-

ЧАРТОРЫЙСКИЙ АДАМ ЕЖИ

ЗАПИСКИ

Русский Двор в конце XVIII и начале XIX столетия.

(Записки кн. Адама Чарторыйского).

(1795–1805).

Воспоминания князя Адама Чарторыйского, интимного друга императора Александра, игравшего такую выдающуюся роль в России, одного из вдохновителей внутренней и внешней политики в первые годы царствования Александра, представляют значительный интерес как для историка, так и для всего русского общества. Они обнимают конец Екатерининской эпохи, кратковременное царствование Павла I и начало правления Александра I.

Как человек близкий ко двору, знакомый с вершителями судеб России и Европы, Чарторыйский в своих записках более или менее объективно изображает все, что видел, хотя в то же время в этих воспоминаниях слышится поляк, недружелюбно относящийся к России, помышляющий лишь о благе Польши. Он вводит нас в приемные всесильных временщиков Екатерины, во внутренние апартаменты дворца, раскрывает сокровенные мысли своего царственного друга и рисует быть и нравы высшего Петербургского общества, среди которого ему приходилось вращаться.

Событие 11 марта 1801 года, со всем его трагизмом, рельефно представляется умственному взору читателя. Оно изложено ясно, кратко и сильно. Все внутренние и внешние причины, мотивы и побуждения организаторов заговора раскрыты подробно. Роль Александра, бывшего тогда наследником престола, в этом деле [462] выясняется вполне для всякого непринужденно. Князь Чарторыйский очищает светлую память императора Александра Благословенного, окруженную ореолом славы, от того мрачного пятна, которое долго лежало на нем. Несомненно, что Александр знал о готовящемся перевороте и только тогда дал на него свое согласие Панину и Палену, когда те торжественно обещали, что жизни его отца не будет угрожать опасность. Он был искренно убежден, что дело идет лишь о принуждении Павла к отречению от престола, ради блага родины. Вот почему внезапная смерть императора Павла потрясает Александра, который ожидал всего, но только не этого. Всю жизнь воспоминание об этом кровавом событии преследует Александра, гнетет и подавляет. Главари заговора устраняются от дел, подвергаются опале. Даже всемирная слава и популярность не может отвлечь от тяжелых угрызений совести вершителя судеб Европы — того, кто на вершине земной славы и величия «изнывал под бременем жизни» (В. к. Николай Михайлович. Дипломатич. сношения России с Францией. 1801-1812. Спб. 1906 г.). Прочтя эти записки, нельзя не убедиться в том, что обвинение Александра I в смерти его отца падает само собою.

Широко раскинулась в живописной местности на правом берегу Вислы княжеская резиденция Чарторыйских — Пулавы (В настоящее время в Пулавах (ныне Ново-Александрия) помещается земледельческий институт, занимающий бывший дворец Чарторыйских). Слава этого имени пронеслась как по Польше, так и далеко за ее пределы. Богатство, знатность происхождения, родство с царственными домами, патриотическая деятельность на пользу родины — все это придавало в глазах поляков роду Чарторыйских блестящий ореол.

Автор воспоминаний был старший сын кн. Адама-Казимира Чарторыйского (р. 1739, ум. 1823), генерального старосты Подолии и фельдмаршала австрийских войск, приходившегося двоюродным братом последнему польскому королю Станиславу Понятовскому. Мать князя Адама, знаменитая кн. Изабелла Чарторыйская, рожденная графиня Флемминг, была родной внучкой фельдмаршала Флемминга — сподвижника Карла XII. Князь Адам родился в Варшаве 14 января 1770 г. и был старшим братом князя Константина, родившегося в 1773 году и умершего в I860. Кроме этого брата у князя Адама было еще пять сестер, из которых три умерли в раннем возрасте. Из оставшихся в живых княжна Мария (1776, ум. 1854) была замужем за принцем Людвигом Виртембергским, родным братом императрицы Марии Феодоровны, матери Александра, [463] а княжна София (1736 ум.1776) — за графом Станиславом Замойским. Говоря о происхождении кн. Адама, нельзя обойти молчанием весьма распространенного в свое время слуха о близком кровном родстве его с известным фельдмаршалом князем Н. В. Репниным, который в 1770-х годах был главноначальствующим русскими войсками в Польше (Кн. А. Н. Голицын в своих воспоминаниях говорит о наружном сходстве кн. Адама с Репниным и из близких дружеских отношениях, говорит даже, что сохранилась их переписка, в которой они прямо называют друг друга mon fils и mon pere. Существует анекдот, что супруг княгини Изабеллы прислал Репнину новорожденного князя Адама в корзинке с цветами («Рус. Стар.» 1884. т. XLI; «Рус. Арх.» 1876.I; XVIII 13 ІV)). Между тем, как издатель переписки кн. Чарторыйского с императором Александром князь Владислав Чарторыйский (Alexandre I et le prince Czartoryski. Correspondance particuliere et conversations 1801–1823, publiees par le prince Ladisias Czartoryski. Paris 1865), так и академик Charles de Mazade (Memoires du prince Adam Czartoryski. Avec une preface de M. Ch. de Mazade, de l'Academie francaise. Paris 1887) — позднейший биограф кн. Адама — совершенно об этом не упоминают.

Первоначальное воспитание князь Адам получил от своей матери кн. Изабеллы, ярой патриотки, известной под именем «матки ойчизны», вселившей ему с ранних лет чувства ненависти к России. Впоследствии, как говорили, она даже заставила кн. Адама поклясться не только не любить русских, врагов ее родины, но и всячески препятствовать славе и величию России. Таковы были первые семена, вложенные в восприимчивую и чуткую душу ребенка. В программу дальнейшего образования юноши входило изучение новых языков, древних классиков, верховая езда и фехтование. С особенным увлечением занимался он изучением древнего классического мира: ему, пылкому и впечатлительному, уже грезились подвиги древних героев, жертвующих жизнью для блага родины; он восторгается их героизмом, их презрением к жизни и стоицизмом. Посвятить всю свою жизнь на служение родине — стало стремлением юного кн. Адама. В 1782 году, двенадцати лет от роду, кн. Адам впервые присутствует на Варшавском сейме, со своим наставником полковником Чесельским посещает заседание Сената и Палаты, выказывая большой интерес ко всему совершающемуся. Вместе с братом Константином — путешествует затем по Волыни и Подолии по обширным и богатым отцовским владениям. Приехав в имение Пулавы, деятельно занимается своим самообразованием. Тихая спокойная жизнь способствует продуктивности его занятий: под руководством известного [464] республиканца Dupont-de-Nemours (бывшего члена Фр. национального собрания и Конвента), он изучает математику, историю, литературу и латинский язык. В часы досуга физическими упражнениями укрепляет свой организм.

Первое путешествие князя Адама за границу относится к 1786 году. Вместе с Чесельским он посещает Карлсбад, Готу и Веймар, где встречается с Виландом и Гердером и присутствуем при чтении Гёте его «Ифигении в Тавриде. Зиму 1786–1787 года проводит снова в Пулавах, где продолжает свои усиленные научные занятия. В 1787 году, на 18-м году от роду, князь Адам впервые выступает на поприще общественной деятельности в качестве выборного председателя местного Подольского сейма и в конце того же года присутствуете на Большом сейме в Варшаве. В сентябре 1789 года он вместе с матерью едет в Англию, где изучением английской конституции, восхищение которой осталось у него на всю жизнь, — пополняет свое образование. В памятный для Польши 1791 год, по возвращении из Англии, он поступает на военную службу под начальство своего зятя принца Людвига Виртембергского.

Между тем на политическом горизонте уже сгущаются тучи и события быстро следуют одно за другим. Провозглашение конституции 3 мая, восстание против нее тарговицких конфедератов, вооруженное вмешательство России — все это приводить ко второму разделу Польши. По всему краю поднимаются волны восстания, пробуждается народный дух, проносится воинственный клич по всей Польше, и все стремятся к защите раздираемой междоусобиями родины.

