-

АКАДЕМИК ЗУЕВ И ЕГО ПУТЕШЕСТВИЕ ПО РОССИИ.

Вторая половина восемнадцатого столетия представляет много ярких черт для истории нашей умственной и общественной жизни. Пытливость ученого и талант писателя-художника долго будут находить богатую пищу в изучении и изображении этой достопамятной эпохи и ее характеристических особенностей. То была пора пробуждения народного самосознания, открывавшая обширное поприще для деятельности мыслящих людей русского общества. Им предстояла борьба с разными видами невежества, то бьющего в глаза своею грубою наивностью, то искусно прикрытого внешними формами цивилизации. Одни из представителей тогдашнего общества, воспитанные на иностранный лад, оставались чуждыми России, не умея применить западно-европейской образованности к условиям русской жизни, не зная и не желая знать нужд и потребностей русского народа. Другие, лучшие люди своего времени, вполне и непосредственно знакомые с цивилизациею западной Европы, не разрывали живой связи с Россиею, посвящали себя изучению России, и трудами своими содействовали развитию и укреплению народного самосознания. К числу таких лиц бесспорно принадлежат те из русских ученых восемнадцатого столетия, которые своими путешествиями по России положили прочное начало добросовестному и всестороннему изучение отечества.

Преемники и отчасти ученики Ломоносова и продолжатели его трудов на пользу России, академики: Румовский, Лепехин, Озерецковский, совершили целый ряд путешествий, обогативших науку многими и важными данными, и познакомивших русское общество с Россиею, с разнообразием ее естественных произведений и бытовыми особенностями ее жителей. Названных нами ученых по всей справедливости можно и должно считать просвещеннейшими русскими людьми своего времени. Они довершили свое образование в центрах европейской учености — в наиболее славившихся в то время университетах Германии, Франции, Голландии, под руководством таких светил наук, как Леонард Эйлер и другие знаменитости ученой Европы восемнадцатого столетия. При основательном и непосредственном знакомстве с западно-европейскою образованностью, ученые наши обладали редким знанием России и русского народа. Путешествуя по России в течение многих лет, наши ученые всецело отдавались своему делу, переносили тяжкие лишения, нажили неизлечимые болезни, но не отступили перед своей задачей, и с изумительною настойчивостью и самоотвержением шли к избранной цели. Все, действительно заслуживающее внимания из встреченного ими на пути, нашло свое место в их путевых записках, составляющих истинную драгоценность нашей литературы и науки. [97]

Не вдаваясь в оценку заслуг наших путешественников — заслуг, признанных первостепенными учеными Европы — мы желаем в настоящем случае указать на другую сторону дела: на то, какой прием встречали ученые в современном им обществе, как отозвалось оно на благородный усилия тружеников науки, посвятивших себя изучению своего отечества. Отношением общества к научным задачам и предприятиям определяется степень образованности общества, и обозначаются условия, благоприятные для ученой деятельности, а равно и те препятствия, с которыми должны бороться представители науки, не пустившей еще глубокого корня в окружающей их среде.

Различные края России изредка посещались учеными путешественникам, как иностранными, так и природными русскими. Ученые иностранцы, заезжавшие к нам от времени до времени, принимались более или менее торжественно, с большим или меньшим оттенком оффициальности. Довольно вспомнить, какою обстановкою сопровождалось путешествие Гумбольдта, осыпаемого приветствиями и похвальными речами, для произнесения которых устраивались засады, по остроумному выражению лица, бывшего свидетелем заказных оваций знаменитому натуралисту. Но не так смотрели на вещи лет за пятьдесят и более до приезда Гумбольдта. Прием иностранных знаменитостей происходил гораздо проще, а что касается русских ученых, то они большею частью предоставлялись своей собственной судьбе. Радушие, оказанное им, не могло иметь никакого политического значения; никто из европейских королей не только не принимал участия в наших ученых, но и не знал о их существовали; они лишены были возможности высказать с полною откровенностью, каким мытарствам подвергались они вследствие невежества администрации, в руках которой были материальные средства, необходимый для предпринятых научных работ.

Впрочем несправедливо было бы произносить огульные осуждения и на русское общество, даже на тогдашнюю администрацию. Существуют несомненные факты, доказывающие, что в сфере русского общества, не смотря на низкий вообще уровень образованности, встречались достойнейшие труженики, работавшие для науки в тиши своего захолустья, в совершенной неизвестности, так что путешественникам приходилось в буквальном смысле слова открывать их и пользоваться их существенно важными указаниями. С другой стороны и администрация не всегда относилась безучастно к научным предприятиям, и некоторые из ее представителей выражали словом и делом свое сочувствие к целям ученых путешествий и заботливость о судьбе путешественников.

Различные невзгоды и затруднения заставляли ученых волею и неволею обращаться к администрации и открывать ей глаза на существующие в крае злоупотребления. Путешественникам нашим приходилось в иных случаях заменять собою общественное мнение и выводить на свет Божий такие вещи, которые оставались бы навсегда покрытыми мраком неизвестности. Не мало вытерпели наши ученые путешественники от «неистовых и нахальных поступков» людей, на содействие которых они имели полное право рассчитывать. Знаменитый русский астроном восемнадцатого столетия Румовский неоднократно выдерживал нападения не только со стороны стихий, но и со стороны своих оффициальных спутников, как можно видеть из донесения Кольской воеводской канцелярии и из письма начальника Архангелогородской губернии к президенту Академии Наук ¹.

Губернатор Архангелогородской губернии генерал-майор Егор Андреевич Головцын писал президенту Академии Наук, графу Кириллу Григорьевичу Разумовскому:

«Сиятельнейший Граф!

«Милостивый Государь,

«После отправления господ обсерваторов Пиктета и Малета ежедневно ожидал я прибытия [98] сюда господина профессора Румовского, дабы и ему также в препровождении до Санктпетербурга как и реченным господам двум обсерваторам сделать вспоможение и удовольствие. Но вместо того получил от него, господина Румовского, сего июля 5-го отправленные из Колы минувшего июня от 16-го и 17-го чисел с нарочным курьером два письма и при том к отсылке вашему сиятельству пакет, что он, господин Румовский, за неистовым и нахальным поступком отправленного от здешнего порта на судне командира флота лейтенанта Кишкина ни под каким видом с тем командиром на том судне ехать не в состоянии, и последний отзыв ему сделал, что он с ним не едет, о чем обо всем и вашему сиятельству от него донесено, и требовал он, господин Румовский от меня, чтоб к перевозке сюда употребил бы средства хотя после июля месяца мог бы он сюда прибыть, а инако принужден с горестию жизнь свою продолжать до зимы, чего для и возвратил бы я отправленные из Кандалакши его сани во оное село, а как его, господина Румовского, к перевозу на промышленничьем судне яко оные небольшие, и всегда морским штурмам подвержено опасности да и знающих на оных мореплавателей никого не находится, равно же чтоб он господин Румовский, в таком отдаленном и ничего к пропитанию не имеющем месте до зимы имел свое пребывание, того предприять я не мог, чего ради и принужден нашелся от архангелогородской конторы над портом истребовать другое надежное к мореплаванию адмиралтейское судно с командиром состояния доброго и не такого как упоминаемый Кишкин, на что контора над портом ко мне сообщила, что по оному моему требованию наряжено другое судно, которое как скоро положенный для нагрузки на баре кораблей тягости снимутся, в море отправлено быть имеет, и к нему, господину Румовскому, с нарочным от меня знать дано, чтоб он ожидал прибытия оного, а в контору над портом от меня писано ж, чтоб командир оного судна плац-майора Алексеева ни под каким видом на то судно не брал и не приглашал, ибо он, Румовский, и его, майора, в таком наглом чиненном Кишкиным поступке подозревает, а чтоб он, майор, не садился, то ему от меня накрепко подтверждено, да и Кольской канцелярии до того допущать не велено ж, а велено только прапорщика Грудина и караульных при обсерватории, которых господин Румовский сам требовал, и других воинских нижних чинов на то судно посадить, инструменты, материалы и припасы положить, а ехать ему, майору, на своем коште и так реченный господин профессор на том судне уповаю нынешним еще временем до глубокой осени спокойно прибыть сюда может. Когда же командир вышеписанного первого судна Кишкин сюда прибудет, то о доставлена господину Румовскому удовольствия в его команду от меня писано, а плац-майор Алексеев без исследования не останется.

