1894

Екатерина II и граф Н. П. Румянцов.

В Государственном Архиве хранится переписка императрицы Екатерины II с графом Н. П. Румянцовым ¹ — переписка интересная по затронутым в ней вопросам и представляющая весьма важный материал для характеристики, между прочим, и графа Николая Петровича.

Румянцовым не посчастливилось в русской исторической литературе. Не только о графе Н. П. Румянцове, даже о его знаменитом отце, Румянцове-Задунайском, нет до настоящего времени ни одного серьезного исследования, достойного славной его деятельности ². Нет биографии и графа Николая. Дипломат и археолог, государственный канцлер и меценат ожидает еще своего историка. Об его деятельности ученой, вернее, на пользу русской науки, собраны уже некоторые материалы и даже составлен сырой, но довольно полный свод ³: гораздо менее известна его деятельность по иностранным делам, в качестве представителя [71] России за границей в царствование Екатерины II и государственного канцлера времен Александра I.

Граф Николай Петрович получил очень хорошее для своего времени образование, и этим он обязан исключительно матери ⁴. В начале 1774 года, граф Николай, будучи 20-ти лет, отправился, вместе со своим младшим братом, 19-ти-летним графом Сергеем, заграницу — «учиться и путешествовать» — под наблюдением известного Гримма, этого souffre-douleur императрицы Екатерины II. Путешественники посетили Голландию и Францию, Швейцарию и Италию, были в Женеве, ездили на поклон к Вольтеру. В Париже, в доме Неккера, граф Николай поразил всех своим ясным взглядом и верным суждением. Беседа шла о «греческом проекте» Екатерины, о предположениях завоевать Грецию и занять Константинополь; все находили план императрицы величественным; спросили графа Н. П. Румянцова, он отвечал: «Мне неизвестны намерения моей государыни; но Российская Империя так уже обширна, что если предполагают раздвинуть ее границы до такой степени, необходимо будет, для управления ею, измыслить нечто более мудреное, чем [72] все ухищрения деспотизма» ⁵. Такой ответ поразил даже Неккера и придал особое значение приглашению Вольтера, писавшего г-же Эпиналь, приятельнице Гримма: «Не знаю, где теперь Гримм; говорят, что он путешествует с Румянцовыми. Ему следовало бы завернуть в Женеву: для рожденных быть опорою неограниченной власти очень полезно ознакомиться с республиканским правлением» ⁶.

Вскоре после возвращения из заграничного путешествия, граф Н. П. Румянцов был назначена чрезвычайным посланником и полномочным министром в Германии. В московском главном архиве министерства иностранных дел хранятся его депеши, живо рисующие быт Германии того времени и политику мелких германских владетелей ⁷. Екатерина была не вполне довольна своим представителем во Франкфурте-на-Майне. «Дивлюсь всему, что вы пишете мне о Николае Румянцове, и молчу. Как жаль, что ни один из племянников не напоминает своего дядю, фельдмаршала Голицына»,— пишет Екатерина Гримму в 1784 году ⁸. В 1791 году, императрица жалуется ему же, что Румянцов «от великого ума напортил уже мне, не сказав майнцкому коадъютору ни единого слова из того, что я приказала сказать ему» ⁹. Юный, неопытный, граф Н. П. Румянцов обращал внимание на мелочи, горячился, и своею заносчивостью возбуждал против себя и своих, и чужих. Вице-канцлер граф И. А. Остерман должен был делать ему замечания, герцог Цвейбрюкенский жаловался на его надменность, Фридрих II называл его нахалом, [73] граф Сегюр обвинял его в недостатке чувства меры ¹⁰. Все эти нелестные отзывы вполне подтверждаются в депешах самого же графа Н. П. Румянцова ¹¹.

Германская миссия графа Н. П. Румянцова не имела успеха; неуспешно окончилась позже и миссия его при французских принцах крови. Обе эти миссии преследовали цели недостижимые; но чем серьезнее и сложнее была дипломатическая задача, тем более требовалось такта, выдержанности, которые граф Николай приобрел лишь значительно позже. «Одаренный голосом благозвучным — писал о нем И. И. Дмитриев в 1807 году — он говорил плавно, не ища слов, с каким-то спокойствием, с благородною откровенностью, противоречил хладнокровно, с возможною вежливостью, даже и тому, кто в выражениях иногда был колок».

Дипломатической деятельности графа Н. П. Румянцова мешала сперва, в молодых годах, неопытность, часто увлекающаяся, позже, в зрелом возрасте, предубеждение, всегда одностороннее. Оба брата, графы Николай и Сергей, получили одинаковое образование, и оба, по свидетельству Екатерины, «писав по-русски, думали на иностранном языке» ¹²; граф же Николай и думал, и писал на иностранном языке, т. е. на французском, который в то время был языком науки, литературы, театра. Про графа Н. П. Румянцова, бывшего при Александре I министром иностранных дел, мисс Вильмот записала в своих воспоминаниях: « Министр этот совершенно офранцузился, так что все свои деловые распоряжения писал на французском языке, а потом его секретари переводили их на русский язык». Это еще полбеды; но несчастием для графа Николая было то, что он не только по языку, но и по мыслям и воззрениям вполне «офранцузился». Для русского человека это только несчастие, для русского сановника это уже позор, и граф Николай дорого поплатился за него. [74]