Князь Адам уже в качестве офицера, с оружием в руках становится в ряды защитников отчизны, при чем выказывает беззаветную храбрость и награждается орденом, который получает из рук самого короля. В следующем 1792 году князь Адам снова в Англии, вдали от политического водоворота, происходящего от ожесточенной борьбы партий, неудержимо влекущих Польшу к гибели. К этому времени относится его близкое знакомство с многими политическими деятелями и государственными людьми Англии. Между тем восстание в Польше разгорается: могучий девятый вал выносит на политическую сцену отважного предводителя Косцюшку, который во главе дружин совершает чудеса храбрости (1794). Но все оказывается тщетным, суровый приговор произнесен и конец политической независимости Польши близок. Русские войска под начальством Суворова подавляют восстание, Косцюшко разбит наголову и взят в плен. Наступает третий и последний раздел Польши. [465]

Получив в Англии известие о начале восстания, князь Адам спешит под знамена Косцюшки, но по дороге арестовывается в Брюсселе по распоряжению австрийского правительства и только по окончании восстания получает свободу. Репрессии постигают зачинщиков восстания; по указу Екатерины конфискуются и отбираются богатый поместья, владельцы которых частью попадают в тюрьмы и крепости, частью спасаются бегством. В число секвестрованных земель попадают и владения князей Чарторыйских.

Первою мыслью князя Адама, прибывшего из Брюсселя в Вену к родителям, было вернуть своему отцу конфискованные родовые земли. При содействии австрийского императора ведутся переговоры с Екатериной, в ответ на что последовало требование императрицы о вызове обоих Чарторыйских в Петербурга. После долгих колебаний и семейных переговоров, оба брата — Адам и Константин — отправляются в столицу России, заручившись предварительно письмом к обер-камергеру И. И. Шувалову, в доме которого хозяйничала окатоличенная племянница его — графиня В. Н. Головина. Отсюда завязались сношения польского патриота, открывши ему путь во дворец, и вскоре он начал обольщать будущего русского государя, так что осенью 1796 года Растопчин уже называете влияние Чарторыйского опасным для Александра. В этом письме (Знаменательное письмо это целиком приведено в «Русском Архиве» за 1876 г. кн. I) кн. Н. В. Репнин, во имя давнишней дружбы, просит И. И. Шувалова оказать молодым людям ласковый прием, «принять их милостиво, с любовью и сердечным участием», рекомендуя их с лучшей стороны. Несомненно, что письмо это оказало братьям Чарторыйским большую услугу, так как, судя по словам самого князя Адама, они сразу вошли в высшее Петербургское общество, которое приняло их чрезвычайно ласково и радушно. А между тем в своих воспоминаниях автор не только не упоминает об этом письме, но ни слова не говорит о кн. Репнине, с которым, как известно, он был в самых близких, дружеских отношениях.

В виду всего этого нельзя не относиться с большою осторожностью к фактам, сообщаемым Чарторыйским, а личные суждения князя, его польскую точку зрения необходимо подвергнуть самой строгой критике. Да и на самом деле петербургское общество, двор, государственные деятели и сподвижники Екатерины очерчены самыми темными, непривлекательными красками. Князь Адам беспощадно бичует холопство и раболепие лиц, усердно посещавших [466] приемные всесильного временщика и влиятельных вельмож, что, однако, не мешает ему в то же время вместе с его ментором Гурским обивать пороги тех же приемных, заискивать у всех сильных мира ездить на поклон к Зубову. А между тем, по словам В. А. Бильбасова, сживаясь ближе с этими деятелями Екатерининского века, представленными в столь непривлекательном свете Чарторыйским, видишь, что в этих головах, придавленных напудренными париками, зарождались и созревали грандиозные планы, потрясавшие всю Европу; что кружевные камзолы не мешали мозолистым рукам строить города, созидать флоты, двигать промышленность и торговлю. Вспомним, что ими, этими деятелями, присоединены к России Крым и Новороссия, Остзейский край, Финляндия, Литва и Белоруссия — вся пограничная черта с Западной Европой, куда были устремлены их взгляды и пожелания, где усматривали они тот великий светоч, при помощи которого они совлекали с себя ветхого человека и приобщились общечеловеческим идеалам.

После кончины Екатерины, император Павел, не особенно дружелюбно смотревший на сближение Александра с Чарторыйским, вскоре удалил его от двора, назначив, однако, посланником при Сардинском короле. Впрочем, назначение это не было серьезным дипломатическим постом в виду того, что Сардинское королевство de facto не существовало и сам король постоянно проживал в Риме. Изгнание это продолжалось до 1801 года, и, тотчас по вступлении на престол, Александр вызывает князя Адама в Петербург. Чарторыйский спешит на зов своего царственного друга и становится одним из самых влиятельных советников русского государя. В 1802 г. он назначается министром иностранных дел и становится таким образом вершителем судеб русской политики. Одновременно он назначается и попечителем Виленского университета и всех школ Западного края, каковую должность сохраняет до 1823 года, эпохи разрыва с Александром. Этот период деятельности кн. Адама хорошо известен и принадлежат истории. Как государственный деятель Чарторыйский является главным виновником политики первых лет царствования Александра, которая, в особенности, по отношению к Польше, явно противоречила интересам русской государственности. После смерти императора Александра он уже открыто переходить в ряды врагов России, поддерживает мечты о польской независимости, принимает деятельное участие в подготовлении революции 1831 года, носит звание президента временного правления и удаляется в Париж, где до самой своей смерти стоит во главе [ 467] польской революционной партии «белых». Он умер в Париже 3 июля 1861 года.

Что касается личности самого князя Адама, то по отзывам людей, близко его знавших, это был человек богато одаренный, получивший блестящее образование, аристократ по духу и по рождению, но наряду с этим, — человек честолюбивый, нетвердого характера, подчас слабой воли, легко попадавший под гнет обстоятельств и подверженный влиянию окружающей среды.

К. Военский.

Спб. 11 марта 1906 г.

Вызов в Россию, — Гродно. — Станнслав-Августа. — Приезд в Петербурга. — Общество. — Салоны кн. Долгорукой и кн. Голицыной. — Нарышкины. — Строгоновы. — Гр. Головина. — Императрица и двор. — Цесаревич Павел и вел. князья. — Характеристика имп. Екатерины. — Приемы у кн. Зубова. — Безбородко. — Гр. Остерман. — Ген.-прокурор Самойлов. — Представление императрице.

Дела моего отца были сильно расшатаны: 3/4 его состояния, заключавшегося в имениях, находившихся в областях, завоеванных Россией, были секвестрованы. Заступничество Венского двора не привело ни к каким результатами так как императрица Екатерина была чрезвычайно недовольна действиями моего отца, открыто сочувствовавшего восстанию Косцюшки. На дальнейшие просьбы о снятии секвестра с имений моего отца она сказала: «пусть явятся ко мне его два сына, и тогда мы посмотрим». Эти слова имели решающее влияние на нашу судьбу. Отъезд наш (мой и брата) в Петербург был решен бесповоротно. Отец мой был добр и деликатен и далек от мысли требовать от нас этой жертвы, но мы тем более считали себя обязанными выказать ему нашу любовь и преданность в эти тяжелые для семьи минуты. Отечество наше погибло и к этому горю было бы жестоко прибавить еще и разорение наших родителей, лишив их возможности удовлетворить претензии их кредиторов. Поэтому мы оба приняли это решение без всяких колебаний, хотя перспектива поездки в Петербург и пребывание в столице враждебного нашему народу государства, среди чуждых нам людей и на положении полупленников — внушала нам не мало опасений. Словом, это была самая тяжелая жертва, которую мы решились принести во имя сыновней [486] любви. Чтобы понять те чувства, который мы испытывали при мысли об этой поездке, достаточно указать на принципы, положенные в основу нашего воспитания: оно было национально-польское и почти республиканское. Юношеские годы наши посвящены были изучению древних классиков и отечественной истории и литературы; мы бредили греками и римлянами и мечтали о применении доблестей древнего мира на пользу и славу нашей родины. Любовь к отечеству, к его славе, его свободным учреждениям была внушена нам с ранней юности и если к этому прибавить чувство естественная негодования ко всем, кто способствовал порабощению нашей родины — легко себе представить, в каком душевном настроении мы находились, помышляя об отъезде в Россию.

