-

БАТУРИН П. С.

ЗАПИСКИ

Записки П. С. Батурина.

(1780-1798).

Хотя автор настоящих Записок, в подлинной их рукописи, и скрыл свое имя под инициалами Г. С. С. Б., но этот шифр легко поддался разбору при ознакомлении с самым содержанием повествования: «Господин Статский Советник Батурин».

Только исключительно счастливая случайность, — тот фатум, который так часто сопровождает жизнь книг и рукописей, спас Записки Батурина, хотя и в одной лишь их части, от уничтожения: несколько лет тому назад известной историк искусства и просвещенный любитель родной старины, художник Степан Петрович Яремич, разбираясь в Киеве, на Подоле, в старом книжном и бумажном хламе, продававшемся у какого-то старьевщика, извлек оттуда и затем приобрел уже сильно поврежденную временем и сыростью рукописную тетрадь с заглавием: «Жизнь и похождение Г. С. С. Б. Повесть справедливая. Часть III». Эта-то обреченная на верную и уже близкую гибель тетрадь и заключает в себе любопытные Записки Батурина, печатаемые нами ниже, с любезного разрешения С. П. Яремича ¹.

Как видно из заглавия спасенной тетради, Записки были написаны в трех частях или тетрадях, из которых С. П. Яремичу удалось спасти лишь последнюю, III часть, обнимающую годы 1780-1798: две первых, содержавшие в себе, как можно догадываться, рассказ о семье автора, об его детстве, воспитании, службе рядовым в гвардии и офицером в армии, равно как и об участии его в войнах Семилетней и Первой Турецкой, погибли ². Нельзя не пожалеть об этом: зная из сохранившейся части Записок, как подробно, откровенно и, [48] главное, правдиво рассказывает автор обо всех обстоятельствах своей, обильной происшествиями разнообразного характера жизни, надо полагать, что и в погибших главах своих мемуаров он вел повествование свое с тем же эпическим беспристрастием и спокойствием и с такою же подкупающею правдивостию и, при хорошей памяти, дал там любопытную и ценную бытовую и историческую картину. Впрочем, зная по опыту, как много погибло у нас памятников даже первостепенного значения, шедших из культурных и обширных семей, не следует особенно удивляться, что подобная участь постигла и две тетради Записок бессемейного бобыля Батурина, умершего, к тому же, уже более ста лет тому назад, вдали от родины, в получужом тогда Минске. Прежде, чем говорить подробнее о самых Записках, считаем необходимым рассказать немудреную биографию их автора: она облегчит нам понимание самых Записок и ближе введет в круг отношений и интересов нашего мемуариста, — этого рядового по внешним жизненным фактам служилого человека Екатерининской эпохи, человека, проникнутого типичным для своего времени стремлением к просвещению, к литературе и театру, а в области своей служебной деятельности старавшегося проводить на деле идеи просвещенного абсолютизма, коих представительницею считала себя Екатерина II, а за нею и ее агенты.

Пафнутий Сергеевич Батурин родился в 1740 или 1741 г., т.-е., на грани царствований мрачной Анны Иоанновны и жизнерадостной Елизаветы Петровны ³. Происходил он из дворянской семьи ⁴, но о родителях его нам ничего не известно, как неизвестно и то, к помещикам какой именно губернии они принадлежали, так как у П. С. Батурина, — редкое в те [49] времена явление, — не было ни недвижимого имения, ни крестьян. Службу свою начал он в 1754 г. в лейб-гвардии Конном полку, из вахмистров которого, через пять лет службы, был выпущен «в полевые полки» поручиком (1759). Тогда был разгар Семилетней войны (1756-1762), в которой Батурин и принял участие, — для него неудачное, ибо в одном из сражений, в пределах Пруссии, он был взят в плен и «претерпел семимесячное полонное содержание». В 1763 году, в начале царствования Екатерины II, он вышел в отставку — «с награждением капитанского чина» — и пробыл не у дел около семи лет. Быть может в эту именно эпоху своей жизни он побывал «в чужих краях»; из упоминаний в ІІІ части Записок мы знаем, что он был в Марсели и на Львовских контрактах. В 1770 году Батурин, как значится в его послужном списке, был «паки определен в военную службу тем же чином» и принял участие в Первой Турецкой войне (1769-1774), которая также не прошла для него благополучно: «при осаде г. Ибраилова, на штурме», он был «ранен тяжелою пулею в руку» ⁵, после чего был отправлен, на время излечения этой раны, в корпус войск, состоявших под командой генерал-майора М. Н. Кречетникова, — будущего начальника Батурина по службе его в Калуге, Туле, Киеве и на Волыни. — 16 января 1771 г. Батурин произведен был в секунд-майоры и в этом же чине был и в 1776 г., когда служил в Апшеронском пехотном полку ⁶. Получив, затем, чин премьер-майора (28 июня 1777 г.), он в 1779 г. служил в Ревельском пехотном полку ⁷ и вскоре производен был в подполковники (24 ноября 1781 г.) ⁸.

1780-м годом, т.-е., временем службы в Ревельском полку, которым Батурин временно командовал после [50] бригадира барона Е. Е. Ферзена (произведенного тогда в генерал-майоры), и до назначения нового полкового командира, — открывается дошедшая до нас III часть его Записок, из коих можно почерпнуть уже подробные сведения о его служебных и житейских обстоятельствах.

Взяв из полка отпуск в Петербург, Батурин свиделся здесь «с давним своим благодетелем» М. Н. Кречетниковым — тогда уже Калужским и Тульским генерал-губернатором, — и получил от него приглашение перейти на службу под его начальство. Не решившись сразу принять это предложение, Батурин, между тем, вышел в отставку «тем же чином» (1782 г), после чего около года провел в Петербурге. Рассказу о своем здесь пребывании, о знакомствах своих, литературных занятиях (сотрудничестве в «Собеседнике Любителей Российского Слова») и о пиесах своих для театра Батурин посвящает начало III части своих Записок, которое нельзя не признать весьма любопытным. Между тем, в 1783 г, он решил воспользоваться приглашением Кречетникова и получил место Советника в Калужской Палате Гражданского Суда или, как говорили короче, — в Гражданской Палате. В Калуге Кречетников поручил Батурину, между прочим, заведывание местным театром, существовавшим уже с 1777 г., и образование и ведение казенной типографии, которую отдал ему в «собственную пользу». Для обоих этих учреждений Батурин оказался человеком, как нельзя более подходящим и полезным, — что можно усмотреть из его Записок. Этою их частию, по сообщению С. П. Яремича, воспользовался, в отношении повествования Батурина о Калужском театре, местный исследователь, Д. А. Малинин в брошюре своей «Начало театра в Калуге. (К истории Калужского театра в XVIII в.)», (Калуга. 1912, стр. 24-32). «С конца 1783 г.», пишет г. Малинин: «начинается второй период, блестящая эра в истории Калужского театра за XVIII век. С этого года поступает на службу в Калугу, по уговору Кречетникова, Советником Гражданской Палаты подполковник Пафнутий Сергеевич Батурин.... Любя искусство и будучи тонким знатоком театрального дела, Батурин принялся с кипучей энергией за руководство театром и произвел в нем полную реорганизацию в постановке дела. Он обратил главное внимание на технику игры актеров и на практическую выучку их... Эта задача, поставленная им на очередь, была не легка, требовала настойчивости в осуществлении и не обошлась без борьбы. Батурину пришлось столкнуться с артистическим самолюбием..., но [51] он «не считался с этим, сам руководил репетициями и настойчиво принуждал прочитывать наставления, относящиеся до известной роли. И его энергичность и очевидность преимущества игры по правилам руководства взяли верх... Деятельность И. С. Батурина в этом направлении заслуживает тем более быть отмеченной, что теоретические основания в постановке пьес и игры актеров и в столицах начали применяться только с 1779 г., когда была учреждена под руководством Дмитревского драматическая школа. Для провинции же это было явлением исключительным. — Батурин не оставил без внимания и репертуара театра», стараясь «снабдевать актеров своих лучшими операми и комедиями, а при том осмелился им дать сыграть и своих две пьесы»... Заботы о театре его директора, труды по усовершенствованию техники игры, актеров и умелый подбор репертуара сопровождались вполне заслуженным успехом театра в Калужском обществе. Он завоевал себе общие симпатии и сделался необходимой принадлежностью общественной жизни. «До сего за чудо почиталось видеть молодое купечество на балах, в театре, на бегах и других спектаклях», — приводит г. Малинин слова Зельницкого (1804) и продолжает: «а теперь, когда зашла речь о пожертвованиях на постройку нового театрального здания, Батурину удалось в течение неполного года собрать до 4 тысяч рублей, что было, несомненно, много в малоинтеллигентной Калуге и могло случиться только при шумной популярности театра в городе». Рассказав, далее, неудачу, которая постигла проект Батурина о постройке театра в центре Калуги, г. Малинин заканчивает: «так печально разыгралась эта «обыкновенная история». Театр был отставлен от Батурина, так много для него поработавшего» ⁹...

Не менее плодотворна была деятельность Батурина и по заведыванию им Калужскою типографиею, в коей он не только наладил печатание различных «казенных дел и надобностей», но занялся и частным издательством книг, — которые являются первенцами Калужского печатного станка. Особенно интересна выясняющаяся из Записок Батурина история издания любопытного и уже давно привлекавшего к себе внимание историков нашего масонства «Исследования книги о Заблуждениях и истинне», написанного, как это теперь оказалось, Батуриным ¹⁰.