Граф Н. П. Румянцов, бежавший из Кобленца, спасаясь от нападения разъяренной толпы, видел в Наполеоне спасителя дорогих графу порядка и законности. Бывши при Екатерине II «оберегателем Бурбонов», он стал при Александре I «поклонником Наполеона». В 1810 году, когда «торговое положение» Сперанского спасло русскую торговлю, граф Румянцов советовал конфисковать английские суда, пришедшие в русские порты; даже в апреле 1812 года, когда Наполеон решил уже войну с Россиею, граф Румянцов отказывался контрактовать ответ Александра Наполеону ¹³. Граф Николай был убежден, что спасение России заключается только в угождении Наполеону ¹⁴, и когда французские войска подошли к пределам России, графа поразил апоплексический удар.

Отечественная война окончательно определила последующую деятельность графа Н. П. Румянцова. Титулуясь «государственным канцлером», но не принимая активного участия в государственных делах, глухой, граф Николай посвящает себя всецело «на благое просвещение». Эта деятельность не была для графа новою. Еще в 1788 году он писал, между прочим, вице-канцлеру графу Остерману из Франкфурта-на-Майне:

«Из всех принадлежностей моих точною собственностью почесть могу единую только пенсию, полученную в качестве кавалера ордена св. равноапостольного князя Владимира. Сию собственность намерен я обратить в полезное обществу определение, и, сообразуясь малости суммы, для достижения желаемого предмета следующий способ обретаю: [75]

«Прошу Ваше Сиятельство исходатайствовать всевысочайшее монаршее соизволение, дабы изданы были в печать негоциации и депеши тех российских министров, кои со времени царствования блаженной памяти Петра Великого в делах употреблены были и коих донесения в рассуждении отдаления времен без неудобства могут быть обнародованы, и на издержки тиснения или в награду тому, коему поручен будет труд пересмотра, употребить принадлежащую мне в качестве кавалера вышеозначенного ордена пенсию. От Вашего Сиятельства зависит распорядить употребление сих денег или соразмерно с числом издаваемых в печать книг или же с течением времени употребляемого на составление оных.

«Если Ваше Сиятельство почтете невозможным исходатайствовать позволение обнародовать оные депеши, коих и самый давнейший срок не весьма еще отдален от наших дней, то прошу в таком случае обратить всю мою годовую пенсию в награждение тому, кто лучше сочинить, по мнению коллегии иностранных дел, повествование мирных, союзных и торговых российских с протчими державами постановлений со времени царствования государей дома Романовых ¹⁵, предлагая каждый год от имени коллегии новый трактат в предмет такового исследования.

«Не отрынте, Милостивый Государь, сие мое прошение, будьте у всевысочайшего престола ходатаем исполнения оного и скажите, что, видя Монарший великий труд, дослежающий благо общее и в малых его частях, не дивно, что каждый сын отечества таковым духом заражается и рассуждая бессилие свое не коснеет однакоже и маломощие свое на таковой же конец обратить».

В 1796 году, по смерти отца, «маломощие» исчезло, и граф Н. П. Румянцов стал обладателем 30.000 душ крестьян. Отец, граф П. А. Румянцов-Задунайский, стяжал себе великую славу единственно оружием; сын, граф Н. П. Румянцов, доказал, что можно оказать великие услуги родине non solum armis, как [76] значилось в его гербе. Наследовав огромное состояние отца, граф Николай снаряжает «Рюрик» в кругосветное плавание, исследует Берингов Пролив, учреждает комиссию печатания государственных грамот и договоров, воодушевляет в ученых любовь к русской истории и археологии, издает их труды и открывает всем доступ в Румянцовский Музей.

____________________________

Помещаемые ниже тридцать писем не могут, конечно, исчерпывать всю корреспонденцию императрицы Екатерины II с графом Н. П. Румянцовым. Екатерина называла графа Николая saint Nicolas ¹⁶, поручала ему такие деликатные миссии, как приискание невесты для своего любимца, великого князя Александра Павловича ¹⁷, возлагала на пего переговоры с французскими принцами крови, братьями злосчастного Людовика XVI, не говоря уже о других, более мелких вопросах. Очевидно, переписка, длившаяся более 15-ти лет, не могла ограничиваться таким скудным числом документов. Это предположение подтверждается бумагами, уже обнародованными, как, напр., указом Екатерины графу Н. П. Румянцову, от 21-го февраля 1783 года, о приглашена в русскую службу гессенцев, знающих инженерное искусство ¹⁸. Со временем, в архивах князей Голицыных и других родственных Румянцовым родов, отыщутся, вероятно, более многочисленные собрания документов; в настоящее же время, печатаемое нами собрание есть наиболее полное.

Главный интерес печатаемой переписки сосредоточивается на революционном движении во Франции. Другие вопросы, затронутые в этой переписке, отступают на второй план не столько по своей сравнительной мелочности, сколько вследствие того, что они не так полно и не с такою точностию очерчивают императрицу и ее корреспондента.

