-

ПРЕБЫВАНИЕ ИМПЕРАТРИЦЫ ЕКАТЕРИНЫ II В ТУЛЕ.

К лучшим воспоминаниям старожилов Тульских принадлежит пребывание Екатерины Второй в нашем город, уже названном губернским. Возвращаясь с юга в северную свою Пальмиру, что было, как известно, в 1787 году, она следовала по тракту из Орла на Тулу. Заметим, что это путешествие Екатерины Великой в полуденный край России было описано у нас кем-то и когда-то, но оно далеко неудовлетворительно, лишено всякого интереса, ничего не имеет в себе любопытного, а тем менее литтературных достоинств. Это заметки какого нибудь гоф-фурьера, выдававшего прогонные деньги на станциях, или приготовлявшего ночлеги, словом, это маршрут, а не путешествие. А какую бы можно составить дельную книгу, человеку наблюдательному, писателю с талантом! Материалы были под рукою; тут не надобно было ни большой смышленности, ни вдохновения, потому что те, которые составляли свиту Государыни, во все это продолжительное путешествие, наговорили столько умного, острого, замечательного, что стоило бы только с толком записывать в стройной последовательности, и потом дать труду своему известную форму.... Но этого не сделано, и все погибло безвозвратно, и потомство жалеет о таких лишениях....

За долго до того все уже знали, что Екатерина Великая осчастливит Тулу своим прибытием, что они, ее современники, увидят обожаемую свою Государыню, и эта мысль производила всеобщий энтузиазм, которым одушевлен был каждый гражданин, каждый подданный ее славного царствования. Надобно [476] слышать, с какою энергиею, с каким искренним, благоговейным чувством рассказывают старожилы об этом событии; надобно видеть их лица, их улыбки, их печаль, их слезы, чтобы понять всю прелесть патриотического воспоминания, составляющего для этих инвалидов драгоценную собственность сердца, к которой не посмело коснуться и самое время, записавшее за ними так много.... К сожалению, трудно, если невозможно, передать вполне то, о чем повествуют Екатерининские современники, получившие от нас книжное название, которого, впрочем, они по справедливости заслуживают. Главное достоинство этой изустной хроники составляют, кроме, разумеется, истины, — простота и неподдельное, искреннее чувство, а такие данные, как вам известно, не всякому по силам. И мы с ребяческою робостию приступаем к описанию двухдневного пребывания Екатерины и в городе Туле.

«Это было в конце Июня месяца 1787 года, точно в Июне: я хороню помню, что тогда уже продавали спелую землянику», говорил нам, почтенный старец, окидывая нас орлиными глазами своими, в которых не совсем угас огонь молодости. Еще за несколько дней до прибытия Великой Государыни, множество дворян и даже простолюдинов приехали и пришли к нам из Рязанской, Тамбовской, Воронежской и Калужской Губерний, чтобы видеть ее, поклониться ей, и, если можно, сказать: «Матушка! мы Твои верные подданные, любим, обожаем Тебя и благословляем судьбу, благодарим Бога, что мы Русские». Но прежде, нежели буду говорить вам о прибытии Государыни, я расскажу анекдот, любопытный и замечательный по многим отношениям.

Старец самодовольно улыбнулся, как бы приветствуя прошедшее.

«Наместник наш Михаил Никитич Кречетников приказал правителю своей Канцелярии, Веницееву, составить докладную записку по одному делу, [477] чрезвычайно-важного содержания, которую он намерен был подать Императрице. Надобно знать, что Семен Никифоровичь Веницеев (да будет известно вам имя его) принадлежал к тем немногим людям, которые соединяют в себе редкие достоинства. Одаренный умом быстрым и наблюдательным, он имел воображение живое, пламенное, и превосходную память. Верный взгляд на вещи, глубокие юридические познания и простой, естественный слог в деловых бумагах, удивляли самых опытных его сослуживцев, которые в сомнительных случаях по производившимся процессам всегда обращались к нему, и не было примера, чтобы он не удовлетворял их желаний в полной мере. (Да покоится прах его с миром!) Выслушав приказание своего строгого начальника, впрочем его уважавшего, Веницеев отправился домой, чтобы на просторе исполнить данное ему приказание; но убедительная просьба искреннего друга, (в старину еще они бывали), приглашавшего Веницеева на вечер, увлекли его в шумную и веселую беседу приятелей, где он провел всю ночь, осушая заздравные тосты в честь имянинника, у которого пировал. Ранним утром правителя Канцелярии потребовали к Наместнику. Освежившись холодною водой и обтерев лицо свое льдом, Веницеев явился к начальнику, уже сидевшему за туалетом.