В декабре 1794 года, мы простились с родителями и тронулись в далекий путь. По дороге мы посетили Гродно, где в это время проживал злополучный король Станислав-Август, под надзором князя Репнина. Здесь мы пробыли до весны и за эти несколько месяцев часто посещали короля, будучи свидетелями его горя и горьких упреков, которые он себе делал, не будучи в состоянии спасти отечество или по крайней мере погибнуть, сражаясь за него.

12 мая 1795 года мы прибыли в Петербурга, где были приняты в высшем обществе, оказывавшем нам много внимания и приветливости. Спустя несколько недель, у нас уже образовался большой круг знакомых и почти ежедневно мы получали приглашения на обеды, балы, концерты, вечера, спектакли и т. п. увеселения, чередовавшиеся почти беспрерывно. Хотя мне шел уже 25-й год, а брату моему Константину 23-й, но, по желанию отца, нас всюду сопровождала в качестве старшего друга, г. Гурский, достойнейший и добрейший человек, прекрасно воспитанный и тактичный, добрым советам которого мы многим обязаны в это пребывание наше в Петербурге. Благодаря его дружеской настойчивости, мы усердно делали визиты, посещали разных влиятельных лиц петербургская общества, к которым он почти насильно заставлял нас ездить, имея постоянно в виду главную цель нашего приезда, ради которой он считал своею обязанностью сделать все, что было в наших силах.

Высшее Петербургское общество в эту эпоху было блестящее и чрезвычайно оживленное, но имело множество оттенков. Все аристократические семьи держали открытые дома, при чем дипломатически корпус и французские эмигранты давали всему тон и были, так сказать, законодателями моды. Салоны княгини Долгорукой и княгини Голицыной, блиставшей одно время в Париже, особенно [469] отличались изысканностью и блеском. Обе эти дамы соперничала друг перед другом умом, красотою и изяществом беседы. Говорить, что они были предметом поклонения кн. Потемкина, а в настоящее время поклонником первой был австрийский посол гр. Кобенцель, а вторая совершенно покорила своими чарами графа Шуазель-Гуффье (Граф Гавриил-Август Шуазель-Гуффье (род. 1752 ум. 1817) ученый путешественник и дипломат. Член французской академии, в которой занял место д'Аламбера. Был франц. посланником в Константинополе; во время революции эмигрировал в Россию, где имп. Екатерина назначила ему пенсию. В царствование Павла назначен президентом академии художеств (с 1797–1800). В 1802 г. вернулся во Францию. Его книга Voyage pittoresque en Grece доставила ему известность и заслужила похвальный отзыв Кондорсэ. К. В.), известного своим посольством в Константинополе и описанием путешествия по Греции.

Дом Нарышкиных был совсем в другом роде. Это была аристократическая семья старых русских бар со всеми их причудами азиатско-московского пошиба. Предоставленные сравнительно большой свободе, девицы Нарышкины, как говорят, также принимали дань поклонения великолепного князя Тавриды. Двери гостеприимного и богатого салона Нарышкиных были широко открыты для всех. Тут можно было встретить татарских и черкесских князей, казацких гетманов и всевозможных лиц азиатского происхождения. Хозяин дома Лев Нарышкин, веселый и добродушный человек, бывший фаворит Петра III, сделавшийся затем придворным Екатерины, в качестве обер-егермейстера усердно расточал свое состояние на роскошные балы и приемы. В течение 10-летних трудов в этом направлении он по-видимому не успел еще разориться, и я не знаю, добились ли этого его наследники, обладавшие теми же вкусами и привычками.

Салон гр. Головиной несколько отличался от только что названных мною домов. Здесь не было ежедневных приемов, но происходили небольшие вечера, где в интимной беседе небольшого кружка царствовали традиции старого версальского двора. Хозяйка дома, две дочери которой впоследствии вышли замуж за графов Фредро и Потоцкого, была изящная, образованная женщина, обладавшая чувствительным сердцем и любовью к изящным искусствами

Дом гр. Строганова представлял еще одну разновидность. Сам граф, живший долгое время в Париже, приобрел там привычки, представлявшие странную смесь европеизма с древнерусскими обычаями. Здесь беседовали о Вольтере, Дидеро, о французском [470] театре, увлекались художественными произведениями кисти великих мастеров, и сам хозяин обладал богатой картинной галереей. А наряду с этим ежедневно держали в доме открытый стол, к которому являлся всякий, кто только хотел, пользуясь гостеприимством хлебосольного хозяина и услугами бесчисленной его прислуги, наполнявшей этот дом, содержимый с чисто азиатской пышностью.

Куракины и Гурьевы придерживались кружка княгини Долгорукой. Княгиня Вяземская, супруга генерал-прокурора, собирала у себя особый кружок. Из трех ее дочерей одна вышла за неаполитанского посланника герцога Серра-Каприола, другая за представителя Дании, третья за одного из Зубовых (Княжна Анна Александровна Вяземская, вышедшая за младшего из Зубовых графа Дмитрия Александровича, он умер в 1836 году спустя год после смерти жены. К. В.).

Среди молодежи выделялись два князя Голицына, получившие воспитание в Париже, которые отличались саркастическими и острым умом, делавшим их желанными гостями в свете. Оба Голицына и молодой Баратынский, также живший долгое время за границей, составляли трио, являвшееся ареопагом салонов, в которых остроумно повторялись их остроумные изречения. К ним же иногда присоединялся и граф Татищев, несколько старший годами, который впоследствии был посланником в Константинополе.

Я не буду вдаваться в более пространное описание тогдашнего петербургского общества, скажу только, что последнее являлось точным отражением двора: его можно сравнить с преддверием обширного храма, в котором все присутствующее устремляют свое исключительное внимание на божество, сидящее на престоле, которому приносят жертвы и воскуривают фимиам. В этом обществе всякий разговор, всякая фраза почти всегда сводились к придворным новостям; камертон всей жизни давался двором, каждый шаг, каждое действие которого принимались обществом с живейшим интересом.

Императрица Екатерина, ближайшая и непосредственная виновница падения Польши, одно имя которой приводило в трепет наши патриотические сердца, сумела, несмотря на свои недостатки и пороки, снискать себе преданность, любовь и уважение своих подданных. Несомненно, что за время царствования этой государыни империя Российская приобрела вес и значение за границею, а дела внутренния, благодаря порядку и законности, шли несравненно лучше, чем при ее предшественницах Анне и Елизавете. Вот [471] почему вся страна от мала до велика смотрела на императрицу как на существо высшее и охотно прощала ей все недостатки и слабости.

По характеру своему Екатерина была женщина честолюбивая, властная, мстительная и порой жестокая; но при всем ее честолюбии, она обладала необычайною любовью к славе, которой приносила в жертву все свои личные чувства и даже страсти; последнюю она всегда умела подчинить рассудку. Властолюбие ее не было чуждо расчета и преступления она не совершала без надобности, без пользы. В делах менее важных она нередко была строго правосудна; в особенности если это правосудие способствовало блеску и величию ее царствования. Она очень дорожила общественным мнением и старалась расположить его в свою пользу, если только оно не расходилось с ее видами, а в таких случаях она его не признавала. Следующий случай, наделавший в свое время немало шуму, служит тому наглядным доказательством.

В Петербурге жила княгиня Шаховская, обладавшая весьма значительным состоянием. Она выдала свою дочь за иностранца, герцога Аренберга, и свадьба произошла за границей. Узнав об этом, императрица пришла в сильный гнев и велела конфисковать имущество княгини (Кн. Чарторыйский не совсем точно передает этот случай. Княжна Елизавета Борисовна Шаховская (1773–1796) вышла замуж за князя Аренберга, одного из главных деятелей революции Австрийских Нидерландов, о чем австрийский посол гр. Кобенцель довел до сведения императрицы. Последняя, узнав, что княгиня Шаховская выдала дочь за революционера, потребовала возвращения ее с дочерью в Россию и брак был расторгнут. Впоследствии кн. Елизавета Борисовна вышла вторично замуж за князя П. Ф. Шаховского. К. В.). Мольбы матери и дочери, приехавшей в Россию, не смягчили гнева Екатерины, которая приказала расторгнуть брак, и все, начиная с матери и дочери, безмолвно подчинились этому жестокому приговору. Спустя некоторое время дочь княгини вышла вторично замуж, но любовь к первому мужу и глубокое душевное потрясение преждевременно свели ее в могилу. Говорить, что она лишила себя жизни.

