ЧАРТОРЫЙСКИЙ АДАМ ЕЖИ

ЗАПИСКИ

(1795-1805).

III

(См. «Русскую Старину», июнь 1906 г.).

Свидание с Александром в Таврическом дворце. — Знаменательный разговор. — Начало дружбы. — Влияние Гатчины на Александра. — Ошибка Екатерины. — Рождение великого князя Николая Павловича. — Воспитание Александра. — Роль Лагарпа. — Н. И. Салтыков. — Граф Протасов. — Сакен. — Михаил Никитич Муравьев. — Барон Будберг. — Приезд шведского короля. — Великая княгиня Александра Павловна. — Граф Морковь. — Неожиданный разрыв. — Отъезд Густава IV. — Кончина Екатерины.

Во время вскрытия Ладожского озера и прохода его льдин по Неве, в Петербурге обыкновенно начинается резкий холод; это бывает почти всегда в конце апреля, но до этого времени выдаются ясные солнечные дни, при холоде, не превышающем несколько градусов. И тогда набережные переполнены гуляющими. Тут можно встретить все общество: дам в тщательных утренних туалетах, точно также и кавалеров.

Великий князь Александр часто гулял по набережным, иногда один, иногда с великою княгинею, и это еще более привлекало туда великосветскую толпу. Мы с братом также были в числе гуляющих, и каждый раз, как великий князь встречал одного из нас, он останавливался, вступал с нами в разговоры и оказывал нам особое благоволение.

Эти утренние встречи некоторым образом служили продолжением придворных вечеров, и наши сношения с великим князем с каждым днем принимали характер более близкого знакомства. Двор по обыкновению переезжал весною в Таврический дворец, где императрица Екатерина жила менее открыто и [75] допускала в себе по вечерам лишь избранное общество, в которое не включалась толпа придворных чинов, разве по случаю концертов, на которые рассылались отдельные приглашения. Великий князь еще не прекращал своих прогулок по набережной. Однажды, встретясь со мною, он выразил сожаление, что мы редко видимся, и пригласил меня посетить его в Таврическом дворце и прогуляться с ним по садам, которые он хотел мне показать. Он назначил мне день и час.

Весна уже установилась и, как бывает в этом климате, природа наверстала упущенное время: растительность быстро развивалась в несколько дней; все зеленело и цвело.

В назначенный день и час я не преминул явиться в Таврический дворец. Жалею, что не записал числа: этот день имел решительное влияние на значительную часть моей жизни и на судьбу моего отечества. С этого знаменательного для меня дня и разговора начинается моя преданность великому князю, могу сказать, моя дружба и ряд событий, счастливых и несчастных, цепь коих еще длится и дает себя чувствовать в течение долгих лет.

Как только я вошел, великий князь взял меня за руку и предложил мне пойти в сад, чтобы я посудил, сказал он, об искусстве английского садовника, сумевшего придать саду много разнообразия и распорядиться так, что ниоткуда не видно пределов его весьма ограниченного пространства. Мы исходили сад во всех направлениях во время трехчасового, неумолкаемого и оживленного разговора. Великий князь сказал мне, что наше поведение (моего брата и мое), наша покорность судьбе столь для нас тягостной, спокойствие и равнодушие, с коим мы все приняли, не придавая цены ничему и не отвергая милостей для нас стеснительных, внушили ему к нам уважение и доверие, что он сочувствует нашим побуждениям, что он угадывает их и одобряет; что он ощутил потребность познакомить нас с истинным своим образом мыслей, что он не может помириться с мыслью, чтобы мы имели о нем понятие, несогласное с действительностью. Он сказал мне затем, что он нисколько не разделяет воззрений и правил кабинета и двора, что он далеко не одобряет политики и образа действий своей бабки, что все его желания были за Польшу и за успех ее славной борьбы, что он оплакивал ее падение; Косцюшко в его глазах был человеком великим по своим добродетелям и потому, что защищал дело правды я человечества. Он сознался мне, что он ненавидит деспотизм повсюду, во всех его проявлениях, что он любит свободу, на которую имеют право все люди; что он с живым участием следил за [76] французскою революциею; что, осуждая ее крайности, он желает республике успехов и радуется им. Он с благоговением говорил мне о своем наставнике, г. Лагарпе, как о человеке высокой добродетели, истинной мудрости, строгих правил, сильного характера. Ему он был обязан всем, что в нем есть хорошего, всем, что он знает; ему в особенности он был обязан всеми началами истины и справедливости, которые он имеет счастье носить в своем сердце и которые развил в нем Лагарп. Прохаживаясь вдоль и поперек по саду, мы несколько раз встретили великую княгиню, прогуливавшуюся отдельно. Великий князь сказал мне, что его супруга — поверенная всех его мыслей, что она одна знает и разделяет его чувства, но что, за исключением жены, я первое и единственное лицо, с которым после отъезда его наставника, он решился о них говорить; что он не может доверить этих мыслей никому, ибо никто в России еще не способен разделить их или даже понять; при этом великий князь высказал мне, насколько ему будет отрадно иметь человека, с которым он может говорить откровенно и с полным доверием.

Этот разговор, как легко себе представить, сопровождался изъявлениями дружбы с его стороны, а с моей выражениями удивления, благодарности и уверениями в преданности. Он отпустить меня, сказав, что постарается видеться со мною как можно чаще, и предписал мне крайнюю осторожность и безусловную тайну; впрочем он позволил мне сообщить брату содержание нашего разговора.

Я расстался с великим князем глубоко взволнованный, не зная, сон ли это, или действительность. Я не хотел верить, что наследник Екатерины, ее любимый внук и воспитанник, тот, кого она мечтала, обойдя сына, возвести после себя на престол, тот, о котором говорили, что в нем возродится дух Екатерины — этот самый великий князь отрицал правила своей бабки, отрекался от них и не сочувствовал ее политике. Он страстно любил свободу и правду, он жалел о Польше и хотел бы видеть ее счастливою! Не было ли чудом, что в этой обстановке могли развиться столь благородные помыслы, столь высокие добродетели?

Я был молод, исполнен восторженных мыслей и чувств; самые необычайные вещи меня не удивляли; я охотно верил всему, что казалось мне величием и добродетелью. Я легко поддался понятному очарованию. В словах и в поведении этого царственного юноши было столько искренности, чистоты, столько решительности, по-видимому несокрушимой, столько самозабвения и великодушие, что он казался мне существом, избранным свыше, ниспосланным [77] Провидением для блага человечества и моей родины. И я возымел к нему безграничную привязанность, и чувство, которые он внушал мне в эту первую минуту, пережило даже постепенное разочарование в возбужденных им надеждах: позже оно устояло против всех ударов, нанесенных ему самим Александром, и никогда не угасло, несмотря на все причины, на все печальные разочарования. Я сообщил моему брату о бывшем между нами разговоре, и, изливши друг перед другом наш восторг и наше удивление, мы вместе предались мечтам о светлом будущем, которое, казалось, раскрывалось перед нами. Следует припомнить, что в то время так называемые либеральные воззрения были гораздо менее распространены, чем теперь, что они еще не проникали во все классы общества и в кабинеты государей, и что все на них похожее, напротив того, клеймилось и предавалось анафеме при дворах и в салонах большинства европейских столиц; в особенности в России и в Петербурге, где все воззрения старого французского строя, доведенные до крайности, привились к русскому деспотизму и раболепству. Встретить среди этих элементов человека, призванного царствовать над этим народом, оказать огромное влияние на Европу, с мнениями столь решительными, столь благородными, столь противуположными существующему порядку, — не была ли то самая счастливая, самая знаменательная случайность?

Через сорок лет оглядывая события, совершившиеся и после этого разговора, слишком ясно видишь, как мало они соответствовали надеждам, которые были ими в нас вызваны. Причина была та, что в то время либеральные идеи являлись для нас в сиянии, которое с тех пор поблекло, и попытки приложить их к делу привели к жестоким разочарованиям. Французская республика, очнувшись от террора, казалось, шла непобедимым шагом к дивной будущности, счастливой и славной. 1796 и 1797 годы были лучшим ее временем. Империя еще не охладила и не сбила с толку самых горячих приверженцев революции. Пусть представят себе наши польские чувства, наши желания, нашу неопытность, нашу веру в конечный успех правды и свободы, и тогда легко поймут, что в то время мы с восторгом предались самым заманчивым мечтам.

После этого знаменательного разговора, мы в течение нескольких дней не находили случая к беседам с великим князем, но пря всякой встрече мы обменивались дружескими словами, многозначительными взглядами.

Вскоре двор переехал в Царское Село. Обыкновенно все придворные чины приезжали туда в праздничные и в воскресные [78] дни, присутствовали у обедни, обедали, проводили вечер. Иные оставались ночевать и даже проводили по нескольку времени в маленьких домиках, окружавших двор против дворца, и в которых жить было весьма неудобно, или в городе (где жить было столь же неудобно, но несколько свободнее), в домах, в коих кроме стен, дверей и окон ничего не было. Великий князь приглашал нас приезжать почаще в Царское Село, чтобы иметь случай проводить более времени вместе. Он любил наше общество и искал его, ибо только с нами мог говорить он откровенно и высказывать все свои мысли. Мы имели право являться в апартаменты дворца, когда императрица выходила туда по вечерам, участвовать в прогулках и в игре в бары, что повторялось каждый раз, как была хорошая погода, или присоединяться к придворным, собиравшимся под колоннадою в той части дворца, которую императрица предпочитала всем прочим и которая соприкасалась с ее внутренними покоями. В обыкновенные дни за столом императрицы обедали лишь дежурные. Однажды мне выпал этот случай. Я был помещен против Екатерины и ей прислуживал, что исполнял довольно неловко.

Мы часто выезжали в Царское Село и вскоре поселились в нем почти на все лето. Наши сношения с великим князем были в высшей степени завлекательны. Это было своего рода франкмасонство, коему не оставалась чуждою и великая княгиня. Эта близость, возникшая при таких условиях была нам дорога и вызывала разговоры, которые мы прерывали лишь нехотя, обещая друг другу возобновлять их. Политические мнения, которые ныне показались бы избитыми общими местами, были тогда животрепещущими новостями; и тайна, которую мы должны были соблюдать, мысль, что это происходит перед глазами двора, потрясшего в предрассудках абсолютизма, на зло всем этим министрам, столь убежденным в своей непогрешимости, придавала еще более занимательности и соли этим сношениям, которые становились все более частыми и близкими.

Императрица Екатерина по-видимому благосклонно относилась к близости, возникавшей между ее внуком и нами; она одобрила это сближение, не угадывая, конечно, ни истинного его повода, ни последствий. Полагаю, что по ее представлениям и по старинным воззрениям на значение аристократии, она сочла полезным привязать к своему внуку представителей влиятельной польской семьи. Она не подозревала, что эта дружба укрепит его в мнениях, внушавших ей опасения и ненависть, и что она будет одною из тысячи причин успеха либеральных идей в Европе, и, увы, [79] кратковременного появления на политической сцене Польши, которую она считала навсегда похороненною. Одобрение, выказанное императрицею этому сближению, заставило молчать всех недоброжелателей и поощрило нас в наших сношениях, и без того столь привлекательных.

Великий князь Константин, из подражания и угодливости императрице, также возымел дружбу к моему брату, стал приглашать его к себе, вводить его насильно в свой семейный круг, но при этих сношениях о политике и речи не было. Судьба в этом отношении не благоприятствовала моему брату; ни один из поводов, сблизивших нас с Александром, не существовал относительно Константина; и его характер капризный, вспыльчивый, не знавший никакого удержу, кроме страха, внушал мало желания с ним сближаться. Великий князь Александр попросил моего брата не уклоняться от этого сближения, но только скрывать наши тайные разговоры от Константина, к которому, впрочем, он питал братские чувства.