— Готова ли докладная записка? серьёзно спросил его Кречетников, разумея о вчерашнем приказании своем.

— Готова, Ваше Превосходительство, смело отвечал Веницеев.

— Ну так читайте!

Повинуясь этим многозначительным трем словам, правитель Канцелярии преспокойно вынул из бокового кармана своего мундира несколько листов бумаги, развернул ее и начал читать....

— Прекрасно, прекрасно, говорил Наместник, обращался к Веницееву, когда он кончил чтение. [478] Теперь стоит только подписать, прибавил Начальник, протягивая руку к бумаге.... Веницеев медлил обнаруживать истину.

— Подайте же, я подпишу, у меня пропасть дел, сказал Кречетников с некоторым движением.

— Виноват, Ваше Превосходительство, отвечал правитель Канцелярии, подавая ему белые листы бумаги: я читал то, что еще не написано.... виноват! (Следовательно такой случай был не с одним Князем Безбородко? — Ред.)

— Как! вы осмелились не исполнить моего приказания? вскричал Наместник, бросая на Веницеева гневные взгляды. Императрица будет в Тулу непременно к обеду, а я не могу приготовить этого дела к ее приезду. Вы, сударь....

И раздраженный начальник в пылу справедливого негодования хотел было назвать своего подчиненного как-то обидным именем, но смягчив жесткое выражение, прибавил:

— Не исполняете вашей прямой обязанности и очень невнимательны к моим приказаниям.... вскричал Наместник, ходив крупными шагами по комнате.

— Прошу одного снисхождения: позвольте мне выполнить вчерашнее приказание в присутствии Вашего Превосходительства....

— Поздно, сударь, поздно, вы все бражничаете....

— Осмеливаюсь уверить Ваше Превосходительство....

— Меня не в чем уверять, когда я знаю, что вы всю ночь не были дома, что вы находились в кругу ваших приятелей, весьма подозрительной нравственности....

Кречетников был деятельным, строгим Наместником, но добрым и не редко снисходительным. Ошибки и недоразумения он легко извинял, но не исполнение личного его приказания влекло за собой опасные следствия на виновных. Находившись в неприятном расположении духа, он остановился и сказал:

— Чтож теперь нам делать, сударь? [479]

— Еще успеем, отвечал Веницеев.

— Это не возможно! говорил Наместник, посмотрев на часы.

— Честию ручаюсь, что все будет готово, возразил правитель Канцелярии.

— Хорошо, отвечал Наместник, садитесь здесь и работайте.

Веницеев сел к письменному столу, положил возле себя известное дело, принесенное из Канцелярии, и едва ли не в час написал то, что стоило бы другому больших трудов и не малого времени.

— В таком только случае я вас прощаю, сказал Кречетников, подписывая докладную записку.

И это-то небольшое сочинение Веницеева, выкупившее его из беды неминуемой, удостоилось самого лестного внимания той, для которой оно было писано. Императрица, прочитав докладную записку, поданную ей Кречетниковым, пожелала знать ее сочинителя. Наместник назвал его по фамилии. Государыня приказала явиться ему во Дворец. Можете представить себе восхищение Веницеева, когда он услыхал из уст повелительницы миллионов людей следующие слова:

— Доклад ваш я прочитала с особенным удовольствием. Охраняйте Михаила Никитича: он человек военный и легко может ошибаться в делах гражданских.

Сказав это, она сама изволила пожаловать Веницееву золотую табакерку, наполненную червонцами.