Прослужив в Калужской Гражданской Палате около 5 лет, Батурин переведен был Кречетниковым, вследствие [52] столкновения с Председателем Палаты, в Калужское же Губернское Правление, а затем, когда Кречетников перенес свою резиденцию в Тулу, он перевел туда и Батурина, определив его в Палату Уголовного Суда ¹¹, а когда освободилась соответствующая вакансия, — в Тульское Губернское Правление Советником же. Наконец, в 1790 году Батурин еще раз переменил место своей службы, будучи переведен Директором Экономии Киевской губернии. Поселившись в Киеве, Батурин не без приключений, — о которых он откровенно рассказывает в Записках своих, — прослужил здесь около трех лет — до 1793 года, когда, по желанию того же Кречетникова, был назначен Председателем Уголовного Суда во вновь образованное тогда (13 апреля 1793 г.), после присоединения к России части Польши, Изяславское наместничество ¹², составившееся из Волыни и части Подолии; в 1795 году оно было разделено на наместничества Волынское и Подольское, — и Батурин определен был Председателем в Волынскую Палату Уголовного Суда. О деятельности своей по этой должности в новоприсоединенном крае он дал такое показание в своем послужном списке: «До открытия в той губернии по образу Высочайших учреждений правления возложено «а него было наблюдение за всеми Польскими судами, в оной губернии находившимися, — вследствие чего он исправлял дела уголовные, гражданские и, за неопределением Вице-Губернатора, правил казенною частью ¹³, по которой содействовал в устройстве уездных казначейств, снабдевая их по разным сборам окладными книгами. При сих его заботах произвел многие следствия по делам мятежников и препятствующих распространению греко-российской веры; и по всем сим делам, как самим им произведенным, так и из судов вступившим, он сам, Председатель, и без Секретарей совершил до ста определений, содержащих по тем делам положения, и с нужными к оным экстрактами, которым делам и книги у него, за подписанием Главного Суда, хранятся. — Управлял Комиссией, устроенною для казенных доходов, разбирательства прав на секвестрованные имения и для сочинения камерального [53] описания (губернии). Сверх сего, по приказанию Генерал-Губернатора, сделал назначения законов, особо всякому присутственному месту принадлежащих, по коим оные места руководствоваться долженствуют. А по составлении из Палат Уголовной и Гражданской Главного Суда он председательствовал в 1-м Департаменте, с Польскими заседателями, 1797 г. маия от 1-го по июль месяц, и на обоих языках произвел немалое число дел; по выборе же, в сходство Высочайшего указа, Польским дворянством своих Председателей, пожалована была ему, до определения к должности, пенсия получаемого им жалованья».

Пожалование это состоялось 8 июня 1797 г. ¹⁴, а через 5 месяцев (21 ноября 1797 г.) ¹⁵ был дан именной указ Сенату, коим Батурин, без его ведома и желания, назначен был, на вакансию Председателем 2-го Департамента Воронежской Палаты Суда и Расправы. Не согласившись туда ехать, он совсем был отставлен от службы, уже без пенсии, и уехал снова в Москву, к тетке своей — Д. Б. Киселевой. Но здесь скука от непривычной бездеятельности и дурное с ним обращение тетки заставили его вновь просить Генерал-Прокурора о предоставлении ему службы, что и было исполнено; 28 апреля 1798 г. последовал вторичный указ, назначавший Батурина Председателем во 2-й Департамент Воронежской Палаты Суда и Расправы ¹⁶.

Служение Батурина на Волыни было для него более благоприятно, чем в Калуге или Киеве: «за усердную и ревностную службу» он был пожалован, 22 сентября 1795 г., орденом Владимира 4-й степени, а 28 июня 1796 г. ¹⁷ произведен был из коллежских в статские советники — чин, немаловажный в те времена; по переводе же в Воронеж он был награжден, 23 февраля 1800 г., орденом Анны 2-го класса ¹⁸. Все это, казалось бы, обещало Батурину дальнейшие преуспеяния по службе, продолжать которую он и мог, — едва достигнув, к началу царствования Александра I, 60-летнего возраста, — и должен был, так как не владел собственным недвижимым имением, а от тетки своей, Д. Б. Киселевой, пользовался лишь небольшим денежным пособием; однако, он прослужил в Воронеже, кажется недолго; по крайней мере смерть застигла его [54] далеко оттуда — в Минске, где он скончался в ночь с 22 на 23 октября 1803 года ¹⁹.

————

Записки Батурина, в дошедшей до нас части, обрываются на полуслове ²⁰, — на рассказе о том, как автор, получив в Москве указ от 28 апреля 1798 г. о назначении своем на службу в Воронеж, расстался со своею престарелою теткою, Д. Б. Киселевой. Таким образом, повествование его, в последней своей части, было почти современно описываемым событиям и довело рассказ о них до самых последних лет жизни автора. Записки переписаны, рукою писца, на бумаге с водяным знаком 1800 года и имеют довольно многочисленные автографические редакционные поправки и дополнения самого Батурина. Из этого должно вывести заключение, что воспоминаниям о прожитой жизни он предался уже незадолго до смерти, — вероятно уже по выходе своем в окончательную отставку, быть может, в Минске. Рукопись писана на голубоватой писчей бумаге, занимает 224 страницы и, на обороте заглавного, титульного листа, имеет пометку рукою Батурина: «все собственные имена и прозвания долженствуют быть назначены только одними начальными буквами». Это замечание, намеренное скрытие в заглавии своего имени, а также некоторая литературная или книжная изысканность этого самого заглавия: «Жизнь и похождение Г. С. С. Б. Повесть справедливая» дают нам повод предположить, что автор, составляя свои правдивые воспоминания, преследовал не только мемуарную, чисто-историческую задачу, но имел в виду и цели литературные, что он предполагал напечатать свою автобиографию: в ней он мог видеть много поучительного, назидательного и, как человек литературный, мог желать примером своей жизни, богатой приключениями, «похождением», — по его выражению, — послужить на пользу другим или просто дать современникам занимательное чтение. В последнем предположении еще более утверждает нас существование одного, совершенно аналогичного Запискам Батурина памятника, изданного анонимно в Москве в 1790 г. под заглавием: «Похождение некоторого Россиянина, истинная повесть им самим писанная». Как выяснил проф. М. П. Петровский, напомнивший в наши дни об этих «забытых мемуарах» и сделавший им оценку, последняя книжка [55] принадлежит перу Петра Захаровича Хомякова ²¹. — Хомяков был сверстником Батурина, — лишь года на два его моложе, — также служил в военной службе (в Куринском полку) и также, как и Батурин или другой современник их обоих — Болотов, участвовал в Семилетней и Первой Турецкой войнах. По собственному сообщению Хомякова, «не тщетное какое-либо честолюбие побудило автора издать в свет описание своей жизни и случившихся перемен в оной с самого рождения и даже до сего времени, но любовь к своим соотечественникам» и желание «показать, что сколь он ни обязан должностию, но остающееся свободное время проводит не в праздности и не в занятиях какими-нибудь тщетностями, противными благонравию». Так же, как и Батурин, Хомяков сообщает точные и верные хронологические даты некоторых событий, что придает его мемуарам историческую ценность; но наименования места рождения, полков, действующих лиц и многих географических местностей Хомяков обозначает одними первыми буквами, что, как мы видели, считал необходимым сделать и Батурин, поместивший впереди Записок своих соответствующую оговорку. В самом способе повествования, — строго хронологическом, — Батурина и Хомякова, в стиле и характере их рассказа замечается, равным образом, значительная близость, сходство. Все это убеждает нас в том, что книжка Хомякова могла послужить для Батурина примером, образцом, навести его на мысль написать свою «жизнь и похождение» ²².

Как бы то ни было, воспоминания Батурина — ценный вклад в нашу мемуарную литературу XVIII века, уже обладающую таким неподражаемым памятником, каким являются Записки Болотова, а вернее — в тот разряд литературных произведений XVIII столетия, который, по справедливому выражению проф. М. П. Петровского в применении к мемуарам Хомякова, «занимает средину между дневником и повестью». Значение таких произведений прекрасно выяснено в предисловии к названной статье покойного профессора; суждения его вполне применимы и к «Повести справедливой» Батурина, с тою лишь разницею, что круг отношений, знакомств и умственных запросов, равно как и служебное положение и деятельность [56] Батурина, занимавшего довольно видные бюрократические посты, были значительно выше, чем у Хомякова, — и если литературная ценность их одинакова, то историческое значение Записок Батурина соответственно гораздо выше. Особенно должны быть оценены сообщения автора о его литературной и театральной деятельности в Петербурге и в Калуге, о театре Дмитревского, о типографской работе и изданиях Батурина, его рассказы о Державине, Кречетникове, Тутолмине и Беклешове, о служебных отношениях и деятельности в Калуге, Туле, Киеве, Житомире, о курьезном представлении Императору Павлу, о неудавшемся знакомстве со Сперанским, — наконец, и едва ли не главным образом, та бытовая красочность, жизненная правдивость, которыми отличается «повесть» Батурина.

Для облегчения и удобства чтения мы разделили повествование автора на IX глав и предпослали каждой из них краткий перечень их содержания; самый же текст Записок оставлен нами в полной неприкосновенности, с сохранением всех характерных особенностей правописания подлинной рукописи, но без сохранения грубых орфографических ошибок и бестолковой пунктуации переписчика. Все ценное по существу из зачеркнутого автором нами восстановлено, при чем эти зачеркнутые места заключены в прямые скобки.

За предоставление рукописи в наше распоряжение приносим сердечную благодарность многоуважаемому Степану Петровичу Яремичу, а также Николаю Емельяновичу Макаренку, благодаря бескорыстной любезности которого мы получили возможность заняться изучением и приготовлением к изданию Записок Батурина.

Б. Модзалевский. [57]

Жизнь и похождение Г. С. С. Б.

Повесть справедливая писанная им самим.

Том III. ²³

1780. Прибытие Ревельского полка в м. Легаль, в Ливонии. — Назначение Батурина командовать полком до прибытия полковника Д. — Отъезд в отпуск в Петербург. — Свидание с М. П. Кречетниковым. — Выход в отставку с чином подполковника. — Игра в карты и знакомство с игроком Е. С. Жилиным, г. Д. и др. — Сочинение комедии и отдача ее на театр И. А. Дмитревскому. — Сочинение комедии «Бездушник» и продажа ее Дмитревскому. — Столкновение с Директором Театров камер-юнкером П. В. Мятлевым. — В. И. Левашев и фаворит А. П, Ермолов. — «Собеседник Любителей Российского Слова». — Ода Державина «Фелице» и ее критика Батуриным. — Обращение к М. Н. Кречетникову с просьбою о месте. — П. Ф. Апраксин и его предложения. — Поездка к брату в подмосковную.