Как все современные революции государи Европы, Екатерина [77] не ожидала ¹⁹ и не понимала французской революции; но она лучше и полнее всех своих «братьев» воспользовалась ею. «Европейские государи и их министры были чужды даже того смутного предчувствия, которое волнует народ при приближении революции. Они видели в ней не более, как один из тех периодических недугов, которым подвержено государственное устройство всякого народа. Важнейшие государи Германии, собравшись в Пильнице, в 1791 году, говорили, правда, что опасность, угрожающая королевской власти во Франции, обща всем властям Европы, что она угрожает всем тронам вообще, но, в действительности, они ничему этому не верили. Документы того времени свидетельствуют, что все это было для них ничем иным, как только благовидным предлогом, скрывавшим их намерения и маскировавшим их в глазах толпы. Они сами были вполне убеждены, что французская революция есть местный и временной случай, из которого они хотели извлечь свою пользу» ²⁰. Хотели все, но съумела «извлечь пользу» одна только Екатерина.

Русская императрица хорошо понимала, что революционная Франция опасна соседним державам, но никак не России. Французская революция может угрожать войною и пропагандой своего политического учения не только соседям, но и всем европейским монархиям, кроме Российской Империи. Не имела влияния Польша, можно ли опасаться влияния Франции? Тем не менее, Екатерина громко говорит о необходимости энергически действовать против французской революции, возбуждает Австрию и Пруссию к посылке войск в пределы Франции, в Париж. Почему? Вовсе не ради французских дел, которые ее мало печалили. Вот ее собственные слова: «Je me casse la tete, чтобы подвинуть венский и берлинский дворы в дела французские. Je veux les engager dans les affaires pour avoir les coudees tranches. [78] У меня много предприятий неконченых, и надобно, чтобы они были заняты и мне не мешали» ²¹. Это откровенно, ясно, мудро: не Францию с ее новыми «принципиями» имела Екатерина в виду, а Турцию и Польшу, преимущественно же Польшу, где ей мешали Пруссия и Австрия, особенно же Австрия, защищавшая конституцию 3-го мая. «Я боюсь, — писала Екатерина, — Австрию и Пруссию гораздо более, чем старинную Францию во всем ее могуществе и новую Францию с ее нелепыми принципами». Вот почему Екатерина в своих письмах высказывает готовность послать корпус войск на французскую границу, но всякий раз, в последнюю минуту, является непреодолимое препятствие — она говорит одно, а делает другое. Этого не понимали ни в Вене, ни в Берлине, где уже серьезно обсуждали, что «по занятии Франции, нужно будет оставить в ней русские войска, которые менее немецких могут быть подвержены опасности увлечься французскими приманками» ²². Екатерина хорошо понимала, что не «не менее», а вовсе не способны увлечься подобными приманками, что они вполне доказали тогда же в Польше.

Такое «поведение» Екатерины не представляется какою-либо новостью, для всех неожиданною. Десять лет пред тем, в 1785 году, в вопросе о противодействиях «германской лиге», союзу князей, который был измышлен Фридрихом II для принижения Иосифа II, союзника русской императрицы, Екатерина «готова была попробовать самые сильные дипломатические средства в помощь Иосифу и даже показывать вид, что раздражается, обижается, грозит; как только эти средства не удавались и нужно было заставить говорить пушки вместо перьев, Екатерина вдруг успокоивалась и становилась на почву ганноверских законников, к великой досаде венских артистов дипломатического искусства» ²³.

В обоих вопросах, о германской лиге и французской [79] революции, Екатерина действовала не случайно, а по системе, строго обдуманной и заранее принятой, всегда имея в виду единственно и исключительно интересы России. Этого не понимал ее преемник, император Павел I, пославший Суворова в Италию.

В. А. Бильбасов.

Императрица Екатерина графу Румянцову.

10. ²⁴

28-го июля 1782 года.

Божиею милостию Мы Екатерина Вторая Императрица и Самодержица Всероссийская и прочая, и прочая, и прочая.

Нашему действительному камергеру, чрезвычайному посланнику и полномочному министру графу Румянцову.

Наш генерал-инженер и генерал-квартирмейстер Бауер ²⁵, имея в немецкой земле разные свои дела, просил Нас о заступлении Нашем в потребном случае для скорейшего и надежнейшего доставления ему справедливого по оным удовлетворения. По Нашему особливому к нему благоволению, которое заслуживает он ревностною его службою, превосходными знаниями и многими трудами в пользу Государства Нашего подъемлемыми, Мы, снисходя на прошение его, повелеваем вам по требованиям или исканиям его или поверенных его подкреплять оные и употреблять всевозможное со стороны вашей старание в пользу его, удостоверяя владетелей, у коих дела его случатся, что Мы то примем с Нашим Императорским благоволением и признанием. Пребываем, впрочем, вам Нашею Императорскою милостию всегда благосклонны. Дан в Царском Селе, июля 28-го дня 1782 года.

На подлинном рукою Ее Императорского Величества подписано:

Екатерина. [85]

11.

(Перевод).

С.-Петербург, 8-го января 1792 года.

Господин тайный советник граф Румянцов.

