад, то и поднял я паруса для плавания через весь остаток дня до ночи, ибо иначе не мог бы я дойдти даже до западной оконечности сего острова, который назвал я островом Зачатия Св. Девы (Santa-Maria [229] de la Concepcion). Почти при захождении солнца пристал я к земле подле предположенного пункта, дабы узнать есть ли тут золото, ибо дикари, взятые мною на Сан-Сальваторе, говорили, что жители сего острова носят огромные золотые кольца на руках и на ногах. Я полагал однакож, что все ими сказанное была ложь, дабы отыскать случай убежать от нас. Но как бы то ни было, не хотел я миновать никакого острова не приняв его во владение, хотя принятие одного значило тоже, что взятие во владение всех. И так пристал я к земле, и остался на якоре до нынешнего вторника, когда с началом дня отправился на берег в вооруженной шлюпке. Вышедши на землю, нашли мы обитателей в большом числе, совершенно нагих, и одного поколения с Сан-Сальваторскими; они свободно допустили нас ходить по своему острову, и давали нам все, что мы у них спрашивали. Но как дул сильный ветер с юго-востока, то я не захотел остаться, и поплыл к кораблю. Приближаясь к каравелле Нине, увидел я большую лодку, в которой плыл один из наших Сан-Сальваторцев: он сбросил эту лодку с корабля в море, и бросился сам; ночью один из них убежал вплавь к берегу; мы преследовали нового беглеца, но лодка его плыла так быстро, что никакая шлюпка не могла бы догнать ее, и мы скоро отстали от него. Так, не смотря на наши усилия, беглец ушел, но лодку он бросил. Некоторые из наших вскочили на берег и погнались за ним, от чего все дикари разбежались, словно курицы. Мы увезли брошенную лодку, и, возвращаясь, увидел я подле Нины маленькую ладью, где сидел один дикарь, приплывший с другой оконечности острова, для обмена клубка [230] бумаги. Матрозы бросились за ним в море, ибо он не хотел идти на каравеллу, и взяли его. Я стоял на палубе моего корабля и видел все; немедленно велел я привести ко мне этого дикаря, дал ему красный калпак, несколько зеленых бусов, повязав их ему на руки, подарил еще две гремушки, которые прицепили ему к ушам; потом возвратил я ему лодку его, уже находившуюся в нашей шлюпке, и отправил этого дикаря свободно. Мы поплыли после него к большому острову, видимому на западе, и я велел отвязать и пустить по морю другую лодку, захваченную Ниною. Любопытно мне было смотреть на берег, как приплывет туда дикарь, которого одарил я, о чем выше сказано, не взявши у него клубка бумаги, который давал он вам. Все дикари окружили его, и он толковал им, что мы люди добрые, чему показывал доказательства, изъясняя, что он в восторге от нас, а тот, который убежал от нас, конечно, что нибудь напроказил, и потому был задержан нами. Для того и поступил я с дикарем ласково, отпустил и одарил его, чтобы он хвалил нас, и чтобы, когда в другой раз Ваши Величества пошлете кого-либо на сей остров, дикари не оказали бы неласкового приема. Впрочем, все, что подарил я дикарю, не стоило четырех мараведисов. Было около десяти часов, когда отправился я к большому острову, где, по изъяснениям всех взятых мною в Сан-Сальваторе дикарей, есть много золота, и обитатели носят золотые кольца и цепи на руках, ногах, в ушах, в носу и на шее. От острова Зачатия до сего острова будет добрых десять миль, с востока к западу, и протяжение его, кажется мне, не менее 28 лье. Поверхность острова ровна, без гор, [231] так же как на островах Сан-Сальватора и Зачатия. Утесов и скал на сих островах нет, но все они окружены подводными и прибрежными камнями. Для сего надобно хорошо смотреть, приставая к берегам, и не слишком близко становиться к земле, хотя вода здесь так прозрачна, что дно морское видно. На два ружейные выстрела от берегов, море столь глубоко, что нельзя достать дна. Все сии острова покрыты зеленью и весьма плодоносны; воздух на них приятен, и, конечно, нашлось бы на них много нового, но я не хочу останавливаться, желая обозреть поболее островов, и отыскать, где тут есть золото. И поелику дикари говорят, что именно золото носят которые-то из островитян на руках и ногах, это знак, что его на том острове изобилие, и при помощи Господней, я конечно отыщу места, где оно добывается. Находясь теперь на море, между островами Зачатия и большим, куда иду, и который назвал я Фернандина 10, встретил я в лодке дикаря, плывущего с острова Зачатия к Фернандине. У него в лодке нашли немного приготовляемого дикарями хлеба, тыквенную бутылку с водою, кусок красной земли в порошке, и несколько сушеных листьев (это должна быть у них драгоценность, ибо меня дарили такими листьями на Сан-Сальваторе). В маленькой корзинке вез он несколько бусов наших и две бланки: это показало, что он плывет с Сан-Сальватора, был на острове Зачатия, откуда едет на о. Фернандину. Плывя мимо, просился он к нам; мы взяли его, и с лодкою; я не велел его трогать, дал ему есть хлеба с медом, и пить. Довезу его до о. Фернандины, и ничего не возьму от него, чтобы сохранить [232] доброе о нас мнение, и чтобы, когда Ваши Величества пошлете сюда кого-либо, если вам будет угодно, посланные ваши нашли хороший прием, и получили от дикарей, что можно.