Великий князь в начале этого лета жил в большом здании и еще не переселялся в отдельный расположенный в парке, дворец, который велела для него выстроить императрица и который только что был окончен. В течение некоторого времени посещение этого дворца служило нам целью в наших послеобеденных прогулках. Великий князь, наконец, переселился туда, и тогда наши свидания стали гораздо более свободными. Он часто оставлял нас обедать у себя, и редко проходил день без того, чтобы один из нас не ходил к нему ужинать, когда из Большого Дворца разъезжались. По утрам мы прогуливались пешком, делая иногда по нескольку верст. Великий князь любил ходить пешком, заходить в окрестный деревни и тут в особенности предавался он любимым своим разговорам. Он находился под обаянием едва начинавшейся юности, создающей себе образы, утешающей себя ими, не останавливающейся на препятствиях, создающей бесконечные планы для будущего. Мнения его были мнениями школьника 89-го года, который желал бы видеть повсюду республику и считать эту форму правления единственною, сообразною с желаниями и правами человечества. Хотя я сам в это время был очень восторжен, хотя родился и вырос в республике, с жаром принявшей все начала французской революции, тем не менее, в наших спорах я всегда склонялся в сторону благоразумия и старался умерять крайние мнения великого князя. Между прочим, он утверждал, что наследственность престола есть установление несправедливое и нелепое, что верховную власть должен даровать не случай рождения, а приговор всей нации, которая сумеет [80] избрать способнейшего к управлению ею. Возражая ему, я старался представить ему все доводы против этого мнения, указывал на трудность и случайность избрания, на все то, что от этого претерпела Польша и как мало Россия была подготовлена к такому порядку вещей. Я присовокуплял, что, на этот раз по крайней мере, Россия от этого ничего не выиграла бы, ибо она лишилась бы того, кто всех достойнее верховной власти, чьи намерения самые благодетельные и самые чистые. По этому поводу у нас шли нескончаемый прения. Иногда во время наших долгих прогулок разговор обращался к иным предметам. Дело шло уже не о политике, а о природе. Юный великий князь восторгался ее красотами. Нужна была большая склонность к наслаждениям этого рода, чтобы находит их в местности, по которой мы совершали свои прогулки; но так как все в этом мире относительно, то великий князь восхищался цветком, зеленью дерева, несколько открытым видом с небольшого пригорка, ибо нет ничего менее живописного, более некрасивого, чем окрестности Петербурга, Александр очень любил земледельцев и наивную красоту крестьянок. Сельские занятия, сельские труды, жизнь простая и тихая на хорошенькой ферме, в стране отдаленной и цветущей, — вот идеал, который ему хотелось осуществить и к которому он постоянно стремился.

Я очень хорошо чувствовал, что такие мечты ему не пристали, что при столь высоком призвании и для того, чтобы произвести в общественном строе великие и счастливые перемены, нужно было более возвышенности, более силы, более веры в себя, чем имел их великий князь, что в своем положении он заслуживал порицания за то, что желал сбросить с себя громадное бремя, ему предназначенное, мечтая о досугах спокойной жизни; что сознавать трудности своего положения и страшиться их недостаточно, но что следует стремиться к их продолжению. Эти размышления приходили мне на ум лишь по временам, но и тогда, когда истина, их более всего меня поражала, они не уменьшали моего восторга, и моей преданности к великому князю. Его искренность, его прямота, легкость, с которою он предавался прекрасным заблуждениям, имели свою неотразимую прелесть. При том же он был еще так молод, что мог приобрести все то, чего ему не доставало; обстоятельства, необходимость — могли развить способности, но имевшие ни времени, ни случая обнаружиться; но его воззрения, его намерения оставались чистым золотом, и хотя он с тех пор сильно изменился, однако до своей кончины сохранил он некоторые вкусы и мнения своей юности. [81]

Многие лица, в особенности из моих соотечественников, упрекали мена впоследствии за то, что я слишком поддался уверениям Александра; я часто отстаивать перед его порицателями искренность и неподдельность его мнений. Впечатление, произведенное первыми годами нашего знакомства, не могло изгладиться. Нет сомнения, что когда 19-ти летний Александр изливал мне, под величайшею тайною, волнующие его душу сомнения и чувства, которые он от всех скрывал, — он действительно испытывал их и чувствовать потребность с кем-нибудь поделиться ими. Какое иное побуждение могло тогда быть у него? Кого хотел бы он обмануть? Он, очевидно, повиновался влечению своего сердца и доверял мне истинные свои мысли. Впоследствии я еще буду иметь случай вернуться к этому предмету, говоря об изменениях, происшедших в характере этого государя.

Но кроме описанных выше великодушных наклонностей и стремлений у великого князя Александра было еще одно влечение, которому он предавался с особенным рвением и которое он, по-видимому, унаследовал от своего отца — это любовь к военной выправке, смотрам и учениям, словом, — та парадомания, та страсть к чисто внешней, показной стороне военного дела, происхождение которой надо искать в Гатчине и ее пресловутой армии.

Императрица Екатерина, пожаловавшая своему сыну почетный титул генерал-адмирала флота, предоставила ему также имение Гатчину, устройством которого великий князь занялся с обычной ему стремительностью. Здесь, хотя и в миниатюрном масштабе, он мог осуществить свой прусский идеал и создать себе маленькое Гатчинское государство, на которое Екатерина снисходительно смотрела как на безвредную затею. Насколько помню, Гатчинская «армия» состояла из нескольких баталионов пехоты, кирасир, гусар, артиллерии и морских команд. Здесь Павел распоряжался вполне самостоятельно, награждать чинами, орденами, граматами и рескриптами, которые, впрочем, имели значение только в. Гатчине.

Оба великие князя получили командование в этих войсках, и надо сказать, что как Александр, так и Константин чрезвычайно серьезно относились к исполнению возложенных на них обязанностей и самым ревностным образом входили во все мелочи военной службы, стараясь доказать отцу свое рвение к службе. При том же самолюбию их льстило, что на них лежала ответственность за вверенные им части, и молодые люди гордились сознанием, что в этой миниатюрной армии они играют уже известную роль, в то время как при Большом дворе они находились [82] на положении любимых внуков бабушки, смотревшей на них почти как на детей. И это была большая ошибка Екатерины, которая, несмотря на заботу о их образовании (особенно же Александра), не предоставила им живой активной деятельности. Последствия этого были самые плачевные, особенно для Александра, как будущего императора. Оба великие князя в душе считали себя в рядах Гатчинской армии, но отнюдь не в русской; Гатчина была для них особым миром, и мне нередко приходилось слышать как в разговоре между собою братья с особенным оттенком говорили: «это по-нашему, по-гатчински». Я помню, что, когда императрица однажды захотела отправить Александра с генералом Кутузовым для инспектирования крепостей по шведской границе, великий князь не выказал при этом никакого интереса, и дело это окончилось ничем. А между тем все мелочи гатчинских вахт-парадов и смотров его интересовали, и впоследствии в течение всего его царствования парадомания, эта эпидемическая болезнь многих монархов, заставила его потерять много драгоценного времени, которое он с успехом мог бы употребить на пользу государственную. Эта же парадомания явилась звеном, связывавшим его особенною дружбою с Константином, которого он считал великим знатоком военного дела.

В этом (1796) году произошло событие, имевшее впоследствии огромное значение для Европы и самые плачевные последствия для Польши. У великой княгини Марии Феодоровны родился сын. Крещение новорожденного с большою торжественностью совершено в Царском Селе. В обширной Дворцовой церкви собрался Двор и все высшие сановники Империи и дипломатический корпус. Не помню, какие именно послы держали новорожденного от имени их монархов, младенец же получил имя Николая. Смотря на этого миловидного ребенка, лежавшего на подушках, я не мог предвидеть, что это слабое, нежное существо сделается со временем бичом моей родины.

Одною из причин, невольно привлекавших Александра и Константина к их отцу, являлось и более благородное высокое чувство, внушавшее симпатию к Гатчинскому Двору. На воображение обоих великих князей, несомненно, производила сильное впечатлите необычайная резкость, почти жестокость Екатерины, не позволявшей своему сыну и его супруге пользоваться законным родительским правом по отношению к детям. Едва только у Марии Феодоровны рождался ребенок, его немедленно отбирали у матери, и вместе с другими своими братьями и сестрами он переходил на попечение бабки. Пока императрица Екатерина была жива, ни [83] один из детей Павла не был предоставлен своим родителям. Такая несправедливость сильно возмущала обоих великих князей и отдаляла их от императрицы, особенно Александра, который в душе совершенно не сочувствовал политике своей бабки. Что касается Константина, то, хотя он и не разделял многих либеральных воззрений своего брата, но в том, что касалось нравов и распущенности Екатерининского Двора, он с таким же недоброжелательством относился к своей бабке. Мне не раз приходилось слышать от него крайне резкие отзывы об императрице, и даже после ее смерти он относился к ее памяти с необычайной суровостью.

Дружественный отношения наши с в. к. Александром не могли, к сожалению, повлиять на смягчение участи пленных наших соотечественников, томившихся в крепости или живших в городе под арестом. Мы часто беседовали с ним о Косцюшке, к судьбе которого Александр относился с большим сочувствием, но, робкий по природе и не имея по своему положению никакой власти, он не считал себя даже в праве ходатайствовать за него. Несмотря на то, что Александр всегда считался любимым внуком Екатерины, он, не взирая на свое положение, как будущего государя, не имел никакого влияния на дела, в которые его и не посвящали.

Совершенно непонятно, почему Екатерина, несомненно смотревшая на Александра как на своего наследника и продолжателя ее славного царствования, не подготовила его с самого начала к этой тяжелой и ответственной задаче и не приучала постепенно к делам государственным, посвящая его в те или другие отрасли управления. Ничего подобного не было сделано (Обвинение это едва ли справедливо, если принять во внимание ту заботливость, которую Екатерина проявила к воспитанию и образованию Александра целых рядом инструкций его воспитателям и литературно-педагогических произведений, специально ему посвященных. Надо помнить, что в описываемую эпоху Александру было всего 18 лет, и поэтому вполне естественно, что императрица считала еще преждевременным активно посвящать его в сложные дела внешней политики и внутреннего управления. С другой стороны, известно, что именно в год ее смерти она собиралась объявить его наследником престола и постепенно подготовить его к делам государственным. Внезапная ее кончина послужила препятствием к осуществлению этих планов. К. В.). Допуская даже, что великий князь не успел бы даже усвоить себе в совершенстве многих необходимых познаний, но во всяком случае он приучился бы к серьезному труду и это спасло бы его от праздности, этой обычной спутницы придворной жизни. Эта жизнь, устроенная по [84] шаблону, бессодержательна, заставляя тратить время на ничтожные мелочи, и по самому существу своему дает тысячу причин, оправдывающих бездействие. Когда Александр возвращался домой после целого ряда экзерциций или придворных церемоний, он отдыхал, и ему, конечно, было не до чтения. Читал он, что попадалось под руку, в несколько приемов, без увлечения и без пользы. Женился Александр слишком рано и хотя сознавал необходимость более серьезных занятий, но не имел достаточной силы воли, чтобы превозмочь ряд мелочных препятствий, вытекавших из условий придворной жизни.

Воспитание великого князя Александра приостановилось ко времени его женитьбы, совпавшей с отъездом из России Лагарпа. В это время ему было 18 лет. После отъезда Лагарпа он остался без руководителя научных занятий и даже без определенной программы, столь необходимой при выборе чтения. В то время, а также впоследствии я говорил с ним много по этому поводу и даже предлагал ему разные сочинения по истории, законоведению и политике. Он сознавал их пользу и значение, но, к сожалению, распределение и порядок придворной жизни отнимали у него возможность правильных занятий.

Несмотря, однако, на все это, в последующие годы своего царствования Александр сделался совершенно другим человеком. Несколько лет самостоятельного царствования, постоянное соприкосновение с множеством государственных людей, необходимость заниматься важными делами сделали из Александра не только вполне светского человека, но, к удивлению многих, опытного политика, с тонким проницательным умом, самостоятельно редактировавшего самые сложные дипломатические бумаги, всегда обаятельного, даже в самых серьезных беседах. При таких блестящих данных невольно спрашиваешь себя: что вышло бы из Александра, если бы первоначальное воспитание его было более тщательно.

Из числа лиц, которым поручено было воспитание Александра, имя Лагарпа, о котором нельзя не отозваться с похвалою, несомненно, должно быть поставлено на первом плане. Я не знаю, кому именно Екатерина поручила сделать этот важный выбор, но полагаю, что Лагарп был ей, вероятно, рекомендован одним из энциклопедистов из кружка Гримма и Гольбаха (Лагарп прибыл в Петербург в начале 1783 года в качестве наставника молодого Ланского, брата фаворита, которому он был рекомендован бароном Гриммом, а затем взят ко двору великого князя. (Le gouverneur d'un prince. Frederic Cesar de Laharpe et Alexandre. Paris, 1902)).

