КНЯЗЬ АДАМ ЧАРТОРЫЙСКИЙ. 1

ОТ РЕДАКЦИИ.

По распоряжению графа И. Д. Делянова, предпринято на средства Министерства Народного Просвещения издание исторических документов, хранящихся в богатейшем, но, к сожалению, не довольно известном нашим ученым министерском архиве. Это издание открывает возможность приступить к обстоятельным исследованиям по истории просвещения в России со времени основания Екатериной Великою в 1782 году «Коммиссии об учреждены народных училищ».

Первый том издания, под заглавием: «Сборник материалов для истории просвещения в России», напечатан в 1893 году. В него вошли материалы для истории просвещения в западных губерниях, образованных из древних русских и литовских областей, присоединенных к России в 1772, 1793 и 1795 годах.

При разделении в 1803 году России на шесть учебных округов все эти губернии вошли в состав Виленского учебного округа, попечителем которого был назначен князь Адам Чарторыйский.

Второй том издания появится в настоящем 1896 году и будет заключать материалы Виленского учебного округа за первые два года его существования.

Настоящая статья войдет предисловием ко второму тому. [624]

__________________________

От уст моих сужду ти.
Евангелие от Луки, гл. 19, ст. 22.

Знаменитый польский политический деятель, князь Адам Чарторыйский, всю свою долгую жизнь неуклонно служивший так называемой Ягеллоновской идее восстановления Польши в пределах 1772 года, умел овладеть впечатлительною и увлекающеюся душлй юного императора Александра I и сделался, особенно в первую половину его царствования, ближайшим к нему доверенным лицом и советником,– он, можно сказать, был таким же близким к государю лицом, каким в конце царствования был граф Аракчеев. При учреждении в сентябре 1802 года министерств и разделении в январе 1803 года России на шесть учебных округов, князь Адам Чарторыйский был назначен товарищем министра Иностранных Дел и попочителем Виленского учебного округа, 2 заключавшего тогда в своих границах все к оренные Русско-Литовские области, захваченные в XVI веке Польшей и при Екатерине II освобожденные и возвращенные России. В 1804 году канцлер граф Воронцов оставил по болезни управление Министерством Иностранных Дел, и заведывание этим Министерством было вверено его товарищу, князю Чарторыйскому. Две важнейшие государственные должности, на него возложенные, и чрезвычайное доверие государя открыли ему широкий простор и возможность служить в звании первостепенного русского сановника польской политической идее.

Чтобы выеснить характер и направление, данное князем Чарторыйским общественному воспитанию и преподаванию в учебных заведениях Виленского учебного округа, необходимо ознакомиться с нравственными качествами и политическими убеждениями Чарторыйского и его главных сотрудников, [625] которых он сам избрал, одушевлял и горячо поддерживал. Не менее необходимо вникнуть в дух и направление польского населения Западных губерний. С этою целью мы представим несколько извлечений из любопытной автобиографии князя Чарторыйского, затем приведем выдержки из «Записок Иосифа, митрополита Литовского», изданных академиею Наук в 1883 году,. и из других важнейших исторических первоисточников.

Скажем предварительно несколько слов о роде князей Чарторыйских. 3

Родоначальником их был литовский князь Киригелло, умерший в 1390 году. Его потомки исповедывали православную веру. Князь Георгий, умерший в 1620 году, первый изменил православию и перешел в католичество. Вице-канцлер Михаил и палатин Червонной Руси, Август-Александр, умерший в 1772 году, были сторонниками России и противниками графов Потоцких, стоявших во главе враждебной Екатерине II партии. Отец попечителя Виленского учебного округа, Адама-Георгия, Адам-Казимир (умерший в 1823 году), был сначала решительным сторонником России и президентом сейма, избравшего в короли родственника Чарторыйского, Станислава Августа Понятовского. В 1775 году Адам-Казимир был членом Эдукационной коммиссии, а в 1782 году удалился в Галицию. С 1784 по 1792 год он выступает деятельным руководителем враждебного России варшавского сейма, провозгласившего конституцию 3 мая 1791 года, а в 1812 году является маршалом варшавского сейма, предавшего судьбу Польши Наполеону I.

А. Извлечения из автобиографии князя Адама Чарторыйского.

Автобиография любимца Императора Александра I, князя Адама-Георгия Чарторыйского, была напечатана первым изданием в 1865 году, в Париже, под заглавием: «Alexandre I-er et le prince Czartoryski Correspondance particuliere, avec une introduction par Charles de Mazade», один том in-8°, XXXV и 368 страниц. В «Русском Архиве» 1871 года напечатан [626] русский перевод IV-й главы этой книги, под заглавием: «Император Александр Павлович и князь Адам Чарторыйский». Мы воспользовались этим переводом и печатаем приводимое ниже из нег извлечение. В 1887 году появилось в париже, в двух больших томах in-8°, значительно дополненное второе издание этой книги, под заглавием: «Memoires du prince Adam Czartoryski et sa correspondence avec l’mpereur Alexandre I-er. Preface de m. Charles de Mazade, de l’Academie Francaise». В первом томе напечатано предисловие г. де-Мазада и в высокой степени любопытные воспоминания Адама Чарторыйского, а во втором томе помещены письма и дипломатические документы. Имея в виду представить не жизнеописание князя Чарторыйского, а лишь возможно обстоятельную нравственную характеристику его и некоторых его современников, мы ограничимся извлечением и переводом из первого тома «Воспоминаний» только некоторых, особенно характерных и подходящих к нашей цели, отрывков.

Во второй главе своих воспоминаний (том I, стр. 26–37) князь Чарторыйский рассказывает, что в 1786 году он отправился со своим учителем истории путешествовать по Западной Европе и в том же году зимою возвратился домой. В 1788 году открылись в Польше провинциальные сеймики для предварительного обсуждения приготовлявшихся государственных преобразовать 18-ти-летний Адам Чарторыйский был избран маршалом Подольского сеймика, а по закрытии его прибыл в Варшаву и принял участие в великом сейме. В 1789 году он отправился в Англию и оттуда возвратился на родину в 1701 году. 3-го мая этого года была провозглашена знаменитая Польская конституция; но в том же году открылась, под председательством графа Бранницкого, Тарговицкая конфедерация, давшая повод к вмешательству Екатерины II в польские дела и ко второму разделу Польши. В 1792 году молодой Адам Чарторыйский принимал участие в битвах с русскими войсками и за отличие в сражении при Полонном получил награду из рук короля. В 1793 году он вторично уехал в Англию. В 1794 году, узнав о восстании Костюшки, он поспешил возвратиться домой, но в Ярославле, по распоряжению австрийского правительства, его задержали и не пустили в Польшу.

После третьего раздела Польши, имения князя Адама-Казимира Чарторыйского на Волыни и в Подолии были, по [627] приказанию Екатерины II, конфискованы. Австрийский император Франц обратился к Императрице с ходатайством о прощении Адама–Казимира и о возвращении ему его имений; но Государыня потребовала прежде всего, чтобы два его сына, адам и Константин, прибыли в Петербург и поступили на русскую службу.

