Записки об атхинских Алеутах и Колошах. И. Вениаминова, составляющие третью часть Записок об островах Уналашкинского Отдела. Санктпетербург, 1840.

Северо-западная часть Америки, от Берингова Пролива до меридиана Горы Святого Илии, или от 141° западной долготы от Гринича и все острова, лежащие козле этого берега, принадлежат России. Эта обширная страна, граничащая к востоку с английскими владениями, населена разноязычными народами. Число ее жителей обыкновению полагают в четыреста тысяч душ, но это предположение произвольное; даже самые названия народов, населяющих русскую Америку, не все нам известны. Главнейшие между ними суть Колоши (5,000 душ), обитающие на островах и отчасти на материке Америки; Кускоквимцы (7,000 душ), живущие по реке [192] Кускоквиму, впадающей в Берингово Море; Алеуты, или Уналашкинцы (1,500), на Лисьих Островах и отчасти на Аляксе; Кенайцы (1,600); Кадьякцы или Копяги (1,500); Атхинцы (750), и Аглегмюты (400 душ). Между этими поколениями обитает около 700 человек Русских и до 1,300 человек креолов, или детей Русских, рожденных от Американок. Все известное народонаселение нашей Америки отец Вениаминов полагает не более как в сорок тысяч душ.

Русская Америка разделена на пять главных отделов, — ситхинский, кадьякский, уналашкинский, атхинский и северный. Все они состоят в ведении Российско-Американской Компании, под главным управлением начальника колоний, которого Компания избирает обыкновенно из флотских офицеров. В четырех отделах Компания имеет свои конторы, которыми заведуют правители. Прочие, меньшие отделы, состоящие под начальством байдарщиков или управляющих, причислены каждый к одному из главных отделов. Отец Вениаминов, проживший десять лет в том краю, и изучивший его основательно, с любовию, описывает только один уналашкинский отдел, или ту часть Америки, которая находится между 53° и 56° северной долготы и между 158° и 170° западной долготы от Гринича, то есть, от острова Амухты до половины Аляксы.

Этот край чрезвычайно горист: нет ни одного острова, который бы не имел гор, или сам не составлял горы. Все эти горы оканчиваются кверху или кратером или конусом или гребнем. Вершины всегда покрыты снегом. Равнин вовсе нет. С первого взгляду можно подумать, говорит отец Вениаминов, что острова русской Америки образовались от действия подземного огня: повсюду встречаются обгорелые места и камни; почти на всех береговых горах нет камней первобытной породы, и на всех островах пласт земли, состоящий из сгнивших растений, не толст: во многих местах он только что начинает создаваться. Недавно даже явился из вод новый остров. Но на некоторых островах есть горы из чистого граниту. Это заставляет предполагать, что все здешние острова суть остаток прежнего материка и первоначально составляли одно целое с Камчаткою, Чукотским Носом и Америкою. Острова эти открыты в 1741 году, во второе путешествие капитана Беринга, который, направляя путь от Камчатки к востоку, увидел гряду Алеутских Островов, подходил к Шумагинским, и стоял здесь на якоре. Но ближайшее знакомство с этим краем сделано Глотовым, начальником судна, принадлежавшего московскому купцу Никифорову. В 1759 году Глотов пристал к Умнаку и пробыл на этом острове более двух лет. Он первый начал крестить жителей, и Алеуты очень хорошо помнят его как первого посетителя.

Всех островов в Уналашкинском Отделе считается до шестидесяти. Главнейшие из них — Унимак, Уналашка и Умнак. [193]

Унимак — самый большой остров из всего архипелага: в длину он простирается до ста семидесяти, в ширину до шестидесяти верст; горы его — самые высокие и очень замечательны волканическими явлениями. На северо-восточной стороне острова лежит гребнистый горный хребет, начавший дымиться с 1825 года. К западу от него, находятся две очень высокие сопки конической фигуры: одна из них, называемая Шишкалдинскою, по измерению господина Литке, имеет высоты осемь тысяч девять сот пятьдесят три английских фута; с незапамятных времен выбрасывает из своего жерла или пламя или дым. Вид ее совершенно изменился в конце 1830 года: в ноябре и декабре на северной ее стороне образовались три довольно большие щели, похожие на раскаленное железо; из жерла выходило ужасное пламя и по временам слышен был подземный гром, сопровождаемый слабым землетрясением; снега и льды, покрывавшие вершину, стаяли совсем, и в таком виде она пробыла до марта. Потом обе щели закрылись, осенью опять выпал снег, и с тех пор жерло издает только дым. Унимак в древности был многолюднейший из всех островов архипелага. Еще в конце прошлого столетия считалось здесь до двенадцати селений; в некоторых, как например, в Погромском, было столько жителей, что целого кита недоставало на всех по кусочку. Ныне на Унимаке только одно селение, Шишалдинское, и жителей в нем всего семьдесят душ, мужеских и женских: они живут в величайшей бедности от скудости и малоценности промыслов.

Остров Уналашка имеет в длину полтораста, в ширину около пятидесяти верст. Гор довольно и здесь, но оконечность острова совершенно плоская и ровная. Во время прибытия Русских на Уналашку, считалось двадцать четыре многолюдные селения; но теперь на этом острове только десять селений и четыреста семьдесят человек жителей. Главное селение, Гаванское, по преданию, основано промышлеником Соловьевым, или, по здешнему, Соловьем: в нем — деревянная церковь с колокольнею, пять домов, и три магазина. Церковь построенная в 1825, украшена довольно хорошим иконостасом с колоннами и резными золочеными рамами работы самих Алеутов. Компания имеет здесь контору, состоящую под ведомством правителя, при котором находятся конторщик, три прикащика и двадцать семь юрт, принадлежащих креолам и Алеутам. Всех вообще жителей, Русских и креолов, в 1834 году, было до двух-сот-семидесяти-пяти душ. В селении есть первоначальное училище, открытое 1825, больница на осемь человек, воспитательный дом для сирот-девушек. Тут же находится и главное скотоводство Компании. У служителей ее водятся коровы, свиньи, куры, утки, и почти у каждого есть огород, засеваемый репою и картофелем.

Остров Умнак простирается в длину на сто двадцать, в ширину на тридцать верст. Он открыт Русскими в 1759 году. [194] Тогда было здесь двадцать селений, но нынче осталось только два, Речежное и Туглянское; в обоих — жителей сто девять душ.

Полуостров Алякса есть часть северо-западной Америки, простирающаяся к юго-востоку по направлению главных Уналашкинских Островов. В длину Алякса имеет семьсот пятьдесят верст, в ширину от пяти до полутораста. Селений здесь в прежнее время было около десяти: нынче только три, Моржевское, Бельковское и Павловское, и жителей в них с небольшим двести душ. Аляксинские Алеуты особенно мастера выделывать вещи из кости, а женщины славятся шитьем камлей.

На южной стороне Аляксы лежит группа Шумагинских Островов, которых считается двадцать два. Название Шумагинских получили они оттого, что на одном из них похоронен матрос Шумагин, из экипажа капитана Беринга. Все эти острова покрыты травою, утесисты и особенно изобильны нерпами и птицами различных пород. Прежде считалось на них до двадцати селений, расположенных на шести островах, но мало-помалу эти селения уничтожились.

Островами Прибылова называются два небольшие острова в Беринговом Море, между 57° и 56° северной широты. Первый из Русских нашел их штурман Гаврило Прибылов. Он был в службе компании Лебедева-Ласточкина. По ценности котовых и бобровых шкур, говорит автор, Острова Прибылова можно назвать золотыми. Не считая песцов и морских бобров, в первые тридцать лет, то есть, до 1817 года, вывезено отсюда больше двух с половиною миллионов котовых шкур; с 1817 по 1838 год получено до пяти сот осьмидесяти тысяч шкур, то есть, более нежели на семнадцать миллионов рублей.

