ПИСЬМА ИМ. ЕКАТЕРИНЫ II К ГР. П. В. ЗАВАДОВСКОМУ

(1775-1777)

Сколько у нее было “избранников”, в точности неизвестно. До переворота 1762 года их было двое: Сергей Васильевич Салтыков (1752-1754) и Станислав Август Понятовский (1756-1758); государству они ничего не стоили и политического веса не имели, потому что и сама Екатерина была тогда в приниженном положении. В 1761 году она сошлась с Григорием Григорьевичем Орловым, прожила в связи с ним 11 лет и взяла Александра Семеновича Васильчикова (1772-1774).

В “чистосердечной исповеди” Потемкину она пишет: “Кн. Григорий Григорьевич [Орлов] век бы остался, естьлиб сам не скучал; я сие узнала в самый день его отъезда на конгресс из Села Царского, и просто сделала заключение, что, о том узнав, уже доверки иметь не могу — мысль, которая жестоко меня мучила и заставила сделать из дешперации выбор коя-какой, во время которого и даже до нынешнего месяца я более грустила, нежели сказать могу, и никогда более, как тогда, когда другие люди бывают довольные; и всякое ласкания во мне слезы возбуждала, так что я думаю, что от рождения своего я столько не плакала, как сии полтора года; с начала я думала, что привыкну, но что далее, то хуже, ибо с другой стороны месяцы по три дутся стали и признаться надобно, что никогда довольнее не была, как когда осердится и в покои оставит, а ласка его мне плакать принуждала. Потом приехал некто богатырь [Потемкин]; сей богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласки прелестен был так, что услыша о его приезде, уже говорить стали, что ему здесь поселиться, а того не знали, что мы письмом сюда призвали неприметно ого, однако же с таким внутренним намерением, чтоб не вовсе слепо по приезде его поступать, но разбирать, есть ли в нем склонность, о которой мне Брюсша сказывала, что давно многие подозревали, то есть та, которая, я желала, чтоб он имел”. [225]

Екатерина говорит правду, да не всю: на самом деле, при замене кн. Г. Г. Орлова новым фаворитом, она руководилась не одной только “дешперацией”. Вельможи, устроившие переворот 1762 года при помощи Орловых, тяготились их засильем и были недовольны императрицей. Простонародье, угнетенное крепостничеством и рекрутчиной, отданное на произвол помещиков и чиновников, ненавидело и Екатерину, и Орловых. За то популярен был цесаревич — его считали жертвой переворота; находили, что императрица, устранив мужа, обездолила сына; боялись, что его так же “уберут”, как “уходили” Петра III, все те же Орловы. Еще в 60-х годах предсказывали, что произойдет переворот в пользу Павла, когда исполнится его совершеннолетие. Этот срок наступал в 1772 году. Чем старше становился наследник, тем выше поднималась в нем ненависть к Орловым, а вместе с тем росла преданная ему партия. Учитывая все это, императрица и взяла Васильчикова из рук партии, враждебно относившейся к Орловым.

Установились было добрые отношения между матерью и сыном, но не надолго; весной 1773 года кн. Орлов вернулся ко двору и вступил в свои прежние должности; его влияние поднялось на невиданную раньше высоту, а гр. Н. И. Панину, которого цесаревич, по его собственному признанию, ”почитал как второго отца”, грозила отставка. “Все интриги и все струны настроены, чтобы гр. Панина отдалить от великого князя”... сообщал сестре Д. И. Фон-Визин: “Развращенность здешнюю описывать излишне. Ни в каком скаредном приказе нет таких стряпческих интриг, какие у нашего [двора] всеминутно происходят”... Летом того же года приехала в Петербург невеста Павла Петровича; осенью, как только отпраздновали их свадьбу, разнеслась весть о бунте Пугачева. При дворе охотно рассказывали анекдот о том, как простодушные ”мужички” ставили в храмах свечи “матушке-царице” во время поездки ее по Волге (в 1767 году); там же, на Волге, казаки и крестьяне внесли к нему существенную поправку, когда Пугачев поднял их против Екатерины во имя Павла. Сначала восстание не вызывало большой тревоги; однако совпадение бунта с турецкой войной (1768-1774) заставило Екатерину подумать о сотруднике, на которого она могла бы положиться безусловно. В это тяжкое время она обратилась к Потемкину. Все говорило в его пользу: на него указывала Брюсша — гр. Прасковья Александровна Брюс, сестра “героя” турецкой войны, фельдмаршала гр. Петра Александровича Румянцева, — с которой императрица была в тесной дружбе; с большой [226] похвалой о нем отзывался и сам фельдмаршал; Потемкин был “свой человек” и в военной, и в церковной среде; у него не было знатной родни и старых связей при дворе; Екатерина знала об его участии в перевороте 1762 года; он сам уже не раз предлагал свои услуги, питая “рабскую” преданность ей, как самодержице, и “страстно” любя ее, как женщину.