Мы пришли с полком нашим в местечко Легаль, лежащее в Ливонии, за сто верст от Ревеля; в сем последнем [мы] содержали караул несколько месяцев и потом получили повеление итти в Оренбаум ²⁴, куда не доходя за несколько маршей, бригадир Ферзен ²⁵, известившись о произвождении его в генерал-маиоры, отправился в Петербург, а я остался полковым командиром до прибытия назначенного в полк наш полковника Д. ²⁶, который, чрез несколько времени приехав, заставил весь полк почувствовать, сколь много он потерял в перемене прежнего своего начальника, бригадира Ферзена. Новый наш полковник совсем не разумел службы и не только нимало не пекся об оной, но поведением своим совершенно оную в полку расстроил. Он, по склонности своей, [58] больше упражнялся в горячих напитках ²⁷, нежели помышлял о содержании военного порядка в вверенном ему полку, отчего оплошность, леность и нерадение заступили место бодрости, опрятности солдат и исправности всех чинов. Многие офицеры, служившие в полку с отличностью, пошли в отставку. Я принужден был отпроситься на некоторое время в отпуск и жить в Петербурге, дабы не быть свидетелем опущения полку. В Петербурге ²⁸ я увиделся с давним своим благодетелем Михайлою Никитичем Кречетниковым ²⁹, которой уж был генерал-губернатором Калужской и Тульской губерний; он мне советовал оставить военную службу и определиться в штатскую в губерниях, им управляемых, обещая доставить мне выгодное место. Я хотя имел более склонности к штатской службе, нежели к военной, ибо сия не совсем согласовалась с покойным и мирным моим расположением, — однако, служить в наместничестве мне не хотелось, и для того долго колебался согласиться на предложение его, так что он, при отъезде своем из Петербурга, оставя меня в нерешимости, сказал мне, что если я вздумаю последовать его советам, то б я к нему писал и был бы уверен, что под начальством его мне место всегда готово будет.

Скоро после того нашему полку сказан был поход на Турецкую границу; по несчастию, мои обстоятельства тогда были в совершенной расстройке: я не имел ни лошадей ни екипажа, а от полковника ожидать помощи было невозможно; к тому же, видя состояние, в каковом полк наш находился, я принужден был, сверх желания моего, подать прошение в отставку. Меня отставили тем же чином, потому что уже сия отставка моя была не первая ³⁰.

Я увидел себя опять в весьма в дурном положении и хотя уверен был, что Кречетников определит меня в наместничестве, однакож не принял еще решительного намерения установить свое жилище в губернском городе ³¹, где я мнил [59] найти маленькую столицу, подражающую пышностью, честолюбием и прочими тщетностями большим столицам; тем паче сия мысль причиняла мне неудовольствия, что мне казалось, что сей малый список с больших картин будет мне представляться всегда в одинаковом виде, без всяких перемен и оттенков, которые в государственных столицах творят оные, разнообразностию политических и нравственных явлений, приятными и любопытными. Я старался прожить в Петербурге каким-нибудь благопристойным средством. Игра была к тому самое легчайшее, котором такое великое множество людей не только что живут выгодно и хорошо, но еще и составляют счастие свое. Мне было несколько приятелей, которые ссужали меня деньгами и брали в части, когда держали банк; но, не смотря на добрую их волю мне помочь, мое состояние было весьма тесное, ибо, так как из прежних происшествий в моей жизни значит, я не умел и не был способен происками или каким-либо пронырством преклонять щастие в свою пользу.

Между тем, бывая на игре у г. Жилина ³², я имел случай узнать некоторого г. Д., происшедшего от смешения Колмыцкой породы с Российскою; хотя некоторые сказывали, что Азиятское его начало есть более знаменито, нежели Руское; но со всем тем он сделал вход свой в свет службою, не очень много значащею: одни говорили, что он был у двора мумшинским ³³ помощником; другие, что будто истопником; однакож, я сим злословиям, а особливо последнему, не верил. Ибо, видя его, ставящего тысячами на карты, я не мог никак себе представить, чтобы те ж самые руки, которые кочергою в печи мешали, могли так же золотом поворачивать, как угольями; но как бы то ни было, он уже имел тогда чин Титулярного Советника, и по причине своих денег, выигрышем приобретенных, имел с лучшими людьми знакомство и довольно фамильярного обхождения. По несчастию, он часто держивал банк с Жилиным и Никанором Аркадьевичем Анненковым ³⁴, которые, по доброму их ко мне расположению, бирали меня в часть их; а он никогда не соглашался принять меня в свою. Г. полукалмык хотя и был, по большой игре его, приятель игрокам, однакож мало любим. Обхождение его грубое несколько пахнуло происхождением и прежним его упражнением, а разговоры его, не довольно замысловатые, нередко подавали повод [60] над ним смеяться; и в самом деле, в речах его означалась некоторая особливость, а понятие его находилось в такой тесной окружности, что он мало мог о чем обстоятельно говорить, кроме одних карт; потому разговоры его по большей части и не во время игры были о картах, и он имел дар пересказать игру давних лет в исправной точности и помнил не только бывшие у него тогда на руках карты, но и у всех тех, которые с ним в партии бывали, так что слушателям казалось, что он говорил про ту игру, которую он только что кончил; а потом весьма странно было слышать от него, что он ту игру играл тысяча семь сот в таком-то году, и что от того времяни по настоящее его повествование прошло уже около пяти, шести, а иногда и десяти лет. Жесткими своими чувствованиями он иногда по игре причинял мне досаду; но я, не имев права требовать от него, чтоб он был для меня снисходительным, когда он для всех таковым не был, презирал как выигранное им богатство, так скудобу мыслей и чувствований его. Но один вечер, когда он не хотел согласиться, чтоб я был, по желанию товарищей его, во всем банке в части, — некоторые мои приятели знали, что я несколько тогда упражнялся в писании, подали мне мысль сделать комедию, в которой бы характер его был описан.

Я воспользовался сею мыслию, а паче удобностию снимать черты с столь отменного орегинала, к чему еще и другие особы, игравшие в той компании меня поощряли. Я определил сцену у Евдокима Степановича Жилина; хотя он был из ремесленных игроков, однако ж человек добродушный и честный; это самый тот, которой ко мне с Дьяконовым в Петербурге, при отправлении моем в чужие край, приезживал играть и о чем я в первом томе сей моей истории упоминал.

Всех действующих лиц взял из игроков, обыкновенно в доме его играющих, не прилагая ни к кому изображений, могущих произвести малейшую неприятность, хотя бы кто и мог быть познаем; ибо я никаких особ, ни сходственностей с оными представить не желал, но только описать один оригинальный характер г. Д. под именем Булдырхина; сие название для того ему дано, что у него были булдыри на лбу, которые еще придавали некоторую отменность особе его, составленной совокуплением начал с двух частей света. Я написал в сей пьесе то, что во время собрания игроков в доме Жилина происходило, прибавя от себя одну интригу, состоящую в том, что г. Булдырхин сватался вместо племянницы Домоседова на слуге его, который представлял вместе и слугу, и мнимую [61] племянницу Домоседова. Все желали, чтоб сия комедия представлена была на театре, — и я отдал ее г. Дмитревскому, содержателю тогда вольного театра ³⁵. Так случилось, что роль Булдырхина досталась играть актеру из Воспитательного сиротского дома и таким же образом помешанного в происхождении своем, каков был сам Булдырхин ³⁶; а потому и сходство его с орегиналом так было ощутительно, что при явлении сего актера на театр многим казалось, что г. Булдырхин хотел сам роль свою сыграть.

Зрелище сие было довольно забавно, но такое чувствительное сходство сделало, что комедия упала и почтена была за сатиру лиц, в ней находящихся. Обыкновенно люди от удовлетворения желаний их переходят к новому возбуждению от предлогов, более или менее над ними действующих; потому удовольствованное желание видеть осмеянного Булдырхина уступило место сожалению о нем; так что самые те, которые преподавали советы в сочинении комедии, говорили, что шутка сия выходила из пределов, в которых заключаться долженствовала, и что особенности слишком были обнаружены. Таким образом, за угождение моим приятелям, вместо похвалы, я имел огорчение видеть пиесу мою опороченную.

Сие растрогало самолюбие мое и заставило меня написать «Бездушника» ³⁷, комедию характерную, в пяти действиях, главную роль коей я списал также с одного моего приятеля, которой своим коварством, корыстолюбием и чернотою души своей довольно был известен. Пребывание мое в Петербурге безо всякого ресурса внушило мне мысль найти от трудов моих, которые я употребил на сие сочинение, некоторую денежную помощь на мое содержание. Я сделал о сем откровение г. Дмитревскому, который, рассмотрев комедию, ее одобрил; мы с ним уговорились, чтобы мне получить за нее двесте рублей и билет для входа в театр; при каком нашем условий он мне и вручил половину денег наперед, а последнюю половину я должен был получить после представления; однакож, прежде, нежели роли были выучены, и комедия приготовлена к [62] представлению, последовала в содержании сего вольного театра непредвидимая перемена: повелено было театр у Дмитревского взять и присоединить к придворному, «над которым сделан был Директором камер-юнкер М. ³⁸. Комедия моя вошла в ведомство и под рассмотрение сего нового правителя забавных дел, и я принужден был приехать к нему для требования исполнения договора моего с Дмитревским. Г. М. принял меня не очень благосклонно и, несмотря на то, что я ему объявил, что я имею чин подполковника, но по некоторому стечению обстоятельств приехал к нему [в виде театрального сочинителя] просить его, чтоб он или взял комедию на тех условиях, на каких Дмитревский хотел ее играть, или бы мне возвратил ее; но г. Директор, приняв на себя важность театрального героя, сказал мне, что он посмотрит комедию. Я ему отвечал, что как г. Д[митревский] ее смотрел, то он может смело положиться на его в театральных представлениях знании и вкус, но сие подчинение приписываемого им самим себе самовластия над произведениями театральными ему не понравилось, и я, приметя, что гордая величавость, под которою он себя настроил, стала превращаться в раздражение, спешил ему сказать, что моя пиеса тем более заслуживает его уважения, что она есть на Руском языке в роде из карактерных, первая орегинальная; но театральной начальник, будучи уж замечанием моим о бесполезности рассматривания им моей комедии недоволен и притворяясь быть посвященным в приятных таинствах муз, сказал мне весьма сухо, что он знает судить о пиесах лучше Дмитревского, и что он теперь решительного ничего мне сказать не может.