«Вторник, Октября 16-го. Почти в полдень отправился я от о. Зачатия к о. Фернандине. Он кажется очень велик с западной стороны; весь день плыл я, и не мог достигнуть предположенного пункта засветло, так, чтобы можно было пристать, с необходимою в здешних местах осторожностью, по причине подводных камней. Потому простояли мы, свернув паруса, всю ночь, и уже днем прибыли к берегу. Дикарь, гостивший у нас и отпущенный вперед, так хорошо говорил об нас, что всю ночь подле моего корабля находились лодки, наполненные островитянами, привозившими к нам воду, и все, что они имели. Я раздавал им всякую всячину, как-то: стеклянные бусы, по одиначке, или по дюжине на ниточках, медные бубенчики, которые продаются в Испании не дороже мараведиса, кисточки, и все это ценили они весьма дорого. Мы угощали их патокою. В три часа отправил я шлюпку наливаться водою; дикари указывали где взять ее, и сами таскали бочонки в шлюпку, когда их наполнили. Они были радехоньки, если могли услужить нам. Остров этот очень велик, и я решаюсь объехать его, ибо, кажется, или на нем, или на окрестных островах, есть золотые рудники. От остр. Зачатия до сего места около 8-ми лье, на восток с запада. Вид открывается лье на 20-ть, но все еще вполне протяжения не видно. В сию минуту, когда пишу сии строки, мы поднимаем паруса, при южном ветре, дабы плыть кругом острова, пока не достигнем [233] Самоота — города, или земли, где находится золото, как говорят все посещающие нас, и как говорили нам на о. Сан-Сальваторе и на о. Зачатия. Обитатели Фернандины похожи на дикарей других островов, по языку, нравам, и по всему; только, кажется мне, они общительнее (mas domestica gente), образованнее и плутоватее, ибо, принося для мены бумагу и другие вещи, умеют лучше своих соседей торговаться. Я видел здесь куски бумажных тканей в виде плащей, и вообще здешние островитяне ловчее, и уже имеют род одеяний; женщины носят передники. Остров покрыть зеленью, ровной поверхности, очень плодоносен, и, кажется, жители сеют хлеб и другие травы для пищи. Я видел много дерев, совсем отличных от наших, и у многих ветви разного рода, хотя и на одном пне: одна ветвь такая, другая иная, и смесь пород столь странна, что различие форм их на одном дереве изумляет невольно. У одной ветви, например, листья в виде тростника, у другой в виде фисташкового дерева, и так на одном дереве пять, шесть видов различных, и на каждом дереве все разные, но не прививные, чему можно бы приписать это удивительное различие. Напротив, дерева эти находятся на горах и в лесах, и жители об них не заботятся. Я не заметил здесь никакого религиозного служения, и думаю, что не трудно будет обратить жителей в христианство, ибо они очень понятливы. Рыбы здешние удивительно различны от наших. Есть некоторые похожие на петухов, и прекраснейших цветов, синие, желтые, красные, разноцветные, и краски их так хороши, что нельзя не удивляться и смотреть на них без [234] удовольствия. Есть здесь и киты 20. Земных животных не замечено, кроме попугаев и ящериц. Видели одну ящерицу преогромную. Я не нашел здесь ни овец, ни коз, ни других животных сего рода. Правда, я так мало находился здесь, только полдня, но если бы такие животные здесь водились, мы, конечно, видели бы их. Опишу все, что замечу при моем объезде острова.