О первых шагах нового фаворита гр. Е. М. Румянцева писала мужу 20 марта 1774 года: “все [здесь] странной манерой идет; не так, как прежде в публике содержана благопристойность, так что и отмены никакой нету, а больше все старых менажируют... Григорий Александрыч Потемкин теперь ту методу ведет, что оказывает, что во всех ищет дружбы... Александр Семеныч [Васильчиков] вчерась съехал из дворца к брату своему на двор; сказывают, что будто две тысячи душ ему пожалуют и сумма денег... Я теперь считаю, ежели Потемкин не отбаярит пяти братов [Орловых], так опять им быть великим. Правда, что он умеет и может взяться такою манерою; только для него один пункт тяжел, что великий князь не очень любит... Да не мудрено это будет, вперед все сделается, сын с матерью на такой ноге нонеча, что никогда так не бывали... и графа [Н. И.] Панина состояние или кредит сталь гораздо лучше... а Григорий Александрыч с ним очень хорошо... и гр. П[анин] а намедни мне сказал, что Григорий Александрыч твому графу-[П. А. Румянцову] служить... Итак, батюшка, теперь мой совет тебе адресоваться, можешь писать к Григорию Александрычу, об своих делах изъясняться; он, как был в армии, все знает, переговорить наедине [с императрицей] все может... Четыре конференции о мире были у нас; Никита Иваныч [Панин] написал, чтобы нам уступить, и надо им всем подписаться; князь [Г. Г. Орлов] сказал, что он не подпишется; коли государыня прикажет; а на таких де кондициях не трудно мир заключить. А по-видимому видеть можно, что и самой ей хочется; так теперь узнают, что она — без согласия княжева сделает ли? Он всегда был против, и заспорит, и так оставалося, а нонеча буде сделает и апробует государыня, так новая партия переможст. Не поверишь, батюшка, сколько интриг и обманов в людях увидишь; кажется, друзья душевные, целуются, уверяют, а тут-то и друг другу злодействуют...”

Последняя тема — об интригах и злодействах при дворе — повторяется, с разными вариациями, в дипломатической и частной переписке, в записках и дневниках современников до самой смерти Екатерины. С появлением Потемкина русский двор [227] стал средоточием разврата, а фаворитизм вступил в период расцвета.

В эту пору люди, хорошо знавшие будничную, интимную жизнь императрицы, стали замечать у нее признаки какой-то болезни: странные движения и судороги, обмороки до потери сознания, мысли, противоречащие ее характеру. Объясняли это истерией, прекращением периодических очищений, истощением ослабевшего органа; находили, что она злоупотребляет холодными ваннами и нюхательным табаком, чтобы возбуждать и поддерживать в себе былую бодрость тела и духа.

Сохранились во множестве и частью напечатаны любовные записочки и письма императрицы к Потемкину; несомненно, ее любовь к новому фавориту была бурной вспышкой страсти в женщине уже пожилой — она родилась в 1729 году — и, главное, умевшей пожить. Любовный пыл, возбужденный Потемкиным, скоро погас; но “богатырь” в ее глазах так и остался богатырем навсегда. Никому раньше она не оказывала такого доверия и не предоставляла такой власти над собой. Братьям Орловым она обязана была престолом и, может быть, самой жизнью. Сознавая это, она волей-неволей покорялась кн. Григорию Григорьевичу, даже, говорят, терпела от него побои. Однако, в этой покорности не было того уважения, с каким она относилась к Потемкину. Ей казалось, что “богатырь” все знает и все может, и она отдалась ему вполне — как женщина и как императрица. Потемкин тут же, едва только начался его “случай”, принял участие в делах внешней и внутренней политики. Пользуясь исключительным доверием Екатерины, он быстро пошел в гору и, действительно, придал “богатырский” размах всему, включая и фаворитизм.