Я поехал от высокомысленного правителя театральными служителями, удивляясь странности судьбы своей, что она, наконец, и в собственном моем отечестве заставила меня играть роль коммического автора и найти превыспреннего Директора, который, знав, что я благородной и заслуженной человек, трактовал меня так, как последнего переписчика нот. [В подобных сему моих обстоятельствах в Марселе ³⁹ Капрон, будучи и не благородным человеком, обходился со мною далеко снисходительнее и с благороднейшими чувствованиями].

Желание получить за мою комедию деньги, которых у меня ничего не было, принудило меня еще ехать к повелителю войска, [63] обмундированного в геройские старинных римлян кафтаны или вооруженного смычками; но как он уж в первом моем к нему визите не был предупрежден в мою пользу, то и в сем последнем казался быть в обхождении своем со мною еще грубее и на требование мое отдать мне двесте рублей — упорнее. Итак мое посещение к Директору забавников осталось без успеха, и я, наконец, с трудом мог выручить назад свою комедию, на которой уж было подписано его Директора, рукою, чтоб для представления оной учить роли. Мне очень жаль было, что я не получил за нее денег, для того более, что я хотел возвратить Дмитревскому те, которые он мне за нее заплатил.

Я имел, по благосклонности ко мне В. И. Левашева ⁴⁰, во многих случаях верное к нему прибежище и находил всегда снисходительную помощь, чуждую от всяких околичностей, которые бы могли заставить чувствовать разницу моего положения с тем, в котором он находился, и я не столько иногда чувствовал самое его мне воспомоществование, сколько утешения от образа, каким оно было сделано. Брат его Ф. И. ⁴¹ (тогда был капитан гвардии) также, по приязни своей ко мне и по почтеннейшим чувствованиям своим, немало облегчал мое состояние. В доме у них спознакомился со мною и сделался мне приятелем А. П. Ермолов ⁴², бывший потом фаворитом, который был тогда только еще сержант Семеновского полку; сходственность со стороны недостатков и положения нашего сделало, что мы имели более между собою один к другому доверенности, нежели с теми, которые в том подобны нам не были. Он ко мне прихаживал делить иногда скудное число денег, которые кто-нибудь из нас имел; и когда произвели его в офицеры, тогда я так тому радовался, как бы лично со мною последовало какое благополучие; но я крайне заблуждал почитать дружбою такое знакомство, которое ни на каких душевных качествах основано не было, а произошло только по таким [64] обстоятельствам, которые обыкновенно заставляют нас иметь соединение с находящимися в подобном положении нашему. Я скоро буду иметь случай видеть мнимого друга своего, возведенного на высоту щастия, и увериться, что почти все люди, хотя бы кто из них отменного был разума и чувствований, однако, с переменою щастия, переменяет не только моральные свойства, но даже и физическую существенность свою. Самолюбие и тщеславие при нуждает их с презрением обращать взор свой на тесной круг прежнего знакомства и стараться забыть исподний горизонт, в коем они пресмыкались, из которого вдруг нечаянность и слепое щастие перенесли их в сферу возвышенную.

В то время зачалось изданием периодическое сочинение «Собеседника» ⁴³, в первом томе коего напечатана была ода «Фелиция» ⁴⁴, которая была с восхищением похваляема, и все кричали, что она есть отличное произведение или феномен в Росийской словесности. К такому излишеству и неумеренности похвал способствовал более предлог оды, нежели красота самого сочинения, ибо часто ласкательство, а особливо там, где оно бывает путем к щастию, всегда поспешает воспользоваться случаем и достигнуть цели своей; следственно, хвалить оду «Фелицы» было то ж самое, что хвалить то божество, которое она воспевала. Я по склонности моей изыскивать во всякой вещи точности и определять ей настоящую цену, хотя согласен был с похвалами, или знанием или подражательным притворством возглашаемыми оные, однако ж некоторые мысли и фигуры сочинителя, несмотря на украшение их рифмами, не согласовались с существом предметов, ими представляемых. Ибо часто в стихотворении выражения не свойственны мыслями или сии не свойственны выражениям и никакой внятности не представляющие, посредством стихов, рифмами навостренных, проходят за замысловатые, тонкие и глубокие, хотя они иногда, [65] кроме пустова звуку, в себе ничего не содержат, и если обнажить таковые стихи и отнять от них рифмы, то всякому разногласность и насильственное их соединение приметить будет можно. В следствие такого рассуждения, предприял я сделать замечания на некоторые фигуры и стихи «Фелице» и на другие сочинении первого тома ⁴⁵, в коем некоторые содержащиеся стихотворении не имели так, как ода «Фелице», приятности слога, легкости в стихах и остроту в мыслях, чтоб наградить посредственные места, в них находящиеся. Однакож, дабы не огорчить сочинителей, а особливо писателя «Фелице», я критику свою представил не с тем утвердительным и решительным тоном, как обыкновенно Зоили или Аристархи делают (ибо не был я таковым), но выдал оную под скромным названием «Недоумение невежды, желающего приобресть просвещение» ⁴⁶. Некоторые, участвовавшие в снабжении первый том материалами, с благоприятством в последующем томе разрешением моих недоумений ответствовали, за что я искренне ощущал благодарность и хотел посредством того же «Собеседника» изъявить им оную. Но после, как сочинитель «Фелице», вместо снисходительного возражения на мои замечания или их равнодушного презрения, так, как оного недостойных, ответствовал жестокосердо и весьма несходно с теми чувствованиями, которые блистают в оде «Фелице»: определил высечь меня ботожьем, сделав притом заключение, что когда я опорочил любимой его напиток лимонат, воспеваемой им в оде, следственно я есть пьяница, преданной страсти горького напитка, — тогда уже ни каких споров и критик принимать было не велено, и я не мог [66] благосклонным сочинителям ни изъявить моей благодарности, ни принесть оправдания в суровом обо мне определении автора «Фелици» ⁴⁷.

Хотя я еще имел щастие доставить в последующие томы «Собеседника» кой какие безделки ⁴⁸ и сочинить две театральные пиесы ⁴⁹, но со всем тем упражнения мои в литературе, так, как и карточная игра, не подавали мне никакого средства к содержанию себя, и я, наконец, видя невозможность жить в Петербурге, писал к генерал-губернатору Кречетникову, что я решился вступить в штатскую службу, прося его, чтоб он определил меня в наместничествах, им управляемых; я скоро получил ответ с благосклонным обнадеживанием, что я буду иметь хорошее место, и чтоб я немедленно к нему приехал. Собраться в сию дорогу было для меня не без затруднения, потому что находился без денег, а часто беспокоить приятелей своих было для меня тягостно и несносно. По щастию моему я сделал знакомство с П. Ф. Апраксиным ⁵⁰; он, узнав о намерении моем удалиться из Петербурга в наместничества, отвращал меня от того и приглашал быть ему [67] помощником в строении торгового его дому и войти в какое-нибудь прибыльное предприятие. Я весьма много благодарил за добросердечие его; но, скучась не иметь верного ничего своего и будучи уверен испытаниями своими, что нещастие, а может и карактер мой не могут позволить мне снискать благополучие способами, мне не свойственными, отрекся от его предложения. Он имел столько дружбы или, лучше сказать, добродушия, что снабдил меня нужными деньгами на дорогу, и я из его дому, которой он нанимал в двух верстах от Петербурга, поехал в Москву.

Неудовольствие тетки моей ⁵¹ на брата ⁵² еще продолжалось, а ко мне и совсем она была худого расположения; следственно, прием ее меня не очень был ласкателен. Я поехал к брату, которой, так как (это было) в летнее время, жил в своей маленькой под Москвою деревнишке; по щастию, я недолго отягощал его моим пребыванием, потому что скоро получил от Кречетникова письмо, коим он меня уведомлял что я уж определен, и чтоб я ехал к своему месту ⁵³.

II.

1783 г. Отъезд в Калугу на место Советника Палаты Гражданского Суда. — Калуга. — Состав служащих в Палате: Председатель, его Товарищ и Секретарь. — Трудность деятельности судьи. — Любовная история. — Заведывание Калужским театром и типографиею. — Перевод «Руководства игры театральной» Рикобони. — Сочинение комедии «Любовная досада» и др.

Я весьма был рад сему случаю, потому что чрез то освобождался быть в тягость брату и тетке. И для того я немедленно отправился в Калугу, где г. Губернатор принял меня весьма благосклонно, просил, чтоб я всякой день его посещал, у него обедал бы и ужинал, что я с охотою, по долгу и по благодарности моей, исполнял исправно; он чрез несколько времени сделал ко мне привычку и желал, чтоб я всегда с ним был вместе.

Калуга была тогда столицей обеих наместничеств: Тульского и Калужского и наполнена знатными оных дворянскими фамилиями; стечение сего многолюдства, установленные собрания, клубы и театр, на коем играли хорошие актеры, делали пребывание в Калуге довольно веселым.

Я определен был в Гражданскую Палату Советником. [68] При первом моем входе в судилище я почувствовал некое священное движение в душе моей, происходящее от воображения, что от должности судящих зависит благосостояние и жизнь человека; и с взволнованием духа увидел, что собратии мои, устами коих справедливость и закон возвещались, не имели никакого понятия о важной своей должности и не заботились, дабы с познанием оной и совестию, не подверженной справедливым нареканиям, отправлять обязанность свою; я нашел их совершенно не знающими законов, не умеющими мыслить и рассуждать о делах, суждению их предлежащих.