«А как господин Румовский в письме своем между прочего упомянул, что о сказанных часто упоминаемым Кишкиным женскому полу наглостях и вашему сиятельству коротко донесено, но я из Кольской воеводской канцелярии получил обстоятельное о том доношение, из коего экстракт, также и господина Румовского пакет к вашему сиятельству у сего подношу, в чем потому ж по прибытии его, Кишкина, от его команды удовольствия искать буду ж. Что вашему сиятельству донеся, с глубочайшим почтением и преданностию есмь и навсегда пребуду

«Вашего сиятельства
«Милостивого Государя
«всепокорнейший и усердный слуга
«Егор Головцын.

«Июля 10-го дня
«1769 года
«Архангельск.

К письму своему Головцын приложил следующий

«Экстракт из доношения Колской воеводской канцелярии от 17-го июня о непорядочных флота лейтенанта Кишкина поступках.

«По сведению оной канцелярии в присутствие впущены были и объявили словесно.

«1-е, сего де июня 16-го две женки: архангелогородского гарнизона солдата Ивана Зайкова жена его Парасковья, да отставного солдата Осипа Куроптева же на его Акилина Афонасьева дочь, вчерашнего дня то есть 15-го числа поехали они из города Колского острога, и с ними было женок пять да девок шесть, в судне по Колской губе вниз к пропитание своему на пожни для бранья травы кислицы, и по набрании оной обратно поехали в Колу днем же по другую сторону, где стояла прибывшая в Колу шкунара на якорях. И из той шкунары [99] кликав их люди неоднократно, что поезжайте к ним на судно, но оные не поехали, а ускоряя сколько силы их было, в весла гребли, и отъехали от той шкунары с версту или более будет, до места Воронишного, то нагребя на них с той шкунары шлюпка, и во оной только одни гребцы и квартермистр, и выскочивши один квартермистр из шлюпки к ним в судно и взявши их судно за нос, своею веревкою привязавши к шлюпке, и повезли на ту шкунару к себе, и как везли, то они неоднократно ту веревку скидывали, чтоб как от них уехать, и квартермистра и гребцов просили и плакались, чтоб их отпустили, которые на их просьбу выговаривали, что их невольное дело. И привезши их до той шкунары то с оной кричит лейтенант Прокопий Кишкин, чтоб шли на шкунару, то они принуждены как невольницы или взятые в полон идти; и как все взошли, то поставлены были во фрунт, и тут с ним лейтенантом плац-майор Дмитрий Алексеев, лекарь Миль, поп Иван Шабунин, все хмельные, да штык юнкер Гаврила Андреев, и приказал оный лейтенант им тут поднести вина по чарке, но оные вина не пили, а вместо того приказал дать им всем по матросскому сухарю, и тут стал майор говорить оному Кишкину, чтоб их женщин отпустит с судна. Почему и отпустил.

«2-е, 17-го числа отставного солдата Петра Топоркова дочь девка Анна едучи ж она с пожни сего ж июня 15-го числа днем в маленькой лодке с прочими пятью девушками с набранием кислицею в Колу, по другую сторону, где стояла прибывшая от города Архангельского шкунара, которая была на якорях, и со оной во первых кричали, чтоб не проезжали, а ехали на ту шкунару, но они на то несмотря вперед гребли, а потом по них с той шкунары стали из пистолета палить, и выстрелили два раза, и после выстрелов с оной Колского собора поп Иван Шабунин кричит и руками машет, чтоб воротились на судно, и никакой де обиды не будет, то оные устрашась пистолетных выстрелов, на крик поповский принуждены как невольницы со слезами ехать на ту шкунару, и к ним приехавши, к оной пристали к борту, то с оной морской команды лейтенанта Прокопий Кишкин приказывать войтить наверх, а буде не выстаните, то прикажу и лодку с ними поднять. И убоявшись того все и вошли наверх, и бывший тут плац-майор Дмитрий Алексеев как ее так и прочих девушек целовал, а морской командир ему сказал, чтоб не бесчестил, потому и перестал, и дал им всем по сухарю и отпустил; а как оный лейтенанта, майор, поп да и лекарь были хмельные.

«3-е, да от здешнего купца Молвистова словеснож объявлено, что в тот же день дочь его девица Татьяна с прочими девушками и со своими работными ехала на маленькой лодочке в Колу, за которыми посланы были с той шкунары на маленьком ботике два матроса, которые за ними в погоню гнались, но один матрос Иван Рогачев, по знакомству Молвистову узнавши, что дочь его тут ехала, а при том будто догнать не мог, запруживая весла, и воротился на том ботике с тем обратно. И просили все защищения, что впредь им за такою сильною наглостию, как ныне лето состоит, для всех своих провизии домашних и дров ездить по той губе, где шкунара стоит, опасны, чтоб не воспоследовало еще и вящших наглостей».

Не одни только командиры судов, совершавшие набеги на крестьянских девушек, дозволяли себе дикие выходки в сношениях с учеными путешественниками. Случалось, что и высшие представители местной администрации оскорбляли людей науки, лишая их не только средств для продолжения работ, но даже и личной безопасности.

Особенно богато было разного рода столкновениями путешествие академика Зуева, ученика и сотрудника знаменитого Палласа. В письмах и донесениях своих Зуев подробно описывал свои путевые впечатления и невзгоды, и то, что вылилось из под пера его при различных обстоятельствах, заключает в себе много живых черт современности. Нельзя сказать, чтобы Зуев напрашивался на неприятности, но с другой стороны нельзя отрицать и того, чтобы он избегал их во что бы то ни стало. Он был человек с характером, не раболепствовал перед начальством, и умел постоять за себя в случае необходимости.

Мы считаем уместным познакомить читателей с жизнию и деятельностию Зуева, как [100] человека принадлежавшего к тому немногочисленному кругу тружеников науки, который всего более содействовал распространенно знаний в России. История общества слагается из истории отдельных лиц, живших и действовавших в этом обществе и оставивших более или менее яркий след своей деятельности. Судьба Зуева, его сношения и столкновения с членами Академии и с представителями администрации заслуживают внимания уже потому, что наглядно и верно знакомят с тогдашним состоянием академической и общественной жизни. В очерке нашем мы выбираем преимущественно такие черты, который наиболее ярко рисуют тогдашние понятия и нравы.