До Потемкина в течение 12 лет (1762-1774) сменилось лишь двое фаворитов — Орлов и Васильчиков; в следующие 12 лет (1774-1786) их было не менее дюжины: Григорий Александрович Потемкин (1774-1776), Петр Васильевич Завадовский (1776-1777), Семек Гаврилович Зорич (1777-1778), Иван Николаевич Корсаков (1778-1779), Александр Дмитриевич Ланской (1780-1784), Александр Петрович Ермолов (1785-1786) и еще какие-то Стахиев, Страхов (1778), Левашев, Ронцов (1779), Высоцкий (1780), Мордвинов (1781); в последнее десятилетие (1786-1796) было 5 “избранников”: Александр Матвеевич Мамонов (1786-1789) и Платон Александрович Зубов (1789-1796), да какие-то Стоянов, Милорадович и Миклашевский. Все наиболее влиятельные преемники Потемкина — Завадовский, Зорич, Корсаков, Ланской, Ермолов, [228] Мамонов — поднимались и падали при его участии, находились в некоторой зависимости от него; один только Зубов занял самостоятельное положение и нанес чувствительный удар властолюбию всемогущего временщика.

Любопытно, что расцвет фаворитизма (1774 — 1786) совпадает с периодом законодательных работ Екатерины, начиная с “Учреждения о губерниях” (1775) и кончая “Жалованными грамотами” (1785). Из документов не видать, чтобы фавориты принимали участие в составлении законопроектов; но в письмах, записках, дневниках встречается много указаний на то, что Екатерина посвящала своих “учеников” в очень ответственные дела и работы, не говоря уже о мелких поручениях частного и государственного характера.

Давно и хорошо известно, какое значение имел “двор” повсюду при “старом порядке”. Получить видную должность, крупную награду, выгодный подряд, вообще сделать “большое дело”, минуя двор, почти не было никакой возможности; а при дворе все зависело от партий, которые поддерживали фаворитов или боролись с ними.

Как эти дела делались, видно, например, из писем гр. Е. М. Румянцевой к мужу. По-видимому, человеку с таким положением и с такой славой, как фельдмаршал, не было нужды обращаться за помощью к “избраннику”, только что попавшему “в случай”, да еще при содействии того же Румянцева. А между тем графиня настойчиво советует мужу писать Потемкину, благодарить его, поддерживать с ним добрые отношения. Так, 8 Апреля 1774 года она пишет: “Григорий Александрыч столько много тебе служит во всяком случае и, пожалу[йста], поблагодари его; даже и мне великие атенции делает, и смотрит во всяком случае доказать; вчерась он мне говорил, чтобы я к тебе писала, чтобы ты к нему обо всем писал прямо, что я и советую [сделать], во-первых [потому] что и он во все входит, да и [потому, что] письма все кажет [императрице]... А я к тебе, батюшка, писала об Мише, что он [Потемкин] мне говорил, что захочешь ли ты, чтобы его в майоры гвардии; я сказала, что в секунд-майоры нету авантажу идтить; он [Потемкин] мне на то отвечал, что и секунд-майор да с чином... он мне сказал, чтобы я к тебе писала об этом, и ты бы отписал, надобно ли это тебе: так ты, батюшка, сам с Мишей поговори... Григорий Александрыч жить будет во дворце по возвращении из Царского Села; Александру Семенычу [Васильчикову] пожалованы деревни в Польше 3.000 душ, дом [229] в Петербурге очень хороший строят и 50 тысяч денег... От Бибикова еще решительных известий нету, и он сам поехал из Казани, они [пугачевцы] уже к Сибири пробираются... Григорий А[лександрович] Бибиков очень протежирует”.

Летом 1774 года закончилась турецкая война, и 10 июля в деревне Кучук-Кайнарджи был подписан мир; однако празднование его пришлось отложить в виду болезни фельдмаршала и тем более в виду пугачевщины; ее подавили осенью того же года; 10 января следующего года казнен Пугачев; через две недели императрица с двором приехала в Москву и осталась здесь до 20 декабря. Праздновать мир предполагалось 10 июля, и к этому дню приурочены были награды. Румянцевы были тогда в затруднительном положении; на просьбу графини послать денег детям граф отвечал отказом. “А я так и подавно ничего не имею, пишет графиня 3 февраля 1775 года: нонешний год без доходов жить принуждена буду; не только что получать; еще, занявши, и в Чебарчино надо послать на винокуренный завод... Может быть, приезд твой [в Москву] долги мои и твои заплатит”... По слухам Румянцевым собирались дать староство в Польше; графиня находила, что лучше бы русские деревни. “Вижу, что и ты о сем думаешь, пишет она мужу 9 апреля 1775: Ежели случай будет, так думаю Григорию Александрычу о сем дать знать. Вчерась он меня у обедни спросил, что ты пишешь, я ответила, что все про домашние дела; ему послышалось, что об Малороссии; я говорю — нет, про свои все дела; но такое, что сказать теперь не время, а после вам скажу, потому что были у обедни, так тут говорить неколи, и теперь буду искать случая и о подмосковной стану говорить; увижу, что он мне скажет. Он же вчерась сказал Микалаю Иванычу Салтыкову, что, я думаю, Петр Александрыч не будет к торжеству, а после приедет. С чего он это говорил, не знаю, а я буду сожалеть, батюшка, ежели ты не приедешь, ты и у себя много потерять можешь... Что же пишешь, батюшка, чтобы поискать около Юрьева поближе деревень, — какие тут места и что прибыли в этих лоскутках? Я думаю, коли русские пожалуют, так, конечно, монастырские. Не знаю, так ли они хороши. Только у всех, У кого они, те, кажутся, изрядный доход получают и считали, что 10 тысяч душ. А нонече не инако, как зачали все твердить, что в Польше Чартарыйского деревни; мне бы, право, хотелось русские или лифляндские, а малороссийских у тебя довольно, кажется, по препорции, русскими очень бедны деревнями; а сверх того воля твоя, все твое, что и не пожалуют; мне бы [230] подмосковную удалось выпросить; конечно бы старалася сыскать со всеми выгодами и ее бы просить у тебя мне на старости дать строить и утешаться по век мой...