Ни одну из отраслей наук Лагарп, по-видимому, не проходил [85] с великим князем особенно серьезно, по крайней мере, при том влиянии, которое он приобрел на ум и сердце своего воспитанника, можно было бы ожидать большего. Впрочем, надо сказать, что Лагарп все-таки сделал очень иного, внушив Александру любовь к человечеству, в справедливости, равенству и свободе, и сделал, с своей стороны, все возможное, чтобы предрассудки, лесть и т. п., свойственные придворной жизни, недостатки не загасили в нем этих благородных принципов. Внушение и развитие всех этих великодушных душевных качеств русскому великому князю, было заслугою Лагарпа. Но, к сожалению, эти прекрасные принципы установились во взглядах Александра лишь поверхностно, в виде общих фраз и теорий и не были в состоянии…

…...................................................................................................................................

Выбор остальных руководителей воспитания Александра (только образование, т. е. научная часть предоставлена была Лагарпу) был таков, что ему нельзя было не удивляться.

Граф Николай Салтыков, который со времени Семилетней войны не служил в действительной военной службе, что не мешало ему, однако, достичь высших военных степеней — был главным руководителем обоих великих князей. Человек маленького роста, с громадной головой, нервный, постоянно больной, требовавший за собой постоянного ухода — Н. И. Салтыков слыл за самого ловкого царедворца в России. После падения Дмитриева-Мамонова Салтыков представил Платона Зубова императрице и повлиял на судьбу этого избранника. Обстоятельство это и последовавшая затем вскоре смерть Потемкина (ненавидевшего Зубова и стремившегося в Петербург, чтобы вырвать этот «Зуб») упрочили положение Салтыкова при дворе императрицы. Он не только служил посредником, через которого Екатерина передавала свою волю великим князьям, но был также доверенным лицом ее в сношениях с цесаревичем Павлом. И Салтыков смягчал и сглаживал все резкости в отношениях матери к сыну и обратно, умалчивал нередко о многом и достигал того, что они стороны оставались им довольны. Многое таким образом оставалось недосказанным, но об этом знал только он один и, конечно, остерегался высказать всю правду. Все эти качества, несомненно, свидетельствуют о дипломатических талантах Салтыкова, но едва ли человек с таким характером мог быть полезен в качестве воспитателя великих князей и иметь благотворное на них влияние. Кроме Н. И. Салтыкова, на которого возложено было высшее наблюдение за воспитанием великих князей, каждый из них имел еще специального наставника.

При вел. кн. Александре в этой должности состоял граф [86] Протасов (Александр Яковлевич Протасов, отец графа и обер-прокурора Синода. Считался дядькою великого князя Александра Павловича), все заслуги которого заключались только в том, что он приходился родственником фрейлине фаворитки императрицы, весьма доброй женщины, но по поводу обязанностей которой ходили самые невероятные толки (Анна Степановна Протасова, приближенная камер-фрейлина Екатерины II. Род. 1754, ум. 1826). Я думаю, что не буду преувеличивать, если назову Протасова совершенно пустым и ограниченным человеком: великий князь Александр, который вообще не был насмешником, никогда не трунил над ним, но, конечно, не мог относиться к нему с уважением.

Ближайшее наблюдение за вел. кн. Константином было поручено графу Сакену (Барон Карл Иванович Остен-Сакен. Род. 1733, ум. 1808), человеку доброму и мягкосердечному, но слабохарактерному, который являлся предметом постоянных насмешек и выходов своего взбалмошного питомца. Из других окружавших великих князей лиц можно отозваться с похвалою о гр. Муравьеве (Михаил Никитич Муравьев. Впоследствии попечит. Моск. уч. округа и товар. мин. нар. пр. Писатель. Род. 1757, ум. 1807), которого, по восшествии на престол, Александр хотел сделать своим статс-секретарем по принятию прошений и которого впоследствии назначил попечителем Московского учебного округа. Это был достойный человек и, как говорят, очень образованный, но по характеру своему необычайно робкий, нерешительный и мало подготовленный для самостоятельной, ответственной должности. Я назову еще г-на Будберга (Будберг, барон Андрей Яковлевич. Род. 1750, ум. 1812), который впоследствии заменил меня в министерстве иностранных дел.

Из всего сказанного видно, что окружавшие великих князей люди едва ли могли принести им существенную пользу. Что же касается Александра, то проявленные им впоследствии достоинства должны были особенно удивить всех и делают его достойным еще большей похвалы, так как они обнаружились, несмотря на полученное им воспитание.

В 1796 году — пребывания Екатерины и ее двора в Таврическом дворце, только и было речи об ожидаемом приезде молодого шведского короля, который должен был вступить в брак со старшей внучкой императрицы, великой княжной Александрой Павловной. Императрица велела великим княжнам и фрейлинам изучить в совершенстве французскую кадриль, танец наиболее модный при шведском дворе. [87]

Шведский король был принять с изысканной любезностью: Густав IV прибыл со своим дядей герцогом Зюдерманландским, регентом королевства, в сопровождении многочисленной свиты. Шведский костюм придворных кавалеров, напоминавший собою старые испанские костюмы, был чрезвычайно живописен и особенно выделялся на выходах, балах и празднествах, которые давались в честь молодого короля и его свиты. Великие княжны танцовали почти исключительно со шведами, которым, согласно желанию императрицы, оказывали особенное внимание.

Между тем, пока в Зимнем дворце продолжались празднества и торжественные приемы, а в Таврическом шли балы, концерты и почти ежедневно устраивались катанья с гор, шведский король был представлен великой княжне Александре Павловне, в качестве будущего ее жениха. Эта внучка Екатерины блистала редкою красотою и пленяла всех своею привлекательностью и ангельскою кротостью характера. Знать ее — значило уже восхищаться ею, и поэтому вполне естественно, что молодой король, под влиянием ежедневных бесед с нею, должен был стремиться к осуществлению, этого брачного союза, долженствовавшего и по соображениям политическим скрепить дружеские узы между Швецией и домом Романовых. Взгляда этого держался и регент, герцог Зюдерманландский, которому принадлежала мысль о поездке короля в Россию, приезд которого в Петербург не оставлял уже никаких сомнений в намерениях Густава IV.

Таким образом, в принципе все уже было решено, и оставалось лишь оформить статьи брачного договора, подписание которого не должно было, по-видимому, вызвать никаких затруднений. Дело это поручено было графу Моркову (Граф Аркадий Иванович Морков. Дипломат. Бывший посланником в Нидерландах и Швеции. Род. 1747, ум. 1827), которого Зубовы выдвигали, с целью обойти графа Безбородко, не склонявшего головы перед всесильным фаворитом и сохранившего, несмотря на это, доверие императрицы. После нескольких недель празднеств и увеселений день торжественного обручения был, наконец назначен (Это было в четверг, 11-го сентября 1796 г.), и торжество должно было состояться вечером. Митрополит, высшее духовенство, весь двор и дипломатический корпус собрались в назначенное время; наконец прибыла сама императрица. Все ждали короля, который почему-то не являлся. Началось довольно томительное ожидание и таинственное перешептывание между наиболее приближенными лицами, которые на глазах всего двора быстро пробегали во внутренние апартаменты императрицы и снова возвращались. Наконец, [88] после четырех часов мучительного ожидания было объявлено, что церемония откладывается. Императрица послала придворного (Обер-гофмаршал князь Феодор Сергеевич Барятинский. Участник переворота 1762 года. Он скончался в 1813 г.), который от ее имени высказал извинение ее величества перед духовенством и всеми собравшимися чинами и заявил, что подписание брачного договора вследствие некоторых подробностей временно приостановлено.

Вскоре, однако, сделалось известно, что все кончено. Самонадеянность и небрежность Моркова, не давшего себе труда изложить письменно всех статей договора и представить их предварительно на просмотр короля, были причиною этого небывалого в дипломатических и придворных летописях происшествия. Будучи уверен что король подпишет без колебания все статьи договора, он представил его королю в самый день совершения церемонии. А между тем оказалось, что Густав IV ни за что не соглашался подписать той статьи, в которой говорилось, что будущая королева, сохраняя свое вероисповедание, будет публично отправлять богослужение в особом помещении, по обрядам греко-российской церкви. Тщетно шведские министры, советники и даже сам регент уговаривали юного короля (В 1796 году Густаву IV было всего 16 лет) не настаивать на отмене этой статьи, а придти к соглашению, путем взаимных уступок, Густав IV был непреклонен и отверг все предложения Моркова, пытавшегося уладить этот инцидент.

Все оживление, которое возбудил своим приездом шведский король, на другой день сменилось при дворе совершенно подавленным настроением. В этот день по случаю дня рождения младшей из великих княжон (Анны Павловны — впоследствии королевы Нидерландской) (Автор, очевидно, ошибается: рождение вел. княгини Анны Павловны было 7-го января. 12-го же сентября был день рождения вел. княжны Анны Феодоровны, супруги вел. кн. Константина Павловича) был назначен придворный бал. Императрица появилась на нем с обычною улыбкой на устах, но взгляд ее изобличать глубокое волнение и негодование. Все удивлялись ее твердости и наружному спокойствию, с которым она принимала гостей. На балу появился и король со свитою, который держал себя с большим достоинством, хотя также имел вид удрученный. Цесаревич Павел Петрович казался чрезвычайно раздраженным, а многие под шумок уверяли, что он втайне радовался дипломатической неудаче большого двора. Александр был глубоко возмущен поступком короля, но во всем обвинял графа Моркова. [89]

Через два дня король уехал из Петербурга, который сразу потерял свой шумный, оживленный вид. Весь двор был поражен этим неожиданным событием, которое могло иметь весьма серьезные последствия. Все удивлялись смелости «маленького шведского короля», решившегося нанести такое оскорбление могущественной монархине, и спрашивали себя, чем все это кончится. Трудно было допустить, чтобы Екатерина оставила безнаказанным подобный поступок... Собрания и вечера при дворе прекратились, великий князь Павел Петрович вернулся в Гатчину, а императрица не появлялась, оставаясь все время в своих внутренних апартаментах. Поговаривали, что она хочет сосредоточиться и обдумывает свое решение, после которого шведскому королю придется жестоко раскаяться в своем поступке. Предположения эти, однако, не подтвердились: вышло совсем другое — сама императрица не вынесла этого удара.

Ноябрь был в начале. Наступили пасмурные, холодные дни, вполне соответствовавшие мрачному настроению всего двора. Великий князь Александр продолжал свои обычные прогулки по набережной. Однажды (это было 5-го ноября) он встретился с моим братом и, беседуя с ним, дошел до нашего помещения. Я только что спустился вниз, и мы беседовали втроем, когда придворный скороход впопыхах прибежал к великому князю и сообщил ему, что граф Салтыков просит его высочество немедленно пожаловать к нему. Александр тотчас пошел за скороходом, не догадываясь о причине такого спешного вызова.

Вскоре все узнали, что с императрицей произошел апоплексический удар. Уже с давних пор она страдала опухолью ног и, пренебрегая советами врачей (которым вообще мало доверяла), прибегала к домашним способам лечения, которые ей настойчиво рекомендовали ее ближайшие комнатные прислужницы. В этот день она встала довольно рано и чувствовала себя, по-видимому, хорошо. Затем она прошла в свою уборную и долго из нее не выходила, что беспокоило ее камердинера, который, не видя долго императрицы, подошел к уборной и приотворил дверь. С ужасом увидел он императрицу, лежащую на полу без сознания. Увидев своего верного Захара (Захар Константинович Зотов. Любимый камердинер императрицы Екатерины. Род. 1766, ум. 1802 г. в чине ст. советника), Екатерина взглянула на него и с выражением сильного страдания поднесла руку к сердцу и затем закрыла глаза и больше их не открывала. Это был единственный признак жизни, обнаруженный ею за все это время. Созваны были врачи, но все их усилии возвратить к жизни угасавшую императрицу не имели успеха. [90]

На другой день весть о смертельной болезни Екатерины распространилась по всей столице. Все, кто имел право приезда ко двору, поспешили во дворец и в страхе и нерешительности ожидали дальнейших событий. Большинство присутствующих выражали искреннюю скорбь, но было немало и таких, которые боялись потерять свое положение при дворе и служебный преимущества, с ужасом помышляя о завтрашнем дне. Мы с братом находились также во дворце и были свидетелями всеобщей растерянности и страха, охватившего многих высокопоставленных лиц, еще вчера столь гордых своим влиянием и властью. Князь Платон Зубов имел растерянный и жалкий вид и естественно привлекал всеобщее внимание. Он то сжигал некоторые бумаги, могущие его скомпрометировать, то возвращался в комнату умирающей, тщетно ожидая, что помощь врачей подаст еще надежду на выздоровление императрицы. Этикета уже не существовало, и полный беспорядок царил во дворце.