Василий Федорович Зуев (1754-1794) родился в Петербурге в солдатской семье; отец его был солдатом Семеновского полка. Это обстоятельство выражено в академическом некрологе такою описательною формою: naqui d'une famille honnete, quoique peu titree. Образование свое Зуев начал в академической гимназии, продолжал в академическом университете, и довершил в путешествии по России, под руководством — Палласа, и в иностранных университетах Лейденском и Страсбургском.

Отправляя своего питомца за границу, Академия Наук напутствовала его следующею инструкциею.

«Во-первых, должен ты всегда иметь страх Божий, и православную греко-российскую веру по крайней возможности содержать всецело; также вести благочинное и постоянное житие.

«Ее императорского величества высокому интересу и чести Академии стараться всяким образом способствовать.

«Как ты посылаешься в чужие края наипаче для изучения натуральной истории, то к достижению в оной скорейшего совершенства стараться тебе, по приезде твоем в Лейден, положить сперва твердое основание в физике, химии, анатомии и физиологии, не упуская притом и всех частей натуральной истории.

«А как ты будешь там иметь довольно случаев видеть в Гаге, Амстердаме и в других ближайших городах, разные собрания натуральных кабинетов, то стараться себе осматривать оные со всяким рачением, редким вещам делать для себя точные описания и вносить оные в особливую книгу; не упуская также случаев ходить в свободное время на находящиеся в близости морские берега и собирать там выбрасываемый из моря вещи, делать им описания, и приводя в порядок, при удобных случаях присылать в Академию описания оных.

«Кроме того стараться тебе о совершении себя в гуманиорах, также о изучении иностранных языков. И какие когда намерен будешь слушать лекции, уведомлять тебе о том заблаговременно комиссию; а по окончании каждого курса присылать в оную свидетельства от тех профессоров, у которых оные лекция выслушаешь.

«Как жалованья от Академии имеешь ты получать только по триста по пятнадцати рублей в год, то надобно тебе расходы на содержание твое пищею, квартирою, на покупку нужных книг и на платеж профессорам за коллегии, располагать смотря по приходу, и всячески воздержаться от долгов, ибо Академия платить оных за тебя не будет.

«И в исполнение того по всем вышеписанным пунктам сей инструкции поступать тебе непременно. Если же по оным исполнения тобою чинено не будет, то ты в свое время по надлежащему за то штрафован быть имеешь.

Около пяти лет (1774-1779) Зуев провел за границею, преимущественно в Голландии, которую считал обетованною землею для научных исследований. Если бы у меня было столько достатка, — говорит Зуев — чтобы я мог приобрести все необходимые книги, инструменты и натуральный вещи, то я выбрал бы для изучения одну только Голландию как страну, заключающую в себе, в малом виде, весь почти свет. Чего не могла дать Голландия или собственно Лейденский университет, то добыто Зуевым в Страсбурге, где он пробыл также довольно долго, занимаясь [101] естественными науками, работая в анатомическом театре, и посвящая свободное время изучению французского языка.

Главным предметом была для Зуева естественная история; сверх того он слушал в Лейденском и отчасти в Страсбургском университет лекции по физике, химии, ботанике, анатомии, физиологии, а также по метафизике и по другим наукам ².

По возвращении из заграницы, Зуев подвергался испытанию в Академии Наук и удостоен звания адъюнкта Академии за диссертацию под названием «Idea metamorphoseos insectorum ad caetera animalia applicata». Несколько лет спустя, именно в 1787 году, он произведен в академики.

Недолго суждено было Зуеву трудиться для науки в академической среде. Путешествия, сопряженные со всевозможными неудобствами и лишениями, и другие невзгоды оставили глубокие следы в жизни нашего ученого. Последние годы его недолгой жизни отняты были у него болезнию, которая разрушила его физические силы, совершенно лишила его памяти и преждевременно свела в могилу ³.

Памятниками учено-литературной деятельности Зуева служат его статьи и мемуары, писанные на русском, на латинском и отчасти на французском языке, и описания совершенных им путешествий.

Мемуары Зуева относятся преимущественно к зоологии. Достоинство их определяется как выбором предмета, так и научными приемами автора. Все эти мемуары были рассмотрены в свое время ученым собранием Академии, признавшим их бесспорное значение для науки. Некоторые из видов, впервые описанных Зуевым, удержали навсегда его имя, и в ученых трудах европейских натуралистов настоящего времени можно встретить: muraena alba Zuiew, muraena fusca Zuiew, и т. п.

Русские статьи свои Зуев помещал преимущественно в новых Ежемесячных Сочинениях, отчасти также и в других периодических изданиях. В новых Ежемесячных Сочинениях помещены статьи: о действии воздуха на тело человеческое, об огненных на воздухе явлениях, о торфе, о кормовых средствах, и другие.

Зуев был вполне достойным сотрудником знаменитого Палласа. Многие страницы в путевых записках Палласа принадлежат Зуеву. Паллас посылал Зуева для научных работ и наблюдений во многие местности: на Уральские горы, в Обдорск, в Березов, на Индерские горы, и т. д. Во время поездок своих Зуев собирал различные достопримечательности и редкости, обогатившие науку в ученых описаниях Палласа. Расширяя по возможности круг своих наблюдений, Зуев описывал самые разнообразные предметы: соленые озера, способ плавления железа, бытовые особенности остяков и самоедов, и многое другое.