Румянцев был принят императрицей со всеми знаками удовольствия и внимания, — сообщал английский посланник 13 (24) июля 1775 года, — хотя он уклонился от чести триумфального въезда, приготовленного самым великолепным образом. В день торжества он получил поместье в 5 т. душ, 100 т. рублей деньгами, столовый прибор, шляпу с лавровым венком, украшенную драгоценными камнями, ценою в 30 т. рублей, бриллиантовую звезду и ленту через плечо, сверх фельдмаршальского жезла и грамоты, прибавлявшей к его фамилии имя Задунайского.

Как при помощи того же Потемкина прокладывала себе дорогу “мелкая сошка”, видно на примере А. А. Безбородка и П. В. Завадовского. Оба они служили в канцелярии Румянцева, когда тот управлял Малороссией, и были секретарями при нем во время турецкой войны; обоих знал и Потемкин; как тот, так и другой обращались к нему с просьбами в надежде на повышение или награду; об этом знал и Румянцев.

Завадовский писал в 1774 году своему другу и сослуживцу гр. С. Р. Воронцову: “О деревне я не мог просить, пока совершенно не разведаю ее качества; да ежели судьба благоприятствует мне точно, то не уйдет от меня сие благополучие. Я еще в жизни для себя николи не делал проектов, а сжил уже половину века; да и не смел я на Понурницу открыть фельдмаршалу моих желаний, чтобы он не принял оных за надежду уже во мне великую к предлагаемому мне месту. Итак я доволен был, что он по моей просьбе велел написать от себя письмо к Г[ригорию] А[лександровичу], которое тебе прилагаю; и пожалуй, не делав никому доверенности, истреби оное по прочтении тотчас. Ежели много или недовольно найдешь ты в оном лестных экспрессий, извиняй и то и другое обстоятельство тем, что я сам его слагал... Мое письмо к П[отемкину] состоит в полном себя препоручении в его волю, в благодарнейшем признании его чрезвычайного благодеяния и в готовности исполнять, что по тому прикажет”. Упоминая в письме 15 апреля 1775 года о встрече своей с кн. Н. В. Репниным, Завадовский сообщал тому же другу: “он ко мне весьма был ласков, а о деле ничего не знает: уверял, что случайный [Г. А. Потемкин] меня любит и помнит, однако ж, когда не делает, то он мнить, что есть тому препятствия”. Вскоре писал Потемкину и сам фельдмаршал: “Я видел твое [231] письмо к Петру В[асильевичу] Завадовскому, в котором ты предваряешь самым делом мои усердные желания добра ему наибольшего. Благодеяния твои для него не только мне приятны, но во исполнении оных я возьму участие сердечным обрадованием и самою благодарностью, что ты, будучи мне друг, распространяешь свою помощь и милости на человека, коего я, любя, желаю твои паче узреть на нем благотворения. Ничего я тут не скажу о его свойствах. Вы, конечно, об оных равного со мною мнения и достоверности, когда его избираете к месту весьма лестному, и когда притом не забываешь его пользы, чтоб поправить его состояние со стороны недостатка в имении; чему я поистине столь много и искренно порадовался, как не могу более чувствовать удовольствия и ко всему до меня относящемуся. Прости, любезной друг, и живи для счастья многих”.

