РУНИЧ П. С.

ЗАПИСКИ О ПУГАЧЕВСКОГО БУНТЕ ¹

Следование комиссии на Пугачевым вместе с Суворовым. — Ночлеги Суворова в степи. — Причуды и привычки Суворова в походе. — Гибель его камердинера.

Август 1774 г.

Комиссия, по согласию с Остафьем Трифоновым, распределилась с корпусом генерал-поручика Суворова следовать в погоню за Пугачевым, о чем и донесла в сведению его превосходительству, который весьма благосклонно приняв комиссии с ним соединение, дал нам знать, чтоб мы в завтрашний день переправились за Волгу, ибо он и сам туда переплывет оную в Ахтубе, где корпус его к вечеру сего дня будет уж находиться.

Комиссия купила в Царицыне пять лошадей, — 3 в кибитку, для меня и Остафья Трифонова, коими управлять назначили гренадера Дибулина; а 2 верховых — одну для Галахова, а другую для его вестового гренадера Кузнецова.

На кануне переправы чрез Волгу его превосходительство Александр Васильевич прислал нам сказать, что дворянин и шелковичного завода хозяин Рычков пригласил его на завтрак завтрашний день в свой дом на Ахтубу, и как дал ему слово быть у него, то он желает, чтоб и мы были с ним на сем завтраке и чтоб в 10 часов утра переплыли Волгу вместе с ним на приготовленном катере.

Переправя кибитку нашу и лошадей за Волгу. Галахов, я и Остафий Трифонов явились к его превосходительству в назначенный час и на катере переправились вкось Волги, вниз к селению Ахтубе. Завтрак продолжался не более получаса и по прощании с г. Рычковым, его превосходительство, сев на приготовленную ему саврасую казачью лошадь, взяв казачью плеть в руки, поклонился всем и с одним донским казаком пустился вверх по луговой стороне [322] Волги нагонять корпус, которому приказано было с светом вдруг выступить в поход, а 150-ти казакам донским оставаться в арьергарде, и когда его превосходительство выедет из Ахтубы, то и ему, арьергарду, поспешно выступить ².

Г. Галахов расположился со своим вестовым Кузнецовым следовать с арьергардом; приказал мне с Остафием Трифоновым, гренадером Дибулиным и с казною на моих руках имевшеюся, и состоящей из 43 т. руб. в золотой монете, ехать за его превосходительством.

Пустясь в путь чрез полчаса после выезда г. генерала, ехали мы по луговой стороне Волги, — но не могли нагнать его превосходительство, и никого пред собою не видали, кроне необозримой степи, но уж при закате солнца увидели верхом едущих двух человек.

Подъезжая к оным, за 1/4 версты увидели его превосходительство с казаком. Но (я) слышал еще в 1-ю турецкую войну (о его обычае), что его превосходительство не терпит, чтоб кто-нибудь без его позыва (его нагонял и близко к нему подъехал и) к нему являлся. Оставаясь на своем месте, увидели, что его превосходительство (соскочил с лошади, которую принял казак и, воткнув свою пиву в землю, привязать генеральскую и свою лошадь к ней, и бросился вместе с его превосходительством) теребить из стога сено и стали класть в одну кучу, которую казак зажег (и опять кинулся [323] к стогу брать из оного сено и власть головою к стогу), а его превосходительство скинув мундир (положил его на землю, пригнул ноги) и выдернув рубашку (которую и поднял на голову, поворотился спиною к огню и кругом оного поджаривал себе спину; а потом поворотился к огню брюхом, кругом оного подогревался и поднявшись) присел и кругом огня начал себя поджаривать; после чего, надев мундир, завернулся в плащ, лег (на приготовленную им из стога постель, полога в головах седло с его лошади) почивать у стога.

(Остафий Трифонов и гренадер Дибулин, на все сказанное выше смотря, удивлялись, как это так генерал сурово и просто себя содержит.

(Утром чем свет мы велели закладывать свою кибитку, но генерала уже не увидели у стога и сами пустились в путь; но часу уж во втором пополудни увидели его превосходительство с казаком также за версту место, поехали пошибче его нагонять и догнав за 100 сажен, я стал на повозке на ноги и решился кричать:

(“Батюшка, ваше превосходительство, Александр Васильевич! Не угодно ли водочки выпить?”

(На мой позыв он воротился к нам и остановясь у кибитки, сказал: “помилуй Бог, можно выпить и закусить”.

(Я поднес ему водки, хлеба с солью и кусок сухой курицы.

(Перекрестясь, выпить изволил водки и взяв хлеб и курицы кусок, сказал: “спасибо братцы”, поворотил лошадь и поехал вперед.

(С сего места не видали мы уж его до приезда нашего на другой день, часов в 11 утра, в Никольскую малороссиянами населенную слободу).

Своротивши с дороги к стогу сена ³, не в дальнем расстоянии от Волги, приказал я также своротить к кустам, [324] сажень за 200 от того стога к Волге влево (дабы покормить тут лошадей, кои более десяти часов были не кормлены).

С зарей утренней его превосходительство сев на лошадь, уехал; за ним чрез четверть часа пустились и мы с Остафием Трифоновым в путь; но целый уже день не видели ни его превосходительство и никого; переночевали одни в степи близ Волги, и около одиннадцати часов пополуночи въехали в село Никольское, населенное малороссиянами, возчиками с Ялтонского озера соли, против Бамышенки на луговой стороне Волги состоящее. Здесь встретил нас его превосходительства адъютант, Максимович, и показал отведенную нам квартиру, (куда и въехали на двор. Остановись с кибиткой у превысокого крыльца ⁴, адъютант побежал вверх в избу и ту минуту возвратился к нам, говоря: “я заказал хозяйке, чтоб она не мела избы и не покрывала стола скатертью, ибо мой генерал терпеть того не может, чтоб для него суетились и прибирали”.

(Лишь только выговорил сии слова, то его превосходительство подъехал в крыльцу и сказать мне, сидящему еще в кибитке: “Помилуй Бог, здравствуйте!” соскочить с лошади и побежал в избу, но в один миг из оной адъютант выбежал на крыльцо, а генерал за ним, крича: “ай! ай! ай!” Один за одним, оступясь, на первой ступени крыльца, скатились оба вниз и, вскочив, опрометью побежали за ворота, и только их и видели.

(Мы с Остафием, сидя еще в кибитке на облучке, не могли понять, что такое сделалось с генералом и его адъютантом, а войдя в избу узнали, что хозяйка в самое то время, как генерал входил в избу, покрывала стол скатертью, от чего и произошли все беды).

С полчаса нашего приезда в село и господин капитан Галахов с арьергардом прибыл в оное.

(Чрез час его превосходительство Александр Васильевич прислал нам сказать, чтоб Галахов и я к нему явились. [325]

Мы ту минуту пошли, и войдя на двор, увидели его камердинера-пруссака, стоящего у тележки парою запряженной, который сказал нам: “подите к его превосходительству в избу, он только вас и поджидает”.

Войдя в оную, нашли его ходящего из угла в угол по избе с загнутыми назад руками; увидев нас, сказал нам: “помилуй Бог, здравствуйте”; (потом остановясь) тотчас спросил (тоже) нас: “как вы располагаете, со мной ли пуститься в степь или здесь останетесь”?

И не дождав нашего ответа, рассказал нам, что по его расспросам здешних жителей, узнал он, что пять тому дней назад Пугачев ⁵, собрав в слободе провиант и до 20 подвод парами, с корпусом до 3,000 человек пустился по ялтонской дороге, а другой отряд до 500 человек прошел чрез слободу и потянулся вверх по Волге. “Я погонюсь за первым по той же ялтонской дороге, а второй отряд и без меня с кем-нибудь в верховье Волги встретится” ⁶.

Галахов и я испросили на полчаса сроку у его превосходительства, чтоб нам посоветоваться с Остафием Трифоновым ⁷, на что изволил нам сказать: “помилуй Бог, хорошо!”

Пересказав нашему товарищу, что его превосходительство нам предложил, спрашивали его как он думает?

Он отвечал нам: “Зачем нам гоняться по степи за Пугачевым; он и Бог знает куда промчаться по оной может; а мы, между тем, можем попасть в руки киргизам, кои, то и дело, в это время по степи мчатся. Правду вам сказать: я все эти три дня, что мы от Ахтубы ехали одни, без всякого войска, боялся, чтоб нам не попасть к ним в руки; но вам не хотел сказать, чтоб вас не перепугать и, [326] признаюсь вам, что обе те ночи, кои мы провели одни в степи, почти не спал, а то и дело стоял на кибитке и посматривал в степь”. Паки повторил: “не зачем нам пускаться в степь”, и сказал решительно: “нам сегодня бы надобно переправиться в Камышенку и поспешно из оной отправиться в Саратов, где и расположим, куда вам и куда мне отправляться должно будет”.

Донеся его превосходительству, что, по совету Трифонова, мы переправляемся сегодня на нагорную сторону Волги, простились с его превосходительством и переправились чрез оную.

В Камышенке остановилась комиссия на целые сутки, где продали купленных в Царицыне лошадей, отправили гусарскую команду с поручиком Дидрихом вперед, приказав ему приготовлять для нас (по колониям) 9 лошадей с подводчиками.

Часа за два до нашего выезда из Камышенки, получили мы известие из слободы Никольской, что по ялтонской дороге, куда его превосходительство Александр Васильевич пустился нагонять Пугачева (корпус его без отдыха шел, который натурально рассыпным маршем должен был идти), в первую ночь верст около 30 ⁸ в степи верховые люди напали на телегу его превосходительства, на которой ехал его камердинер прусак, убили его, а возчик спасся тем, что едущие шагах в 20-ти за телегой адъютант Максимович и карабинер, услыша кричавшего камердинера, выстрелили, отчего напавшие на бедного прусака с страшным криком рассыпались в разные стороны; но в сие время адъютант Максимович ранен стрелою в шею; напавшие были киргизы ⁹.

Наш Остафий Трифонов, слушая сие известие, сказал нам: [327] “Ну, если б мы за его превосходительством поехали, то бы и нам досталась хорошая пирушка”.

X.

Секретная Комиссия в Саратове. — Вскрытие особого пакета князя Орлова. — Письмо Орлова к сподвижникам Пугачева. Отъезд Трифонова из Комиссии. — Весть о поимке Пугачева. — Донесение о том Панику. — Бегство Трифонова. — Смерть поручика Дидриха. — Распоряжения Паника о поимке Остафия Трифонова.

Немедля после сего известия, отправилась Комиссия в Саратов, куда прибыла на другой день под вечер и остановилась в пустом архиерейском доме. Остафий Трифонов в сей же вечер объявил нам, чтоб мы “снабдили его тремя надежными Донского войска урядниками или сотниками, и чтоб дан был ему паспорт, дабы нигде не могли его задерживать, и чтоб завтрашний день с ними его отправили в путь, а Ком-миссия чтоб ехала в Сызрань и в сем городе ожидала от него известия”.

А как известилась Комиссия, что близ Саратова находится с деташементом своим генерал-майор Павел Дмитриевич Мансуров, то и послали к нему поручика Дидриха с требованием прислать к нам на конях, или трех урядников, или сотников благонадежных и чтоб дан был от него паспорт Остафию Трифонову с означением в оном имен донских чиновников. Его превосходительство немедленно требование Комиссии исполнить не оставил.