Изучив отдаленный север России во время своего первого путешествия, Зуев предпринял через несколько лет новое путешествие — для изучения русского юга. В путевых или, как назвал сам автор, в «путешественных» записках своих Зуев описывает все достопримечательное, встретившееся ему на длинном пути от Петербурга до Херсона. При описании различных местностей приводятся более или менее подробные исторические и статистические данные; сообщаются сведения, касающиеся быта, образованности, нравов и верований жителей. Говоря о населении города Тулы и его окрестностей, путешественник наш обращаешь внимание на так называемых духоверцев. «В древние времена — говорит он — жили здесь без сомнения одни только россияне, и отличие единоверия состояло разве только в одних раскольниках. Но после, когда начали завод приводить в совершенство и выписывать, наипаче во времена Петра Великого, [102] разных иностранных мастеров, то завелись и разные веры, от которых в выродившихся племенах, сказывают, ведутся и поныне некоторые секты, но столь тайно, что о них выведать никак не можно, следовательно и существуют доселе по одним только сказкам. В Воронежской губернии, около Козлова и по Днепровской линии, есть одна секта русских раскольников не таких, как другие в России, кои раскольничают в мелочах, но кои умствуют, да только умствуют поколику их грубый естественный разум достигает. Чуднее всего, как сия секта вкралась в Россию, которой (секты) начало кажется совсем не здешних стран быть должно. Они называют себя духоверцами (такого одного видел я и здесь), и веру свою скрывают столь усердно, что принимают все обряды в домах у себя и в народе, и наблюдают богослужение греческого исповедания, а мыслят иначе, и притом в самом сем наблюдении просят беспрестанно помилования у единым токмо духом понимаемого существа, в их слабостях, что они не могут противустоять и не допущать того, что другие делают, под которых владычеством они обитают. Они выводят начало своей веры, по сказкам сего Ария, с которым я говорил, из за времен Александра Великого, и хотя книг никаких не имеют, а учат и сохраняют свой закон по преданию один другому, при всем том, взирая на правила, которые они в житии своем наблюдать должны, кажется некоторым образом она должно быть отрывок какого-нибудь индейского Пифагора. Они не должны есть никакого животного, а питаться одними прозябениями; но теперь едят в некоторые дни с тем только, чтоб скрыть в том свое отвращение, а предоставили себе из того только накрепко наблюдать, чтоб самим не убивать никакого животного; свиней не едят никогда, и за сие одно готовы подвергнуть себя мучениям; сластолюбивого прочего всего отвращаются. Жениться у них запрещается или если кто столько слаб, что быть без того не может, то должен выбрать такую же духоверку, или в обществе сем числиться не будет. Вера их основана на душевных мыслях; ни времени на молитву, ни нарочного к тому здания не допущают, а молиться велят беспрестанно и силиться всячески, чтоб молиться вкупе; почему, где их между россиянами живет несколько, там они, чтоб скрыть как возможно свое намерение, шатаются будто в гости к тому и другому и, сошедшись, молятся духом всяк про себя. Кто же захочет, тот другим и проповедует, и у них, все книжники и всяк беседовать может. Кажется если б дать им волю в исповедании их веры, то первое, что они составились бесполезнейших людей в обществе, а второе замолились бы до смерти; ибо по их мнению ничего делать не должно, а только молиться. Имена себе дают святых, ангелами называемых, коим во всем и последовать тщатся; если же кто не в силах тому ангелу последовать, тот может переменить свое имя, и выбрать другого себе святого по силе. Одним словом, закон их нечто метафизическое глумление, помрачающее чувства и благость естества человеческого. Впрочем в житии своем трезвы, воздержны, в спокойной жизни добродетельны и весьма тихи, но к несчастно при сих добрых качествах бесполезнейшие граждане и худые сыны отечества, презрители временной славы, по пути и сами презираемы и гонимы. За человеколюбие хотя и похваляемы, однако не ведящие обид и единоверия, опасную на себя дают надежду. В последнюю войну с туркама попалось как-то их несколько, ведением и неведением, в один полк, служили весьма хорошо и верно, не показывая нимало, что они духом страждут, что принуждаются изготовляться против неприятеля; но когда дошло до стычки, то они, побрасав все свое оружие, пали на землю, чтоб их кололи, а они, говорят, себе подобных убивать не могут, и т. д. ⁴».

Сведения, сообщаемые Зуевым в [103] путевых записках, весьма разнообразны: он описывает и ружейные заводы, и курганы, и народные обычаи, и различные виды животных и растений, и мн. др.

Русская литература обязана Зуеву переводом на русский язык нескольких замечательных произведений, появлявшихся на языках — латинском, французском, немецком. Зуев перевел значительную часть путевых записок Палласа и другой капитальный труд Палласа: Flora rossica — описание русских растений. Он участвовал также в переводе на русский язык естественной истории Бюффона ⁵.

Известность, которою пользовался Зуев в среде русских ученых, обратила на него внимание комиссии, открытой для устройства народного образования в России. Комиссия об учреждении училищ призвала Зуева к участию в своих трудах. По поручению комиссии он составил «Начертание естественной истории», которое, по отзыву Палласа, превосходить все тогдашние иностранные руководства по этому предмету — superieur en tout a ceux qu'on a fait dans ce genre en d'autres langues pour la premiere instruction de la jeunesse dans les ecoles ⁶. Комиссия о народных училищах, желая, чтобы ученики главного народного училища с пользою проводили остающееся у них свободное время, разрешило им издавать журнал под названием: «Растущий виноград». Цель издания была двоякая: во-первых, — содействовать развитию любознательности в учащихся и «изощрению их в российском слоге»; во-вторых — доставлять пользу и удовольствие обществу распространением полезных сведений ⁷. В течение некоторого времени Зуев был редактором «Растущего винограда ».Участие в трудах комиссии о народных училищах послужило источником больших неприятностей для Зуева.

Вообще судьба не особенно благосклонна была к нашему ученому. Не смотря на его труды и заслуги, не смотря на сочувствие к нему замечательнейших членов нашей академии, а отчасти даже вследствие этого, положение Зуева в академической среде было довольно шаткое. Начальство его недолюбливало; в служебной иерархии его постоянно обходили; к его ученым предприятиям относились холодно и недоверчиво, и т. п. Обстоятельства сложились для него так несчастливо, что он очутился между двух огней. Два влиятельные лица, находившиеся в непосредственных сношениях с императрицею, враждовали между собою, и вражда их, то открытая, то замаскированная, отражалась и на судьбе Зуева — то косвенного совершенно прямо. Эти два лица — академик по кафедре естественной истории Петр-Симон Паллас и директор (т. е. президент) академии наук княгиня Екатерина Романовна Дашкова. Дашкова до такой степени преувеличивала свое участие в воцарении Екатерины, что Екатерина заметно охладела к ней, и так или иначе высказывала ей свое неудовольствие. В академии наук орудием Екатерины был Паллас, приобревший особенное доверие государыни во время работ ее по сравнительному словарю. Зуев был любимым учеником и адъюнктом Палласа: вот причина нерасположения Дашковой к Зуеву.

Впрочем и до назначения Дашковой директором академии Зуев жаловался на умышленное невнимание к нему и к его трудам, как можно видеть из следующего письма его к академикам, особенно любопытного по тем данным, который относятся к путешествию нашего ученого ⁸: [104]

«Высокопочтенные Господа!

«Поведение мое, которое я наблюдал во время моих странствований по России и другим государствам и данные обо мне свидетельства от некоторых из вас соделав меня его превосходительству нашему господину директору известным, были первыми моими предметами, чтоб в нынешнее мое путешествие заслужить и бывшее ваше обо мне доброе мнение и приобресть как его превосходительства, так и ваше к себе уважение. Я в жертву моея признательности посвятил вам все мои силы, и усердие мое будет и ныне неизменно. Его превосходительству обязан я доставлением мне сего случая путешествовать, прямого знака его о приращении наук и благе Академии попечения; он вспомоществовал мне всем, в чем только я ни имел нужду; он сделал один, что я окончил оное наиблагополучнейшим образом, и я не престану воспоминать, как счастливое оного окончание и бывшее мое в оном удовольствие, так и его ко мне милости и снисхождение. Равно обязан я и некоторым членам сего высокопочтенного собрания, которые, сообразуясь с волею его превосходительства, ободряли меня с начала или своим предстательством в моих нуждах, или перепискою и полезными мне наставлениями. Но после однако увидел я, что милости его превосходительства, коими он меня удостоивал, что снисхождения ваши, коими меня жаловали, час от часу уменьшались, и потому за благо рассудил дальнейшие мои путешествия, в коих, как кажется, все и всяк положась на мое старание, должны б были находить в рассуждении учености свою пользу и выгоды, оставить и возвратиться обратно. Какие б тому причины были, я не знаю; может быть и узнанная во мне из частых моих к вам присылаемых рапортов недовольная способность к исполнению наложенная по данному от вас же наставлению дела; но я, отправясь, всем будучи сперва снабжен и в полной надежде вашего и впредь неоставления в моем путешествии, лишен был в сем удалении не только нужные переписки, благоволения или неблаговоления Академии на мои представления, но и получения на дорогу денег и на мои прошения о том ответов. В таком оставлении от вас благодарен я помощи господ градоначальников, наипаче ж строителю Херсона сего превосходительству Ивану Абрамовичу