Какое именно дело и какое место имел в виду Завадовский трудно сказать. Еще в январе 1775 года он писал С. Р. Воронцову: “Я прилагаю письмо ко мне Григория Александровича. В нем не найдешь ни слова, о чем бы должно уже написать, ежели бы его намерение было на мою пользу. Ведь и то может быть, что он, рассердяся на кого- либо, хотел переменить его мною, а как гнев утих, то и нет больше намерения”. Положение оставалось неопределенным и в марте, судя по следующим строкам Завадовского к тому же Воронцову: “Я, конечно, не унываю, да и никак не уповаю на предложение Г[ригория] А[лександровича] П[отемкина], чтоб с оного что либо быть могло”. Речь идет, очевидно, не только о желании Завадовского поправить свое состояние, но также о предложении какой-то должности со стороны Потемкина. Завадовский, прямо и просто писавший другу о своих нуждах или об интересовавших его людях и событиях, соблюдает особую осторожность, когда упоминает о предложении Потемкина. По-видимому, еще раньше, чем Завадовский был представлен в Москве императрице, фельдмаршал и фаворит условились дать ему место в столице.

В 1775 году Екатерина уволила двух своих секретарей, “находившихся у принятия челобитен на высочайшее имя”: тайный советник Стрекалов получил новое назначение, а коллежский советник Козицкий, по болезни, вышел в отставку от всех Дел; на их места в том же 1775 году назначены были Завадовский и Безбородко: первый — 10 июля, второй — 8 декабря.

По преданию, Румянцев, отправляясь во дворец Екатерины, когда праздновалось “мирное торжество”, взял с собой в карету на всякий случай Завадовского. Государыня встретила фельдмаршала на крыльце и расцеловала. Тут бросился ей в глаза своей [232] наружностью Завадовский. Румянцев заметил ее взгляд и дал лестный отзыв о красавце-полковнике, который в течение десяти лет разделял его труды. Екатерина тотчас пожаловала Завадовскому бриллиантовый перстень со своим именем.

Недели через две при дворе и в городе судили и рядили об удалении Потемкина, об усилении Орловых, о новом фаворите. Французский дипломат Корберон записал 1 февраля (н. с.) 1776 года, [233] что, по слухам из Москвы, ожидают перемен, а именно — Потемкин падает, и возвращается кн. Г. Г. Орлов; затем 11 февраля (н. с.) он записал, что в этот день на куртаге был новый фаворит, кабинет-секретарь Завадовский. “II est mieux de figure que Potemkin, mais le plus essentiel il le possede eminemment. La faveur n'est cependant pas encore decidee: ses talens ont ete on effet mis a l'epreuve a Moscou; mais Potemkin, qui a, dit-on, plus de temps a lui, a toujours l'air de credit. Sa Majeste Imperiale lui a fait encore ce soir de mines d'intelligence; mais ce qui prouve plus pour lui, c'est le commandement d'un regiment qui vient de lui etre donne; ainsi Zavadovski n'est probablement qu'une amusette”.