Так Великая умела награждать истинное дарование! Этот анекдот многим старожилам известен в Туле. «Я уже помнится, сказал вам, продолжал старец, что в наш город наехало и нашло множество гостей всех возрастов и всех сословий. Тульский Гражданский Губернатор, Иван Андреевич Заборовский, заготовив до шести сот лошадей на каждой станции, ездил на границу вверенной ему Губернии встречать Императрицу. С самой зари того незабвенного дня, в который ожидали Высочайшего прибытия, все уже [480] поднялось на ноги, все, как говорится, разряженые в пух, спешили на Киевскую улицу, чтобы занять лучшее место. Рогатки, брошенные поперег переулков, упирающихся в Киевскую улицу, прервали сообщение, канаты протягивались от крепости до триумфальных ворот, сооруженных по этому случаю, и езда по ней совершенно прекратилась. Одни коллоны граждан торопливо шли за город, другие в поле, но вся масса народа двигалась и стояла по Киевской улице; многие поместились на кровлях домов, у открытых окошек которых чинно и жеманно сидела Тульская аристократия и дамы среднего состояния. И все говорили об одном предмете, и все одушевлялись одною мыслию, одним желанием: скорее увидеть Матушку-Царицу. Да, с позволения вашего, сказал старец, возвысив свой голос и пронзив нас своими взорами, понимаете ли вы это слово: «Матушка? — Не думаю! надобно жить нашим умом, нашими чувствами и в наше время, чтобы вполне понять всю его силу и значение. Ведь его не выразят никакие сладкие слова, не объяснит никакой академический лексикона, это язык нашего народа, язык целой нации великой Империи, которой подсказало его сердце и звуки Русского слова выразили: мать Отечества!....

Посмотрели бы вы тогда на этот веселый народ, послушали бы вы его радостного говору! Не ищите народности в книгах, она живет в толпе простолюдинов. Трудно ее схватить: она почти неуловима.

«В восемь часов утра Наместник наш Михаил Ннкитич Кречетников проехал верхом по Киевской улице за город, отдавая на пути приказания его окружающим. Как теперь помню, день был прекрасный. Уже солнце подходило к полдню, а Матушки все еще не было. Да скоро ли ты, наша родная, к нам пожалуешь, говорили многие, и все смотрели туда, отколь ожидали ненаглядную.... И вот в исходе первого часа гром артиллерии, беглый оружейный огонь, звон колоколов и отдаленное ура раздались и потрясли [481] воздух. Сладостные, блаженные минуты! вы памятны нам, старожилам. Наконец, как бы пришед в себя от упоительного самозабвения, сказали друг другу. «Матушка едет! Матушка едет! и парадная карета, вся в золоте, с короною на империале, с восьмью опущенными стеклами, в которой сидела Императрица, быстро въехала в город и помчалась вниз к крепости. Наместник и Губернатор, оба верхами, скакали первый по левую, а второй по правую сторону кареты. Кроме военных Генералов и Штаб-Офицеров, целый эскадрон драгунов с обнаженными палашами конвоировали Великую. Вслед за ней тянулись вереницею придворные экипажи: мы потеряли им счет — так много было их в этом блестящем и великолепном поезде. Августейшая путешественница, с милостивыми взглядами, с очаровательною улыбкой, изволила раскланиваться на обе стороны торжествующему народу, оглашавшему воздух радостными кликами. Императрица остановилась во Дворце, находившемся на оружейном заводе — там, где нынче воздвигнуто громадное здание, известное под именем паровой машины. Волны народа хлынули на Дворцовую площадь. Оба берега Уны, и оба моста, перекинутые чрез эту реку, амбразуры на крепости, обращенной к заводу, — унизаны были любопытными.