Ниже мы приводим выдержки из девяти глав воспоминаний князя Чарторыйского (от третьей до одиннадцатой включительно).

ИЗ ГЛАВЫ III.

Стр. 37: 12-го мая 1795 года брать мой и я прибыли в Петербург.

Чтобы иметь понятие о том, с какими чувствами мы прибыли в Русскую столицу, надо знать, в каких правилах мы были воспитаны. Изучение истории и литературы древнеклассической и Польской наполняло годы нашего отрочества. Мы только и думали о Греках и Римлянах и о том, как бы нам следовать примеру наших предков и увековечить в нашем отечестве старинные доблести. Что касается свободных учреждений и народной свободы, то примеры из новейшей истории Англии и Франции служили к утверждению и определению наших взглядов, но нимало не ослабляли нашей восторженности. Любовь к отечеству, к его величию и славе, к его свободным учреждениям, была вкоренена в нас учебными занятиями и всем, что мы видели и слышали, и что нас окружало. Заметим также, что национальное чувство, наполнявшее все наше нравственное существо, было соединено с неистребимым отвращением ко всем тем людям, которые содействовали гибели страстно любимого нами отечества. Это двойственное чувство любви и ненависти так господствовало во мне, что в Польше, или где бы то ни было, я не мог равнодушно видеть Русского без того, чтобы кровь не бросала в голову, и чтобы я не бледнел или не краснел, так как всякий Русский казался мне виновником бедствий моей родины.

Надо было нам ехать в Петербург. Отец, в высшей степени добрый и деликатный, не решался требовать от нас этой жертвы. Но именно его необыкновенная доброта повлияла на наст сильнее всяких требований. О гибелью отечества соединялась утрата всего нашего состояния: могли ли мы оставить родителей в крайности и в невозможности уплатить долги своим [628] кредиторам? Мы решились принести жертву. Действительно, ехать в Петербурга, удалиться от кровных, сердечных связей сделаться добровольными пленниками самых ненавистных наших врагов, палачей нашего народа,– это была величайшая жертва, какую мы решились принести для наших родителей. Надо было нам преодолеть свои чувства и убеждения, пойти наперекор своим желаниям и проститься со всеми своими любимыми мечтами.

Стр. 39: Со страстною пылкостью молодого человека, поэта, я изложил состояние моей души в стихах под заглавием: «Песнь барда», написанных мною в Гродне. Я отправил их к моему другу Князнину 4; в продолжение многих лет они со слезами читались и перечитывались в моем семействе.

В декабре 1794 т. мы простились с родителями, проживавшими тогда в Вене, и отправились в путь... В январе 1795 года мы прибыли в Гродну и явились к королю Станиславу Августу... Мы часто его навещали, были свидетелями его печали и слышали упреки, которые он делал самому себе за то, что не умел ни спасти своего отечества, не умереть, сражаясь за него.

Чувства, которыми мы были в то время исполнены, навсегда сохранились в глубине души; но, разумеется, внешнее выражение их изменялось под влиянием обстоятельств. Юношеский пыл, с которым мы приняли великую жертву, давал нам силу мужественно переносить истинно возмутительное положение наше. Но чего не могут перенести молодые силы! Они могут одолеть всякие несчастия и испытания. Новая жизнь, новые, непривычные, тяжкие и горестные впечатления, не изменяя ничего в душе, по крайней мере занимали и развлекали нас.

Мы встретили в Петербурге весьма внимательный и благосклонный прием... Нас всюду сопровождал г. Яков Горский, дружескому попечению и советам которого вверил нас отец.

Стр. 41: Трудно было найти лучшего для нас ментора... Он умел руководить молодыми людьми без строгости и удерживать нас от ошибок, неосторожностей и увлечений......

Он убеждал нас, чтобы мы пользовались добрым к нам расположением и поддерживали сношения с людьми, которые [629] могли содействовать возвращению нам нашего состояния…….. Не смотря на то, что в глубине души он не уважал людей, с которыми поддерживал знакомство, он умел располагать их в свою пользу, что ему самому казалось странным и смешным. Он никогда не терял из виду цели нашего путешествия и пользовался всяким случаем для достижения успеха. Он настаивал на том, чтобы мы делали визиты и прибегали к приемам, возбуждавшим в нас отвращение. Словом, мы много обязаны ему нашими успехами…

Стр. 42-43: Эта важная эпоха нашей жизни была для нас в высшей степени важная и решительная. Попав в среду людей, во всех отношениях нам чуждых, мы думали, что все наши юношеские планы навсегда уничтожены и что нас ожидает безотрадная будущность, не соответствующая нашим желаниям и убеждениям. Страдания соей родины и моей семьи, торжество неправды, грубой силы и преступлений глубоко меня возмущали. Я стал сомневаться в благости Провидения. Везде видел я противоречия, слепой случай; мне казалось, что в мире нет ничего, заслуживающего сериозного внимания; мною овладело полное неверие и ледяное равнодушие ко всему. Впоследствии мне также случалось неоднократно впадать в порывы отчаяния. К счастью, в тяжкие минуты, когда я во всем сомневался и все презирал, внутренний голос указывал мне на добродетели и милосердие, как на такие благотворные силы, в существовании которых нельзя сомневаться… К моему величайшему счастию, самые ранние детские проявления религиозных верований, хотя утратившие прежнюю силу, еще сохранялись в моей душе.

Стар. 44: Мало-помалу мы убедились, что Русские, которых мы инстинктивно ненавидели и признавали без различия существами злыми и кровожадными, от которых мы отстранялись, и самая встреча с которыми возбуждала отвращение,– такие же люди, как и мы… и что можно иногда питать к ним дружбу и признательность.

Стр. 47: Екатерина II, непосредственная виновница гибели Польши, одно имя которой возбуждало в нас отвращение и ужас, проклинаемая каждым Поляком… съумела в своем государстве, особенно в своей столице, приобресть благоговение и даже любовь своих рабов и подданных… Нет сомнения, что при ней империя Московская приобрела уважение иностранных государств, и что внутреннего благоустройства было при ней [630] гораздо более, чем в царствования Анны и Елизаветы. Счастливое царствование Екатерины утвердило Русских в раболепстве, хотя некоторые лучи Европейского просвещения стали уже проникать в их темную среду.

Стр. 53: Мы должны были разъезжать, просить, унижаться. Это было оскорбительно и тяжело, но тут-то влияние Горского все превозмогало: он не давал нам ни минуты покоя, напоминая, что всякое упущение с нашей стороны может повредить нашим родителям, что мы находимся здесь единственно только для ого, чтобы стараться о возвращении им имущества. Платон Зубов был того первым любимцем, и мы должны были прежде всего явиться к нему.

