СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ПЕРЕПИСКА ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II С ГРАФОМ П. А. РУМЯНЦОВЫМ-ЗАДУНАЙСКИМ

Русские военные летописи представляют нам имена трех знаменитых полководцев в ХVIII-м столетии. Сии имена суть: Миних, Румянцов, Суворов. В высшей степени любопытное исследование составила бы параллель, в коей опытный военный историк сравнил бы и определил относительные достоинства, сходства, различия и меру заслуг каждого из сих Русских полководцев.

Любопытно, что все три сражались против одного и того же непрятеля — Оттоманов, и на одних и тех же местах — в Бессарабии, Молдавии и Валахии. Впрочем, Суворов здесь только начал свое военное поприще, а кончил его в Польше, где сражался и [396] прежде Турецкой войны, и в Италии. Миних и Румянцов здесь начали, здесь и кончили. Польская война при императрице Анне почти вся сосредоточилась в осаде Данцига, а участие Румянцова в семилетней войне проявилось самобытно только в осаде Колберга. Как самобытных полководцев, Миниха можно судить только по Турецкой войне, с 1737-го по 1740 год, а Румянцова по Турецкой войне с 1769-го по 1774 год. Та и другая война были достопамятными военными событиями.

Миних, ученик принца Евгения, тактик старого времени, показал блестящее дарование полководца в походе 1739 года. Битва Ставучанская, взятие Хотина и занятие Дунайского берега, явили, что он прежде всех понял настоящий образ войны с Турками, хотя его связывал еще старинный образ войны по ученым правилам, от коих страшился он отступить.

Беспристрастный историк, отдавая справедливость хладнокровному мужеству, уменью осторожно распорядиться движениями войск, искуству сберечь и прокормить солдата, решительности во время опасное, с тем вместе поставит Румянцова, как полководца, ниже Миниха, не смотря на блестящий поход 1770 года, когда совершилась бессмертная битва Кагульская. Изложение всей остальной Румянцовской войны покажет ему, что если Румянцову принадлежит честь важных усовершенствований в войне с Турками, каковы: отменение рогаток и деление войска на меньшие против прежнего каре, он не воспользовался однакож уроками Миниха и даже собственными своими опытами. Походы 1771-го, 1773-го и 1774 года, показывают, что к упомянутым нами дарованиям [397] Румянцов не присоединял проницательности обширного взгляда, решительности гения, бескорыстия, если смеем так сказать, которое не дорожит своею прежнею славою для приобретения новой. Не осмеливаемся повторить здесь упреки Румянцову, что он, как уверяли современники, был завистлив к славе подчиненных, хотел только себе чести, и скорее готов был искупить успех хитростью дипломата, нежели отвагою полководца.

Ни Миних, ни Румянцов не могут идти ни в какое сравнение с Суворовым. Наука переходила у Суворова в поэзию; изобретательность его гения была неистощима в средствах; бескорыстие к себе и другим возвело имя его в какой-то символ народного героя. Не говоря уже о первой войне в Польше (1769-1771 гг.), где он сражался, как предводитель Гверильясов; о второй войне Польской, где он решил дело одним громовым ударом; об Итальянском походе, где показал он необыкновенные сведения тактические; обе Турецкие войны, Румянцовская, где взятие Туртукая, защита Гирсовы и битва Козлуджийская были первыми доказательствами его дарований, и Потемкинская, ряд подвигов Суворова, доказательства тому бесспорные, какая сила творящего, многообразного гения в делах Кинбурна, Фокшан, Рымника, Измаила!

Самый поверхностный взгляд на первую Турецкую войну (1769-1774 г.) может убедить в справедливости всего, что мы сказали о Румянцеве.

Не будем говорить о первой кампании сей войны, когда главное дело препоручено было Голицыну. Повторим, что кампания второго года бессмертна по [398] Кагульской битве. Следствием сей битвы был панический ужас Турков, взятие Бендер Паниным, легкое занятие при-Дунайских крепостей. На следующий год действия Румянцова явились не только слабы, но даже были вовсе ничтожны. Он медлил и недоумевал. Гораздо лучше его постигала положение его Екатерина, видевшая легкость побед, необходимость быстроты и блеска их для решения важных вопросов политических между Россиею, Пруссиею, Австриею, Турциею и Швециею. Нерешительность и слабость военных действий в 1771 г., заставили Екатерину согласиться на переговоры о мире. В Фокшанах собрался конгресс. Со стороны России предложены были неисполнимые условия. Румянцев твердо надеялся мира, и когда получено было в следующем году повеление прервать переговоры и начать войну, он был вовсе не готов к войне и начал ее так, что доказал свое замешательство и не охоту воевать.

Екатерина изъявила свое неудовольствие Кагульскому герою. Он оскорбился. Тогда началась секретная переписка между Румянцовым и Императрицею, драгоценный материал для биографий Екатерины и Румянцова и для истории России в ХVIII-м веке. Чувствуя важность сей переписки для своего будущего историка, Екатерина собрала свои письма и ответы Румянцова, и отослала их к князю M. M. Щербатову, бывшему в то время историографу, при следующей записке: «Князь Михайло Михайлович! Для будущих времен сии письма будут любопытны. Велите их верною рукою списать; оригиналы мне возвратите, а копии у себя сохраните. Вы увидите из них многое множество вещей, если с прилежанием их прочтете, и думаю, что не моя сторона останется [399] слабейшая». После смерти Щербатова письма сии были напечатаны в Москве, но, вероятно, в небольшом числе экземпляров. По крайней мере, ныне сделались они чрезвычайно редки, и потому решились мы перепечатать их в Русском Вестнике для полнейшего ознакомления военных историков наших с их драгоценным материалом. Припомним тогдашние обстоятельства.

1773 год, когда после Фокшанского конгресса возобновилась война, был замечателен появлением Суворова под начальством Румянцова и последними подвигами Вейсмана. Получив приказание Императрицы идти за Дунай, в течение Апреля и Мая Румянцов ограничился только поисками за Дунай Вейсмана. Суворов против приказания его занял Туртукай. В конце Мая Румянцев со всею армиею решился осадить Силистрию. Русские перешли за Дунай, безуспешно приблизились к Силистрии, и при слухе о приближении сильного Турецкого корпуса спешили переправиться за Дунай обратно. Излишек опасения Румянцова доказал здесь Вейсман, которому препоручено было защищать отступление. Он разбил Турков, хотя и пал в неравной битве. Предвидя, что Екатерина не одобрит распоряжений о переходе за Дунай и поспешном возвращении, Румянцов спешил оправдываться. Вот письмо его, писанное 30-гo июня, немедленно после обратного перехода армии через Дунай.

«Всемилостивейшая Государыня!