Среда, Октября 17-го. Я отправился в полдень от того места, где мы наливались водою, для объезда острова. Нам хотелось плыть на юго-восток, ибо в сем направлении, по сказаниям всех взятых мною дикарей, и виденных нами островитян, находится остров, который называют они Самоот, или Самоет, где есть золото. Пинзон, начальник Пинты, у которого было трое дикарей, приехал известить меня, что они советуют плыть скорее к NNW. Ветер не благоприятствовал пути на ZZE. Приближась к новому острову, нашли мы превосходный порт, с одним, или лучше сказать, с двумя входами; внутренность порта широка, и вместила бы до ста кораблей, если бы только была чище, глубже, и вход имел более глубины. Мне казалось необходимым хорошенько осмотреть весь порт. Бросив якори, мы отправились на всех наших шлюпках, и нашли, что глубина порта недостаточна, и поелику казалось мне, что это должно быть устье реки, я приказал привезти бочки и наливаться водою. Мы встретили с десяток дикарей, и они указали нам селение свое, лежащее неподалеку. Я отправил туда матрозов, и они брали у дикарей все, что было угодно. И как это селение довольно далеко, я ждал посланных часа два. Все это время гулял я в рощах, [235] прелестнейших, какие только видал в моей жизни. Зелень так свежа, так обильна, как в Андалузии в Мае месяце, и все деревья так отличны от наших, как день от ночи. Тоже скажу о плодах, траве, каменьях и обо всем. Есть, правда, деревья, похожие на растущие в Кастилии, но все разница между ними великая. Совсем неизвестных в Кастилии деревьев столь много, что трудно сосчитать. Островитяне здешние совершенно сходны с виденными на других островах: ходят также нагие, также стройны, и отдают все за малейшую безделку, им предлагаемую, даже за черепки и кусочки стекол. Люди, ходившие за водою, были в их жилищах, и сказывают, что внутренность жилищ их выметена и опрятна. Постели у них похожи на койки, сделанные из бумажных сеток. Домы их все вообще суть шалаши, с каминами, весьма высокими, но до сих пор нигде не заметил я более 15-ти домов вместе. Замужние женщины на сем острове, носят маленькие переднички, но у девушек, лет до 18-ги, их нет. Видели мы здесь собак. Матрозы встретили дикаря, у которого из носу был провешен кусок золота, величиною с кастиллан, и на нем начерчены какие-то буквы. Я бранил их, за чем не выменяли они этого куска, чтобы ни запросил дикарь, ибо любопытно бы было знать, какая была эта монета. Матрозы отвечали, что не смели менять золота. Налившись водою, я возвратился на корабль. Потом плыли мы около острова, и дикари наши сказали, что это не тот остров, где есть золото. Всю ночь плавали мы в разные стороны, удаляясь от земли, ибо очень было темно, шел дождь, и небо закрывалось облаками. Мы возвратились потом к мысу острова Фернандины, чтобы [236] избрать с наступлением дня путь. Со времена прибытия нашего к сим островам, каждый день, более или менее, идут дожди. Поверьте, Ваши Величества, что это самые изобильные, умеренные и прелестнейшие страны в мире.
