ИЗ ЗАПИСОК ГЕРЦОГА ЕВГЕНИЯ ВИРТЕМБЕРГСКОГО

II. 1

Особое внимание ко мне императора Павла. — Психея. — Кузины. — Лейб-гвардия. — Вечерние собрания при дворе. — Ужин. — Концерт. — Очаровательная соседка. — Ссора Дибича с фон-Требра. — Представления императору в аудиенц-зале. — В церкви. — Кончина императора Павла. — Карлсруэ. — Воспитатель Вольцоген. — Бреславль. — Путешествия.

После описанной аудиенции, низкие поклоны, которые придворные отдавали мне, мальчику, свидетельствовали, что они уже видели во мне любимца императора.

Когда мы спускались с лестницы, то генерал Дибич, почти задыхаясь от блаженства, бросился мне на шею и в радостном порыве потерял свой парик, а когда я помог ему поднять этот головной убор, то пестун за эту услугу даже поцеловал мне руку.

Только-что я возвратился домой, как камер-паж вручил мне от имени императора знаки мальтийского ордена — высшее отличие, которое он оказывал приближенным, и вслед затем начались нескончаемые ко мне визиты. Когда все придворные и военные лица, посетившие меня в этот день, разъехались, то я улучил наконец минутку спросить Дибича, что собственно означает вся эта комедия, чему я обязан этими незаслуженными мною почестями и точно ли все это делается по приказанию императора?

Генерал отвечал, что когда я остался с императрицею, то Его Величество позвал его к себе, милостиво пожал ему руку и сказать: «Генерал, благодарю вас за сопровождение принца; я беру его под свое особое покровительство; он превзошел все мои ожидания и будет пригоден для моих видов в будущем. Вы будете состоять при нем и должны находиться при нем неотлучно. Ваше усердие мне необходимо; я полагаюсь на вас и остаюсь к вам благосклонный».

— Понятно, что при таких обстоятельствах люди увиваются около вас,— продолжал Дибич,— но позвольте сделать вам одно [155] замечание: не доверяйте никому, они все фальшивы, как кошки, которые не выпускают когтей до тех пор, пока боятся плети хозяина.

— Боже мой,— возразил я,— разве они были бы не в праве употребить все силы к тому, чтобы удалить подобного мне иностранца-выскочку. Признаюсь, генерал, я этого не понимаю и буду просить императора, чтобы он поместил меня в число простых кадет, как это сначала предполагалось.

— Вот было бы прекрасно,— воскликнул Дибич, полусмеясь, полуиспуганно,— воля государя — закон, и нам не подобает рассуждать о его приказаниях. А что касается до кадетского корпуса, то это была не более, как выдумка вашего г. Требра, чтобы вы не слишком о себе возмечтали. Но я сразу сказал, что это никуда не годится, так как слишком большое смирение здесь не кстати. Но даже, если бы вы и поступили в корпус, то вы видели по директору, князю Зубову, что корпус с момента вашего поступления, считался бы только вашим дворцом и что Его Величество хотел возвысить заведение присутствием принца.

«Какая лисица! — подумал я при этих словах: ты поносишь русских вельмож, а сам, выскочка, не замечаешь, как унизительно твое низкопоклонство перед тринадцатилетним мальчиком, которого государь удостоил своим благоволением».

Русским было бы простительно относиться недружелюбно к иностранцам, так как в царствование императора Павла все высшие должности были заняты приезжими выскочками, а русские вельможи, оскорбленные этим предпочтением, со справедливым негодованием, молча, переносили эту обиду. Но вследствие врожденного им чувства гостеприимства, всякий, мало-мальский выдающейся своими способностями, иностранец встречал в России радушный прием.

В первый раз я отдохнул от докучливых визитов в комнатах генерала, в веселом кругу его знакомых.

Как теперь помню, мы играли в разные игры (petits jeax) и было очень весело; припоминаю также, что я, по детскому простодушию, обошелся может быть слишком фамильярно с одной молодой девушкой, которая изображала Психею и избрала меня Амуром, и этим нарушил, вероятно, правила приличия. Это ли обстоятельство вызвало гнев г. фон-Требра, или он вообще не одобрял препровождения времени в доме генерала, — как бы то ни было, он пожаловался тетушке, и я более не видал своей Психеи, а ежели блюстители моей нравственности описали мне ее верными красками, то она давно уже обратилась в Медузу.

