-

ПОСПЕЛОВ А. Е.

ЗАПИСКИ

ПУГАЧЕВСКИЙ БУНТ ПО ЗАПИСКАМ СОВРЕМЕННИКА И ОЧЕВИДЦА.

Пугачевщина, как называет русский народ пугачевский бунт, не вполне исчерпана в истории Пушкина, да и из всего, что до сих пор издано, далеко еще нельзя узнать всех частностей смуты, как мы убедились в том при чтении одной неизданной до сих пор рукописи современника и очевидца событий. Познакомим читателей в нескольких словах с историею этой рукописи и с судьбой ее автора.

Рукопись доставлена нам 85-ти-летним старцом в Эткульской станице оренбургского казачьего войска (Некогда крепости, сожженной во время пугачевского нашествия). Им она была приобретена случайно и привезена из Звериноголовской станицы, где жил и умер ее автор. Текст написан четким, старинным почерком, на двух стах пятнадцати листах серовато-синей бумаги, сложенных вчетверо и переплетенных в книгу, на подобие старопечатных книг, в тяжелый неуклюжий переплет. Ведена она в виде дневника, или вернее воспоминаний, и за утратою первых 12 страниц, нам сначала было невозможно узнать имя и фамилию автора, так как он везде заменяет их личными местоимениями, но за то, пред нами оставалась раскрытою вся его жизнь и служебная карьера, с самым подробным описанием сопровождавших их событий. Рукопись начинается гораздо ранее эпохи самозванца и, не заключая в себе исключительного повествования [616] об этом событии, отводит ему место в хронологическом» порядке, не более как на 50-ти листах, заканчиваясь 1784 гордом, т.-е. годом выхода в отставку автора воспоминаний.

Вот, что рассказывается в рукописи о лице автора.

В то время, когда будущий автор записок жил в своем семействе в Тобольске, с ним познакомился один из ссыльных, находившийся по соседству (фамилия которого, как увидим ниже, осталась тайною для автора). Новый знакомец обратил внимание на сметливость и смышленность 16-ти-летнего мальчика, и как-то спросил его: учен ли он грамоте? на что вместо ответа будущий автор воспоминаний принес ему лоскут бумаги, на котором им была написана какая-то молитва. Тогда «щедрый господин», как называет своего знакомого автор, предложил ему, не хочет ли он учиться у него? Мальчик с удовольствием согласился. Учение шло прекрасно, так что вскоре автор записок из ученика делается другом своего учителя, который, видя его серьезность и любовь к наукам, проникается к нему полным доверием и по случаю неожиданного отъезда семейства, к которому принадлежал его юный друг, рассказывает ему свою биографию, из которой мы узнаем, что учитель принадлежал к знатной русской фамилии, был хорошо образован и играл не последнюю роль при императорском дворе, в царствование Елизаветы Петровны. Вот рассказ ссыльного в той форме, как передает его автор записок:

«Отец мой был военноначальником не малого корпуса и служил при государе Петре Великом, быв с ним во всех походах и баталиях и получил от него награждение не малый генеральский чин; женат был также на знатного рода девице и имел одного только сына — меня, который, поэтому, кроме природной своей грамоты, обучаем был говорить, читать и писать по-немецки, по-английски и по-французски, а на 18-м году возраста моего, я был родителем моим отправлен для вояжировавия в прочие европейские государства, где я находился ровно пять лет, быв в Цесарии, Голландии, Англии и во Франции, и проехал часть Италии. И могу сказать, друг мой (продолжал учитель), мог насмотреться всяких происхождениев и более полезных к моему научению, и естьли обо всем порядочно говорить, что мною там видено или слышано, то может из того сочиниться великая книга моей истории, для чего а обо всем и умалчиваю... По прошествии пяти лет бытности моей в европейских государствах, прибыл я в Петербург; но уже родителя своего в живых не [617] застал, который до прибытия моего за два месяца скончался — оставив меля всякой помощи лишенного. Однакож царствующая государыня Елизавета Петровна, услышав о прибытии и о поведении моем, к тому же и за службу родителя моего, изволила принять меня в службу; произведя поручиком, определила гвардии в Преображенский полк, где я с прочией своей братиею продолжал мою службу с порядочным поведением, и могу сказать от всех с похвалою».

«Но счастие мое недолго продолжалось; когда по требованию государыни привезен был наследник, внук блаженной памяти Петра II-го, Петр Федорович, то для увеселения и разогнания скуки, я, как знающий иностранные языки и странствовавший по многим государствам, определен был к нему, подобно как дядькою, и приказано мне вперять ему все российские обыкновения, в чем я с одной стороны и имел некоторый успех, но с другой — юная младость и самовластие воспрепятствовании моему счастию, за что я безвинно осужден, и послан сюда, не отнимая однакоже ни чести, ни дворянства моего; но вперед, что последовать может со мною, в том, есть власть Всемогущего Творца, он может современем прекратить мое несчастие и восстановить на прежнее состояние» Вот, любезный друг, моя история, а что я кратко окончил оную, то нельзя другого чего сказать, как препятствует моя в том благопристойность и такой секрет, о котором вечно умалчивать должен».

Таков был воспитатель автора предлагаемых мною записок.