Предвидя, что персональные мои неприятели выводят меня на пробу жестокую, тогда, как силы мне вверенные приведены в великое ослабление, [400] дерзнул я, Всемилостивейшая Государыня, по чистой совести и долгу всеподданнейшему, донести В. И. В. о всех трудностях в настоянии перехода за Дунай. Воображения мои тогдашние с испытанием настоящим в том токмо разнствуют, что казавшееся с сей стороны многотрудным, далеко больше найдено неудобным. Будучи на той стороне, бывшие со мною там генералы остаются свидетели, сколько я старался до последней черты, не щадя ни трудов, ни жизни, выполнить Высочайшую волю В. И. В., имея токмо под именем армии корпус не большой в 13 000 пехоты на все действия с визирскими силами, которые однакож побиты и рассыпаны; словом, не испытано разве только то, чего одолеть не может человечество. Чрез сей поход многотрудный весьма утомлены люди, а лошади дошли до крайнего изнурения, и я не могу сокрыть пред В. В. угнетающих меня теперь трудностей по пункту оборонительного положения, в которое не легко мне попасть с прежнею твердостию, рушившись из оного до самой пяты.

Еще я дерзаю, Всемилостивейшая Государыня, изъяснить пред Вами дух усердного и верного раба о положении сопротивного Дунайского берега по очевидному уже моему дознанию, что если продолжать на нем военные действия, то не удвоить, а утроить надобно армию, ибо толикого числа требует твердая нога, которой без того иметь там не можно в рассуждении широты реки, позади остающейся и трудных проходов, способствующих отрезанию со всех сторон, для прикрытия которых надобно поставить особенные корпуса, не связывая тем руки наступательно действующего, который чрез леса и горы себе путь сам должен вновь строить. [401]

Поражен давно уже дух мой прискорбностию, что я не удостаиваюсь на письме видеть знаки Монаршего благоволения, если только доходят к В. И. В. мои всеподданнейшие; сокрушает и то, когда ходатайство мое о многих здесь служащих не служит на их пользу, а без того и упадает в подчиненных ревнование, которых и не имею ни чем другим ободрить; да и многие мои донесения о недостатках и нужном ополчении не приобретают содеятельности, и чувствую и предвижу, Всемилостивейшая Государыня, что когда не в усердии, на которое никто неправды положить не может, то находят во мне недостатки в способностях, и делая меня человеком, встречающим во всем трудности, лишают меня Всемилостивейшей доверенности Вашей. Но воззрите, Всемилостивейшая Государыня, оком милосердым на службу, и в ней уже состаревшегося раба Вашего, который ни о чем больше не мыслит и не печется, как верностию, правдою и снисканием прямой пользы отвечать повелениям Вашим. Во удовлетворение зависти посягающим на мя, я рад пожертвовать моею собственностию, еслиб не был я в сем положении, где с участию моею многое сопряжено. Сознаю пред В. И. В., что служа на первую войну пять лет сряду, ощущал я ослабление в себе душевных и телесных сил, и полагая счаcтиe свое во угождении Высочайшей воле В. И. В. и в благе отечества моего, охотно я такового желаю увидеть на своем здесь месте, кто лучше находит моего способы удовлетворить обоим сим драгоценным предметам.

Повергая себя к священнейшим стопам В. И. В., есмь со всеглубочайшим благоговением

Екатерина немедленно ответствовала следующим, собственноручным письмом:

«Граф Петр Александрович!

Любя истинное блого Империи, и для того желая не менее многих восстановления мира, чистосердечно вам скажу в ответ на ваше ко Мне партикулярное письмо, из лагеря при деревне Жигалее, от 30-го Июня сего года, что известие о возвратном вашем перешествии чрез Дунай не столь Мне приятно было, как первая ваша с армиею переправа чрез сию реку, с которою Я вас столь искренно поздравила, письмом Моим от 28-го числа прошедшего месяца; ибо мню, что возвращение ваше на здешний берег не будет служить к ускорению мира, оставляя впрочем без всякого уважения все пустые по всей Европе эхи, коими несколько месяцов сряду уши набиты будут, сии сами собою конечно упадут, причинив нашим ненавистникам пустое некоторое удовольствие, на которое взирать не станем. Что же касается до ваших персональных неприятелей, о коих вы ко мне упоминаете, что они вас выводят на пробу жестокую: тогда, как силы вам вверенные приведены в великое ослабление, и для того вы ко Мне о всех подробностях перехода чрез Дунай живое описание делаете; то входя во все ваши обстоятельства, колико возможно подробнее, откровенно вам скажу: во первых, что сих ваших неприятелей, на коих вы жалуетесь, не знаю, и об них, кроме как от вас, не слыхала, да и слышать Мне об них нельзя, ибо я слух свой закрываю от всех партикулярных ссор, ушенадувателей не имею, перенощиков не люблю, и сплетней складчиков, кои людей вестьми, ими же часто выдуманными, приводят в несогласие, терпеть не [403] могу; cии же люди обыкновенно иных качеств не имеют к приобретению себе уважения, кроме таковых подлых. Подобным интригам и интригантам Я дорогу заграждать обыкла, уничтожая их двоякости. О людях же, качествами своими и заслугами себя, столь же, как и чинами, от других отличивших, как вы, Я привыкла не инако судить, как по делам и усердию их. И так надеюсь, что вы по прошедшему времени, в котором вы толико имели опытов Моего благоволения к вам, и многочисленным вашим заслугам ко Мне и к Государству, будете судить о настоящем и будущем Моем к вам расположении. Описав столь откровенно Мой образ мыслей в рассуждении вас персонально, теперь приступаю Я к другому предмету вашего письма, т. е. к живому описанию положения вашей армии, в которой, вы пишете, что под именем армии не более имеете, как корпус не большой, в 13 000 пехоты, на все действия с визирскими силами. Признать Я должна с вами, что армия ваша не в великом числе, но никогда из памяти Моей исчезнуть не может надпись Моего обелиска, по случаю победы при Кагуле, на нем начеканенная; что вы, имев не более 17 000 человек в строю, однако славно победили многочисленную толпу, предводимую тогда визирем Галил-Беем, с которым считалось до полутораста тысяч человек, что весьма во Мне утвердило правило, до Меня Римлянами выдуманное и самыми опытами доказанное, что не число побеждает но доброе руководство командующего, совокупленное с храбростью, порядком и послушанием войск. Сожалею весьма, что чрез сей ваш, бывший, весьма многотрудный за Дунай и обратный поход, утомлены сии храбрые люди, и что лошади дошли до крайнего изнурения, как вы о сем в вашем письме ко Мне [404] упоминаете; но надеюсь, что вашим же известным Мне об них всегдашним попечением и люди и лошади приходить будут в прежнее их состояние. Что же ваше оборонительное положение рушилось до самого основания, и вам не легко будет оное восстановить, cиe Себе представить могу не беструдным для вас, ибо чрез месяц ваша позиция три разные вида получила, а именно: первое ваше положение по cию сторону Дуная, потом наступательная переправа чрез Дунай, а за сим обратный поход ваш, совокупленный с восстановлением паки оборонительного положения. Все сии, так сказать, переломы, конечно, соединены быть должны с немалыми трудностями и заботами, но знав ваше искуство, испытав усердную ревность вашу, не сомневаюсь, что вы, в каких бы ни нашлись затруднениях, с честью из оных выходить уметь будете. Сопротивный Дунайский берег у Силистрии вы Мне описываете столь неспособным к продолжению на оном военных действий, что не токмо удвоить, но утроить надлежало бы армию, для получения твердой на оной ноги. Я описанию сему вашему совершенно подаю веру, но сколько ни желаю окончания войны нанесением наивящего вреда неприятелю в недрах его, не могши получить мира, сносного чести и пользе Моей Империи, негоцияциями, после толиких побед, со всем тем удвоить, и еще менее утроить армию Я не в состоянии, и cиe сверх того и за полезно не почитаю, по вышеписанным Мною, постоянно принятым и следуемым правилам. Все, что делать ныне могу, есть, что Я из Польского корпуса приказала к вашей армии послать несколько еще полков для усиления оной, и надеюсь, что они еще ко времени к вам приспеют; ибо полагаю, по нынешним вашим мне уведомлениям, что большая часть летнего времени исчезнет, и следовательно, [405] обыкновенное время кампании сей, прежде, нежели вы в состоянии будете паки принудить вашими действиями неприятеля к ускорению мирных договоров в сем и прочем Я вам руки не связываю: как теперь, так и прежде в совершенной вашей воле состоит наносить неприятелю все те удары, которые, по мере сил ваших, вам Бог на сердце положит. Более доверенности, кажется, вы от Меня уже желать не можете; но дабы вы во всем совершенно удовольствованы были, и ответствуя на все строки письма вашего ко Мне, приказала Я выправиться: на какие из ваших требований, или писем, вы от Меня решением не снабдены, и если таковые отыщутся, то немедленно на оные вам сообщены будут Мои о том положения, не менее, как и награждения тем, кои оного по вашему предстательству заслужили, дабы дух подчиненных ваших и в сем случае был ободряем, так, как Я обыкла оных не приводить в упадок, что многими, вам не безызвестными опытами самым делом, по вашему предстательству уже многократно доказала. Что же ваши телесные силы чрез войну, водимую пять лет сряду, пришли в ослабление, как вы о том ко Мне упоминаете, даже до того, что вы охотно желаете увидеть такового на вашем месте, который бы, так как вы, полагал счастие свое в угождении воли Моей и в благе отечества, о сем осталось Мне сердечно жалеть, и, конечно, колико Бог подкрепит телесные и душевные силы ваши к предводительству оружий Poccийских, Империя не инако, как с доверенностию от вас ожидать должна дел, соответствующих уже приобретенной вами ей и себе славы. Но со всем тем, еслибы по человечеству свойственным припадкам, вы, к общему сожалению и Моему, не в силах себя нашли продолжать искусное ваше руководство, то [406] и в сем случае Я бы поступила с обыкновенным Моим со всем в подобных обстоятельствах находящимся уважением. С победами, полученными вами за Дунаем, от всего сердца вас поздравляю, и желаю, чтобы вы завистникам всегда ответствовали победами. Смерть храброго генерала-маиора Вейсмана Мне чувствительна была весьма, и много об нем жалею. Впрочем остаюсь к вам доброжелательна.