Обитателями российско-американских островов, по мнению отца Вениаминова, всегда были Алеуты, и они поселились на них не слишком давно. Предания их о местных переворотах касаются весьма немногих точек, между тем как на каждом шагу видны признаки общих и довольно свежих изменений почвы. Следы их древних селений еще не изглажены временем: везде можно отыскать ямы или места первоначальных юртовищ, которые едва начинают зарастать травою. Но откуда же пришли сюда эти люди? По их преданию, они первоначально жили где-то на большой земле, и автор думает, что эта земля была Камчатка, Азия, откуда пробрались они через Курильские Острова. Однако ж между Алеутами и прибрежными обитателями Азии нет ни какого сходства ни в языке, ни в обычаях, ни в образе жизни. Напротив, Алеуты Лисьих Островов, наружностию и образом жизни, ближе подходят к северным Американцам, особенно к Кадьякцам, так, что язык алеутский совершенно одного образования с кадьякским, которым говорят почти все племена, населяющие берега северной Америки. [195]

Рост Алеутов вообще средний, от пяти до девяти вершков; волосы черные и жестковатые; глаза не большие и не широкие, но быстрые и зоркие; кос сплюснутый, не короткий и не высокий; зубы белые, чистые, и всегда здоровые; ноги кривые от привычки сидеть на корточках. Лицом они сухощавы; толстобрюхих между ними нет, по крайней мере между мужчинами. В работ Алеуты не знают усталости. Широкоплечие и сильные, они особенно удивляют своею неутомимостию в байдарочной езде. Автору случалось с ними разъезжать часов двадцать сряду, не приставая к берегу, и во все это время они отдыхали не более четверти часу. Зрение у них превосходно. Часто Русский едва различает предмет на море, а Алеут уже видит его очень хорошо, и ежели это байдарка, он скажет, кто на сей сидит. Причину этой зоркости, автор объясняет тем, что Алеуты не употребляют соли в пище. Но зато слух алеутский хуже русского; отец Вениаминов испытал это на себе; он часто слышал шум бурунов и рев зверей, между тем как бывшие с ним Алеуты ничего не слыхали. Впрочем, для пения и музыки их слух очень годится: дети их находятся в певчих, и сами они играют на скрипке и балалайке.

В движениях своих Алеуты неповоротливы, тяжелы и мешковаты. Но ежели принудить Алеута действовать живее, то он будет совершенно на своем месте и ни в каком случае не потеряется: это доказывает, что живость и расторопность ему не чужды, и только привычка делает его медленным.

Алеуты очень понятливы. От Русских они в самое короткое время переняли все рукоделия, какие только видели. Между ними есть хорошие столяры, плотники, купоры, слесари, кузнецы, сапожники. Некоторые из них отлично знают мореходство. Устюгов, природный Алеут, составил карту реки Нушегака, очень верную, и лучше которой нет в географии. Есть причины думать, что они могут быть и хорошими художниками. Некоторые мальчики самоучкой выучились рисовать, а один креол, Насилий Крюков, сам собою выучился писать образа, и впоследствии начал делать превосходные портреты водяными красками: два или три раза посмотрев на человека, он с величайшею верностью переносил на бумагу все выражение его лица. В зрелом возрасте Алеуты имеют большую охоту учиться грамоте: это особенно показали они впоследствии времени, когда им дали книги на природном языке. На острове Павла почти нет ни одного Алеута, который бы не умел читать, и все вообще перенимают грамоту очень скоро.

В характере Алеутов нельзя не заметить той особенности, что все они похожи друг на друга как две капли воды, все как будто отлиты в одну форму. Самая резкая и сильная черта их нрава — терпеливость, совершенно стоическая, доходящая почти до бесчувствия: нет трудности, способной поколебать Алеута или [196] заставить его роптать. В случае надобности, он пробудет три четыре дня без всякой пищи, и ничем не даст знать, что проголодался, — даже умрет с голоду, ежели не догадаетесь его попотчевать. В болезни, при самых жестоких страданиях, не услышите от него ни стону, ни крику, ни малейшей жалобы. Случается, что Алеут, невзначай, попадает на клепцу, ловушку для лисиц; в этой беде он спокойно и хладнокровно дает себе сделать операцию, то есть, вынуть железные зубья из своей ноги, а надобно знать, что этих зубьев нельзя вынуть тем же путем; при операции обыкновенно раскалывают палку, в которой утверждены зубья, и потом продевают их сквозь ногу. Порой, несчастный сам делает себе всю эту операцию. Алеут, когда его заставят, готов работать, без ропоту, до тех пор пока совершенно не выбьется из сил; готов, после самых тяжелых трудов, ночевать голодный под открытым небом, на мокром месте. Отец Вениаминов неоднократно был свидетелем их спокойного терпения в таких случаях.

Эта необыкновенная терпеливость объясняется воспитанием Алеута: он родится и выростает в холодной юрте; в детстве он всегда полунагой, полусытый.

Алеуты не обнаруживают ни какой склонности к воровству. У них нет ни замков ни затворов; все лежит открыто, и только в самой ужасной крайности Алеут возьмет что-нибудь тайно из съестных припасов, но других вещей он никогда не тронет. Радость и печаль он очень умеет чувствовать, но встречает и переносит их самым хладнокровным образом. Потеря близкого родственника или милого, поразит его сильно, но ни что на свете не приведет его в отчаяние. Плакать, стонать и рыдать — дело неслыханное, даже между алеутскими женщинами и детьми. Точно также Алеут никогда не обрадуется чрезмерно, и ни отчего не прийдет в восторг. Даже дитя, после продолжительного голоду, не схватят с жадностью лакомого куска, не покажет на лице радости, свойственной этому возрасту. Зависти также Алеут по знает, и превосходство собрата не отнимет у него сна. Лучшее доказательство — ловля бобров: он очень доволен, если ему удастся попасть стрелкою уже в подстреленного бобра, и готов гонятся за ним целый день, хотя знает, что добыча достанется не ему. Поймав несколько бобров, он без всякого возмездия отдает их больному старику или родственнику.

Прежняя военная тактика Алеутов, нападать на неприятеля тайком, исподтишка, показывает что они никогда не были героями; но нельзя сказать, чтобы они были трусы: при опасности на море, даже величайшей, Алеут не оробеет никогда, и до изнеможения сил станет отважно и расчетливо бороться с стихиями. Он не щедр на обещания; но, раз обещав, непременно сдержит слово. Ежели ему вздумается сделать подарок, то он дарит без всяких расчетов: отдарят ему, скажет спасибо; не отдарят, он [197] доволен и тем, что взяли его подарок, и нимало не огорчится, если даже не скажут спасибо. Приветливым он быть не умеет, и от него никогда не дождетесь лестного слова: веселый взгляд, усердные, живые услуги, вот чем он свидетельствует свое расположение к другим. Он вообще неразговорчив: если нет ничего особенного, он просидит с вами хоть двадцать суток и не скажет ни одного слова. Тем менее он охотник до споров, особенно с Русскими, хотя бы Русский нес чепуху, а он говорил неоспоримую истину. На все вопросы у него один ответ: «Не знаю; ты больше знаешь: ты Русской». Лгать и распускать ложные слухи — также не в характере Алеутов. Вверенной тайне они не изменят никогда и не станут болтать о том, что считают тайным. Оттого чрезвычайно трудно узнать от Алеута прежние обряды и суеверия его народа. Теперь они не мстительны, тогда как прежде, за сделанное оскорбление, мстили из роду в род. Легко угадать причину такой перемены: закон евангельский и страх наказания сковывает их руки.

Эти люди, по описанию отца Вениаминова, были бы образцами нравственного совершенства, если бы леность и неопрятность несколько не затмевали блистательных качеств их сердца. Не пошлите Алеута за водой, он не тронется с места, хоть бы умирал от жажды. Всякий сор, всякая нечистота, выбрасывается подле самого входу в юрту. Пищу приготовляют они очень небрежно, и домашней посуды почти не моют. Дети их грязны, запачканы, с всклоченными волосами; матери почти не лучше детей. Те, которые живут между Русскими, большие притом охотники до вина, и все без исключения чрезвычайно любят табак: без табаку Алеут уныл, скучен и вовсе недеятелен.