Купив здесь двух хороших с прибором для Остафия Трифонова лошадей, ибо донцы присланы были с подездны-ми, занялись целый день приготовлением отправить Остафия Трифоновича, который расположить, доехав до города Сызрана с тремя донцами, переправиться через Волгу по дороге на Яик; одного из оных оставить в том месте, где он признает за нужное, другого верст за 70 от первого, а третьего верст за 50 от того места, где с ним расстанется, а сам уже от последнего поедет один узнать, где Пугачев с войском находится. Пробравшись до его, явится в нему и как скоро сговорится с теми яицкими молодцами, кои вызвались его, Пугачева, выдать, то к третьему, поставленному от него донскому чиновнику, послан будет верный человек, чтоб он скакал [328] ко второму и сказал бы в первом месте поставленному, дабы он объявил Комиссии, чтоб она немедленно с командою спешила доехать до того места, где третий и последний донец им, Остафием, поставлен; ибо к сему месту будет Пугачев привезен. По таковому распоряжение Остафия Трифонова, назначено место Комиссии город Сызрань, в котором должна находиться и ожидать от него известия ¹⁰.

Повинуясь его распоряжению ¹¹, занялась Комиссия отправлением его, Остафия Трифонова, дабы он мог выехать в свой путь на другой день утром. А как к вечеру все для него было приготовлено, то отдали ему в руки пропуск ¹² и в полную его волю трех донских чиновников, присовокупив к тому 1000 золотых монет на его издержки. Но он, не принимая сих денег, с торопостью спросил меня и господина Галахова:

— “Что такое это значит, что вы с таким малым числом денег отпускаете меня от себя? Нет, сказал он нам, вы должны выдать мне 12 т. руб. золотом”.

Я и Галахов, удивясь ¹³ таковому озаботившему нас отзыву Остафия Трифонова, отвечали ему: “Как можно с такой значительной суммой одному тебе пуститься в путь, в котором можешь подвергнуться всей опасности”.

На что он нам отвечал: “(Что вы так испугались, это дело не ваше, как я с сими деньгами доберусь до Пугачева, но вы извольте мне оные выдать и с ними письмо и паспорт мой ¹⁴. Вот, г-н капитан, отданные от его светлости [329] князя Григория Григорьевича Орлова в пакете ¹⁵, на которой написано рукою его светлости тако: “распечатать во время надобности”, извольте по сему учинить исполнение, то вы и увидите, что требование мое справедливо”.

(Нечего было делать. Галахов и я) оставив его, Трифонова, (посоветовав) в другой комнате, распечатали означенный пакета и нашли (точно) в нем паспорт для свободного везде его проезда, подписанный князем (с приложением его печати) и письмо, подписанное рукою его светлости к товарищам Остафия Трифонова ¹⁶ за княжеской печатью, которое также решились бережно распечатать ¹⁷, дабы после оное подпечатать.

В письме собственной рукою князя написано и подписано: “Государыня императрица соизволила послать с Остафием (Трифоновичем) Трифоновым, всем его 360 сотоварищам, яицким казакам на ковш вина. 12 т. рублей золотой монетой, а впредь будут ее высокомонаршей милостью и больше награждены”.

Удостоверясь из всего вышесказанного о справедливом его, Остафия Трифонова, требовании, убедительно доказывали ему, что он может подвергнуть себя величайшей опасности и с такою значительною суммою денег погибнуть ¹⁸, а вместе с тем и все важное свое дело погубит.

Упорствуя долго в своем требовании, наконец согласился на наше предложение принять 3000 руб., кои ему и выданы с распиской, что как скоро он потребует остальные 9000 руб., то оные ему выданы будут беспрекословно ¹⁹.

Уладив таким образом дело сие, с светом вдруг отправили его, Трифонова, в путь.

В сей же день Галахов с командой, по назначению [330] Остафия Трифонова в город Сызрань, а меня послать в Пензу (лично) донести графу Петру Ивановичу, что Остафий Трифонов отправился из Саратова на свое дело (чтоб довершить оное).

Граф, приняв мое донесение об отпуске Трифонова для довершения оного, отдал полную похвалу, что не дали ему, Трифонову, 12 т. руб. и притом сказал мне со всей откровенностью: “если сей плут хитрый и скроется куда с 3000 руб. ему выданными, то не велика будет для казны потеря”; приказал мне отправиться к своей команде, велел объявить г-ну Галахову, что непременную квартиру для себя назначить в городе Симбирске, куда через три дня отправится со всем своим статом.

Граф, отпуская меня на другой день моего приезда к своей команде, изволить объявить мне, что сей день отправляет он в Петербург, лейб-гвардии капитана Измайловского полка Петра Михайловича Лунина с донесением, что генерал-поручик Суворов преследует Пугачева, который степью бежит с своим войском в р. Узен.

Оставив Пензу рано утром, по дороге в Сызрану, приехал в село Нарышкино, что ныне город Кузнецк, и переменив лошадей, продолжать спокойно мой путь; но выехав из села в гору, увидел у дороги две виселицы, на коих повешены два человека дня за три до моего приезда, как объявить мне ямщик. Не видав никогда до сего времени страшной сей казни, по законам злого человеческого разума выдуманной, вострепетало во мне сердце и в сильное глубокое погрузило меня уныние.

Отъехав отсюда 20 верст и переменив лошадей также в казенном селении, отправился в мой путь, надеясь приехать в Сызрань прежде полуночи; но верст за 20 от перемены лошадей (едва поуспокоился, по запряжке лошадей в тележку, продолжать я путь все в грусти сердечной), при везде в село отставного полковника Ивана Ивановича Нечаева, увидел я гренадера Кузнецова, которого ту минуту спросил: “что ты и зачем здесь?”

Он отвечал мне: “господин капитан и вся команда четвертый уже день здесь в селе находится”. [231]

Странно мне показалось, что господин Галахов остановился в сем месте (когда полагал его быть уж в Сызрани); но он, увидя подъезжающего к дому, вышел ко мне на встречу и объявил мне, что Пугачев пойман и без нашего Остафия Трифонова, за которым послал уж поручика Дидриха, чтоб его воротить, почему и решился здесь в селе остановиться и дожидать его возвращения, а также и моего приезда.

Г-н Галахов рассказав мне о Державинском посланном от него в Казань к генерал-майору Потемкину курьере и о том, что князь Петр Михайлович Голицын, узнав от оного о поимке Пугачева, не более часа, времени с сим известием послал от себя также в Пензу курьера в г-ну Петру Ивановичу Панину, приказал мне тотчас паки ехать в оную и донести о сем известии, а также и о том, что он, по узнании о сказанном происшествии, послал поручика Дидриха нагонять и воротить Остафия Трифонова. (Между прочим сказал мне, что как от князя Голицына курьер послан отсюда не ранее часа времени, то я могу сего курьера перегнать и первый привести графу сие известие).

Переменив лошадей, тотчас отправился в Пензу и приехал в оную, не более как спустя полчаса, что граф с означенным известием послал в императрице курьером отставного армии капитана князя Александра Иванова Лобанова-Ростовского, находившегося при свите его сиятельства.

Граф чрезмерно был обрадован подтвердительным от меня донесением о происшествии с Пугачевым и с духом благородного признания (и уверения), сказал мне: “Если б вы за несколько минут приехали прежде полученного мною от князя Голицына курьера, то никого другого не отправить бы я к государыне императрице с моим донесением, кроме вас; но верьте мне, что труды ваши и ревностная служба ваша не останутся без достойной награды, разве я не буду жив”.

Граф, отпуская меня на другой день моего приезда в Пензу в моему начальнику, изволить мне приказать объявить ему, что “если он хочет со своей Комиссией отправиться в город Симбирск, то может туда отправиться с оною, [232] “поелику я назначил в сем городе непременную мою квартиру (где и будет мое постоянное пребывание до окончания возложенных на меня дел); впрочем как угодно г. Галахову, так бы и расположил себя с комиссией; ибо от его собственной воли должно оное зависеть”.

Возвратясь в то селение, где оставил я моего начальника с комиссией, нашел его в крайней горести и унынии; он ту минуту, что вошел я к нему в комнату, сказал мне, что Остафий Трифонов без вести пропал и ушел от поручика Дидриха, который после сего случая жестоко заболел и, не доезжая за 20 верст до Симбирска, на третий день умер. (Вот как совершился побег Трифонова).

(...Будучи нагнав за 90 верст от Казани по симбирской дороге поручиком Дидрихом, когда сей объявил, что Пугачев пойман, то Трифонов, с радости перекрестясь, сказал: “слава Богу, что злодей в руках, а кем пойман и выдан, все равно!”

(Но затем Трифонов ушел и пропал, вот каким образом. Поручик Дидрих, известив его, Остафия Трифонова, с 3-мя есаулами донцов остановились на ночлеге за 50 верст от Симбирска. Провели вечер со всем порядком и друг к другу приличным обхождением; расположились ночевать в одной избе. Приказано было есаулам кормить и смотреть за лошадьми, чтоб поутру рано им выехать с ночлега. Проснувшись рано, поручик Дидрих увидел, что Остафия нет на том месте, где он лег спать. Подумав, что он вышел, велел есаулам приготовлять лошадей; оделся и видит, что около получаса прошло времени, а Остафий не входит в избу; а как довольно уж рассвело, то вышел на двор и, видя двух есаулов, седлавших лошадей, спросил их: “где Остафий Трифонович?” Они ему отвечали: “ваше благородие, мы его не видали”. Между сим вопросом и третий есаул из другой избы вышел, которого также поручик спросил, но и сей тоже ответствовал. Поручик, приказав одному поискать его в деревне, а другому велел идти к старосте деревенскому за лошадьми, которому приказано было, чтоб тройка была для него с телегой готова рано, сам пошел в избу и, набив свою трубку, спокойно похаживая по избе, [233] цокуривал оную. Посланный прейдя сказал, что лошади готовы ж запряжены. Поручик спросил: “да что, пришел ли Остафий Трифонов, я не видал его на дворе, поди, посмотри его и есаула, за ним посланного”.

(Есаул посланный скоро возвратился и донес поручику, что по всем избам деревни ходил, искал и спрашивал не видал ли кто такого-то по приметам казака? Но все сказали, что не видали и в избе ни у кого никакой казак ни утром, ни ночью не бывал. Несчастный поручик ту минуту выбежал на двор, приказал деревенскому старосте с одним есаулом тотчас собрать всей деревни людей и броситься по всем лескам искать Трифонова, а сам с одним есаулом верхом без памяти поскакал по казанскому тракту и по всем селениям, где проезжал, собирал сотских и десятских, велел с народом по приметам искать такого-то яицкого казака. Если найдут живого или мертвого, то чтоб его берегли у себя, ибо он скоро по сей дороге возвратится назад; с есаулом пустился скакать к тому селению, где нагнал Остафия Трифонова; и приехав к тому дому, где его искал, спрашивал хозяина о Трифонове и, узнав, что он здесь не являлся, собрав и здесь сотских и десятских, приказал по приметам искать Трифонова; оставил есаула с лошадьми, приказав ему, покормив оных, с народом везде искать пропавшего; сам, взяв тройку, поскакал обратно и по тракту, где приказано искать; но одинаковое известие получать, что нигде не нашли Трифонова и даже следов его. Тоже донесено ему от оставленного при лошадях есаула, старост, сотских и десятских, словом сказать, Остафий Трифонов пропал как в воду.

(Сей злополучный офицер, Дидрих, потеряв всю надежду отыскать Трифонова, впал в такое жестокое отчаяние и скорбь, что сделалось в крови его страшное распаление; но он велел себя везти, как можно поспешнее, в Симбирск, куда будучи привезен, едва был в силах подать воеводскому товарищу рапорт, описав в оном все вышесказанныу происшествия, а другой рапорт отправил к капитану Галахову с есаулом).