18 Июля
1773 Года.
Петергоф».

Ответ Румянцова показывает затруднение, в каком находился он после благородного объяснения мыслей Екатерины.

«Всемилостивейшая Государыня!

Всевысочайшее своеручное В. И. В., от 18-го Июля, письмо, которым благоугодно было, по свойственному великой душе Вашей, милосердому образу, покровительство и доверенность Вашу к одобрению моему, подтвердить, я с глубочайшим благоговением 30-го тогож месяца принять удостоился.

Чувствую, Всемилостивейшая Государыня, премного отрады от слов и милостей Ваших, но боль во мне душевная не может исчезнуть, с которою поступить принужден я был на обратной переход из-за Дуная, не находя возможности достигнуть дальших предположений. Злословия недоброхотов избежать бы не можно, в которую бы пору ни случилась обратная наша переправа; ибо твердой ноги своей мы там удержать не могли, по неимению [407] пропитания. Все однакож, и сам неприятель, все конечно то сознают, что мы перешли на свой берег не от силы нудящей, но быв победителями над его войсками, от нас троекратно разбитыми.

Из действий в первую мою здесь кампанию известны В. И. В., как я всемерно старался поставить твердую ногу на берегу Дунайском, и тем скорее добирался к сей реке, чтоб не починать будущих военных действий паки с прежнего пункта; зимние квартиры я тут взял против чаяния и представления многих, и сим образом утвердившись, сколь кратно я делал поиски на сопротивный берег к чувствительному вреду неприятельскому.

Кагульская победа одержана подлинно с малым числом людей над превосходным, но не сей один пример, Всемилостивейшая Государыня, низвержения неприятельского оружием мне вверенным: в 1771 году, в Октябре месяце, разбит он был весьма знаменитее. Сияние действия сего всячески затменно, но следствием оного вдруг увидели предположения мирные в прекращение дальших действий, ибо в упомянутом сражении неприятель потерял до того всю многочисленную артиллерию, что теперь все пушки, которые мы берем, уже вылиты 1772 года.

Сие доказывает, еслибы по чувствам ударов и своей потери вел неприятель с нами военное дело, то бы давно уже, по дознанному вреду, кончил оное, но упорство его в заключении мира не есть упование на оружие, но на те посредства, которые упасть ему не дают, или падающего кстати и ко времени подъемлют, и которые не подходят под ocтpиe меча сражающихся. [408]