Ганнибалу, который без сомнения разумея важность такового от Академии отправления и зная цену такового ее намерения, наимилостивейше споспешествовал мне во всех моих предприятиях; и в сем однако я не иному чему должен, как моему счастию, его великодушно и препоручению меня ему его превосходительства нашего господина директора. Сколь ни скучно всякому должно быть зависеть от чужие помощи, но я за честь себе почитаю быв зависим от такого великого генерала, который видно знал мое старание, мое усердие и мои труды, в которых целости, так как и в моем поведении, будучи сам уверен, и ныне отдавая отчет сему высокопочтенному собранно, не устыжусь сказать, сколько они были суетно-надеждны.

«В рассуждении моего путешествия, по каким местам оное происходило, известно вам из присыланных от меня частых рапортов, где я не оставлял упоминать и об успехах моея езды; но как я, не получая никаких из Академии писем, не известен, получены-ль они здесь все или нет, то опишу только города, которые я на дороге проехал: из Москвы ехал я на Калугу, из Калуги в Тулу, в Мценск, в Орел, Курск, Белгород, Харьков, Полтаву, Кременчуг, Херсон. В оном я не желая бесполезно проводить наступающую зиму, часть краткого времени мною на предприятое путешествие определенного, за благо рассудил учинить путешествие Черным морем в Царь-град, откуда возвратившись чрез Европейскую Турцию, Булгарию, Валахию, Молдавию, Бессарабию и Новую Россию в Херсон, к лучшему вешнему времени отправился в полуостров Крым чрез Перекоп, Карасубазар в Кефу. Намерение мое ехать в Крым было, чтоб сделать особое описание сего кавказского отломыша, единого остатка и свидетеля древнего России водополия; но случившееся к несчастию между татарами несогласие воспрепятствовало мне достигнуть своего намерения и предписало путь, о котором я не думал, некоторый служил началом скорейшего моего возвращения. И так я, уехав из Кефы в Еникале, отправился Азовским морем в Петровскую крепость, а от оной по Азовской линии до Кичкаса, что на Днепре, в Херсон прибыл благополучно. Недоволен неудачею моего в Крым путешествия, искал я случая по крайней мере наградить свои труды описанием Новороссийской [105] губернии, и для того поехал из Херсона чрез степь другою дорогою, нежели какою приехал, вверх по Ингулу до Елисавета и в Кременчуг. Оттоле же мне иного не оставалось, как ехать большою дорогою чрез Киев, Нежин, Глухов, Севск, Орел, Москву и в Петербург. Обстоятельное впрочем описание моего путешествия и примечаний имею я в путешественных моих записках, над которыми я теперь трудиться стану.

«Сверх того по дороге и по городам, где только мне что достойного внимания Академии казалось, не упущал я оное сообщать ей при моих рапортах: из Орла послал я карту западных берегов Черного моря от Измаила до Царяграда; из Кременчуга морскую карту всего лимана с промерами, начиная от устья Днепра до Черного моря; из Херсона пакет разных семян дорогою собранных; потом карту полуденных границ Российской империи от Гурьева до устья Буга; возвратившись из Царяграда прислал я привезенную мною оттуда карту Чермного моря с промерами, потом еще пакет с семенами, в Цареграде мною собранными; и наконец небольшой список надписей, найденных на утесах гор Каменистой Аравии.

«Все сие упоминаю я не для того, чтоб представить Академии, как будто часть успехов моея поездки, ибо я имею чем лучше доказать благое ее намерение в рассуждении моего в физическую экспедицию отправления, и имею чем убедить, чтоб она в оном меня отправлении не раскаивалась, но единственно желая знать, получены ль здесь все сии посылки.

«Наконец, мои высокопочтенные господа, препоручаю себя продолжению вашея ко мне благосклонности, и т. д.

«Василий Зуев.

«Октября 7-го дня
«1782 года.

Не получая звания академика, на которое имел полное право, Зуев написал в Академию воззвание, имеющее вид протеста и требующее не какой-нибудь милости, а беспристрастия и справедливости. В словах Зуева столько горькой правды, столько накипевшей злобы и вместе с тем столько наивности, что они до с их пор не потеряли своего значения, и читаются с большим интересом.

Обращаясь к членам ученого собрания, Зуев говорит: «Оказанный во время моего путешествия сему обществу услуги, понесенные труды, счастливое оных окончание, делая мне честь, которою я всегда имею хвалиться, принуждают требовать от сего высокопочтенного собрания признательности и награждения. Приятство ваше, мои высокопочтенные господа, с каким меня приняли в заседание опять с вами по моем возвращении, обещевало мне оное давно, и я в получении от вас имени академика из лиц ваших уже был будто уверен. Но почтение, какое я имею к сему месту, и скромность не позволили мне до сих пор в том изъясняться или настоять на своих требованиях, которые однако сколько законны, вас самих свидетелями призываю. Путешествовавшее преже академики, сначала сим одним получа себе славу, после изданными своими сочинениями приобрев честь, открыли себе на век путь к собственному своему благосостояние. Посыланные в тоже время и с тем же намерением адъюнкты, гораздо прежде своего в Петербург возвращения, сделаны были за свои труды академиками. Я льстил себя, признаюсь, также, что счастие сие со мною еще в дороге свершится, наипаче будучи столько уверен о своих трудах, ревности и прилежании, какие я оказывать Академии всегда старался, однако до сих пор тщетно. Кто сам путешествовал за делом, а не так, чтоб переезжать только с места на место, тот знает, чего таковые труды стоят. И я, наипаче оконча мое путешествие благополучно, не сказал бы о всем том ни слова, если б не видел, что сверстники мои, Георги и Фус, представляя учиненные труды свои в покое и седмилетнее адъюнктство, не требовали сего преимущества первые, и в требовании своем не были удовольствованы. Я не представляю вам времени моея службы, которая и без того всем известна, ниже отымаю достоинств моих сверстников; но скажу только, что с самого начала оные служил в Академии всегда вещественнее, нежели каковою могут хвалиться вышеписанные адъюнкты. Г. Паллас, честь нашего [106] собрания, здесь заседающий, будет ответствовать за меня, есть ли моих услуг Академии даже и в то время, когда я еще под его предводительством в физической экспедиции находился. В нынешнюю же мою экспедицию сколько моих трудов и усердия было, собранно сему известно. Во всякой другой службе таковые подвиги у беспристрастных судей не долго б остались в размышлении, какого они воздаяния достойны. Служа в моем отечестве более из чести, нежели из денег, исправлял я все то, что в нашем обществе академики делают, и если я старался до сего времени усугублять мое знание и успехи в моей науке, то не для чего, как чтоб быть достойным сего звания, которое для меня драгоценно. И так ссылаюсь я на моего путеводителя г. Палласа; ссылаюсь на факультет нашего собрания, к которому я причислен; ссылаюсь на вас всех, если вы столько же беспристрастны, сколько праведны: скажите, достоин ли я быть академиком и занимать под сим именем место в собрании между вами. Согласились вы прежде на производство вышеписанных двух адъюнктов, произвели их в академики: я надеюсь, что беспристрастие ваше, мои высокопочтенные господа, будет равным образом и ко мне благосклонно. Не думаю, чтоб высокопочтенное собрание в сем случае требования моего не оправдало» и т. д. ⁹.