На следующее утро, я не успел еще понежиться в своих пуховиках, как г. фон-Требра, распахнув занавеси моей кровати, [156] излил на меня целый поток самых серьезных внушений по поводу моего вчерашнего неприличного поведения. Признаюсь, я плохо помню эти наставления и совершенно не могу дать себе отчета, по какой причине строгая и серьезная обер-гофмейстерина моей тетушки, графиня Ливен, к которой я явился в этот день засвидетельствовать свое почтение, объявила мне, что моя Психея заслуживает розог и что я сам, при первом удобном случае, получу подобное вознаграждение из рук государыни. Я порядочно струхнул при этом не особенно приятном известии, не столько из опасения за свою шкуру, сколько страдая за честь вновь испеченного мальтийского рыцаря, восседавшего перед графинею победоносно в драгунском мундире, и принял заявление старой статс-дамы за несомненное доказательство интриг моего гувернера.

Отдав визиты некоторым сановным лицам, я отправился во дворец, где ожидал возвращения тетушки; признаюсь, я встретил ее с трепетом, но обещанного наказания не последовало. Тетушка приняла меня ласково и, так как я живо напомнил ей любимого брата, то она была весьма растрогана и заплакала; когда же я поцеловал ее в плечо, она крепко сжала меня в своих объятиях.

Впрочем, государыня сделала мне несколько серьезных замечаний, отозвалась неодобрительно о собраниях, устраиваемых в кадетском корпусе, и объявила, что я буду переведен в другое помещение, но меня лично она не бранила.

Вскоре я увидел моих прелестных кузин. Марии Павловне было уже 15 лет; в моих глазах она была взрослою девицею, но своею добротою и приветливостью сразу завоевала мою симпатию и доказала мне свое расположение тем, что со свойственным ей участием и деликатностью следила за каждым моим шагом и выручала ней в случае какой-нибудь неловкости с моей стороны. Екатерина Павловна — моя ровесница — понравилась мне гораздо менее. Более серьезная и замкнутая, она была чрезвычайно развита для своих лет, сознавала свое превосходство и оттолкнула меня своим церемонным обхождением. Обе великие княжны были хороши собою; первая была похожа на мать, а вторая поразительно напоминала отца, но при этом была очаровательна. В этот же день я впервые увидел наследника престола. Какой добротой и кротостью сиял взор красавца, двадцатитрехлетнего великана князя! Александр обратился ко мне, мальчугану, с самым обыкновенным приветствием и то, вероятно, желая сделать этим приятное отцу; но его обращение со всеми присутствовавшими преисполнило меня любви и уважения к нему. Кружок лиц, среди которых я приветствовал его, состоял из высших государственных сановников. Я услыхал тут, между прочим, имя героя, [157] прославившегося в Италии под начальством Суворова, и воскликнул с восторгом: «Это знаменитый князь Багратион?»

Александр улыбнулся моему, может быть, неуместному любопытству, но подвел меня к Багратиону, которому мое восклицание, видимо, было приятно. Ласково взяв меня за руку и указывая на великого князя, он сказал:

— Ежели вы желаете видеть что-нибудь замечательное, принц взгляните на восходящее солнце России.

Константин Павлович, второй сын императора, коренастый и на вид цветущий, был замечательно похож на отца; говорили, что характер у него далеко не такой добрый, как у Александра. Откланявшись наследнику, я едва успел перед разводом отдать визит генерал-губернатору.

Возвращаясь из его дома, я встретил императорскую лейб-гвардию, блестевшую на солнце своими воинскими доспехами. Офицеры были в зеленых кафтанах, с довольно простым золотым шитьем и аксельбантами, в белых панталонах и штиблетах, в шляпах с узким галуном; в правой руке они держали так называемые эспонтоны. Точно такие же зеленые кафтаны солдат были богато изукрашены золотым галуном, и их остроконечные, старо-прусские гренадерские шапки, обложенные медью, не только придавали им величественный вид, но положительно ослепляли своим блеском. За то прочие принадлежности их костюма, напудренные головы, длиннейшие коса и старомодный покрой мундиров придавали им вид скоморохов, выведенных для потехи публики; впрочем, эта мысль сразу исчезала при взгляде на их грозные и серьезный лица, на их строго-размеренный торжественный шаг, как будто они умышленно старалось маршировать не спеша, чтобы прибыть к намеченной цели как можно позднее, так что ежедневная смена караула походила скорее на шествие солдат за похоронной процессией или к месту казни.

Мне не пришлось в первые дни видеть императора при этой церемонии. Впоследствии мне самому были отданы, однажды, при этом, воинские почести, но чтобы дать понятие о том, что происходило иногда на разводах, я расскажу один случай, о котором говорил в то время весь город; мне передавал его со всеми подробностями гораздо позже один приятель, бывший свидетелем этой сцены.