Я воображаю мои чистосердечные и на прямой верности раба основанные представления В. И. В., которые я чинил, мня иметь к тому долг и полное право со стороны звания и со стороны Высочайшей доверенности Вашей, сколько ни время, ни силы наши ни места сопротивного берега, где мы должны были действовать, не отвечали предположениям, и вспомня еще прежние с прибытия к сей армии мои всеподданнейшие донесения о неудобствах, в которые приведена наша пехота и кавалерия, чтоб потому прибавить людей в роты первой, а другую поставить на легкую ногу, ради пользы службе и ко уменьшению казенных на оную, теперешних, бесплодных расходов, и еще тогдаж я докладывал, что привод рекрут поздный не подкрепляет, но обременяет армию, поелику нужно толпу сей неучи охранять и учить, с расходом людей служащих, и коль мало из них, яко изнуренных дальним путем, и без всякого отдохновения водимых вдруг под все бремя солдатское, остаются прочными для службы, тому явным есть доказательством число ежегодных наборов, и не видя, чтоб обо всем том мои доклады заслужили уважение, хотя в том я удостоверен Всемилостивейшая Государыня, что клевета, неприкосновенная священному слуху Вашему, наипаче собственным моим примером удерживаясь, единым покровительством Вашим пять лет с ряду на таком посту, где подобно мне бывшие начальники в нашем и в прежние века, дознали всегда уязвления от зависти, ибо я никогда не имел повода собственностию моею нажить себе недоброжелателей, не знав от детского возраста до дней уже моей ныне старости жизни выгодной, но что я их к несчастию имею, то к чему мои объяснения о том пред В. И. В., яко монархинею премудрою и проницающею глубоко во [409] все действия и их причины, которыми они против меня прямо идут, и своими новоизобретениями, во опровержение моих представляют и надобности, и возможности, и удобства, и иной вид в счот дают на бумаге войску, нежели оный есть в деле, и тем ставят меня во исполнении непреодолимых обстоятельств, или не готовым, и всяческими образы смешивают к получению награждения прямых военно-подвижников, не только на ряду старшинства с находящимися вне войны, но и с теми, кои под разными виды, явно удаляясь от службы и не редкие в нареканиях и не удовольствии против меня по новым штатам, находят для себя выгодные и полезные места, присвояют двойное жалованье, при прежнем отправлении службы и должности, изъемлют из ведения моего чинов, привязанных прямо ко мне, и неотлучно бытностию, по вверенному над армиею начальству, а чрез то честолюбие, как лучшая подпора в службе и уважение к начальнику упадать, негодования же и происки умножаться должны. Имел я сии обстоятельства в мысли моей, когда доносил В. И. В. о моих неприятелях, и что для произведения на том берегу действия и охранения твердым образом наших завоеваний, надобно удвоить армию, и словом сим: удвоить и утроить, не разумел я по числу людей, в каком она считается по состоянию, в каком она есть, в количестве людей, несущих прямую службу, ибо все рекруты поздно, а некоторые токмо что сей день приводимые, не составляют подкрепления оной, но еще для сбережения и науки их должно отделять знатную часть солдат старых, а полки упражнены будучи действиями против неприятеля, не имели времяни ни выучить ни обмундировать их, и для того по сию пору [410] большие их кучи в своем образе остаются, то есть в серых мужичьих кафтанах.

Зрите, Всемилостивейшая Государыня, во всех строках сих продолжение чистосердечной моей исповеди пред Вами, которую извлекают из меня верность раба, правота души моей, и одобрение, что я чиню оную Монархине великодушной, и в полном признании Ее к себе Высочайших благотворений.

Не запинался я действовать в другую уже войну с малыми силами, знав весьма мои обстоятельства, и избрав по склонности своей сие ремесло, переносил терпеливо всегдашнюю участь, что скудные способы мне достаются против изобильного ополчения. Храбрость, конечно, заменяет во многих случаях недостаток числа; сие можно бы присвоить за непременное правило, еслибы сей редкой души талант врожден был каждому оруженосцу, из коих многие однакож, по моему дознанию, в деле мерят числом телесные силы; а не свойствами душевными, и как на первом свое упование и подпору утверждают, так в последнем явно оказывают, ежели не страх, то сомнение.

В. И. В. усмотреть изволите из реляции и журнала, при сем следующих, что я, устремляя все, что только в возможности есть, к нанесению в том вреда неприятелю и к смягчению его упорства, и упражняясь в том при возвращении из-за Дуная, с первых дней высматривая наиточнее положение его и способы, чрез которые в свое время к тому приступить; но по всем пропозициям своим, граф Салтыков не отходит от своих предположений, и не сыскивает во всей своей части никакой пользы [411] в наступательных действиях на противном берегу, а по дальнему расстоянию не остается мне надежды заимствовать подкрепление в нынешнюю кампанию от полков, назначенных из Польского корпуса; в противном же усердному желанию моему состоянии, и при истощении крайних моих сил, быв и теперь несколько уже дней в постеле, надеюсь на Высочайшую милость В. И. В., щедрым образом всем верно и усердно служащим являемую, что и мне дозволите на подобной случай отлучиться, по крайней мере, куда нибудь под кровлю, ради спасения последних моих жизненных сил, ибо терпя всю суровость воздуха в нынешнюю наипаче кампанию, чрез так чувствительные и жестокие перемены погоды наипоразительнее раззорено мое здоровье. Но как не удалялся я никогда от случаев, где мог пользу принести службе, так и на сию мою отлучку не смею поступить без Высочайшего на то В. И. В. благоволения. Повергнув себя к освященным стопам В. И. В., пребываю с глубочайшим благоговением

В. И. В.
Всеподданейший раб
Граф Петр Румянцов.

8 Августа 1773 г.
В лагере при реке Яловице,
близ деревни Малергу».

Подробный ответ Екатерины можно почесть образцом ума и искуства владеть страстями человеческими. Вот он, опять писанный ею собственноручно: она ни кому не хотела доверить бумаги столь важной. [412]

«Граф Петр Александрович!