Но расчеты Зуева на «высокопочтенное» собрание оказались неверными. Все сознавали, что Зуев говорит правду, но просьба его оставлена без внимания. Мало того: он не только не произведен в академики, а нежданно и негаданно вовсе исключен из Академии. В большую вину вменены ему: поездкав Цареград, хотя бы и с научною целью, и участие в трудах комиссии об учреждении народных училищ. Дашкова, недовольная тем, что Зуев без ее разрешения вступил в училищную комиссию, прислала в Академию Наук следующее предписание:

«Хотя кажется и невозможно полагать, чтоб подчиненные, находящиеся при каком-либо месте могли располагать временем своим по собственному произволу без дозволения на то от начальства, и не дав о том знать тому месту, в котором они определенными находятся; тем менее еще терпимо, чтоб подчиненные совсем не уважали своими должностями; но адъюнкт императорской Академии Наук Василий Зуев поведением своим сие точно показал на деле, и не взирая на все ему деланные наставления, в том не поправился, забыв все излиянные Академиею на него благодеяния; забыв, что он еще обязан удовлетворить оную за нелепую свою цареградскую экспедицию, ибо возвратясь уже два года назад, он своих поденных записок не привел еще в порядок, и посредством только многократных выговоров достала Академия от него некоторое число неисправных тетрадей. Из сего всего видеть можно, что он нимало не старается быть Академии полезным, и как оная без него может обойтиться, то для утверждения порядка и законами установленного повиновения, Академии Наук директор, по должности и власти, изображенной в академическом регламент, хотя с сожалением, но для примеру другим, приказала помянутого адъюнкта Зуева из академической службы исключить, и сие записав в журнал ему объявить. Сие будет служить примером тем юношам, которые содержатся и обучаются на счет Академии, и да отвратит он их от неблагодарности, яко от гнуснейшего в человечестве порока. О сем, куда надлежит, дать знать.

С помянутого Зуева взять обязательство и достаточное уверение, что он через два года представит Академии перевод свой того словаря, который он перевести обязался, и за что уже четыре года назад пять сот рублей получил, и что ежели сей перевод одобрения цензора не заслужить, то чтоб он сию сумму возвратил.

Объявить всем адъюнктам, переводчикам и всем при Академии находящимся чинам, чтобы они ни с каким другим местом не входили в какие бы то ни были обязательства, не взяв прежде на то позволения от директора, и сие да пребудет непременным правилом. О чем и сообщить с сего во все департаменты выписки» ¹⁰. [107]

Принимая живое участие в судьбе Зуева, Паллас немедленно сообщил Екатерине о произвольном и несправедливом поступке Дашковой. Екатерина вполне согласилась с Палласом, и дала повеление такого рода, что грозная мера Дашковой обращалась в ничто. Дашкова удалила Зуева из Академии за участие в деятельности комиссии о народных училищах. Екатерина повелевала, чтобы каждый академик и адъюнкт, находящийся при училищной комиссии, непременно сохранял свое место и в Академии. И общее содержание и самые выражения указа Екатерины ясно показывают, что он был прямым ответом на выходку Дашковой, а чтобы не оставалось в этом ни малейшего сомнения, Паллас поспешил разъяснить настоящий смысл указа. В указе говорилось: «Воля наша непременная есть, что если кто из академиков, профессоров или адъюнктов употреблен будет комиссиею (о народных училищах) для дел, ей порученных, в том не надлежит препятствовать или же затруднения делать. И ежели кто из академиков, профессоров или адъюнктов употреблен или же употреблен будет, оный место свое в Академии или университете сохранять неотъемлемо долженствует» ¹¹.

По прочтении этого указа в ученом собрании Академии Наук Паллас обратился к собранно с письменным заявлением, в котором необходимость возвращения удаленного адъюнкта доказывалась таким образом: так как главная причина, по которой исключен Зуев, уничтожена указом нашей мудрой государыни, то нам следует повторить свое прежнее ходатайство, тем более, что сама императрица, как надобно полагать, желает, чтобы Зуев снова вступил в Академию.

Удар Палласа направлен был чрезвычайно метко. Дашкова должна была уступить торжествующему противнику и взять назад свое решение относительно Зуева. Оскорбленная таким оборотом дела Дашкова не могла скрыть своего раздражения: оно обнаружилось в нескольких колких намеках, задевавших не только Палласа, но и саму Екатерину. Обращаясь к ученому собранно, Дашкова выражает удивление, что Паллас принял на себя роль истолкователя высочайших указов, и толкует их в превратном смысле; надо надеяться, — прибавляет она — что воля государыни будет всегда объявляема обыкновенным путем, и т. д. Будучи вынуждена отменить свой приговор, Дашкова заявила, что она снова принимает в Академию исключенного адъюнкта Зуева, не смотря на его виновность и на неудачную защиту его Палласом ¹². Но такою блестящею неудачею Паллас имел полное право гордиться....

Если и в мирной академической среде Зуев подвергался неприятностям, то тем труднее было избежать их при встрече с людьми другого склада понятий и другой общественной обстановки.

Во время странствований своих по России Зуев имел возможность ознакомиться и с светлыми и с темными сторонами тогдашнего общества. Надо отдать справедливость нашему путешественнику: он не пропускал случая помянуть добрым словом всякого, кто оказывал ему содействие и понимал пользу научных предприятий. На основании его правдивого свидетельства можно составить себе понятие о лицах, дороживших успехами образованности в России и готовых помогать труженикам науки. О некоторых из этих лиц сохранились сочувственные отзывы таких представителей нашей умственной и общественной жизни как Новиков и Пушкин.

С особенною признательностию говорит Зуев о просвещенном содействии, оказанном ему строителем Херсона и героем Наварина Иваном Абрамовичем Ганнибалом, сыном арапа Петра Великого. Возражая на толки о знаменитом арапе, будто бы проданном какому-то шкиперу, Пушкин говорит: [108]

Сей шкипер был тот шкипер славный,
Кем наша двигнулась земля,
Кто придал мощно бег державный
Корме родного корабля.
Сей шкипер деду был доступен,
И сходно купленный арап
Возрос усерден, неподкупен,
Царю наперсник, а не раб.
И был отец он Ганнибала,
Пред кем, средь гибельных пучин,
Громада кораблей вспылала
И пал впервые Наварин.