«Когда я вышел из кареты, — так рассказывал мой друг, — и слуга оправил на мне мундир, то караул уже подошел к дверям экзерциргауза шагов на 50; в эту минуту появился император, окруженный свитою; караул прошел мимо него, маршируя с удвоенным старанием и стараясь изо всех сил попасть в такт раздававшейся безостановочно команде: «левая, правая» (нога). Как [158] однообразно ни звучали эти слова, но в выражении, с которым оно произносились, была большая разница, смотря по тому, слышалось ли в них удовольствие или худое расположение духа. Со страхом прослушивалось большинство к постепенно возраставшему раздражению императора, и я ожидал уже, с возбужденным любопытством, что развод сейчас окончится, как вдруг, толпа придворных, следовавшая за императором, сплотилась возле него, и за раздавшимся шумом и криком я не мог ясно различить происшедшего».

Мне сказывали потом, что император пришел в большой гнев. Каково было последствие этого события — заточение ли в крепость, или ссылка в Сибирь, или, наконец, быстрое повышение до чина полковника — я не знаю; но в ту минуту, вспомнив один случай, когда разгневанный император приказал прогнать с учебного плаца целый полк, я испугался, как бы и тут не случилось что-либо подобное, и струхнул за свою собственную участь, по пословице: «с кем попался, с тем и к ответу».

В первые дни моего пребывания в Петербурге я был представлен также великим княгиням: Елисавете Алексеевне, супруги великого князя Александра Павловича, и Анне Феодоровне, супруге Константина. Елисавета Алексеевна, бывшая принцесса Баденская, обладала в высшей степени привлекательною наружностью, была приветлива и, по-видимому, весьма кроткого характера, тогда как Анна Феодоровна, принцесса Саксен-Кобургская, не имела и тени достоинств ее царственной невестки, хотя лицом была, может быть и красивее ее.

На вечерних собраниях у императора, на которые мне также было приказано являться, присутствовали, главным образом, все, находившиеся в Петербурге, члены императорской фамилии, за исключением малолетних: великой княжны Анны Павловны и великих князей Николая и Михаила Павловичей. Из прочих лиц, приглашаемых на эти вечера, между коими обер-гофмейстерина, графиня Ливен, была единственная дама, я помню только петербургского военного губернатора, графа Палена, высокого, статного мужчину пожилых лет, привлекательной и в то же время величественной наружности, с хитрым выражением глаз; графа Строганова, графа Нарышкина и графа Кутайсова. Действительный тайный советник и сенатор Строганов был, кажется, любимцем императора. Он слыл большим остряком и умницею и, несмотря на свою маленькую, тщедушную и сгорбленную фигуру, олицетворял собою истинного вельможу. Обер-камергер Нарышкин, человек высокий и плотный, которого в кружке императора часто называли, в шутку, «кузеном», так как мать Петра I была из дома Нарышкиных, чем он [159] немало гордился, был большой шутник и забавник; на его губах вечно скользила улыбка. Все эти господа носили костюм мальтийских кавалеров, за исключением графа Палена; на нем был всегда белый мундир. Генерал Дибич присутствовал на придворных вечерних собраниях, вероятно, только в качестве моего гувернера. Я не затрогивал этого щекотливого вопроса, но был убежден в этом потому, что он старался уверить меня в противном.

Перед началом вечера, императорская фамилия собиралась предварительно в покоях тетушки; мне также было приказано являться к ней. Очень хорошо помню, что ровно в половине седьмого растворялись створчатые двери и входил император; пройдя с легким поклоном мимо присутствующих, государь почтительно кланялся императрице, ласково кивал головою великой княгине Анне Феодоровне, потом, обыкновенно, обращался ко мне особенно благосклонно, много расспрашивал меня, часто смеясь моим ответам, иной раз даже хлопал в ладоши; затем, подав руку государыне, направлялся в собрание. Я, разумеется, скромно оставался позади всех, пока серьезная, престарелая графиня Ливен, которую я в то время ненавидел, но к которой впоследствии относился с чисто сыновним почтением, не толкала меня в спину, со словами: «ступайте!».

Гости встречали императора в небольшом парадном покое, стоя в принужденных почтительных позах. Долее всех Павел разговаривал, обыкновенно, с военным губернатором, которому часто говорил что-то на ухо, причем граф Пален несколько склонялся на бок; затем государь обменивался немногими словами с графом Строгановыми и после этого, всякий раз, обращался к генералу Дибичу, которого отзывал в угол и, указывая часто на меня, милостиво пожимал ему руку и, как я заметил, к величайшей досаде присутствовавших, уверял его в своем милостивом благоволении.

Но едва государь обращался в сторону прочих царедворцев, как мрачные лица всех приглашенных прояснялась и вновь выражали удовольствие.

В таких случаях Строганов и Нарышкин соревновали между собою в любезности относительно меня. Помня, однако, наставления моего гувернера ни с кем не разговаривать много, кроме императора, я ограничивался односложными «да» и «нет» и на неотступные вопросы Строганова отвечал, что я новобранец-драгун и не могу вести разговора с государственным человеком и остряком. Эти слова, внушенные мне моим хитрым наставником, хорошо изучившим характер императора, производили весьма приятное впечатление на Павла и располагали его еще более в мою пользу. Он потирал [160] себе, с довольным видом, руки, и по данному им знаку все садились.