Председатель наш был немец ⁵⁴, которой не только не знал законов, но по природе своей и не много разумел язык Руской. Он был любимец Генерал-Губернатора, а потому и думал, что к отправлению его должности другого ничего не потребно, как безмерное самолюбие и гордость, которою он отягощал в обхождении сочленов своих, и коих он умел так поработить кредитом своим и Наместника, что они безмолвно, а иногда и не читав, подписывали все бумаги, которые Секретарь ⁵⁵, написав по своемыслию своему, предлагал к Немецкому Председателю на мнимую апробацию, потому что сей, по незнанию своему языка и законов, принужден был отдать ему всю свою поверенность и принимать все за дельное, что он представлял ему. Товарищ мой, другой Советник, также был Немец ⁵⁶; он Российской язык знал немного получше Председателя, но в неведении законов ему не уступал; два Ассесора хотя и были Руские ⁵⁷, — однако, имели самые те же недостатки к суждению дел, какие и первые двое; может быть находились в них и другие качества, не способствующие к чистому отправлению дел, но по глубокости незнания своего употреблять их были не в состоянии, а потому и почитали верным оракулам все, что Секретарь им сказывал, и должность их в Палате состояла только в том, чтобы резолюции, написанные Секретарем и внесенные в журнал, вписывать с подобострастною точностию в докладной реестр, с коего долженствует быть написан журнал, а не с сего докладной реестр, как в той Палате делалось.

Я, оглядев собратий моих, положил твердое намерение не быть им подобным и не занимать таким недостойным образом важное место судящего о участи ближнего своего; а напротив [69] того, всеми силами стараться приобресть достаточное знание в законах, дабы, согласно с оными, с справедливостию и совестию определять суждения мои. Но сколько мне затруднений к тому предстояло! В каком источнике оное познание черпать надлежало, мне было не известно, ибо законов печатных не много тогда было и те, кроме некоторых указных книг, печатаны были порознь и не во всяком присутственном месте находились. Секретари, хотя имели некоторые собрания под названием «Свода законов», но они с ревностию хранили их от желающих познать оные, а паче от присудствующих, — подобно древним Гиерофантам, хранившим тайны свои, дабы не потерять уважения от несмысленных; так и секретари судебных мест, дабы они могли руководствовать в делах судящими и быть указателями законов, по мере прибыли, им от такого, присвоения приносящей, укрывали законы от присудствующих. Наш Секретарь по многим от меня просьбам, наконец, велел, — конечно с умысла, — списать для меня Свод тяжебных дел законов такому писцу, которой почти грамоте не умел, так что я, со всем моим прилежанием, понять, что он намарал, не мог и половины разуметь, что в том Своде содержалось, а потому и труды мои на понятие такого безобразного писания были бесплодны, и я уже старался узнать сколько возможно законы способом выписок оных, делаемых Секретарем под экстрактами дел; я всегда их прочитывал и в особливую для себя тетрадь по материям вписывал, что Секретарям тех мест, где я присудствовал, весьма было неприятно.

Теперь я вступаю в описание части жизни моей, которая, хотя не так занимательна, как может быть та, в которой описаны заблуждения молодости моей и превратности, мною испытанные, — однакож, заслуживает некоторого внимания по причине сопряжения в оной политических обстоятельств с частными; но прежде, нежели начать повествование нового моего шествия по пути, Фемидою начертанному, я расскажу еще одно случившееся со мною любовное происшествие и о ничтожных или по крайности маловажных моих упражнениях до того времени, пока приобретенное мною некоторое познание в делах и законах позволили мне поступать согласно званию моему.

Я сделал знакомство с одним чиновником, которого дом щитался из лучших домов дворянства; имеющего там пребывание свое. Он имел у себя сестру, хотя уже не первой молодости, однако довольно прелестей имевшую, чтобы возбудить нежные чувствования [а паче в таком человеке, которой почитал оные первейшею надобностию]. Приятное удовольствие [70] видеть особу, имеющую право мне нравиться, скоро превратилось в любовь, которую я, также будучи уж в летах целомудрия, то есть, близу уже сорока лет, почувствовать мог. Я старался узнать расположение ее и приметил, что маленькие мои ей угождения и знаки привязанности к ней не были ей противны; однако ж, я беспокоился тем, что один наш брат Советник был несколько фамилиярным в доме и с нею; а особливо при здравствовании и при прощании употребляемые ими поцелуи приводили меня в некоторое сомнение. Я не только не мог такими же приветствиями пользоваться, но не имел смелости в подобных случаях и руки поцеловать. Однако ж, я продолжал стараться поспешностию моею ко всем маленьким услугам, которые от внимания к занимающей нас особе происходят, показывать ей, сколько я был ею тронут; между тем, соперник мой принужден был по последствию нещастного с ним приключения удалиться и я, не имев больше преграды к снисканию ее благосклонности, достиг, наконец, до приобретения ее дружбы, которая увенчала желания мои. Но, несмотря на сие, тайные наши свидания были затруднительны и опасны. Брат ее был горяч и вспыльчив; проницание его было не на высокой степени, а потому он иногда некоторые вольности почитал позволительным обычаем, а иногда знаки дружеской привязанности, сопровождаемые с скромностию и заключающиеся в исправном окружении благопристойности, признавал поступками подозрительными; от сего часто смотрел на действия мои, изъявляющие дружбу мою к нему и почтительную преданность сестры его так, как на хитрость, страстию внушенную, для получения удовлетворения в желаниях своих; и мы принуждены были употреблять всевозможную осторожность в свиданиях наших. Я не имел к тому другого средства, как прихаживать в дом моей любезной тогда, когда уже все спали, и как оной был в два этажа, то и должно мне было лазить в покои ее в окошко по веревке, и мнил наслаждаться совершенным благополучием и быть единственным обладателем сердца ее. Она меня уверяла, что одна только безмерная страсть понудила ее мне всем пожертвовать и закрыть глаза на опасности и на всю неблагопристойность моих ее посещений, в чаянии в том, что я оправдаю ее сильнейшую ко мне любовь и возьму то средство, которое прекратит наше мучение скрывать взаимную нашу страсть и опасность, которой мы подвергаемся: я — быть от людей убитым или, по крайности, изувеченным, а она — лишиться доброй своей славы и поссориться с родственниками своими, а для того и заклинала меня, чтобы я как можно [71] скорее, наконец, доказал ей любовь мою. Наша дружба, хотя сделалась безо всяких условий по самопроизвольному с обеих сторон побуждению, и я никакой обязанности не имел выполнить ее требование; однако, я не далек был согласиться на то, чего она желала. Неискренность и лукавство, несмотря на хитрость, им свойственную, часто незапною неосторожностию, состоящею иногда в одном слове или ухватке или взгляде, сами себе изменяют; моя красавица мгновенным ослаблением своего притворства и, конечно, непреодолимым побуждением приятному последованию истинных своих чувствований, подала мне нечаянно причину приметить, что я был не так щастлив, как воображал, и что один молодой человек, живущий у них в доме, имел с нею согласие, подобное моему. Сие открытие много меня беспокоило, и хотя все замечания оправдывали подозрения мои, однако ж, я не допускал их возмущать сердце мое, покуда я не мог иметь несомненного доказательства, изобличающего неверность ее. Сперва мне казалось очень странно, чтоб женщина такого состояния хотела иметь две интриги и подвергаться неприятному от них последствию, но, размыслив поприлежнее, увидел, что сие происходило от того, что, как она была девица таких лет, которые в разборе женихов мало оставляют времени, то она и старалась притворною любовию, будто принудившею ее учинить страстное пожертвование мнимому любовнику, почитающему себя любимым, привлечь его в супружественное обязательство; но как при такой ее политической любви она, может быть, имела склонность справедливую, то и старалась согласить такие два противные действия, дабы, при удовлетворении сердечных своих желаний, найти, наконец, человека, которой бы избавил ее девического звания. Думая таким образом найти причину поведения провинциальной моей Дюльцинеи, я старался в том удостовериться; для того один день, как она приглашала меня прити в обыкновенное время, сказал ей, что будто некое обстоятельство мне тот вечер прити к ней препятствует, — однакож, буду стараться не лишить себя того удовольствия, и есть ли будет не опоздаю, то приду; и для того, пропустив время столько, сколько надлежало, чтоб она могла быть уверена, что я уже не буду, пошол к ней в том разуме, не найду ли с нею домашнего ее любовника, утешающего ее в скуке, причиненной отсудствием моим.