Весь двор представлял из себя три группы: к первой принадлежат молодой двор великих князей и княжон, внуков императрицы. Во главе второй — находился цесаревич Павел, мрачный характер которого и странности приводили в ужас его приближенных. Наверху здания находился большой двор во главе с императрицей, окруженной ореолом славы, побед и любовью своих подданных. [472]

Что касается великих князей и княжон, то Екатерина предоставила себе исключительную заботу о воспитании своих внуков Отец и мать не могли влиять на них, так как с самого рождения дети отбирались от родителей, росли и воспитывались на глазах императрицы, которая смотрела на них как на свою собственность.

Великий князь Павел Петрович личными своими качествами и характером не привлекал к себе общество, которое всю свою преданность и любовь выражало Екатерине и искренно желало, чтобы бразды правления надолго еще оставались в ее твердой руке. В то время как все боялись и сторонились Павла, — тем сильнее восхвалялись качества императрицы, ее мудрость, приветливость и государственный ум. Этими качествами Павла легко объясняется то обожание, которое жители столицы выражали к особе государыни, мудрой, чадолюбивой матери отечества, а двор своим поклонением ее величию напоминал собою времена блестящей эпохи царствования Людовика ХІV-го.

Обаянию этому были не чужды и иностранцы, приезжавшие в Россию, которые, очутившись в придворной атмосфере, невольно заражались этим настроением русского двора и присоединяли свои голоса к общему хору славословий Екатерине. Таковы были принц де-Линь, графы Сегюр и Шуазель и многие другие. Среди многочисленных моих русских знакомых, из коих многие обладали злым языком, без стеснения осмеивавших всех и вся, я не знал ни одного, который в самой интимной, откровенной беседе позволил себе какую-нибудь шутку по адресу Екатерины. А в обществе этом никого не щадили, не исключая и цесаревича Павла; но едва произносилось имя императрицы — все лица делались серьезными, шутки и двусмысленности тотчас смолкали. Никто не позволял себе высказать упрека, жалобы, как будто все действия ее являлись велением судьбы, которое надлежит принимать с почтительною покорностью.

Мы все еще не получали разрешения явиться ко двору, который по обычаю находился в Таврическом дворце с начала весны. Только 1-го мая, во время народного гулянья в Екатерингофе, мы случайно увидели среди толпы молодых великих князей с их свитою. Вскоре затем мы были приглашены на большое празднество, данное княгиней Голицыной, обер-гофмейстерины великой княгини Елизаветы Алексеевны, в честь молодого двора. Великий князь Александра имевший в это время 18 лет, и его супруга, которой едва минуло 16, представляли очаровательную пару и оба блистали молодостью, красотой и грацией. ]473]

Между тем, светская жизнь наша продолжалась. Неумолимый ментор наш Гурский заставлял нас делать визиты, ездить на поклон к влиятельным лицам, постоянно напоминая о цели нашей поездки, утверждая, что всякая бестактность, всякий ложный шаг может иметь пагубное влияние на судьбу наш их родителей. По его настоянию отправились мы к фавориту, князю Платону Зубову.

В указанный час явились мы в Таврический дворец, где отведено было ему помещение. Он встретил нас стоя, опираясь на стол; он был одет в коричневый камзол. Это был еще молодой человек, стройный, с приятным смуглым лицом. Он принял нас с видом весьма милостивого покровительства. Во время разговора посредником между нами был Гурский, который очень удачно отвечал на предлагаемые вопросы и видимо понравился всесильному фавориту. В заключение князь сказал, что он сделает все возможное, чтобы быть полезным в нашем деле, но не преминул оговориться, что все исключительно зависит от воли императрицы, на решения которой ни он, ни кто другой не могут иметь окончательная влияния. Он сказал нам также, что мы скоро будем представлены ее величеству. К князю Зубову нас привел князь Куракин, брат будущего посла, взявший нас под свое покровительство. Но в то время, когда мы входили в кабинет Зубова, он вдруг исчез, или вернее остался в приемной. Когда мы вышли, он снова встретил нас и стал расспрашивать подробно о всем, что говорил нам князь, а из его замечаний мы могли легко заключить, что нам пришлось беседовать с самым могущественным человеком всей империи.

Не менее значительную роль играл брат фаворита граф Валериан Зубов. По внешности он имел даже более мужественный и внушительный вид, чем его старший брат, и сама императрица чрезвычайно к нему благоволила. Уверяли даже, что если бы Валериан Зубов имел случай представиться императрице раньше своего брата, то он, быть может, занимал бы его место. В настоящее время в качестве брата фаворита и благодаря личным заслугам, граф Валериан пользовался большим значением у императрицы. Поэтому необходимо было засвидетельствовать ему свое почтение, что мы и исполнили по настоянию Гурского. Благодаря покровительству графа Валериана мы и удостоились чести получить специальную аудиенцию у его брата.

По отзывам большинства русских, граф Валериан Зубов был человек благородный и великодушный. Главной его слабостью, которая, конечно, не могла служить ему укором — были женщины. В [474] это время все говорили о его связи с графиней Прот-Потоцкой () Рожденная княжна М. Ф. Любомирская. Впоследствии Зубов на ней женился, а после его смерти, в 1804 году, она вышла в третий раз за Ф. П. Уварова), которая последовала за ним в Петербург (Из Польши, где во время войны находился Валериан Зубов) и никуда не показывалась, — что, однако, не мешало легкомысленному графу увлекаться другими женщинами. Во время одной рекогносцировки перед штурмом Праги, Зубов был ранен в ногу ядром, перенес ампутацию и с тех пор ходил на костылях, что, однако, нисколько не мешало его успехам у женщин. Дом его (Бывший дворец Густава Бирона на Б. Миллионной. Пожалован Зубову в 1795 году. К. В.) был всегда полон всевозможными льстецами и поклонниками, приходившими к нему в надежде получить доступ к его брату. Неумолимый ментор наш Гурский почти насильно водил нас на эти приемы и хотя, по примеру брата, гр. Зубов постоянно повторял, что он не пользуется влиянием у императрицы, тем не менее, я почти уверен, что он был единственный, который горячо принял к сердцу наше дело.

Приемы у князя Платона происходили ежедневно в 11 часов утра: это был целый церемониал, напоминавший собою французское «Leve du Roi» времен Людовика ХV-го. Целое сонмище просителей и людей всех рангов усердно посещали эти утренние приемы. Вся улица была полна каретами и экипажами самого разнообразная вида. Бывали случаи, что после продолжительного ожидания, в приемную входил камердинер князя и торжественно заявлял, что его сиятельство сегодня принимать не будет, после чего все молча разъезжались, но также аккуратно являлись на следующий день. Церемониал приема был следующий:

В начале 12-го часа, двери кабинета широко растворялись, и Зубов входил в комнату небрежной походкой и, сделав общее приветствие легким кивком головы, садился к туалетному столу. Он был в легком халате, из-под которого видно было белье. Парикмахер и лакеи приносили парик и пудру, а все присутствующее старались уловить его взгляд и обратить на себя внимание всесильного фаворита. Все почтительно стояли и никто не смел проронить слова, пока князь сам не заговорить. Нередко, он все время молчал, и я не запомню, чтобы он когда-нибудь предложил кому-либо стул, исключая генерал-фельдмаршала Салтыкова (Светлейший князь Николай Иванович Салтыков. (Род. 1736 ум. 1816). Воспитатель Александра. Впоследствии председатель Государственного Совета), [475] которому, как говорят, Зубовы были обязаны своим возвышением. Известно, что князь Платон заменил Дмитриева-Мамонова по «рекомендации» Салтыкова. Деспотический проконсул Тутолмин (Генерал-от-инф. Тимофей Ив. Тутолмин, губернатор волынского наместничества. Впоследствии моск. ген.-губернатор. Род. 1740 ум. 1809), гроза Подолии и Волыни, несмотря на приглашение князя, не решался сесть, присев на кончике стула всего на несколько минут, он затем снова говорил стоя.