Государь занимал с своею супругою место на софе; прочие размещались около стоявшего перед нею круглого стола; мне полагалось сидеть как раз против императора. Он часто взглядывал на меня, благосклонно кивая мне головою, но почти ничего не говорил с своею семьею, а больше всего беседовал с графом Строгановым.

Даже мне, несмотря на мою молодость, бросались в глаза парадоксальный мысли, высказываемые зачастую императором, и я осаждал генерала Дибича по этому поводу вопросами на обратном пути из дворца.

Эти вопросы приводили хитрого царедворца в немалое смущение. Конечно, я не мог бы найти лучшего наставника в искусстве притворства и придворных интриг.

Его взгляды, против которых нельзя было спорить, сводились в общих чертах к тому, что надобно действовать всегда согласно обстоятельствам, необходимо поддержать доброе о себе мнение императора и сообразоваться с его настроением.

— Только таким путем,— добавлял он, стараясь прикрыть свои слова благовидным предлогом, — вы можете сделать приятное вашим родителям и быть им действительно полезным; к этому обязывает вас и долг перед государем, который так сильно вас любит.

Заговорив на эту тему, Дибич был неистощим, и поток его красноречия кончался, обыкновенно, самым трогательным изъявлением признательности к государю за расположение, которым он его удостоивал.

Этот хитрый человек старался встать в каждом вопросе на нравственную точку зрения, чтобы этим заслужить мое доверие и расположение, которым он считал, вероятно, необходимым заручиться.

Совершенно иначе и гораздо честнее относился ко мне г-н фон-Требра, с пеною у рта старавшийся доказать мне ничтожество своего соперника.

Но довольно об этом; вернемся к вечерним собраниям у императора.

Эти собрания, точный снимок с обычая, существовавшего при дворе Фридриха II, не представляли сами по себе ничего особенно замечательного. Разные прохладительный обносились беспрестанно, а император поддерживал в себе веселое настроение.

В определенное, по часам, время, — как все, что делалось императором Павлом, — он вставал с софы; за ним поднимались все [161] присутствующие. Император удалялся на несколько минут и по возвращении подавал руку императрице, чтобы идти к столу, накрытому в соседней зале. Ужин начинался, обыкновенно, в половине девятого и ровно в девать оканчивался.

Кроме вышеупомянутых лиц, к столу приглашались, обыкновенно, две дежурные статс-дамы и генерал-адъютант. Графа Строганова я видел всегда за столом против императора, по одну сторону которого сидела императрица, а по другую великая княгиня Елисавета Алексеевна. Я помещался между великою княжною Марией Павловной и графинею Ливен. За каждым стулом стоял паж, а позади государи два камер-пажа в алых кафтанах с мальтийскими крестами на груди — кандидаты в капитаны армии. У одного конца стола, опираясь на палку, стоял начальник пажей, в чине полковника, а у противуположного конца обер-гоф-фурьер Крылов, также полковник, оба мальтийские кавалеры.

Разговаривали за ужином мало, потому что блюда сменялись так быстро, что едва оставалось время прикоснуться к кушаньям и было уже не до разговоров.

Когда государь отведывал мороженого, которое подавалось всевозможных сортов, то это служило знаком скорого окончания ужина, который, действительно, кончался с первым ударом девяти часов.

Пустяшный случай, происшедший со мною однажды за ужином, шел большое влияние на мою судьбу.

Едва успел я, в тот же раз, коснуться мороженого, которое давно привлекало мои алчные взоры, красуясь на столе в образе всевозможных плодов тропических стран, как я заметил, по суетливому движению прислуживающих, что государь готовь встать из-за стола. С трудом мог я выпутать свои шпоры, зацепившиеся за скатерть, притом все мои мысли были поглощены в этот момент исключительно мороженым, поэтому, когда лакей быстро отдернул из-под меня стул, то я зашатался и головою вперед, со всего размаха, полетел на пол.

Это было так уморительно, что я сам не мог удержаться от смеха, и я не успел подняться, как государь первый расхохотался — ему вторили все присутствующее. Но вдруг его взор омрачился, он взглянул сурово на великого князя Константина Павловича, спросил меня с участием, не ушибся ли я, и поспешно, в самом дурном настроении, вышел из залы.

Графиня Ливен кинула на меня взгляд, исполненный гнева, а тетушка сказала мне, уходя: «Vous etes un etourdi, mon ami» 2. [162]

Великие князья продолжали смеяться, Мария Павловна пожала плечами, взглянув на меня с состраданием, а придворные, уходя, кланялись мне еще ниже прежнего. Я остался, наконец, один с пажами, которые, не обращая внимания на царского любимца, дружно напали на сласти, по обычаю предоставленные им и на которые я посматривал с завистью.