Далее, автор рассказывает о своем отъезде, в марте 1746 года, из Тобольска в крепость Бакланскую, расположенную при реке Тоболе. Здесь припоминает он о тех разрушениях, которые терпела крепость от наводнений вообще и от весеннего наводнения 1748 года в особенности. В это наводнение много было разрушено зданий и погибло очень много народа, так как вода прибыла вдруг, в ночное время, когда жители не ждали прилива. Наводнение продолжалось пятнадцать, дней. В 1749 году апреля 1-го дня, автор записок зачислен в драгуны 19-ти лет от роду, и употребляем был, вместе с прочими на тяжелые крепостные работы. Но, говорит он, «я недолго в сем иге находился, и в исходе того же года определен к ротным письменным делам, и был в этой должности года с два. К счастию моему, в мае 1751 года состоялось именное повеление, чтобы при полках учредить училища, и желающих из полковых служителей, [618] молодых людей — обучать инженерному искусству». Такое распоряжение, объявленное, в полковом приказе, как видно из воспоминаний, пришлось по душе автору их, который говорит о себе, что он «с детского возраста имел пристрастие к наукам, а потому, пользуясь случаем, и с разрешения своего ротного командира, капитана Федорова, человека просвещенного, отправился в школу, находившуюся в Троицке. В школе автор записок пробыл три года, вместе с 9-ю другими школьниками; в это время, по словам его, он выучил «геометрию, план-геометрию, тригонометрию с показанием практики и вычертил четыре манира фортификации», а от другого учителя выучился «музике на скрипице». Затем следуют воспоминания о приезде в Троицк, в январе 1754 года, действительного тайного советника Неплюева «для обозрения старанием его вновь построенных крепостей», и об учреждении в Троицке градской канцелярии и заложении великолепной каменной церкви. В этот приезд главного начальника Оренбургского края, автор воспоминаний, с разрешения своего полкового командира, премьер-майора Рененкампфа, обращался к Неплюеву с просьбою об определении, его, для приобретения дальнейших познаний, в Оренбургскую инженерную команду, но Неплюев отказал ему в этом желании на том основании, что он не из дворян и находится уже на службе; а произведя его в унтер-офицеры, определили его к инженерной должности, поручив ему производство фортификационных работ в крепостях Нижне-Уйской дистанции. В это время, говорит летопись, была «проектирована» сибирская линия, построением крепостей, начиная с места называемого «Звериная Голова», на котором в 1753 году построена была пятиугольная цитадель, обнесенная «заплотами, надолбами и рогатками», со всеми необходимыми внутренними строениями, как-то: штаб и обер-офицерскими квартирами, солдатскими казармами, провиантским магазином, артиллерийским выходом и другими необходимыми постройками. Крепость получила название от места и потому наименована Звериноголовскою (Ныне станица оренбургского казачьего войска того же названия). Крепость Бакланская, с основанием новой цитадели, упразднена, как потерявшая значение, потому что находилась от последней всего в пяти верстах, и гарнизон ее был переведен в Звериноголовскую, которая, по соглашению главного оренбургского и сибирского начальства, поступила в ведение первого. Таким образом, эти записки указывают нам год основания западно-сибирской [619] линии. В том же году, автор воспоминаний, по распоряжению оренбургского инженерного начальства, был командирован в Звериноголовскую крепость, для приведения в порядок, как укреплений ее, так и внутренних построек. В 1755 году, он был командирован для заложения Зелаирской крепости, во время башкирского бурзянского возмущения, в распоряжение генерал-майора Бахметева, которым и был по прибытии послан для измерения расстояния по тракту от Зелаирской до Кизильской крепости, с приказанием нанести на план все те места, на которых пригнана будет необходимою постройка мостов, с исчислением подробной сметы материалам и деньгам потребным на их постройку. Работы производились под прикрытием десяти драгун и пятидесяти башкирцев. Во время производства работ, прикрытию этому суждено было выдержать нападение многочисленной шайки бунтующих башкир, от которых избавила его во-время посланная помощь. В этом сражении очевидец пугачевского бунта был ранен. По окончании работ, автор был представляем к награде, но получить, ее не удостоился. Далее он сетует на то, что вследствие получаемого им в год трех-рублевого жалованья, бедность сильно давила его, так что положение его было ужасно. Но с прибытием в полк подполковника Уварова, для командования им, положение автора улучшилось, потому что Уваров «вскорости сведав о его состоянии, произвел его в каптенармусы».

В 1759 году, подполковник Уваров, исходатайствовав автору отчисление от инженерного ведомства, определил его учителем математики к имевшимся в полку штаб и обер-офицерским детям и вверил ему воспитание своего сына. Полковой командир, довольный своим учителем, просил прибывшего в Троицк оренбургского обер-коменданта генерал-майора Писарева о награждении автора, который в силу этого ходатайства был произведен в 1761 году в чин вахмистра. По приказанию генерала Писарева, автор был обучаем иконостасной живописи, к чему он оказал большие способности. В 1763 году, сменивший Уварова, полковник Андрей Иванович Воейков определил автора воспитателем к своему сыну. В 1764 году, по перечислении полка, в котором служил автор, на полевое содержание, он, за выбытием многих офицеров, был произведен в прапорщики, и в этом чине ему поручено было по новым рисункам построить полковой обоз.