Отец Вениаминов прожил на Уналашке десять лет, и во все это время не случалось, не только убийства, но даже ни драки ни значительной ссоры: явление неслыханное в нравственно-гражданском быту людей, знающих уже грамоту. Европейцы в этом отношении — дикари в сравнении с Алеутами. В целый ряд годов ни одного уголовного преступления между шестью-десятью тысячами человек! Самые дети, поссорившись, только укоряют друг друга недостатками своих родителей: — твоя мать не умеет шить, — а твоя кривая, — отец твой непроворный, — а твой отец хромой, и так далее. В алеутском языке нет даже и ругательных слов, которыми так богаты некоторые другие. Гостеприимство в большой чести у этого народа. Гостя встречают Алеуты на пристани и наперерыв угощают, чем Бог послал. Живи он сколько хочет, его будут угощать без плат; и на дорогу снабдят всем нужным.

Алеуты склонны к сластолюбию. До введения христианства, страсть эта была у них во всей силе, и только ближайшее, кровное родство несколько ее обуздывало. У богатых было по нескольку жен и наложниц, которых они часто переменяли под разными [198] предлогами. Приезжий гость мог, по словам старожилов, участвовать в браке хозяина. Но по принятии Алеутами христианства, многоженство и анакреонтические угощения прекратились, хоти самая склонность осталась почти в прежней же силе.

«Нельзя не отдать, говорит автор, должной справедливости добрым свойствам Алеутов; но с другой стороны нельзя не пожалеть, что, от обращения с европейскою образованностью, некоторые черты их характера делаются чернее; например: приметно отступление от прежних обычаев, как то, делиться в случае нужды, быть довольным своим состоянием, и прочая; видно, что и в их сердце, закрытое толстою корою характера, прокрадывается личная притяжательность и какое-то чувствование несправедливости; к тому же и природная неопределенная леность, от обращения с лентяями из Русских, усиливается и делается определенною, чистою ленью, сопряженною с нерачением, небрежностью, лукавством и обманом, видимыми в отправлении компанейских обязанностей. Но впрочем это отступление заметно еще только в главном селении и, более, не в природных Алеутах, а в креолах или полу-креолах.

Обычаи Алеутов — смесь старых обыкновений с новыми, перенятыми от Русских. Роженица до сорока дней считается нечистою: она должна избегать встречи с мужчинами и не касаться до съестного. Если она долго не разрешается от бремени, это ясный признак ее неверности, и беда, когда, в таком случае, новорожденный не похож на отца. Давать младенцу имя, всегда но отцу или матери, предоставлялось дедушке с отцовской или материной стороны; а ежели дедушка умер, то место его занимал дядя или кто-нибудь из родственников. Обряд наречения младенца совершался через сорок дней после его рождения. Дедушка выходил на середину юрты и садился на пол, — знак что он хо чет говорить публично, — и, после небольшого предисловия, начинал рассказывать историю своего роду, потом собственные подвиги, на конец объявлял, что новорожденный, в память такого-то подвига, наречется тако, например, обессилил зверя, победил врага, и прочая.

Воспитание детей было обязанностью дяди с материной стороны Мальчиков приучал он к терпению во всем, и обращал особенное внимание, чтобы они были искусны в байдарочной езде. Прежде купали детей в холодной воде, во всякое время года. Девочек учили вышивать узоры шерстью и волосом, плести ковры и корзинки, чистить рыбу и стряпать. Заподлинное не известно, каких лет вступали в брак: говорят, однако ж, что мужчина должен был дожидаться бороды, а девушке надлежало сперва выучиться хозяйству. Для совершения брака необходимо было согласие родителей и дядей: кто нарушал это условие, тог подвергался ненависти родственников. Случалось, что родители сватали молодых людей без их ведома, и только в день брака объявляли [199] им свою волю: жених не смел противоречить, но желание невесты очень часто переменяло решение родителей; выбор жениха почти всегда предоставлялся девушке, но ей внушали, чтоб она не посрамила своего роду выбором дурного мужа. Как скоро все изъявили согласие на брак, жених должен был, год или два, промышлять зверей для невестиных родственников, а если не хотел или не мог, то заменял ловлю богатыми подарками возлюбленной и ее родственникам. Только на родной сестре нельзя было жениться. Многоженство господствовало повсюду, но редкий брал больше шести жен, потому что девушки обходились дорого. За разные проступки муж мог прогнать свою супругу. Женщине, однако ж, как и в Тибете, позволялось иметь двух мужей: один был главным, другой только помощником, или, как говорят Русские-Американцы, его половинщиком. Этот половинщик, пользуясь правами и преимуществами мужа, должен был, заодно с начальником супружеской компании, стараться о содержании жены и семейства. Половинщик мог отделиться когда хотел, и в таком случае брал часть всего, что было в доме, но дети оставались благоприобретенным капиталом матери или вручались дяде.

Умершего Алеуты оплакивали тоже сорок дней, и труп его выносили из дому не раньше как через две недели; тогда они бальзамировали тело, то есть, вынимали внутренности, клали вместо их сухую траву и зашивали брюхо. После бальзамировки, одевали покойника в лучшее его платье, пеленали как ребенка или, скорее, как египетскую мумию, клали в зыбку, раму, обтянутую кожей, и держали в доме еще пятнадцать дней. В продолжении этого времени, родственники, поутру и вечером, собирались оплакивать умершего: они исчисляли его подвиги, хвалили образ жизни. На шестнадцатый день, выносили повойника на кладбище, и ежели он был тоэн, то есть, старейшина, все жители селения провожали его. Тело вешали в той же зыбке среди гроба, или памятника: у богатых этот гроб имел фигуру четыреугольного ящика, покрытого сверху досками и разрисованного разными красками; бедных клали в простую бараборку, или юрту, обставленную досками и заваленную землею. Гробы строились всегда на возвышенном месте, указанном в завещании умершего. Вместе с трупом хоронили разные его вещи, смотря по состоянию покойника и по любви к нему наследников. Потом на несколько времени налагали траур, то есть, не веселились и не делали того, чего не любил покойник. Траур жены сопровождался большими причудами. Через неделю по смерти мужа, жене перевязывали суставы рук и ног, и запирали ее в особую бараборку и не выпускали ее оттуда ни на шаг. Во все это время бедная вдова считалась нечистою: она ни к чему не могла прикоснуться и самой пищи не смела брать голыми руками. Обряд оканчивался омовением. Такой же траур соблюдал и муж по своей жене. Нередко на могиле покойника зарезывали калг, или рабов. Этот кровавый обряд распространявшийся некогда на всю северную Европу, [200] Азию и Америку, общий древним Скифам, Гетам и нашим Руссам, совершался у Алеутов опять через сорок дней. Случалось, что вдруг закалывали целую семью рабов, мужа, жену и детей, но большею частью только одного калгу, или, чаще, мужа и жену. Обряд заклания или был предварительно назначен самим покойником, или родственники, из любви к нему, кололи и душили калг сколько хотели. Но случалось также, что умирающие завещавали отпускать своих рабов на волю, снабдив их байдарками и всем нужным для разживы.

Праздники или игры Алеутов, состояли в сценических представлениях, как у древних Греков, и происходили зимою, как у Скандинавов. Эти представления называли укамак: шаманства на них не было, а действительно представлялось в лицах какое-нибудь историческое событие, например, сражение с неприятелями, борьба со зверьми, мировая сделка между поколениями, и прочая. Нередко алеутские поэты сочиняли эти сцены. Во всяком представлении выступали два лица или, правильнее, два огромные чучела из травы, одетые в лучшее платье: по середине их действовал человек. Одно из этих лиц, называемое игадагак, «страшилище», представляло великана с лицом и длинною бородою; другое, куглаиталик, было что-то в роде дьявольщины: оно тоже имело страшную харю и было еще огромнее первого чучела. Актеры, действующие на сцене, всегда оказывали почтение и повиновение этим болванам: но ни от кого нельзя добиться, что именно выражалось ими. В день представления, тоэн посылал своего сына или племянника просить гостей в общественную барабору, или юрту, куда они должны были входить по затейливой лестнице из надутых пузырей и звериных чучел, с опасностию сломить шею. Гостей сажали на приготовленные места и начинали угощать. Потом начинались игры. Среди представления, тоэн и несколько почетных Алеутов выходили на сцену без маски в нарядном платье, увешанном трофеями предков, — волосами, зубами, оружиями, отнятыми у неприятелей, или звериными костями и лоскутьями шкур, — выходили не плясать, а засвидетельствовать перед публикой свои подвиги. Но актеры, подобно греческим, всегда были в масках, и представляли какой-нибудь сюжет, — известное сражение, знаменитую победу, мир, достопамятную охоту за зверями, и так далее. Во все время бубны и песни не умолкали. Представления продолжались по нескольку дней сряду, пока не разыграют всех приготовленных пиес. За каждым спектаклем следовали угощения, а в заключение, гостей дарили своими произведениями.