«Между тем как множество красивых лодок скользило по Уне, и всё находилось в деятельном движении, Матушка-Царица благоволила подойти к открытому окну, и приветствовала народ поклоном. Народ, увидев Самодержавную, вместо ответа, грянул свое любимое: ура! Но стоявшие позади Государыни, Граф Иван Григорьевич Чернышев и Обер-Каммергер Шувалов, дали знак рукою, и все замолкло. Великая вторично поклонилась и довольно громко сказала: — «Здравствуйте, дети!» Тогда восклицаниям не было конца, многие упали на колени, и у каждого прошибла горячая слеза на глазах. О, если бы можно было ювелиру оправишь в золото эту крупную, горячую слезу [482] как оправляют они дорогие каменья, она была бы для нас драгоценнее бриллианта!.... В вечеру того же дня Государыня была в театре, находившемся на площади, где теперь построен Экзерцир-Гауз. Обще желание публики требовало: «Титова милосердия». Но по Высочайшей воле отменили эту трагедию, а дали Хвастуна, сочиненного Княжниным. Тогда Хвастун был в почете; редкие не знали из этой комедии хоть несколько стихов. Спектакль шел превосходно. Государыня изъявляла удовольствие свое, аплодировав актерам, из которых двух тогда же приказано было отправить на казенный счет в Петербург. Наш Пономарев сделался известен впоследствии. Когда Императрица поехала из театра, блистательная иллюминация уже освещала весь город. Огромная прозрачная картина с ее вензелевым именем и эмблематическими изображениями, во вкусе того времени, поставлена была напротив Дворца, по ту сторону Уны. — К каждому боку этой великолепной картины примыкали два ряда высоких пирамид, обнизанных тысячами шкаликов. Дворец, Собор, оружейный завод м крепость, казались облитыми ярким, ослепительным огнем. По реке плавала большая шлюбка, убранная разноцветными фонарями, в которой находились песенники. Два оркестра военной музыки, помещенные на платформах, попеременно играли лучшие пьесы знаменитых композиторов. Везде волновался народ веселый, радостный, счастливый, словом, каждый из нас забыл собственное горе и заботы, сопряженные с хлопотливостию, забыл и вражду, все, все забыл, кроме одной отрадной мысли, что мы завтра увидим нашу Самодержавную, нашу добрую, приветливую Государыню, нашу Матушку-Царицу. Умники говорят, что на земле нет блаженства — пустое! будьте верными подданными, исполняйте совестливо и честно ваши обязанности, и вы согласитесь со мною, что и на земле можно еще получить радости Небесные. [483]

«Надобно вам сказать, продолжал старец, сдвинув белые, густые брови свои и принимая важную физиономию, что 1786 год был крайне неблагоприятен земледельцам. Высокие цены на хлеб просто угрожали голодом. Правда, народ не роптал, но уже терпел недостаток в этом необходимом продукте, составляющем единственную нашу торговлю. Чтобы не огорчить такою неутешительною вестию Государыни, которая приняла бы ее не равнодушно, потому что она любила своих подданных с материнскою нежностию, Михаил Никитич Кречетннков осмелился скрыть от нее неурожай в Тульской Губернии, и донес совершенно противное. Очевидно, что намерения его были довольно уважительны, даже похвальны, если возьмем в соображение т обстоятельства, что близкая жатва могла удовлетворить вполне наши ожидания, и тогда упадок цен на хлеб был бы не сомнителен. Но к сожалению, Михаил Никитич находился не совсем в приятельских отношениях с Львом Александровичем Нарышкиным, Обер-Шталмейстером Государыни, вельможею тем более опасным, что он под видом шутки, всегда острой, и часто язвительной, умел легко и кстати высказывать самую горькую правду. Его эпиграмма кололась больнее иглы. По распоряжению Кречетникова, со всего уезда собраны были целые стада скота и целые табуны лошадей, которые и паслись на сенокосных лугах, лежащих при дорогах. Поселянам Тульской Губернии, живущим по большому тракту, приказано было, когда поедет Государыня, встречать ее в праздничной одежде. Сказано — сделано. Императрица, повсюду видев многочисленные стада, окрашенные избы, чистоту, порядок и довольство поселян, встречающих Ее Величество с хлебом-солью, с веселыми лицами, и с громкими восклицаниями, заметила о том Гофмейстеру Безбородко, а Принц де Линь и Сегюр, находившиеся в ее свите, в звании Министров Иностранных Дворов, заметили это самой Императрице. [484] Прибыв в Тулу, она изъявила свое удовольствие Наместнику и Гражданскому Губернатору, сказав: «Спасибо вам, Михаил Никитич: я нашла в Тульской Губернии то, что желала бы найдти и в других Губерниях». Иван Александрович Заборовский получил не менее лестное благоволение Великой: Заборовского перевела в Кострому и сделала Костромским и Ярославским Генерал-Губернатором. Кстати скажу вам, что Заборовский поднес Екатерине Великой — оду, сочиненную на ее прибытие Г. Воскресенским, Студентом Московского Университета, уже служившим в Приказе Общественного Призрения. Воскресенскому прислали приличный подарок, и сверх того ему приказано было сказать, что его стихотворение «очень хорошо». В таком-то положении находились дела, как одно обстоятельство едва было не навлекло большой ответственности на Кречетникова, а нас, дворян, лишило счастия, о котором узнаете после.