Наконец, нам удалось проникнуть в комнату, где с ужасом увидели императрицу, лежавшую без признаков жизни на матраце, положенном на полу; она не открывала глаз, и от времени до времени слышалось ее тяжелое дыхание, прерывающееся хрипом.

Когда князь Зубов получил категорическое заявление врачей, что уже нет надежды, он немедленно уничтожил множество бумага и тотчас же отправил брата своего, графа Николая, в Гатчину, чтобы доложить в. к. Павлу Петровичу о безнадежном положении императрицы, его матери. Хотя Павел не раз подумывал о возможности вступить на престол, но известие это его сильно взволновало, и он прибыл в Петербурга очень расстроенным, и до последней минуты Екатерины держался в стороне, не считая себя императором. Пока императрица находилась в бессознательном положении, он два раза в день являлся в ее комнату со всем своим семейством.

IV.

(1801).

Приезд в Петербург. — Свидание с императором Александром. Частная с ним беседа о событии 11 марта. — Падение Палена. — Генерал-прокурор Беклешов. — Недовольство участников заговора. — Беседа с гр. Валерианом Зубовым. — Положение Александра — Граф Н. П. Панин. — Его характеристика — Роль Палена.

По мере моего приближения к Петербургу я сильно волновался, находясь под влиянием двух противуположных чувств: с одной стороны, я испытывал радость и нетерпение при мысли о свидании с [91] людьми мне близкими и дружественными, с другой же — тяготился неизвестностью, размышляя о могущих произойти в этих людях переменах вследствие изменившихся обстоятельств и их нового положения.

Навстречу мне послан был фельдъегерь, заставший меня в Риге. Он вручил мне письмо от императора Александра и подорожную с предписанием почтовому начальству ускорить мое путешествие. Адрес на конверте написан был рукою государя, в котором я был назван действительным тайным советником — чин соответствующий военному чину генерал-аншефа. Я был немало удивлен, что император так быстро произвел меня в этот чин, и твердо решился не принимать его, считая это недоразумением. И действительно, когда по приезде в Петербург, я представился государю и показал ему конверт, то убедился, что надпись эта была сделана им по ошибке. Но в России можно было легко воспользоваться ошибкою государя, считая такую надпись высочайшим повелением. Я и не думал об этом и с тех пор не получил в России ни одной почетной награды, исключая чина (В придворном календаре 1799 года князь Адам Чарторыйский указан в чине генерал-майора), пожалованного мне императором Павлом.

Наконец, я снова увидел Александра, и первое впечатление, которое он произвел на меня, подтвердило мои тревожные предчувствия. Император возвращался с парадов или учений таким же, как бывало при жизни своего отца: бледным и утомленным. Он принял меня чрезвычайно ласково и имел вид человека печального и убитого горем, чуждого той сердечной жизнерадостности, свойственной людям, не имеющим основания следить за собою и сдерживаться. Теперь, когда он был уже самодержцем, я стал замечать в нем, быть может ошибочно, особенный оттенок сдержанности и беспокойства, от которых невольно сжиналось сердце. Он пригласил меня в свой кабинет и сказал: «Вы хорошо сделали, что приехали: все наши ожидают вас с нетерпением», — намекая на некоторых более близких ему лиц (Вероятно, Н. Н. Новосильцев и гр. П. А. Строганов, которые вместе с Чарторыйским составили знаменитый триумвират, игравший видную роль в первые годы Александровского царствования), которых он считал более просвещенными и передовыми и которые пользовались его особенным доверием. — «Если бы вы находились здесь, — продолжал государь, — всего бы этого не случилось: будь вы со мною, меня никогда бы не удалось увлечь»... Затем, он стал говорить мне о кончине своего отца в выражениях, в которых слышалась сильная скорбь и сильное раскаяние. [92]

Это печальное и трагическое обстоятельство, в течение некоторого времени, сделалось предметом частных продолжительных бесед между нами, при чем государь, несмотря на видимые страдания, испытываемый им в этих разговорах, с особенной подробностью описывал это ужасное событие. Об этих подробностях я упомяну ниже, сопоставив их с другими сведениями, полученными мною от непосредственных участников этой мрачной драмы.

Что касается многих других вопросов, о которых я прежде беседовал с Александром и по поводу которых я желал узнать его теперешние взгляды в виду изменившихся обстоятельств — я убедился, что в общем государю, как я и ожидал, по-прежнему не были чужды его былые мечты, к которым он невольно возвращался; но уже чувствовалось, что он находился под давлением железной руки действительности, — уступая силе, не властвуя еще ни над чем, не сознавая своего могущества и не умея еще им пользоваться.

Петербург, когда я туда приехал, напоминал мне вид моря, которое, после сильной бури, продолжало еще волноваться, успокаиваясь лишь постепенно.

Государь только что уволил графа Палена. Человек этот, пользовавшиеся безграничным доверием покойного императора Павла, был вместе с графом Паниным главным виновником и душою заговора, прекратившего дни этого злополучного монарха. Событие 11 марта 1801 г. никогда бы не осуществилось, если бы Пален, имевший в руках власть и располагавший всеми средствами в качестве военного губернатора Петербурга, не стал во главе предприятия. Когда переворот совершился, Пален считал себя всемогущим, надеясь на свои силы. И действительно, с первых же дней нового царствования он выказал энергию, принял на себя руководительство во внешней и внутренней политике рядом мер, ставших неотложными в виду возможного появления английского флота в водах Ревеля, Риги и Кронштадта после кровавых копенгагенских событий. Нельсон торжествовал победу в Копенгагене накануне того дня, когда император Павел погиб в Петербурге (Тут очевидно ошибка. Английская эскадра под начальством Паркера и Нельсона вошла в Копенгагенский рейд 18/30 марта 1801 г., т. е. неделю спустя после смерти императора Павла), куда известие о разгроме датского флота пришло через два дня после смерти императора. Пользуясь замешательством и всеобщей растерянностью правительства в первые [93] дни после катастрофы, Пален возъимел мысль захватить в свои руки расшатанные бразды правления и к всесильной должности военного губернатора Петербурга присоединить должность статс-секретаря по иностранным делам. И действительно, в главнейших правительственных актах этого времени всюду фигурирует его подпись(Пален уже заведывал иностранными делами, так как еще в февраль 1801 года, после увольнения Ростопчина, заведывание внешними сношениями было передано ему, а 18 февраля того же года ему подчинен почтовый департамент). Ничто не должно было делаться без его согласия: он принял роль покровителя юного государя и делал ему сцены, когда он не давал немедленного согласия на его представления, или вернее на то, что он навязывал Александру. Уже поговаривали, что Пален претендует на роль «палатного мэра». Император Александр, погруженный в горе и отчаяние, окруженный безутешной семьею, казался в собственном дворце во власти заговорщиков, которых признавал необходимым щадить и подчинять свою волю их желаниям.

Между тем одна из важнейших должностей государства — генерал-прокурора Сената, которому подчинены были внутренние дела юстиция, финансы и полиция — была вакантна после удаления одного из павловских фаворитов, который ее занимал (Известный Петр Хрисанфович Обольянинов. Род. 1752, ум. 1841). Император Александр сделал удачный выбор, назначив на эту должность генерала Беклешова (Александр Андреевич Беклешов, предместник и преемник Обольянинова по должности генерал-прокурор, которую он занимал до учреждения министерств. Род. 1745, ум. 1808), который в это время находился в Петербурге, будучи вызван сюда императором Павлом, желавшим быть может предоставить ему это место. Это был русский старого завала, по внешним приемам человек грубый и резкий, не говоривший по-французски или по крайней мере не понимавший этого языка, но который под этой суровой внешностью обнаруживал твердость и прямоту и обладал чутким отзывчивым сердцем. Общественное мнение создало ему репутацию благородного человека, которую он сохранил даже во время своего управления (в качестве генерал-губернатора) польскими юго-западными губерниями. Здесь он выказал себя человеком справедливым по отношению к подвластному ему населению и строгим по отношению к своим подчиненным, преследуя и сурово карая воровство, взяточничество и злоупотребления. Покидая этот край, он заслужил всеобщую любовь и признательность всего местного населения — обстоятельство, [94] особенно знаменательное для представителя высшей русской администрации в завоеванном крае (Мнение чрезвычайно характерное в устах поляка — князя Чарторыйского — который в отзыве своем о Беклешове сходится, вероятно, того не подозревая, с А. С. Шишковым. В «Записках» последнего мы находим следующую фразу: «А. А. Беклешов — один из тех государственных людей, которыми было сильно царствование Екатерины. Его деятельность, как администратора русских окраин, могла бы и в наше время послужить примером управления этими областями. При нем балтийские немцы учились говорить по-русски, а поляки юго-западных губерний забывали упражняться в подпольных интригах». (Записки адм. Шишкова, т. I, Берлинское издание 1870 г.)).

Совершенно незнакомый с вопросами внешней политики, но изучивший в совершенстве многочисленные указы и знавший все тонкости административной рутины русского правительства, Беклешов умело пользовался своею властью, проводя начала справедливости в применении правосудия. Он был совершенно чужд политических партий и не принимал никакого участия в заговоре, что являлось особенною заслугою в глазах императора Александра, который относился к нему с полным доверием и однажды откровенно высказал ему, насколько он тяготится ролью Палена. Беклешов отвечал государю со свойственной ему резкостью, выражая совершенное недоумение при мысли, что самодержец на что-то жалуется и не решается высказать своей воли. — «Когда мне досаждают мухи, — сказал государь, — я просто их прогоняю». Вскоре после этого император подписал указ, в котором Палену повелевалось немедленно оставить Петербург и выехать в свои поместья. Беклешов, бывший с ним, как в прежние времена, так я теперь — в дружественных отношениях, в качестве генерал-прокурора, взялся вручить ему указ вместе с повелением выехать из столицы в 24 часа. На следующий день рано утром, Беклешов явился к Палену, разбудил его и передал волю императора. Последний повиновался (Случай этот в «Записках Саблукова» описан несколько иначе («Историч. Вестн.» март 1906 г.)). Таким образом Александр впервые проявил самодержавную волю, не имеющую в России преград.

Обстоятельство это наделало много шума среди участников заговора, которые обвиняли императора в двуличии и неискренности. Говорили, что накануне того дня, когда Пален должен был лишиться всех должностей и отправиться в ссылку, Александр, во время доклада, который происходил поздно вечером, принял его по обычаю совершенно спокойно, беседовал о делах и ни в [95] чем не изменял своего обращения. Но мог ли он поступить иначе? Как бы то ни было этот первый акт проявления самостоятельности молодого государя вызвал неудовольствие среди главарей заговора и сильно их встревожил.

С Зубовыми, игравшими столь выдающуюся роль в событии 11 марта, я имел отношения еще в царствование императрицы Екатерины. Благодаря их всемогущему в то время заступничеству нам удалось вернуть значительную часть имений нашего отца. После вступления на престол императора Павла, в то время, когда при дворе все старались избегать Зубовых, боясь даже подойти к ним, мне удалось доставить им аудиенцию у великого князя Александра.