В самом деле, подшед под стену ее спальни и вскарабкавшись кое-как без веревки к окошку, я услышал в комнате тихим голосом разговоры, которые не оставляли мне [72] никакого о том сомнения, о чем я узнать старался. Я хотел было удалиться, никогда ее не видать и навсегда забыть лукавую любовницу, которая столь была искусна ослеплять любовников своих, которых она готовила в свои супруги и удовлетворять сердечным своим склонностям. Однако ж, рассудил лучше прервать их увеселение и вскочить к ним в горницу, чтобы осыпать упреками непостоянную, а маленького щастливца ударами трости своей; но запертые свнутри окончины мне то произвесть в действие помешали; я стучал в стеклы, чтоб мне отворили, но мне ничего не ответствовало; шум был бесполезен и опасен. И так, я пошел домой с досадою и горестию в сердце моем; любовь, которую я к ней чувствовал, не дозволяла мне исполнить того намерения, которое я тотчас было предприял, чтоб удалиться навсегда от нее, а положил с нею изъясниться и стараться склонить ее оставить помощника, коего она мне выбрала. На другой день я получил от нее письмо, в коем она мне описывала сожаление, что я к ней не мог придти, что она ждала меня очень долго и, помышляя беспрестанно о восхитительном удовольствии, которое она со мною иметь льстилась, наконец заснула. Мне легко можно было из сего видеть лукавство, которое она употребляла, чтобы извиниться в том, что мне окошко неотворила, и чтоб уверить меня, что будто уней никто не был ионаспала, когда я приходил и стучал в окончину. Напротив того я с сердцов в ответе своем описал все ее коварство и презрительной ее поступок, ей не приличествующие, прибавя к тому, что хотя бы я и должен был престать ее любить и прервать всякое с нею сношение, но как я имею большую к ней страсть, то сделать ей сего не в силах, что я желаю обо всем с нею изъясниться, и чтоб для того она назначила мне время. Она мне на то не отвечала, а когда я, по обыкновению моему, к ним приехал в дом, тогда она притворилась быть нездоровой и иметь вид печальной, с отчаянностию смешенной, и казалась притом взглядывать на меня с некоторой робостию. Я нашел случай спросить ее, с полным ли удовольствием она ту ночь проводила; она мне отвечала, что я очень несправедлив и жесток, и что есть ли я хочу придти к ней следующую ночь, то я увижу, что я в большом заблуждении. Я сказал, что я на то согласен, лишь бы только она не так крепко спала. И действительно, при сем моем ее посещении, я нашел ее ожидающую меня; она мне сделала премножество нежных ласковостей, говоря притом, как она много нещастлива, что я мог взять такие противные свойству ее и любви, которую она ко мне имеет, мысли; причем [73] всячески старалась уверить меня, что прошлую ночь, ожидая меня, так крепко заснула, что не слыхала как я в окно стучал. Я, видя, что она к выведению меня по мнению ее из заблуждения не имела ничего другого сказать, то, чтоб досадные чувствования отдалить от приятных, которые свидание мое с нею во мне возбуждало, притворился будто верить оправданиям ее. По совершению мира нашего любовь моя к ней много убавилась: я всегда извинял слабости женщин, происходящие от нежности сердца, но не мог прощать лицемерства и коварного обхождения. Сперва я отдавал слабости ее нащет больше любви и вольному рассуждению, нежели низкой причине порока; но, увидя поведение ее, столь мало согласующееся с теми чувствованиями, которые я ей приписывал, утвердился в намерении своем уклониться от торжественного с нею обязательства, которое бы необходимо больше горести, нежели услаждения могло пролить на жизнь мою.

А после того скоро я имел в посещении любовницы моей очень не забавное для меня происшествие, которое приписываю к ревности соперника моего и мщению за презрение, мною ему оказываемое. В одну ночь, как, по обыкновению моему, лез по стене, держась за веревку, чтобы достигнуть до окошка, я ощутил по себе удар дубиной, которой принудил меня тотчас сброситься на землю, и, увидя себя окруженным несколькими людьми и дворецким, которые, упрекая мне бесчестие, будто наносимое дому их, хотели сделать мне еще несколько ударов имеющимся в руках у них дреколием; но я тотчас, отскочив к близ стоящему забору, стал защищаться шпагою, которую я всегда при себе имел, и повторял наступающим на меня, что первой, которой приближится ко мне, будет отправлен на тот свет; угрозы мои и сверкающее оружие удержало их стремление и дало мне время несколько удалиться от дому. Они, не отваживаясь уже больше делать среди улицы на меня нападения, которое бы казалось больше грабежем, нежели заступанием за мнимую честь дома их, пустили на меня большую собаку, стрегущую двор их, от которой я не мог иначе оборониться, как проткнуть ее насквозь шпагою, и потом, не видя больше ни двух, ни четвероножных неприятелей, на меня нападающих, пошел с неприятным размышлением, что любовь моя кончилась трагикомическим приключением; для того, что после сего случая я уже положил прекратить ночные и дневные мои посещения красавицы. Брат ее, узнав о всем, что в ту ночь произошло, на другой день отправил ее в деревню, а сам, не много пожив еще в городе, чтоб скорым и [74] нечаянным отбытием не подать причины о таковом неожиданном его отсутствии насмешливым или лукавым толкованиям, перенес пребывание свое в Москву.

Сожаление мое о разлучении нашем мне было бы больше отяготительно, если бы оно не умерялось мыслею о неверности и лукавстве моей красавицы, предвзявшей сделать из меня щит для прикрытия и славы, и страсти своей.

После, находясь в Москве по причине прибытия туда Двора, я съехался с ней в одном доме; сия нечаянная встреча подала нам случай возобновить наше знакомство. Она жила одна в доме некоего своего родственника, и я мог без всякого помешательства к ней ездить; однако-ж, приметя интригу ее, чтоб меня принудить, так, как человека, имеющего тесную дружбу с девицею, окончить оную тою развязкою, каковою обыкновенно подобные знакомства оканчиваются, — удалился от нее навсегда.

При отправлении должности моей я имел от Наместника ⁵⁸ два особенные поручения: одно — управлять театром ², а другое — типографиею ⁶⁹, которую он, по представлению моему, учредил [75] при Губернском Правлении и отдал ее мне в собственную мою пользу. Хотя сие отвлекало меня от старания и трудов приобресть нужное познание, относящееся до звания моего; но, по склонности моей к музыке, театру и литературе, — предметы, коими по управлению театра и в содержании типографии заниматься должен был, я с удовольствием делил время мое между должности и сими упражнениями, стараясь привесть театр и типографию в лучшее состояние.

Актеры ⁶¹ хотя играли изрядно, однако ж далеко были от совершенства искусства своего. Я написал им Руководство игры театральной, которое перевел из славного итальянского автора и актера Рикобония, содержащее многие весьма нужные наставления для актеров, как-то, например: о телодвижении, голосе, театральном понятии, чувствиях, любовниках, ролях карактерных, ролях смешных и низких; о возбуждении смеха, движении лица, игре театральной и, наконец, о соглашении игры вообще между актерами, находящимися на сцене. Сей театральной катихизис находился в репетичной зале и, во время репетиции роль, лежал на столе развернут, дабы всякой актер мог видеть правила, относящиеся до роли его. Сперва самолюбие актеров моих было тем не довольно: им казалось странно, что человек, которой не есть сам актер, мог им указывать, как действовать им в ролях, и поправлять игру их; однакож, скоро увидели, сколь много полезны им были данные от меня правила: они почувствовали розницу играть наудачу или рутиною с познанием прямого театрального искусства. Одна только актриса, которая была с Московского театра, а потому и думала, что она была лучше всех, презирала или, лучше сказать, не понимала наставления, начертанные в Руководстве; и я на репетиции должен был ее принуждать относящиеся наставления до роли ее прочитывать; но, видя, что она ни доброй воли, ни разуму столько не имела, чтоб понять правила игры ее, не принуждал больше ее к тому, почему она и осталась навсегда такою же дурною актрисою, какою прежде была. [76]

Я старался снабдевать актеров своих лучшими операми и комедиями; а при том осмелился им дать сыграть и своих две пиесы, которые я, конечно, в число лучших не полагаю. К сочинению оных я почерпнул идею из французских и из итальянских авторов; каждая из них была в одном действии, — первая под названием: «Любовная досада» ⁶², была основана больше на чувствиях, нежели на действии; сюжет ее состоял в том, что одна девушка совершенных лет, живучи по своей воле, вздумала сделаться мантором ⁶³ одного молодого человека, несколько ее моложе, и научить его хорошего и благопристойного обхождения с женщинами; но любовь, вкравшись в сердце ее, из наставницы сделала любовницу; ученик ее так же влюбился в нее, но уроки скромности, которые он от нее получал, не допускали его сделать ей откровение; а она при ласковостях своих, ему оказываемых, думала, что наставления ее должны только относиться к другим женщинам, а не к ней; но, видя, что он ни слова о любви ей не говорит, пришла на него в досаду, которую молодой человек приписал к ее капрису, и сам с досады уехал в Петербург, что любовницу его так рассердило, что-она с досады вышла замуж. Молодой человек, услыша о сем, старался забыть такую, которая, по мнению его, не имеет любви к нему; однако ж, так случилось, что она скоро овдовела, при каковом известии чувствования его возобновились, и он тотчас поскакал в Москву, чтоб в страсти своей ей сделать откровенность. Но, приехав в Москву, неверные слухи уведомили его, что будто она опять сговорила итти замуж; она, с своей стороны, узнав, что он возвратился в Москву, а у ней не был, с досады в самом деле одному из сватающихся за нее дала слово итти за него; но после они нашли случай изъясниться и узнать, что они с начала самого их знакомства друг друга любить не преставали, что они были в заблуждении, и что одна только пустая досада была причиною всему их мучению.

Другая пиеса ⁶⁴состояла в том, что один любитель редкостей имел у себя дочь, в которую влюблен был один небогатой жених; и чтоб выиграть дружбу отца и склонить его выдать ее за него, он изыскивал для него всякие редкости и находил средства покупать их, чтоб делать ему подарки, чем и действительно успел получить от него обещание выдать за него дочь свою; но до совершения брака их он принужден [77] был, чтобы не потерять хорошего расположения к себе будущего тестя и тем не лишиться невесты своей, доставать всякие вещи, имеющие подобие древности, а сие и было причиною обману, сделанному ему слугою его, которой был также влюблен в служанку невесты господина своего, и которую побеждать ему было надобно деньгами, а не редкостями; для того, согласясь с одним мошенником, вздумал, чтоб ему переобразиться в древнего какого ни есть истукана, которой продать барину своему для подарка будущему тестю, и когда он будет принесен к любителю редкостей, тогда у него что-нибудь украсть, способом чего довольно будет иметь денег для получения успеха в любви своей. Для сего и рассудили сделать из картузной бумаги голову, которую влюбленному слуге надлежало надеть на свою, по самые плечи, и залезть в ящик, из коего бы одна голова была видна. И лишь только услышал барин его, что продают истукана, представляющего древнего идола, по разным выдумкам, где взять денег, наконец, для подарка отцу невесты, купил оного и продавца, сказавшегося великим собирателем редкостей, привел к нареченному тестю, чтоб тот прочел ему реестр своих редкостей, а сам пошел заставить поспешить принести скорее истукана. Между тем, мнимый продавец оного читает реестр свой, на которое чтение, по названии всякой вымышленной фальшивым продавцом редкости, служанка делает свои примечания. Продавец читает:

«Нохти на подобие кошечьих когтей, коими одна богомолка в старину у девок своих глаза царапала».

Служанка замечает: «Хорошо, что ныне етова нет, а то многие наши бы сестры от глаз своих прибыли не имели».