Мне пришлось ждать в столовой, пока не были погашены чуть ли не последние свечи, так как генерал Дибич был неожиданно позван к императору и долго оставался в его покоях.

Когда он вернулся наконец и мы уселись с ним в карету, то мой гувернер неожиданно поднялся со своего сидения, опустился на колени и, наклонившись ко мне быстро, схватил мои руки.

— Что я слышал, любезный друг,— воскликнул он, как хмельной, — возможно ли это, мыслимо ли, вероятно ли это?

— Да что же такое случилось, ваше превосходительство? — спросил я с любопытством.

— Вы будете великим князем! — восклицал Дибич, покрывая вновь мои руки поцелуями.

Не знаю, до чего бы он дошел, ежели бы я не остановил его восторга разными вопросами, на которые он, однако, не счел в ту минуту своевременным отвечать мне. Когда же мы подъехали к дому и нам навстречу выбежали слуги, то среди всевозможных уверений в преданности с его стороны, я расслышал многознаменательные слова: «он хочет усыновить вас». Эти слова чудились мне в ту ночь и во сне.

Я не могу выяснить, каким образом возникло и чем могло быть вызвано подобное намерение императора Павла; в то время я не подозревал даже всего значения этих слов, а впоследствии не имел никаких доказательств справедливости того, о чем Дибич говорил мне с такою уверенностью.

Мои отношения к тетушке составляют один из необъяснимых фактов моей жизни. Она относилась ко мне до самой смерти с истинно материнской любовью. Во все периоды моей жизни, в детстве, юношестве и в более зрелых летах она одинаково и открыто выражала это расположение, называя себя моею второй матерью.

Тетушка искренно любила меня и хорошо знала мой характер: она завещала мне не на память только один перстень, но для меня с нею связано много неоценимых и незабвенных воспоминаний.

Важная роль, которую играли в моей жизни эти личные отношения, послужит мне извинением, что я увлекся воспоминаниями и оторвался от рассказа, к которому теперь и возвращаюсь.

Я уже говорил, что тетушка хотела поместить меня отдельно от [163] кадетского корпуса. В этом случае она действовала вопреки повелению императора, назначившего моим ближайшим воспитателем генерала Дибича, который служил в этом заведении; но в то время уже многое делалось без ведома государя, и окружающие ловко умели обходить его приказания. Так было и в данном случае. Мне был отведен первый этаж соседнего с корпусом дома, по 1-й лиши Васильевского острова. Близость корпуса соответствовала желанию императора, а помещение меня отдельно от кадет удовлетворило требованиям этикета, но генерал Дибич был крайне недоволен этой комбинацией и считал ее результатом интриг г. фон-Требра. В скором времени я и сам испытал, вследствие этого перемещения, некоторые неприятности.

Однажды, после обеда, я получил от тетушки записку, в которой она собственноручно извещала меня, что по приказанию императора я должен явиться в тот вечер в концерт. Положение было прескверное: генерал Дибич не был у меня в то время, а г. фон-Требра никак не соглашался на то, чтобы я уведомил Дибича об этом приказании.

Услыхав мое возражение, что я не решаюсь явиться во дворец без генерала, мой гувернер окончательно вышел из себя, и когда медлить долее было невозможно, он вскричал, наконец, совершенно взволнованный: «Ну, делайте как хотите, пишите ему!»

Я тотчас написал генералу, но он не явился, и мне пришлось ехать с г. фон-Требра; но так как он не имел приезда ко двору, то крайне раздраженный, он предоставил меня моей собственной судьбе у дверей концертной залы, откуда доносились уже знакомые звуки любимой государем увертюры из «Ифигении» Глюка. Когда я отворил дверь в зало, послышалось недовольное «тс!..»

Опоздание считалось государем преступлением, но нет правила без исключения, и, к общему изумлению всех присутствующих, император не только ласково приветствовал меня, но извинился, что концерт начат без меня, и пригласил меня занять оставленное мне, в первом ряду, место.

Он сам подвел меня к великой княгине Елисавете Алексеевне; так как мой стул оказался последним с правой стороны и возле него, полукругом, шел второй ряд стульев, то я очутился столь близким соседом одной очаровательной молодой дамы, что наши колени невольно соприкасались; я начал извиняться, и таким образом между нами завязался разговор, продолжавшийся во все антракты между пьесами.

Моя соседка была одета весьма изящно; блеск ее драгоценных камней свидетельствовал о ее знатном происхождении, а небольшое [164] количество ценных вещей, составлявших ее убор, говорило в пользу ее вкуса. Эта дама приняла, впоследствии, особое участие во мне и будет играть в моем рассказе большую роль, поэтому с моей стороны покажется совершенно странным, что я не осведомился тогда об ее имени, которое со временем от меня утаили.