Спустя несколько дней после моего приезда в Петербург, граф Валериан Зубов высказал желание увидеться со мною. Во время разговора он много и подробно говорил о совершившемся перевороте и о современном настроении умов, жалуясь, что государь не высказался за своих истинных друзей, которые возвели его на престол, пренебрегая всеми опасностями ради его дела. — «Не так действовала императрица Екатерина, — говорил Зубов, — она открыто поддерживала тех, кто ради ее спасения рисковали своими головами. Она не задумалась искать в них опору и благодаря этой политике, столь же мудрой, сколь предусмотрительной, она всегда могла рассчитывать на их безграничную преданность. Обещая с первых дней вступления на престол не забывать оказанных ей услуг, она этим приобрела преданность и любовь всей России. Вот почему — продолжал Зубов — царствование Екатерины было столь могущественным и славным, потому что никто не поколебался принести величайшую жертву для государыни, зная, что он будет достойно вознагражден. Но император Александр своим двусмысленным, нерешительным образом действий, рискует самыми плачевными последствиями; он колеблется и охлаждает рвение своих истинных друзей, тех, которые только желают доказать ему свою преданность». Граф Зубов затем прибавил, что императрица «Екатерина категорически заявила ему, его брату князю Платону, что на Александра им следует смотреть как на единственного законного их государя и служить ему и никому другому, верой в правдой. Они это исполнили свято, а между тем какая им за это награда?» Слова эти несомненно были сказаны с целью оправдаться в глазах молодого императора за участие в заговоре на жизнь его отца и чтобы доказать ему, что этот образ действий был естественным последствием тех обязательств, которые императрица на них возложила по отношению [96] к своему внуку. Но они очевидно не знали, что Александр и даже великий князь Константин вовсе не были проникнуты по отношению к своей бабке тем чувством, которое они в них предполагали.

В течение этой беседы, длившейся около часа, я несколько раз перебивал моего собеседника, стараясь объяснить ему причину некоторых действий молодого государя, не входя однако в обсуждение подробностей последних событий, тем более, что в виду моего отсутствия из Петербурга, я стоял совершенно в стороне от переворота. Что касается графа Зубова, то он очевидно желал высказать мне свои взгляды с тем, чтобы я передал наш разговор государю. Хотя я и не дал ему прямого обещания, тем не менее при первом же случае я сообщил об этом императору Александру. Последний, по-видимому, не придал этому особенного значения, хотя я почти дословно передал ему наш разговор. Слова Зубова доказывали, что заговорщики, а особенно главные их руководители, по-видимому открыто хвастались своим поступком, считая это дело заслугой перед отечеством и молодым государем, на благодарности и милости которого они были в праве рассчитывать. Они даже давали понять, что удаление и недовольство могут быть опасными для Александра и что из чувства благодарности, а равно из благоразумия ему следует окружить себя теми лицами, которые возвели его преждевременно на высоту престола и на которых он должен смотреть как на самый верный и естественный оплот. Такое рассуждение, довольно естественное в России, традиционной стране дворцовых переворотов, не произвело, однако, желаемого впечатления на Александра. Да и странно было бы предположить, чтобы он мог когда-нибудь сочувствовать убийцам своего отца (которого он все-таки любил, несмотря на его недостатки) и добровольно предаться в их руки.

Образ действий императора Александра являлся результатом его характера, воспитания, его чувства и его положения, и изменить его он не мог. Притом же он уже удалил Палена, единственного быть может из главарей заговора, который мог возбудить серьезные опасения и сделаться действительно опасным в силу своей ловкости, обширных связей, личной отваги и огромного честолюбия. Вскоре затем Александр постепенно удалил и других главарей переворота, — удалил не в силу того, что считал их опасными, но из чувства гадливости и отвращения, которые он испытывал при одном их виде. Граф Валериан Зубов был единственный, который остался в Петербурге и был [97] сделан членом Государственного Совета (А Уваров и Беннигсен, которые до последнего времени пользовались неизменным благоволением императора Александра?). Его приятная внешность, искренность и прямота нравились государю и внушали к нему доверие; последнее поддерживалось еще тою привязанностью, думаю вполне искреннею, которую он выказывал к особе императора, а также его мягким, несколько беспечным характером и отсутствием карьеризма. Он имел особенную слабость к прекрасному полу, которым был почти исключительно занят.

Теперь я постараюсь сообщить о заговоре и его ближайших последствиях все то, что мне известно лично, а также те сведения, которые мне удалось получить несколько позже, как о возникновении самого плана, как и о том, каким образом приступлено было к выполнению заговора. Я буду излагать факты так, как я их припоминаю или по мере того, как они стали мне известны, не придерживаясь строго хронологического порядка официального повествования. Из этого рассказа читатель увидит, что люди наиболее опытные и ловкие нередко впадают в ошибки вследствие ложной оценки своих обязанностей и тех средств, которыми они располагали, а также благодаря неверному определению характера тех, от которых зависит окончательный успех их предприятия и осуществление их стремлений.

Тотчас после совершения кровавого дела, заговорщики предались бесстыдной, позорной, неприличной радости. Это было какое-то всеобщее опьянение не только в переносном, но и в прямом смысле, ибо дворцовые погреба были опустошены и вино лилось рекою в то время как пили за здоровье нового императора и главных «героев» заговора. В течение первых дней после события заговорщики открыто хвалились содеянным злодеянием, наперерыв выставляя свои заслуги в этом кровавом деле, выдвигаясь друг перед другом на первый план, указывая на свою принадлежность к той или другой партии и т. п. А среди этой всеобщей распущенности, этой непристойной радости, император и его семейство, погруженные в горе и слезы, почти не показывались из дворца.

По мере того, однако, как постепенно улеглось возбужденное состояние умов, большинство убедилось, что вся эта радость, которую так открыто выказывали, не разделяется большинством и что такого рода хвастовство, не обнаруживающее ни ума, ни сердца, вызывает только презрение и негодование; наконец, если самая смерть Павла, быть может, и избавила государство от больших [98] бедствий, то во всяком случае участие в этом кровавом деле едва ли могло считаться заслугою. Тем не менее главари заговора прикрывались высокими фразами, говоря, что главною и единственною побудительного причиною их было спасение России.

Между тем молодой государь, оправившись после первых дней треволнений и упадка духа, стал чувствовать непреодолимое отвращение к главарям заговора, особенно же к тем из них, чьи доводы заставили его согласиться с их планом, выполнение которого, по их мнению, отнюдь не угрожало жизни его отца, ибо, говорили они, для спасения России было достаточно лишить его престола, убедив Павла в необходимости сложить с себя бремя правления, отказавшись от власти в пользу сына, чему бывали неоднократные примеры среди государей Европы.

Император Александр сообщил мне, что первый, который подал ему эту злополучную мысль, был граф Панин (Граф Никита Петрович Панин, д. т. с., посланник в Гааге и Берлине при Екатерине II. Вице-канцлер и мин. ин. дел при Павле и в начале царств. Александра, ум. 1837 г.), которому он никогда не мог простить этого. Этот человек был по-видимому создан, более чем кто-либо другой, играть выдающуюся роль в государственных делах. Он обладал всеми необходимыми для этого качествами: громким именем, недюжинными способностями и большим честолюбием. Будучи совсем молодым человеком, он уже сделал блестящую карьеру. Назначенный русским посланником в Берлин, он вскоре был призван императором Павлом в коллегию иностранных дел под начальство князя Александра Куракина (Кн. Александр Борисович Куракин. Внучатый племянник графа Н. И. Панина. Друг детства цесаревича Павла. Впоследствии канцлер росс. орденов и д. т. с. Был посланником при Наполеоне перед войной 1812 года. Род. 1762, ум. 1818 г.), который приходился ему дядей со стороны матери. Этот князь Куракин, друг и товарищ детских игр императора Павла, был единственным из близких ко двору лиц, которые не коснулись выходки государя и который оставался в милости за все время его царствования. Граф Н. П. Панин, о котором идет речь, был сыном известного генерала (Гр. Петр Ив. Панин. Генер.-аншеф. Сенатор и член Госуд. Сов. Род. 1721, ум. 1789 г.), оставившего после своей смерти весьма почтенное и уважаемое имя и племянником графа Панина, бывшего министра и воспитателя великого князя Павла Петровича. Молодой гр. Панин не мог не воспользоваться всеми этими данными и весьма скоро приобрел [99] вес и значение в обществе и быстро стал двигаться по служебной лестнице. Это был человек высокого роста, холодный, владевший в совершенстве французским языком: мне не раз приходилось читать его донесения, которые всегда отличались глубиной мысли и блестящим слогом. В России он пользовался репутацией чрезвычайно даровитого человека, энергичного и с большим здравым смыслом, но характер его был сухой, черствый, властный и непокладливый.

Прослужив несколько месяцев в иностранной коллегии, граф Никита Петрович вызвал чем-то неудовольствие императора, был отрешен от должности и выслан на жительство в Москву. Как мы увидим ниже, он воспользовался этим временем пребывания в Москве, переписывался со своими единомышленниками и, несмотря на ссылку, продолжал влиять на умы. Известие о кончине Павла он принял с нескрываемою радостью и тотчас приехал в Петербург с самыми радужными надеждами на будущее. И действительно он вскоре был назначен управляющим иностранными делами. В бытность мою в Петербурге мне не пришлось с ним встретиться, так как в виду своей заграничной дипломатической службы, он редко приезжал в столицу. Жена его, рожденная Орлова, осталась в Петербурге. Это была чрезвычайно симпатичная, милая и любезная особа, которая относилась ко мне весьма дружелюбно. Когда я вернулся в Петербурга, она очень хотела сблизить меня с ее мужем и сделала все возможное, чтобы связать нас дружбою. Усилия ее, однако, не имели успеха, так как помимо всех других причин, самая внешность графа, его ледяная холодность и почти суровая сдержанность, мало располагали в его пользу. Впоследствии я узнал, что он дал мне прозвище «Сармата» и в обществе, когда речь заходила обо мне, постоянно спрашивал: «а что делает Сармат?».

Панин и Пален, инициаторы заговора, были, несомненно, в то время наиболее выдающимися и способными людьми в империи, среди правительства и двора. Они были несравненно дальновиднее и умнее всех остальных чинов совета Павла, в состав которого они оба входили. Они сговорились между собою и решили привлечь на свою сторону Александра. Как люди благоразумные и осторожные, они поняли, что прежде всего им необходимо заручиться согласием наследника престола и что без его одобрения такое опасное предприятие, в случае неудачи, может окончиться для них крайне плачевно. Будь на их месте люди молодые, увлекающиеся и преданные делу, они непременно бы поступили иначе: не вмешивая в такое дело сына, где вопрос идет о низвержении отца, они пошли бы на смерть, пожертвовав собою ради спасения отечества, дабы избавить будущего [100] государя от всякого участия в перевороте. Но такой образ действий был почти немыслим и требовал от заговорщиков или беззаветной отваги или античной доблести, на что едва ли были способны деятели этой эпохи.

Граф Пален, который, в качестве военного губернатора Петербурга, имел всегда возможность видеться с Александром, убедил великого князя согласиться на тайное свидание с Паниным. Это первое свидание произошло в ванной комнате. Панин изобразил Александру в ярких красках плачевное состояние России и те невзгоды, которые можно ожидать в будущем, если Павел будет продолжать царствовать. Он старался доказать ему, что содействие перевороту является для него священным долгом по отношению к отечеству, и что нельзя приносить в жертву судьбу миллионов своих подданных самодурству и жестокости одного человека, даже в том случае, если этот человек его отец. Он указал ему, что жизнь, по меньшей мере, свобода его матери, его личная и всей царской семьи находится в опасности, благодаря тому отвращению, которое Павел питал к своей супруге; с последней он совсем разошелся и свою ненависть, которая все возрастала, он даже не скрывал и естественно мог при таком настроении принять самые суровые и крутые меры; что дело идет ведь только о низвержении Павла с престола, дабы воспрепятствовать ему подвергнуть страну еще большим бедствиям, спасти императорское семейство от угрожающей ему опасности, создать самому Павлу спокойное и счастливое существование, вполне обеспечивающее ему полную безопасность от всевозможных случайностей, которым он подвержен в настоящее время. Что, наконец, дело спасения России находится в его, великого князя, руках, и что, в виду этого, он нравственно обязан поддержать тех, кто озабочены теперь спасением империи и династии.