Из письма вашего от 8-го Августа усматриваю Я, с одной стороны, с удовольствием чувства отрады и благодарности, кои в вас произвело Мое рукописание, а с другой продолжительное ваше сожаление о обратном вашем переходе чрез Дунай, которое последнее Я с вами разделяю непрерывно, хотя вы на cиe и поступили не от силы нудящей вас, но по неимению пропитания, ибо злословия неприятеля Нашего и его наушников теперь повсюду во всей славе гремят, и хотя с самой первой вашей кампании старанию вашему приписать надлежит утверждение оружия Нашего на сем берегу Дунайском, зимования армии в Молдавии и Валлахии в справедливом предмете, чтоб не начинать всякого года кампанию прохождением опустошенных земель и изнурением людей трудными и двойными маршами, и многие поиски на сопротивной берег, которыми все чрез то нашлися в состоянии нанести неприятелю чувствительные вреды, но тем не меньше выспеть обязали ожидать от вас подвигов, соответствующих многочисленным победам 1770 и 1771 годов, которыми вы принудили неприятеля приступить к мирным предложениями, отобрав все у него, даже, что уже ныне пушки его вылиты 1772-го года. Из сих побед ни одна в памяти Моей никак не затменна, в чем свидетельствуют Мною щедро раздаваемые при всяком случае награждения, не токмо служащим и трудящимся для пользы и службы Империи, но и детям и потомству их, в чем на вас самих шлюсь, и вы сами сему живой пример. Согласного Я с вами мнения, что если бы по чувствам вами неприятелю нанесенных ударов и [413] своей потери, вел сей неприятель с нами военное дело, то бы давно уже по дознанному вреду кончил оное, но упорство его в заключении мира, не есть упование на оружие, но на те средства, которые надежде его упасть не дают, и падающего к стати и ко времени подкрепляют, не делом же, но химерными словами, коих мечтания одни острия мечей ваших лишь рассыпать в состоянии, тогда, когда все наши мирные негоцияции, как рак на мели, неподвижны и коротки суть. Желание Мое есть получить мир, но мысли Мои все устремлены к войне, и сие неудивительно, ибо иной дороги не имею получить Мое желание. Чистосердечно скажу: исполнение его ожидала Я от вас в нынешней кампании, но возвращение ваше лишает Меня и сей надежды. Но оставим говорить о прошедшем, дабы мысли приближить к будущему, Нам подлежащему попечению. Пишете вы ко Мне о неудобствах, в которые приведена Наша пехота и кавалерия, и о ваших представлениях, чтоб потому прибавить людей в роты первой, а другую поставить на легкую ногу, ради пользы службы и ко уменьшению казенных на оную, теперешних, бесплодных расходов, и что вы уже докладывали, что привод поздний не подкрепляет, а обременяет армию, и что вы не видите, чтоб обо всем том ваши доклады заслуживали уважение. На сие вам ответствовать имею, что о прибавке людей в роты пехотные Я никакого прежнего представления найти не умела, да и едва находится ли к тому способность; о кавалерии же, как скоро от вас представление учинено было, то Я графу Чернышеву приказала с вами о том переписаться, и из вашей переписки Я усмотрела, что вы сие превращение учинить почитаете удобнее после войны. Что до рекрутского набора и привода надлежит, то [414] вам самим известно, что государство не в единой части военной состоит, но и в разных, а дабы не расстроить самую важнейшую, то есть, хлебопашество, потому в осенние месяцы таковой набор и бывает. Прошлого года несколько дней, по несчастию болезни, еще позднее обыкновенного назначен был, чтоб рекруты сколько можно в привод изнурены не были, то ежели вы какие способы сверх тех, какие употребляются, открыли, прошу о том только дать знать, дабы оное употребить можно было. Сим довольно ясно доказано, что ваши доклады не остаются без уважения. Что же вы в том уверены, что клевета неприкосновенна Моему слуху, что пишете, вы испытали собственным вашим примером, удерживаясь пять лет в вашем посту, сие служит к Моему удовольствию, ибо вижу, что вы справедливо мыслите о Моем прямодушии, и можете быть уверены, что Я сужу по делам, а неприятелей того или другого не ведаю, да Мне до них и дела нет шли бы дела Мои с успехом, употребляю же Я людей по власти Мне от Бога данной, как за благополезно Мне, по совести Моей пред Создателем, и сходственно с честию, пользою и славою Империи за нужно рассудится. По мере сей определяю Я им награждение и содержание по заслугам предо Мною и по Моей во всем благоугодности, в чем паки вас ставлю свидетелем, да и всю армию, ибо Я от первого до последнего награждала знатною прибавкою жалованья не давно. И так все в сем случае произойти могущие неудовольствия и роптания, от кого бы то ни было, суть несправедливы и уважения не заслуживают, а еще менее должны они вам препятствие наносить в ваших предприятиях, теперешних и будущих. О сих будущих ваших на следующую кампанию видах и намерении, требую от [415] вас ныне ваших мыслей, дабы узнав оные, Я могла заблаговременно вас снабдить нужными по обращению дел и Моему благоразсуждению наставлениями. И дабы вы свободнее могли устремлять мысли свои к предприятиям неприятелю чувствительнейшим, приказала Я укомплектовать еще армию вашу пятью тысячами, пятью стами старых солдат, из здешних полков. Но как в нынешней кампании вы приписываете причину вашего возвращения из-за Дуная недостатку тамо в пропитании, то мнится Мне, что вам надлежит брать все нужные меры, дабы в будущей кампании в Браилове и во всех по-Дунайских магазейнах провиант, по крайней мере, на полгода заготовлен был, и сие как можно ранее и если удобность есть, хотя бы в Апреле все на месте находилося, дабы дело тем испорчено не было и вам бы в течение кампании от сей нужной части препятства паки не нанеслось. В сии подробности Я с вами вхожу, соответствуя чистосердечной откровенности вашей предо Мною, которая во всяком случае не инако, как приятна Мне быть может и которую Я всячески умножить всегда старание прилагаю. Журналы, присланные при реляции вашей Я читала, но ничего весьма утешительного в действиях корпуса Верхней Валлахии не находила и не думаю чтоб тут таковые и быть могли. О болезненном припадке вашем, который понудил вас лечь в постелю, весьма сожалею. Я совершенно оставляю на ваше благоразсмотрение, отлучиться, куда за способно и полезно для дела и для здоровья вашего сами по обстоятельствам и по телесным силам вашим находить будете, дабы тем наискорее вы могли к удовольствию Моему притти в состояние сообщить Мне мысли ваши о будущей кампании, в которых надеюсь найти бодрость духа, [416] совокупленную с тою твердостию, которая одна в состоянии преодолевать препятствие. В сей надежде остаюсь к вам непременно доброжелательна.

8 Сентября 1773.
С. Петербург».

Требование плана для будущей кампании так смутило Русского полководца, что он поспешно написал следующее нерешительное письмо:

«В cию минуту удостоился я принять Всемилостивейшее В. И. В. своеручное от 8 Сентября, коего содержание, или лучше скажу, образ Вашего милосердия и доверенности ко мне, оживил меня, в гроб уже гонимого жестоким недугом.

Всемилостивейшая Государыня! Ваши слова и Богом влиянные в душу Вашу мысли, одобряют меня до толикой беспечности, что я не боюсь ни зависти, ни клеветы, и пойду тем смелее по той же стезе, что всегда и теперь предполагают верность и рабское усердие.

Не умедлю я выполнить во всех пунктах Высочайшее В. И. В. повеление, всеподданнейшим донесением моим в рассуждении о будущей кампании предположения, однакож cиe много еще зависит от воспоследований, которые конец дадут нынешней кампании, а и того больше в состоянии бы я был соображать удобность и пользу предопределяемых действий, если бы благоугодно было В. И. В. удостоить меня знать положение дел союзных и соседних Держав, и каковы действия назначены будут другим частям войск Ваших сухопутных и [417] морских, ибо без того я больше не могу понимать состояния военного, как только, что вижу в одной моей части, а действия здешние должны без сомнения сливаться с другими, следственно, удобно их только согласить, знав всю общую связь.

После первого донесения моего еще я претерпел два жестокие припадка, от которых нахожусь в тягчайшей слабости, но доколе не был удостоен Высочайшею резолюциею, не осмелился я выехать из лагеря, сколько не убеждали меня к тому советы доктора, зная и в болезненном состоянии непременно мои обстоятельства, чтоб ради службы не щадить ни себя, ни жизни. Теперь же, пользуясь милосердым В. И. В. дозволением, и последуя убеждению медиков, поищу какой нибудь кровли, для защищения от наставшей уже суровости воздушной, неудобоносной в теперешнем моем ослаблении, в такой однакож близости от войск, чтоб ни от дела, ни от службы, ежели обстоятельства востребуют, не удалиться.