Три депеши, присланные вами сюда с графом Штакельбергом, г. Камаровским и сержантом гвардии князем Барятинским, своевременно дошли до меня. Чтоб объявить мои намерения по предметам, содержащимся в этих депешах, я ожидала ответов императора и короля прусского на посланные им мною письма о делах Франции. Сущность этих ответов уже должна быть вам известна, как из отчета, поданного графом Эстергази в Регенсбурге, где вы находитесь, так и по обнародованному циркуляру, с которым венский двор обратился ко всем своим послам при иностранных дворах. Король прусский совершенно положился на решение императора. Это отнюдь не согласуется ни с моими намерениями, ни с моими желаниями. Потому-то я и принялась оспаривать решение, которое, по-видимому, приняли эти государи. Я не пренебрегла ничем, чтобы убедить их как в недействительности вынужденного согласия короля французского на конституционный акт, который его принудили подписать, так и в недостаточности этой меры для того, чтобы оградить его от опасностей, угрожающих ему и его супруге королеве, а тем более для того, чтобы оградить его честь поступком, который, напротив, налагает на него клеймо унижения. К этим увещаниям, сделанным со всею энергией, свойственной тому интересу, который я принимаю в этом деле, я приказала присоединить план действительных мер, подлежащих принятию и приведению в исполнение в определенное и условленное время между мною и дворами венским, берлинским, стокгольмским, мадридским, неаполитанским и туринским. Курьеры, уже отправившиеся туда, повезли всем моим послам при этих дворах мои приказания предложить им этот план и поторопить их решением. В настоящее время мне остается только ожидать последствий этого шага, единственного, который обстоятельства дозволили мне сделать. Мне кажется, что это решение должны принять и сами принцы, так как ни ваши донесения, ни донесения принца [86] нассаусского, ни записки, доставленные мне принцами, не представляют их отдельных сил в благоприятном свете для какого-либо большего предприятия, от которого можно было бы ожидать прочного и действительного успеха, если только внезапные и неожиданные события не представят на это надежды и вероятия. Сообщите принцам обо всем, указанном мною вам выше, заверяя их, от моего имени, что я не упущу обратить в их пользу намерения вышесказанных дворов, которые я подталкивала и возбуждала.

Но в настоящее время открывается еще новая сцена, которая, по моему мнению, способна только ускорить развязку французских дел вообще. Я говорю о необдуманном и оскорбительном шаге, которым национальное собрание возбудило короля против германских государей, дающих пристанище французским эмигрантам. Король прусский объяснился уже со мною по поводу решения своего открытою силой отразить вторжение в Германию, на которое Франция могла бы покуситься. Он предложил императору принять такое же решение и обсудить вместе с ним меры, самые быстрый и самые действительные, чтобы вооружить всю Германскую империю против этого предприятия. Нет сомнения, что император охотно согласится на это предложение, которое, с одной стороны, подсказано ему его обязанностями, как главы империи, и одного из ее главнейших государств, а с другой — устраняет все неудобства, которых, как ему казалось, он должен был опасаться для своего зятя-короля и для своей сестры-королевы, если бы он явился исключительно в качестве защитника их прав и мстителя за нанесенный им оскорбления. Эта новая вспышка, если она осуществится, как это можно предполагать, благодаря злому духу, который дает теперь толчок всем событиям во Франции, представить французским принцам самые благоприятные шансы, которыми они могут воспользоваться в решающем смысле, если будут действовать осторожно и ловко, и, стремясь к своей цели, не подадут вида, что замечают, к чему стремятся другие. Если бы даже предмет этой войны, которая может вспыхнуть, изменился по существу или, по крайней мере, по внешней причине, действия принцев должны быть одинаковы и, в особенности, разумно постепенны. Их первой заботой должно быть — вернуться на родину, укрепиться там средствами, которыми они себя там окружат, и стараться возвратить королю права и авторитет, которые ему принадлежат. Всякие хлопоты, всякие опасения, который они проявили бы к последующему намерению, прежде нежели будет приведено в исполнение первое — способны только осложнить его и помешать его осуществлению. Словом, пусть они сознают, что в их положении им прежде всего следует восстановить, а потом уже они могут подумать о том, как [87] защитить и сохранить. Эти рассуждения были мне внушены присланным вами отчетом о признаниях, сделанных вам господином де-Роллем о прусских предложениях, касающихся Эльзаса, Лотарингии и французской Фландрии. Я далека от мысли советовать этим принцам входить в соглашения но этому предмету. Я даже знаю, что они отнюдь не имеют на это права, и что все обещания, сделанные ими в этом отношении, были бы действительны лишь настолько, насколько их делали бы таковыми настоятельный условия, которая им самим диктовали бы законы. Но так как очень большая разница соглашаться на предложения или не соглашаться, то надо бы желать, чтобы они придерживались благоразумной середины, если возобновится вопрос по этому поводу, и, действительно, для них было бы весьма благоприятно и верхом ловкости с их стороны, если бы, благодаря такого рода приманке, им удалось произвести удвоение деятельности со стороны держав, который могли бы льстить себя подобными надеждами. Как бы разумны и, главное, как бы приложимы к данным обстоятельствам ни были эти советы, вы должны остерегаться высказывать их от моего имени или каким бы то ни было способом, если этот вопрос не будет снова поднять. Только в этом последнем случае вы можете решиться предложить принцам эти рассуждения под видом ваших собственных; потому что, исходя от меня, они могут им показаться проистекающими из моих особых мнений об аналогичных намерениях со стороны некоторых держав, чего вовсе нет, но что, однако, могло бы возбудить и потревожить умы, не всегда настроенные наилучшим образом. Я вижу тому доказательства в планах, о которых сообщают вам некоторые из этих эмигрантов, а именно в плане, изложенном вам маркизом Богарнэ и упоминаемом вами в одной из ваших последних депеш. Хотя нельзя не признать, что в этом плане есть своя доля разумного и практичного, тем не менее, справедливо, что гораздо настоятельнее уничтожить анархию и беспорядок, царящие теперь в королевстве, нежели стремиться водворить новый порядок вещей, а особенно нескромно разглашать об этом; ибо это пригодно лишь к тому, чтобы поселить недоверие и несогласие между сподвижниками, которые вряд ли поймут друг друга. Вот то, что вы постараетесь дать заметить всем тем, которые будут поверять вам свои системы будущего управления Францией. К этому вы можете еще присовокупить для тех, которые способны понять, благодаря своему прямому здравому смыслу, что именно стремлением управлять королевством, не будучи к тому ни призваны, ни привычны, они довели его до расстройства, и вместо массы света, которым они хвастают, что озарили его, погрузили его во тьму, образовавшую настоящий хаос. [88]