Эти слова Панина произвели сильное впечатление на Александра, но не убедили его окончательно дать свое согласие. Только после шестимесячных увещаний и убеждений удалось, наконец, вырвать у него согласие. Что касается гр. Палена, то он, как чрезвычайно ловкий человек, заставил предварительно высказаться Панина, считая его наиболее скромным и способным для столь трудного дела, как склонение наследника престола к образу действий, противному его мыслям и чувствам. После опалы Панина и высылки его в Москву, Пален приступил уже к личному воздействию на великого князя путем всевозможных намеков, полуслов и словечек, понятных одному Александру, сказанных под видом откровенности военного человека — каковая манера говорить являлась [101] отличительным свойством красноречия этого генерала (Пален слыл всегда за самого тонкого и хитрого человека, обладавшего удивительною способностью выворачиваться из положений самых затруднительных, особенно когда дело шло о быстром движении корабля его фортуны. Последний тем не менее благодаря непредвиденной случайности потерпел крушение у самого входа в гавань, когда ему почти нечего было опасаться. В Лифляндии на родине Палена, местное дворянство, хорошо его знавшее, говорило о нем так: «Er hat die Pfiffologie studiert» — от немецкого слова «pfiffig»: хитрый, ловкий, пронырливый человек, который всегда мистифицирует других, а сам никогда не остается в дураках. Сам Пален всегда употреблял это выражение, когда он хотел похвалить кого-нибудь. (Примечание автора)). Таким образом, после отъезда в Москву Н. П. Панина, Пален остался один во главе заговора, и, в конце концов, ему удалось вырвать у Александра роковое согласие на устранение Павла от престола.

Нельзя не сожалеть, что благодаря всем этим роковым обстоятельствам, Александр, который всегда стремился к добру и который обладал столькими качествами для его осуществления, не остался чуждым этой ужасной, но вместе с тем неминуемой катастрофы, положившей предел жизненному поприщу его отца.

Несомненно, что Россия страдала под управлением такого человека, душевное равновесие которого было весьма сомнительно, и что самый переворот был вызван силой вещей, тем не менее Александр всю свою жизнь носил в душе этот тяжелый упрек в соучастии с заговорщиками, посягнувшими, хотя и без его ведома, на жизнь его отца. В его глазах событие 11-го марта было несомненным пятном на его репутации как государя и человека, хотя в сущности оно доказывало только его юношескую неопытность, полное незнание людей и своей страны. Этот упрек преследовал его всю жизнь и подобно коршуну терзал его чувствительное сердце, парализуя в начале его царствования лучшие его способности и начинания, а в конце жизни привел его к мистицизму, доходившему иногда до суеверия.

Император Павел вел государство к неминуемой гибели и разложению, внеся полную дезорганизацию в правительственную машину. Он царствовал порывами, минутными вспышками, не заботясь о последствиях своих распоряжений, как человек, не дающий себе труда взвесить все обстоятельства дела, который приказывает и требует только немедленного исполнения своей воли. Все, т. е. высшие классы общества, правящие сферы, генералы, офицеры, значительное чиновничество — словом все, что в России составляло мыслящую и правящую часть нации — было более или менее уверено, что император не совсем нормален и подвержен болезненным [102] припадкам. Это было настоящее царство страха и в конце концов его ненавидели даже за добрые его качества, хотя в глубине души он искал правды и справедливости и нередко в своих гневных порывах он карал справедливо и верно. Вот почему в его кратковременное царствование русские чиновники допускали менее злоупотреблений, были более вежливы, держались на чеку, менее грабили и были менее заносчивы, чем в предыдущие и последующие царствования. Но это правосудие императора, воистину слепое, преследование правых и виноватых, карало без разбора, было своевольно и ужасно, ежеминутно грозило генералам, офицерам, армии, гражданским чиновникам и в результате вызывало глухую ненависть к человеку, заставлявшему всех трепетать и державшего их в постоянном страхе за свою судьбу.

Таким образом, заговор можно было назвать всеобщим: высшая аристократия, дворянство, гвардия и армия, среднее сословие, ремесленники, словом, все население столицы, а также помещики, чиновники и купечество — все трепетали, все чувствовали невыносимый гнет его жестокого самовластия и утомились под влиянием постоянного страха. Такое состояние общества, подавленного и терроризированного, должно было наконец разразиться катастрофой.

В таком положении находилась Россия с первых дней царствования Павла, при чем с каждым годом странности и причуды императора все возрастали. Это и было истинной причиной заговора, закончившегося его смертью. Многие уверяли, что успеху заговора способствовало английское золото. Я лично этого не думаю. Если даже допустить, что тогдашнее британское правительство было лишено всяких нравственных принципов, то и обвинение его в соучастии в заговоре едва ли основательно, так как событие 11 марта 1801 г. вызвано вполне естественными причинами. Со времени вступления на престол Павла, в России существовало хотя и смутное, но единодушное предчувствие скорой давно желанной перемены правления. Об этом говорили полусловами, намеками, но весьма усиленно. Еще в 1797 году, до моего отъезда из Петербурга, среди придворной молодежи считалось признаком хорошего тона критиковать и высмеивать действия Павла, составлять на его счет эпиграммы и вообще допускать такие вольности, которые при этом говорились почти во всеуслышание. Это была государственная тайна, которая доверялась всем, даже женщинам и юным щеголям общества, и между тем никто не проговорился, никто эту тайну не выдал. И это при монархе столь подозрительном и недоверчивом, каким был Павел. [103]

Но предприятие это никогда бы не осуществилось и тайна была бы все-таки раскрыта, если бы пост петербургского военного губернатора, имевшего в своем распоряжении войска и полицию, не находился в руках решительного человека, который сам руководил всем заговором.

Говорить, что однажды, во время доклада, император Павел, устремив испытующий взор на Палена, сказал ему: «Мне известно, что против меня задуман заговор». — «Это невозможно, государь, — ответил совершенно спокойно Пален, — ибо в таком случае я, который все знаю, был бы сам в числе заговорщиков». — Этот ответ и добродушная улыбка генерал-губернатора совершенно успокоили Павла. Уверяют, однако, что несколько анонимных писем все-таки возбудили подозрения императора, и накануне своей смерти он велел тайно вызвать в Петербурга Аракчеева, который должен был занять место Палена. Будь Аракчеев вовремя в столице — ход дела мог бы совершенно измениться и в Петербург произошли бы самые трагические события. Суровый, почти зверский характер этого человека служит тому порукою. Вместе с Аракчеевым явился бы и Ростопчин, и Павел вероятно был бы спасен. Но судьба устроила иначе: разогнав благодаря своей вспыльчивости многих преданных ему и энергичных людей, Павел окружил себя людьми бездарными и неспособными, которым розданы были лучшие правительственные должности. Таков был князь Куракин, человек добрый, но ограниченный, стоявший во главе иностранных дел; генерал-прокурор Обольянинов, получивший этот высокий и ответственный пост только потону, что он когда-то управлял гатчинскими землями. Наконец, самым доверенным и близким к императору лицом был гр. Кутайсов, бывший брадобрей Павла и состоящий теперь шталмейстером и Андреевским кавалером. Это был не злой человек, но беспечный, любивший пожить, у которого на другой день, когда его арестовали, в кармане камзола найдены были письма, сообщавшие подробный план заговора и список всех его участников. Но Кутайсов даже не распечатал этих писем, сказав очень спокойно: «ну, дела можно отложить и до завтрашнего дня». Он положил их в карман не читая, так как спешил на ночное свидание. [104]

V.

Постройка Михайловского замка. — Заговор. — Ужин у Платона Зубова. — 11 марта 1801 г. — Беннигсен. — Валериан Зубов. — Императрица Мария Феодоровна. — Молодая императрица. — В какой мере справедливо обвинение Александра в смерти отца.

Император Павел только что окончил постройку Михайловского дворца. Этот дворец, стоивший громадных денег, представлял собою тяжелое массивное здание, похожее на крепость, в котором император считал себя совершенно безопасным от всяких случайностей. Из удобного и поместительного Зимнего дворца он переехал в новый замок, стены которого еще были сыры и мокры, и несмотря на это был в восхищении от новой постройки, которую расхваливал своим приближенным и вообще считал себя счастливым и довольным, с восхищением показывая своим гостям роскошные апартаменты нового дворца. Это было в январе 1801 года.

Между тем заговор, который постепенно подготовлялся, был близок к осуществлению. Необходим был толчок, который быстро должен был подвинуть дело, и толчком этим явилось согласие, вызванное у великого князя Александра Павловича главарями заговора: графом Н. П. Паниным, Паленом и братьями Зубовыми — Платоном и Николаем. Граф Панин находился в ссылке в Москве, в Петербурге же все нити заговора находились в руках Палена и Зубовых. Последние, как известно, были недавно возвращены из ссылки и осыпаны милостями Павла, который, не считая их более опасными, весь отдался чувству великодушия по отношению к бывшим врагам.

Тем временем Пален и Зубовы, под разными благовидными предлогами, вызвали в столицу многих генералов и офицеров которых они считали своими единомышленниками. Многие сановники и генералы были также приглашены в Петербург императором для присутствования на празднествах по случаю бракосочетания одной из великих княжон. Пален и Зубовы не замедлили воспользоваться и этим, чтобы войти в сношение с многими из этих лиц и узнать их образ мыслей, не открывая им однако подробностей заговора. Такое положение вещей не могло однако продолжаться долго: малейший намек, малейший донос, даже не подтвержденный доказательствами, могли возбудить подозрительность Павла и вызвать гнев, последствия которого всегда были ужасны. Ходили слухи, что он уже сделал тайное распоряжение о вызове в Петербург Аракчеева и Ростопчина, — людей, на безусловную [105] преданность которых он мог всегда положиться. Первый из них находился в это время в своем имении не далеко от Петербурга и менее чем в сутки мог прибыть в столицу. Положение заговорщиков становилось действительно опасным, и всякое промедление, всякое колебание угрожало теперь страшными бедствиями.

В виду всего этого, выполнение заговора было назначено на 11-ое марта 1801 года. Вечером в тот же день кн. Платон Зубов устроил большой ужин, на который были приглашены все генералы и высшие офицеры, взгляды которых были хорошо известны. Большинство из них только в этот вечер узнали всю суть дела, на которое им придется идти тотчас после ужина. Надо сознаться, что такой способ, несомненно, следует считать наиболее удачным для заговора: все подробности его были известны лишь двум-трем руководителям, все же остальные участники этой драмы должны были узнать их лишь в самый момент его выполнения, чем естественно лучше всего обеспечивались сохранение тайны и безопасность от случайного доноса.

За ужином Платон Зубов сказал речь, в которой, описав плачевное положение России, указывал на бедствия, угрожающие государству и частным людям, если безумные выходки Павла будут продолжаться. Он указал на безрассудность разрыва с Англией, благодаря которому нарушаются жизненные интересы страны и ее экономическое благосостояние; доказывал, что при таком положении нашей внешней политики Балтийским портам и самой столице может грозить неминуемая опасность, что, наконец, никто из присутствующих не может быть уверен в личной безопасности, не зная, что его ожидает на следующий день. Затем, он стал говорить о прекрасных душевных качествах наследника престола великого князя Александра, на которого покойная императрица Екатерина всегда смотрела, как на истинного своего преемника и которому она, несомненно, передала бы империю, если бы не внезапная ее кончина. Свою речь Зубов закончил заявлением, что великий князь Александр, удрученный бедственным положением родины, решился спасти ее и, что, таким образом, все дело сводится теперь лишь к тому, чтобы низложить императора Павла, заставив его подписать отречение в пользу наследника престола. Провозглашение Александра, по словам оратора, спасет отечество и самого Павла от неминуемой гибели. В заключение гр. Пален и Зубовы категорически заявили всему собранию, что настоящий проект вполне одобрен Александром. Они только умолчали о том, каких усилий и уверений стоило им получить это согласие. [106]

С этого момента колебания заговорщиков прекратились: пили здоровье будущего императора, и вино полилось рекою. Пален, оставивший на время собрание, поехал во дворец и вскоре вернулся, принеся известие, что ужин в Михайловском замке прошел спокойно, что император, по-видимому, ничего не подозревает и расстался с императрицей и великими князьями, как обыкновенно. Лица, бывшие во время ужина во дворце, впоследствии, вспоминали, что Александр, прощаясь с отцом, не выказал при этом никакого волнения, и жестоко обвиняли его в бессердечии и двоедушии. Это глубоко несправедливо, так как в последующих моих беседах с императором Александром последний неоднократно рассказывал мне совершенно искренно о своем ужасном душевном волнении в эти минуты, когда сердце его буквально разрывалось от горя и отчаяния. Да оно и не могло быть иначе, ибо в такие минуты он не мог не думать об опасности, угрожавшей ему, его матери и всему семейству в случае неудачи заговора. При этом необходимо сказать, что вырванное у него почти насильно согласие на отречение отца было дано им после торжественного обещания не причинять никакого зла Павлу, и что мысль о лишении его жизни не могла придти ему в голову. Это тем более правдоподобно, что в планы заговора входило лишь устранение Павла от престола, и что роковая катастрофа произошла совершенно неожиданно для большинства заговорщиков, среди которых исполнителями этой драмы явились несколько человек, потерявших самообладание, благодаря чрезмерному количеству выпитого вина и сводивших в этот момент свои личные счеты с злополучным монархом. Что касается поведения Александра во время ужина, то известно, что оба великие князя были всегда чрезвычайно сдержанны в присутствии отца, и эта привычка скрывать свои мысли и чувства, это вынужденное спокойствие могут служить лучшим объяснением того, что никто из присутствующие в этот вечер не заметил той глубокой душевной борьбы, которая, несомненно, происходила в душе Александра.