Стр. 56–57: В числе просителей, толпившихся ежедневно, с 11 час. утра, в приемной Платона Зубова, было много Поляков, просивших о возвращении имений или о защите против несправедливостей… Тут находился, в числе прочих, митрополит греко-униатский Сосновский, преклонявший свою почтенную голову, чтобы получить отнятые у него имения и спасти свою церковь, против которой московское правительство воздвигло жестокое гонение… Отвсюду изгоняемый и всеми пренебрегаемый, он получал от всех один ответ: «Повеления Императрицы, справедливые и несправедливые, неизменны, а потому всякие ваши жалобы и просьбы напрасны»……….

Стр. 62–63: Ни постоянные тревоги и хлопоты о возвращении состояния нашим родителям, ни роскошь и блеск окружавшего нас общества, не ослабляли чувств, глубоко коренившихся в наших сердцах. Возвращаясь домой, мы общались мысленно к родителям, сестрам, отечеству… Нас особенно мучила мысль, что в то время, когда мы увлекались балами и другими увеселениями, рядом с нами достойнейшие наши соотечественники томятся в заключении. Было трудно и опасно справляться об их положении… Мы узнали, однако, чтотрое: Немцевич, Конопка и Килинский сидели в крепости, а Костюшко переведен оттуда в другое помещение, и что с ними обращаются с большим вниманием и уважением.

Стр. 64: Потоцкий, Закржевский, Мостовский и Сокольницкий были заключены в особом доме на Литейной улице. Помощи оказать им мы не могли; зато мы часто проходили или проезжали мимо дома в надежде их увидеть, что иногда и удавалось. Они, конечно, нас не видели, так как их дом был зорко охраняем внутри и снаружи. Мы лично знали только [631] одного маршала Потоцкого; но наши сердца сильно бились, кода мы смотрели в окна, в надежде увидеть, хотя вскользь, людей, страдавших в жестоком и несправедливом заключении за их великие подвиги, и имена которых особенно дороги всякому доброму Поляку.

Вечером, по возвращении домой, мы сообщали друг другу впечатления о проведенном дне. Почтенный Горский не щадил насмешек над людьми, которым он в присутствии других почтительно кланялся. Кроме некоторых действительно почтенных людей, он по-своему обделывал остальных. Стоило назвать кого-нибудь, он тотчас замечал: «Да, да, это негодяй, мошенник».... Особенно доставалось от него Полякам, как-нибудь себя опозорившим. К несчастию, ежедневно являлись такие господа, которые рассчитывали равнодушием к своему отечеству и изменой приобретать милости министров и двора. Под предлогом, будто их заслуги не были достаточно вознаграждаемы, они подличали и заискивали.

Стр. 65–68: Печальная, неотступная необходимость скрывать наши истинные чувства и наши страдания и утаивать наши мысли, невозможность говорить и действовать искренно и открыто,– все это нас до крайности угнетало и дурно влияло на мой характер и на мою духовную природу. Это насилие над своею искренностью сделало меня мрачным, до крайности необщительным, сосредоточенным и откровенным только с самим собою. Может быть, и по природе своей я был склонен к этим недостаткам, но благоприятные условия жизни вероятно бы их ослабили, а может быть и совсем бы их уничтожили; но обстоятельства, в которых мы находились, только усиливали зло. Я сделался слишком осторожным, слишком осмотрительным и постоянно думал о том, как бы не проронить ни одного слова, не взвесив его. Во всю мою жизнь я не мог освободиться от такого приобретенного в молодые годы, под влиянием роковых обстоятельств, настроения моего ума.

.... Наконец, после нескольких месяцев ожидания, мы получили известие, что будем представлены Екатерине в ее летней резиденции, в Царском Селе..... В ожидании представления, мы отправились с графу Браницкому. Он женат на одной из племянниц Потемкина и оказал великие услуги Екатерине в Польше, а потому пользовался постоянным благоволением Императрицы и имел [632] покои во всех дворцах. Очень жаль, что этот человек совершенно уронил себя тем, что содействовал гибели своего отечества. Придворный, запятнанный предосудительными поступками, тщеславный, бое всяких принципов, жадный к богатству, он тем не менее, несмотря на семейные связи свои с Русскими, был Поляк в душе и предпочитал бы удовлетворять своим страстям и честолюбию в Польше, а не в другом месте. Он гордился Польшею, которую сам погубил, в сокрушался о ее унижении. Он ненавидел Русских, которых близко узнал, и, покоряясь их силе, мстил им презрением и беспощадным осмеянием их недостатков. В то же время он был чрезвычайно сердечен к близким ему людям, с которыми безнаказанно мог откровенничать. Его живое, своеобразное, чисто Польское, остроумие, его тонкая наблюдательность делали его разговор занимательным и веселым. Рассказывая анекдоты и оживляя их народными прибаутками, он имел дар по-своему их передавать, при чем всячески избегал малейшего намека на злополучную Тарговицкую конфедерацию. Он очень любил вспоминать доброе старое время, и при этих воспоминаниях прежнего величия разом принимал вид магната. Впрочем, это величие мгновенно у него исчезало в кругу придворных, в присутствии которых он превращался в ничтожество... Он мог быть полезен нам только своими советами, смысл которых заключался в словах: «терпение и покорность»... По прибытии в Царское Село мы посетили его и ожидали у него времени, назначенного нам для представленья. Он дал нам должное наставление. На наш вопрос, следует-ли нам целовать руку Императрицы, он отвечал: «Целуйте все, что она прикажет, лишь бы только она возвратила ваше имение». Он показал нам, как надо становиться на колено.

Стр. 68–69. Императрица была еще в церкви, когда всех, собравшихся для представленья ей, пригласили в залу. Нас представили сначала обер-гофмаршалу графу Шувалову, любимцу Императрицы Елизаветы, всемогущему при ней и известному по своей переписке с Даламбером, Дидро и Вольтером... Нас поставили рядом с другими возле двери, из которой должна была выйти Императрица. По окончании обедни, стали выходить из церкви попарно камер-юнкеры, камергеры и важнейшие сановники; за ними шла Императрица, окруженная князьями, княжнами и придворными дамами. Мы не успели ее [633] разглядеть, потому что надо было опуститься на одно колено и поцеловать ее руку в то время, как произносили наши имена и фамилию. Вслед за тем, вместе с толпою придворных и дам, все представлявшиеся окружили Императрицу, и она стала обходить нас, обращаясь к каждому со словом привета… В ее движениях не было ничего резкого, все в ней отличалось достоинством и величием, но это был поток, все за собой увлекавший. Ее морщинистое, но чрезвычайно выразительное лицо дышало надменностью и повелительностью. С ее губ не сходила улыбка, но ее приближенные знали, что под видимым спокойствием в ней таились неукротимые страсти и непреклонная воля.

Подойди к нам и остановив на нас столь прославленный милостивый свой взгляд, она сказала нам»Ваш возраст напоминает мне возраст вашего отца, когда я его в первый раз увидела. Надеюсь, вам будет у нас хорошо».

Довольно было этих слов, чтобы нас окружила толпа придворных, расточал нам самый изысканные ласки и внимание. Нас пригласили к устроенному под колоннадою столу: это быль особенный почет, так как Императрица приглашала к атому столу самых близких к себе лиц.