В 1765 году, по прибытии в Троицкую крепость [620] бригадного командира генерал-майора Гаврила Петровича Черепанова, автор записок состоял при нем для снятия планов с крепостей Верхней и Нижней Уйских дистанций и ездил с ним до Верхояицкой крепости, которую, по поручению генерала Черепанова, он нанес на план с подробным описанием прилегающих в ней местностей. Спустя некоторое время, по приказанию командовавшего тогда оренбургским корпусом, генерал-поручика Александра Петровича Мельгунова, он был отправлен в Оренбург, где приказано было ему вдвое, увеличить карту Оренбургской губернии с линиею от последнего в сибирской линии Алабужского редута до Гурьева городка, с большею частию Казанской и Астраханской губерний, частию Каспийского моря, Киргиз-Кайсакскою степью, с Малою и Большою Дарьями, впадающими в Аральское море, с Бухарией и Хивой.

Тою же зимою, генералом Мельгуновым было поручено автору воспитание племянника его, 18-летнего флигель-адъютанта Мельгунова. Впоследствии автором были построены на Маячной горе две четырех-угольные земляные крепости, из которых одна и до сих пор существует. Эти крепости служили летом для обучения оренбургских солдат военному искусству — обороны и взятия крепостей. По выходе в отставку генерал-поручика Мельгунова, автор некоторое время находился в Троицке; но потом вновь состоял при генерале Черепанове, уже командире оренбургского корпуса, с которым он ездил в Казань, для встречи императрицы Екатерины II, где удостоился быть представленным ее величеству и допущен был поцеловать руку монархини. Затем он был в Москве, и наконец, в 1768 году, возвратился в Оренбург. Далее, рассказывает автор о возвращении своем в полк, и о походе в Турцию, на Астрахань, где он находился до 1770 г. Будучи в Астрахани, автор снял течение Волги со впадающими в нее притоками и заселенными местами до города Симбирска. В том же году автор был произведен в поручики, но по слабому здоровью своему он просил о переводе его из московского легиона, в который был переименован его полк, в сибирские драгунские полки и прибыл в сентябре месяце в Омскую крепость; потом он, по его же просьбе, переведен в оренбургский гарнизон. Из Оренбурга был командирован в Ставрополь, куда прибыл в марте 1771 г. и по представлению управлявшего городом и ставропольскою канцеляриею, бригадира Ивана Захаровича фон-Фегезак, назначен был оренбургскою губернаторскою канцеляриею в [621] должность воеводского товарища. Служа здесь, он заменял землемера. Далее автор рассказывает, что в начале «прожектирования» оренбургской линии, по всей оной расположены были три «драгунские» и три «лодмилицкие» конные же полки. Драгунский, оренбургский, в коем я состоял, уфимский и казанский откомандированы в поход в 1768 году, а 1772 года из трех «лодмилицких» полков учреждены легкие, полевые команды, из оставшихся же вновь сформированы гарнизонные баталионы, которых числом десять. Из них четыре оставлены в Оренбурге, под названием оренбургских, пятый в Ставрополе, который и прежде стоял и назывался ставропольским, а протчие пять расположены на линии и наименованы по названию крепостей, а именно: Озернинский, что ныне Орский (это в 1784 году) (Ныне Орск уездный город Оренбургской губернии; в нем стоит уездная команда. Прочие крепости давно упразднены), Визильский, Верхояицкой, Троицкой и Звериноголовской«. «А как я, замечает автор, имел в Звериноголовской станице дом, то и просился о переводе меня в тот баталион, «на что и резолюция последовала». С 1773 года начинаются уже воспоминания о пугачевском бунте, но и первая половина записок не лишена интереса, как указание на историю Оренбургского края, почти от начала ее, до обстоятельств предшествовавших появлению Пугачева. А обстоятельства эти, как видно, не были нам благоприятны: волнения в Башкирии, неприязненные отношения киргиз-кайсаков, грабивших наши пограничные селения, о чем часто говорится в записках, недовольство заводских помещичьих крестьян и мятежи яикских казаков, недовольных новыми порядками, вводимыми в их войсковое управление, не предвещали ничего доброго. Казалось, что все недовольное ожидало только предлога, чтобы открыто начать мятеж, — предлог этот в лице Пугачева не заставил себя ждать, и «яицкое казачество» первое подняло знамя бунта (Продолжая розыскивать, кому именно принадлежали записки современника и очевидца о пугачевском бунте, я получил наконец от здешнего исправника В. К. Чупина достоверное и точное сведение об авторе их. Записки в подлиннике хранятся именно у него.