В то время, пока причесывали князя, его секретарь Грибовский (Известный Адриан Моисеевич Грибовский, автор «Записок». Родился 1766 ум. 1833. Был не секретарь Зубова, а статс-секретарь императрицы. К. В.) приносил бумаги для подписи. Окончив прическу и подписав несколько бумаг, Зубов одевал мундир или камзол и удалялся во внутренние комнаты, давая знать легким поклоном, что аудиенция кончена. Все кланялись и спешили к своим каретам. Все это проделывалось ежедневно и повторялось по строго установленному церемониалу.

С ходатайством по нашему делу мы не обращались ни к одному из министров, так как, по мнению Гурского, вернее всего было заручиться покровительством Зубовых. Впрочем, в течение этого времени, нам пришлось быть представленными некоторым высокопоставленным сановникам, о которых считаю необходимым сказать несколько слов.

Одним из самых выдающихся по своему уму и влиянию деятелей Екатерининской эпохи был, без сомнения, граф Безбородко (Александр Андреевич Безбородко, впоследствии граф, светл. князь и канцлер. Род. 1747 ум. 1799). Родом из Малороссии, он начал свою службу под начальством фельдмаршала Румянцева, который рекомендовал его императрице, взявшей его в свои секретари. Своею работоспособностью, талантливостью и необыкновенною памятью он обратил на себя внимание Екатерины и стал быстро возвышаться. Он был назначен членом коллегии иностранных дел и ему поручалась самая важная секретная переписка. Этот человек, по внешности своей напоминавший неуклюжего медведя, обладал тонким умом и редкой проницательностью. По природе ленивый, охотник до удовольствий, он принимался за работу в последний момента, но зато работал быстро и неутомимо. Безбородко пользовался большим уважением императрицы, которая осыпала его милостями; он был почти единственный из высших сановников, который не льстил Зубову и [476] даже никогда не посещал его. Все восхищались этим мужеством, но никто не подражал ему.

Престарелый граф Остерман (Граф Иван Андреевич Остерман, вице-канцлер и затем канцлер. Род. 1725 ум. 1811), вице-канцлер и первоприсутствующий в коллегии иностранных дел, походил своею наружностью на старинный, вышедший из рамки портрет. Высокий, худой, бледный, в старинного покроя кафтане с золотыми пуговицами и в мягких плисовых сапогах — этот старик олицетворял собою Елизаветинскую эпоху.

Человек старого закала, он пользовался всеобщим уважением, благодаря своей правдивости и стойкости убеждений. В настоящее время он фигурировал лишь на торжественных обедах и выходах и в чрезвычайных случаях ставил свою подпись под особой важности государственными актами, где имя его должно было стоять во главе. Он был единственный из сановников, который в совете императрицы высказался против раздела Польши, указывая на то, что это в конце концов послужит лишь к выгодам Австрии и Пруссии. Хотя он фактически был совершенно устранен от дел, но Екатерина постоянно оказывала ему знаки уважения и милости.

По вступлении на престол императора Павла, он окончательно удалился от дел и, сохраняя звание канцлера, переселился в Москву, где проживал вместе с старшим своим братом-сенатором. Оба старика были еще в живых в год коронования Александра I и, не имея прямых наследников, усыновили своего родственника графа Толстого, передав ему свое имя и состояние. Это был известный впоследствии генерал гр. Остерман-Толстой (Граф Алдр. Ив. Остерман-Толстой, ген.-от-инф., герой Отечественной войны и Кульма. Род. 1770 ум. 1857), отличившийся в Кульмском сражении, в котором потерял руку.

Генерал-прокурор граф Самойлов (Граф Александр Ник. Самойлов, генерал-прокурор, д. т. с. Родился 1744 ум. 1814) — по должности своей был министром внутренних дел, юстиции и финансов. Несмотря на то, что он приходился племянником кн. Потемкину, он был одним из раболепнейших льстецов Зубова, заклятого врага его дяди, человек ограниченного ума, незлой по природе, но пустой и чванный до смешного, Самойлов не обладал качествами государственного деятеля. Предоставив ему этот высокий и ответственный пост, Екатерина, по-видимому, хотела показать, что она может [477] управлять Россией, даже с таким неспособным министром. Она гордилась своим знанием законов и дел государственного управления, и надо сознаться, что в ее царствование дела внутреннего управления значительно улучшились по сравнению с теми порядками, которые царили в России при ее предшественниках.

***

Пребывание в русской столице и посещение высшего общества не уничтожили в нас, однако, чувств любви к родине и того интереса к ее делам, который, наряду с личными семейными заботами, мы всегда горячо принимали к сердцу. Особенно тяжелым было для нас сознание, что в то время, когда силою обстоятельств мы были вовлечены в вихра придворной светской жизни, посещали балы, празднества и увеселения, — в то же время благороднейшие из наших соотечественников, борцы за свободу родины, томились в темницах и влачили жалкое существование узников. Мы живо интересовались их судьбою и вскоре нам удалось узнать, что Немцевич, Конопка и Килинский еще находились в Петропавловской крепости, что Косцюшко переведен в другое место, где с ним обращались очень гуманно, и что он вызвал к себе уважение и участие. При нем находился некто майор Титов, которому поручено было ближайшее наблюдение за героем. Потоцкий, Закжевский, Мостовский и Сокольницкий содержались отдельно в одном из зданий на Литейной. Не имея возможности сделать что-нибудь для облегчения их участи, мы часто ходили по этой улице в надежде увидеть их хотя бы издали. Иногда нам удавалось видеть их силуэты в окне, но сами они нас не замечали и не догадывались о нашем присутствии. При этом же дом этот бдительно охранялся стражею, стоявшею снаружи и внутри здания.

Наконец, после нескольких месяцев ожидания, получено было извещение, что мы будем представлены императрице в Царском Селе, летней резиденции двора. Теперь наступал для нас решительный момент, когда мы, наконец, узнаем о решении нашей судьбы, ибо до сих пор нам не было известно о результате ходатайства нашего отца.

Нам сказано было явиться пораньше, так как представление должно было произойти после окончания церковной службы. Прибыв в Царское Село, мы перед тем посетили генерала Браницкого. Он был женат на одной из племянниц Потемкина и в свое время оказал большие услуги императрице в польских делах. Он пользовался неизменным благоволением Екатерины и во всех [478] дворцах ему отводилось помещение. Было грустно видеть, что этот человек так сильно уронил себя в глазах всех поляков, способствуя гибели своей родины. Он ненавидел русских, которых хорошо знал, и с молчаливым презрением переносил их господство, осмеивая их пороки и слабости. Расспросив нас подробно о положении отца, он дал нам необходимые советы и на вопрос наш, следует ли целовать императрице руку, сказал: «целуйте ее, как хотите, лишь бы вернуть вам ваше состояние».