Но самое существенное соглашение, которое надо теперь поддерживать, это — соглашение между Тюильри и Кобленцом. Постарайтесь дать знать королеве французской, что участие, которое я выказывала к ней, и дружба, которую я к ней питаю, дают мне право советовать ей не выказывать отчужденности ни к одному из эмигрантов, а в особенности к дому Конде, от которого она может ожидать себе самых существенных услуг против своих настоящих врагов, которые находятся только в Париже. Воспользуйтесь этим случаем, чтобы представить также этой государыне необходимость написать ей самой или приказать барону Бретелю написать от ее имени императору и королю прусскому, чтобы побудить их объясниться и действовать сильно и твердо. Было бы полезно, чтобы в то же время и с тою же целью испанский, сардинский и неаполитанский короли, совместно с имперским союзным сеймом, обратились со своими настояниями к этим государя м, чтобы просить у них поддержки и помощи против нападения, которое грозит Германской империи со стороны Франции.

Я, впрочем, не вижу в этом нападении никакого повода к опасности для курфирстов майнцского и трирского. Соединившись с прирейнскими князьями и не только не рассеявая или изгоняя из своих курфирществ французских эмигрантов, но, наоборот, присоединяя их к войскам, они будут в состоянии выдержать первый натиск французских националов, которые будут столь же малочисленны, как и неустроенны; ибо чистое хвастовство — те шестьдесят тысяч человек, о которых было объявлено французским принцам и, еще тем большее — 150 тысяч, о которых новый военный министр говорил в своей речи в национальном собрании, тогда как всем известно, что нигде во Франции не существует ни провиантских магазинов, ни оружейных складов, ни денег для образования их, особенно с такою поспешностью. Если, действительно, случится вторжение в Германию, то оно будет произведено лишь несколькими разбойничьими шайками, которые явятся грабить какое-нибудь селение, крестьяне которого будут, может быть, в состоянии сами по себе прогнать их своими вилами. Я, поэтому, не могу поверить, чтобы курфирсты майнцский и трирский и многие другие государи, которые с такой твердостью и с таким благородством требовали назад свои права, отнятые у них мнимо-национальным собранием, устрашились этой новой угрозы, которую Франция затевает против них; но, может быть, им окажется необходимым сделать вид, что они боятся, чтобы скорее подоспела помощь, которой они имеют право просить у главы империи и у короля прусского.

Случай требовать помощи от этих двух государей послужит [89] также к тому, чтобы прибегнуть к поручителям за вестфальский договор и ко всем вообще, обеспечивающим конституцию Германской империи. Вот мой ответ курфирсту трирскому на письмо, в котором он просить моего посредничества на этом основании. Для сведения вашего о содержании этого ответа, я приказала при сем же приложить и копию с него. Вручая оригинал курфирсту трирскому, наговорите ему любезностей по поводу его обращения ко мне и дайте ему понять ту пользу, которую оно может принести ему и всем членам империи. Вы сообщаете мне, что венский и берлинский дворы присоединяются к ганноверскому, чтобы секретно помешать на регенсбургском сейме формальному признанию меня поручительницей германской конституции и настоящего положения владений в этой импорт. Если это правда, то я вовсе не удивляюсь такому поступку этих дворов. После того ничтожества, к которому приведена теперь Франция, несомненно, им весьма важно отстранить всякое чужеземное и грозное влияние в Германии, чтобы господствовать в ней и всем распоряжаться по произволу своих интересов и своего властолюбия. Но мне кажется, что их взгляды не совсем хорошо рассчитаны, потому что я всегда найду себе достаточные и легко оправдываемый права в тех побуждениях к правосудию и истине, которые руководить моими действиями, и в тех средствах, которыми Провидению угодно было наделить меня для того, чтобы защищать притесненных и ставить преграды честолюбию, которое несправедливо и противно принципам всеобщего равновесия. Мне, пожалуй, не только безразлично, но даже выгодно, что на меня не возложено никакого права, которое обязывало бы меня вмешиваться или давало бы повод требовать этого от меня, хотя бы мне это было даже неудобно в данную минуту; но с второстепенными германскими князьями совсем не то, и многие из них сохранением своего значения и власти обязаны своему праву прибегать к покровительству и защите державы-поручительницы. Словом, вся тягость этого поручительства была бы на моей стороне, а вся выгода — на стороне государей, которым оно понадобится, чтобы оградить себя от насилий и несправедливостей, которые захотели бы им причинить более сильные державы. Пусть же эти государи и все другие, интересы которых иные, нежели у дворов Вены и Берлина, взвесят и обсудят мои побуждения сравнительно с побуждениями тех дворов, и примут решение. Вот на что вы укажете курфирсту трирскому, исполняя возлагаемое мною на вас поручение к нему, и употребите те же доводы для всех государей или представителей их, с которыми вы будете обсуждать этот вопрос.