«На другой день рано утром Государыня увидела из окошка своего уединенного кабинета Льва Александровича Нарышкина, который нес на плече ковригу ржаного хлеба, воткнув в нее трость свою, а в руке двух крикавных уток, также купленных им на торгу. Изумленная несколько этого странностию, Императрица приказала дежурному Каммер-Юнкеру Графу Головкину попросить к себе Нарышкина. Лишь только он вошел в кабинет с обременительною своею ношею, Государыня, больше удивленная, спросила его с обворожительною своею улыбкой:

— Что все это значит, Лев Александровичи?

Нарышкин, преспокойно положив на стол свою покупку, отвечал:

— Я принес Вашему Величеству Тульский ржаный хлеб, да двух уток, которых вы жалуете....

Подозревая в таком подарке какую-нибудь новую шутку своего Обер-Шталмейстера, Государыня вторично спросила: [485]

— А по какой цене за фунт купили вы этот хлеб?

Лев Александрович доложил Государыне, что за каждый фунт печеного ржаного хлеба он заплатил четыре копейки. Императрица бросила проницательный взгляд на Нарышкина, взгляду, исполненный величия и недоверчивости, и возразила:

— Быть не может! Это цена неслыханная. Напротив, мне донесли, что в Туле такой хлеб не дороже одной копейки медью....

— Нет, Государыня, это неправда: вам донесли ложно. Я сам покупал на торгу хлеб и знаю ему цену, отвечал Нарышкин, низко кланяясь.

— Удивляюсь, продолжала Императрица, как же меня уверили, что в здешней Губернии был обильный урожай в прошлом году?

Нынешняя жатва может будет удовлетворительна, Ваше Величество, а теперь, пока, голодно, заметил Нарышкин, насмешливо улыбаясь.

Государыня вторично посмотрела на него пристально, протянула руку к столу, у которого сидела, взяла писанный листок бумаги, и молча подала своему Обер-Шталмейстеру. Взглянув в бумагу, Нарышкин говорил, не переменяя своего почтительного положения.

— Может быть это ошибка.... Впрочем иногда рапорты бывают не достовернее газет.

И он, сложив бумагу, заключавшую в себе вчерашний рапорт, поданный Кречетниковым, положил ее на письменный стол.

Ее Величество несколько помолчав и потом понизив голос, сказала:

— Михайло Никитич меня обманул.

Утреннее известие, сообщенное так оригинально

Обер-Шталмейстером, расстроило Государыню. Она находилась под влиянием двух противоположных ощущений: справедливого негодования, и сожаления о человек, преданном ей душою, но который заслуживал [486] строгого выговора; однакож, когда Михайло Никитич приехал во Дворец и представился Императриц, она приняла его с тою же ласкою, которою прежде его удостоивала, только слегка заметила ему о чрезвычайных ценах на хлеб в Туле. Вндев смущение и замешательство Кречетникова, Государыня сказала:

— Надобно поскорее помочь этому горю, что бы не случилось большой беды.

В одиннадцать часов тогож дня, о котором я разумею, Императрица долго и внимательно осматривала оружейный завод, расспрашивала голову оружейников, Баташева, о состоянии этих трудолюбивых и полезных граждан. В корпус, где сверлят стволы, Государыня сама изволила ударить молотком по раскаленному цилиндру. Этот ствол и этот молоток хранятся в арсенал, и любопытные смотрят на них с благоговением. Тульский арсенал также обратил на себя внимание Ее Величества. Древнее оружие она рассматривала, как знаток опытный, и некоторые из них приказала перевезти в Московскую Оружейную Палату. Обозрев прозорливым взором все достойное замечания, Государыня около двух часов прогуливалась по городу в открытом экипаже, и возвратилась во Дворец к обеденному столу, к которому приглашены были, кроме военных Генералов квартировавших здесь кавалерийских полков, и наш Наместник Кречетников, Губернатор Заборовский и Губернский Предводитель Генерал-Поручик Давыдов.