Императрица еще находилась в церкви, когда все представлявшиеся перешли в приемный зал. Сначала нас представили графу Шувалову (Граф Иван Иванович Шувалов. Любимец императрицы Елизаветы. Основатель Московского университета и академии художеств. Род. 1727 ум. 1797), обер-камергеру, бывшему любимцу Елизаветы, человеку всесильному, известному своею перепискою с учеными, добивавшимися его покровительства: д'Аламбером, Дидеро и Вольтером. Говорят, что, по желанию императрицы Елизаветы, он побудил Вольтера написать его знаменитую «Историю Петра Великого». Он выстроил нас всех в одну шеренгу в ожидании выхода императрицы. Когда служба кончилась, появились сначала придворные, шедшие по два в ряд; камер-юнкеры, камергеры, высшие чины двора, сановники военные и гражданские и, наконец, шла сама императрица, окруженная великими князьями, княжнами и придворными дамами. Мы сначала не успели рассмотреть ее хорошенько, потому что надо было становиться на одно колено и целовать ее руку по мере того, как обер-камергер называл нас по имени. После этой церемонии вся эта масса лиц образовала круг, и императрица обходила присутствующих и говорила каждому представленному несколько слов. В это время нам удалось рассмотреть ее ближе. Это была женщина уже пожилая, но бодрая, среднего роста и довольно полная. Ее походка и вся ее фигура носили отпечаток изящества и величия. Движения ее были плавны и благородны. Но это был поток, который уносить все в своем течении. Черты лица ее, уже покрытого морщинами, но чрезвычайно выразительного, изобличали и привычку повелевать. На губах играла постоянная улыбка, но под этим наружным спокойствием таились страсти самые бурные и непреклонная воля. Подойдя к нам, она ласково улыбнулась и сказала: «Ваш возраст напоминает мне вашего отца, когда я увидела его в первый раз. Надеюсь, что вы чувствуете себя хорошо в моей столице». Эти немногие слова привлекли к нам общее внимание всех придворных, которые окружили нас и наперерыв друг перед другом стали расточать нам всевозможные похвалы. После [479] этого нас тотчас пригласили к высочайшему столу, который был накрыт под колоннадой: это была особенная милость, так как императрица обедала здесь лишь в кругу самых близких лиц. В этот же день мы представлялись великому князю Павлу, который встретил нас с холодной вежливостью; но великая княгиня Мария Феодоровна была чрезвычайно ласкова, вероятно ради своего брата, которого она хотела примирить с нашей сестрой Марией (Княжна Мария Чарторыйская, сестра автора воспоминаний, была в замужестве за принцем Людвигом Виртембергским, родным братом великой княгини Марии Феодоровны. Брак этот был несчастный и в 1792 году закончился разводом, после чего кн. Мария поселилась на постоянное жительство в Пулавы. От брака с принцем Виртембергским у нее был сын Адам, который, по странной случайности, в 1831 году предводительствовал войсками, разорившими Пулавы. Императрица Мария Феодоровна всегда оказывала особенную дружбу принцессе Марии и в своих письмах называла ее «ma tres сhere soeur»). Что касается молодых великих князей (Александра и Константина), то прием их очаровал нас своею искренностью и сердечностью.

II.

Лето 1795 года. — Мы продолжаем посещать Зубовых. — Анонимное письмо. — Поступление в русскую службу. — Возвращение имений. — Назначение камер-юнкером. — Приезд герцогини Саксен-Кобург-Готской. — Новый 1796 год. — Женитьба вел. кн. Константина. — Придворные празднества. — Зимний дворец. — Партия императрицы. — Таврический дворец. — Эрмитажные спектакли.

Лето петербургское высшее общество проводило в окрестностях столицы, где в загородных домах богатых бар царила та же роскошь, что и в городе. Так как все стремились воспользоваться летним временем, то в течение нескольких месяцев Петербург оставался совершенно пустым и обычное движение временно прекращалось. По настоянию Гурского мы ревностно продолжали наши загородные визиты, посещая влиятельных представителей высшего общества на дачах, ибо, по его мнению, это был единственный способ достигнуть нашей цели. И действительно, несмотря на лестный и милостивый прием, оказанный нам при большом дворе, дело наше все еще оставалось в прежнем неопределенном положении. Императрица, по-видимому следившая за нами, знала о наших успехах в свете, и расточаемые нам похвалы видимо произвели на нее благоприятное впечатление. [480]

Кроме этих визитов, достаточно утомительных, приходилось кроме того посещать и Царское Село, где по воскресным и праздничным дням продолжались приемы у Зубова. Благодаря этим приемам мы приглашались и во дворец, к обеденному столу императрицы, за которым находились великие князья, а также присутствовало значительное число лиц известного класса. Нас также приглашали и на вечерние гулянья в саду, куда в хорошую погоду приходила императрица со всем двором. Иногда после прогулки она садилась на скамейку, беседуя со своими приближенными, а великие князья и княжны и придворная молодежь развлекалась играми на газоне. Цесаревич Павел на этих гуляньях не присутствовал, так как тотчас по окончании обеда он уезжал к себе в Павловск, свою летнюю резиденцию. Во время этих игр мы ближе познакомились с обоими великими князьями, которые были к нам особенно милостивы и внимательны.

После обеда некоторые из более близких ко двору лиц (в общество которых были приняты и мы с братом) отправлялись к князю Платону Зубову. Это уже не были официальные визиты, но скорее дружеские беседы в его интимном кружке. Князь появлялся на этих собраниях в домашнем камзоле и обращался с немногочисленными посетителями запросто, играя уже роль любезного хозяина, небрежно развалившись в кресле или на софе. На этих вечеринках бывали иногда граф Кобенцель, австрийский посол, или граф Валентин Эстергази, впоследствии обер-церемониймейстер венского двора, постоянный посетитель царскосельских обедов, который своею болтливостью и льстивой угодливостью настолько сумел войти в доверие фаворита, что императрица пожаловала ему значительные поместья на Волыни. Такими же далеко не привлекательными душевными качествами отличалась и его супруга, которая несмотря на это пользовалась благосклонностью императрицы. У него был сын, избалованный мальчишка, воспитывавшийся во дворце, своими забавными выходками немало способствовавши успехам своих родителей при дворе. Младший его брат, граф Владислав Эстергази, живущий в настоящее время на Волыни, достойный и почтенный человек.

Придворные сплетники под шумок рассказывали, что в то время как 70-ти летняя Екатерина осыпала милостями князя Платона, последний втайне вздыхал по великой княжне Елизавете, супруге Александра, которой в это время было всего 16 лет. Эта столь же дерзкая, сколь бессмысленная претензия делала его смешным, и все только удивлялись наглости зазнавшегося фаворита, позволившего себе ряд бестактностей почти на глазах императрицы. [481] Что касается великой княгини, то она не обращала на него никакого внимания, не допуская в чистоте своего юношеского сердца даже мысли, что расточаемый ей фаворитом любезности могли скрывать нечто иное, чем простое уважение. Зубов же был положительно смешон, когда после обеда, во время вышеописанных интимных вечеров, он, небрежно развалясь на софе, томно вздыхал и имел вид человека, удрученного сердечным горем. В это время он наслаждался меланхолическими и нежными звуками флейты.

Так прошло для нас лето 1795 года. В начале осени двор переехал в Таврический дворец, где снова нам пришлось фигурировать в качестве усердных посетителей утренних приемов князя, тем более, что приближалось уже время окончательная решения нашего дела. Зубовы по-прежнему были с нами чрезвычайно любезны, но по-прежнему усиленно повторяли, что в этом вопросе личное их влияние ничтожно и что все зависит исключительно от воли императрицы. Все это не предвещало нам ничего утешительного, а между тем на придворном горизонте появились уже признаки более тревожного свойства. Наряду с лицами, стремившимися получить обратно отобранные у них земли, появилась целая толпа охотников более легкой наживы, которые пустили в ход все средства и связи, чтобы воспользоваться секвестрованными имениями. Начиная с многих высших сановников, до самых ничтожных приказных, все они с жадностью голодных волков ожидали даровой подачки, в надежде поправить свои дела за счет казны, тем более, что императрица до сих пор не высказала своего решения о судьбе многочисленных частных, государственных и церковных имуществ. С прискорбием надо сознаться, что в числе таких лиц было несколько поляков, недостойных сынов своего отечества, которые, забыв свой долг перед родиной, также помышляли о легком обогащении.

Между тем наши родители, преследуемые кредиторами, мучимые неизвестностью об ожидающей их участи, еще более встревожены были нашей судьбой. В то время как мы писали о милостивом приеме, оказанном нам в Петербурге, мать моя получила анонимное письмо, написанное на прекрасном французском языке, в котором, уведомляя ее о наших успехах при дворе и в обществе, анонимный автор особенно ставил нам в заслугу, что, несмотря на пребывание наше в русской столице, мы остались добрыми поляками, твердыми в своих убеждениях и наряду с пламенною любовью к родине пылали ненавистью к Екатерине — виновнице гибели Польши. Можно себе представить тревогу моей [482] матери при чтении этого письма, которое, в случае его перлюстрации (что, как известно, практиковалось в Петербурге), могло погубить нас и наше дело, вызвав гнев императрицы. Было ясно, что письмо это написано с целью возбудить недоверие императрицы и лишить родовых имений.

В таком положении были дела, когда во время одной из поездок наших в Царское Село, Зубов объявил нам, что императрица желает зачислить нас офицерами в гвардию, каковое отличие — прибавил он — является необычайною милостью ее величества, дающей нам возможность стать в ряды ее славной победоносной армии. Поступление на русскую службу было conditio sine qua non для получения наших имений, и отказаться от этого предложения было очевидно немыслимо. Хотя мы были приготовлены к этому удару и решились принести эту последнюю жертву для блага наших родителей, но сердце наше болезненно сжалось, когда нам сделано было официальное предложение. Колебаться нельзя было, ибо раз мы решились отдаться в руки русских — было совершенно безразлично, какой именно род службы нам будет предназначен.