Ежели бы меня теперь спросили, почему я не полюбопытствовать узнать ее фамилию, то мне пришлось бы с краскою стыда сознаться, что эта дама произвела на меня, тринадцатилетнего мальчика, такое непонятное впечатление, что я боялся выдать его своими расспросами. Вот причина, по которой я не узнал ее имя, когда это было возможно; потом его скрыли от меня по причинам, о которых я только догадывался, не будучи в них вполне уверен.

Отвечая на вопросы великой княгини и других особ, я с любопытством расспрашивал их, в свою очередь, о стоявших перед нами артистах, в старомодных костюмах, как вдруг посреди них явилась величавая красавица, которую вывел на сцену господин весьма маленького роста. Первые звуки ее очаровательного голоса удостоились громкого браво и аплодисментов императора. Это была г-жа Шевалье, одна из известнейших певиц того времени, которая пользовалась, как говорили, особым благоволением императора. При дворе, подобные вещи недолго остаются тайною, поэтому неудивительно, что об этом узнал и я, мальчуган; впрочем, в то время я не давал еще себе ясного отчета в слышанном, равно как и в тех чувствах, который по временам начинали волновать меня и который я не объяснял себе, несмотря на рано приобретенную опытность и на то, что я смущался при виде каждого хорошенького женского личика. Носился слух, будто эта очаровательная особа заняла место красавицы княгини Гагариной, рожденной Лопухиной, которая пользовалась ранее благосклонностью Павла.

Концерт окончился, по обыкновению, ужином, который прошел этот раз безо всяких приключений.

Перенесемся теперь в мою комнату, где я, на следующее утро, едва встав с постели, увидел Дибича.

Маленький генерал пылал гневом, и надо сознаться, имел на то полное право. Он не получил моей записки, и посланный на его вопросы прямо заявил, что г. фон-Требра запретил ему передавать ее и даже отнял у него мое послание. Таким образом Дибич пропустил концерт и считал себя уже в немилости у императора. Мое уверение, что отсутствие генерала вовсе не было замечено, только усилило его гнев, проявление которого сдерживалось несколько моим присутствием. Но едва я удалился в свою спальню, чтобы переодеться, как между моими завистливыми педагогами разразилась [165] перебранка. Все громче и громче доносились до меня их гневные голоса. Только-что я успел одеться, готовый ехать ко двору, как ко мне вбежал, весь запыхавшись, слуга, кричавший: «Господи! они сцепились за волосы!»

— Боже мой! — воскликнул я, г. фон-Требра пропал!

Действительно, хотя фон-Требра и был силен, но зато было за что схватить его, тогда как маленький Дибич столько раз в день терял свой парик, что он и теперь мог, без ущерба для своей головы, оставить его в руках своего противника. Но оказалось, что генерал лежал, без парика, под столом, а разодранная одежда моего второго гувернера свидетельствовала о происшедшей кулачной расправе, за окончанием которой я не без злорадства следил в замочную скважину вместе с моим хирургом и двумя слугами, разделявшими мою антипатию к г. фон-Требра. Первым, весьма естественным моим побуждением было придти на помощь более слабой стороне, но, увидев генерала в столь надежной позиции, я стал наслаждаться его оборонительными действиями и с любопытством смотрел, как он по кошачьи фыркал и плевался во все стороны, швыряя в ненавистного противника все, что ему попадалось под руку из одежды: его шпага, табакерка, носовой платок и — даже парик летали взад и вперед по комнате, которая была наполнена пудрою, носившеюся в воздухе.

Правда, Дибич первый начал драку, но и фон-Требра не остался у него в долгу, поэтому я мысленно осудил их обоих. «И эти люди должны служить мне примером!» — думал я.

Когда я вошел в комнату, они поняли, что их честь зависит от моего молчания, и я обещал не выдавать их, ежели они помирятся.

С этого, еще дымившегося, поля битвы экипаж помчал сражавшихся и их примирителя в императорский замок.

Этот раз тетушка впервые встретила меня строгим выговором. Я был принят в отдаленной комнате, и возле государыни стоял ее генерал-адъютант женского пола в угрожающей позе. Ежели бы тут присутствовало еще третье лицо, то я принял бы его за палача.

Мне было предъявлено мое вчерашнее письмо к генералу Дибичу, которым г. фон-Требра воспользовался, как оказалось, чтобы пожаловаться на меня. В этом письме говорилось, что я, к крайнему моему сожалению, не мог, по вине г. Требра, уведомить генерала своевременно и что ежели он не придет тотчас, то мы не будем в состоянии ждать его.