Так как ландграф гессен-дармштадтский писал мне по поводу двух полков, которые принц нассаусский просил набрать в его [90] владениях на счет принцев, братьев христианнейшего короля, то я и обращаюсь к нему с прилагаемым при сем ответом, который вы доставите ему наиболее подходящим образом.

Возвращаясь опять к делам этих принцев, я должна сообщить вам мои намерения, чтобы вы их передали им, касательно новых просьб о деньгах, с которыми они ко мне обратились. Те деньги, которые уже выданы им по моему приказу, составляют довольно значительную сумму. Я им обещала еще денег в свое время и в своем месте, и, конечно, сдержу свое слово; но не могу говорить об этом до заключения мира и до того времени, когда все будет готово и устроено для того, чтобы заставить их действовать. Это время будет то самое, когда, по заключении мною мира с турками, курс подымется и образует сумму более значительную, нежели какою она была бы в данную минуту, а также и употребленную тогда с большею пользой.

Что же касается до попыток, которые они желают, чтобы я сделала в Швейцарии, дабы доставить им возможность иметь наемные войска, то эта операция во всех отношениях более прилична Испании, нежели мне, и я не преминула рекомендовать ее мадридскому двору, как один из самых основных пунктов для подтверждения содействия, которое она захочет оказать Франции. Но я с грустью вижу, что г. де-Калонн занят переговорами, которые нескромны и клонятся к тому, чтобы компрометировать меня. Я узнала, что, хлопоча о деньгах в Голландии, он беспричинно утверждал, что я поручусь за этот заем. Один банкир в Гаге, по имени Боас, к которому, наряду с прочими, обратились по поводу этого займа, обратился за сведениями к моему министру в Голландии, г. Колычеву, правда ли, что я беру на себя поручительство в займе, о котором идет речь. Не менее безосновательно г. де-Калонн утверждает в записке, посланной им испанскому двору, что я ожидала лишь открытия навигации, чтобы посадить на суда свои войска, вместе с войсками короля шведского, с целью идти на помощь принцам. Ни прямо, ни косвенно не давала я никаких обещаний, никаких надежд на подобную присылку и нахожу лишь весьма неуместным, что мне приписывают намерения, которых я вовсе не высказывала и которые, пожалуй, дали бы Англии предлог выйти из своего нейтралитета. Мне кажется, что я дала достаточно существенный доказательства моего доброго расположения, чтобы на том и остановились, и выжидали тех, которые я буду сверх того в состоянии дать еще в дальнейшем будущем, не объявляя о них прежде, чем обстоятельства определятся настолько, чтобы я могла решиться более подходящим для меня образом. Вы осторожно и мягко дадите понять г. де-Калонну, что крайне важно быть более [91] осторожным и осмотрительным во всем, что касается меня, нежели он был в этих двух случаях. То же самое вы дадите заметить и принцам, но так, чтобы не отнимать у них надежд, которые они возлагают на меня и которые я, конечно, оправдаю, насколько это будет в моей власти.

Затем, господин тайный советник граф Румянцов, молю Бога, чтобы он хранил вас под святым своим покровом.

Екатерина.

В Санкт-Петербурге, 8-го января 1792 г. [93]

12.

(Перевод).

Царское Село, 2 (14) июня, 1792.

Госнодин тайный советник граф Румянцов. Я получила депеши от 6 (17) и от 8 (19) мая, которые вы мне прислали с нарочным. Картина настоящего положения дел принцев, которую вы рисуете, в большей своей части уже была мне известна; но вы добавили к ней подробности, которые сделали ее еще более интересной. Мероприятия, которыми заняты были принцы, и которые они доверили вам, по вашем возвращении к ним, для обнародования манифеста во французском государстве и принятия там титула и владения, были, действительно, преждевременны, и я очень рада, что им это отсоветовали, потому что вряд ли можно надеяться на плоды подобных мероприятий, если их не поддерживают достаточные военные силы. Не знаю, каков будет результат письма, которое они написали королю Венгрии и Богемии, но я уже имею некоторые сведения, что оно не понравилось ни в Вене, ни в Берлине.