Новый фаворит был так скромен, что никому не внушал опасений; общее внимание было сосредоточено на борьбе, завязавшейся между Г. А. Потемкиным и Г. Г. Орловым. От исхода этой борьбы ждали больших перемен. Императрица, избрав Завадовского для удовлетворения своей насущной потребности в любовной ласке, сохранила за Потемкиным все его влияние на дела, еще выше подняла его авторитет и обогатила его щедрыми дарами. В первые месяцы своего “случая” Потемкин ограничивал свое честолюбие и готов был сблизиться даже с “малым двором”. Вскоре однако обнаружились в нем чванство, высокомерие, хищничество, все дурные свойства любого выскочки. Он вызвал озлобление как в Орловых, так и в кругах, им враждебных; те и другие ополчились против общего врага. Тогда императрица решилась вернуть ко двору кн. Г. Г. Орлова и предложила ему вступить во все прежние его должности. Таким образом при дворе оказалось трое фаворитов; самый скромный из них, Завадовский, поневоле должен был выбирать между Орловым и Потемкиным или создавать для себя независимое положение, а это значило интриговать против двух прежних фаворитов; для такой интриги у Завадовского не было ни охоты, ни уменья, ни средств; он попытался поддерживать добрые отношения и с Потемкиным, и с Орловыми. Вся эта путаница отразилась в письме графини [234] Румяндевой мужу 2 февраля 1776 года: “Ты, батюшка, пишешь, говорить она, чтоб я к тебе писала, что найду примечательного. Истинно сказать, что так мудрено, непонятно здесь видеть, а заочно чаю, и мудренее кажется. Григорий Александрыч [Потемкин] по наружности так велик, велик: что захочет, то сделает. Третьего дня в вечеру... конную гвардию отдали [было ему] в команду,... но утру [государыня] дала приказ писать, а там остановили; опять к вечеру послали... А многие уверяют, что горячность уже прошла та, которая была. И он [Потемкин] совсем другую жизнь ведет: вечера у себя в карты не играет, а всегда там прослуживает; у нас же на половине такие атенции в угодность делает, особливо по полку, что даже на покупку лошадей денег своих прислал 4 т. рублей... Вы его бы не узнали, как он нонеча учтив предо всеми. Веселым всегда и говорливым делается; видно, что сие притворное только. Со всем тем, чего бы он ни хотел и ни попросил, то, конечно, не откажут. Петра Василича [Завадовского], думаю, что он не так любит, как в Москве было, хотя со стороны Петра Василича очень соблюдено все то же, и ходит к нему, да не так принимается, как прежде. Вы знаете, какие заключения делали об нем, и здесь весь город то же думает, а он отпирается. Я же скажу, что признанием от Петра Василича против тебя, батюшка, и ласкою, которую он и мне оказывает, заставляет себя любить. Ты сам знаешь, батюшка, что я ничуть знакома не была, а единственно это по тебе он делает. Александр Андреичь [Безбородко] не к месту пришел, нечто неудачливо, его же фигура неавантажная, и слышу, что рассуждают, что не таков, как думали... Семен Романычь [Воронцов] приехал и так худ, слаб, в ипохондрии и, думаю, пойдет в отставку, считая себя обиженным, что по сю пору бригадир. Петр бы Василич, может быть, ему и помог бы, да сам собою не отважится делать, чтобы не рассердить больше и на себя поднять, а видно, что сам просить или говорить об нем Григорию Александрычу не хочет. А дружба Воронцова с Завадовским такова же, как и прежняя была. Все, что я к тебе ни писала, ты, конечно, батюшка, разуметь не будешь; мы, и здесь живучи, ничего еще не разумеем. Прасковью Александровну [Брюс] ниоднова еще во внутренние покои не звали, а Григорий Александрыч ее по старому дарит и претекст сыскал, велел звать крестить и цветок бриллиантовый подарил, еще браслеты, через что считает ее иметь в своих интересах. У него Самойлов, его племянник, теперь употреблен во все проворства и шептания”. [235]

Корберон склонен был верить слухам о скором и неизбежном падении Потемкина и находил, что все будут этому рады: “Sa hauteur deplaisoit et il la faisoit paraitre meme devant l'Imperatrice. Ilaeu avec elle, le jour de Paques, une scene indecente, par le refus qu'il lui donna au sujet d'une chose qu'elle lui demandoit. Orlof tient toute la faveur de Catherine II, qui le regarde comme un veritable ami; mais il ne veut point d'autre place de coeur, et cette [236] souveraine ayant besoin d'amant, Zavadovski le sera; mais il n'aura aucune autorite, dit-on”...

Корберон писал 3 июля (н. с): “Le favori, barde de tous les cordons du Nord, est enfin parti, charge de toutes les maledictions possibles,mais de beaucoup d'argent”. Называли разных кандидатов на место Потемкина в военной коллегии — гр. А. Г. Орлова, кн. Н. В. Репнина, гр. П. А. Румянцева, гр. 3. Г. Чернышева. Все эти слухи оказались ложными; Оакс сообщал 26 июля (6 августа) 1776: “Кн. Потемкин приехал сюда в субботу вечером и появился на следующий день при дворе. Возвращение его в комнаты, прежде им занимаемые во дворце, заставляет многих опасаться”, что, быть может, он снова приобретет утраченную им милость”.