Я должен признаться, что сие известие поразило и меня [234] как громовым ударом; но делать было нечего. Образумясь несколько от сего происшествия, объявил я г. Галахову приказание графа Петра Ивановича.

По некотором размышлении о сем приказании (не мешкав по собрании лошадей), положили, чтоб мне с командой и комиссией на другой день отправиться в Симбирск; а г. Галахов положил отправиться на встречу в его сиятельству графу Петру Ивановичу Панину ²⁰.

Приехав (четыре дня) в Симбирск (без всякого известия о моем начальнике) я расположился с командой на достаточных квартирах, воеводским товарищем, надворным советником Кудриным отведенных, правящим воеводскую должность, который также заготовлял для графа Петра Ивановича и его свиты квартиры.

Начальник мой приехал также в сей город в пятый день после моего в оный приезда (к обеду) и дал знать, что граф также к вечеру прибудет в город. Г. Галахов рассказал мне о встрече своей с его сиятельством и о том, что когда он донес ему о побеге Остафия Трифонова, то граф крайне сим известием был перемешан и тотчас приказал разослать всюду предписании, с означением всех примет, о сыске и поимке его, Трифонова. Граф со всем своим статом прибыл в город часов в 9 вечером и остановился в доме заводчика Лесникова; но никого в сей вечер не принимал.

XI ²¹.

Пугачев на реке Узене. — Совет его с сотоварищами. — Предположения Пугачева о новых действиях. — Заговор его генералов. — Отшельники. — Арбузы. — Захват и выдача Пугачева.

Сентябрь, 1774 т.

Выше мною сказано, что узнано о поимке Пугачева, но [335] каким образом и кем он пойман, того никто узнать не мог дотоле, доколе дознаться было можно от самих тех людей, кои в том участвовали и от самого его, Пугачева.

Упомянуто также выше, что генерал-поручик А. В. Суворов из. села Никольского погнался по ялтонской дороге за Пугачевым, который точно по дороге на Ялтонское озеро с войском ²² потянулся, ибо по сей дороге имеются в степи колодцы с водой, вырытия с древних времен, для возчиков с озера соли в саратовские соляные амбары, из коих вывозится уже соль, по предписанию, в назначенные места.

Отрядив Перфильева с партией 900 человек, Пугачев велел ей пробраться вверх Волги и добраться до Яицкого города. Но сия партия встретилась с отрядом из Казани, высланным от генерал-майора Павла Сергеевича Потемкина, с которой злодей Перфильев до отчаянности дрался, но побежден был, (взят в плен, прислан в Москву и в один день, 10 января 1775 года, с Пугачевым казнен).

Пугачев же, не доходя до самого озера, вдруг поворотил степью вправо и привалил к реке Узен, повыше урочища, именуемого Александров-гай ²³, чрез который идет дорога [336] из Астрахани на Уральск и Оренбург ²⁴, чтоб сблизить себя с Яиком.

Генерал-поручик Суворов ²⁵, пустился из села Никольского с своим корпусом по той же Ялтонской дороге нагнать Пугачева; но не мог его нагнать и, по неимению по сей дороге никаких селений, не мог и дознаться, куда Пугачев направил свой побег, отчего (и прошибся выше верст может быть более ста вверх реки Большого Узеня, откуда и доносил к графу Панину, в Пензу прибывшему с своим статом, что он по сей реке застигнет камыш, растущий в виде глубокого большого леса, в котором Пугачев должен укрываться; ибо нет ему возможности кроме сих мест нигде в необозримой и безводной степи себя скрывать, что совершенно предузнавал генерал-поручик Суворов. Но Пугачев с войском своим находился точно на Большом Узене, только ниже его, безошибочно могу уверить, верст более ста. С сим известием граф Петр Иванович отправил 16 или 17 сентября к императрице курьера гвардии Измайловского полка, капитана Петра Михайловича Лунина).

Дойдя до озера, Суворов направился от оного влево, дойдя также до реки Узени, вверх выше около ста верст от того места, где Пугачев вниз по течению сей реки остановился. Пугачев, приостановился, как сказано выше, близь урочища, именуемого Александров-гай, - на Большом Узени (с остатком войска). Узнав от живущих по сей реке в скитах старообрядческих и прочих раскольников-отшельников ²⁶, что в самом городе (Яике) Уральске и везде по [337] линии находится иного войска и что (повсюду и) всем по оной даровано всемилостивейшее прощение и что никого не преследуют за бывшие бунты, но везде по линии живут смирно и блалопокойно ²⁷, послал из лагеря при Узенях с партиями генералов Чумакова и Творогова разведать, не находится ли где вверх и вниз по Большому Узеню неприятельских войск. Оба сии генерала, возвратясь, донесли Пугачеву, что ни вверху, ни на низу сей реки никаких не имеется неприятельских войск; но Чумаков известил, что верст за 30 вверху реки, нашел он 210 человек, с их начальником, илецких казаков, кои пробрались степью, чтоб соединиться с нашим войском; на что сказал Пугачев: “хорошо, вот и у нас прибавляется войско”.

После сих полученных известий, не имея впрочем никаких сведений о генерале своем Перфильеве, из слободы Никольской отряженного с (400) 500-й командой вверх Волги, чтоб пробраться с оною в Уральск, (в своем шатре) собрал совет из главных сотоварищей своих (преданнейших ему людей), оставшихся после разбития под Сениковой Ватагой, предложил сему совету, чтоб со всем войском пуститься “нам вниз Большого Узеня и, переправясь чрез оной и Малый Узень, поворотить вправо в Рын-Пескам ²⁸ и, выйдя на дорогу в Астрахани, придем неожиданно в оной и овладеем городом и крепостью, обогатимся завладением сего города. Неприятельские войска, обратившиеся вверх Волги искать меня с моей армией, будут обмануты сим моим планом и узнают уже тогда обо мне, когда я буду обладателем [338] Астрахани; но доколе им сделается о том известно, приумножатся мои силы и мои войска; ибо мы с яицкими, и донскими, и терскими и гребенскими казаками соединимся; кои, как скоро узнают, что я завладел Астраханью, то присоединятся к нам, в чем ни малейшего нет сомнения”.

Совет согласился с предложением Пугачева; положено было на третий день, то есть 1774 года 15-го декабря ²⁹, выступить в поход, а 14-го числа положил Пугачев осмотреть сам войско свое.

С вечера приказал шурину своему Коновалову прежде его объехать лагерь и встретить его, когда он к оному подъедет.

Но образумившиеся Чумаков, Творогов и Федулов, видя, что они с Пугачевым погибнут, дабы спасти себя, сделали в ночь заговоры на 14-е число Пугачева схватить и предать в руки правосудия; положили нарядить в сей день на караул к ставке своего императора и в конвой к нему своих единомышленников, а конвойному начальнику приказали, вместо солового его коня оседлать ему самую худую лошадь, что все исполнить велено тогда, когда Коновалов поедет осматривать лагерь; положили, как он (Пугачев) будет выходить из спальни, то его схватить и связать.

Приехав сии три генерала рапортовать своего государя о благосостоянии армии, находят у ставки трех монахов из скитов, кои объявили, что пришли императору поклониться и поднести ему два арбуза, узнав, что завтрашний день изволит его величество выступить в поход. [339]

Войдя в ставку и отрапортовав об армии, доложила и о монахах, коим приказано войти в ставку.

Монахи, поклонясь в землю, поднесли два арбуза необыкновенной величины. Один велено поставить на стол походный, а другой (Пугачев) велел отнести жене с сыном, и поговоря со святыми отцами, отпустил их, и вынув нож свой, который всегда имел при своем поясе, подал оный Чумакову, сказав ему: “разрежь этого великана, мы его отведаем и поедем к лагерю”.

Чумаков, приняв нож, мигнул Творогову и Федулову, а сам держа в руке нож, вдруг громким голосом закричал: “ты, Емелька, долго нас обманывал; ты не государь Петр III, а изменник и бунтовщик — Пугачев!”

Услышав сии громовые слова, Пугачев вмиг бросился из ставки вон и закричал: “лошадь — измена, измена!” Ему подвел казак лошадь, но в исступлении и страхе, не мог увидеть, что эта лошадь не его соловой конь, вмиг на оную вскочил и поскакал к лагерю, крича: “измена, измена!”

Коновалов, ожидавший у лагеря своего шурина государя, услышав тревогу, бросился со своим конвоем на встречу своего государя; но Творогов, Федулов и Чумаков с 40 человеками окружили Пугачева, которого Коновалов бросился с саблею отнимать, но в одну минуту изрублен был в куски, а прочие, бывшие с ним в конвое, ударились в бег, а за ними и весь воинский стан рассыпался бежать в степь, кроме до 500 лучших яицких казаков, кои все были в заговоре с Чумаковым, Твороговым и Федуловым.

Таким образом кончился пагубной Пугачева бунт; которого означенные лица, связав с женою его и сыном Трофимом, немедленно степью повезли в Уральск, откуда уж генерал-поручик Суворов, по узнании о происшествии, взял его Пугачева и привез в Симбирск. (Все сие происшествие узнал я от тех самых яицких казаков, кои были производители оного). Чумаков, Творогов и Федулов, со всеми (более 250 человек) бывшими с ними в заговоре предать Пугачева в руки правосудия, по высочайшему государыни императрицы повелению, прощены и от всех по бунту [340] следствий повелено освободить (и навсегда предать забвению все сии преступления).

Примечание от ред. Рассказ о выдаче Пугачева его генералами изложен Руничем в первой редакции записок несколько подробнее; а так как в этом эпизоде, прямо записанном со слов действовавших в нем лиц, каждая самая мелочная подробность интересна, то мы и приводим здесь из черновых записок Рунича первоначальную редакцию этого рассказа:

“(....Пугачев на совете с приближенными своими наконец решительно открыл им свои мысли, что положение его и их собственное требует непременного, точного, единодушного, скорого его воли и его плана исполнения, со всеюй повинностью и послушанием; ибо благоразумнее того ничего придумать они не могут, что придумано им, и какое он, по плану своему, сделает расположение, которое он им, как истинный их государь, предлагает и повелевает привести чрез два дня в исполнение: ибо сим средством предопределяются предбудущее их счастие и его справедливость, коей лишить никто и никакая власть его не может, что он им докажет всеми своими правами и своими действиями.

“(Итак мы должны отсюда подняться чрез два дни, приняв благословение от святых мужей, здесь молящихся за страдальцев неповинных, с коими накануне простимся и вспомним их тогда, когда успех венчает его дело. Мы пустимся отсюда вниз между обеих Узеней со всем при нас находящимся войском; провианту и всякого запаса у нас довольно. Вы знаете, что водится в обеих сих реках и что по гаям, в камышах оных, найдем мы в сие время самую лучшую, здоровую пищу для людей, и для лошадей изобильнейший корм и воду везде свежую, следственно мы ни в чем не будем иметь нужды и недостатка; а при том вы и каждый из вас знает, что до самых Рын-Песков ³⁰ и в [341] левую сторону реки Лива не более отсюда 400 верст, что для нашего войска перейти ничего не значит. Дойдя до Яика из тамошних станиц пристанут в нам товарищи ваши, где никогда воинских команд наших неприятелей не может находится; мы свободно таким образом дойдем до Гурьева городка, где найдем и на море наберем довольно всякого сорта судов и больших лодок и на них пустимся свободно по морю; пристанем в удобном месте и пройдем в Некрасовцам, где нас с великой радостью примут. Отсюда-то начну я вновь мои действия и докажу моим врагам мое право и мою справедливость, а в вам и во всем тем, кто право мое защищал, всю полную мою благодарность. Если не удалось мне из источников верных моих яицких друзей восторжествовать моим правом, то с ними и многими народами из другого места пущу мои стрелы”.