Пятница, 19-го Октября. Весь вчерашний день плыли мы около острова, но не сходили на землю. Сегодня с рассветом послал я Пинту на восток, а Нину на юг, сам взял третье направление, приказав плыть таким образом до полудня, а потом соединиться со мною. Часа через три открылся нам остров, и мы пристали к северной части его, где был отдельный островок, заслоненный утесами. Сан-Сальваторцы наши называют сей остров Саомето, а я назвал его островом Изабеллы 21. Берег его простирался лье на 12-ть и оканчивался мысом, наименованным мною Прекрасный мыс (el cabo Hermosa). Он точно прекрасен, кругл, далеко вдается в море, и около него нет мелей. Весь этот остров удивительно прелестен, и если хороши другие, он всех лучше, весь покрыть деревьями, зелеными, высокими, и берега его выше других. Есть возвышения, которых не назовешь горами, но они украшают остров своею противоположностью с долинами. На нем, кажется, есть много воды, а к северу находящийся длинный мыс его покрыт множеством высоких дерев, образующих густой лес; я хотел тут пристать, сойти на землю, и обозреть это прелестное место, но мели остановили нас и не допустили дойти к сему, истинно прекрасному мысу. За тем не подошли мы и к другому мысу, тем же более, что с моря видны были нам все красоты острова. Я не знал куда глядеть: глаза мои [237] не могли насытиться зеленью, свежею, отличною от зелени наших лесов. Думаю, что на этом острове есть много трав и деревьев, важных для крашения и лечения, также пряностей, но мне они неизвестны, и этого очень жаль. При нашем приближении к мысу, цветы и деревья веяли на нас благоуханием, столь приятным, столь сладостным, что обоняние истинно услаждалось. Думаю, завтра сойти на землю и высмотреть этот мыс. Население туземцев находится далее внутрь острова. Тут, по словам наших дикарей, живет король, у которого есть много золота. Пойду завтра до самого поселения, увижу этого короля и переговорю с ним. По словам дикарей, он управляет всеми окрестными островами, носит одежду, и весь облит золотом. Впрочем, словам их худо я верю, ибо худо понимаю, что они говорят, и притом у них самих так мало золота, что если у этого короля немного поболее, то им кажется уже много. Прекрасный мыс, сколько можно заметить, составляет отдельный островок от Саомета, и кажется, что между ними есть еще островок. Но моего намерения нет обозревать сию землю в подробности: этого не успеешь сделать в пятьдесят лет; хочу напротив видеть и открыть сколько можно более земель, и если угодно будет Господу, возвратиться к Вашим Величествам в Апреле месяце. Правда, если бы нашел я место, где много золота и пряностей, остановился бы, пока мог запастись достаточно тем и другим, ибо единственная цель нынешних моих исследований есть изыскание сих произведений.
«Суббота, Октября 20-го. Сего дня, едва только показалось солнце, я поднял якори, двинулся от того места, где мы стояли при юго-восточном [238] мысе остр. Саомета, который называл я мыс Озера, так, как самый остров назвал именем Изабеллы. Плыли мы к тому месту, где, по сказаниям наших дикарей, находится обиталище, в котором живет король острова, по за мелями принуждены были оставить плавание, и обратились другим путем. Ветру так было мало, что только к ночи достигли мы желанного пункта, или поздним вечером, так, что нельзя уже было видеть, где бросить якорь; морское дно было неровное, там утес, там мель, и я простоял всю ночь свернув паруса. Другие корабли пришли ранее меня, и остановились близ земли.
Воскресенье, Октября 21-го. В десять часов пристал я к берегу; поевши, отправился на землю, но увидел только одну хижину, из которой жители, вероятно, боясь нас, убежали, потому, что мы нашли все вещи их оставленными. Я не велел ничего трогать, и отправился обозревать остров, с начальниками других кораблей и многими людьми. Если острова, прежде виденные мною, хороши, зелены и плодоносны, этот лучше всех. Он наполнен большими зеленеющими лесами, где есть великие озера, около которых, а равно и в окрестностях их богатые рощи, и всюду леса и травы так зелены, как в Андалузии в Апреле. Стада попугаев столь многочисленны, что затмевают в полете своем солнце; пение птичек, разнообразных родом, видом, цветом перьев, и вовсе непохожих на птиц нашей Европы, многоразличие дерев, и плодов, на них находящихся, и благоухание, каким наполнен воздух — все это наполняло меня удивлением и изумлением, и казалось долженствовало на век удержать здесь человека, который все это видит. Я был в большой [239] печали от моего незнания полезных свойств здешних произрастений; уверен, что есть из них драгоценные, и потому беру с собою обращики всего, даже трав. Гуляя около озер, мы убили змею; кожу ее представлю