Прием, оказанный нам в Петербурге, и особенное внимание к нам Императрицы, несмотря на нашу молодость и положение, следует приписать издавна утвердившемуся в России понятию о Польше и высокому мнению, которое имели тогда Русские о наших магнатах. Наша фамилия, которая в последнем столетии, к несчастию, принуждена была поддерживать частые сношения с Роосиею, была в особенности хорошо ей известна. Мой дед и отец была очень уважаемы Русскими… 5

Стр. 70. Мы были в тот же день представлены великим князьям. Павел принял нас холодно, но хорошо; его жена, великая княгиня Мария, желавшая помирить своего брата с нашею сестрою, была особенно к нам внимательна. Что касается молодых великих князей, то их прием был самый искренний и радушный. [634]

Стр. 75. Для того, чтобы родовое имущество было возвращено нашим родителям, мы принуждены были поступить на Русскую службу. Это было «sine qua non», венец всех наших жертв, необходимое последствие нашей поездки в Петербург… Мы были уже приготовлены к ожидавшему нас удару; тем не менее, сердце болезненно сжалось, когда нам сделали это предложение. Отказываться было невозможно. Нас вовсе не интересовало, какая именно жертва от нас потребуется: быть ли нам в военной или в гражданской службе,. и в каких чинах. Мы находили недостойным вступать в объяснения и обнаруживать малейшую заботу о получении того или другого возможно выгодного служебного положения. Одна мысль об этом нас возмущала; заниматься ею – значило бы придавать ей какое-либо значение и цену, а мы ставили это ни во что… Как покорные жертвы, склонив головы, мы готовы были принять какое угодно предложение, не справляясь, что нас ожидает. Представьте себе путешественника, который случайно попал в Японию, на остров Борнео или Яву, или куда-нибудь в центральную Африку. Что ему за дело до форм, отличий и почестей, употребляемых в этих варварских странах? Совершенно таково было тогда и наше положение. И мы также, заброшенные, по несчастью , в чужую среду, видя всюду насилие и принуждение, исполненные отвращения и отчаяния, признавали недостойным заявлять какие бы о ни было свои желания; об этом не стоило и говорить.

Стр. 76. Наконец, появился столь долго ожидаемый указп поводу всех конфискованных правительством имений. Екатерина раздала множество имений своим любимцам, сановникам, генералам, губернаторам, даже разным второстепенным служащим и нескольким Полякам, изменившим отечеству. Имений, конфискованных у наших родителей, она не возвратила им, но, наперекор всякому праву, даже вовсе о них не упоминая, подарила мне и моему брату их имения, состоявшие из 42.000 душ. Величина имений определяется у Русских количеством душ одного только мужеского пола. Принадлежавшие нашему отцу староства Лятычевское и Каменецкое были подарены графу Моркову. В указе ничего не было сказано и о наших сестрах. Впрочем, этот самовольный и беззаконный указ всегда признавался членами нашей семьи как бы несуществующим и никогда не имел никакого влияния на судьбу наших сестер, а тем более на положение [635] наших родителей 6. В сущности, это было полное восстановление прав (restitution). Нам понадобилось только отправить к нашему отцу формальную доверенность на владение и распоряжение имениями по его усмотрению.

Стр. 77. Мы отправились благодарить Екатерину и стали перед нею, согласно церемониалу, на одно колено. Вскоре за тем меня одели в мундир конной гвардии, а брата в гвардейский мундир Измайловского полка.

...... Мы достигли своей цели; но нам нельзя было тотчас прервать наших визитов к фавориту. Горский слишком хорошо знал светские обычаи и не позволял нам их нарушать.

Стр. 79. К новому (1796) году мы были назначены камер-юнкерами...

Стр. 86–87. Богослужение Греческой церкви, по внешности, торжественнее нашего и напоминает языческий культ. Смотря на епископов и попов и на их бороды, невольно вспоминаешь древних языческих жрецов. В этом богослужении все направлено к внешней торжественной обстановке, поражающей зрителя. Внутреннее, молитвенное настроение, стремление души к ее Создателю, требующие спокойствия и сосредоточенности, здесь невозможны. Проповедничества здесь нет; ни во дворце, ни в другом месте я никогда не слышал ни одной хорошей проповеди. Они произносятся только при больших торжествах. Церковные ораторы, по заведенному обычаю и но обязанности, заимствуют слог и выражения из древних церковно-Славянских книг; это придает их красноречию напыщенность, но лишает его увлекательности и живости. Затем, пение и церемониал наполняют все богослужение, в ущерб назиданию. Это просто театральное зрелище, целиком взятое из язычества. Эти чаши, носимые на головах; эти царские врата, то открываемые, то закрываемые; эти поклонения пред иконами; эти украшения; эти кадила в беспрестанном движении,– все это напоминает жертвоприношения в языческих храмах. Напрасно будете там искать протестантской простоты и наставительности, или католической набожности и молитвенного [636] настроения. Вся разгадка в том, что последние суть продукт цивилизации, между тем как Греческий культ носит печать Азиатского варварства.

Самая их набожность имеет в себе что-то странное. Так например, молодые или старики, светские люди или бородачи,– все без изъятия говеют. У нас часто случается, что мы или не желаем или не осиливаемся приступать к Святому Причастию, хотя в нас гораздо более, чем в Русских, веры и набожности. К сожалению нашему, можете быть, и предосудительному, присоединяется религиозный страх, который иногда и служит причиной нашего уклонения. У Русских, напротив того, все обряды и таинства исполняются без всякого сердечного умиления, а единственно только для исполнения обычая, и затем обыкновенно они же осмеивают пение и произносимые попами молитвы. Исповедь похожа на нашу. Но у них священник читает кающемуся или кающимся (которых бываете разом несколько) перечень грехов, как бы для того, чтоб они указали, в чем они согрешили; но кающийся обыкновенно или молчит, или, признавая себя согрешившим, довольствуется внутренним сознанием пред Богом своего греха, и затем, пробормотавши несколько длинных молитв и почти без внимания, приступает к Святой Чаше 7. [637]

ИЗ ГЛАВЫ IV.

1796 год.

Пред вскрытием Ладожского озера и проходом его льдин по Неве, производящим в Петербурге резкий холод, ..... в этой столице выдаются ясные, солнечные дни ..... и тогда набережные переполнены гуляющими ......... Великий князь Александр гулял по набережным, иногда один, иногда с великою княгинею ..... Мы с братом также были в числе гуляющих, и каждый раз, как великий князь встречал одного из нас, он останавливался, вступать с нами в разговоры и оказывал нам особое благоволение. Эти утренние встречи некоторым образом служили продолжением придворных вечеров, и наши сношения с великим князем с каждым днем принимали характер более близкого знакомства. Двор по обыкновению переезжал весной в Таврическиий дворец. ..... Великий князь еще не прекращал своих прогулок но набережной. Однажды, встретясь со мною, он выразил сожаление, что мы редко видимся, и пригласил меня посетить его в Таврическом дворце ..... Он назначил мне день и час ...... В назначенный день я не преминул явиться в Таврический дворец. Жалею, что не записал числа этот день имел решительное влияние на значительную часть моей жизни и на судьбы моего отечества. С этого дня и с разговора, который я тотчас изложу, ведется моя преданность великому князю, могу сказать наша дружба ….