«Недели за две до этого достопамятного события, еще незаписанного в летописи Гулы, в зале Благородного Собрания приготовлялся такой бал, каких мне, старику, мало случалось видеть. Начинаю с того, что вся широкая лестница, ярко освещенная кенкетами, устлана была тонким красным сукном и розовым бархатом, площадки которой украшали померанцовые, лимонные и апельсинные деревья. Огромные зеркала, отражая в себе предметы, расширяли это пространство. Вся зала убрана была фестонами из свежих [487] центов, по рисунку, сочиненному известным архитектором. Над мраморным бюстом Екатерины второй, обставленным с двух сторон лаврами и штамбовыми розанами, возвышалась прозрачная картина с ее вензловым именем, белые градетуровые драпри с широкою бахрамою и кистями, перехваченные вызолоченными аграфами, украшали все окна, на которых стояло множество цветов в фарфоровых горшках, разливая благоухание Востока, а сотни восковых свеч в люстрах, обнизанных хрустальными подвесками и в серебряных канделябрах, разливали тысячи призматических цветов. Превосходная музыка, разнообразная и богатая одежда дам и мужчин, щегольская ливрея оффициантов, все это вместе делало вид, или, как нынче говорят, делало эффект очаровательный, чудесный.

«И мы с нетерпением ожидали прибытия Августейшей путешественницы, которая уже изъявила свое согласие на приглашение Тульских дворян. В восемь часов вечера придворная карета скоро ехала по направлению к дому Собрания. Кречетников и Заборовский поспешили сойти к подъезду, чтобы встретить Государыню.... Но вместо Матушки-Царицы из кареты вышла Штатс-Дама Графиня Скавронская, и уведомила Наместника, что Императрица, по случаю нездоровья, лишается удовольствия быть на бале, и прислала ее благодарить от своего лица всех дворян Тульской Губернии. После мы узнали, что Матушка-Царица отвечала Каммер-Фрейлине Протасовой и Фрейлине Графине Чернышевой, напомнившим ей о бале: «могу ли я принять в нем участие, говорила она, когда, может быть, многие здешние жители терпят недостаток в хлебе». Весть, привезенная Графинею Скавронскою, разлила уныние по зале с быстротою молнии. Мы не смели роптать, не смели и сетовать, но признаться ли вам? Это нас глубоко опечалило.... Безумные! если бы каждый из нас мог знать то, что известно сделалось после, мы должны бы были все [488] упасть на колени пред мраморным бюстом, благоговейно произнести ее великое имя и безмолвно удалишься из залы. Государыня поняла бы нас вполне, а потомство сказало бы об нас доброе слово... Но мы предались печали, тоске, скуке.....

«На третий день все готово было к Высочайшему путешествию. Народ по прежнему собрался на дворцовую площадь, волною разлился по берегу Упы, по Московской улице, к другим триумфальным воротам, за город, в поле.... Но это уже был не тот народ, который с таким патриотическим восторгом, с таким беззаботным самодовольствием разгуливал себе два дня и два вечера сряду. На лицо каждого вы легко могли бы прочитать страдательные ощущения сердца, которые и без слов сказали бы вам: «Матушка едет от нас! Государыня, севши в дорожный экипаж, изволила сказать окружающему ее народу: «простите, дети!» и карета поехала.... Мы осиротели. Народа, бросился за ней, но не многие могли напутствовать ее кликами: другое, более глубокое чувство, так сказать обхватило его внутренности, и разрывало дыхание, оно сделало его немым!... «Простите, дети: я и теперь, кажется, слышу эти слова. Вот была бы самая красноречивая надпись над гробницею этой Государыни. С грустным сердцем, с унылою душою возвратились мы домой, и каждый из нас думал: она увезла с собой все паши радости.

«Да! прибавил старец тяжело вздохнув, Екатерина Вторая была для России другим Петром Первым».

Текст воспроизведен по изданию: Пребывание императрицы Екатерины II в Туле // Москвитянин, № 2. 1842