Принцы знают, что незадолго до того, как до венского двора дошла весть, что народная чернь в Париже объявила войну, этот двор, совместно с берлинским, сообщил мне о решении, которое они приняли, как тот, так и другой, сильно вмешаться в дела Франции, И оба пригласили меня содействовать этому. Я вовсе не колебалась и, обещав им свое содействие, в то же время ходатайствовала за интересы принцев, настаивая на том, чтобы им отвели в этом случае место и роль, которые подобают их титулу и правам. Вскоре затем венский двор, как сторона атакованная, просил меня предоставить ему подкрепление, условленное в договорах моих с ним. Мне казалось, что это обстоятельство такого рода, что оно не должно изменить принципы, которые я приняла и высказала относительно французских дел с самого их начала. Равным образом и венский двор не сообщал мне, чтобы от этого произошла какая-либо перемена в его собственных воззрениях, а до тех пор я считаю излишним всякое старание углубляться в этот вопрос. Вот образ действий, которому я и принцам также советую следовать, в виду опасности, являющейся для них в обнаружении подозрений, которые, если только они основательны, могут лишь побудить к удвоенно старания до конца продолжить их бездействие и незначительность; если же не окажется ни того, ни другого, то они могут послужить лишь к тому, чтобы венский двор отшатнулся от них, и чтобы навлечь на них неприятности еще и с этой стороны. Впрочем, [94] предвидение беды, когда не имеешь средств ей противиться, зачастую бывает помехой и лишь увеличивает уныние в стремлении к благу. Следовательно, весьма важно, чтобы принцы — до тех пор, пока у них не будет своих, независимых средств — продолжали бы выказывать в речах своих и действиях столько уважения, сколько и доверия к советам и намерениям обоих государей, без содействия которых, насколько мне известно, они ничего не могут предпринять, по крайней мере, в скором времени. При таком положении дел, мне кажется, им ничего больше не остается, как только следить за событиями и стараться извлечь из них как можно больше выгоды, или меньше вреда. Тем не менее, проникнутая желанием быть им действительно полезной, я поддалась их настоятельным просьбам о новой выдаче денег. Я прилагаю вам при сем двести пятьдесят тысяч рублей векселями, которые вы и предоставите в их распоряжение. В письме, которое я поручила принцу нассаускому им передать, я не скрыла усилий, которых мне стоило оказать им такого рода одолжение при тех условиях, в которых я сама нахожусь, нуждаясь во всех своих средствах сколько для того, чтобы поддержать свое влияние в Польше, столько же и для покрытия содержания корпуса, который я посылаю, к ним на помощь. Надеюсь, что эти причины, в соединении с их собственными рассуждениями, побудят их беречь деньги так, чтобы в них не было недостатка для выполнения какого бы ни было полезного в их интересах предприятия, которое они, пожалуй, будут в состоянии задумать и выполнить Во всяком случае, они, в этом поступке с моей стороны, увидят, что я не только далека от желания их покинуть, как это старались дать им понять злонамеренные люди, но что я по-прежнему питаю к ним добрые намерения.

Что же касается той попытки, которую барон Бретэль счел уместным сделать перед этими принцами, послав к ним своего представителя, памирского епископа, о чем вы мне сообщаете в одной из ваших депеш, то я в ней, право, не вижу ничего, кроме намерения и желания снова овладеть их доверием, хотя большая часть того, что его посланному было поручено передать, лишена всякого основания. Не желая напрасно обвинять этого посланца в том, будто он сам все это выдумал, я предпочитаю думать, — как это, действительно, возможно, — что барон сам был введен в заблуждение. Я не приглашаю принцев оказывать ему доверие; но я убеждена, что им будет весьма выгодно быть с ним заодно и потребовать, чтобы он уведомлял их о своих действиях. В этом убеждении, я приказала вице-канцлеру написать Бретэлю и посоветовать ему следовать впредь плану беспрерывных сношений с принцами, на тот конец, [95] чтобы они следили за всем, что только может иметь отношение к интересам короля и королевства Франции. Во избежание всякой неудачи и всякого предлога не доверять окружающим, я указала на вас, как на посредника, через которого его письма и сообщения могут доходить в полной безопасности. Согласно с этим, вы напишете барону Бретэлю, чтобы дать ему знать об этих приказаниях и предложить ваше посредничество; в то же время постарайтесь, чтобы это распоряжение понравилось принцам и чтобы они склонились подчиниться сближению, которое я им предлагаю и которое я действительно считаю выгодным для пользы их дел. А затем, молю Бога, да сохранит Он вас, тайный советник граф Румянцов, под своим святым и благим покровом.

Екатерина.

(Продолжение следует).

Комментарии

1. Русское историческое общество, издавшее пять томов бумаг Екатерины II, хранящихся в Государственном Архиве, не напечатало писем императрицы к графу Румянцову. Ставить это в вину Обществу нельзя («Русская Старина», LXXVI, 5), так как наш Государственный Архив до настоящего времени не приведен еще в надлежащий порядок и пользование им сопряжено с большими затруднениями. Помещенные ниже документы хранятся в трех разрядах: II, 123; V, 110; XV, 233.

2. Прекрасная монография Д. Масловского, «Ларго-кагульская операция графа П. А. Румянцева» («Военный Сборник», 1893, 8 и 9), касается лишь малой части его военной деятельности.