В другом произведении Пушкин называет Ганнибала героем Архипелага и братом «перуна кагульских берегов», т. е. Румянцова:

Вот, вот могучий вождь полунощного флага,
Пред кем морей пожар и плавал и летал.
Вот верный брат его, герой Архипелага,
Вот Наваринский Ганнибал…

Много любопытных исторических сведений сообщил нашему путешественнику курский губернатор Петр Семенович Свистунов, один из образованнейших людей своего времени. Новиков в своем словаре русских писателей отзывается таким образом о Свистунове: «человек разумный, ученый и искусный. В молодых своих летах много написал элегий, песен и других мелких стихотворений, много похваляемых. Также сказывают, что сочинил он трагедию, и начал писать российскую историю, — которые по известиям весьма хороши. Он перевел несколько комедий для российского театра и «Детское училище», в четырех частях состоящее. Переводы его весьма похваляются за чистоту и приятность слога».

Управлявший калужским наместничеством генерал-поручик Кречетников, узнав о цели поездки Зуева, принял его чрезвычайно радушно и предложил ему свои услуги. Сообщением весьма денных сведений о крае Зуев обязан калужскому губернскому землемеру Львову, и т. д.

Иной прием ожидал нашего путешественника в Харькове. Тамошние власти отнеслись к нему крайне недружелюбно, и в их образе действий обнаруживаются нравы и привычки местных правителей, творивших суд и расправу по своему произволу и вдохновенно. В своих путевых записках Зуев говорил кратко и довольно сдержанно о столкновении с харьковскими властями. Но в письме к академикам он рассказывает дело со всеми его очаровательными подробностями. Письмо Зуева — своего рода драгоценность: оно чрезвычайно живо рисует тогдашние общественные порядки, и дает хотя немногие, но яркие черты характеристики быта и нравов восемнадцатого столетия.

В путевых записках Зуев ограничивается следующим известием о постигшей его напасти: «27 числа августа (1781 г.) назначил было я себе к выезду моему из Харькова; но к несчастно посланный от меня солдат за лошадьми возвратился от содержателя почты майора Мордвинова с требованием наперед двойных прогонов, каковые учреждены были некогда на время войны продолжавшейся с турками. Требование таковое случилось со мною во всю мою дорогу еще впервые, и хотя я слышал, что все проезжающие купцы платят ему таким образом, а иногда и более, смотря по тому, какое положение выйдет от сего почтмейстера; однако сим не хотев с ними казенными деньгами равняться, пошел я к губернатору Щербинину, не ведав их родства, просить, дабы он умерил почтмейстерское сребролюбие. От сего принят был еще грубее, нежели как надеялся, и после хотя получил приказание, чтоб даны мне были лошади за одинакие прогоны, но почтмейстер, не смотря на то, твердо настоял, чтоб я ему прислал двойные прогоны наперед, и притом на столько лошадей, сколько ему заблагорассудится, то есть за пять лошадей больше, нежели сколько у меня в подорожной было прописано. Сила с дерзостно соединенная не слушают пред ставлений; надобно ехать, надобно взять, что дают, и надобно дать что требуют».

В письме к академикам Зуев описывает свои похождения и гораздо полнее и [109] драматичнее. Обращаясь к своим сочленам по Академии, он говорит:

«Наконец дошла и до меня участь, мои высокопочтенные господа, сравняться бедствием с славнейшими учеными людьми, которые, путешествуя по неизвестным странам, сделались известными несчастными: Ловиц умер насильственно от Пугачева, Гмелин скончался в плену у лезгинского Али-Бейхана, Гилденшгет попался было горским татарам; все сие по большой части вне государства, среди диких и непросвещенных народов случилось; я внутри моего отечества, в Харькове, захвачен, посажен под караул, обесчещен; наконец избавясь еще должен был бояться, чтоб и в дороге какого насилия не учинилось со мною и всеми при мне находящимися. Дело неслыханное доселе и неудобопонятное! — Наутре, как я уже к вам писал, что намерен отправиться из Харькова 28 числа августа, послал я за лошадьми, коих мне по подорожной определено семь. В Харькове почтовую гоньбу откупил один секунд-майор Николай Мордвинов, который, прочетши мою подорожную, говорит, для чего лошадей так мало, ибо смотря по числу повозок, коих у меня три, ему надобно иметь двенадцать, и притом, в силу указу по Слободской губернии, чтоб заплатил двойные прогоны. Хотя я и посылал к сему майору вдругорядь, чтоб дал столько лошадей, сколько в подорожной показано и взял одинокие прогоны, по причине, что я еду за казенным делом, однако получил отказ еще грубее первого. Меня в путь совсем уже уложившегося сие как дело во всю мою дорогу небывалое встревожило чрезвычайно; пошел я прямо в губернатору ¹³, будучи слишком уверен о должном быть добром порядке во всем, а более от самопроизвольных налогов от откупщиков, наипаче в наместническом городе, где самые главы присутствуют, жаловался ему на недавание лошадей, на своевольное налагание числа подвод, на требование двойных прогонов; все было предлагаемо с моей стороны к убеждению его превосходительства г. губернатора в таковом дерзком и в наместничестве не должном быть терпимым майора поступке. Однако в ответ сказано мне, что за это не должно сердиться: майор есть штаб-офицер, дворянин, здешний помещик, а ты кто? — Пусть ты офицер, да с кем же ты так говоришь? Знаешь ли ты, кто я? — отведите его к наместнику. А пришедши к сему посланный объявил обо мне, будто я говорил с губернатором грубо; тут было я и сам подумал, не забылся ли я или не промолвился ли как-нибудь; однако нет. После вышло иное. Наместник ¹⁴, выслуша рапорт, вскочил из-за стула с великою яростию будто драться и закричал: под краул его, на гауптвахту. Подхватили меня два гусара; приведши приставили еще двоих, все с ружьями; чего не спрошу от караульного офицера, чернил или бумаги, всего мне давать было заказано и ниже на пядень от гауптвахты. И так должен был я слабый повиноваться сильнейшему. Изъяснением своих мыслей офицеру хотя я давал знать о всех средствах, могущих служить к моему избавлению от такового бесчестия, однако от всего удержан был грожением строжайшего от наместника. Продрагивал следовательно я сию незнакомую мне в моей жизни ночь. Поутру около обеден когда наместник проспался и встал, отрапортовал ему гусар о находящемся на гауптвахте арестанте; он приказал меня привести пред себя; я велел сказать, что покудова он не освободить меня из-под караула, я к ему не буду; он велел меня двум гусарам тащить. И таким образом за милость себе должен был считать, что офицер в последнем приказании по моему прошению сделал мне послабление и отпустил меня итить самому с гусаром. Предстал я перед наместника по обыкновению; он мне начал говорить: что братец, куда ты заехал? или ты думаешь, что здесь невежды: для чего ты так неучтиво поступаешь? Мне следовало спросить, в чем? — Да вот ты и теперь, даже и против меня неучтив; конечно вас вежливости в Академии не учат: так я много уже вашу братью учил и теперь тебя учить стану. Поставил меня у порога, положил одну руку в пазуху, другую вытянул, после велел смотреть на себя: и так-то вот надобно стоять, и так-то вот надобно нагибаться, и так-то вот надобно говорить, [110] знай, что я генерал-губернатор, на месте генерал-аншефа и в должности наместника. В доказательство же своея глупости и пустых привязок начал передо мною читать один артикул из книги учреждения о управлении наместничеств, что должность наместника есть смотреть за порядком, учтивством и вежливостию и проч. Мне сказано было наперед от офицера, чтоб я ни малейше не прекословил, иначе сила его, говорит, велика и власть страшна; и для того должен я был во всем повиноваться, во всем говорить хорошо, и напоследок по долгом безмолвии пошел на квартиру, прося у его, чтоб хотя единое мне, у его чужестранцу, оказал благодеяние, приказал бы поскорее из своих границ выехать; хорошо: мы в тебе нужды не имели и не имеем, и зачем ты приехал, Бог те знает (хотя у его в руках был пашпорт, а подорожная и ночевала) поезжай. Послал я опять за лошадьми к майору; тот опять твердит, двенатцать. Послал я искать вольных приезжих ямщиков, ибо малороссиян в наем здесь не сыщешь; тем всем без дозволения майора наниматься не велено; и так принужден я был согласиться на майорское произволение лишь бы из города выехать. Но сей в ослабленных цепях зверь в последние рыкнул моему солдату сими словами: на милость я вам даю десять лошадей, и если будете ехать шибко, то всех вас засажу в тюрьму до самой смерти, так что вы свету божьего не увидите. При всем том должен я был еще дожидаться лошадей до вечера по причине, будто еще не кормлены; наконец привели, и я поехал столько рад, что забыл все происшествие и обиду, и сидел в карете, остолбенев чрез 120 верст, не выходя до самой Полтавы.