Найденные мною, в Эткульсхой станице оренб. казач. войска (Челяб. уезда, от города 40 верст), записки о пугачевщине, как то оказывается теперь, принадлежат перу отставного поручика Андрея Егоровича Поспелова, который умер в 1811 году; он жил в Звериноголовской крепости, где имел свой дом, о чем, как мы видели, упомянуто им в записках. Дом этот завещал он церкви, которым ныне владеет некто г. Кукоретин. Дом сохранил свой старый вид екатерининского времени и находится противу старой деревянной церкви. Женат Поспелов не был, но имел незаконнорожденного сына, который и ныне живет, в глубокой старости, в качестве оспопрививателя, под фамилиею Федорова, селе Становском, Челябинского уезда. У Андрея Егоровича был еще брат Михаил Егорович Поспелов, который в чине полковника умер в Иркутске, в какое именно время — сведений нет). [622]

Прибывши в Звериноголовскую крепость, автор воспоминаний предполагал отдохнуть от всех служебных занятий, наслаждаясь спокойствием гарнизонной службы, но это спокойствие было очень скоро прервано появлением Пугачева. Приводим в подлиннике рассказ об этом: «Видно угодно было Богу, говорит автор, за беззакония наша наказать Россию чрез этого варвара; он родился на Дону и был донской казак, имел жену и детей, но, за многие воровства и разные преступления, был под стражею и подлежал тягчайшему наказанию, от которого бежал и находился в укрывательствах по разным местам. Был пойман в Казани и содержался более года в остроге, откуда ушел. Наконец, тоже под стражею находился в Царицыне, но и оттоле скрылся и, проехав Волгу, явился в Узенях, в Явку принадлежащих, где по большей части прибежище имеют раскольники и беглые всякого рода люди». Здесь Пугачев объявил о себе, что он император Петр Федорович, о чем, будто бы, как свидетельствует летопись, было донесено в Яицкой городок, откуда прибыли к нему, в виде депутации, лучшие люди из казацких старшин и значительное число казаков, за которыми вскоре присоединилось к самозванцу почти все яицкое войско. Таким образом, увеличив толпу свою, он двинулся в поход. А как в Яицком городке находился полковник Симонов с баталионом, то Пугачев, неуверенный в своих, силах и по советам руководивших его действиями казаков, оставив в стороне Яицкий городов, принял тракт свой к Оренбургу; куда следуя, все попутные крепости, как-то: Нижнеозерную, Россыпную, Татищевскую и Черноречинскую (Ныне станица оренбургского казачьего войска), как малолюдные и не принявшие, за неведением его умысла, должной предосторожности, легко взял. Комендантов этих крепостей и всех, по выражению автора, «имеющих благородное наименование, без изъятия предал мучительной смерти». Все это Пугачев сделал так скрытно, что в Оренбурге ничего не знали о случившемся. Из всех же занятых им крепостей, [623] он забирал с собою артиллерию, порох, ружья, воинские припасы и людей, что значительно увеличивало его военные средства.

Вскоре самозванец пришел к Оренбургу и остановился в Бердской казачьей слободе, в расстоянии от города в семи верстах. Тогда только увидело оренбургское начальство того времени необходимость в решительных мерах; оно дало знать о появлении Пугачева всем подведомственным крепостям, с приказанием о немедленной высылке (по назначенному количеству от каждого гарнизона) отрядов, для защиты Оренбурга.

«По этому приказанию (говорит автор) из нашего Звериноголовского баталиона командирован был секунд-маиор Шкапский, с двумя ротами, из которых при одной, за неимением капитана, находился — я. Мы вступили в марш 14-го октября 1773 года и продолжали путь свой скорыми маршами к Оренбургу, но получили на пути повеление остановиться в Верхне-Озерной крепости, куда мы прибыли 29 октября; имея прежде сего остановку, двое суток, для приема денежной казны, на жалованье и прогоны, до 3-х тысяч рублей — в Верхне-Яицкой крепости (Верхнеуральск, уездный г. Оренб. губер.), из коей отправлено с нами исетских казаков, при их сотнике, сто человек да башкирцев двести человек. Казаки, согласно полученному в пути приказанию, оставлены вами в Орской крепости, а башкирцы при следовании до Озерной все разбежались. В Озерной находился тогда полковник Демарин с весьма малым числом гарнизона, коего состояло солдат не более 80 человек старых и дряхлых инвалидов и конфедератов, до сто калмык, до тридцати бердских казаков, до 60 башкирцев, 45 человек жителей престарелых, отставных солдат и казаков, на всех сих никакой к защищению от неприятеля надежды положить было не можно».

Подобный состав гарнизона тогдашних крепостей очень наглядно объясняет успех Пугачевского дела на первых порах.

Прибытие подкрепления из Звериноголовской чрезвычайно обрадовало коменданта Верхне-Озерной. Распорядительный полковник Демарин в тот же день распределил всю команду на 8 фасов (Озерная крепость того времени имела вида четыреугольника. Укрепления ее состояли из небольшого земляного валика и рва с шестью бастионами, и двумя воротами; расположена на ровном месте и окружена с одной стороны озером, а с двух других крутыми большими оврагами), поручив начальство над каждым особому [624] офицеру; в том числе автору записок достался бастион на середине куртины, к большому оврагу с оренбургской стороны. Команда его состояла из 25 человек солдат, и 45 нерегулярных калмыков, башкирцев и казаков, на которых была весьма сомнительная надежда; «в следствие чего, во время сражения с неприятелем, их размещали между солдатами, которым было приказано, в случае если ими будет замечено в инородцах, или казаках намерение изменить, колоть таковых без всякого помилования». Распоряжение это небыло тайной и имело свои хорошие последствия, так что в два сильных нападения неприятеля, как инородцы, так и казаки дрались с бунтовщиками, хотя и не особенно охотно и стойко, во были послушны.

Постоянная опасность, угрожавшая Озерной от пугачевских полчищ, была так велика, что гарнизон, всю осень и зиму, не исключая и фасных начальников, прожил в землянках, нарочно вырытых в земляном вале крепости.