В заключении осмеливаюсь упомянуть единственно со стороны усердия к пользе службы, что подвижность начальства в моем месте одушевляет подчиненных и возбуждает в них надобное уважение к его особе, и что сие упадает в положении его болезненном, тоже во мне действует воображение, ежели не от других причин, то от припадков самой болезни. Есмь с глубочайшим благоговением.

Письмо Императрицы показывало Румянцову, что она вполне понимает хитрые оговорки его. Она писала:

«Граф Петр Александрович!

Сожалею сердечно о телесном недуге вашем; усматриваю однакож Я с удовольствием из письма вашего от 25 Сентября, при реке Яломице и деревне Малергу, что душевные силы ваши выходят из того уныния, на которое вы жаловались беспрестанно в предыдущих ваших ко Мне письмах, которое уныние могло тем наипаче быть вредно, что подобное расположение душевное предводительствующего, какою бы он ревностию и усердием впрочем наполнен ни был, не может иного действия в подчиненных произвесть, как упадок души и ослабление во всех тех качествах, кои составляют дух военный, от которого зависит, в военное наипаче время, вся целость и самая, следовательно, поверхность над неприятелем, особливо в расположении, где армия, снося все воздушные непогоды, беспокойства и болезни, неприятеля пред глазами не токмо не имеет, но и в великом от оного расстоянии, чрез что само собою ослабевать естественно может рвение славы жаждущих и свойственное войску Нашему желанию к действиям, которое, как вы то сами из опытов, славных для вас и для Империи, знаете, до того простирается, что легче с ними наступательно действовать, нежели оборонительно.

Воспользуясь людей наших природным и свойственным дарованием, вели Мы сию оборонительную войну наступательно, не для завоеваний, но [419] единственно для достижения мира прочного и полезного, следовательно, и честного, до самой нынешней кампании, с великим над неприятелем превосходством, и для окончания начатого, ожидаем от вас мнения о действии будущей кампании, соответствующем во всем имени и делам предыдущим; для сего за излишнее почитаю обременять вас подробностями политических дел, ибо думаю, что генеральное знание оных, которое вы имеете, достаточно для расположения мнения вашего о военных обращениях, которая Я принуждена от вас требовать не мешкав, ибо время проходит, а расстояние мест между Нами велико. Я повторяю вам, что главная ваша забота быть должна достаточное наполнение ваших по-Дунайских магазейнов из ближних ли вам Польских провинций, или откуда вы за способное найдете, в чем Венский Двор вам препятствий делать не может, ибо с сим условлено, что пока война продолжится, Нам остаться в занятых Нами местах для пропитания, и Я от вас требую непременно, чтоб все оные магазины наполнили, по крайней мере, на полгода, и чтоб старались все в них доставить к Апрелю месяцу, дабы действия безостановочно от пропитания могли итти, как Бог Нам на ум положит, и Мы по получении вашего мнения заблагоразсудим определить. Впрочем остаюсь к вам с непременным доброжелательством».

Вероятно, встревоженный строгим выражением письма Императрицы, видевшей бездействие, когда прежде дела Вейсмана, а в то время битва Суворова под Гирсовою, 3-го Сентября, подтверждали все ее предположения, Румянцов решился сделать новое покушение за Дунай, но едва ли не для вида только. Цель движения была неопределенна; предписания [420] посланные не точны; исполнение вручено начальникам неспособным — следствия были незначительные, но Румянцов спешил показать сие движение войск в самом выгодном свете. Он писал:

«Всемилостивейшая Государыня!

Всевысочайшее В. И. В. от ... числа Октября, я удостоился получить. Известия, присоединенные к оному, показывают беспристрастие уведомителя, а жалеть токмо о том должно, что оные к нам поздно приходят, и после всех тех, которые против правды разглашены неприятелем и сообщаемы были в публичных ведомостях и приватно мне от наших министров.

В. И. В. соизволите быть известны из моих тогдашних донесений о настоящих резонах, по которым не мог я ни за собою оставить города Силистрии, ниже учинить формальный приступ на преодоление толь видимых тут сил неприятельских, производивших упорно свою оборону, ибо в сем последнем случае надобно бы неминуемо отважиться на потерю немалой части людей, и еще в самом начале кампании. Визирь же по известиям на то время от пленных, был уже за горами, следственно, достигнуть и тот пункт, который податель известия полагает яко важнейший в прогнации его особы. Я питаю и теперь в себе ту же прискорбность, с которою поступил я на обратный переход из-за Дуная; но В. И. В. в моих донесениях, кроме причин, тому нудивших, соизволили видеть исполнение в том последовавшее согласного совета всех генералов, из которых, ежели бы хотя один [421] тогда вызвался знать лучшие к чему нибудь способы, я бы конечно в том каждому последовал.

Счастливо произведенные действия, которые описываю в теперешней реляции, воспримите Всемилостивейшая Государыня! за выполнение тех самих предвестий и залогов моего непрерывного бдения и всегдашнего попечения о пользе вверенного мне оружия.

Я ждал времени и случая, и сими обоими воспользоваться знаменитее, нежели иногда от самих больших предположений. Плен из неприятельских войск не малый, и между оным первостепенных чинов; получили всю артиллерию неприятельскую, и город Безарджик стал в наших руках, без всякой почти потери и без пушечного выстрела, ибо меры наступления и действий наших толь удачно приняты в сию пору, что неприятель толико стеснен и нуждою и страхом, что бежит от лица идущих на него войск, потеряв свой стан, и лишась толь нужных ему приготовлений для зимы.

Приобретения сии, Всемилостивейшая Государыня, полезны оружию Вашему, как напротив весьма чувствительны будут неприятелю.

Что до плана операций на будущую кампанию, то я по окончании предположенных действий, и по расположении войск в зимние квартиры, по колику и то и другое обстоятельство войти должно в рассуждение о таковых мероположениях, долженствую исполнить Высочайшую волю и повеления Ваши. Не скрывал я однакож и наперед сего ни в чем моих мыслей пред В. И. В., и доносил Вам, [422] Всемилостивейшая Государыня, обо всем, что я предвидел неудобством утверждения ноги нашей за Дунаем, и что разумел полезным или противным успехам оружия Вашего, и ежели я больше и лучше в состоянии был проникнуть, и сообразить, хотя ревность и труды мои на службу остаются в полном всегда напряжении, то в том единственно виною природные мои недостатки.

Планы, обыкновенно делаемые в начале кампании, для согласного учреждения движений и содействий, предполагаемых от разных и дальних пунктов, или в общем деле с союзниками, бывают однакож подвержены не редкой перемене, но при сближении к неприятелю предается тогда искуству военноначальника располагать дальние предприятия на него, по видимой на то время и удобности и предстоящим обстоятельствам, и я долгое уже время, со вверенными мне войсками, разделяюсь с неприятелем, и то не везде, одною только рекою, следственно, сколько ежедневно может переменять свое положение, столько неудобно, а наипаче теперь, назначить и нам свои против него действия на будущее время, которые по моему мнению зависят более от случаев и начального на то время усмотрения, ибо сии последние часто открывают путь к знаменитым предприятиям, нежели великие предположения быть могут выполнены без препятствия и затруднения.