Войны или, справедливее, грабежи, в прежнее время были очень часты у Алеутов. Они обыкновению воевали с Аглегмютами и Кадьякцами: случались и междоусобные брани. Были также примеры морских сражений, почти всегда при нечаянной встрече с враждебным поколением. Но, не отличаясь воинскою храбростью. Алеуты, при малейшей опасности быть побежденными, заключали [201] мирные договоры или перемирия. Предводителями их всегда были тоэны, имевшие власть почти неограниченную.

«Оружие Алеутов состояло из двух родов стрел, кидаемых с досчечки, известного лука со стрелами, и двух родов ножей, или кинжалов: для защещения же себя Алеуты употребляли щит и латы.

«Одни стрелы, из кидаемых с досчечки, были те же самые, которые употребляются ныне для промысла сивучей, называемые игикан (дротики), с одним наконечником из кости; другие были подлиннее, с несколькими наконечниками, которые делались из крепкого дерева, и в каждый из них вставлялись каменные носки, из обсидиана, иногда напитанные ядом, который был известен весьма немногим. Стрела, брошенная в человека, не входила в него вся, но один только наконечник с носком; наконечник при усилии мог быть вынуть из человека, но носок всегда оставался в нем, и, следовательно, всегда наносил хотя не скорую, но верную смерть. Употребление лука и стрел известно; стрелы также были напитываемы ядом. Воинские ножи, или кинжалы, были обыкновенно каменные: один с обеих сторон имел острия, длина его около шести вершков; а другой, называемый камлитук, был почти такой же величины, как и первый; только острие у него было с одной стороны и на обух несколько изогнут. Латы делались из кругло выстроганных палочек, длиною около пяти четвертей, которые плотно одна с другой были переплетены жиловыми нитками; их носили под верхним платьем навязывая вокруг туловища, кроме рук и ног, и говорят, что такие латы, по-видимому не очень надежные, весьма редко пробивала стрела. Щит их делался просто из двух складных досок, длиною в пять четвертей, а шириною каждая по две четверти; им обороняли свою голову от стрел, держа левою рукой за сделанную по середине скобку. Щит употребляли только при открытом сражении или при взятии укрепленного места приступом».

В торговле у Алеутов весьма замечательна та особенность, что они никогда не торгуются лично, с глазу на глаз. Желающий продать вещь посылает ее, через прикащика, в какую-нибудь барабору, с поручением просить за нее табаку или что дадут. Пришедши к покупщику, прикащик говорит — «Вот эта вещь продается», — но никогда не сказывает, кем именно. Купец осматривает товар, спрашивает о цене, потом, оставляя вещь у себя, посылает хозяину с тем же прикащиком столько табаку или чего-нибудь другого, сколько полагает нужным дать на первый запрос. Ежели продающий не доволен этою платой, он ее возвращает. Сколько бы времени ни продолжалась меновая переторжка, владелец товару и покупатель его не видятся никогда. Этот образ торговли нимало не изменился доныне. Он весьма древний между Алеутами. [202]

Алеуты никогда не раскрашивали себе лица; но у них были украшения другого роду: мужчины пронизывали нижнюю губу, носовой хрящ и уши, и вставляли в губу две косточки с затянутыми концами. Такие же косточки, или «сукли», вдавались в носовой хрящ. В ушах носили они серьги, то есть, кусочки горного хрусталю, подвешенные на жильных ниточках. Женщины также пронизывали ноздри, уши и нижнюю губу. В ноздри он вдевали разные подвески наподобие серег: в ушах носили серьги, такие же как у мужчин; к нижней губе привешивали пару суклей из горного хрусталю; на шее, на руках и даже на ногах, носили разные ожерелья из разноцветных камней и косточек. Все эти наряды, особенно шейные, у некоторых были очень высокой цены. Русские весьма удачно воспользовались алеутской модой: за несколько штук корольков или ниток бус, они получали десятки драгоценных шкур. Нередко молодые удальцы, из угождения своим возлюбленным, предпринимали далекие путешествия, единственно для того чтобы достать сукли. Из военной добычи такие украшения ставились у Алеутов выше всего и раздавались храбрейшим.

Вера этого племени была отраслью шаманской, господствующей доныне в нашей Азии, и некогда общей на всем европейском севере, до введения многобожия, новой религиозной системы, пришедшей с юга. Алеуты верили в бытие Творца, создавшего все видимое и невидимое. Властителями и управителями природы они признавали двух духов, которые имели влияние на все действия человеческие. Но никто из Алеутов не мог сказать автору, как далеко простиралась власть этих невидимых управителей, и в каком отношении находятся они к Богу. Есть признаки почитания небесных светил и даже стихий. Старики учили, что солнце не дает видеть свету тому, кто осмелится говорить худо об этом светиле. Луна, по словам их, убивает камнем своих хулителей; кто худо толкует про звезды, того они принудят сосчитать себя и, считая, он непременно сойдет с ума.

Идолов и храмов Алеуты не имели; но у них были священные или заповедные места; были также жертвоприношения невидимым духам. Священные места находились при каждом селении. Это был бугор, утес. Ходить сюда строго запрещалось всем женщинам и молодым мужчинам. Кто нарушал этот закон, того неминуемо постигала страшная болезнь или скорая смерть: и хорошо еще, если такой богохульник сходил только с ума. Но старики и взрослые мужчины беспрепятственно могли посещать священные места, шаманы, предводители жертвоприношений, рассказывали о себе чудесные вещи, когда будущему шаману исполнялось пятнадцать лет, дьявол начинал его испытывать мечтами и привидениями: поедет юноша на море, перед ним вдруг является неприступный остров, ужасная скала, или из моря выходят страшные чудовища; пойдет ли он пешком, разные привидения не дают ему покою. Не видя конца этим наваждениям, молодой [203] человек принужден просить помощи и пощады у невидимого существа, которое так немилосердо его морочит. Злой дух только этого и ждал: он вступает в переговоры, предлагает условия, посвящает в свои жрецы, и требует страшной клятвы. В чем именно состояла эта клятва, шаманы не сказывали никому.

Алеуты верили в будущую жизнь и бессмертие души. Из этого то источника проистекал их обычай резать калг: они думали, что калга на том свете будет прислуживать своему господину. Суеверия их очень грубы, но поразительны по своей затейливости. Замечательно, что, при употреблении талисманов, наговоров и примет, Алеуты особенным правилом поставляют не прикасаться к женщинам, нарушители его должны ожидать величайшего и внезапного несчастия. Нынче Алеуты — примерные христиане. Как скоро озарил их свет евангельского учения, они оставили все причуды шаманства, даже песни, напоминавшие о прежней религии. Все это сделали они без всякого принуждения. Первый миссионер Алеутов, монах Макарий, приехавший к ним в 1795 году, не думал употреблять насильственных мер для обращения их в христианство: они крестились добровольно, по собственному убеждению, и стали от души преданными новой вере. Теперь уже имеют они на своем языке краткий катихизис, напечатанный в 1831; кроме того перевели для них Евангелие от Матфея, дозволенное синодом к употреблению в рукописи, и составили алеутское поучение о сущности христианской религии, под заглавием: «Краткое показание пути к царствию небесному».