По окончании всего вышесказанного, все бывшие единогласно одобрили и согласились на неожиданное сие Пугачева распоряжение поступать и волю его исполнять со всею в нему преданностью, затем разошлись приготовляться в походу, чтоб непременно выступить из своего становища через два дня, а сам Пугачев с Коноваловым остались в своем шатре.

Начальники и все войско занялось сей день, именно 13-го [342] числа сентября 1774 года, приготовлением к выступлению 15-го числа в поход, а 14-го числа, при первом утреннем рапорте донесено государю, что все готово к выступлению и что у святых мужей приготовлен для него и прочих генералов хлеб и соль, то как будет угодно к ним поехать и проститься с ними.

Он спросил их “далеко ли все это приготовление отсюда?”

Ему донесли, если угодно выйти, то изволит увидеть.

Он с ними выйдя из шатра своего, увидел, что поставлен шатер и несколько оплетенных шалашей, не более от лагеря, как сажен за 300, приказал, чтоб Чумаков, Творогов и Федулов, с обыкновенным его конвоем, 12-ю человеками были готовы и обратясь к Коновалову, сказал ему: “чтобы мой конь также был готов, а ты останься вместо нас при лагере, а вы, сказал прочим, когда будет время ехать, доложите”.

В половине дня доложено было, что все готово, подведена лошадь его соловая; как скоро на оную воссел, то отдана от караула при шатре честь; поехал со свитой около 20 человек состоящей, имея за своим поясом обыкновенно украшенный различными камнями обоюдный нож по менее вершков двух кинжала, без которого никому не показывался. Подъезжая к приготовленному шатру шагах в 10, с низкими встретили до земли поклонами его 5 престарелых старцев в простом черном шерстяном одеянии, святые отцы пустынножители узенские.

Сошед с лошади и поклонясь оным и поцеловавшись с каждым, вошел в шатер, где уж приготовлен быль завтрак. По некотором расспросе старцев кое о чем, осмелились они просить дорогого гостя удостоить скудную их хлеб и соль откушать. Поднесено в стеклянном стаканчике вино или водка, не могу сказать, и выпито; поднесено и прочим, которым приказано было вместе с ним завтракать, в продолжение чего также удостоены старцы говорить с государем. На столе поставлено было 3 арбуза, из них один необыкновенной величины, которой взялся было пополам перерезать Чумаков столовым старческим ножичком, но как он был не велик и не остер, то требовал побольше ножа, почему [343] некоторые как из старцев, так и из свиты и подсуетились то у того, то у другого спрашивать побольше ножа, но все отозвались неимением.

А как в сие время Пугачев говорил что-то с одним старцем всех прочих древнейшим, то Чумаков и Творогов, близ коих стоял и Федулов, подошли в нему и просили: “государь, батюшка, не пожалуете ли вашего ножа разрушить арбуз; ибо здесь ни у старцев, ни у наших нет того большого ножа, коим бы можно было перерезать сей невидимый арбуз”.

Он, говоря со старцем, вынул нож из ножен, отдал Творогову и оборотился посмотреть как будут оный резать. Но вдруг слышит от Чумакова, Творогова и Федулова один голос: “мы обманывались — ты не государь, а изменник и бунтовщик!”

Услыша сии громовая слова, в одно мгновение бросился Пугачев из шатра, и прямо к своей лошади, а старцы, все пятеро, попадали от страху на землю. Но вместо оной увидя другую, которую подвел ему один казак, вскочил на нее как только мог, а казак, подавший ему лошадь пред ним во весь дух ударился скакать к лагерю, крича: “Измена! Измена!” Что увидев и услышав стоявшие на карауле и при них Коновалов, ту минуту ударили тревогу, крича: “Измена! Измена!”, бросились на встречу к Пугачеву, но за ним уж близко наскакали Творогов, Чумаков, Федулов и прочих 40 человек и более с теми, которые его провожали, схватили его, Пугачева, которого отнимать бросился было с саблей Коновалов, но в минуту изрублен почти в куски, а прочие бывшие с ним удалились, кто в лагерь, кто куда мог, и весь воинский стан рассыпался” ³¹.

Подъехав со связанным своим пленником к шатру, где прежде, за несколько минут, государь их водворялся, при котором нашли жену его и сына, коляску, лошадей и прочее, [344] куда явилось до 200 человек настоящих яицких казаков, немедленно распорядились повести своего пленника с женою и сыном в город Яик, в сопровождении около 250 человек, из одних яицких казаков, что того ж дня и сделано было, почему и переправились чрез Узени и пустились в путь; а остальная сволочь армии рассылалась по степи в разные стороны, где кто думал спасти себя. Из сей то сволочи Саратовский казак Уфимцов ³², с одним малороссиянином из Покровской слободы против Саратова на луговой стороне лежащей, направив побег свой к Иргизским монастырям, пробирались к Малыковке и встретились с 5 человеками копейщиков под командой гвардии поручика Га. Ро. Державина находящихся, с коими отряжен он был от Казанского своего начальника, генерал-майора Па. С. Потемкина, искоренять шайки возмутителей и дознаться где со своим корпусом генерал-поручик Суворов гонится за Пугачевым. Сии 5 человек копейщиков встретясь с Уфимцовым и малороссиянином Покровской слободы, схватив их обоих, от коих узнав о происшествии с Пугачевым и что в побеге своем видели они к стороне реки Узеня, вдали ниже Сызрана какое-то войско, а чтоб не попасть в руки оного пробирались степью к Маликовке, надеялись в оной укрыться. 3 человека копейщиков, по показанию Уфимцова и малороссиянина, связав им руки и обезоружив обоих, пустились с ними к своему начальнику Державину ³³, а двум своим товарищам велели скакать к Узеням в ту сторону, где [345] Уфимцов и малороссиянин видели какое-то войско, которое точно и нашли в стороне указанной на другой день. Узнав, что при оном находится генерал-поручик Суворов, явились к нему и донесли, что слышали от Уфимцова и малороссиянина, которые уверяли их, что Пугачева повезли на Яик, а войско его все рассыпалось по степи.

Донесли также его превосходительству, что Уфимцов и малороссиянин тремя их товарищами отведены к их начальнику Державину.

Генерал Суворов, по объявленному известию, тотчас перешел Узени с некоторым конвоем легкого войска, пустился к городу Яику и, в одно почти время с пленным Пугачевым, въехал в оный, коего только что хотели передать коменданту, — взял Пугачева под свое ведение и распоряжение не задерживаясь с ним в Яике и приказав заготовить кибитку открытую, которую и прозвали простолюдимцы клеткою, отправился с ним в Симбирск к графу Петру Ивановичу Панину, куда прибыл граф вечером в один день с генералом Суворовым.

Выше сказано, что три копейщика с казаком Уфимцовым и малороссиянином из Покровской слободы пустились к своему начальнику Державину, коих на другой день по поимке их в нему и представили, от которых узнав Державин все обстоятельства о Пугачеве, тотчас отправил в Казань курьера к начальнику своему, генерал-майору Потемкину; сей курьер, переправясь под Сыгранем чрез Волгу, был остановлен и представлен генерал-поручику, князю Петру Михайловичу Голицыну с корпусом своим около Сызрани расположенным, от которого князь узнав о происшествии столь важном, не удерживая в Казань посланного курьера, тотчас отправил от себя с сим известием другого в Пензу к графу Петру Ивановичу Панину. Граф, по получении сего счастливого известия, немедленно послал к государыне императрице от себя курьера, находящегося при нем отставного армейского капитана князя Александра Ив. Лобанова-Ростовского, который нагнав под Петербургом на последней станции за день прежде его отправленного гвардии [346] капитана Пет. Мих. Лунина, кои обои всемилостивейше пожалованы: Лобанов, гвардии в капитан поручики, а Лунин, полковником.

XII.

Тревожное состояние Секретной Комиссии. — Передача Пугачева под наблюдение составителя записок. — Пугачев пред гр. П. И. Паниным. — Караул и офицеры, приставленные к Пугачеву. — Пугачев пред военным судом. — Допрос. — Приготовления к пытке. — Показание Пугачева. — Пугачев в дороге из Симбирска в Москву. Рассказ Пугачева о поражении его при Сениковой Ватаге. — Свидание Пугачева с Михельсоном. — Болезнь Пугачева. — Секретная просьба его. — Составитель записок вылечивает Пугачева. — Пугачев в Москве.

Октябрь и ноябрь 1774 г.

В самый день приезда тр. П. И. Панина в Симбирск, вечером генерал-поручик Суворов привез взятого в Уральске от тамошнего коменданта пленного Пугачева.

Занявшись с г. Галаховым в сей вечер размышлениями об участи (своей и вверенной ему Голахову комиссии, к которой я причислен по предписанию графа и который совершенно был моим свидетелем, что в упуске и потере Остафия Трифонова не подвергался я никакому законному взысканию) несомненно предполагали, что граф не оставит донести государыне императрице о побеге Остафия Трифонова (рассуждая, что завтрашнего дня утро откроет нам непременное расположение графа), придумывали и о том, кому граф вверит под присмотр Пугачева, коего жизнь с крайней осторожностью и тщанием должна быть сохранена до решения об нем дела, яко важнейшего государственного арестанта, и что не может того случиться, чтоб граф озаботил присмотром сим генерал-поручика Суворова, привезшего Пугачева из Уральска в Симбирск. (Что же касается до вверенной по секрету Комиссии собственно его начальству, то граф может ему объявить, чтоб он с оной сам распорядился куда ему явиться должно, а мне приказать, чтоб я, по причислению к его команде, остался под его начальством, поелику двоекратно дано знать о том Военной Коллегии).

Находясь, можно сказать, в таком затруднительном недоумении, что с комиссией и судьбой нашей воспоследует (мы обои, заворотя руки назад, ходили взад и вперед по [347] комнате); должно было наверное полагать, что граф вверит под присмотр кому-нибудь Пугачева из находящихся под его начальством чиновников (на которого может понадеяться в сохранении), а Комиссии объявить может, чтоб оная отправилась в Петербург. (Я должен здесь со всей истиной признаться, что крайне тревожило меня наше положение; ибо имея в виду, что, если Остафий Трифонов кончит с успехом важное дело на себя принятое, и передаст нам злодея в руки, то не останусь и я без награды, а как уже подано от меня было прошение об увольнении меня от военной службы и всякой в отставку по некоторому огорчению и несправедливости, мне причиненных в 1773 году в армии за Дунаем находившейся, то, по привязанности моей к воинской службе, утешительно мне было надеяться, что буду опять оную продолжать. Но как побегом своим Остафий Трифонов все лестные мои надежды и Комиссии также в одно мгновение не только что затмил, но и посрамил, то всякий честный и благорассудительный человек может себе представить, что Комиссия, возложенная на гвардии капитана Галахова, останется на чудом счету у государыни-императрицы, а тот кто его, Галахова, рекомендовал не весьма также будет им доволен, что дерзновеннейший злодей Остафий Трифонов убежал и выпущен из рук). Шатаясь двоем по комнате взад и вперед в размышлении о судьбе нашей, вдруг пришло мне в мысль (о чем, по сущей моей совести, а не в подлость похвалы себе здесь объясняю) сказать г. Галахову: “я думаю, не поможет ли нам то, что, если вы завтра (рано) как явитесь со мною) перед графом (Паниным), то чтоб (немедля) испросить у его сиятельства дозволение наедине с ним объясниться, и если граф сделает вам сию честь, что дозволит вам с ним говорить наедине, то вы покажете его сиятельству данное вам наставление (высочайший рескрипт государыни императрицы, ему всемилостивейше данный); но г. Галахов не сказал мне (выслушав) мое (странное) ему предложение ни слова, после чего (продолжая еще несколько времени ходить по комнате), разошлись по своим комнатам (спать); но сказал мне при том, что в седьмом часу завтра должны мы явиться к графу. [348]

Пришедши в 7-м часу утра в его сиятельству, мы нашли сего предпочтенного старца одетого в мундире и ходящего по (большой приемной) комнате, в которой находилось уже разного звания человек до 40.