Я оправдывался тем, что сам император назначил генерала моим непосредственным воспитателем и что мне приказано не [166] являться без него ко двору, но императрица видела в моем поступке злой умысел против человека, приставленная ко мне моими родителями. Я ни разу не видел ее столь рассерженной, и ни разу не осыпала она меня столь горькими упреками, приняв на себя добровольно обязанности моих отсутствующие родителей. Она бранила меня так, как может бранить только родная мать, и совершенно обезоружила меня, когда я стал возражать ей, объявив, что она считает себя моей матерью и смотрит на меня как на своего сына. Поэтому я выслушал терпеливо ее наставления и предоставил ей чинить надо мною правосудие. Хотя я и подумывал, слушая ее, что она мать довольно строгая, но все же я был убежден, что ее выговоры, правда, мною не особенно заслуженные, были вызваны ее строгими нравственными принципами, тем более, что она не задумалась высказать порицание любимцу императора, не обращая внимания на благоволение ко мне ее всемогущего супруга. Я же со своей стороны стойко выдержать характер и, несмотря на всю мою злобу к виновнику пережитых мною неприятных минут, не нарушил данного мною слова. Это сознание, или несомненное доказательство любви и заботливости, которым тетушка старалась загладить воспоминание о сделанном мне выговоре, или наконец убеждение в моей невинности и моя собственная любовь к моей приемной матери были причиною того, что слезы, который я пролил в этот день, не оставили ни малейшей тени на памяти моей благодетельницы.

Из злосчастного кабинета, находившегося в самом отдаленном конце покоев моей тетушки и в котором я более никогда не был, перенесемся теперь в роскошное зало или, лучше сказать, в длинную галлерею Михайловского дворца, где по воскресеньям собирались офицеры всех гвардейских полков и высший генералитет, стоявшие тут по старшинству чинов. Я стоял впереди всех. Рядом со мною находились три брата Зубовы: Платон, Валериан и Никоиай, затем многие другие генералы, в том числе и Дибич. У противоположной двери, откуда ожидали императора, помещались все вновь произведенные, явившиеся благодарить и представлявшиеся иностранцы, в числе которых был на этот раз и г. фон-Требра. Гр. Пален, осмотрев представлявшихся, занял место, в ожидании императора, во главе их.

Когда створчатые двери распахнулись, в собрании пронеслось шепотом: «государь»; все невольно подтянулись. Первым был представлен по списку и преклонил пред императором колено мавр в морском мундире. Большинство удостоилось ласкового приветствия, а иным, в том числе и г. фон-Требра, государь сказал несколько милостивых слов. Обратившись затем к прочим [167] присутствующим, государь заметил меня, поспешил ко мне, сделал несколько самых любезных вопросов и даже извинился, что должен оставить меня по обязанностям службы. На стоявших возле меня Павел не обратил никакого внимания и прошел на другой конец зала, где, обходя ряды, принимал рапорты командиров гвардейских полков, в том числе и великих князей. Под конец он опять подошел ко мне, вновь любезно приветствовал меня, холодно сказал несколько слов братьям Зубовым и гораздо ласковее обратился к некоторым другим из присутствовавших, в особенности к Дибичу.

Когда государь отошел от нас настолько, что можно было позволять себе говорить шепотом, то хитрый гр. Платон Зубов обратился ко мне с льстивыми словами. Император тотчас заметил это, возвратился ко мне и ласково посмотрел на князя.

По удалении Павла из аудиенц-залы, все устремились в покои, где собирались придворные дамы на парадный выход и где я должен был дожидаться великих князей Александра и Константина Павловичей, которые были еще заняты своими частями, чтобы вместе с ними идти в гостиную, куда собиралась императорская фамилия.

В ожидании их, я имел возможность рассмотреть толпу собравшихся придворных дам и, любуясь ими, позабыл неприятное событие того утра. Какую массу я увидел тут великолепных нарядов, давших мне понятие о блеске русского двора и о чрезвычайном богатстве русских вельмож! Глядя на изящные фигуры дам и на их оригинальные платья, блиставшие золотом, серебром и драгоценными каменьями, мне казалось, что женские моды давно минувших времен сочетались тут со вкусом новейшего времени, чтобы заплатить дань красоте во всех ее проявлениях. Эта мысль пришла мне на ум в особенности в ту минуту, когда я увидел среди этой прелестной толпы знакомую мне молодую даму, которая занимала этот раз более подобавшее ей почетное место и была так же прекрасна, как вчера.

Как возгордился я, увидев, что она меня заметила и подозвала к себе. Пригласив меня сесть возле нее, она сказала, что я своею откровенною беседою смутил и встревожил ее вчера, но заслужил ее полное сочувствие.