В политическом отношении, Алеуты пользуются нынче покровительством. законов наравне с крестьянским сословием: они освобождены от всех повинностей и податей, но зато обязаны служить Компании от пятнадцати до пятидесяти лет возрасту. Все свои промыслы должны они продавать Компании за плату, утвержденную правительством. Народонаселение их уменьшилось особенно от тех насилий и притеснений, какие первоначально они терпели. Соловьев, прибывший на Уналашку из Камчатки, поступал с жителями бесчеловечно. Берх, в истории открытия Лисьевских Островов, старается уменьшить число Алеутов, истребленных этим жестокосердым человеком, но и он сознается, что Соловьев раз убил сто человек Алеутов, нападавших на жилища Русских, другой раз поднял на воздух до двух сот. Прошло почти столетие с этого несчастного времени, говорит почтенный отец Вениаминов, и теперь никому нет надобности скрывать того, как Русские первоначально поступали с бедными жителями неизвестных островов; говорят даже, и к несчастию говорят правду, что многих Алеутов перестреляли они единственно так, для потехи. Эта зверская мысль пришла однажды в голову Соловьеву: ему вздумалось испытать, сколько человек к ряду может пройти пуля и в котором она остановится. Для этого Соловьев велел связать двенадцать Алеутов вместе и выстрелил в первого из них из винтовки: оказалось, что пуля остановилась в девятом. [204] Натрубин, товарищ и достойный клеврет Соловьева, губил Алеутов на Аватанаке, безоружных и совершенно невинных. Также, очень много, и почти в одно время, истребили островитян какие-то два русские судна, одно в Иссанахе, другое у Макуш.

«Русские бывшие на первом судне, или из подозрения, или также из отмщения за кровь убитых в Иссанахе Русских, истребили четыре большие селения на Унимаке, оставляя из каждого только молодых женщин и по нескольку молодых мужчин для прислуги. Русские, под предводительством передовщика своего, имевшего при себе какую то девку, оставя на своем судне несколько человек, отправились на Унимак именно с тем намерением, чтоб истребить Унимакцев, как самых беспокойных. Подойдя к первому селению тайком, они прежде всего обобрали стрелки с байдарок и изломали; а потом вдруг напали на беззащитных Алеутов, в их жилищах, и били без пощады тех, которые успевали выскакивать, а остальных губили — или зажигая юрту со всех сторон, или обрушивая. Таким образом им удалось истребить три первые селения от иссанахского пролива. Подходя к четвертому селению, находившемуся на подножии Шишалдинской сопки, они встретили сильный ветр с дождем, и, не имея камлей, перемокли до костей и озябли чрезвычайно. Жители, увидя их издалека, узнали что это Русские, но не знали, что предпринять. Закащик, или старший по тоэне, предлагал не допускать их до селения и убить, говоря: «Они недаром идут к нам». Но добрый тоэн отвергнул его предложение: островитяне приняли Русских ласково, отогрели, и чем могли угостили. И надобно заметить, что Русские, до того перезябли, что не имели сил сами собою спускаться в юрту по лестнице: Алеуты спускали их по одиначке, и потом отогревали их на жирниках. Бедные Алеуты не знали, кого отогревали! Русские, лишь только отогрелись и подкрепили свои силы, тотчас начали свое дело: всех Алеутов, по их приказанию собравшихся в юрту, они начали стрелять, а прочих задавили юртою. Кончив это, они отправились далее с тем же намерением; но жители следующего селения, вероятно, узнав от спасшихся Алеутов, что эти гости идут к ним совсем не в гости, не допустили их до своего селения, и, сделав нечаянное нападение, убили их передовщика с девкою, нескольких ранили, а остальных обратили в бегство и заставили воротиться на судно. Селение это называлось Погромским, или Погромным, вероятно по тому случаю, что жители его задали погром Русским. Не известно точно, на каком судне были эти Русские. Унимакские Алеуты говорят, что они были с Протасовского судна; но едва ли эти удальцы были не из числа экипажа Бечевинского судна».

Давыдов, в своем путешествии полагает число Алеутов, истребленных одним Соловьевым, до трех тысяч. Но по словам Сарычева, этот изверг отправил на тот свет до пяти тысяч, и отец Вениаминов не думает, чтобы известие Сарычева было преувеличено. Переселения были второю причиною уменьшения числа [205] коренных жителей. Меркульев увез за один раз на Острова Прибылова до осьмнадцати семейств. Баранов, нуждавшийся в людях при занятии Ситхи, вдруг вывел туда сто байдарочных ездоков с семействами, которых и третьей доли не возвратилось Наконец голод, моровые поветрия и сифилитическая болезнь довершили опустошение островов.

Для приобретения денег, у Алеутов два средства, — работа для Компании и звериная ловля. Работники получают от Компании пищу и от сотни до двух сот рублей жалованья в год. За все, что работник упромышляет во время службы для Компании, особенной платы ему не дают, кроме временных наград по усмотрению начальства. Прочие, не состоящие в службе Компании, продают зверей по таксе, утверждаемой правительством. Сверх того за каждый день случайной работы получают они по пятидесяти копеек. Богатейшие между Алеутами те, которые живут на Островах Прибылова. Они также исполняют требования Компании, но не считаются ее работниками. Компания платит им за всякого зверя по таксе, и общую сумму, вырученную за промыслы, раздает промышленикам, смотря по их способности и усердию: лучшие промышленики получают до двух сот пятидесяти рублей в год. Сверх того жители Островов Прибылова могут запасаться кишками, горлами и лафтаками: все эти вещи нужны для байдарок, и Алеуты прочих островов их не имеют. Богачи на Островах Прибылова скопляют денег до тысячи рублей.

Все алеутские изделия доведены, в своем роде, до возможного совершенства. Промысловые орудия, байдарки, национальный костюм, — все показывает, что каждая вещь на своем месте, обдумана и совершенно приспособлена к употреблению. Терпение работающих изумительно до высочайшей степени: часто Алеут месяц или два выделывает простым ножом коробочку из кости или другую какую-нибудь безделку и потом променивает ее за папушу табаку; в другой раз он целые полгода вышивает что-нибудь, и отдает оною работу за платок или, много, за рубашку.

Алеутские врачи, в прежнее время, очень славились своим искусством. Главное лечение болезней было совершенно иппократическое и состояло в спокойствии, терпении и строжайшей диэте. Но в опасных случаях, кроме лекарств и полосканья рта, больному давали не более двух ложек воды в целые сутки. Раненых лечили совершенным постом, то есть, от двух до четырех суток сряду не давали им ничего, даже капли воды: алеутские доктора медицины и хирургии думали, что, как скоро раненый напьется воды, в ране тотчас появляется жидкость, делается воспаление, и больной умирает. Такой способ лечения и нынче многих спасает от смерти. Больного горячкой пользовали отварами горьких трав, оберегая от внешнего воздуха. Против чахотки употребляли разные травы: если кровохаркание усиливалось, пациента [206] кололи с обоих боков каменными ланцетами, чтобы выпустить из него дурную кровь. Та же метода служила и в обыкновенной колике, и притом, говорит автор, с величайшим успехом случалось, что поутру больной умирал, а к вечеру, после операции, делался здоровым. Впрочем, этот способ лечения, совершенно динамический, употребляется почти во всех болезнях, при отчаянном положении пациента, и нет на теле ни одного места, кроме глазного зрачка, которое бы алеутские иппократы отважно не брались колоть в случае надобности. Отец Вениаминов знал одного Алеута, которого местные операторы кололи динамико-симметрически более сорока раз в различных местах, но на этот раз он не присовокупляет — с величайшим успехом. Есть еще способ лечения, присвоенный исключительно старухам, и который называется держать брюхо. Это средство, весьма употребительное и у Чухон, Алеуты прописывают против внутренних болезней. Как скоро больной чувствует грызение или щемление в животе, его кладут на спину, и лекарка обеими руками держит его брюхо, перебирая пальцами внутренние части, чтобы, как говорит она, уложить все по местам. Многие одобряют и этот способ.

Далее, автор подробно рассматривает предания, песни и сказки Алеутов. Во всем этом, особенно в сказках довольно много поэзии, и поэзии очень оригинальной. Мы приведем некоторые из них. Вот предания.