В то время когда в Верхне-Озерной готовились встретить неприятеля, самозванец значительно усиливался прибытием в его шайку людей разного звания, так что присоединение взбунтовавшихся уральских башкир и заводской черни, обольщенной обещаниями Пугачева освободить их от тяжких крепостных работ, увеличило его толпу до 50-ти тысяч. Отливши на заводах (Здесь автор противоречит рассказу у Пушкина, в третьей главе истории, что будто заводы были приведены в подданство Пугачева Хлопушею, который выслал ему оттуда артиллерию. Очевидец же говорит, как увидим ниже, что Хлопуша выпущен из острога позже присоединения заводов к Пугачеву) пушки и увеличив таким образом свою артиллерию, Пугачев блокировал Оренбург, беспокоя его гарнизон беспрерывными приступами, при чем обе стороны несли весьма значительный урон убитыми и ранеными. Бригадир Корф, следующий к Оренбургу со вспомогательными командами из Троицка, Озерной и из прочих мест, был аттакован Пугачевым почти под пушками Оренбурга и обязан своим спасением лишь во-время высланному из крепости войску. Трофеями самозванцу досталось несколько повозок, следовавших сзади отряда. На следующий день, между Оренбургом и Черноречинской крепостью, Пугачев напал на следовавшего со вспомогательною же командою из сибирского я ставропольского баталионов, полковника Чернышева, который, подходя к Оренбургу, не ожидая нечаянного нападения, шел без всякой предосторожности. Самозванец же, заблаговременно извещенный о движении вспомогательного отряда, расположился [625] с своею толпою в густых кустарниках, растущих по обеим сторонам дороги, близ реки Сокмары, по которой должен был проходить Чернышев, и когда этот беспечный военноначальник вошел в средину засады, Пугачев разом ударил на него всеми силами (Пушкин приписывает погибель Чернышева измене нарочно подосланного к нему Пугачевым сотника Подурова. Глава 8-я стр. 41). Чернышев сражался с непоколебимым мужеством, но неприятель, овладев его артиллериею, наносил ему чрезвычайный урон и принудил его сдаться. К несчастию Чернышева, из Оренбурга не успели подать ему помощь.

Пугачев, взявши Чернышева в плен со всем отрядом, состоящим из 500 человек пехоты при 12-ти офицерах (Пушкин говорит, что в отряде Чернышева находились 30 человек офицеров, но нам кажется, что число это преувеличено, соображаясь с численностью отряда, и показания современника едвали не вероятнее. Далее Пушкин говорит, что Чернышев имел дело с Пугачевым прежде Корфа, что также противоречит показаниям очевидца. Глава Ш, стр. 41), захватил 4 медные орудия с артиллерийскими запасами, денежные суммы и весь обоз, возвратился в Бердо с триумфом. На другой день, самозванец предлагал Чернышеву вступить в его службу, но храбрый полковник отверг с гордостью это предложение, называя Пугачева публично вором и изменником, за что он и все офицеры, по приказанию рассвирепевшего Пугачева, были тотчас повешены.

Во время осады Оренбурга, говорит современник, находился в нем губернатором генерал-поручик Рейнсдорф (Пушкин называет Рейнсдорфа Рейнсдорпом), который, понимая всю опасность угрожавшую городу от неприятеля, и видя неудачу своих вылазок против него, решился победить самозванца хитростью. Мера эта столь оригинальна, что я признаю необходимым выписать целиком рассказ современника о подсылке Хлопущи в Пугачеву, с целию совершенно иной, нежели как то рассказывается у Пушкина.

Вот этот рассказ: "Генерал Рейнсдорф, видя, что войско его возвращалось с немалым уроном, и не имея возможности избавиться от сей опасности, прибегнул-было в некоторой хитрости, употребляя все способы к отысканию такого усердного к отечеству человека, который бы пожертвовал своею жизнью к освобождению города от напрасного разорения и жителей от напрасной смерти. По многом старании, нашел такового из заключенных в остроге ссыльных колодников, за многие разбои и душегубства содержащегося, [626] прозванием Хлопушу, который, как бы в знак своего раскаяния, с охотою на сие согласился, с великою клятвою и заклинанием, обещаясь, по разрешении его от уз и по выпуске из города, явясь к сему злодею, при удобном к тому случае, умертвить сонного и тем восстановить тишину в государстве (А. С. Пушкин рассказывает, что Хлопуша был выпущен Рейнсдорпом, для тайного распространения в пугачевском стане увещевательных манифестов, что, по моему мнению, могло быть исполнено всяким перебежчиком и для такого маловажного поручения не было основания выпускать острожного каторжника, который хорошо зная край, мог быть полезен Пугачеву. Скорее можно согласиться с современником, что Рейнсдорф, уговоривши Хлопушу убить самозванца, рассчитывал разом отделаться от обоих разбойников, так как, приверженцы пугачевские не замедлили бы отмстить смерть своего предводителя)». «Смерть-де моя, говорил он (Хлопуша) чинимая мною пред сим уменьшит злодейства, за которые беспрестанно угрызает меня совесть, за что может получу от Создателя моего прощение грехам моим». Так поверя его льстивым словам и чрезвычайной клятве, разреша Хлопушу от уз, выпустили его из города в том уповании, что он неминуемо исполнит свое обещание.