Вашим Величествам. Завидя нас, эта змея бросилась в озеро, но как оно не глубоко, то мы ее преследовали и убили копьями; длина ее семь пальм; я думаю в озере было змей еще много. Распознавши здесь дерево алоэ, я решился нарубить его с десять квинталов, ибо, говорят, что оно дорого в Испании. Разыскивая источник воды для запаса, мы достигли населения, лежащего в полу-лье от нашего якорного места. Едва увидели нас дикари, все разбежались, оставили свои домы, и утащив разные вещи в гору. Я не велел трогать в жилищах их ни одной булавки. Некоторые из дикарей подошли потом к нам, и один очень близко; мы одарили его гремушками и бусами; он казался весьма доволен, и рад, как нельзя больше. Дабы подружиться получше, и пользоваться их услугою, я спросил у дикарей воды; по возвращении нашем на корабли, дикари принесли свои тыквенные горшки с водою, и радовались, что могут услужить нам. Я дал им еще бусов, и они обещали явиться завтра. Мне хотелось наполнить водою все бочки, и объехать потом остров, чтобы отыскать здешнего короля, переговорить с ним, и узнать, могу ли подучить золота, которым он украшается. После сего отправлюсь к большому острову, и этот большой остров должен быть Сипанго, по всем изъяснениям дикарей. Они называют его Колба (Куба), уверяя, что там много лодок, и жители большие мореходы, и что не далеко оттуда другой большой остров Богио. [240] Осмотрю в пути моем междулежащие острова, и смотря потому, найду ли хороший запас золота и пряностей, подумаю, что мне еще делать. Теперь решение мое такое: идти к твердой земле, в город Гакзай, и вручить письма Наших Величеств Великому Хану, требовать его ответов, и воротиться в Испанию, получив оные.
Понедельник, Октября 22-го. Я оставался здесь целые сутки, ожидая, что король, или другие знатные особы острова прядут, и принесут мне золота, или каких-либо драгоценностей. Приходило множество островитян, похожих на своих соседей — нагих, раскрашенных, как все, белым, красным, черным, тысячью разных цветов. Они приносили свои копья, клубки бумаги, и меняли все это с матрозами на обломки стекол, чашек, горшков. У некоторых в ноздрях висели кусочки золота, и они отдавали их за гремушки и бусы. Но эти кусочки слишком малы и ничтожны, хотя правда, получаются от дикарей за сущую безделку. Приезд наш к дикарям кажется им чудом, и нас почитают они людьми, сошедшими с неба. Мы запаслись водою в озере, находящемся подле мыса Островного (cabo de l'Islco), как я назвал его. Мартин Пинзон убил змею, длиною пальм пяти; я забрал здесь алоэ, какое только мог найти.
Вторник, Октября 23-го. Сегодня хотел я отправиться к о. Кубе, который, по сказаниям дикарей о величине его и богатстве, считаю за о. Синанго. Я уже не решаюсь объезжать здешний остров, стараться увидеть короля, и узнавать у него о золоте, ибо вижу, что золотых рудников здесь нет, а объехать кругом каждый из этих островов надобно иметь способные ветры, которые не всегда дуют в том направлении, какое [241] потребно по желанию человеческому. И как притом надобно мне идти в такое место, где можно устроить больший предприятия и важную торговлю, думаю, что безрассудно было бы оставаться здесь долее, а надобно продолжать мое путешествие, и осмотреть много стран, пока найду обильную произведениями, из которой можно извлечь много выгод, хотя и здешние острова полагаю обилующими множеством пряностей. Но сии сокровища мне неведомы, что и причиняет мне великую досаду: вижу тысячи деревьев, и у каждого плод различный; все зелены в настоящее время, как в Испании в Мае и Июне. Тоже скажу о травах и цветах. И между всем этим могли мы различить только алоэ, которого набрать приказал я достаточно для представления Вашим Величествам. Совершенная тишина препятствует мне пуститься в путь; идет дождь, но холода ни малейшего нет; напротив, днем бывает очень жарко, а по ночам воздуха, умеренный, как в Испании, во время Майских ночей Андалузии».
_______________________________________________
Полагаем, что приведенных нами выписок довольно для понятия о дневнике Колумба. Его надобно читать вполне; мы принуждены были исключать подробности о разных направлениях ветров, предосторожностях в плавании, и многих мелочах. Будучи перемешано с изъявлениями сильных впечатлений, производимых зрелищем новооткрытых стран, пламенными мечтаниями Колумба о Сипанго и Катае, приуготовлениями его видеть тамошних Государей, добродушными замечаниями о жителях обозреваемых им островов, все это, в беспорядке, с повторениями, с толпою мыслей, беспрерывно изменявшихся, надежд, ожиданий, обманутых и всегда живых, все это делает [242] дневник Колумба, одним из любопытнейших и замечательнейших произведений, даже, в литературном отношении.