3. В. Иконников, «Деятельность графа Н. П. Румянцова на пользу разработки русской археологии и истории», в «Русской Старине», XXXII, 47.

4. Графиня Екатерина Михайловна Румянцова, рожденная княжна Голицына, была на одиннадцать лет старше мужа, знаменитого полководца, графа Петра Александровича. После шести лет замужества, в 1754 г. они разъехались, и дети остались на попечении матери, женщины умной, решительной, твердой (BiIbassoff, «Revue d'histoire diplomatique», 1888, 437).В автобиографии графа С. П. Румянцова сказано, что воспитание их было «довольно плохо» («Русский Архив», 1869, 842). Это опровергается «Письмами графини Е. М. Румянцовой», изд. гр. Д. Толстым, из которых видно, что ее заботами был у них гувернером сперва немец Мейер (32), потом француз Моно (Государственный Архив, XI, № 116), учитель Лаянс (49); она постоянно заботится, чтобы дети не сидели без уроков (54); целые письма наполнены заботами об образованы детей (72); о поездке заграничной с Гриммом заботилась она же (178, 192); об отношении отца к детям говорится: «Вижу что от вас детям помощи не будет; на весь свет пошлюсь, что этими деньгами, что вы им пожаловали, нечем ездить, а мне от себя уделить нонешний год нечего» (195). Автобиографии графа Сергея Румянцова много доверять нельзя: по его словам, императрица Екатерина «необыкновенного в нем человека усматривает» (843), Вольтер ему предсказывает: «вы, сударь, далеко пойдете» (844), и т. п. Граф Сергей писал свою автобиографию лишь в 1838 году, будучи уже 83 лет, и 12 лет спустя по смерти брата, графа Николая, заслонившего его своею громкою деятельностью.

5. Meister, «Le baron de Grimm»; см. Tourneaux, «Correspondance litteraire etc. par Grimm» etc. I, 11.

6. Voltaire, «Oeuvres competes», 1846, XIII, 250.

7. Граф H. П. Румянцов был аккредитован при трех духовных курфюрстах — кельнском, трирском и майнцком, при пяти имперских округах — верхне-рейнском, нижне-рейнском, швабском, франконском и вестфальском, и при шести владетелях — Вюртемберга, Цвейбрюкена, Бадена, Аншпаха, Гессен-Дармштадта и Гессен-Касселя.

8. «Сборник», XXIII, 303. Что писал императрице Гримм — неизвестно: за 1784-й год не сохранилось ни одного письма Гримма. «Сборник», XLIV, 344.

9. «Сборник», XXIII, 545.

10. Segur, «Memoires», 1825, p. 117, 118, 120 sqq.; Schmidt, «Unionsbestrebungen», I, 182; Трачевский, «Союз князей», 71, 72.

11. Трачевский, 138, 155, др.

12. Пекарский, «Журн. деятельность Екатерины II», 34.

13. «Русский Архив», 1869, 609.

14. По этому поводу в немецкой литературе был высказан следующий взгляд на графа Н. П. Румянцова: «Graf Rumaentsow war ein ziemlich leerer vornehmer Herr und in Folge dessen nie weiter die Hauptperson als eben dem Anschein nach. Er vermochte wenig oder nichts ueber den Kaiser, der ihn uebersah und durchschaute, und so hatte denn auch seine wirklich absurde Vorliebe fuer Napoleon und ein Buendniss mit Frankreich nicht den boesen Einfluss, den man ihr zur Zeit zuschrieb (Bernardi, «Geschichte Russlands», II, 553). Этот взгляд, основанный на подробном изучении «европейской политики» того времени, вызвал патриотический протест Е. Барсова в «Древней и Новой России», 1877, II, 22.

15. Это намерение осуществлено сто лет спустя проф. Ф. Ф. Мартенсом в его образцовом «Собрании трактатов и конвенций, заключенных Россиею с иностранными державами».

16. «Сборник», XXIII, 485, 495 sqq.

17. «Русск. Стар.», LXXVI, 6.

18. Полн. Собр. Зак., № 15667.

19. В доказательство предвидения Екатерипы приводят ее слова: «Со вступления на престол я всегда думала, что ферментации во Франции быть должно» (Храповицкий 303), но забывают, что эти слова были сказаны только в августе 1789-го года, т. е. post factum.

20. Токвиль «Старый порядок и революция». Спб. 1861, 2.

21. Храповицкий, 386.

22. Elles sont moins sujettes a etre ebranles que le mi itaire allemand, qui ne resistera pas egalement aux appas de la seduction francaise. Соловьев, «Падение Польши», 258, 292.

23. Трачевский, 299.

24. «Русск. Стар.», 1892 г, октябрь.

25. Федор Вилимович, 1731-1783, родом из Ганау, в Гессене; он владел небольшим имением Бокенгейм, близ Франкфурта-на-Майне. В русской службе с 1769 г., за Кагул награжден орденом св. Георгия 2-й степени; устроил водопроводы в Московской и Петербургской губерниях, был начальником артиллерийского кадетского корпуса. «Изображение жизни Ф. В. Бауера». Спб., 1785 г.

Текст воспроизведен по изданию: Екатерина II и граф Н. П. Румянцов // Русская старина, № 2. 1894