Ужин между тем продолжался, и всеобщее возбуждение росло благодаря обильным возлияниям. Только главари заговора воздерживались, стараясь сохранить присутствие духа, столь необходимое в эти минуты, большинство же гостей были сильно навеселе, при чем несколько человек уже едва держались на ногах. Наконец, время, назначенное для исполнения заговора, наступило. В полночь все встали со стола и двинулись в путь. Заговорщики разделились на две партии, в каждой из которых было до 60-ти человек. Первая группа, во главе которой находились братья Платон и Зубовы [107] и генерал Беннигсен; направились прямо к Михайловскому замку, другая под предводительством гр. Палена, должна была проникнуть во дворец со стороны Летнего сада. Плац-адъютант замка (капитан Аргамаков), знавший все ходы и выходы дворца по обязанности своей службы, шел во главе первого отряда, с потайным фонарем в руке и провел заговорщиков до передней государевой опочивальни. Стоявший у двери лакей (камер-гусар) не пропускал заговорщиков и стал звать на помощь. Защищаясь от наступавших на него заговорщиков, он был ранен и упал, обливаясь кровью. Между, тем император, заслышав крики и шум в передней, проснулся, быстро встал с кровати и направился к двери, ведшей в комнату императрицы, которая была завешена большой портьерой.

К несчастью злополучного Павла, эта дверь еще недавно была наглухо заколочена по его же приказанию. В то же время громкие крики взывавшего о помощи верного камер-гусара привели заговорщиков в смущение: они остановились в нерешительности и стали совещаться. Шедший во главе отряда Зубов растерялся и уже хотел скрыться, увлекая за собою других; но в это время к нему подошел генерал Беннигсен и, схватив его за руку, сказал: «Как? Вы сами привели нас сюда и теперь хотите отступать? это невозможно, мы слишком далеко зашли, чтобы слушаться ваших советов, которые нас ведут к гибели. Жребий брошен, надо действовать. Вперед!» — Слова эти я слышал впоследствии от самого Беннигсена.

Таким образом, этот человек, благодаря своей решительности, стал во главе события, имевшего такое важное влияние на судьбы империи и европейской политики. А между тем, он принадлежал к числу тех, которые узнали о заговоре лишь в этот самый день. Он решительно становится во главе отряда, и наиболее смелые следуют за ним. Они врываются в спальню императора и идут прямо к его кровати, но с ужасом видят, что Павла уже нет. Тревога снова охватывает заговорщиков: они ходят по комнате и со свечей ищут Павла. Наконец, злополучный монарх найден за портьерой, куда он скрылся, заслышав шум. Его выводят из этого прикрытия, и генерал Беннигсен, в шляпе и с обнаженной шпагой в руке, говорить императору: «государь, вы мой пленник и вашему царствованию наступил конец; откажитесь от престола и подпишите немедленно акт отречения в пользу великого князя Александра». Тем временем императору подносят заготовленный черновик акта отречения. Павел берет в руки перо, но в это время за дверью снова раздаются крики. Беннигсен [108] выходит из комнаты, чтобы узнать, в чем дело, и принять необходимые меры для безопасности императорского семейства, но едва он переступил порог, как произошла возмутительная сцена. Несчастный Павел остался один среди толпы заговорщиков, окруженный людьми, из которых многие пылали жаждою мщения: одни за преследования, другие за оказанные им несправедливости, иные наконец за простые отказы на их просьбы. Тут начались над ним возмутительные издевательства со стороны этих людей, озверевших при виде жертвы, очутившейся в их власти. Возможно, что смерть его была заранее решена наиболее мстительными и свирепыми заговорщиками, вероятно, без ведома главных руководителей и во всяком случае без их формального согласия. Ужасную развязку, по-видимому, ускорили крики, раздавшиеся в коридоре и вызвавшие уход Беннигсена. Граф Николай Зубов, человек атлетического телосложения, кань говорят, первый нанес удар императору, и после этого ничто уже не могло удержать рассвирепевших заговорщиков. Теперь в лице Павла они видели только изверга, тирана, непримиримого врага: беззащитность жертвы уже их не останавливала, возбуждая в них дикое чувство мести.

На несчастного посыпались удары. Один из заговорщиков, имени которого я теперь не припоминаю, отвязал свой офицерский шарф и накинул его на шею злополучного монарха. Последний стал отбиваться и по естественному чувству самосохранения, высвободив одну руку, просунул ее между шеей и охватывавшим ее шарфом, крича: воздуху! воздуху! — В это время увидав красный конногвардейский мундир одного из заговорщиков и приняв последнего за сына своего Константина, император в ужасе закричал: «ваше высочество, пощадите! воздуху! воздуху!» Но заговорщики схватывают руку Павла и затягивают шарф с безумной силой. Несчастный император уже испустил последний вздох, но озверевшие злодеи продолжают затягивать петлю и влекут безжизненное тело по комнате. Между тем более трусливые, бросившиеся было к выходу, снова возвращаются в комнату, принимают участие в убийстве и даже превосходят первоначальных убийц своим зверством и жестокостью. Генерал Беннигсен в это время возвращается и с ужасом видит страшную картину. Не знаю, насколько искренно было его негодование при виде всего, что произошло в его отсутствие, но он поспешил положить конец этой возмутительной сцене.

Между тем крики «Павел более не существует!» распространяются среди других заговорщиков, пришедших позже, которые, не стесняясь, громко высказывают свою радость, забыв о всяком [109] чувстве приличия и человеческого достоинства. Они толпами ходить по коридорам и залам дворца, громко рассказывают друг другу о своих подвигах, и некоторые проникают в винные погреба, продолжая оргию, начатую в доме Зубовых.

Пален, заблудившийся, по-видимому, со своим отрядом в аллеях летнего сада, прибыл со своей партией во дворец, когда все уже было кончено. Говорили, что он умышленно опоздал с тем, чтобы, в случае неудачи заговора, выступить в роли защитника императора и при надобности арестовать своих единомышленников. Как бы то ни было, известно только то, что Пален, явившись во дворец, тотчас проявил необычайную деятельность, стал отдавать приказания и в течение всей остальной ночи выказал распорядительность и энергию, свойственный его характеру и сделавшие его в эти времена почти полновластным вершителем судеб государства.

Из всего сказанного легко убедиться, насколько, несмотря на все принятия меры, судьба заговора была в зависимости от целого ряда случайностей, благодаря которым все предприятие могло рушиться. Последующие события докажут справедливость этого предположения.

Можно сказать, не ошибаясь, что заговор был составлен при почти единодушном согласии высших классов общества и преимущественно офицеров. Но не то было среди солдат. Гневные выходки и строгости императора Павла обыкновенно обрушивались на сановников и высших чинов военного сословия. Чем выше было служебное положение лица, тем более подвергалось оно опасности вызвать гнев государя; солдаты же редко бывали в ответе. Напротив, положение их было гораздо лучше, и нижние чины после вахт-парадов и смотров получали удвоенную пищу, порцию водки и денежные награды. Особенно в гвардии, среди которой было не мало женатых, солдаты жили в известном довольстве и в большинстве были преданы императору. Генерал Талызин, командир Преображенского полка, один из видных заговорщиков, человек, пользовавшийся любовью солдат, взялся доставить во дворец, в ночь заговора, баталион командуемого им полка. После ужина у Зубовых, он собрал баталион и обратился к солдатам с речью в которой объявил людям, что тягость и строгости их службы скоро прекратятся, что наступает время, когда у них будет государь милостивый, добрый и снисходительный, при котором все пойдет иначе. Взглянув на солдат, он, однако, заметил, что слова его не произвели на них благоприятного впечатления; все хранили молчание, лица сделались угрюмыми, и в рядах послышался [110] сдержанный ропот. Тогда он прекратил свою речь и суровым командным голосом сказал: «полуоборот на право. — Марш!» — после чего войска машинально повиновались его голосу. Баталион был приведен в Михайловский дворец и занял все его выходы.

Граф Валериан Зубов, потерявший ногу во время польской войны, не находился вместе с заговорщиками и прибыл во дворец значительно позже, когда известие о смерти императора Павла уже распространилось. Он прошел в одну из зал, в которой стоял пехотный караул, и захотел убедиться в настроении солдата. Он подошел к караулу и поздравил солдата с новым государем. Гробовое молчание было ответом на его слова, и граф поспешил удалиться, не желая подвергнуться враждебным манифестациям.

Все эти подробности указываюсь на то, что императору Павлу было бы легко справиться с заговорщиками, если бы ему удалось вырваться из их рук хотя на минуту и показаться войскам. Найдись хоть один человек, который явился бы от его имени к солдатам — он был бы быть может спасен, а заговорщики арестованы. Весь успех заговора заключался в быстроте его выполнения. Это доказывает также, насколько трудным и неосуществимым являлся план Александра взять императора под опеку. Останься Павел жив, кровь полилась бы на плахах, пол-России сослано было бы в Сибирь, и весьма вероятно, что необузданный гнев его распространился и на членов собственного его семейства.

Посмотрим теперь, что происходило в эту ужасную ночь в той части дворца, где помещалось императорское семейство. Великому князю Александру уже было известно, что в эту ночь отцу его будет предложено отречение от престола. Взволнованный разнообразными чувствами, переживая жесточайшие душевный муки, великий князь не раздеваясь бросился на постель. Ночью, в начале 1-го часа раздался стук в его дверь, и на пороге появился граф Николай Зубов, всклокоченный, с диким, блуждающим взором, с лицом, изменившимся под влиянием вина и только что совершенного злодеяния. Он подошел к великому князю и глухим голосом сказал: «Все совершено». — «Что такое? Что совершилось?» — спросил с испугом Александр. Великий князь плохо слышал и не сразу понял эти слова; с своей стороны, Зубов тоже не решался высказаться прямо. Произошла небольшая пауза. Великий князь был так далек от мысли о смерти отца, что не допускал даже мысли об этом. Наконец, он обратил внимание, что в разговоре Зубов все время называть его «государь» и «ваше величество»... Тогда наконец Александр (рассчитывавший [111] быть только регентом империи) понял ужасную истину и предался самой искренней неудержимой печали.

Следует ли этому удивляться? Величайшие честолюбцы и те не могут совершить преступление или считать себя его виновниками без ужаса и содрогания, а ведь Александр в то время был чужд всякого честолюбия, да впоследствии никогда не проявлял его. Мысль, что он даже косвенно является виновником смерти отца, была для него острым мечом, терзавшим его чувствительное сердце, сознавая, что это будет вечным укором и ляжет черным пятном на его репутацию.