Разделяя общее недовольство Потемкиным и видя, как милостива императрица к Орловым, Завадовский примкнул к их партии, тем более, что, по его мнению, кроме двоих Орловых, никого не интересовал жребий отчизны. О Потемкине впоследствии (1789) он заметил: “общая ненависть к нему выбирает [из его качеств] только худое; достигая все покорить под свою пяту, не дорожит способами”. Завадовский искал сближения и с “малым двором”. В 1776 году (по-видимому, в апреле) он писал гр. С. Р. Воронцову: “К утешению своему, я прибавку имею, что великий князь стал со мною милостиво разговаривать”. Достаточно было добрых чувств к Орловым и цесаревичу, чтобы потерять расположение Потемкина. Завадовский этим не ограничился; по словам Кастера, в нем вдруг проснулась энергия, и он задумал бороться с временщиком; победа оказалась на стороне последнего. Это было летом 1777 года. Завадовский писал гр. С. Р. Воронцову (8 июля): “Собылось со мною все, что ты думал; оправдались твои предречения — я столько несчастлив, сколько истинны твои заключения. Горька моя участь, ибо сердце в муках и любить не может перестать. Сенюша, тебя стыжусь, а все прочее на свете не даст мне забвения. Среди надежды, среди полных чувств страсти, мой счастливый жребий преломился, как ветер, как сон, коих нельзя остановить: исчезла ко мне любовь. Последний я узнал мою участь и не прежде, как уже [237] совершилась. Угождая воле, которой повинуюсь, доколе существую, я еду в деревню малороссийскую; ты меня в ней найдешь по своему предвещанию. Мой отпуск хотя с тем определен, дабы через 6 недель возвратиться, но могу ли я чему-нибудь уже верить. Заклинаю тебя дружбой и любовью, не огорчайся и не обвиняй ее тяжким образом. Представь человечество и страсть и, забывая все прочее, люби и будь привязан, по крайней мере, за то, что она вечно мила моему сердцу. Я не чувствую обиды, люблю одинаково, и буде б страсть облегчилася, вместе с оною теперь действующая останется во мне благодарность... Рыданием и возмущением духа платя горькую дань чувствительному моему сердцу, я столько ослабел, что не в состоянии о себе говорить... Еще не скажу, чтоб я был в силах бороться с печалью еду в лес и пустыню не умерщвлять, но питать оную... Сенюшенька, не забудь меня, спрашивай обо мне у своего брата, а я теперь сажусь в свою коляску, оставляя город и чертоги, где только был счастлив и злополучен, и где сражен я на подобие агнца, который закалается в ту пору, когда ласкаясь лижет руку...”

В других письмах, в то же время, Завадовский продолжает оплакивать потерянное счастье и ясно обнаруживает основные черты своего характера. “Часто кровь во мне загорается, пишет он гр. А. Р. Воронцову: наподобие той вспыльчивости, в коей ты меня сей день сам видел. Я чувствителен к добру и к худу, и первые минуты во всяком разе выводят из рассудка, к которому по счастью возвращаюсь скоро”. Гр. С. Р. Воронцову он писал: “Голова моя беспрерывно занята чувством сердечным, так что я не в состоянии разбирать всего того, что мне нужно или полезно... Государыня сегодня у меня спрашивала: был ли у меня Иван Перфильевич Елагин, вышедши от нее. Признаюсь, что я вчера столько расчувствовался, что не помню ни моих речей, ни что мне говорено. Впрочем я должен возвратиться месяца через два. Напрасно мнят излечить меня разлукой. Я поеду и приеду на подобие уязвленного оленя, который бежит и пробирается сквозь леса густые; но вонзенная стрела всегда в боку и не упадает”. “Не верь так скоро, что я уже покоен... говорит он в следующем письме к тому же другу: сердце не покорно рассуждению; чувства оного вечны и превечны. Бывают минуты разума, но пуще меня отягощающие. Размышление о страсти и самое терзание есть дань сердцу и дань ему приятная... Мученье мое без исцеления, потому что мне приятно мучиться. Безумием, слепотой или чем хочешь называй мое состояние, я не стану [238] спорить; однако ж оно мило и сие на веки. Пусть время всех лечит, но врачом моим оно не будет”...

Завадовский посвящал Екатерину в свои задушевные письма к нежно-любимому другу и читал ей письма Воронцова. Так, например, в апрельском [?] письме 1776 года он говорит: “Другое твое письмо я прочел пред государынею. Увещания твои приняты в их цене; но смеялись клевете, которая твою мораль воспалила. Надобно тебе знать, что я утром от 9 часов до [239] обеда при лице государыни; после обеда почти до 4 часов у нее ж: 7-й и 8-й часы провождаются в большом собрании, где все играют, а я не всякой же день. По окончании сего я опять бываю у государыни, и от 10-го часа уже не выхожу из комнаты своей... Право, я не наживу имя игрока... В те часы, когда все играют, по необходимости должно принять карты, чтобы не представить во весь рост болвана... В удостоверение свое спроси графиню Екатерину Михайловну [Румянцеву], игрок ли я и как часто она меня в игре видит? А у государыни, прочтя твое письмо, я спрашивал, видит ли она меня таковым? Но она сказала со смехом, что это клевета. Однако ж и ей, и мне приятно было видеть, что мои погрешности и пороки столь строго тебя, любезный друг, трогают”...