«Карманное зеркало, которое уменьшением рта, увеличиванием глаз прибавляет красоты и притом научает все черты лица так переделывать, что и дурное может казаться приятнейшим; оно выдумано одною щеголихою, а приведено в совершенство неким самолюбом». —

— «Что за редкость! ныне почти у всех щеголих и щеголей есть такие зеркалы!»

«Камень, которой тускнет при всякой учиненной от жены неверности, составленной одним ревнивым».

Служанка на сие говорит, что этакие камни ныне не нужны, потому что ныне и без камней неверности барынь известны, потому что они интриг своих не только не скрывают, но еще и тщеславятся ими.

«Кусок дерева, корень которого был в сердце жены: а сучья росли из головы мужа». [78]

Служанка: «Нынче етова дерева, как дров, везде много».

Потом приносят ящик с болваном и становят его стоймя, и как в верхнем конце оного доски нет, то из оного и видна голова бумажная, надета на слугу, а туловища за доскою ящика, которая отворяется и затворяется, не видно. Жених уводит продавца, чтоб ему заплатить деньги, а любитель древности остается с истуканом, осматривает его и уходит в кабинет свой, чтоб принесть книги, по коим можно было бы узнать, какое божество или ироя тот истукан представляет; тем временем, как слуга, преображенной в истукана, остается с служанкою, для которой любовь заставила сие мошенничество сделать, кличет любезную свою, чтоб она к нему подошла; но она, испугавшись, уходит сказать барину, что идол говорит; а слуга, между тем, выскочив из ящика, уносит со стола табакерку и один подсвечник; после чего тотчас приходит господин с служанкою и бранит ее за пустые ее бредни; но она его уверяет, что она точно слышала, как истукан его говорил, и от того же страха, которой причинили ей разговоры его, уходит: а господин ее, оставшись с истуканом, подходит к ящику, чтобы его растворить и посмотреть, нет ли какой нибудь на болване надписи, но слуга, боясь, чтоб он, отворя ящик, вместо болвана не увидел живого человека, стал тресть головою, чтоб испугать его, от чего сей и в самом деле испугался и кликал к себе людей, а слуга, увидя, что его узнают, выскочил из ящика и ушел. После сего будущий зять его приходит и сказывает, что обоих мошенников, которые их обманули продажею истукана, поймали, коих тотчас и приводят на сцену: тут он узнает своего слугу, которой признается, что любовь заставила его сделать сию неудачную выдумку, чтобы чем-нибудь подарить на имянины любовницу свою; их отводят для наказания, и слуга, прощаясь с любовницей своей, которая больше любит деньги, нежели его, говорит ей: «Прощай, сокрушительница сердца и спины моей»; а та ему отвечает: «Прощай, смешной волокита и глупой вор!» Потом господин ее объявляет, что, сыгравши свадьбу, они все поедут в деревню, где он будет стараться о приобретении естественных редких творений, и следовать везде за природою, где она устраивает свои чудеса; а служанка оканчивает пиесу, сказав, что любовные чудеса превосходят всех на свете.

(Продолжение следует).

Комментарии

1. Подлинник Записок будет передан в Академию Наук.

2. II часть Записок кончалась рассказом о пребывании Батурина в Вильне (Жизнь и похождение...., рукоп., стр. 192).

3. При дальнейшем изложении внешних фактов биографии Батурина мы пользуемся единственным для того источником, оказавшимся в нашем распоряжении, — его послужным списком, сохранившимся в делах Сенатского Архива, где он найден был нами при любезной помощи Секретаря Архива Н. А. Мурзанова (Отд. формул. списков, списки о службе состоящих по Воронежской губернии за 1800 год, № 61, л. 3 об.— 5); этот список, составленный со слов самого Батурина, может служить лишним примером его правдивости: он не дал точных, но, как это часто бывало, неверных сведений и дат своей служебной карьеры (перемещений, производства в чины), ограничившись лишь указанием годов, а относительно производства в чины коллежского и статского советника не указал даже и годов, написав, что их он «в точности не упомнит».

4. Род Батуриных — древний дворянский род, ведущий себя от легендарного выходца из Венгрии Батугерда; к этому роду принадлежал, между прочим, старший современник П. С. Батурина — известный авантюрист Иосафат Батурин, погибший на о. Формозе, в шайке другого авантюриста — Бениовского (1771 г.).

5. Действия русских войск под Браиловым, начавшись 18 января 1770 г., продолжались в течение почти всего года; бомбардировка крепости началась 27 сентября, продолжалась 17 и 22 октября, а 24 октября штурм русских войск окончился для них неудачно, после чего осада была снята, и город был занят лишь 10 ноября, после его оставления турками.

6. Список Воинскому Департаменту на 1776 год, С.-Пб. 1776. стр. 125. — В «Истории Апшеронского полка. 1700-1892», составленной Л. Богуславским и изданной Князем Великим Георгием Михаиловичем (С.-Пб. 1892), имя Пафнутия Батурина упоминается лишь однажды — в списках бывших офицеров полка — с указанием, что он служил в полку в 1776-1777 г. (т. III). Рассказ же о полковнике Батурине, вызвавшем своею нерешительностию и даже трусостию негодование Суворова (июнь 1773), помещенный в I томе «Истории» (стр. 149-152), относится к Петру Ивановичу Батурину, бывшему полковником с 1771 г. и впоследствии Георгиевскому кавалеру.

7. Список Воинскому Департаменту на 1779 г., СПб. 1779, стр. 95.

8. Тоже на 1782 г., С.П.-б. 1782, стр. 106.

9. Назв. соч., стр. 24-32.

10. Об этом см. подробнее ниже, в примечании к соответствующему месту Записок Батурина.

11. В Месяцеслове на 1789 г. Батурин значится еще Советником Калужской Палаты Гражданского Суда (стр. 139), а в Месяцеслове на 1790 г. — уже Советником Тульской Палаты Уголовного Суда, в том же чине подполковника (стр. 215).

12. Князь Н. Туркестанов, Губернский служебник, С.-Пб. 1869 г., стр. 94. — Опись документов и дел, хранящихся в Сенатском Архиве, Отд. III, т. I, С.-Пб. 1910 г., стр. 85 № 273 и стр. 225. — Послужной список Батурина за 1800 г.

13. Т.-е., делами, относящимися до казны, до Казенной Палаты. Б. М.

14. «Сенатский Архив», т. I, стр. 240.

15. Там же, стр. 318.

16. Там же, стр. 398 и послужной список 1800 г.

17. Список состоящим в гражданской службе чинам второго.... и пятого классов на 1801 г., стр. 76.

18. Послужной список 1800 года в Сенатском Архиве.

19. Выписки из дел Архива Капитула Орденов, сделанные Д. И. Шлуном и принадлежавшие покойному В. В. Руммелю, стр. 29.

20. В тетради вырваны в конце последние листы, а сохранившиеся — испорчены сыростью.

21. См. статью М. П. Петровского: «Забытые мемуары П. З. Хомякова» — «Журн. Мин. Нар. Просв.», 1901г., № 8, и отд. отт., С.-Пб. 1901, 8°, 62 стр., Книжка Хомякова издана была в 2-х частях: I — 8 +181 стр., II — 2 + 272 стр., in — 120.

22. Не представляется невозможным, в виду участия обоих авторов в одних и тех же кампаниях Турецкой войны 1771-1773 гг., и их личное знакомство.

23. Это — титульный лист рукописи; перед началом текста — снова приведено это же заглавие, но без слов «писанная им самим». На обороте титульного листа рукою Батурина написано: «Все собственные имена и прозвания долженствуют быть назначены только одними начальными буквами».

24. Т.-е. Ораниенбаум, в 40 верстах от Петербурга.

25. Барон Ермолай Егорович Ферзен (род. 1742, ум. после 1801). Эстляндский дворянин, в службу записан был в 1755 г., учился в Сухопутном шляхетном корпусе, откуда в 1761 г. выпушен был в Преображенский полк; выйдя в армию подполковником (1770 г.), 17 марта 1774 г. был произведен в полковники и назначен в Ревельский пехотный полк, с которым участвовал в походах против Польских конфедератов, за отличие был произведен в бригадиры (1779) и генерал-маиоры. (1780). Впоследствии был генералом-от-инфантерии.

26. Александр Иванович Дивов, бывший в службе с 1766 г., полковником был с 1 января 1781 г.; в 1783 г. служил в Ревельском пехотном полку. (Список Воинскому Департаменту на 1783 г., стр. 82).

27. Написано по зачеркнутому [к горячим напиткам больше упражнялся, в приношении жертвы любимому своему божеству Бахусу].

28. На поле здесь сделана следующая приписка Батурина: «Предшествующее долженствует быть внесено в конце второго тома, а сей начат от сей заметки».

29. М. Н. Кречетников, с 1793 г. — граф, родился в 1729 г., бывший псковский губернатор, потом правитель тверского наместничества и генерал-губернатор калужский и тульский, рязанский (1778) и киевский (1790); умер 9-го мая 1793 г. О нем будут частые упоминания далее, так как он покровительствовал Батурину. Много рассказов о Кречетникове и в «Записках» Болотова.

30. См. в предисловии.

31. Калуге, где жил Кречетников, как генерал-губернатор.

32. Евдоким Степанович Жилин (см. ниже).

33. Т.-е. «мундшенкским». Б. М.

34. Автор, вероятно, ошибся: надо читать: Аркадием Никаноровичем; офицер лейб-гвардии Конного полка, он был впоследствии генерал-маиором.

35. Частный, бывший Книпперовский театр Иван Афанасьевич Дмитревский (род. 1733, ум. 1821) содержал в 1783 г. в течение первых 7 месяцев, — следовательно, и постановка комедии Батурина, неизвестной нам по имени и, повидимому, оставшейся ненапечатанною, относится к январю — июлю 1783 г. См. В. Н. Всеволодский (Гернгросс), «Истории театрального образования в России», т. I, 1913, стр. 298-307.

36. Тогда из питомцев Воспитательного дома выделялись актеры: Крутицкий, Тамбуров, Рахманов (прославившийся в ролях Бригадира и Скотинина) и Максим Волков. Б. М.