Поздравив его сиятельство с благополучным приездом, оставались мы впереди (поодаль от) всех находящихся людей в комнате (Галахов с правой стороны у графа, а я с левой). Минут пять прошло в безмолвии; но (вижу что) г. Галахов, когда граф близко его остановился, подошел к его сиятельству и что-то ему молвил ³⁴.

Граф указал ему рукой идти за ним в другую комнату где и подал он его сиятельству данное ему наставление. Граф, приняв оное и прочитав, пробыл с ним наедине 1/4 часа, потом Галахов вышел один и стал на прежнее свое место (между тем что граф с моим начальником был в другой комнате, вобралось народу в приемную комнату до 50 человек, в том числе несколько дам в черном и цветном одеянии).

Минут через 10 после Галахова вышел и граф и, оборотясь ко мне, сказал мне: “господин майор, назвав меня по фамилии, подите примите злодея Пугачева и представьте его предо мною; ибо я приказать вам его сдать”.

Выслушав повеление его сиятельства, я тотчас, с двумя гренадерами Преображенского полка Дибулиным и Кузнецовым, пошел где содержался Пугачев на квартире ³⁵. И (принять страшилище России под присмотр) от конвоировавшего его уральского войска подполковника Бородина и с означенными двумя гренадерами с примкнутым на ружьях штыками ³⁶, ввел его, Пугачева, в приемную комнату, где [349] находился граф, в коей было более (300) 200 человек военных, гражданских и разного звания и пола людей.

Поставив злодея посреди комнаты, который, увидев графа в воинском мундире и разных орденах ³⁷ пал на колена.

Граф, встревоженный во всех чувствах истинного сына отечества своего, подойдя с терзаниями сердца и души, спросил злодея:

— “Как мог ты, изверг, вздумать быть царем России?”

Пугачев, поклонясь до полу и поднявшись, отвечал: “виноват перед Богом, государем и министрами!”

Последнее слово злодея так разгорячило сего правдивого россиянина, что, подняв правую руку, едва не ударил злодея; но, в одно мгновение отступя от него и подняв обе руки вверх (в трепетании своего сердца), с пролитием горьких слез, воскликнул:

“Господи! (я осквернил было мои руки!)”

В ужасном рыдании и востревожении духа своего, не опуская рук, паки воскликнул: “Боже милосердый! во гневе твоем праведно наказал Ты нас сим злодеем” и в ужасном рыдании (ручьями лились старческие его слезы. Все присутствовавшие, как окаменелые, безмолвствовали). Вдруг со строжайшим повелением граф сказал мне: “возьмите сего злодея и если вы его потеряете и не сохраните, то будете отвечать предо мною и государем”.

(Мне сказывали, что, по выводе моем Пугачева, граф говорил предстоящему дворянству, с пролитием горьких слез, бесподобно трогательную речь насчет поведения живущих в деревнях дворян; но как я сам сей речи не слышал, то и помещать в записках моих оную не могу).

Отведя Пугачева (таким же образом как его в дом графу представил) в назначенный для его содержания дом, (приставив к нему двух Преображенских гренадер Дибулина и Кузнецова, приказал прочим Преображенского полка солдатам и 12 человекам Древицова полка гусарам перейти в сей дом) и учредил (из них) как внутри, так и на [350] дворе снаружи часовых; принял также под (свой) присмотр первую его жену и сына его Трофима (на сем дворе) содержащихся в особой избе (приставил к ним двух Преображенских солдат).

Учредив весь порядок к сохранению злодея и приставив к нему гренадера Дибулина, чтоб он приготовлял для него со всей осторожностью сытую и свежую пищу и питье, которые он один только и подавать ему должен, рапортовал о моем распоряжении своему начальнику гвардии капитану г. Галахову, который приказал мне быть безотлучно при Пугачеве, а в 7 часов вечера рапортовать об нем графу (которого нашел в той же комнате, где был представлен его сиятельству Пугачев); присоединил уральского подполковника Мартемьяна Михайловича Бородина с его 40 человеками уральских казаков к находящейся у меня команде шести человек солдат Преображенского полка.

При вечернем в 7 часов моем графу рапорте о благополучном пребывании Пугачева, его сиятельство сказал мне: “завтрашнего числа явятся к вам 4 офицера, коим прикажите денно и нощно по два быть при злодее, ибо вам одному не возможно беспрерывно при нем находиться”.

В сей день нашел я у графа 5 человек: 4-х гвардии полков офицеров: (Измайловского полка поручика или капитан-поручика Вас. Ал.) Новосильцева, (и подпоручика) Лихарева, (Семеновского полка подпоручика Кир. Аф.) Жукова, (и конной гвардии корнетов Конст. Ив.) Повало-Швейковского и (Алек. Яков.) Римского-Корсакова, коих государыни императрица изволила прислать к графу, для употребления, где будут они ему нужны; сверх сих чиновников находились при графе, отставной полковник Веревкин (известный многими своими переводами с французского и немецкого языков), гвардии отставной офицер Карамышев, а при его сиятельства военной походной канцелярии секунд-майор Василий Васильевич Чулков и по делам гражданским надворный советник Тимофей Иванович Чонжин.

При утреннем на другой день, в 7 часов, рапорте, нашел я у графа в кабинете одного только генерал-майора [351] Павла Сергеевича Потемкина, приехавшего накануне из Казани; спустя минут пять вошел в оный генерал-поручик Александр Васильевич Суворов, которого граф встретил с восторгом и приветствовал его с величайшими похвалами за все его подвиги и действия относительно поимки Пугачева. За это генерал-поручик Суворов чуть-чуть не с поземельными поклонами благодарил графа. Но генерал-майор Потемкин с особой скромностью слушал сии похвалы, а при том смотрел на поклоны генерал-поручика Суворова с неким недоумением (невниманием) и тайной улыбкой.

В сей же день его превосходительство генерал-поручик Суворов отъехал в Москву.

Чрез два дня по принятии Пугачева под мой присмотр, прислана ко мне записка из военного суда, в котором присутствовал генерал-майор Потемкин, 1 подполковник, коего названия не упомню и третий майор Зиновьев, чтоб я представить в суд Пугачева в надлежащем образе; куда и представил я его с 4-мя гренадерами Преображенского полка, коим приказано выйти и стать у дверей судейской комнаты, а мне приказано сесть подле младшего члена, майора Зиновьева.

Генерал-майор Потемкин сам начать по пунктам допрашивать Пугачева, которого своими вопросами доводил до крайнего (в ответах) замешательства (так что по допросам сим в пот кидало злодея; но споря и добиваясь он от него признания, что не подкуплен ли он был какими иностранцами, или особенно кем из одной, или другой столицы, Петербурга и Москвы, на беззаконное объявление себя императором Петром III); но злодей, хотя сильный пот все лице его покрывал, с твердым голосом и духом отвечал, что никто его как из иностранцев, так из Петербурга и Москвы никогда его не подкупал и на бунт не поощрял и что он ни в том, ни другом городе никогда не бывать и никого в оных не имеет знакомых.

Наконец сколь ни велико было терпение генерал-майора Потемкина около двух часов слушать на все (его) вопросы отрицательные его, Пугачева, ответы; но вдруг с грозным видом сказал ему: “ты скажешь всю правду”.

Постучать в колокольчик и по сему позыву вошедшему [352] экзекутору приказал ему ввести в судейскую четырех моих гренадеров и с ними палача, тотчас приказал гренадерам раздеть Пугачева и растянуть его на полу и крепко держать за ноги и руки, а палачу начать его дело; который помочив водой всю ладонь правой руки, протянул оною по голой спине Пугачева, на коей ту минуту означились багровые по спине полосы.

Палач, увидев оные, сказал: “А! Он уж был в наших руках”.

После чего Пугачев ту минуту вскричал: “помилуйте, всю истину скажу и открою”.

Приказано его поднять и одеть, а гренадерам и палачу велено идти опять на свои места.

Генерал-майор Потемкин ту минуту строго спросил Пугачева: “из Петербурга, или из Москвы ты научен на бунт?”

На сей вопрос отвечал Пугачев смело: “никто и ни откуда”, а потом начал говорить: (и как казалось всем нам при суде бывшим беспритворно, начав таким образом): “Ушедши с Дона, пробирался я в Польшу, чтоб в ней поискать счастья; но, прейдя в слободу Добрянку, зашел я в корчму выпить вина, в которой двух гренадер (Преображенского полка) в хороших тонких мундирах с галунами на воротниках и обшлагах сидящих за столом увидел”.

“Сняв шапку я им поклонился, кои и мне поклонясь, сказали мне: “ты братец кажешься нам донским молодцом”?

“Я им отвечал: “Точно так”.

“Пожалуй брат, сядь подле нас”, сказали они мне. Я, сняв свою шапку (и положив оную на стол), сел подле них. Они, пристально смотря на меня минут десяток, сказали друг другу: “точно так”, а потом обои сказали мне: “ты, братец, очень похож на императора Петра III”.

При сем Пугачева слове, генерал-майор Потемкин велел ему (тотчас) замолчать, а мне приказал: “оставьте арестанта вашего на мои руки, а вы извольте выйти в ту комнату, где ваши гренадеры поставлены”.

Добрый час просидел я в сей комнате, потом (на стук колокольчика вошел в судейскую экзекутор и в миг вышел и сказал мне; “пожалуйте в судейскую)”. (Куда [353] войдя), генерал-майор сказал мне: “извольте взять в целости вашего арестанта”, с коим и отправился я в квартиру, где он содержался.

После всего сказанного и объясненного (как очевидного и верноподданного свидетельства в записках моих помещенного) не мое уже дело описывать, что генерал-майор Потемкин узнал, оставив Пугачева одного у себя в суде, и какие он, Пугачев, открыл ему, Потемкину, тайны (и были от него генерал-майора доведены оные до сведения по принадлежности своей куда и кому), ибо, не быв при том свидетелем, и знать об оном не могу. Но почитаю обязанностью здесь заметить, что Пугачев, с самого того времени, как оставался у генерал-майора Потемкина на последних допросах, все то время, что содержался в Симбирске под присмотром, в крайнем находился унынии и задумчивости, не говорил почти ни с кем ни слова.

Приказано было всем четырем его приставам всеми мерами стараться его, Пугачева, выводить из уныния и задумчивости, кои начали уже в нем уменьшаться в пути, когда из Симбирска отправились с ним в Москву.