«Алеуты, говорят, что предки их произошли и первоначально жили в западной стороне, на какой-то большой земле, называвшейся также Аляхсха, то есть, материк; и где не было ни бурь, ни зимы, но всегдашнее благорастворение воздуха, и жили мирно и спокойно; но вражды и потом междоусобия заставили их подвигаться далее и далее к востоку: и наконец они придвинулись к самому морю. Но и здесь не могли оставаться они долго в мире, их теснили другие народы, и потому они должны были искать убежища на островах, и потом, перебираясь с острова на остров, они заселились на здешних островах. Прежде, нежели начались у них здесь вражды и междоусобия, они имели обыкновения, побуждаясь славою, странствовать на восток и запад, для узнания других народов и их обычаев, и показать себя. Одним из таких странствователей удалось достигнуть до севернейшего мыса Америки, который они назвали Кигадитиган камга, то есть, северная голова, и которые, по возвращении своем на родину, рассказывали, что там все ледяное: и произведения земли, и жилища людей и самые люди, которые боятся тепла столько же, как мы полюсных морозов; и в солнцестоянии они не выходят из жилищ своих, боясь растаять. Потом цель таковых путешествий мало-помалу изменилась и, вместо узнавания обычаев, они начали ездить для торговли, а потом — для грабежа и разбою то есть, воеваться.

«Алеуты считают своими родниками Кенайцев, Чугач, Якутатцев и Колош. В подтверждение того они рассказывают, что какой-то знаменитый Алеут, отец многочисленного семейства, по необходимости должен был удалиться из своего селения, бывшего на Уналашке. В одно лето, он, собравши всех своих домочадцев и сродников, отправился в нескольких байдарах, на северную сторону Алаксы, с намерением попутешествовать и поискать лучших и богатых мест. Он, с своими [207] родовичами, в то же лето достиг одного селения Аглегмютов и остановился тут; но Аглегмюты приняли их не как гостей, а как неприятелей, и сделав на них нападение, прогнали от себя. Алеуты, не находя удобным, или возможным, поселиться близ моря, пошли вверх по какой-то большой реке и, выбрав там удобное место, поселились навсегда. Происшедшее от них потомство, смешиваясь с туземцами, размножилось; но с умножением его в нем мало-помалу изменились прежние их обычаи и особенно от того, что они занимались более войною, чем промыслом зверей. По прошествии многого времени, между потомством коренных Уналашкинцов и происшедшими от них креолами или мулатами, по одному случаю, произошла вражда, а потом и междоусобие. Селение их было расположено по обе стороны реки, одна половина против другой. Они имели обычай, вместо забавы и для навыку, делать друг на друга примерные нападения и сражения, стреляя друг в друга стрелками, без наконечников; но в одно из таковых примерных сражений кто-то пустил стрелку с наконечником и попал своему неприятелю в глаз; и сражение тотчас из примерного сделалось настоящим; но так как число креолов было гораздо более, то потому Уналашкинцы принуждены были оставить это место и итти далее к востоку, и, наконец, также по какой-то реке вышли в Кенайской Залив, где и поселились навсегда; и нынешние Кенайцы суть потомки их. Оставшиеся же от них креолы по времени умножились еще более, и также по причине вражды и несогласии начали раздвигаться к северо-востоку, и впоследствии были родоначальниками Чугач, Якутатцев и Колош.

Алеуты говорят, что в прежнее время предки их, делая глубокие ямы для убежищ от нечаянных нападений неприятеля, иногда находили кости и даже остовы великанов людей, которых они называли шуганан или итаних тайягун, то есть, первые люди и которые, по их мнению, жили до потопа. Такие кости, или скелеты, находились, по большой части, под третьим слоем земли и почти всегда еще не потерявшие природных соков; и оттого лишь только отрывали хотя одну из таковых костей, то тотчас воздух заражался ужасным зловонием; и потому их невозможно было держать на открытом воздухе. Этим они доказывали, что был когда-то великий потоп, и что до потопа все люди были такой величины; а философы их уверяли, что под всею землею живут полумертвые люди.

Говорят, что в их стороне (о прочих не знают) было также большое наводнение в наказание за преступление праотеческих обычаев и преданий.

В рассуждении огнедышущих гор, Алеуты, рассказывают в своей сказке: что будто бы когда-то все огнедышущие юры, какие только находились на Уналашке и Умнаке, между собою заспорили о первенстве в количестве внутреннего их огня; и после продолжительного спора, где, никто из них не хотел уступить своим противникам, вздумали решить его на деле; и тотчас между ими открылось общее ужаснейшее сражение, продолжавшееся беспрерывно несколько дней, где они, вместо стрел, кидали друг в друга огнем и каменьями; но меньшие сопки не могли устоять противу больших, и, видя свое бессилие, они, с досады, лопнули и погасли навсегда. И наконец остались только две сопки: одна на Уналашке, Макушкинская, а другая на Умнаке, Речешная. Они, одержав победу над всеми своими соперницами, вступили между собою и единоборство, ужаснейшее и весьма гибельное для всего их окружающего. Огонь, каменья, пепел, были ими бросаемы в таком количестве, что от них истребились все животные, обитавшие близь их у воздух сделался тяжел. Но Речешная сопка наконец не могла устоять против своей [208] соперницы и, видя свою неминуемую гибель, собрала все свои силы, надулась, лопнула и совсем погасла; Макушинская же сопка, оставшись победительницею и ни сколько не поврежденною, и, не видя никаких неприятелей вблизи себя, успокоилась и поныне почивает, дымясь немного».

Вот сказка:

«Некто из могущественных и славных родоначальников Алеутских, житель селения адус (что после называлось Егорковским), находившегося на северо-восточной стороне острова Умнака — тоэн, по имени Агиталигак, наскучив своими обыкновенными делами, какие он мог производить около своего места и в кругу своих собратий, вздумал прославить себя и род свой каким-нибудь славным и достопамятным делом в чужих краях. Поставив для себя это непременною целию, он, впрочем не открывая никому самого намерения, заблаговременно, то есть, еще во время зимы, начал вызывать охотников быть участниками в его предприятии, и так как он был славен и могуществен, то к нему собралось великое воинство, которое состояло единственно из его родников, то есть, родственников, как с его стороны, так и жен его. И когда наступило время удобнейшее для предпринятия похода, то тотчас они, взяв с собою жен своих и детей, отправились в путь на восток, в байдарах. Во время проезду их мимо Уналашки, к ним присоединилось еще множество людей, тоже дальних родственников предводителя, так, что наконец, тоэн Агиталигак, имел удовольствие видеть себя предводителем и главою великого воинства и огромнейшего флота, с которым он двинулся далее на восток от Уналашки, направя путь свой по южную сторону полуострова Аляксы.

Не доехав несколько до острова Кадьяка, Агиталигак нашел две большие бухты, которые, по своему расположению и местным удобствам к жизни, по его мнению, оказались весьма соответствующими его предположениям, и он решился остаться здесь навсегда; и потому, разделив свое воинство на две половины, приказал каждой из них селиться в означенных бухтах.

Таким образом пришлецы эти поселились здесь, составив два большие селения (одно из них, западное, было резиденциею тоэна), и находя тут достаточные средства к своему пропитанию, они начали жить мирно и размножаться. Между ними был положен клятвенный уговор, под у грозою смерти: ни зачем не переезжать на сторону друг друга, кроме как в гости, без особенного позволения тоэна. Занятие их состояло только в промыслах морских и земляных зверей. В таком состоянии они прожили три года, не отлучаясь никуда далеко от своих мест и не видя ни откуда со стороны ни каких нападений, ни неприятностей.