Между тем слух о возмущении и о покушении на жизнь Павла дошел до императрицы. Она быстро встала с кровати и наскоро одевалась. Известие о совершившемся преступлении повергло ее в ужас, горе и отчаяние, смешанные с опасениями за собственную участь. Несомненно, что многие императрицы и вообще иностранные принцессы, занесенный судьбою в Россию, не могли иногда не думать в глубине души о возможности вступления на престол при тех или иных обстоятельствах. Императрица Мария Феодоровна предстала перед заговорщиками сильно взволнованною, и крики ее раздавались в коридорах, прилегающих к ее апартаментам. Увидав гренадер, она направилась в ним и сказала, повторив несколько раз: «Что же, раз нет более императора, который пал жертвою злодеев-изменников, — то теперь я ваша императрица, я одна ваша законная государыня! Защищайте меня и следуйте за мною!» — Тогда Беннигсен и Пален, которые привели во дворец преданный им отряд войск, с большим трудом уговорили императрицу вернуться в ее апартаменты, около которых немедленно поставлен караул. Императрица, под влиянием охватившего ее волнения, пыталась, однако, не щадить никаких мер воздействия на войска, чтобы добиться престола и отомстить за смерть своего супруга. Но ни в ее внешности, ни в характере не было тех качеств, которые действуют на людей и увлекают на подвиги и отважные решения. Как женщина и императрица она пользовалась всеобщим уважением, но ее отрывистые фразы, ее русская речь с довольно сильным немецким акцентом не произвели должного впечатления на солдат, и часовые молча скрестили перед ней ружья. Тогда, поборов свое волнение, она удалилась в свою комнату, предавшись безмолвному горю.

Мне никогда не удалось узнать подробностей о первом свидании Александра с матерью после катастрофы (Свидание это весьма подробно описано в «Записках Саблукова («Историч. Вестник» март 1906 г.)). Что они говорили? [112] Какое объяснение произошло между ними по поводу происшедших ужасных событий? Несомненно, что впоследствии они поняли друг друга, но в эти первый ужасные минуты император Александр, подавленный всем тем, что ему пришлось пережить, был почти не в силах высказать что бы то ни было. С другой стороны императрица-мать дошла до высшей степени экзальтации и раздражительности и смотрела на самых близких ей лиц почти враждебно, утеряв всякое чувство самообладания и справедливости.

В эти тяжелый дли всей царской семьи минуты, среди царившей во дворце сумятицы, молодая императрица Елизавета была, по отзывам всех очевидцев, единственным лицом, сохранившим спокойствие и полное присутствие духа. Впоследствии император Александр не раз вспоминал об этом. Нежная и любящая, она утешала Александра, поддерживая его мужество и самообладание. Она не покидала его всю эту ночь и отлучалась только на время, чтобы успокоить вдовствующую императрицу, уговаривая ее оставаться в своих апартаментах, сдерживая ее порывы, указывая на печальный последствия, могущие произойти от излишнего неосторожного слова в такое время, когда заговорщики, опьяненные успехом, наполняли все залы и властвовали во дворце. Словом, в эту ночь, полную ужаса и тревоги, императрица Елизавета являлась умиротворительницей, примиряющей властью, авторитет которой признавался всеми, настоящим ангелом утешителем и посредником между супругом, вдовствующей государыней и заговорщиками.

В первое время император Александр находился в ложном, крайне затруднительном и тяжелом положении по отношению к деятелям заговора. В течение нескольких месяцев он чувствовал себя как бы в их власти, не решаясь действовать во всем вполне самостоятельно. И это не из чувства страха или опасений, а благодаря присущему ему чувству справедливости, которое и впоследствии помешало ему предать суду наиболее виновных из них. Александр знал, что мысль о заговоре сложилась в умах чуть ли не с первых дней царствования Павла, но что она осуществилась лишь с того момента, когда им стало известно о согласии наследника престола. Каким же образом мог он принять строгие меры, когда это согласие, хотя бы и вынужденное и условное, было все-таки дано им? Как должен будет поступить суд, выделяя главных деятелей от менее виновных? К последней же категории придется отнести главнейших представителей высшего общества, гвардии и армии. Почти все Петербургское общество было замешано в этом деле. Как установить по закону различие этой [113] ответственности между лицами, принявшими непосредственное участие в убийстве, и тем, кто желал только отречения? Заставить Павла подписать отречение — не есть ли это уже насилие над его личностью, допускающее само по себе возможность, в случае сопротивления и борьбы, поднять на него руку?

Вот почему едва ли справедливы те, кто осуждал императора Александра за то, что он немедленно не предал суду лиц, принимавших ближайшее участие в этом преступлении, вопреки ясно выраженной им воле. При том же он долгое время не знал их имен, которые естественно от него скрывали. Никто из заговорщиков не хотел их выдать, так как в качестве их сообщников и единомышленников, они сознавали грозившую им всем опасность. Александру лишь через несколько лет постепенно удалось узнать имена этих лиц, которые частью сами удалились со сцены, частью же были сосланы на Кавказ при содействии весьма многочисленных их соучастников, сохранивших свои места и положение. Все они умерли несчастными, начиная с Николая Зубова, который, вскоре после вступления на престол Александра, умер вдали от двора, не смея появляться в столице, терзаемый болезнью, угрызениями совести и неудовлетворенным честолюбием.

Беннигсен никогда не вернулся ко двору. Должность литовского генерал-губернатора, которую он занимал, была передана Кутузову. Только в конце 1806 года военные дарования Беннигсена побудили императора Александра снова призвать его к деятельности и поставить во главе армии, сражавшейся под Прейсиш-Эйлау и Фридландом.

Князь Платон Зубов, официальный руководитель заговора, не добился, несмотря на все свои старания, никакой высшей должности в управлении и, сознавая, насколько его присутствие неприятно императору Александру, поспешил удалиться в свои поместья. Затем он предпринял заграничное путешествие, долго странствовал и умер, не возбудив ни в ком сожалений.

Я уже упомянул выше, каким образом был удален граф Пален. То же произошло и с графом Паниным. Через несколько месяцев по восшествии на престол, незадолго до коронации, император Александр отнял у него портфель министра иностранных дел. Эти главные руководители и вдохновители всего заговора были поставлены под надзор высшей военной полиции и получили приказание не только не показываться при дворе, но никогда не появляться даже вблизи тех мест, где будет находиться император. Карьера их была навсегда закончена и обоим [114] им пришлось навсегда отказаться от государственной деятельности, которая между тем была их элементом, и закончить существование в одиночестве и полном забвении.

Если принять во внимание все эти обстоятельства, то легко убедиться, что император Александр в его положении не мог поступить иначе по отношению к заговорщикам, несмотря на увещания своей матери.

Эта форма наказания, избранная для них Александром, была им наиболее чувствительна, но несомненно и то, что более всех наказал он себя самого, как бы умышленно терзая себя упреками совести, вспоминая об этом ужасном событии в течение всей своей жизни. Приближалось время коронования. В конце августа 1801 года двор и высшие власти Петербурга переехали в Москву. Здесь среди величественных церемоний празднеств к увеселений, среди трогательных проявлений народной любви к восторга, воображению Александра невольно представлялся образ его отца, еще недавно с тою же торжественностью входившего на ступени трона, вскоре обагренного его кровью. Пышная обстановка коронационных торжеств с ее блестящим ореолом самодержавной власти не только не прельщала Александра, но еще более растравила его душевную рану. Я думаю, что он в эти минута был особенно несчастен. Целыми часами оставался он в безмолвии и одиночестве с блуждающим взором, устремленным в пространство, и в таком состоянии находился почти в течение многих дней, не допуская к себе почти никого.

Я был в числе тех немногих лиц, с которыми он виделся более охотно в эти тяжелые минуты, тем более, что с давних пор он делился со мною самыми тайными, сокровенными мыслями и доверял свое горе. Получив от него разрешение входить к нему во всякое время без доклада, я старался по мере сил влиять на его душевное состояние и призывать его к бодрости, напоминая о лежащих на нем обязанностях. Нередко однако упадок духа был настолько силен, что он отвечал мне следующей фразой: «Нет, все, что вы говорите, для меня невозможно, я должен страдать, ибо ничто не в силах уврачевать мои душевные муки».

Все близкие к нему люди, видя его в таком состоянии, стали опасаться за его душевное равновесие и так как я был единственный человек, который мог говорить с ним откровенно, то меня часто просили навещать его. Смею думать, что усилия мои повлияли благотворно на его душевное состояние и что многие мои доводы поддержали его падающую энергию. Несколько лет спустя, [115] великие события, в которых император Александр играл такую выдающуюся и славную роль, доставили ему успокоение и в течение некоторого времени поглотили все его внимание и вызвали кипучую деятельность. Но в последние годы его царствования та же мрачная идеи снова завладела им, вызвала отвращение к жизни и повергла в мистицизм, близкий к ханжеству.

Во время неоднократных бесед наших о событии 11 марта, Александр не раз говорил мне о своем желании облегчить, насколько возможно, участь отца после его отречения. Он хотел предоставить ему в полное распоряжение его любимый Михайловский дворец, в котором низверженный монарх мог бы найти спокойное убежище и пользоваться комфортом и покоем. В его распоряжение хотел отдать обширный парк для прогулок и верховой езды, хотел выстроить для него манеж и театр — словом, доставить ему все, что могло бы в той или иной форме скрасить и облегчить его существование.

В благородном и великодушном характере Александра было, однако, что-то женственное, со всеми качествами и недостатками этих натур. Вот почему нередко наряду с прямотой и ясностью взгляда, с мужеством и твердостью, отличающими истинно великих людей, он соединял в себе чисто женскую мечтательность и фантазерство. К числу таких иллюзий следует отнести фантастический, можно сказать, романический план Александра успокоить низверженного императора, отняв у него корону и водворив в Михайловский дворец. Это была конечно фантазия, неосуществимая мечта, которую следует приписать его молодости, неопытности и полному незнанию жизни.

Я счел необходимым ничего не умалчивать о печальной катастрофе, которою началось царствование Александра, считал это лучшим средством воздать должную справедливость этому монарху, о котором стоустая молва распространила множество слухов, незаслуженно пятнающих его нанять. Простая безыскусственная правда, чуждая всяких прикрас, обеляет его от этого возмутительного обвинения и лучше всего объясняет, каким образом он был вовлечен в действие, совершенно противное его образу мыслей, его наклонностям, а также причину, почему он не наказал более строго людей, к которым питал органическое отвращение.

Чтобы оправдать память императора Александра от столь ужасного возмутительного обвинения, я решил лишь описать с полной правдивостью его совершенную неопытность и полное отсутствие честолюбия, благодаря которому он стремился избегать [116] престола, чем добиваться царского венца. Если уяснить себе все эти многообразные причины, беспристрастный читатель несомненно придет в заключению, что, по всей справедливости, можно только жалеть об Александре, но не предъявлять к нему столь тяжкого и несправедливого обвинения.

Прочтя недавно «Историю Консульства и Империи» Тьера, я нашел в ней материал, относящийся к этому событию. Это записка гр. Ланжерона о кончине императора Павла. Описанные в ней факты справедливы, но, чтобы осветить этот рассказ и сделать его вполне справедливым, необходимо сделать его вполне справедливым, необходимо сделать весьма важные добавления:

1) Необходимо добавить те доводы и средства, к которым прибегли Панин и Пален, чтобы получить от Александра согласие на отречение его отца.

2) Согласие это было получено ими после продолжительной борьбы и после формального и торжественного обещания не причинять никакого зла императору Павлу. Необходимо также указать на искреннюю скорбь Александра при известии о гибели отца.

3) Эта скорбь продолжалась многие годы и была настолько сильна, что заставила опасаться за здоровье и жизнь Александра, и была причиной его влечения к мистицизму.

4) Александр не мог простить Панину и Палену — двум инициаторам заговора — что они вовлекли его в поступок, который он считал несчастием всей своей жизни. Оба они навсегда был удалены от двора и не смели показаться ему на глаза.

5) Император Александр не наказал второстепенных участников заговора потому, что они имели в виду лишь отречение Павла, необходимое для блага империи. Он не считал себя в праве карать их, ибо почитал себя столь же виновным, как и они. Что касается ближайших участников убийства, то имена их долгое время были ему неизвестны, и он узнал их только через несколько лет. Некоторые из них (как, например, гр. Николай Зубов) к этому времени уже умерли, другие же были сосланы на Кавказ, где и погибли.

Текст воспроизведен по изданию: Русский двор в конце XVIII и начале XIX столетия. (Записки кн. Адама Чарторыйского) // Русская старина, № 7. 1906

© текст - Военский К. 1906
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1906