Как только я вошел, великий князь взял меня за руку и предложил мне пойти в сад. ...... Мы исходили сад во всех направлениях во время трехчасового неумолкаемого и оживленного разговора.

Великий князь сказал мне, что наше поведение (моего брата и мое), наша покорность судьбе, столь для нас тягостной, спокойствие и равнодушие, с коим мы все приняли, не придавая цены ничему и не отвергая милостей, для нас стеснительных, внушили ему к нам уважение и доверие; что он сочувствует нашим побуждениям, что он угадывает их и одобряет; что он ощутил потребность ознакомить нас с истинным своим образом мыслей: что он не может помириться с мыслью, чтобы мы имели о нем понятие, не [638] согласное с действительностью. Он сказал мне затем, что он нисколько не разделяет правил кабинета и двора, что он далеко не одобряет политики и образа действий своей бабки; что все его желания были за Польшу и за успех ее славной борьбы; что он оплакивает ее падение; Костюшко, в его глазах, был человеком великим по своим добродетелям и потому, что он защищал дело правды и человечества.

Он сознался мне, что он ненавидит деспотизм повсюду, во всех его проявлениях, что он любит свободу, на которую имеют право все люди, что он с живым участием следил за французскою революцией; что, осуждая ее ужасные крайности, он желает республике успехов и радуется им. Он с благоговением говорил мне о своем наставнике, как о человеке высокой добродетели, истинной мудрости, строгих правил, сильного характера. Ему он был обязан всем, что в нем есть хорошего, всем, что он знает; ему в особенности он был обязан теми началами истины и справедливости, которые он имеет счастие носить в своем сердце, куда внедрил их г. Лагарп.

Прохаживаясь вдоль и поперек по саду, мы несколько раз встречали великую княгиню, прогуливавшуюся отдельно. Великий князь сказал мне, что его супруга – поверенная всех его мыслей, что одна она знает и разделяет его чувства, но что, за изъятием ее, я – первое и единственное лицо, с которым, после отъезда своего наставника, он решился о них говорить: что он не может поверить их решительно никому, ибо никто в России еще не способен разделять их или даже понять; что поэтому я должен чувствовать, как для него впредь будет отрадно иметь человека, с которым он может говорить откровенно и с полным доверием...

……… Он отпустил меня, сказав, что постарается видеться со мною чаще, и предписал мне крайнюю осторожность и безусловную тайну; впрочем, позволил мне сообщить брату содержание нашего разговора.

Я оставил его, сознаюсь в том, вне себя, глубоко взволнованный, не зная, сон ли это, или действительность.

Как! Русский великий князь, наследник Екатерины, ее любимый внук и воспитанник… ...ненавидел правила своей бабки и отрекался от них и от ненавистной политики России! Он страстно любил свободу и правду, он жалел о Польше [639] и хотел бы видеть ее счастливою! … В словах и в поведении этого царственного юноши было столько искренности, чистоты, столько решительности, по-видимому, несокрушимой, столько самозабвения и великодушия, что он показался мне существом, избранным свыше, ниспосланным Провидением для блага человечества и моей родины. Я возъимел к нему безграничную привязанность, и чувство, внушенное им мне в эту первую минуту, пережило даже постепенное разрушение возбужденных им надежд; позже оно устояло против всех ударов, нанесенных ему самим Александром, и никогда не погасало, не смотря на все печальные разочарования, которые могли бы его разрушить…

……Через сорок лет, оглядываясь на события, совершившиеся после этого разговора, слишком ясно видишь, сколь мало они соответствовали надеждам, которые были им в нас вызваны. Это потому,. что тогда либеральные идеи являлись для нас в сиянии, которое с тех пор поблекло, и попытки их приложения к делу повели к жестоким разочарованиям, слишком часто повторявшимся……

Представьте себе наши Польские чувства, наши желания, нашу неопытность, нашу веру в конеяный успех правды и свободы, и вы легко поймете, что в то время мы с восторгом предавались самым заманчивым мечтам.

После этого знаменательного разговора мы в течение нескольких дней не находили случая к беседам с великим князем; но при всякой встрече мы обменивались дружескими словами, многозначительными взглядами…

Великий князь сперва пригласил нас приезжать почаще в Царское Село, потом и жить в нем, для того, говорил он, чтобы мы имели случай проводить более времени вместе. Он любил наше общество и искал его, ибо только с нами мог он говорить откровенно и высказывать все свои мысли…… Мы часто езжали в Царское Село и вскоре поселились в нем почти на все лето.

Наши сношения с великим князем были в высшей степени завлекательны. Это было своего рода фран-масонство, коему не оставалась чуждою и великая княгиня. Близость, возникшая при таких условиях и причина коей была нам столь дорога, вела к разговорам, которые мы прерывали нехотя, обещая друг другу возобновлять их. Политические мнения, которые ныне показались бы избитыми общими местами, [640] были тогда животрепещущими новостями; и тайна, которую мы должны были соблюдать, мысль, что это происходит перед глазами двора, погрязшего в предрассудкаах абсолютизма, на зло всем этим министрам, столь убежденным в своей непогрешимости, придавала еще более занимательности и соли этим сношениям, которые становились все более частыми и близкими.

Императрица Екатерина взглянула благосклонно на близость, возникавшую между ее внуком и нами двумя; она одобряла это сближение, не угадывая, конечно, ни истинного его повода, ни последствий. Полагаю, что, по ее представлениям и по старинным воззрениям на значение аристократии, она сочла полезным привязать к своему внуку влиятельное семейство. Она не подозревала, что эта дружба укрепит его во мнениях, внушавших ей страх и ненависть, и что она будет одною из тысячи причин успеха либеральных идей в Европе появления – увы» кратковременного – на политической сцене Польши, которую она считала навсегда похороненною. Одобрение, высказанное Императрицей явному благоволению, которое оказывал нам великий князь, заставило молчать всех порицателей и поощрило нас в наших сношениях, и без того столь притягательных…

Великий князь в начале этого лета жил в большом здании и еще не переселялся в отдаленный дворец, расположенный в парке, который велела для него выстроить Императрица и который только что был окончен. В течение некоторого времени посещение этого дворца послужило нам целью в наших послеобеденных прогулках. Великий князь наконец переселился туда, и тогда наши свидания стали гораздо более свободными. Он часто оставлял нас обедать у себя, и редко проходил день без того, чтобы один из нас не ходил к нему ужинать, когда из большого дворца разъезжались. По утрам мы прогуливались пешком, иногда по нескольку верст. Великий князь любил ходить пешком, заходить в окрестные деревни, и тут в особенности предавался он любимым своим разговорам. Он находился под обаянием едва начинавшейся юности, создающей себе образы, утешающей себя ими, не останавливающейся на невозможностях, строящей бесконечные планы для будущности, коей пределов она не видит. Мнения его были мнениями школьника 89-го года, который желал бы видеть повсюду республику и считал эту форму правления [641] единственно сообразною с желаниями и правами человечества. Хотя я сам в это время был очень восторжен, хотя родился и был воспитан в республике, с жаром принявшей все начала Французской революции, однако же в наших спорах я держал сторону благоразумия и умерял крайние мнения великого князя. Между прочим, он утверждал, что наследственность престола – установление несправедливое и нелепое, что верховную власть должен даровать не случай рождения, а приговор всей нации, которая сумеет избрать способнейшего к управлению ею. Я представлял ему все то, что можно сказать против этого мнения, трудности и случайности избрания, все, что от них потерпела Польша, и сколь мало Россия была способна и подготовлена к такому порядку вещей 8.