Наконец столь долго ожидаемый указ о всех конфискованных имениях был подписан. Множество земель было роздано фаворитам, министрам, генералам, губернаторами некоторым низшим чиновникам, а также некоторым полякам изменникам отечества. Имения наши не были возвращены моему отцу, но назначены были в подарок мне и брату в количестве 42.000 душ крестьян, как это принято в России. Латышевское и Каменецкое староства, принадлежавшие моему отцу, отданы были графу Моркову. Сестры наши не были упомянуты в этом указе, но фактически мы получили обратно почти все состояние и поспешили передать полную доверенность отцу, дабы он мог пользоваться своим имуществом на правах хозяина.

Вскоре после этого мы отправились в Царское благодарить императрицу, которая приказала зачислить меня в конную гвардию, а моего брата в Измайловский полк. Несколько раз мы получили приглашение на концерты в Таврическом дворце, это считалось особенною милостью, так как офицеры гвардии не входили в состав двора. Но все это окончилось с переездом императрицы в Зимний дворец. Мы находились в той категории офицеров гвардии, которые являлись во дворец лишь по воскресеньям и праздничным дням, чтобы занимать место рядом с дипломатическим корпусом во время выхода императрицы. Отправляясь в дворцовую церковь и возвращаясь оттуда, государыня дарила нас [483] милостивыми взглядами, а великие князья любезно кланялись. Говорить, «что во время этих выходов, возобновлявшихся каждое воскресенье, гвардейские щеголи, напудренные и напомаженные, в блестящих мундирах, старались привлечь внимание Екатерины своею стройностью, формами, молодцоватым видом и, как уверяют, некоторые имели успех. Но все это были рассказы о временах давно минувших, теперь же императрица была уже на склоне дней и подобный сцены не могли уже повторяться.

Военная строевая служба в полках гвардии в это время велась довольно небрежно. Правда, были офицеры, которые относились к ней более внимательно, но это было их личное желание, и в глазах большинства гвардейской молодежи это не было заслугой, а скорее делало их предметом насмешки. Командующие генералы также не поощряли их к службе. Во дворце мне пришлось в эту зиму быть на карауле всего один раз: в этот день, как сейчас помню, я находился под командой Ханыкова (Василий Васильевич Ханыков. Был посланником в Дрездене с 1802 по 1829 г.), впоследствии занимавшего пост посланника в Дрездене. Возвращаясь с моим взводом, чтобы идти в конногвардейские казармы, я встретил князя Трубецкого, который также в первый раз находился в дворцовом карауле. В настоящее время этот князь Трубецкой — генерал-от-инфантерии и состоит генерал-адъютантом императора Александра. Брат мой, Константин, в качестве пехотного офицера, находился с отрядом Измайловского полка, занимавшего ночной караул во дворце. Увидев его, императрица милостиво поклонилась ему и сказала, что она будет спать спокойно, находясь ноль его охраною.

В день нового 1796 года мы с братом были пожалованы в камер-юнкеры. Надо заметить, что в описываемое время придворное звание имело в России несравненно большее значение, нежели теперь, и наряду с военными чинами, имело преимущество перед службой гражданской. Вот почему в аристократических семьях или семьях лиц, пользовавшихся видным служебным положением, сыновей старались определить в гвардию и доставить им вместе с тем придворное звание, благодаря которому они затем быстро подвигались в служебной иерархии. [484]

***

Императрица Екатерина очень хотела еще при жизни женить великого князя Константина и заранее решила устроить его придворный штат. С этой целью были намечены некоторые лица его будущего двора и многие старались попасть в списки.

В этом году прибыла в Петербург герцогиня Саксен-Кобург-Готская со своими тремя дочерьми. Уже издавна существовал обычай, что когда для кого-либо из русских князей требовалась невеста, один из дипломатических представителей объезжал маленькие немецкие дворы, где имелись красивые принцессы, и затем представляли в Петербург подробное донесение, в котором излагали все качества предполагаемой невесты. Императрица, на основании этих донесений, делала свой выбор, указывая на тех принцесс, которых она желала бы видеть в Петербурге. В свое время Екатерина, как известно, сама прошла подобный экзамен и поэтому во всей этой процедуре не видела ничего унизительная для будущей великой княгини. С своей стороны немецкие принцессы почитали большим счастьем, когда их дочери получали приглашение в Петербург, ибо перспектива выдать дочь за русского великого князя, в эту эпоху блеска и величия Екатерининского двора, казалась им в высшей степени заманчивой. Сведения о дочерях герцогини Кобургской доставлены были бароном Будбергом, впоследствии министром иностранных дел, которому таким образом герцогиня и ее дочери обязаны были своим приглашением к Петербургскому двору.

Герцогиня-мать была женщина большого ума, образованная и приветливая; все три дочери ее отличались изяществом и красотою. Говоря откровенно, было тяжело смотреть на эту мать, приехавшую в чужую страну, чтобы выставить напоказ, подобно товару, своих дочерей, в ожидании милостивого взгляда императрицы и выбора великого князя. Что касается в. к. Константина, то о нем ходили при дворе анекдоты такого свойства, что от предполагаемой его женитьбы едва ли можно было ожидать семейного счастья для его супруги.

Императрица, умевшая очаровывать своим обхождением, приняла герцогиню и ее дочерей с распростертыми объятиями. Ежедневно устраивались прогулки, празднества, вечера и балы, во время которых великий князь мог проводить время в обществе принцесс и ближе познакомиться с ними. Он получил приказание от императрицы жениться на одной из них, при чем ему был лишь предоставлен выбор будущей супруги. Константину в это время шел 17-й год, в последующие годы своей жизни он всегда отличался необузданным нравом и никогда не мог владеть своими [485] страстями и порывами. Можно легко себе представить, чем он был в эти годы. Естественно, что о сознательном выборе будущей подруги жизни не могло быть и речи: он просто повиновался воле своей всемогущей бабки.

По всему видно было, что великий князь остановить свой выбор на младшей принцессе. Старшая довольно удачно вышла из положения, сознавшись откровенно, что сердце ее не свободно. Она уже дала слово одному австрийскому офицеру (впоследствии генералу) и родители не препятствовали этому браку. Последствия показали, что выбор был ее удачен, по крайней мере она была несравненно счастливее своих сестер, которые они вышли за людей, не давших им супружеского счастья.

День нового 1796 года ознаменован множеством наград, милостей и назначений, как очередных, так и приуроченных к будущему бракосочетанию великого князя Константина. К этому времени состоялось и наше назначение камер-юнкерами, что как я уже упомянул выше, являлось наградою и средством к дальнейшему повышению для молодых людей, обладавших связями при дворе. Они допускались на придворные балы, вечера, танцы и спектакли — в это святилище, куда однако не имели доступа люди самые почтенные, известные своими служебными заслугами, если они не обладали при этом высоким чином. Вследствие этого получалось странное явление: внутренние апартаменты дворцов были широко раскрыты для людей, не имевших никаких личных заслуг, в то время как старые, заслуженные генералы, затерянные в толпе, должны были дожидаться в приемных. Впрочем, я лично, благодаря этому порядку, испытывал известное чувство удовлетворения, не лишенное злорадства при виде того, как грозный генерал-губернатор завоеванной провинции совершенно стушевывался в столице, не вызывая даже взгляда всесильного фаворита и почти не показываясь в высшем свете. Тем не менее, по возвращении во вверенный ему край, он снова делался полновластным сатрапом и нередко вымещал перенесенное им унижение на семействах тех лиц, с которыми он был вынужденно почтителен в Петербурге. Благодаря дискреционной власти генерал-губернаторов, злоупотребления были делом самым обыкновенным и добиться правосудия или простой справедливости было почти невозможно. Все делалось всесильными чиновниками, которые фактически заправляли краем, скрываясь за подписью главных начальников, в большинстве случаев бездеятельных и бездарных. Иметь на своей стороне чиновничество было вернейшим средством успеха, ибо местные взяточники и грабители прекрасно спелись с [486] канцелярской мелочью Сената и министерств, благодаря чему никакое злоупотребление не могло всплыть наружу.