Скука — та же позевота; кто сам скучает, тот обыкновенно заставляет скучать и других. Этот скромный чувствительный хохол, воспитанник иезуитского училища в Орше и затем Киевской Академии, 15 лет прослуживший в канцеляриях при гетмане Разумовском и фельдмаршале Румянцеве, сам уподоблявший себя агнцу и еленю, конечно, был чрезвычайно своеобразной фигурой в длинном ряду “избранников” Екатерины. Бесшумно начался его “случай” в разгар ожесточенной борьбы таких соперников, как Орлов и Потемкин; по всей вероятности, как в тихой пристани, отдыхала Екатерина в задушевных беседах с Завадовским после бурных схваток то с кн. Григорьем Григорьевичем, то с кн. Григорьем Александровичем; так же бесшумно и кончился “случай” Завадовского; он погоревал, поплакал об утрате быстро промчавшегося счастья; она — весело, на даче Потемкина, бросилась на шею Типичному проходимцу, сербу Зоричу, грозившему горло перервать сопернику и [240] кончившему сбытом фальшивой монеты... Завадовский — светлое пятнышко, мелькнувшее на грязном фоне екатерининского фаворитизма. Он не решился даже и на то, чтобы нажиться, продвинуть своих родных или друзей, исходатайствовать им чины и подачки. Правда, императрица не забыла его своими щедротами, но в сравнении с тем, что извлекли из своих “случаев” другие, более видные и властные, “избранники”, доля Завадовского была очень скромной.

Фаворитизм — любопытная страница не только придворной, но и хозяйственной жизни; это один из важнейших факторов в образовании крупных богатств в русской дворянской среде ХVIII века. [241]

Чрезвычайно интересны отзывы Завадовского о деятелях, учреждениях и порядках екатерининского царствования, рассеянные в [242] его переписке с Воронцовыми; в этих отзывах он дает характеристику и двора, и фаворитов; по личному опыту, по непосредственным наблюдениям он судил о развращающем влиянии двора на весь уклад русской жизни того времени.

Бюрократизм, созданный законодательством Екатерины, был отравлен ядом фаворитизма, неизбежного и рокового спутника абсолютной власти. Фаворитизм, как явление историческое, на всем протяжении русской истории обнаружил известное постоянство в своих формах. Но время делало свое дело и отражалось даже на таком по существу косном учреждении, как императорский двор. Отживали свой век и возникали вновь придворные обычаи и порядки — и в ходе придворной жизни действовал закон развития; еще сильнее было действие другого исторического закона — закона косности; до самого крушения монархии ни одно из учреждений не оставалось настолько неподвижным, не изменялось так мало, как двор, всегда и всюду хищный, продажный, развратный. [243]

Подлинные письма имп. Екатерины II к гр. П. В. Завадовскому (новейшая работа о нем помещена в Биографическом словаре Русского Исторического Общества; там же указана библиографии.) хранились до 1917 года в Собственных Его Величества Библиотеках (Зимний Дворец, № 231); копии с них — в Русском Историческом Обществе. Порядок писем произвольный и не соответствует содержанию. Все они относятся, несомненно, к тому времени, когда Завадовский был “в случае” (1775-1777). Некоторые могут быть датированы точнее. Так, №№ 8 и 9 написаны не позже 30 апреля 1776 г.: в этот день состоялся первый выпуск “благородных девиц”, воспитывавшихся в “Смольном монастыре”; экзамены здесь производились в течение года по разным возрастам; аттестаты подписывал и П. В. Завадовский (6 мая). № 17 относится, по-видимому, к 24 ноября 1776 г. — вицеканцлер (со 2 апреля 1775) гр. Иван Андреевич Остерман давал в этот день парадный обед (Corberon, II, 64). № 26 — по приезде из Москвы, значит, не раньше 24 декабря 1775, а по содержанию — значительно позже. № 27 относится, может быть, к 8 июня 1777, когда кончился “случай” Завадовскаго. № 37 — весной 1776 года, когда готовилась поездка в. к. Павла Петровича заграницу; фельдмаршал Румянцев был вызван в Петербург письмом 18 апреля 1776. № 38 — летом 1776 г., когда близ императрицы находились смолянки первого выпуска. № 39 — не раньше 11 марта 1776, когда гр. Г. А. Потемкин получил титул светлейшаго князя (Римской империи). № 40 — незадолго до 9 февраля 1776, когда кн. Григории Григорьевич Орлов приехал в Петербург. № 49 относится к самому приезду кн. Г. Г. Орлова 9 февраля 1776. № 51 — после 9 февраля 1776. № 53 — по-видимому, перед отъездом князя Г. Г. Потемкина в Новгородскую губернию 21 июня 1776. № 55 — не ранее 14 августа 1776, когда гр. П. А. Румянцев вернулся из Берлина, и не позже 26 августа 1776, когда он уехал в Лифляндию. № 59 — не раньше марта 1776 года, когда приехал из Москвы гр. Алексей Григорьевич Орлов. № 61 — не раньше 21 марта 1776, когда Потемкин получил титул “светлейшего”. № 62 и 63, по-видимому, относятся к последнему дню “случая” (8 июня 1777).