ИЗ ГЛАВЫ V.

1796 год.

Стр. 113: Странно, что Императрица Екатерина, мечтавшая о том, чтобы Александр был продолжателем ее царствования и ее славы, не думала приготовлять его к этому назначению и не приучала к различным отраслям управления…… Кажется, ни она и никто из ее приближенных об этом не заботился.

Стр. 114: Ученые занятия 18-летнего великого князя прекратились после его женитьбы и отъезда Лагарна. … С тех пор он перестал заниматься систематически. …

Стр. 115–116: Из числа людей, которым было вверено образование обоих великих князей, можно указать с похвалой только на одного г. Лагарна. … Но кажется, что г. Лагарн, имевший сильное влияние на ум и сердце великого князя, не умел его расположить к сериозному труду. … Г. Лагарн внушил ему любовь к человечеству, к правосудию, даже к равенству и свободе… это была ег заслуга… Но едва ли он старался останавливать его внимание на величайших трудностях, которые должны были ему встретиться при осуществлении высоких и великодушных его замыслов 9. [642]

ИЗ ГЛАВЫ VI.

1796, 1797 и 1798 годы.

Стр. 126: Никогда еще не бывало такого мгновенного и полного изменения декораций, какое произошло при восшествии на престол Павла I. Стр. 128: Перемены и новые меры следовали одна за другою с невероятной быстротой. Стр. 131: За немногими исключениями все люди, имевшие силу и значение при Екатерине, перешли в ничтожество и забвение. Появились новые личности, почти мгновенно выступившие и занявшие видные места. Екатерининские государственные сановники были уволены и заменены другими. … Стр. 132: Павел отличил одного только графа Безбородко, по уважению к его действительно выдающимся способностям и высокому общественному авторитету…

Стр. 134: Одним из первых и, конечно, великодушнейших распоряжений Павла при его вступлении на престол было освобождение Польских пленников…………. Он посетил томившегося в заключении Костюшку и оказал ему величайшее участие; он заявил ему, что если б он был на троне, то никогда бы не согласился на раздел Польши. …

По просьбе Костюшки, он дал свободу всем Польским пленным и потребовал от них лишь присяги в верности. Один только Игнатий Потоцкий не был тогда помилован. Государь объявил свою волю, чтобы прежде его освобождения все бывшие в Петербурге Поляки за него поручились.

Стр. 135: Нас пригласили во дворец для того, чтобы каждый отдельно подписал ручательство в том, что маршал Потоцкий не предпримет ничего против России. … Собрание было многочисленное. Вице-канцлер Куракин обязан был наблюдать за тем, чтобы в письменных поручительствах ясно было обозначено, какую ответственность мы на себя принимает. Брат мой и я подписались немедленно. … Некоторые из присутствовавших колебались и высказывали опасения; другие, узнав в чем дело, скрывались из собрания; в числе последних был граф Ириней Хребтович, вскоре потом окончательно обрусевший. …

Стр. 136: Можно себе представить счастие освобожденных пленников… Между ними были знаменитейшие члены великого [643] сейма 1788–92 года: граф Потоцкий, граф Фаддей Мостовскийи знаменитый Юлиан Немцевич, Закржевский – мер г. Варшавы, прославившийся бескорыстием, патриотизмом и величайшим мужеством; генерал Сокольницкий, который добровольно пошел в тюрьму, чтобы только не расставаться с Закржевским; гг. башмачник Килинский и меняла, или банкир Капосташ, достойные граждане Варшавы, пользовавшиеся вполне заслуженною популярностью и влиянием на жителей Варшавы. Мы виделись с ними ежедневно 10...

Стр. 137: Император Павел, любивший поступать наперекор Екатерине, тотчас по вступлении на престол пригласил проживавшего в Гродне польского короля в Петербург...

Стр. 139: Король был принят в Петербурге со всеми подобающими королевским особам почестями.

Стр. 144: Мы получили чины бригадиров армии..... и в виде особенной милости..... я был назначен адъютантом Александра, а брать мой – адъютантом Константина. Такое назначение нас обрадовало, потому что оно нас особенно приблизило к великим князьям.

Стр. 145: В начале весны 1797 года Император отправился в Москву для коронации..... Стр. 147: Он пожелал, чтобы король Польский следовал за ним и присутствовал на всех торжествах.....Станислав Август играл при этом [644] жалкую роль. В соборе, в день коронации, во время богослужения и церемоний Станислав Август, совершенно утомленный, присел на трибуне, для него приготовленной. император это заметил и прислал сказать, чтобы он встал, что несчастный король исполнил немедленно.

Стр. 148. Многочисленные депутации из всех областей государства явились по указу Государя для принесения ему поздравления и для изъявления покорности. Депутаты польских провинций казались очень расстроенными и смущенными. Все они были гражданами независимой Польши, имели большое значение в своих палатинатах, многие из них играли выдающуюся роль на последнем сейме или занимали государственные должности. Эти люди видели теперь своего короля, печально сидевшего на трибуне или становившегося на одно колено в знак покорности перед чужестранным Государем, повелителем их отечества. С болью в сердце и с глубокою печалью встретился я здесь с моими знакомыми и был поражен их изменившимся видом. Они казались на этих торжествах запуганными, нравственно убитыми и униженными.

Стр. 149: В числе литовских депутатов был г. Букатый, служивший несколько лет представителем короля и республики пи Английском правительстве….. Благодаря английскому портеру, он обладал цветущим здоровьем и отличался неистощимою веселостью….. Теперь я увидел его исхудалым, со впалыми щеками;….. он ходил пошатываясь, с опущенною головою, и был точным олицетворением тогдашней Польши…..