Зачисление наше в придворный штат посвятило нас в интимную жизнь двора и доставило нам знакомство с многими высокопоставленными сановниками и придворною молодежью, с многими из которых мы близко сошлись. К этому же времени относится и сближение наше с двумя великими князьями.

Теперь я возвращусь к празднествам и церемониям, имевшим место по случаю бракосочетания в. к. Константина.

Выбор великого князя сделался вскоре известным. Младшая из принцесс, Юлия, будущая великая княгиня Анна Феодоровна, должна была принять греческую веру и под руководством священника изучила догматы новой религии. Говорить, что германские принцессы, которые предназначались в супруги русских великих князей, получали весьма поверхностные понятия о догматах родной веры и в виду этого они без затруднения переходили в православие.

Вскоре после совершения обряда присоединения к греческой церкви, в присутствии императрицы, высшего духовенства и всего двора, произошло торжественное венчание принцессы Юлии с великим князем Константином, после которого в течение нескольких недель давались парадные обеды, балы, празднества, фейерверки и другие увеселения, чуждые, однако, несмотря на внешний блеск, истинной веселости. При виде этой молодой и прекрасной принцессы, прибывшей издалека в чужую страну, принявшую чуждую ей веру и отданной во власть взбалмошного юноши, менее всего думавшего о ее счастье — все эти празднества и чисто внешние проявления радости наводили скорее на грустные размышления при мысли о судьбе юной великой княгини. Сам Константин своим поведением вскоре оправдал эти опасения. Его интимные беседы и более чем откровенные намеки и рассказы о его медовом месяце поражали своим цинизмом и неделикатностью по отношению к юной супруге и свидетельствовали о его невероятно странных капризах и привычках.

Обе великие княгини вскоре соединились узами самой тесной дружбы. По происхождению иностранки, вдали от родины и семьи, занимая почти одинаковое положение, великие княгини Анна и Елизавета естественно почувствовали друг к другу влечение и во взаимных откровенных беседах находили отраду и утешение. Великая княгиня Елизавета, предназначенная судьбою к более высокому жребию, более счастливая благодаря душевным качествам своего супруга, поддерживала свою belle soeur, заменив ей мать и сестер, которые вскоре должны были покинуть Россию. [487]

Когда закончились все празднества и торжества и герцогиня Кобургская со своими дочерьми вернулась в Германию, жизнь двора снова вошла в обычную колею. По желанию императрицы устраивались катанья на санях, во время которых дежурные камер-юнкеры сопровождали государыню и великих княгинь. Во время одной из таких прогулок мне случилось видеть Екатерину в утреннем туалете и Зубова в шубе и теплых сапогах, выходивших запросто из внутренних апартаментов государыни. Но к этому по-видимому все привыкли, по крайней мере никто из придворных не был этим шокирован.

В Зимнем дворце вечера происходили в так называемом бриллиантовом зале, получившем это название от украшенных драгоценными камнями императорских регалий, хранившихся под большими стеклянными витринами. Зал этот соприкасался с опочивальней, уборною и внутренними апартаментами императрицы с одной стороны, а с другой с комнатами, предназначенными для дежурства. Эти комнаты отделялись от других зал тронным залом, входившим также в состав внутренних апартаментов императрицы. При входе в этот зал находился караул от кавалергардов, которые все сидели (Члены внутренних дворцовых караулов всегда находятся в залах сидя, исключал часовых и тех внутренних караулов, которые наряжаются на время высочайших выходов и балов). Это был отряд, состоящий из отборных офицеров (В царствование Екатерины «Кавалергардский корпус» действительно состоял из одних офицеров, а при Павле кавалергарды получили новую организацию и преобразованы в Кавалергардский полк. К. В.), происходивший от известной роты преображенцев, возведшей на престол Елизавету и получившей название «лейб-кампанцев». Все нижние чины этой роты произведены были в офицеры и включены были в состав ее личной охраны. Этот караул сохранился до смерти Екатерины в том же составе и носил ту же роскошную форму. Иметь вход «за кавалергардов» — означало иметь право входа во внутренние дворцовые апартаменты. В царствование императрицы Екатерины дворцовая обстановка вероятно менялась, но распределение апартаментов Зимнего дворца оставалось таким же, как при Анне и Елизавете. Со вступлением на престол Павла I-го оно было изменено.

Обыкновенные дворцовые вечера происходили в так называемом бриллиантовом зале, где собиралось интимное общество и те из офицеров и гражданских чинов, которые были на дежурстве. Императрица играла в карты с Зубовым и двумя другими сановниками. Во время игры Зубов бывал рассеян и поминутно [488] посматривал на стол, за которым играли они великие княгини с их мужьями. Многие удивлялись, что императрица не замечала этих его выходок, которые шокировали всех. Кроме упомянутых были еще и другие карточные столы. Императрица обыкновенно не оставалась к ужину, рано кончала игру и удалялась в свои внутренние покои. Она милостиво раскланивалась с присутствующими, двери растворялись, и великие князья также удалялись. Затем уходил Зубов, сделав общий поклон, и проходил вслед за императрицей.

Иногда близ Таврического дворца устраивали для катанья ледяные горы. Великие княгини и княжны и весь придворный штат отправлялись на эти горы и, согласно русскому обычаю, съезжали на маленьких санках. Здесь царило веселие и непринужденность и раздавался веселый смел молодежи. У великой княгини устраивались очень хорошие концерты. В Эрмитажном театре шла французская комедия и итальянская опера с превосходным составом артистов. Австрийский посол граф Кобенцель обыкновенно сидел рядом с императрицей. На спектаклях этих, дававшихся два раза в неделю, присутствовали исключительно члены императорской фамилии и придворная знать. Я как сейчас вижу перед собой всю эту картину: в центре, напротив самой сцены, на широком кресле, сидит императрица; рядом с нею, почтительно наклонив голову и прищурив свои близорукие глаза — граф Кобенцель; в пудреном парике и богатом камзоле, он внимательно слушает свою собеседницу. Рядом с ними, с обеих сторон, молодые красивые фигуры великих княжон и князей, а сзади амфитеатром разместился весь придворный штат. Здесь давались лучшие из современных опер, и многие мелодии до сих пор звучать в моих ушах. Весь Эрмитаж кроме того был украшен великолепными картинами кисти знаменитых мастеров. В последующие царствования императоров Павла и Александра Эрмитаж значительно изменился.

Екатерина находилась на вершине своей славы и политического могущества: раздел Польши был закончен согласно ее желаниям; повинуясь ее воле, прусский король уступил Австрии город Краков; большинство европейских монархов заискивали перед нею, льстили ей и подчинялись всем ее желаниям. Австрийский и лондонский кабинеты добивались ее благосклонности, рассчитывая на активное содействие России в борьбе с Францией. Неаполь, Рим и Сардиния стремились к тому же, опасаясь за целость своих владений под угрозой успехов революционной Франции. [489]

Между тем Екатерина, рассылавшая громоносные дипломатически ноты против французской республики и революции, возбуждавшая против нее всю Европу, благоразумно воздерживалась от войны, спокойно смотрела на неудачи своих союзников и не двигала своих войск. Она властвовала в северной Европе, заставляла трепетать Турцию и, гордая сознанием своей силы, отправила войска в Персию под начальством Валериана Зубова. Но это были последние дни ее славы: победа Бонапарта в Италии и беспримерное поведение юного шведского короля сильно повлияли на ее душевное состояние и исполнили горечью последний год ее жизни.

Все эти спектакли, увеселения и придворные балы, на которых мы принимали участие, еще более сблизили нас (меня и брата) с великими князьями, которые, как я уже говорил, всегда относились к нам особенно милостиво. В это время я занимался рисованием. Когда великий князь Александр узнал об этом, он велел мне принести несколько моих рисунков, рассматривал их, показывал великой княгине и вообще выказывал мне много внимания.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Русский двор в конце XVIII и начале XIX столетия. (Записки кн. Адама Чарторыйского) // Русская старина, № 6. 1906