«Вот все почти подробно, как дело происходило; по-видимому вина моя была, что я стоял, говорил и смотрел не по-харьковски, не думая о наместнике как о черном медведе. И так не защищения от вас требую, мои высокопочтенные господа, ниже предстательства, а только знать даю своим приключением, сколь спокойно и сколь безопасно можно путешествовать в России — в России, в моем отечестве, где и чужих, и своих и подданных, и начальствующих должно опасаться насильствия. Я чувствую теперь ослабление сил, тела и духа; не чаю, будучи в беспрестанном страхе, впредь в дальнейшем пути великих успехов; прошу заранее стараться меня возвратить в Петербура обратно, где паче чаяния бесполезнейшая моя жизнь безопасностию своею однако будет для меня сноснее» ¹⁵.

Рассказ об оскорблениях, которым подвергался Зуев, переносит мысль к таким же печальным явлениям, происходившим во времена Бирона и Волынского, когда несчастный Тредьяковский сделался жертвою безумного гнева человека, занимавшего высокое общественное положение. И Волынский, и харьковский наместник были вполне уверены в безнаказанности своих действий. С другой стороны лица потерпевшие, Тредьяковский и Зуев, не могли и думать о правосудии, ясно сознавая, что начать тяжбу с сильным и влиятельным противником значило бы заведомо обречь себя на погибель. Тредьяковский и высказал это с полною откровенностию: «с такою высокою особою тягаться весьма трудно, и судом получить невозможно кроме горшей еще погибели». Зуев также понимал безвыходность своего положения и, не требуя суда, и не прося защиты, ограничился замечанием, что оглашает дело единственно для того только, чтобы знали, что путешествующим с ученою целью необходимо принимать меры как от нападений диких народов, так и от нападений начальства. В возмутительном поступке кабинет-министра Волынского и в дерзкой выходке харьковского наместника много общего, если не по внешнему виду, то по существу. Оба представители власти дали волю рукам своим; но разница состояла в том, что самодур времен Анны Иоанновны пришел в исступление, обратился в дикого зверя, а самодур времен Екатерины II обнаружил более самообладания, и большую, сравнительно с бироновщиною, деликатность приемов в нанесении оскорбления действием. Волынский сам сознался, что был тогда не в своем уме: «дерзнул от горячести своей не опомнясь».Харьковский [111] наместник, собственноручно обучая академика вежливости и поклонам, счел долгом доказывать свое право ссылкою на учреждение о наместничествах.... Тредьяковский и Зуев, сходные между собою по своему общественному положению, различались по своему характеру: Зуев не был так податлив и безответен, как Тредьяковский. Но каковы бы ни были личные свойства Зуева, в обхождении с ним, во всяком случае несправедливом и оскорбительном, выразился взгляд на людей науки, общий когда-то многим и многим, и почти не вызывавший протеста. Приведенные факты говорят сами за себя, не нуждаясь ни в усилении своей яркости, ни в доказательствах своего значения дли характеристики нравов и понятий тогдашнего общества.

М. Сухомлинов.

Комментарии

1. Дела архива канцелярии Академии Наук: картон 31.

2. Дела архива канцелярии Академии Наук: картон 139.

3. Краткие биографические сведения о Зуеве помещены в статьях академика Севергина и митрополита Евгения: Севергина: Precis de la vie de m-r. Basile Zouyeff. Nova acta. Т. XII. Histoire, стр. 4-7. Митрополита Евгения: Словарь русских светских писателдей, 1845. Т. I, стр. 233-236.

4. Путешественные записки Василья Зуева от С.-Петербурга до Херсона в 1781 и 1782 году. В Санктпетербурге, при Императорской Академии Наук, 1787 года, стр. 96-99.

5. Сочинения Зуева указаны в следующих трудах:

Tableau general methodique et alphabetique des matieres contenues dans les publications de l'academie imperiale des siences de St.-Petersbourg depuis sa fondation. 1-re partie. Publications en langues etrangeres. St.-Petersbourg. 1872. стр. 195, 262, 291, 397.

Систематический и алфавитный указатель статей, помещенных в периодических изданиях и сборниках императорской академии наук, а также сочинений, изданных академиею отдельно, со времени ее основания по 1872 г. включительно. Часть II. Сочинения на русском языке 1875. стр. 36, 72, 87, 92, 124, 136, 209, 213, 333, 383.

Историческое розыскание о русских повременных изданиях и сборниках за 1703—1802 гг., библиографически и в хронологическом порядке описанных А. Н. Неустроевым. 1875, стр. XLI, 367, 406-411.

6. Дела архива министерства народного просвещения. Картон 1.280, № 38.505.

7. Дела архива министерства народного просвещения. Картон 1.280, № 38.503.

8. Дела архива ученой конференции Академии Наук, Картон 14.

9. Дела архива конференции Академии Наук. Картон 14. Представлено Зуевым 20 февраля 1783 года.

10. Дела архива канцелярии Академии Наук. № 556. Журналы Академии Наук 1784 года, № 157, февраля 17.

11. Зуев удален 17 февраля 1784 года. Приведенный указ дан 4 марта 1784 года.

12. Дела архива конференции Академии Наук. Протоколы конференции, 1784 года: 19 февраля, № 9; — 23 февраля, № 10; — 15 марта; № 16; — 18 марта № 17. — Картон 15.

13. Губернатором, в Харькове, т. е. правителем харьковского наместничества, был тогда генерал-майор Дмитрий Артамонович (Автономович) Норов.

14. Наместником или генерал-губернатором харьковским и воронежским был в то время генерал-поручик Евдоким Алексеевич Щербинин. Ср. Полное Собрание Законов, т. XXI, стр. 135.

15. Дела архива конференции Академии Наук. Картон 14. Письмо Зуева из Полтавы, 30 августа 1871 года.

Текст воспроизведен по изданию: Академик Зуев и его путешествия по России // Древняя и новая Россия, № 2. 1879