Стр. 169–170: Из числа придворных великий князь (Александр Павлович) приблизил к себе только одного из своих камер-юнкеров и принимал его у себя. Это был князь Александр Голицын. Его называли «маленьким Голицыным», потому что он был маленького роста. Он нравился великому князю своими забавными разговорами, знал все городские сплетни и мастерски умел передразнивать всех и каждого в выражении лица, в приемах, голосе и разговоре… Маленький Голицын был в полном смысле слова эпикуреец, пользовался с расчетом и обдуманно всеми случаями для приятной жизни и развлечений. По восшествии на престол Александра, он вздумал занять серьезное служебное положение и, по совету Александра, поступил прокурором в Сенат. Вероятно, подражая набожному настроению Александра, он [645] сделался и сам очень религиозным; даже, вместе с г. Кошелевым, удостоивался чудесных видений….. Наконец он был сделан министром Народного Просвещения, то есть, получил такую должность, какая менее всего ему приличествовала. Это случилось, кажется, в 1822 году, когда я был еще попечителем в Вильне 11. Вспоминая маленького Голицына, каким я его знал, я никак не мог представить себе, чтобы человек, способный только забавлять и смешить, мог сделаться министром Народного Просвещения обширной империи. Он не был ни желчным, ни злым; тем не менее он допустил по отношению к Виленскому учебному округу вопиющие несправедливости. Это и принудило меня отказаться от должности попечителя.

Стр. 171 : В 1798 г. Император Павел предпринял путешествие по России и взял с собою великих князей, при которых находились я и брат мой…..

Стр. 179: Павлу вдруг пришла мысль сделаться гроссмейстером Мальтийского ордена… Стр. 180: Верховный вождь и покровитель схизматической церкви не затруднился сделаться главой самого отъявленного римско-католического ордена и провозгласить себя его защитником. Я и брат получили звание командоров и должны были надеть орденскую одежду…..

Стр. 182: Император вступил в союз с Австрией и послал на защиту ее войско. Суворов одержал необычайные победы над французскою армиею, не имевшею еще тогда своим вождем Наполеона. Стр. 183: В 1796 и последующих успехах Наполеона, и мы мечтали тогда увидеть возрождение Польши. Опасаясь произносить громко имя Наполеона, мы условились называть его «другом». Теперь каждое поражение Французов казалось нам ударом кинжала нашему отечеству.

Стр. 186: Наступила очередь нашему производству в генералы, и так как в этом чине я уже не мог оставаться [646] адъютантом при великом князе, то меня назначили гофмаршалом при дворе великой княжны Елены, вышедшей вскоре замуж за великого герцога Мекленбургского.... Это назначение нимало не изменило моих отношений к великому князю Александру.

Стр. 188: Двор был в Павловске..... Я заиимал там отдельный домик..... Однажды утром мне принесли от графа Ростопчина письмо, в котором он меня извещал, что я назначен министром Императора при Сардинском короле и чтоб я немедленно отправился в Петербург для получения инструкций и для отъезда через восемь дней в Италию. Это была моя опала, но под видом милости.

ИЗ ГЛАВЫ VII.

1798–99 годы.

Стр. 191: Несколько зимних месяцев 1798–99 года, проведенных с моими сестрами в Вене, были счастливейшими в моей жизни. Стр. 193: Во время моего пребывания в Вене, я познакомился с г. Поццо-ди-Борго; благодаря именно знакомству со мною он получил высокое служебное положение и приобрел огромное состояние.....

Стр. 198: Австрия никогда никого не любила, кроме себя самой. Это себялюбие свойственно, конечно, всем государствам так же, как и всем людям в частности; но Австрия в особенности и более, чем другие, исключительно и настойчиво любить только себя; такой крайний эгоизм уничтожает в ней всякий великодушный порыв, всякое сердечное, искреннее и, скажем прямо, честное чувство к другим.

Стр. 199: Мои дипломатические обязанности к королю Эммануилу..... были несложны..... С самого поступления моего на русскую службу.....я всегда безучастно и равнодушно исполнял то, что от меня требовали. Это равнодушие было, при моей настоящей должности, особенно для меня необходимо, так как мне приходилось, по обязанности, называть успехами то, что я признавал в душе несчастием; я должен был любезно переписываться с Суворовым, забывая кровопролитный штурм Праги; я должен был подписывать донесения мои к Императору, называя себя: «Ваш верноподданный и раб».

Стр. 208: Вынужденное пребывание мое вдали от родины, [647] разлука с семьей, служебное положение, вовсе для меня но подходящее и отвлекавшее меня от моей цели,– все это довело меня до летаргии …. Самые неожиданный и важные события не в состоянии были исторгнуть меня из полнейшей апатии. Дело в том, что во всю мою жизнь единственная сила, управлявшая моими действиями, была любовь к отечеству. Все то, что не могло принести пользы ни моей стране, ни моим соотечественникам, не имело для меня ровно никакой цены. С детских лет я привык любить и ценить только то, что имело прямое или косвенное отношение к родине. Даже самый пустые вещи, если они касались Польши, возбуждали во мне живое сочувствие. В Варшаве был, например, очень недурной французский театр: он казался мне скучным; напротив того, польский театр, хотя и весьма плохой, живо меня интересовал.

Стр. 211: Добрые отношения Императора Павла к Австрии стали ухудшаться...... Бонапарта этим воспользовался и поспешил всех русских военнопленных отправить к Павлу, снабдив их новою одеждой и подарками. Такая любезность первого консула расположила к нему Императора...... Генерал Левашов был отправлен в Неаполь в качестве посредника между Францией и королевством обеих Сицилий. Проезжая через Рим, он мне передал письмо графа Ростопчина; вскоре я получил от него второе письмо, в котором он сообщал, что Император, недовольный сардинским двором, выразил желание, чтоб я уехал под предлогом, будто желаю посетить Неаполь. Стр. 212: Это меня крайне обрадовало, и я поспешил отправиться в Неаполь...

Стр. 216: Вдруг, подобно громовому удару, нас поразила весть о кончине Павла...... Курьер, привезший это известие в посольство, был точно глухонемой ...... Он подал мне от нового Императора Александра записку, в которой последний выражал желание, чтоб я немедленно возвратился.

ИЗ ГЛАВЫ VIIІ.

1800 год.

Стр. 222: На возвратном пути, недалеко от Риги, меня встретил фельдъегерь и передал дружескую записку Императора и подорожную для скорейшего проезда. Стр. 223: Наконец я увиделся с Александром, и первое впечатление [648] подтвердило верность моего предчувствия….. Он принял меня дружески, но был печален, расстроен и не обнаружил сердечной радости, столь обыкновенной в человеке, который не видит надобности себя стеснять. Я заметил в нем как будто сдержанность и принужденность, и это болезненно отозвалось в моем сердце. Он повел меня в свои кабинет.– «Хорошо, что вы возвратились», сказал он, «наши вас ожидают с нетерпением… Если бы вы были здесь, ничего бы этого не случилось» . . . Он сталь подробно рассказывать о кончине своего отца…..

Стр. 260–261: Я был единственный человек, с которым он мог беседовать свободно, без стеснений, которому он издавна привык доверчиво открывать свои мысли и передавать свое торе, а потому я мог, предпочтительно перед другими, входить в его кабинет в те минуты, когда он предавался терзавшим его мыслям...... Я старался поддерживать в нем энергию, напоминал его обязанности, указывать на необходимость действовать...... Все его приближенные, … видя, что только я один мог свободно и откровенно говорить с ним, убеждали меня продолжать мои с ним беседы.....