Но довольно подробностей. Мы должны следовать за Колумбом в его остальной жизни, в его возвращении в Испанию, в том, что было следствием его подвига в Европе из новооткрытых землях. Многочисленность предметов, равно достойных внимания, заставляет нас отказаться от мелких подробностей, и довольствоваться только общими очерками жизни Колумба и мира ему современного. Колумб явится нам теперь на высоте торжества своего, в самые обольстительные минуты своего бытия. Но ему суждено было представить в жизни все перемены судьбы человеческой, быть великим уроком для гения — и для каждого человека.
Н. ПОЛЕВОЙ.
Примечания
1. Litterature du moyen, лекция 24-я, курса литературы 1830 года.
2. Давно известны были сочинения Лас-Казаса, сего знаменитого друга человечества, защитника бедных Американцев, бывшего епископа Хиапского, но только в 1791 году найдена была в архиве герцога Инфантадо собственноручная Лас-Казасова выписка из дневника Колумбова, о чем мы здесь упоминаем. Сию-то выписку издал Наваррет, под именем первого путешествия Колумбова. Лас-Казас имел у себя в руках карты, дневник, переписку Колумба, и употребил их для составления Истории Америки, в 3-х томах, которая доныне остается в рукописи. Другие главнейшие источники, из коих почерпали сведения Робертсон и Ваш. Ирвинг, суть: История Колумба, пис. сыном его Фернандом; История Америки, соч. Герреры; Летописи Америки, соч. Овиедо; История Фердинанда и Изабеллы, соч. Бернальдеза; Письма и Декады Океана, соч. Петра Мартира. Все сии писатели, кроме Герреры, были современники Колумба, и лично знали его. Они дополняют много подробностей, кратко означенных самим Колумбом.
3. Остров Сальтес образуется двумя рукавами реки Одиель, перед городом Гюельвою. — Колумб считал Италиянскими милями, которые менее Испанских, ибо в одну Испанскую лье идет 3 мили Испанских и 4 Италиянских. Испанских миль полагалось тогда на градус около 60-ти.
4. Тенериф, иначе Великая Канария, главный из Канарийских островов, знаменитый своим огнедышащим Пиком, долго считавшимся высочайшею в мире горою. Остр. Гомера на юго-запад от Тенерифа.
5. Остр. Ферро, на юго-запад от Гомера, замечательный тем, что издревле проводили от него первый меридиан в географии.
6. Здесь разумеется не журнал, но Livre de loch, счисление морского пути по лагу, которое вел Колумб вдвойне, убавляя ежедневно по нескольку миль из истинного счета, «дабы люди, находившиеся в его экспедиции, не пугались и не теряли бодрости, если путешествие продолжится» (слова Колумба). Сентября 10, вместо 65 лье, он показал 48; 13-го, вместо 33 — 30; 18-го, вместо 55-ти — 48; 19-го, вместо 23-ти — 22, и т. д.
7. В новейшие времена, особливо после Гумбольдта, это сделалось предметом множества ученых наследований и наблюдении. Дело в том, что магнитная стрелка на компасе направляется не прямо к северу, и в разных местах ее уклонение бывает различно, даже на одном и том же месте, в разные времена, различие бывает ощутительно. Это явление, до Колумба неизвестное, объясняется теориею земного магнетизма. Теория Колумба была в последствии принята многими. Вот его слова: «Заметили, (Сентября 17-го), что стрелка удалялась на четверть градуса к северо-западу, и этим были испуганы и опечалены, хотя никто не смел ничего сказать; но заметив общее беспокойство, Адмирал велел дожидаться утра, и, действительно, на другой день компас был исправен. Причина заключается в том, что полярная звезда движется, а стрелка остается неподвижна». Общее мнение, будто Себастиан Кабот первый заметил уклонение магнитной стрелки, и объявил об нем в 1549 г., опровергается дневником Колумба. Сентября 30-го, Колумб подтверждает свои наблюдения, и говорит: «Явно, что полярная звезда движется, как другие, а компас всегда показывает верно».