37. Эта комедия Батурина также напечатана не была.

38. Петр Васильевич Мятлев, директор «над всеми, зрелищами» с 17-го июля 1783 г. (П. Арапов, «Летопись Русского театра», стр. 90).

39. Смотри во втором томе, стр. (Примеч. Батурина, также, зачеркнутое).

40. Василий Иванович Левашев (род. 1740, ум. 1804), — с 8-го июля 1777 г. — флигель-адъютант импер. Екатерины II, затем генерал поручик, командир Семеновского полка, впоследствии обер-егермсйстер.

41. Федор Иванович Левашев (род. 1751 г., ум. 1819), с 21 апреля 1785 г. — флигель-адъютант импер. Екатерины, впоследствии сенатор.

42. Александр Петрович Ермолов (род. 1754 г., ум. 1834 г. в Вене), генерал-адъютант Потемкина, 21-го апреля 1785 г. назначенный флигель-адъютантом Екатерины II полковник, затем камергер и генерала поручик; в 1786 г., 16 июля, отправился за границу на 5 лет, по возвращении откуда жил в Москве и женился на княжне Е. М. Голицыной, а в 1800 г. навсегда уехал за-границу. По словам Гельбига, Ермолов во время своего фавора «везде вел себя с похвальною скромностию, которой все удивлялись в то время» (См. А. С. Ермолов. Род Ермоловых, М. 1913, стр. 41-42).

43. «Собеседник Любителей Российского Слова» — журнал. предпринятый княгинею Е. Р. Дашковою в апреле 1783 г. при участии Екатерины II. Вышло XVI частей в 1783-1781 гг.

44. «Ода к Премудрой Киргизкайсацкой Царевне Фелице, писанина некоторым татарским Мурзою, издавна поселившимся в Москве, и живущим по делам в Санктпетербурге. Переведена с арабского языка. 1782 г.» была напечатана в начале I части «Собеседника». За нее Державин получил от Императрицы золотую, осыпанную бриллиантами табакерку, наполненную 500 червонцами. По словам Я. К. Грота, «Ода произвела много шуму при Дворе и в Петербургском обществе. Екатерина рассылала ее (конечно в отдельных оттисках) к своим приближенным и в каждом экземпляре подчеркивала то, что прямее относилось к лицу, которому он был назначен. Слава Державина утвердилась» и «вообще это сочинение имело решительное влияние на всю дальнейшую судьбу поэта» (Сочинения Державина, т. I. С.-Пб. 1861 г., стр. 131).

45. «Собеседника».

46. Статья-письмо Батурина, без подписи его имени, а лишь с пометою в конце: «Июня 12 дня 1783. Шлиссельбург» появилась в IV части «Собеседника Любителей Российского Слова» (стр. 11-26) под заглавием «Сумнительные предложения Господам издателям Собеседника от одного Невежды, желающего приобресть просвещение». «Фелицы» касалась лишь первая часть письма Батурина; эта часть перепечатана Я. К. Гротом в Сочинениях Державина, т. VII, стр. 506-507, при вызванных этим письмом «Возражениях неизвестному критику «Державина, Богдановича и Дмитриева, которые были напечатаны в «Собеседнике» вместе с письмом Батурина (в виде примечаний к нему, под строкою); последнее очевидно было сообщено Державину, Богдановичу и Дмитриеву еще в рукописи. Часть разбора Батурина напечатана и в I томе Сочинений Державина, в примечаниях Я. К. Грота к «Фелице» (т. I, стр. 136, 141-142). — Имя Батурина, как автора «Сумнительного предложения», оставалось неизвестным до сего времени и акад. Гроту, и Неустроеву, и критикам последнего: Л. Н. Майкову и Н. М. Петровскому («Журн. Мин. Нар. Просв.» 1898 г., № 1, стр. 94, и «Известия Отд. Русск. яз. и слов.» 1907 г., т. XII, кн. 2, стр. 307-308). Ср. также статью Я. К. Грота: «Фелица и Собеседник» — в «Современнике» 1845 г., т. XXXVIII, № 4, стр. 38-87.

47. Слова Батурина не точны. Вот что писал ему Державин в своих «Возражениях»: 1) «Ежели нет у Господина Невежды прекрасной женщины, которая бы приятными своими объятиями нежила его осязание: то не благоволит ли он приказать себя кому хорошенько ожечь или высечь. Когда сие ему сделает хотя небольшую боль, то вероятнее всех ученых доказательств, из собственного своего опыта познает он, что оскорблять чувства, следовательно и нежить можно. 2) Ни мало ни противореча тому, что хорошая поэзия приятна во всякое время года, кажется, в шуточном слоге удовольствие, происходящее от нее, не пристойно сравнена с тем, которое получается летнею порою от лимонада, яко от напитка приятного, сладкого и прохладительного, следовательно и некоторую пользу приносящего, тем более, ежели Мурза, писавший сию оду, не охотник до крепких напитков, которые никогда у него в уме никакого удовольствия не составляют, как-то у сего Невежды лимонад, а потому и сравнение сие измерял он по своему аршину» и т. д. («Собеседник», ч. IV, стр. 13 и соч. Державина, т. VII, стр. 506-507). Свои возражения Державин оканчивал так: «В протчем, не коротко зная сочинителя, напрасно господин Невежда сожалеет и заботится о нем, что яко бы сделал ему какую-то скуку возбуждением его от сна похвал поднесенною своею свечею: ибо свеча его, как кажется, худо просвещает, а сочинитель — человек сырой, спит всегда крепко и мало слушает похвал; то и не огорчается, если кто и вздумает пресекать оные. Ежели ж кто его и разбудит не дельно, то он без всякого однако сердца открывается: поди, братец, со своими пустяками от меня прочь и не мешай мне спать» (См. «Собеседник», стр. 14-15 и Соч. Держ., там же, стр. 508).

48. «Безделки» эти не были подписаны именем Батурина и определять их можно только гадательно, без достаточных оснований, как, напр., в ч. X, стр. 145-158: «Щастливое излечение зараженного болезнию сочинять» (автор ее нуждается, пишет комедии, живет в Петербурге), и др.

49. См. выше. Б. М.

50. Вероятно, граф Петр Федорович Апраксин, впоследствии генерал-лейтенант, умерший в 1813 г.

51. Дарьи Борисовны Киселевой, вдовы подпоручика Петра Киселева; нам не известно, была ли она теткою Батурина со стороны отца или его матери.

52. О брате Батурина, умершем в конце 1790-х гг. (см. ниже), нам ничего не известно.

53. Советника Калужской Палаты Гражданского Суда.

54. Статский советник Ефрем Ефремович Мейснер, кавалер Владимира 3 степени («Месяцеслов» 1788 г., стр. 145).

55. Секретарем в Палате Гражданского Суда был Василий Борисов.

56. Надворный советник Христофор Григорьевич Фонштег.

57. Аврам Тимофеевич Щербачов и Матвей Курендович.

58. М. Н. Кречетникова.

59. О Калужском театре см. цитированную в Предисловии брошюру Д. А. Малинина: «Начало театра в Калуге. (К истории Калужского театра в XVIII веке)», Калуга, Губернская Типо-Литография, 1912 г., 8°, 42, стр., Ц. 20 коп. В этой работе г. Малинин, по сообщению С. П. Яремича, использовал настоящие страницы Записок Батурина, касающиеся деятельности последнего в роли руководителя Калужского театра, поставив в связь эти страницы с другими историческими данными по тому же вопросу, — между прочим и архивными документами, опустив, однако, из виду упоминания и рассказы о театре в Калуге, находящиеся в Записках А. Т. Болотова.

60. Свод сведений о Калужской типографии дан в работах В. П. Семенникова: 1) «Литература и книгопечатание в провинции со времени возникновения гражданских типографий по 1807 год» в «Русском Библиофиле» 1911 г., № 6-8 (и отд. отт.) и 2) «Библиографический список книг, напечатанных в провинции со времени возникновения гражданских типографий по 1807 год», — там же, 1912 г., № 2-3 (и отд. отт.). История Калужской типографии рассказана в первой статье В. П. Семенникова, под № III (стр. 16-20 оттиска), с приведением источников, а во второй — дан перечень изданий типографии, с пятью снимками с четырех из них, — в том числе тремя снимками с двух книжек сочиненных, как видно из нижеследующего, именно Батуриным: 1) «Колумб в Америке. В Калуге. С дозволения указного. 1786 года» и 2) «Краткое повествование о Аравлянах. В Калуге. С дозволения указного. 1787 года» (1. с., № 2, при стр. 48; отд. отт., при стр. 2). В. П. Семенников перечисляет всего 5 книжек, напечатанных в типографии за время 1785-1788 г., т.-е., за период управления ею Батурина, а именно, кроме указанных выше двух, еще: «Собрание разных нравоучительных повествований и басен. Перевод с немецкого», 1785 г. (принадлежащее, как теперь выясняется, также Батурину, включившему в сборник несколько басен своего собственного сочинения), и два издания комической оперы князя Д. П. Горчакова. Что же касается сочиненного Батуриным «возражения на книгу о заблуждениях и истине, содержащую науку Мартинистов, обнаруживающее таинственные их числы и прочие нелепости» (см. ниже), а также «некоторых од и слов проповедников Калужских и Тульских», напечатанных в Калужской типографии, то таковые г. Семенникову остались неизвестными.

61. Отсюда до слов: «Относящиеся до роли их» — напечатано С. П. Яремичем в статье его: «О театральных постановках в XVIII веке» — «Старые Годы» 1911 г., июль—сентябрь стр. 131. О Риккобони-отце и сыне — и о их сочинениях по теории театрального искусства см. в книге князя С. М. Волконского: «Выразительный человек», C.-Пб., стр. 164, примеч.

62. Напечатана не была. Б. М.

63. Т.-е., ментором, руководителем.

64. Она тоже, повидимому, не была издана.

Текст воспроизведен по изданию: Записки П. С. Батурина. (1780-1798) // Голос минувшего, № 1-3. 1918