«Но как посуда, в которой бывал Диоген, напитавшись его духу, не можем ничем от него освободиться, — кроме огня, подобно сему и сей изверг Хлопуша, наполнен будучи всякого распутства и кровожадности, может ли уже быть честным человеком и делать что на пользу, на что он не рожден?! Как скоро получил он от оков освобождение, так и забыл все свои клятвенные обещания, какие чинил при отпуске его; а потому, представ пред Пугачева, объявил ему, что он невольник, нарочно выпущенный из острога для умерщвления его; «но сие гнусное предприятие, продолжал Хлопуша, исполнить не в состоянии и не намерен, а предаю всего себя в ваше милостивое распоряжение с непреклонным обещанием хранить ваше здравие и служить вам со всякою верностию, до последней капли крови не жалея живота своего». Злодей удивился сему нечаянному предуведомлению и особливо чистосердечному открытию сего изверга, с великими похвалами благодарил его, произведя прямо в полковники и наградя щедро, командировал его, спустя немного времени, с 4-мя тысячами, для приведения под его злодейское подданство крепостей: Пречистенской, Воздвиженской и Верхне-Озерной, в которой мы тогда с господином полковником Демарином находились».

Исполняя поручение Пугачева, Хлопуша, в чине полковника, командуя 4-х-тысячной толпою мятежников, в [627] непродолжительном времени, почти без всякого сопротивления, взял крепости Пречистенскую и Воздвиженскую и двинулся к Озерной, в которой не было ничего известно о взятии упомянутых крепостей, потому что все сообщения были прерваны бунтующими.

II.

В ночь на 18 ноября 1773 года, говорят записки, Хлопуша подошел к Верхне-Озерной и, пользуясь ночной темнотою, расставил во многих местах свою артиллерию, чтобы с разных сторон разом открыть огонь по крепости; толпу же свою, которой число значительно увеличилось с присоединением гарнизонов взятых им крепостей, ввел в имевшиеся по обе стороны крепости овраги. Все эти приготовления к аттаке сделаны были Хлопушей столь тихо, что в крепости не было ничего слышно, и нечаянное нападение бунтовщиков легко могло увенчаться полным успехом, еслиб один из числа их, вероятно пленник, не подал сигнала наружным часовым тремя ружейными выстрелами, в расстоянии не более ста сажен от вала. Сигнал этот был услышан и часовые дали знать полковнику Демарину, который в ту же минуту приказал бить тревогу, а гарнизон не замедлил занять свои места. Предосторожность эта была причиной того, что Хлопуша не решился тотчас же начать приступ, и это обстоятельство, выражению летописца, послужило в пользу осажденным; потому что во время ночного нападения все те, на верность которых была плохая надежда, могли передаться бунтовщикам, и крепость была бы взята Хлопушей. Предводитель мятежников, не решаясь идти на приступ, открыл сильный огонь по крепости, продолжавшийся до самого рассвета, но без всякого вреда. С крепости, чтобы не подать подозрения в неисправности, отвечали пушечной пальбою, но холостыми зарядами, оберегая боевые заряды для более решительных минут. С наступлением дня, пушка, поставленная против фаса, на котором находился очевидец, начала -было наносить вред гарнизону, от которого защищал его несколько земляной вал, в который часто ударялись неприятельские ядра; однако было убито неприятельскими выстрелами несколько калмыцких лошадей, стоявших позади крепостной баттареи. Двумя или тремя удачными выстрелами, говорит очевидец, пушка, наносившая нам вред, была сбита нами «и весьма повреждена», так что неприятель принужден был оставить эту позицию. Противу [628] углового бастиона, смежного с тем, который занимал очевидец, за небольшой избой, до половины врытой в землю, бунтовщики поставили другую пушку, выстрелы которой наносили сильный вред осажденным; заставить же ее замолчать крепостные артиллеристы долго не имели возможности, так как неприятель, сделавши выстрел, утаскивал орудие за избу и по заряжении ставил его на место для нового выстрела. На конец удалось крепостным канонирам удачным выстрелом, в тот момент, когда бунтующие вытащили пушку, оторвать у нее часть дула. Такая удача, говорит современник, избавила нас от пушечных выстрелов неприятеля.