(Дальнейшее повествование опущено как выходящее за рамки сайта - Thietmar. 2016)


Комментарии.

1. Напечатанием интереснейшей статьи высокоуважаемого И. П. Корнилова мы надеемся доставить просвещенным читателям нашим истинное удовольствие и немалое удовлетворение русскому общественному мнению. Статья эта значительно увеличивает массу документальных исторических свидетельств, неопровержимо доказывающих, что западные окраины наши с глубокой древности были русскими, и что сама русская печать, за единичными исключениями, в прошлых шестидесятых годах, поддавшись ловким инсинуациям польской интриги, ошибочно навязывала государственной политике графа М. Н. Муравьева в должности виленского генерал-губернатора предательски лживый термин обрусение. Исторический русский деятель такого осмотрительного и предусмотрительного государственного разумения, каким бесспорно владел граф И. Н. Муравьев, ставил перед собою не обрусение, но истинно великую задачу располячения издревле русского края. Эта задача и по сей час не перестала, да и никогда по перестанет, входить в состав основных исторических заветов русского национального самосознания и государственных стремлений русского правительства. – Ред.

2. Князь Чарторыйский быль назначен попечителем Виленскаго округа 24 января 1803 г. и управлял им более 21 года. 5 апреля 1824 г., по настоятельной его просьбе, он получил увольнение от должности. Определенный на его место граф Иван Степанович Лаваль, французский эмигрант, до вступления в должность получил отпуск и отправился в Париж. В его отсутствие, министр Духовных Дел в Народного Просвещения Александр Семенович Шишков, 19 сентября 1824 г., исходатайствовал графу Лавалю другое назначение, а управление Виленским округом было тогда же ввереио сенатору Николаю Николаевичу Новосильцеву.

3. Сведения о роде князей Чарторыйских извлечены из статьи: «Czartoryski», помещенной в XIII томе «La Grande Encyclopedie. Inventaire rasonne par une societe le savants et de gens de lettreg, sous la direction de M. M. Bertholet... etc. Paris. H. Lamiraut et c-ie, editeurs».

4. Franciszek Dyjonizy Kniaznin, польский поэт и горячий польский патриот, родился в Витебске в 1750 г., умер в 1807 г., (см. «Encyclopedyja Powzsechna», том XIV, Варшава, 1863, стран. 918).

5. Заметим, что столь естественное сострадательное внимание Императрицы к семейству политического эмигранта, заискивавшего ее милости, и участие к нему высшего Петербургского общества кн. Адам Чарторыйский приписывает высокому мнению, которое будто бы Екатерина II и Русские имели о Польше и о тогдашних продажных и низкопоклонных Польских вельможах Такое самомнение есть характерная черта не одного только князя Адама Чарторыйского, но и всей Польской шляхты.

6. Едва-ли Императрица, осыпая милостями сыновой своего врага и принимая от них выражения глубокой признательности, могла подозревать, что эти молодые люди, смиренно стоявшие передо нею на коленях и умиленно лобзавшие ее руку, ее обманывали и в глубине души ненавидели свою благодетельницу.

7. Мы привели здесь кощунственную выходку князя Чарторыйского против православного богослужения и благочестия Русского народа, известного своею набожностью,– как пример, показывающий, до какой степени даже самый просвещенный Поляк-католик, ослепленный враждою к России, способен извращать истину и оскорблять священнейшие чувства. Князь Чарторыйский находит, что у Поляков-католиков гораздо более веры и набожности, чем у православных Русских. Заметим однако, что Поляки нередко пользовались своими костелами и богослужением для политической пропаганды. Современные Поляки гордятся тем, что в 1794 году в Варшаве их отцы и деды посвятили ночь на праздник Воскресения Христова не молитвам в храмах Божиих, но избиению на улицах и в домах сонных и безоружных Русских солдат. Таких случаев еще никогда не бывало в истории Русского православного народа.

Не удивительно, что Поляк и ультрамонтан, политический враг Екатерины II и России и ненавистник православия, князь Чарторыйский, но обязанности Русского придворного, присутствуя при православных богослужениях, совершаемых на чуждом ему древне-Славянском языке, мог только осуждать и злобствовать в душе своей, но не молиться. Конечно, он не в состоянии был оценить святости, величия и апостольской древности православного богослужения и установленных для него в первые века христианства обрядов и молитв.

Крайне прискорбно, что ненависть к политическим противникам и католический фанатизм могли довести даже образованного и высоко в обществе поставленного человека до грубого и невежественного глумления над древнейшими христианскими установлениями.

8. Выдержки из IV главы извлечены, как выше замечено, из статьи «Император Александр Павлович и князь Алам Чарторыйский», напечатанной в Русском Архиве 1871 года.

9. Далее V глава заключает в себе любопытную характеристику приближенных к великим князьям лиц: графа Салтыкова, графа Протасова, Муравьева и барона Будберга, а также описание кончины Екатерины II и вступление на престол Павла I.

10. Башмачник Ян Килинский был одним из главных вожаков заговора варшавских граждан. Ксендз Мейер вовлек его в этот заговор и навел на мысль об избиении на улицах и в домах, в пасхальную ночь 5–17 апреля 1794 года, безоружных и сонных русских офицеров и солдат. Килинский начал резню, заколов ножом двух офицеров и казака. Во главе польского патриотического движения были: камергер Венгерский, генерал Дзялынский, купец Капосташ и Ян Килинский. Они вошли в сношения с эмигрантами: Игнатием Потоцким, Коллонтаем и Костюшкой. Последний принял начальство над польскими войсками. После взятия предместья Праги Суворовым, Килинский, вместе с Костюшкой, Немцевичем и другими предводителями мятежа, был взят и отвезен в Петербург. Получив прощение и свободу, Килинский прожил несколько времени в Вильне, а затем переселился в Варшаву, где, до кончины своей в 1819 году (он родился в 1760 году), продолжал заниматься прежним башмачным ремеслом. Один из польских поэтов Викентий Поль написал о Килинском поэму. При похоронах Килинского присутствовало 30.000 народа. (Приводимые сведения извлечены из напечатанных в Русской Старине 1895 г., февраль, «Записок башмачника Яна Килинского о варшавских событиях 1794 года и о своей неволе» и из предисловия к запискам г. Воробьева).

11. Первым министром народного просвещения, с 8-го сентября 1802 г. по 31-е декабря 1809 г., был граф Петр Васильевич Завадовский. Преемником его был граф Алексей Кириллович Разумовский, управлявший министерством по 4-е августа 1816 г. После графа Разумовского министром был назначен князь Александр Николаевич Голицын, занимавший эту должности до 15 –го мая 1824 г.; его заменил адмирал Александр Семенович Шишков, управлявший министерством по 25-е апреля 1828 года. Князь Чарторыйский был уволен от должности попечителя Виленского учебного округа 5-го апреля 1824 года.

Текст воспроизведен по изданию: Князь Адам Чарторыйский // Русское обозрение, № 2. 1896

© текст - Корнилов И. П. 1896
© сетевая версия - Thietmar. 2016
© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русское обозрение. 1896