В дороге он стал разговорчивее, веселее и каждый вечер на ночлеге рассказывал нам о военных своих подвигах и разных приключениях своей жизни; также и о том, что не мог бы Михельсон разбить его под Сениковою-ватагою, если б генерал его Чумаков не был в том причиною.

“Когда де я отступал от Царицынской крепости, то и приказал Чумакову, как генералу артиллерии и генералу квартирмейстеру, чтоб он следовал впереди с войском и занял бы лагерь на Сениковой-ватаге, а сам я и со мною генералы мои, Овчинников, Перфильев, Коновалов и Федулов, оставались в арьергарде, чтоб удерживать беглецов, кои начали было разбегаться; пришел с арьергардом к лагерю, который Чумаков пред большою рытвиною Сениковой-ватаги поставил, который должно было ему поставить за рытвиной; приказал я тотчас перенести лагерь за оную; но как во всю ночь занимались переносом лагеря, причем натурально сделался беспорядок, то Михельсон, узнав об оном, [354] напал на меня, пред светом, и удалось ему меня разбит. Но если б Чумаков расположил лагерь за рытвиною, то утер бы я нос у этого немца!” Это слова Пугачева.

В Симбирске Михельсон был у Пугачева и пожелал его видеть, и когда при мне спросил его: “Емельян, знаешь ли ты меня?” То Пугачев спросил его: “а кто ваша милость?” “Я — Михельсон”.

Но Пугачев, опустив глаза, ни слова ему не сказал и не сделал Михельсону той похвалы, какую прежде воздал князю Петру Михайловичу Голицыну, но явно воскликнул: “ах! проклятый Чумаков; ты меня погубил!”

Так и расстались два героя ³⁸.

На 8-е или 9-е число на ночлеге, проехавши г. Арзамас, в селе господина Колычева, вдруг пришел ко мне в 1-м часу пополуночи из приставов подпоручик Ершов, разбудил меня и рапортовал, что Пугачев сильно и отчаянно сделался болен (и велел меня, как можно скорее, звать к себе). Признаться должно, что я едва опомнился от сего донесения и ту минуту, надев сюртук, побежал в избу, где Пугачев содержался; нашел его действительно страдающего сильною [355] коликой, что (увидя меня) едва мог выговорить: “я умираю” ³⁹, и сказал мне: “велите выйти всем вон из избы, я вам одному открыть должен важнейший секрет”.

Приказав всем выйти из избы, приказал позвать в себе гренадера Дибулина; велел ему, как можно скорее, нагреть чайник воды, остался с Пугачевым один, который прерывчатым голосом со вздохом сказал мне: “если не умру в сию ночь или в дороге, то объявляю вам, чтобы доведено было до ее величества государыни императрицы, что имею ей одной открыть такие тайные дела, кои, кроме ее величества, никто другой ведать не должен; но чтоб был к ней представлен в приличном одеянии донского казака, а не так, как теперь одет”.

Уверив его, Пугачева, что обо всем от него слышанном будет доведено ее величеству по прибытии в Москву, — о чем и донесено было государыне императрице, — но желание Пугачева оставлено без внимания, — приказал я войти гг. приставам и прочим на страже стоящим гренадерам, а Дибулину велел подать горячую воду, сахару, чаю и французскую водку и, сделав доброй пунш, напоил его, Пугачева, тремя чашками, отчего на лице стал показываться у него крупной пот; сделал еще в прибавок хороший стакан пуншу, чтоб час спустя, если не заснет, опять напоить оным, велел его приодеть. (Я сидел у него со своими приставами часа два и кое-как старался его занимать рассказами). [356]

Чрез полчаса он (сказал мне, что ему в груди стало полегче и что его всего прошиб пот. Я велел Дибулину его приодеть, после чего стал он засыпать и) заснул крепко.

Приказал приставам ту минуту дать мне знать, если ему сделается что хуже; но он заснул крепко и до самого рассвета не просыпался, а когда я пришел к нему, то он сказал мне: “ты, батюшка, славный лекарь и я от твоего лекарства ожил и здоров так, как будто ночью со мною ничего не случилось”.

При назначении отправить комиссию с Пугачевым в Москву, его сиятельство, граф Петр Иванович предписал отпустить к полку 12 человек Древицова полка гусар при комиссии находящихся, а на место оных (для сопровождения комиссии в дороге) прислал комиссии 40 гренадер 2-го гренадерского полка и сопричислил к оным 40 человек яицких казаков с подполковником Бородиным, при комиссии состоящим, (сопровождать оную до Москвы, распределил комиссии продолжать свой путь не более 60 верст в день, а при каждом ночлеге до города Мурома предписано было от его сиятельства двум ротам пехотного великолуцкого полка и прочим с двумя полковыми пушками быть для караула, под повелением комиссии) приказал 5 числа ноября 1774 года выехать комиссии из Симбирска.

При отпуске комиссии граф дал мне три пакета, надписанные “в собственные руки государыне императрице”. Приказал мне, по привозе Пугачева в Москву, немедленно отправиться с оными в Петербург.

Прибыв 15 числа ноября комиссия со своим арестантом (остановясь на ночлеге) по владимирской дороге в с. Ивановское, за 10 верст от Москвы, дано от оной знать тотчас московскому г. градоначальнику, князю Михаилу Никитичу Волконскому о прибытии коммисии в сие село, куда его сиятельство немедленно прислал с поручиком Колычевым 36 человек полицейских гусар, чтоб сопроводил комиссию с арестантом в назначенный у Курятных ворот дом, где ныне все присутственные места Московской губернии.

Его сиятельство г. главнокомандующий Москвою, князь Волконский прибыл в дом, где арестант находился, объявил [357] комиссии, что оная состоять должна под его ведением. При сем объявлении доложил я его сиятельству, что имею приказания от графа Петра Ивановича Панина, тотчас, по привозе Пугачева в Москву, с донесениями его отправиться в Петербург. Князь приказал мне явиться к себе пополудни в 5 часов, принять и от него донесения к государыне императрице; кои получив от его сиятельства, отправился в свой путь.

XIII.

Поездка составителя записок из Москвы в Петербург с известием о привозе Пугачева. — Обед у Г. А. Потемкина. — Рунич зачислен в смоленский драгунский полк. — Отправка составителя записок курьером в южную армию к гр. П. А. Румянцеву. — Разговор с фельдмаршалом. — Предсказание Румянцева о судьбе Остафия Трифонова. — Казнь мятежников. — Награда приставам Пугачева.

Ноябрь и декабрь 1774 г. и январь 1775 г.

Приехав 18 ноября, в 6 часов утра, в Петербург, явился я к генерал-адъютанту и военной коллегии президенту, Григорию Александровичу Потемкину, который не был еще пожалован графом, а возведен в сие достоинство 1775 г., января 1 дня, к которому допущен был в спальню (в спальню ввел меня правитель его канцелярии полковник Турчанинов, бывший также правителем оной у покойного генерал-аншефа Бибикова).

Его высокопревосходительство, увидев меня, спросил: “откуда мой фокшанский и задунайский знакомый приехал?” (ибо служа в 1-й армии три года под его начальством и пользуясь его благоволением, счел я за непристойное дело явиться к другому генерал-адъютанту). Я доложил его высокопревосходительству, держа в руках четыре пакета на высочайшее имя государыни-императрицы, что прислан от графа Петра Ивановича Панина.

“Да, сказал он, да, мне известно, что граф причислил вас к своей команде” и взял у меня пакеты; один из оных распечатал, но не читав, пошел к государыне императрице, приказав мне дожидаться от его приказания, которое уж объявлено мне в час пополудни от правителя канцелярии полковника Турчанинова, что я буду обедать в спальне его высокопревосходительства. [358]

На сем обеде находились действительные камергеры: Петр Богданович Пасек (и Евграф Александрович Чертков), князь Иван Васильевич Несвицкий, флигель-адъютант князь Сергий Федорович Голицын и отставной полковник Николай Сергеевич Батурин, ближайший друг его высокопревосходительства.

Во время обеда (с крайней скромностью) спросил меня его сиятельство о побеге Остафия Трифонова, но о Пугачеве ни слова (а только сказал: “по въезде вашем с Пугачевым в Москву не давали вам верно по улицам проезду”. На сей вопрос я доложил беспритворно, что учрежден был от обер-полицмейстера Архарова совершенный порядок по улицам. На сей мой ответ, ни слова не сказано. После обеда его высокопревосходительство изволил сказать мне: “вы останетесь при мне”).

На третий день по приезде моем в Петербург, получил я из военной коллегии указ, о причислении меня в новоформирующийся смоленский драгунский полк, в котором был шефом его сиятельство и вместе с оным приказание, чтоб я находился при свите его сиятельства.

(Находясь с 18 числа ноября, по приезде моем в Петербург, при свите его высокопревосходительства без всякого дела), 28 декабря позван я был, после ужина, в спальню его сиятельства, где он был один.

“Государыня императрица повелеть мне соизволила, — сказал он мне, — отправить тебя курьером к фельдмаршалу, графу Румянцеву. Подите завтра к графу Никите Ивановичу Панину и скажите ему, что вы посылаетесь к фельдмаршалу, то не будут ли и от его с вами какие к фельдмаршалу бумаги?”

Явясь на другой день утром к графу Никите Ивановичу, и доложив о данном мне приказании, граф пригласил меня сей день у его обедать, сказав мне, что после обеда отдаст он мне лично к фельдмаршалу нужные бумаги, кои получив и тот же вечер его сиятельству графу Григорию Александровичу об получении сих бумага донес, на что изволил мне сказать: “хорошо!”

Наконец (3) 4 числа января 1775 года, пополуночи в 1-м часу, правитель канцелярии его сиятельства, полковник [359] Турчанинов, объявил мне, чтоб я не уезжал домой, но дожидался пред спальней приказания; ожидая добрые два часа оного, позван я в спальню в третьем часу пополуночи, а правитель канцелярии остался пред оной.

Граф дал мне три пакета в фельдмаршалу: два от государыни императрицы и один от его сиятельства, сказав мне: “государыне угодно, чтоб ты наедине, лично, объяснил графу Петру Александровичу со всего подробностью все происшествия Пугачевского возмущения, и если что граф тебе скажет на оное, то, по возвращении твоем, мне дай знать”. Примолвил при том: “тебя там будут (многие) о многом расспрашивать, ты говори: “все наше и рыло в крови”. Позван после связанного Турчанинов, которого граф спросил: “сколько ты дашь ему прогонов?” — “Сколько приказать изволите выдать.” — “Выдай ему ⁴⁰ на 12 лошадей!” (кои мне и выданы). Турчанинов в удивлении остановился, думая, что граф шутит; но его сиятельство сказал ему: “Что ж ты остановился? Поди, отправляй его и давай деньги на 12 лошадей. Да не забудь с ним отправить к генерал-поручику Текелию, что нужно”.

Отправясь часа через два из Петербурга в свой путь и не останавливаясь в Москве при комиссии, в назначенное для курьеров время приехал в Могилев, что на Днестре. Что только кончился развод, прямо к фельдмаршалу допущен, при коем в (небольшой) приемной комнате находились: дежурный генерал барон Игельштрем, бригадиры князь Андрей Николаевич Щербатов, Тимофей Иванович Тутолмин, Иван Александрович Заборовский, подполковник Безбородко и премьер-майор Семен Федорович Уваров (и два польских дворянина).

Подав фельдмаршалу пакеты на его имя, кои приняв, его сиятельство ту минуту меня спросил о здравии государыни императрицы и фамилии императорской.