После канонады началась с обеих сторон сильная ружейная стрельба. Засевшие в оврагах толпы бунтовщиков несколько раз бросались на приступ, но каждый раз были отбиваемы картечью с значительным уроном, заставившим отказаться от дальнейших приступов. После этой неудачи неприятель снова засел в оврагах и производил беспрестанную ружейную, пушечную и из луков пальбу, не причиняя осажденным почти никакого вреда, что современник: объясняет гадательно, или малым искусством их артиллеристов, или нежеланием последних наносить вред крепости, так как они силою были завербованы, из взятых крепостей, в войско Хлопуши. Много, говорит он, было пустых выстрелов, а еще больше пущено было через крепость. Хлопуша решился на отчаянный приступ; но не имел успеха, и, отбитый с значительным уроном, при захождении солнца отступил от крепости. Замечательно то обстоятельство, что Хлопуша старался скрыть от осажденных свою потерю в людях и поэтому, пред вторым приступом, он приказал тайно собрать тела убитых в такое место где бы их не было видно. С нашей стороны, говорит летописец, было убито 1 капрал, 1 солдат, 3 казака, 1 башкирец, да в крепости две женщины и 9 раненых, а всего разного звания 15 человек. Всю следующую ночь гарнизон из предосторожности простоял в ружье, готовясь ежеминутно встретить неприятеля. В эту ночь, некоторые часовые слышали вдали пушечную стрельбу, не зная чему приписать эти выстрелы; но вскоре получили известие, что Пугачев, узнав о движении генерал-майора Кара, спешившего на помощь к Оренбургу, встретил его со всеми своими силами, не более как в ста верстах от Оренбурга. Нечаянным на него нападением Пугачев привёл весь отряд генерала Кара в невыразимый ужас, так что солдаты, побросав свое оружие, передались самозванцу и выдали своими [629] руками всех офицеров, которых Пугачев повесил. Генерал Кар едва мог спастись бегством (В истории Пушкина рассказ о сражении Кара с Пугачевым передан несколько иначе: по его словам Кар 8 часов отстреливался из своих 5-ти пушек, бросил свой обоз и потерял (если верить его донесению) не более 120 человек убитыми, ранеными и бежавшими». Впрочем Пушкин сам сомневается в верности донесения Кара. Глава III, стр. 89).

С отступлением Хлопуши от Верхне-Озерной, по его приказанию, крепость держали в блокаде кондуровские татары, соединившись с башкирами, и своими беспрестанными нападениями, днем и ночью, держали гарнизон в страхе в течении 8-ми суток. Положение крепости было действительно ужасно; все сообщения с нею были прерваны мятежниками; из крепости не представлялось никакой возможности выехать за хлебом, за дровами или, за кормом для лошадей. Между тем бунтовщиками было сожжено все обывательское сено, вследствие чего скот умирал голодной смертью; те же из смельчаков, которые рисковали выехать за крепость с целию накосить камыша для прокормления своей скотины, попадали в плен к бунтовщикам, скрывавшимся в кустах, или были убиваемы на месте.

После поражения генерала Кара, Пугачев возвратился в Бердо и здесь узнал от Хлопуши о неуспехе его под Верхне-Озерной (Это показание очевидца опровергает рассказ Пушкина о соединении Хлопуши с Пугачевым для действия против генерала Кара, и в самом деле, в ту ночь, когда Хлопуша отступил от Озерной, в которой находился очевидец, генерал. Кар был разбит Пугачевым, и Хлопуша не мог поспеть на соединение с самозванцем). Неудача сообщника раздражила самозванца и он, нисколько не мешкая, увеличил толпу Хлопуши еще тремя тысячами, принял личное начальство над этой сволочью, и двинулся для взятия Верхне-Озерной. В пути Пугачев переменил свое намерение и, вместо того чтобы идти на Озерную, пошел по направлению в крепости Ильинской, гарнизон которой состоял из двух рот под начальством майора Заева, и из небольшого числа казаков. Пугачев появился совершенно неожиданно перед Ильинской и начал тотчас же приступ, открыв предварительно убийственный огонь из бывших при нем орудий. Бой продолжался с утра и до вечера, и хотя гарнизон упорно защищался, но видимое превосходство в силах неприятеля победило его мужество, и крепость была взята; чему особенно способствовало то обстоятельство, что крепость, не имея земляного вала, «была обнесена ветхим деревянным [630] заплотником», который не мог выдержать сильной канонады неприятельской артиллерии и был сбит до основания.

«Невозможно изобразить вкорененной злобы и варварства сего злодея, говорит современник, какое он оказал при взятии сей несчастной крепости; первое, маиора Заева и всех не токмо офицеров, но и унтер-офицеров и капралов, словом всех больших и малых чиновников приказал повесить, а иных и другим разным смертям предать, равно, и из солдат оставил самую малейшую часть, сверх же сего бесчеловечный сей изверг не мог удовольствоваться и насытить кровожадную душу свою мщением немалого числа мужеского пола людей, предал всех женщин смерти, не щадя притом малых детей и беззлобиевых младенцев».

Забравши денежные суммы, какие нашел в крепости, провиант, артиллерию, съестные припасы, ружья и весь порох, в котором он особенно нуждался, самозванец отправил все это окольными дорогами в Бердо; «а потом всю крепость обратил в пепел, так что ни кола не осталось».