Затем с выражением грусти, она взяла меня за руку и продолжала взволнованным голосом: «Хотите быть моим другом? Я буду охранять вас! Обращайтесь ко мне всякий раз, когда что-либо встревожить вас. Я часто бываю при дворе; только не говорите никому о нашей дружбе, под этим условием я сама буду откровенна с вами. Довольно того, ежели вы знаете, что мы живем в тяжелые времена, кода самые блестящие надежды изменяют и когда надобно бояться самых могучих покровителей». [168]

В сущности ее слова были для меня совершенною загадкою, и я отнес мысленно к числу опасностей, о которых она мне намекала, те шалости, из-за которых я мог лишиться благоволения императора. Но в ту минуту я боялся только потерять участие и доверие моего нового друга, и ничто в мире не могло бы меня заставить нарушить ее тайну, так как я питал к ней самый серьезные чувства, какие только может питать тринадцатилетний мальчик.

Из приемных комнат император отправился в аудиенц-залу, ведя под руку императрицу, а когда окончилось представление, все присутствующие двинулись в дворцовую церковь; государь со своею августейшею супругою заняли царское место, а прочие, в том числе и я, стали посреди церкви. Я встал возле упомянутой молодой дамы, которая во время богослужения нашла случай объяснить мне значение некоторых обрядов православного богослужения. Стройное пение певчих, которое надобно слышать, чтобы понять сильное впечатление, какое оно производить на восприимчивую душу, подействовало на меня так глубоко, что я унесся духом в иной, высший мир.

Особенно горячо молилась моя соседка, когда во время ектеньи было произнесено имя наследника-цесаревича: «На него надобно смотреть, как на Спасителя,— сказала она,— он должен быть вашим кумиром».

Эти слова были пророческие; они выражали те чувства, которые я питал к Александру в первые годы его царствования, но мог ли я, мальчик, осыпанный милостями государя и от него вполне зависевший, иметь собственную волю или идти против него в то время, когда натянутая отношения, существовавшие между государем и его сыном, ни для кого не составляли тайны?

Таким образом прошло несколько дней. Начавшиеся занятия препятствовали мне, по-прежнему часто, являться ко двору, впрочем, я присутствовал на всех официальных собраниях; не было ни малейшего сомнения в том, что благоволение ко мне императора увеличивалось с каждым днем, точно так же, как и предупредительность придворных, а равно расположение государыни и участие ко мне моей юной покровительницы.

До 9-го (21) марта в моей жизни не произошло ничего особенного, поэтому мы пройдем это время молчанием и перенесемся прямо на придворный концерт, где я очутился вновь рядом с той дамою, которая оказывала мне такое внимание. Мрачное настроение духа, всех угнетавшее, чувствовалось в тот вечер более, нежели когда-либо. Казалось, будто и пение г-жи Шевалье не интересовало императора, как всегда. Великая княгиня Елисавета Алексеевна сидела молча и печально. Александр Павлович также был по-видимому озабочен. [169] Павел смотрел сердито и расстроено; меня удивило, почему, при подобном настроении, он не отменил вовсе концерта.

По окончании концерта, император, как всегда, удалился, но его отсутствие продолжалось этот раз долее обыкновенная. Когда двери распахнулись, он подошел к императрице, стоявшей справа, ближе всех остальных, остановился перед нею, а потом пред обоими великими князьями, затем подошел к гр. Палену, шепнул ему что-то на ухо и поспешно направился к столу. Все последовали за ним молча.

Гробовое молчание царило за ужином; когда же все встали из-за стола, то император быстро удалился, никому не поклонившись.

Выйдя из столовой, я встретил моего друга в плохо освещенном коридоре. Она прошептала несколько слов на ухо генералу Дибичу, который отвечал почтительно: «к вашим услугам»...

С этих пор я никогда более не видал ее.

Когда она удалилась, я решился, наконец, спросить генерала, кто эта дама?

— Право,— отвечал он с видимым смущением,— при дворе бывает так много знатных особ, что я не могу сразу припомнить имена всех.

— Но что же она вам сказала?

— Гр. Пален просит меня заехать к нему завтра утром.

На другой день концерта, в воскресенье утром, я застал императора в лучшем настроении духа. Во время приема, Дибич говорил мне, что императрица и великие князья вероятно в чем-нибудь провинились накануне перед государем. Проходя мимо меня, Павел благосклонно пожал мне руку, как бы желая этим сказать: «Мне некогда с тобою заняться, но ты можешь рассчитывать на мое расположение».

По утру 12-го (24) марта, г. фон-Требра объявил мне о кончине императора Павла.

(Дальнейшее повествование опущено, как выходящее за рамки сайта - Thietmar. 2016)


Комментарии

1. См. «Русскую Старину», октябрь 1894 г.

2. Какой ты ветреник, мой друг.

Текст воспроизведен по изданию: Из записок принца Евгеиия Виртембергского // Русская старина, № 11. 1894

© текст - ??. 1894
© сетевая версия - Тhietmar. 2016

© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1894