Донес его сиятельству, что я оставил и государыню и фамилию царскую в совершенном здоровье; граф с пакетами [360] один удалился в свою спальню, в коей оставался почти два часа.

По выходе из оной, подошел пряно ко мне и спросил меня: “вы отправлены из Петербурга (4 числа), по пожаловании уже Григория Александровича графом?”

Я доложил его сиятельству, что 1 января возведен он в сие достоинство.

(Потом спросил меня: в добром ли здоровье оставил я графа? На что ответствовал я его сиятельству, что “граф весьма здоров и совершенно желает, чтоб ваше сиятельство более и более получили прежнее ваше здоровье”.

Граф вместо ответа, приятной улыбкой дал мне почувствовать, что отзыв мой не мог его огорчить).

Граф, после сего, со всей любезной благосклонностью, сказал мне: “вы отобедаете с нами за нашим солдатским столом”. Я поклонился. Спустя минуты с две, его сиятельство сказал мне: “помнится мне, что я отправил вас, по требованию, из армии в Россию?”

Я доложил его сиятельству, что (точно в начале) 1774 г. уволен я был в Москву.

За сим сказал мне граф: “вы обрадовали нас всех своим приездом, ибо мы здесь два месяца не имели никакого известия из Петербурга”.

К фельдмаршалу обыкновенно собирались пополудни, около половины седьмого часа, в которое время и я также явился. Скоро из своей спальни вышел граф и, увидя меня в новом мундире, которого в заграничной армии не видали (ибо утром с сумою на груди был я в штаб-офицерском сюртуке, в каковом наряде и приглашен я был к столу его сиятельства), спросил меня: “какой на вас прекрасный мундир”, и повторил: “мне кажется, что он должен быть кавалерийский?”

Я доложил его сиятельству, что на мне мундир вновь формировать назначенного смоленского драгунского полка, в котором граф Григорий Александрович шефом.

Граф паки повторил: “прекрасный мундир”, и тотчас сказал: “он сходен с мундиром австрийских драгун, но [361] на том нет по борту галунчика (а покроем и цветом походит несколько)”.

Потом подвигаясь к дверям спальни, дал мне приметить, чтоб я также туда подвинулся, что я и сделал. Граф, прислонясь к стене, изволил мне сказать: (“я все еще слаб после задунайской моей болезни”.

Я решился в ту минуту доложить его сиятельству о данном мне повелении).

“Вы имеете повеление наедине нечто мне пересказать”, и приказал мне идти за собой в его спальню (в которую ниже дежурный его генерал и никто не был приглашаем и не входил, кроме гг. Завадовского, Безбородко и Простоквашина, когда по делам управления военной канцелярией нужен он был. Первые двое известны были редкими и отличными своими дарованиями, кои открыл в них великий ум фельдмаршала Румянцева, и кои впоследствии времени заслугами и знаменитостью своих званий оправдали выбор своего благодетеля).

Поняв, что фельдмаршалу дано было знать, что мне приказано лично ему объяснить о происшествии яицкого возмущения, почему, со всей подробностью, доносил я его сиятельству о всех обстоятельствах, происшествиях и окончании оного; но ни по одному случаю означенного возмущения граф не сказал ни своего замечания, ни своего мнения; но когда коснулся до истории Остафия Трифонова, то граф, улыбнувшись, сказал: “поверите ли вы мне, что я сему негодяю прорекал, что он будет повешен?”

Сей неожиданный вопрос так меня удивил, что я стоял безмолвным.

Граф, заметя мое замешательство, изволил мне сказать: “не удивляйтесь моему вопросу: быв полковником Воронежского пехотного полка, я квартировал в Ржеве-Володимирове в доме отца сего Остафия Трифонова, который был тогда лет 14-ти или 15-ти, но такой был хитрый и пронырливый наглец, ибо, что ни делалось в доме, (и даже) в полку и в городе, то он первый всегда о том узнавал. Дознавшись о таковом его пронырстве, я часто говаривал его отцу: “береги ты своего сына, Остатку, ибо, по его затейливому уму, [362] попадет он на виселицу”, но отец радовался и веселился, что сынов его так умен и давал ему всю волю делать, что он ни задумает. Я также скажу вам, что меня крайне удивляет, что как в Петербурге не мог никто узнать сего дерзновенного человека, отважившегося дойти до самой императрицы, когда он был в Петербурге винным откупщиком и, сделавшись банкротом, не более тому назад лет 6 или 7, скрылся, о чем я знал, находясь в Глухове, быв правителем Малороссии”.

Слушая с душевным глубоко-вниманием, что изволил мне пересказывать граф об Остафье Трифонове, я удивлялся редкой памяти сего великого мужа; да кто и не подивится тому, что чрез 40 лет и более, поступки негодяя мальчика не были забыты в памяти у человека, знаменитейшего деяниями внутри государства и вне оного!

На четвертый день приезда моего в Могилев, просил я его сиятельство г. генерал-фельдмаршала приказать отправить меня обратно, и на другой день выехал из Могилева.

А как 1775 г. января 10, учинена в Москве казнь Пугачеву, Перфильеву и прочим с ними злодеям ⁴¹, то двор 25 января и выехал в Москву, где с донесениями и являлся [363] к графу Григорию Александровичу и остался при свите его сиятельства.

Наконец в 4-й день моего возвращения из Могилева, последовало высочайшее повеление о всемилостивейшем пожаловании в вечное и потомственное владение находившимся в комиссии: гвардии капитану Галахову — 300 душ крестьян в Полоцкой губернии, мне — 286, приставам капитанам: Карташеву — 200 и Повало-Швейковскому — 200, поручикам: Кутузову — 150 и Ершову — 150, а затем и кончилась комиссия, о коей упомянуто выше в своем месте.

Комментарии

1. “Русская Старина” 1870 г. т. II, стр. 117-131 и стр. 211-253.

2. О завтраке у Рычкова в черновой рукописи ничего нет, но вместо этого написано: “А как уже известно сделалось, что Пугачев с остатком своего войска пустился вверх Волги по луговой стороне, которого мы увидели первые против станицы Каменки; ибо о сем из Камышенки и рапорты присланы были к царицынскому коменданту, то искупив здесь пить лошадей, три в повозку для меня с Остафием Трифоновым, а две для гвардии капитана Галахова, переехав Волгу у Царицына вместе с генерал поручиком Суворовым на луговую сторону, на которую как скоро переправились, то генерал, сев на приготовленную ему саврасенькую лошадь, с одним донским казаком, взяв плеть казачью в руки, поклонился нам и пустился нагонять войска, кои с светом вдруг прошли селение Ахтубу. – прим. П. С. Рунич.

“Изготовив повозку, у которой правил лошадьми Преображенский гренадер Дибулин, пустились и мы с Остафием за его превосходительством утром часов в 10, но уж перед нами не видали ни генерала Суворова, ни войска, но одни ехали до самой вечерней зари вверх Волги, имея в правой руке необозримую степь, чрезвычайный жар и сушь, сопровождавшие нас”.

3. Следующие десять строк составляют в беловой рукописи сокращение тех интересных подробностей, который мы привели выше из чернового экземпляра записок. Считаем нужным напомнить, что все слова и строки стоящие в скобках взяты нами из черновых записок Рунича. – прим. Ред.

4. В сей слободе у всех жителей малороссиян построены дома высокие, ибо по разлитии Волги на луговую сторону затопляется все селение. – прим. П. С. Рунич.

5. Неприятель. – прим. черн. рук. Рунича.

6. Некоторое число подвод, одна партия до 400 человек прошла чрез слободу, не делая никакой наглости, потянулась вверх по Волге, а другая втрое больше первой со взятыми подводами пошла по ялтопской дороге в степь, на которой только и находится вода в вырытых колодцах, ибо с озера по сей дороге возят соль. “Я, сказал он нам, погонюсь за последней большой партией; ибо верно с оной сам Пугачев ретируется, а первая” и т. д. – прим. черн. рук. Рунича.

7. Нашим товарищем. – прим. черн. рукоп. Рунича.

8. В сию-то самую ночь верст за 40 от Никольской слободы... – прим. черн. рукой. Рунича.

9. У Пушкина рассказан, как надо полагать, этот же случай, но совершенно иначе; а именно, по его известию, неизвестно на чем основанному, Суворов — следуя к Яицкому городку для принятия Пугачева, наехал на огни, разложенные в степи киргизами, напал будто бы на них и прогнал, потеряв при этом несколько человек и, между ними, — будто бы своего адъютанта Максимовича. – прим. Ред.

10. В черновой рукописи последние строки так изложены: “А второй к первому и чтоб сей явился к нам в Сызрань и сказал бы нам, чтоб мы немедленно с командой спешили доехать до того места, где третий и последний есаул от него поставлен, ибо к сему месту привезен будет Пугачев, почему сей же день, что он с нами простится, мы с командою своею должны отправиться в Сызрань.... – прим. черн. рук. Рунича.

11. Галахов и я повинуясь плану и распоряжению Остафия Трифонова, да кто бы осмелился его воле не повиноваться!..... – прим. черц. рукоп. Рунича.

12. Генерал-майора Мансурова. – прим. черн. рук. Рунича.

13. Остолбенели. – прим. черн. рук. Рунича.

14. ....“Посмотрите, господин капитан, и распечатайте пакет от князя Григория Григориевича Орлова со мною к вам присланный, в котором найдете вы мой паспорт и письмо к моим товарищам; в нем вы все узнаете”.... – прим. черн. рук. Рунича.

15. На пакете была подпись рукою князя такого содержания: “Лейб-гвардия Преображенского полка г. капитану Галахову, который распечатает во время надобности”. – прим. черн. рук. Рунича.

16. Трифоновича. – прим. черн. рукоп. Рунича.

17. Надобно было распечатать я сие письмо, которое написано рукою князя и подписано “князь Г. Орлов”. – прим. черн. рукоп. Рунича.

18. “...И вразумляли его, что в неминуемую может он с таковой суммой денег попасть в погибель и пропав сам с ними...” - прим. черн. рукоп. Рунича.

19. “...С уверением, что 9 т. ту минуту выдадим, как только с ним и сотоварищами его сблизимся”. – прим. черн. рукоп. Рунича.

20. .... остался в селе полковника Нечаева, чтоб из оного встретить графа, когда из Пензы в Симбирск выйдет и представиться его сиятельству, с объяснением о побеге Остафия Трифонова, а притом просить приказания искать его повсеместно и представить в комиссию.... – прим. черн. рукоп. Рунича.

21. Помещаемый в этой главе рассказ в беловых записках Рунича написан в конце рукописи под заглавием: “дополнение”, а в черновой рукописи он находится в общем тексте записок, согласно с чем, мы его здесь и приводим. Ред.

22. Остатком своего войска. – прим. черн. рукоп. Рунича.

23. От сего урочища, вверх Узени реки, в 70-ти верстах, по усмирении яицкого бунта, по проекту (инженер) генерала Василия Алексеевича Черткова, построена (землянка) крепость, названная Узени. Крепость сия имела (если не ошибаюсь) в диаметре более 400 (1200) саженей, правильно построенная, не имела никакого наружного укрепления, кроме сухого рва. По диаметру искусный (фортификационный) строитель крепостей может исчислить, сколько в ней, для охранения, должно быть гарнизона, артиллерии и всяких воинских припасов.

В 1797 году, января 16 дня, по высочайшему рескрипту, будучи отправлен в сию крепость с нижеследующим повелением, своеручно написанным его величеством: “ехать вам в Узени и прилежащие места, уверить жительствующих о моем к ним благоволении и о желании видеть их всегда в спокойствии и удовольствии”.