Чрез три года их пришествия случилось, что жители восточного селения вздумали послать две байдары, с полным числом гребцов, для собирания леса и именно в западную бухту, составлявшую непосредственное владение их тоэна, и где у него было собрано много лесу. Посланные уже одним приездом своим нарушили клятвенный уговор их с соседями: не переезжать на чужую сторону. Но они, кроме того, вопреки особенному приказанию и запрету тоэна, взяли готовый лес, искололи его как им было удобнее для погрузки и только за темнотою ночи не успели отправиться обратно, и остались ночевать. Не опасаясь какого-либо нападения ни откуда, потому что внешних врагов они не имели, а от соседей своих, как родственников и своих, они не ожидали ни малейших неприятностей, и потому на ночь не приняли никаких предосторожностей. [209]

Агиталигак, как-то узнав, что в его владениях находятся чужие люди, послал осведомиться, что они там делают. Посланные возвратились и сказали, что лес, который, по его приказанию, был собран и изготовлен, весь исколот и приготовлен к погрузке в чужие байдары. Тоэн тотчас же послал часть своей команды и приказал смертию наказать нарушителей уговора и хищников. Посланные в точности исполнили приказание своего повелителя, и не оставили ни одного в живых из приехавших в байдарах.

Тоэн Агиталигак имел у себя сына, по имени: Тайягух Каюлинах, который уже был женат, и (по древнему обычаю Алеутов) на дочери одного из жителей соседственного селения. И так как молодая жена его, после замужства своего, должна была жить несколько времени у отца своего, и ей еще не пришло время переселиться в дом мужа; то Каюлинах мог посещать и посещал жену свою когда хотел и часто проживал у ней несколько дней.

Вскоре после описанного происшествия в западной бухте, Каюлинах стал проситься у отца своего, по-прежнему съездить посетить жену свою, которая была уже беременна и скоро должна была сделать его отцом (и тем вполне утвердить их брак и дать ему право увезти ее к себе домой). Но отец его, зная, что поступок его с соседями не может остаться без отмщения, долго не хотел отпустить сына, опасаясь чтобы мщение их не выместилось на нем, единственном его наследнике. Наконец, уступив убедительным просьбам любимого, отпустил его, но с таким условием, чтобы он через 10 дней непременно возвратился домой; а если же он к этому времени не приедет, то он будет считать его уже убитым в отмщение за его поступок.

Каюлинах тотчас отправился к своей жене, один, без всяких провожатых. По приезде своем в селение, где жила его жена, он был встречен уже не по-прежнему: вместо того, чтобы выйти на пристань всем или по крайней мере многим, к нему вышли только три брата жены его, которые тот же час сказали ему, что в их селении уже известен бессовестный поступок отца его с людьми их селения; и что уже делается совет: как и чем отмстить ему; и советовали ему, что если его сегодня или завтра под каким-либо видом будут звать в общее собрание, то, чтобы он отнюдь не ходил туда; иначе не избежать ему смерти. Каюлинах не совсем внимал их словам и советам; ему было не до того: он спешил к своей возлюбленной, которая родила ему сына-наследника. Жена его также рассказала ему о составляющихся советах, и упрашивала не ходить к ним; но он пренебрег также и ее советами и предостережениями, думая, что никто не посмеет тронуть его, как сына могущественнейшего и славного тоэна; и притом он думал, что так как все селение ему в близком родстве, или по его матери или по его жени, то и некого ему опасаться; но вышло совсем не но его расчету.

На другой день приезда Каюлинаха в селение, его, в самом деле, приглашают на совет, собравшийся в поле, за селением. Он, получив такое приглашение, тотчас оделся в лучшее свое парадное платье, то есть, надел на себя парку, шапку и проч. и, несмотря на слезные убеждения милой жены своей, пошел куда его звали. Вышедши из дому, где он был, он остановился на улице и обращая глаза свои во все стороны, сказал: «Сей свет никогда не помрачится, и ему не будет конца; сей ветр никогда не перестанет совсем дуть и с свирепостию действовать на людей и животных; (потом глядя на горы и холмы) и также сии высокие красы земли никогда не изменятся; но всем людям и всем прочим [210] животным прийдет конец и все умрут; и я тоже когда-нибудь должен буду умереть; и что же мне теперь бояться смерти славной?» Сказавши это, он тотчас пошел в собрание, и пришедши туда вошел прямо в круг собравшихся и сел по средине. Помолчав не много и не видя никакого ни вопроса, ни привета со стороны присутствующих, он сказал им: «вот я пришел к вам; зачем вы меня звали?» Ему отвечают: что мы знали что ты, по родству своему, приедешь к нам, и ждали тебя; и призвали тебя сюда ни зачем другим, как только узнать от тебя о поехавших отсюда в нашу сторону наших двух байдарах; не слыхал ли ты что об них? и не видал ли кто-нибудь из ваших, куда они поехали? И ежели они живы, то им давно уже время воротиться, потому что им ни откуда и ни от кого нельзя встретить опасности в этой стороне, обитаемой только одним нашим племенем. И так ты скажи нам правду, все, что ты знаешь об них». Тогда он сказал: «Да! я видел ваши байдары с людьми, и знаю, что с ними сделалось; — но вам будет стыдно за столько воинов мстить на мне, на одном худеньком мальчике». Ему говорят: «Мы не думаем мстить тебе за них, и не думаем тебе делать худое; ты только скажи нам прямо, если ты видел их убитыми, скажи нам правду». Он им на это отвечал то же что и прежде. Тогда все бывшие в собрании рассердились на него и озлобились; и один из них, бывший прежде невольником отца Каюлинахова, сказал: что же вам толковать с ним и щадить его к своей досаде? видите, он только насмехается над вами: лучше надобно с ним что-нибудь сделать. На слова этого невольника один из родных дядей Каюлинаха, сказал собранию: «Делайте вы с ним, что хотите». Тогда все дали решительное согласие убить его.

Исполнить же приговор хотелось всякому из них лично, одному и без помощи других, потому что Каюлинах (как показывает и самое имя его) был один из сильных мужчин; и потому убить такого героя всякой считал славным делом. Но дорого заплатили те, которые думали единоборством одолеть его; Каюлинах первого, который бросился на него, не допустил до себя, схватил его, поднял на воздух и свернул ему голову руками и бросил от себя; таким образом он лишил жизни семерых своих неприятелей и поединщиков, которые были один другого сильнее. Тогда Алеуты, видя, что если оставить его единоборствовать, то он поодиначке всем отвертит головы, — бросились на него все со стрелами; и невольник, первый подавший голос убить Каюлинаха, первый вонзил ему стрелу в сердце; и тот пал мертв.

Тогда ближайшие родственники убитого, то есть, дяди и двоюродные братья, с плачем взяли его тело, сделали богатую зыбку, украсив ее разными нарядами и вещами, положили в нее и повесили его в ней под байдарою. Жена Каюлинаха неутешно плакала об нем.

По прошествии десятидневного условленного срока, отец Каюлинаха, видя, что сын его не возвращается, тотчас пустился в путь, один, в то селение, куда он уехал; и приехав туда ночью взошел в юрту, где жила его невестка, которая, в темноте ночи, сидя, горько плакала о своем муже. Тоэн Агиталигак тотчас узнал, что плачущая женщина есть именно его невестка, и подойдя к ней, тихонько стал спрашивать: что твой муж Тайягул Каюлинах жив ли? Она, услышав такой вопрос и от незнакомого ей мужчины, с горестию и досадою говорит ему: что ты еще насмехаешься надо мною, и к печали моей прибавляешь еще печаль; разве ты не видал, что ныне случилось с моим мужем; и не с ними ли же и ты был? Тогда свекор ее говорит ей: молчи, тише; я отец твоего мужа, Агиталигак; я приехал проведать сына моего, жив ли он; иди, покажи мне тело сына моего. Невестка повела его туда, где висело тело ее [211] мужа. И они оба долго плакали тут. Наконец свекор говорит своей невестке: «Ты никому не сказывай, что я был здесь у тебя; я скоро приеду сюда опять и отомщу за смерть сына моего кровию моих родственников». Сказав это, он тотчас уехал. Приехав домой на следующее утро, он призвал к себе своего племянника (сына сестры своей), и всех своих посадя людей и, его прямо пред собою лицом к лицу, так близко, что когда он стал говорить, то слюна брызгами летела ему в лицо; и, дыша злобою и мщением ужасным, стал говорить ему: «Алгихтаях! (так назывался его племянник) ты охотник и жаден до войны и до крови человеческой; и я тебя до сих пор удерживал; но теперь даю тебе полную волю; отмсти смерть своего двоюродного брата; брат твой и мой сын убит в том селении родственниками; готовься на войну воевать с своим племенем». Сказав это тотчас же дал приказание вооружаться и как можно скорее быть готовыми к походу.