Я льщу себя, Всемилостивейшая Государыня, и благоволением и доверенностию в том Вашими, что я нигде еще не проронил ни времени, ни способов, служивших к низвержению неприятеля, и к распространению пользы оружия Вашего. [423]

Если к своим делам, что либо соображается от примеров войны Европейской, то во оной могли быть предположения завремянно для действий на основании известного удостоверения о местоположениях, где вся земля до последней стежки со всеми в натуре ее неудобностями, описана; но здесь сопротивный берег Дуная нам неизвестен; неверность карт, которые на ту сторону имеются, познаем из собственного испытания, и токмо те ближние, опустошенные уже части знакомы, которые были под нашею пятою.

Я на основании вышеписанных обстоятельств, всеподданнейше прошу В. И. В. удостоить меня прежде уведомлением: какие предположения имеют и иметь будут в будущую кампанию другие части войск Ваших, в морях и на сухом пути действующих, ибо доселе между собою мы столько отстоим, что ни я им, ни они мне никакого вспоможения учинить не могли, а равно, буде уже благосоизволили В. И. В. назначить каковые мероположения для будущих военных операций и ко удержанию твердой ноги войск Ваших за рекою Дунаем.

Дух мой исполнен ревности, чтобы последние силы предать на исполнения в том Высочайшей воли В. И. В., неменьше и донести Вам чистосердечно, если что приметил я несходственно с пользою вверенного мне оружия, ибо пространство наших завоеваний на здешнем, а положения неприятельского на сопротивном берегу, великую наводят трудность во избрании пункта, на который можно бы было устремить нам свои действия, и не быть в опасности от диверсий, перенестись за реку широкую и прямо между нас и неприятеля протекающую, и в сем [424] Высочайшего руководства позвольте мне, Всемилостивейшая Государыня, ожидать от милосердия и Высочайшей ко мне доверенности Вашей.

Подноситель сего генерал-маиор князь Долгорукой нес отменные труды в нынешнюю кампанию, в должности дежурного генерала: по своему усердию он бы находился и в действиях нынешних за Дунаем, ежели бы я его не удержал при себе, ради помощи в потребных распоряжениях на случай моего крайнего изнеможения от одолевающей меня болезни. Его я осмеливаюсь как ревностного к службе генерала и могущего словесно донести В. И. В. о положении здешнем, повергнуть ко освященным стопам В. И. В. и пребывать с глубочайшим благоговением

В. И. В.
всеподданнейший раб
Граф Петр Румянцов.

28 Октября 1773 года
в Фокшанах».

Екатерина все поняла, но ждала известий о действиях за Дунаем, долго промедлила, и наконец отвечала следующим письмом:

«Граф Петр Александрович!

14-го Ноября приехал ко Мне в Царское Село отправленный от вас генерал-маиор князь Василий Долгорукой, с известием об одержанной генерал-поручиками фон-Унгарном и князем Юрьем Долгоруковым поверхности над корпусом Турецким за Дунаем у Карасу, под командою трех-бунчужного Омер-паши и взятии сего старика в плен, [425] о занятии Базарджика, и о намереваемом оттуда выступлении, по малом отдохновении, вышепомянутых двух генерал-поручиков, первому к Варне, а другому к Шумле для прогнания самого визиря из сего последнего места, и что генерал-поручик Потемкин упражняется киданием бомб в город Силистрию, а генерал-поручик Глебов к нему в сикурс отправлен; причем князь Василий Долгорукой обнадеживал Нас, что дней чрез шесть о успехе сих предприятий обвещения в получении быть могут. Во ожидании оных прошли однакож не шестеры сутки, но целые две недели со днем, ибо я не прежде, как Ноября в 29 день получила, чрез обыкновенного вашего курьера, уведомление, что предприятие на Варну было неудачно, что князь Юрий по одном марше вперед к Шумле, возвратился вспять к Карасу; что же у Силистрии произошло, о том во все вы не упоминаете, и оставляете Меня в глубоком неведении, а мысли Мои в произвольном волнении, которые однакож более наклонения имеют ни малейшей не полагать надежды на бомбардираду, которою город не возмется, ниже большой ему вред причинится, хотя генерал граф Салтыков Рущинским Туркам преградою служить будет для подавания помощи тем, кои к обороне в Силистрии находятся. Но хотя следствия у Карасу произведенного бою не были таковы, как на первом взгляде они обещали быть, однакож не менее cиe дело подтвердило с одной стороны вкоренившееся мнение о храбрости Наших войск, и что в поле сей неприятель поверхности не будет иметь в теперешнем оного состоянии и обстоятельствах, лишь бы где атакован был, а с другой не может инако как полезно быть для дел Наших всякое за Дунаем ваше предприятие, и тут, конечно, всякой ваш [426] шаг споспешествует или отдаляет народной покой, и тишину, совокупленную с блаженством оного, и в таком виде с немалым удовольствием услышала Я о Карасуйском деле, сожалею токмо по позднему годовому времени, что все сие не может иметь таких польз, если бы предпринималось месяцов с шесть тому назад. Но дабы будущий год также по пустому не прошел, и дабы недостаток в пропитании опять не служил препятствием действиям, не могу оставить вам с изнова наикрепчайшим образом подтвердить, чтоб вы старались на будущую кампанию наполнить ваши по-Дунайские магазейны, так, как Я к вам писала, дабы действиям вашим на сопротивном берегу не могло причиниться остановки и кампания та не прошла без достижения мира, сильным употреблением оружия. О сем немедленно от вас ожидаю, много уже раз Мною от вас требованного мнения, которое если еще далее замедлится, опасность настоит, что не ко времени приспеете, и следовательно, на будущий год во всем паки опоздать может, в чем ни пользы, ни славы, ни чести не вижу. Каковы бы усердие и ревность в сердце служащих Империи знаменитых людей, как вы, ни были, каков труд и радение Мною ежечасно прилагаемы ни будут, но свет вас и Меня судит по одним успехам нашим. Сии в мыслях людских оправдают и обвиняют попеременно, а наипаче в теперешнее время, когда после пятилетней счастливой войны подданные ждут мира единственно от действий ваших. А как для составления вышепомянутого мнения вашего желаете видеть положение прочих частей войск Наших не под ведомством вашим состоящих, то, для удовольствия вашего, сделаю вам следующее описание, а именно: вторая армия охраняет Крым, а буде [427] случай представится, то помышлять станет об атаке Очакова; Азовская флотилия крейсирует около Крыма и старается всякому тамо дессанту препятствия наносить до тех пор, пока ее силу придет инако действовать; Архипелажский флот тревожит беспрестанно все в его окружности лежащие берега, и тем самым сильную диверсию делает в пользу первой армии, удерживает тамошние неприятельские войска усиливать визирскую армию, и под видом охранения Очакова, многие тысячи, каковы наряды от Султана ни бывают, дома остаются; в Польше и Кизляре, также и на здешней границе, совершенное спокойствие настоит, а что касается до Башкирских замешательств около Оренбурга, о которых может статься до вас слух дошел (Возмущение Пугачева.), то по наряду, отсюда сделанному, надеяться можно, что скоро желаемый вид возмет, и все в прежнее состояние придет. О продолжительной слабости вашего здоровья весьма сожалею, и с удовольствием увидела из письма вашего свидетельство, которое вы даете генерал-маиору князю Василию Долгорукову, и вы можете уверены быть, что оное в памяти Моей останется. Пребываю, как всегда, вам доброжелательна.