8. Колумб упоминает о следующих птицах, виденных им в путешествии: Garjao (hirondelle de mer из рода sterna Линнеевых); Rabi-junco (paille-en-queue, phaethon aethereus,. Линнея); Alcatraz (по Франц. fous) и Rubixorcado (pelecanus fregate. Колумб замечал, что сии птицы всегда летают вместе, и фрегат всегда отнимает добычу у глупыша. Кювье подтверждает это замечание); Pardelas (damier род бурных птиц, du genre du petrel); Pajarito de rio (moineau de riviere, речной воробей), Grajaos (corneille) Anades (canard). Полет и появление птиц были важны для мореходцев, ибо прежде думали, что птицы не удаляются от земли. Колумб говорит, что rabi-junco и albatraz не улетают от земли долее 25 лье, и о фрегатах: «это морская птица, но не улетает от земли далее 20 лье, и не садится на море; их много водится на островах Зеленого мыса». — Ныне доказано, что птицы земные летают за 200, 500, даже за 600 лье от берегов. Кук первый утвердил это, и говорил положительно.: «что до меня касается, не знаю ни одной птицы, встретивши которую на море, можно б было увериться в близости земли» (Voyage т. I, 275).
9. Пассатными (vents alizes) называются ветры постоянно дующие между Африкою и Америкою, в тропических морях (т. е. части Оксана, находящейся между тропиком рака и козерога) от востока к западу. Причини сего заключается в солнечной теплоте, уравниваемой суточным движением земли. На западной стороне Америки сие явление изменяется многоразлично, от островов и других причин, и производит северо-восточные, северо-западные ветры, и муссаны в Индейском Океане.
10. Колумб почитал сии травы унесенными океаном с земель. В первый раз заметил он их 17-го Сентября; 20-го «море покрыто было ими, как будто льдом», и они препятствовали ходу кораблей. Ныне известию уже, что сии, плавающие в бесчисленном количестве но океану груды трав, составляющие иногда целые острова, суть произведения морского дна, от которого они отрываются течением воды и всплывают на поверхность (Voyage de Humboldt, т. I, гл. I).
11. Из рыб и земноводных животных, Колумб заметил: Tonina (особая порода du genre des thons), ballena (baleine, кит, один раз на всем пути), Dorados (dorado, тупоголов), Golondrinas (Trigles volans, или dactylopteres), по Кювье, раков морских, моржей, и проч.
12. Un palillo cargado de escaramujos, или, по другим известиям, un ramo de espino con su fruto.
13. Пинзон, сделавшийся в последствии врагом Колумба, и сообщники его, распространили клевету, будто Колумб отчаявался и робел при конце пути. Это опровергается противным мнением всех других современников, и особенно дневником Колумба, где видим, при изумительной простоте выражений, твердую веру его в свое предприятие и в помощь Боса. Мнение о договоре Колумба с сопутниками, 10-го Октября, основано на словах Овиедо, и Робертсон принял его, полагаясь на этого недостоверного писателя, который вместил в свою книгу множество ложных подробностей.
14. Любопытные исследования о сем предмете, см. у Вашингтона Ирвинга, Т. IV, приб. 16-е, и по французском переводе Наварретова сочинения, Т. II, стр. 40 и 339. Кажется, что первое из приведенных нами мнений основательнее всех других.
15. Америка Веспуция.
16. Так называется теперь обширное государство, основанное Боливаром, и составленное из преждебывших Испанских областей: Новой Гренады и Каракаса. Впрочем, после смятений 1831 года, Колумбия приняла название Соединенных Юго-Американских Штатов, и разделилась на три части: республику Новой Гренады, республику Венесуэльскую и республику Экваториальною. Имя Колумбии опять должно исчезнуть из географических названий.
17. Весь дневник Колумба описан в виде ежедневного донесения королю и королеве.
18. Ceuti или Cepti, монета, битая в Центе, и бывшая у Португальцев в употреблении; blanca назывались в Испании два рода монет: одна пеною пол-марадевиса, а другая составляла пять деньеров, или менее двух льярдов; так называли еще полу-деньеры, которых 480 стоили около франка.
19. Ныне называется Эксума.
20. Кашалотов почел Колумб китами, по мнению Кювье.
21. Ныне называют его Длинным островом.
Текст воспроизведен по изданию: Открытие Америки Христофором Колумбом // Сын отечества, Том 4. 1838
© текст -
Полевой Н. 1838
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн -
Войтехович А. 2001
© Сын отечества.
1838