Приказание его было исполнено, и раздраженный отец немедленно отправился с своим полком. И подъехав к селению своих врагов и родственников, напал нечаянно и весьма удачно аттаковал всех жителей в их юртах; и истребил их всех без исключения; и из целого огромнейшего селения не осталось ни одной души в живых, кроме невестки его и внука, которых он взял с собою также и тело своего сына и отправился домой.

Приехав домой он сделал большие поминки по своем сыне, то есть, приказал выставить для жителей все жизненные припасы, какие у него только находились в селении, невозбранно приходили и ели сколько угодно; а отец плакал над своим сыном. Угощение это продолжалось три дня; и по окончании его, тоэн, приказал тело сына своего повесить в его юрте в той же самой зыбке, в которой он был положен сначала; и объявил всем, чтобы с тех пор никогда и никто не бил в бубны и не веселился в знак его безутешной печали. Ни время, ни охота, ни слёзы ни что не могло уменьшить и облегчить его горькой печали. Он думал найти облегчение в убийстве невольников; и потому приказал развести большой огонь, и когда он разгорелся, то он начал бросать в него невольников. Но это средство было также бессильно. Наконец он решился оставить место нового своего селения, а с тем вместе и все свои планы и намерения, прославить себя в чужих странах, и возвратиться на место своей родины; и в наступившее лето он собрал всех своих родственников, составлявших его подчиненных, оставшихся в живых и поехал обратно туда, откуда пошел, в свой знаменитый поход, оставя все свои заведения и юрты.

Приехав домой, он еще более стал горевать и плакать о своем горе и своем бесславии. И так, вместо того чтобы совершить какое-либо достопамятное и славное дело и прославить себя и род свой, он только обессилил себя, почти истребив весь род свой, и вместо славы и радости привез домой, бесславие, печаль, горесть и слёзы, которые не оставляли его до самой кончины».

Вот другая сказка.

«Некто из бойких Алеутов был чрезвычайный охотник до игрушек, то есть, до вечеринок (их обыкновенных увеселений). И по время их любил наряжаться в разные личины и плясать. В одно время он вздумал сделать игрушку, знаменитейшую и на удивление всем. И для того приготовления его к тому были особенно хлопотливы и продолжительны. Когда было все готово, то он поехал приглашать гостей из других [212] селений; приехали гости и, по обыкновению, поместились на берегу, в сделанных ими походных шалашах (исхун). Нетерпеливый хозяин в тот же вечер хотел начать игрушку; и когда наступило время для игрушки, он послал жену свою принести личины, а сам начал петь сочиненные им для этого песни, играя, то есть, ударяя в бубен. Уже проходить довольно вечера, а гости его к нему не собираются и жена его не несет ему личины. Он пождет-пождет их, и опять начнет петь и играть на своих бубнах. Таким образом он в жару и упоении своей страсти к удовольствиям, всю ночь пропел и проиграл, и совершенно один, и под конец совсем забыл все, и потому ему не пришло и в голову узнать о причине, почему нейдут к нему гости, и жена его не несет ему личины. Но наступившее утро вывело его из самозабвения и открыло ему всю истину. Когда уже совсем сделалось светло, он выходит на улицу и что же он видит? Гости его все уехали домой; и к ужасному его посрамлению сделали еще другое: они увезли с собою и его молодую жену. Несчастный вечеринщик тотчас сорвал с себя все наряды и украшения, которые были на нем, и оделся в самое худое платье; и три дня не ел ни крошки и не пил ни капли воды На третий день сказали ему, что приехали две байдарки из того селения из которого у него были гости; он велел позвать к себе приезжих, посадил их и приказал угощать чем мог; и когда они начали есть, то, и сам хозяин начал с ними есть и пить. Во время стола, он рассказал гостям своим о случившемся с ним несчастии и горе; и потом спросил их: не знают ли они, или не слыхали ли от кого, на которое селение, и куда увезли его жену? Гости сказали ему, что жена его находится в их селении и уже замужем, живет в самой большой юрте, расположившись на самой средине, всегда одета в самую нарядную парку и всегда убрана, то есть, с раскрашенным лицом; и среди дня сидит при огне и шьет своему новому мужу камлейку, из сивучьих кишок. Несчастный хозяин, поблагодарив своих гостей за такую весть, отпустил их. На завтрашний день он поехал туда, где была его жена, и нашел ее точно в том самом месте и положении, как ему описывали приезжие. В это время все мужчины того селения разъехались за промыслом зверей. Он тотчас, не говоря ни слова, взял свою жену за большую ее косу, вытащил на улицу, снял с нее нарядное платье, оставя ее в природном костюме, и тем же способом препроводил ее до своей байдарки. Привезя жену свою домой, он привязал сена улице у входа в свой дом, оставя ее в последнем костюме. В таком ее положении он, продержав ее трои сутки, втащил ее в свою юрту и снова заключил ее в кладовую конурку на 7 дней, и также в природном костюме; а сам сел у входа в кладовую. Таким образом он просидел семь дней без всякой пищи и питья, не давая ничего для утоления голода и жажды и своей половине. По прошествии этого времени, он поехал в море за промыслом зверей, и уезжая сказал своей матери, чтобы она, в отсутствии его обмыла жену его, одела и накормила. Возвратившись вечером с промысла, он вошел домой и к жене своей с таким лицом и видом как бы ничего между ними не бывало; и сталь жить с нею в мире и согласии как и прежде; но только страсть свою к игрушкам возненавидел совершенно и сделался осторожнее насчет жены своей».

Песен у Алеутов еще гораздо более чем сказок, говорит автор: всякой остров и всякое селение непременно имело всегда, и имеет нынче, свои собственные песни, и по нескольку десятков, так, что если собрать их все какие были и есть нынче, то наберется несколько томов. Почти всякой сколько-нибудь смышленый Алеут может составить новую песню, если не оригинальную, то по образцу прежних. Содержание алеутских песен очень [213] разнообразно: в них они воспевают старину, подвиги предков, удальство на промысле, искусства в езде по морю и в управлении байдарою; в них они выражают свои неудачи в промысле, горе, радости и удовольствия жизни. Голосов или напевов в их песнях очень немного: кажется, не более трех. Главных музыкальных тонов пять, прочие же полутоны, которые однако ж разнообразятся до бесконечности. Такту или размеру в песнях собственно нет, так же как и рифмы, даже число слогов неопределенно, — целый стих или несколько слов стиха, смотря по смыслу, произносятся скороговоркою, потом конечные слова вытягиваются до известного предела в музыкальном такте, который всегда и везде одинаков, именно, три осьмых или три четверти. Единственный музыкальный инструмент у них — бубен. Песни на игрушках или вечеринках поются одними мужчинами.

Первые две части этой чрезвычайно любопытной книги оканчиваются множеством таблиц метеорологических наблюдений, статистических данных, извлечениями из метрических книг, и прочая. В третьей части находятся исследования почтенного автора об атхинских Алеутах или Колошах (Колюжах), то есть, жителях северо-западного берега Америки, от реки Колумбии до Горы Святого Илии, и архипелага Принца Валлийского и короля Георга III.

Текст воспроизведен по изданию: Записки об островах Уналашкинского отдела, составленные И. Вениаминовым. Изданные иждивением Российско-Американской Компании. Санктпетербург, 1840;. Записки об атхинских Алеутах и Колошах. И. Вениаминова, составляющие третью часть Записок об островах Уналашкинского отдела. Санктпетербург, 1840 // Сын отечества, Том 4, № 46. 1841

© текст - Полевой Н. А. 1841
© сетевая версия - Тhietmar. 2022
© OCR - Иванов А. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Сын отечества. 1841