Сей высочайший рескрипт покойного государя оригиналом возвращен от меня, 1819 года, марта 26 дня, в собственные руки государю императору Александру Павловичу.

(В 1797 г., в конце января месяца, был я в сей крепости, будучи отправлен по соизволению государя императора в пределы Иргизи, Узеней, Яика и реки Чегана, тянущейся от падения своего при городе Яике вверх Оренбургской губернии более 200 верст), я нашел и т. д.). При осмотре крепости Узен, я нашел в ней коменданта и 69 человек солдат гарнизонных, артиллерийских, инженерных и на бастионах 11 чугунных пушек на изломанных лафетах; деревянную, почти развалившуюся церковь, комендантский дом о пяти комнатах, с избою и всякого сорта избушек до 30 (а крепость и все ее укрепления занесенными снегом так, что едва ног пробраться через мост рва и в крепостные ворота). – прим. П. С. Рунич.

24. На большом Узене находящемся; таковым поворотом с Ялтонской дороги скрыл он тем свой марш и сблизил себя с Янком. – прим. черн. рукоп. Рунича.

25. ....как выше сказано, что Пугачев дней пять или шесть был прежде его в слободе Никольской.... – прим. черн. рукоп. Рунича.

26. ....разосланных по скитам живущих исстари отшельников в Узенских из различного чепышника густых лесах и камышах, непроезжих я паче не прохожих, разного рода раскольников, признаваемых, до суеверию, за святых мужей, во-первых: что... – прим. черн. рукоп. Рунича.

27. ...во-вторых: донесли ему Чумаков и Творогов, что партию Илецких казаков, в числе 210 человек с их начальником, нашли расположенных на Узенях по гаям, кои желали пробраться к их армии; но где оная находится не могли никак узнать, а потому расположились в сих местах, ибо с такой малой партией не осмеливались пробираться к линии, где везде множество находится войск, а пускаться по степи к Волге также не смели, ибо носился в сих местах слух, что и в сей стороне много расставлено войска..... – прим. черн. рук. Рунича.

28. Рын-Пески называются песчаные горы, к Каспийскому морю прилежащик, значительной высоты; к сим горам впадают обширные болота, поросшие удивительно высоким тростником и густым болотным кустарником обе реки Большой и Малый Узень, кои и впали в сии болота, где промышленники ловят рыбу, сазан именуемую, диких кабанов и разного рода птиц, коих находится там миллионы, прилетая на зимовье. От сих промышленников узнал я, что они переходят и самые горы Рын-Песков; удостоверяли меня, что реки Большой и Малый Узень, слившись в болота, протекают чрез подошву гор Рын-Песков и втекают небольшими ручьями в Каспийское море; но ни на одной российской карте оных не означено. Старался узнать от промышленников, платят ли они в казну что за ловлю по Узени, озерам и болоту водяному, сазанов, зверей и птиц; но никак не мог от них дознаться о дозволении сим промыслом пользоваться; но только от них узнал, что на сей промысел пускаются самые отважные люди. – прим. П. С. Рунич.

29. Не декабря, а сентября — явная описка. – прим. Ред.

30. (Здесь считаю не бесполезным объяснить те мои сведения, кои мне сделались известными в бытность мою 1797 года в крепости Узенях и по тем рекам. По Большому Узеню от крепости вниз надлежало мне ехать одному с унтер-офицером Архаровского гарнизонного полка, Счастливым прозываемого, до Александра-Гая; ибо с ним одним и в Саратове и в Вольске переезжал я Волгу странствовать по вышесказанным местам. Выехав из Узенской крепости, проехали три селения, при покойной государыне населенные из малороссиян, русских, крещенных и мордвы, казне принадлежащие. Открылось мне во-первых что сии крестьяне переведены в сии места в числе 700 душ скоро по построении Узенской крепости. Земли дано им было достаточно, на которой сеют они различный хлеб; но прокормиться оным не могут, ибо зверек, называемый суслик, дотла оный у них истребляет ежегодно; во-вторых: для скотоводства имеют они с излишеством пастбищ, но во всякую весну с начала, а иногда летом и осенью угоняют у них скот хищные киргизы и уводят лошадей, почему все в селениях жители бывают вооружены и во время работ, и по сим обстоятельствам и не могут они исправно платить государевых податей, коих считалось на них в то время до 17,000 руб. По донесению моему о всем вышесказанном, государь император повелеть соизволил сию недоимку им простить; но существуют ли доныне сии селения и бывшая крепость Узен, мне неизвестно. Побив около урочища Александрова-Гая в одном старообрядческом ските целые сутки, почерпнул я полное сведение о Большом и Малом двух рек Узенях и Рын-Песках. Первые две реки по течению своему на юг долины, впадают в Каспийское море, но впадение их пропадает в неизвестных болотах, как в долготе, так и в широте поросших таким высоким камышом и всяким болотным растением, что совершенно кажутся ужасным лесом). – прим. П. С. Рунич.

31. Весь рассказ Рунича в обоих редакциях о поимке Пугачева заслуживает особого внимания; необходимо заметить, что у Пушкина (Истор. Пугач, бунта над. 1859 г., т. VI, стр. 109) помещен рассказ о том же, но гораздо короче и едва ли достоверны; причем невидно, откуда Пушкин его заимствовал. – прим. Ред.

32. Сей самый урядник Уфимцов, 1797 году в проезд мой в Узеням конвоировал меня с 10 человеками казаков от маяка до маяка учрежденных до крепости Узеньской. Увидя сего Уфимцова на 1-м маяке и приметив в нем лицо знакомое мне, я спросил его: “Г. урядник, мне ты знаком и лицо твое знакомо”; он отвечал мне: “я — Уфимцов, тот самый, который копейщиком с малороссиянином приведены к г. Державину. Ваше превосходительство, несколько раз изволили меня тогда расспрашивать и я, милостью вашей, доволен”.

Вот как в жизни человеческой сближаются иногда случаи за несколько лет прошедшие: 24 года тому протекло как Уфимцова я видел и говорил с ним. – прим. П. Рунич.

33. Между Малыковки и Сызрани на луговой стороне со своим отрядом копейщиков придерживавшегося. Копейщики по копьям своим прозвания получили; они были набраны из казенных крестьян добровольно в сие войско поступивших. – прим. П. Рунич.

34. Вдруг подступив к графу и наклонясь, докладывал что-то его сиятельству....... – прим. черн. рукоп. Рунича.

35. “Вариант: “ту минуту бросился выполнить оное, пустился прямо бегом к своей квартире и, взяв двух гренадер Преображенского полка Дибулина и Кузнецова с ружьями примкнутых штыков, приказал другим 6 человекам идти за мной также с ружьями; чрез два двора от моей квартиры пройдя, ибо в третьем содержался Пугачев, вошел в избу и увидел я сего государственного злодея. Пристав, при нем находящийся, сдал мне его тотчас скованного по рукам и ногам”. – прим. черн. рукоп. Рунича.

36. ....приказал ему идти за собою в сопровождении 8 человек Преображенского полка гвардейских солдат с примкнутыми штыками, и прейдя с ним в дом, где граф находился.... – прим. черн. рукоп. Рунича.

37. Пугачев видел графа быв под Бендерами в войске донском, где он, Пугачев, ранен и потом отпущен на Дон для излечения. – прим. П. С. Рунич.

38. Об этой встрече двух противников — в черновом экземпляре записок Рунича — есть несколько интересных подробностей, опущенных в беловом экземпляре:

“...О своем распоряжении относительно лагеря на урочище Сениковой-ватаге, сам Пугачев рассказывал в Симбирске в день тот, когда Михельсон со мною вошел видеть Пугачева, где он содержался. Михельсон, став против Пугачева, спросил его: “Емельян, знаешь ли ты меня?” Пугачев на сей вопрос спросил его: “а кто ваша милость?” Михельсон отвечал: “я — Михельсон”.

На сей отзыв Пугачев ни одного слова не сказал, но побледнев и как будто встрепенулся, нагнул голову.

Михельсон, постояв с минуту, оборотился и пошел к двери, до которой только что подошел, то Пугачев довольно громким голосом вслед его сказал: “попросить мне было у него одну шубу, ему много их досталось”; потом при всех, с сильным гневом сердца, сказал: “где б этому немцу меня разбить, если б не проклятый Чумаков был тому причиною”.

Здесь рассказал Пугачев, что он, оставаясь в арьергарде, поздно с оным пришел к лагерю, занятому Чумаковым, который непременно должен был расположить его за большой и глубокой рытвиной, которая от самой Волги продолжалась в степь верст на 10, но Чумаков поставить лагерь пред рытвиной, в которую могли во время сражения люди убегать и укрываться, почему тотчас приказал перевести лагерь за оную и во всю ночь сим занимался, чтоб к свету был готов и батареями укреплен; но как ночь была коротка и в движении сделался беспорядок, то едва десятую часть обоза и орудий перед светом успели за рытвину переправить; “но только что называется начало брежжиться, позади оставшиеся партии донесли, что войска вблизи меня 2-х верст приближаются. В таком неожиданном случае решился я устроить мои войска и пушки в порядке, но сие уж было поздно; меня атаковали и сражение началось, которое при рассвете дня уж мною было потеряно. Вот как проклятый Чумаков меня погубил; но если б им был занят лагерь за рытвиной, то у Михельсона не осталось бы косточки”. – прим. черн. рукоп. Рунича.

39. Странно покажется здесь всякому, что при отправлении из Симбирска сего важного арестанта, не пришло никому в ум отправить с Комиссией лекаря. – прим. П. С. Рунич.

40. ....и доложил графу: “на сколько лошадей прикажете прогон выдать?” Граф, как будто удивись сему вопросу, сказал: и проч. – прим. черн. рук. Рунича.

41. “Первая Пугачева жена с сыном оставлены в Симбирске и присланы в Москву после, куда также привезены злодей Перфильев, другая Пугачева жена, яицкая уроженка, Коновалова сестра, Устинья, редкой красоты женщина; пойманный Остафий Трифонов, бежавший от поручика Дидриха, и многие другие оговоренные люди из разных мест, кои все 1775 г. 10 января восприяли достойное наказание в Москве, по суду, в коем присутствовали воинские, духовные и гражданские первых трех классов чины”. – прим. черн. рукоп. Рунича.

В сентенции о наказании Пугачева и его сообщников (Полн. Собр. Зак. T. XX № 14233) сказано об Остафие Трифонове (Долгополов тож) следующее: “Ржевский же купец Долгополов, разными лжесоставленными вымыслами приводил простых и легкомысленных людей в вящее ослепление так, что и Казнофер Усаев (мещерятской сотник), утвердясь больше на его уверениях, прилепился вторично к злодею. Долгополова велено высечь кнутом, поставить знаки и, вырвав ноздри, сослать на каторгу и содержать в оковах”. Относительно семейства Пугачева выражено так: “А понеже ни в каких преступлениях не участвовали обе жены самозванцовы, первая Софья, дочь донского казака Дмитрия Никифорова, вторая Устинья, дочь яицкого казака Петра Кузнецова, и малолетные от первой жены сын и две дочери, то без наказания отдалить их, куда благоволит правительствующий сенат”. – прим. Ред.

Текст воспроизведен по изданию: Записки сенатора Павла Степановича Рунича о Пугачевском бунте // Русская старина, Том 2. 1870

© текст - Семевский М. И. 1870
© сетевая версия - Трофимов С. 2008
© OCR - Трофимов С. 2008
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1870