6 Декабря 1773 года,
С. Петербург».

Здесь оканчивается переписка, переданная Екатериною князю Щербатову, и столь замечательная во всех отношениях. Румянцов начал военные действия на следующий год, промедливши до Июня. Битва Козлуджийская, выигранная отвагою Суворова, [428] безотчетное движение Каменского на Шумлу и испуг визиря, побудили Турков просить мира. Имея полномочие Императрицы на уступки, Румянцов спешил заключить его. Славный мир сей (10-го Июля, 1774 г. в Кучук-Кайнарджи) прикрыл все недоумения и ошибки Русского полководца. Умная политика Екатерины требовала придать сему сколько можно более известности и славы. Вот письмо ее к князю M. И. Волконскому, бывшему тогда генерал-губернатором в Москве, при котором препроводила она оффицияльное донесение Румянцова:

«Князь Михайла Никитич!

Какова ко Мне пришла сегодня реляция от фельдмаршала Румянцова, при сем прилагаю копию, а вас и всех верных сынов отечества от всего сердца поздравляю с счастливым и славным миром. Я сей день почитаю из счастливейших в жизни Моей, где доставлен Империи покой сей, столько нужной. Впрочем остаюсь как навсегда доброжелательная.

Из Петергофа,
Июля 23 дня, 1774 года».

Донесение Румянцова, при том приложенное, было следующее:

«Всемилостивейшая Государыня!

От самого войны начала предводя оружие, мне вверенное, против неприятеля, имел счастие силою оного одержать и мир ныне. [429]

В. И. В. соизволите быть известны из последних, моих донесений из Болгарии, что я от Верховного Турецкого визиря не принял предложений ни о перемирии, ни о возобновлении конгресса, но требовал, чтоб он прислал уже ко мне полномочных особ принять и утвердить точно кондиции к тому, а между тем армия В. И. В. больше и больше свои действия и успехи расширяла, причиняя крайнее утеснение неприятелю, которого войска везде были заперты, разбиты, где только выходили из своих укреплений; ибо достигали их уже поражениями и в самых Балканах, в сорока верстах за Шумлою.

По сему верховный визирь, 5-го числа Июля, прислал ко мне в главный стан армии В. И. В. в искательстве мира со стороны блистательной Порты уполномоченных, первым Кигаю-Бея, на сей случай принявшего чин кесанести-рами, Ахмет-Эфендия, вторым Абраим Мюмиб Рейс-Эфендия, чтоб постановить и заключить мир.

От меня взяты были к одержанию того кратчайшие способы, сходствуя к положению оружия. Генерал-поручик князь Репнин был от меня уполномочен ко взаимному постановлению и подписанию пунктов мира с полномочными Турецкими, а тайный советник Обрезков, хотя я его предуведомил, призывая к сему делу, не мог ко мне поспеть приездом, ради разлития вод на левом берегу Дуная. Сим образом, Всемилостивейшая Государыня, в 10-й день сего месяца трактат вечного мира между Империею Российскою и Портою Оттоманскою, под моими очами, и взаимными полномочными, заключен и подписан в здешнем лагере, а [430] в существе оного одержаны следующие кондиции: 1) Всем Татарам быть вольными, и ни от кого кроме Бога, независимыми в своих делах политических и гражданских, а в духовных сообразоваться им правилам магометанского закона, без наималейшего однакож предосуждения вольности и независимости; им утверждены все земли и все крепости, в их владении прежде бывшие; им отдаются от меня Еникуль и Керчь, которые Порта России с их гаваньми и уездами сим трактатом уступила. 2) Также России замок Кинбурн, с его округом и всею степью между реками Бугом и Днепром; Порте оставлен Очаков, с его древним уездом. 3) Молдавия и Валахия и Архипелажские острова возвращены на выгодных для жителей кондициях; коммерция и мореплавание купеческим кораблям, каковы другие державы употребляют на всех водах, взаимным образом дозволены, равно как плавание оным из Черного Моря в Белое, а из Белого в Черное, и присвоены в сем пункте Российскому кораблеплаванию и торговле в рассуждении выгод и преимуществ капитуляции, кои Франция и Англия с Портою имеют. 4) Заплатить обязалась Порта за убытки России 4 500 000 рублей. В прочих десяти артикулах подписанных на Бухарестском конгрессе, утверждено, и другие, там же предложенные, почти все приняты в их силе. Приимите, Всемилостивейшая Государыня, дело сие и возвещение об оном, яко плод силы оружия Вашего яко довод Божиего благословения в таких ваших предприятиях, и яко пользу тех наставлений и руководств, которыми В. И. В. Всемилостивейше учреждали к тому мой подвиг. [431]

Сколь скоро получу я от верховного визиря утверждения, по точному договору в пять дней, что сей мирный трактат принят, властно, как мною с ним лично учинен, то буду иметь честь оный представить В. И. В. чрез генерал-поручика князя Репнина, который полное участие имел по уполномочию от меня в заключении мира.

Оканчиваю краткое сие донесение принесением к В. И. В. всеподданнейшего поздравления о сем заключенном мире, в коем, да продлит Всевышний дни Вашего века к благоденствию всего народа.

Сына моего и маиора князя Гагарина, подносящих cиe, и себя, подвергаю к освященным стопам В. И. В., и есмь с глубочайшим благоговением,

В. И. В.
всеподданнеший раб,
Граф Петр Румянцов.

Из лагеря в Болгарии,
при Кучук-Кайнарджи,
Июля 11 дня, 1774 года».

* * *

«Я благодарю вслух, а браню потихоньку, без свидетелей», говорила Екатерина. Величайшие почести были оказаны Румянцову, когда в следующем году Императрица торжествовала мир в Москве. Но когда чрез 12 лет потом началась вторая [432] Турецкая война, Румянцов уже не был предводителем Русских войск — Потемкин и Суворов предводили Русских к победам.