На другой день Пугачев отправился обратно, в намерения осадить Озерную, но на пути получил известие, что в Оренбурге начинается голод, вынудивший Рейнсдорфа выпустить из города 500 исетских казаков под начальством атамана Севастьянова, и что казаки эти должны будут ночевать в Красноярской крепости. Желание Пугачева захватить означенных казаков второй раз заставило его оставить в стороне Озерную и остановиться в Кондуровской татарской слободе, где, переночевав, ожидал он прибытия помянутых казаков в Гирьяльский редут (последний в Озерной крепости), расположась со всею армиею неподалеку от этого редута, в горах, с которых можно было видеть движение казачьего отряда. Когда казаки прибыли в Гирьяльский редут и расположились на отдых, часть из них, по распоряжению атамана Севастьянова, была отправлена за сеном. Спустя некоторое время, Пугачев окружил их и требовал сдачи; казаки, не надеясь устоять в битве с многочисленными силами самозванца, принуждены были сдаться. Пугачев тотчас же приказал повесить атамана, есаула и всех офицеров, не взирая на то, что они не сопротивлялись ему и просили о помиловании. Простых же казаков, по приводе в присяге на верность, распределил между своими толпами, и в три часа по полуночи выступил к Озерной. В ночь на 26-е ноября, когда Пугачев находился в Гирьяльском редуте, около полуночи к Верхне-Озерной прибежало до 30-ти исетских казаков, просившихся впустить их в [631] крепость и тем спасти от злодея, который разбил их пятисотенную команду, выпущенную из Оренбурга, и объяснявших свое спасение откомандированием их за фуражем; возвращаясь откуда, они издали узнали об участи своих товарищей и, побросав воза, решились искать спасения в Озерной. Эти же казаки предупредили озернинский гарнизон о близости Пугачева. Хотя показания их были чистосердечны и заслуживали полного вероятия, но их долго не хотели впустить в крепость, а потом хотя они и были впущены, но полковник Демарин из предосторожности велел посадить их в пустой погреб,двери которого, по его приказанию, были завалены лесом и к погребу приставлен караул.

На рассвете наступающего дня, т.-е. 26 ноября, Пугачев показался на горе по направлению с оренбургской стороны, в расстоянии от крепости верстах в двух и, для устрашения гарнизона, расположился с своими главными силами на этой горе, на значительных интервалах, а сзади горы поставил башкирцев и другой сброд почти ничем невооруженный, которому приказывал гикать (т.-е. кричать с визгом), думая этим гамом многочисленной толпы навести панический страх на осажденных (Очевидец и защитник Озерной опровергает рассказ Пушкина о так, что крепость эта была два раза осаждаема Пугачевым, даже и числа, выставленные им, противоречат Пушкинским; так Пушкин говорит, что самозванец пришел к Озерной (во второй раз) 30 ноября, а очевидец, как сказано выше, говорит, что осада началась 26 ноября). Однакож хитрость эта ему не удалась, за первых, потому, что главные его силы, будучи разбросаны небольшими отрядами по горе, казались за две версты маленькими кучками, и во-вторых, гиканье трусливых башкир почти недоносилось до крепости. Постоявши на горе с четверть часа, самозванец стал спускаться в овраг, начинавшийся от фаса очевидна в расстоянии 80 сажен и простиравшийся на 10 верст. Спустившись в него со всеми силами, Пугачев вдруг пропал из виду стоявших на валу, потому что овраг был широк и глубок. Здесь Пугачев употребил в дело новую хитрость: он, как полагает очевидец, разделил свою толпу на две части, которым приказал напасть одной на другую, открыв с обеих сторон сильную перестрелку. Хитростью этой Пучачев хотел обмануть гарнизон крепости, подавши повод думать, что осаждающие сражаются между собою, и тем вызвать полковника Демарина в поле, чтобы тотчас же окружить его со всех сторон и взять в плен. Но и эта хитрость ему не удалась; гарнизон крепости действительно был [632] поражен маневром самозванца и полковник Демарин долго колебался, что ему предпринять: пользуясь ли усобицей у неприятеля, неожиданной вылазкой ударить на него и обратить в бегство, или держаться выжидательной системы, и по некотором размышлении, как говорит летописец, признал рациональным последнее и тем спас крепость.

Отвлекая внимание гарнизона мнимой усобицей, Пугачев сделал свои распоряжения, готовясь к приступу; он разделил свои силы на две части, одну оставил в сказанном выше овраге, а другой приказал спешиться, и пользуясь местностью, позади пригорков ввел по другую сторону крепости в овраг так скрытно, что движения этого осажденные заметить не могли. На находившиеся к лицевой стороне крепости, на расстоянии ста сажен, небольшие две горки (против угловых бастионов) поставил несколько единорогов, и как всё было исполнено, тотчас же приказал начать канонаду из всех орудий; при чем всегда, после выстрела, мятежники увозили орудия за эти горки и зарядивши ставили опять на прежнее место; ружейной же перестрелки еще не было.

Вскоре, самозванец, окруженный свитой человек в 50 яицких казаков, под красным знаменем показался между своими пушками и крепостью весьма в близком расстоянии, и проезжая очень тихо, мимо крепостных стен, останавливался на некоторое время для переговоров с осажденными. Передаю эти переговоры в той форме, как они записаны очевидцем:

«Телохранители Пугачева увещевали всех нас сими словами: «Взирайте все, о вы, солдаты, казаки, калмыки и башкиры, взирайте на своего государя Петра Федоровича! вот он изволит шествовать под этим знаменем, и не мешкав сдайте крепость и ваших начальников; вам никакого озлобления учинено не будет, государь милосерд, прощает вас во всех ваших преступлениях; а если вы сего не учините, почувствуете всю тяжесть его монаршего гнева, по взятии сей крепости!..;»

«Храбрые солдаты наши (говорит, очевидец) на сие увещевание их с поносительством соответствовали сими словами: «У нас нет государя, кричали они, и все мы совершенно знаем, что Петра Федоровича давно уже на свете нет, он преставился и погребен, в Петербурге, что всему государству известно! А у нас ныне императрицей Екатерина Алексеевна, государыня благоразумная, кроткая и милосердая, которую мы все любим и почитаем, за которую стоим и продолжать будем наше ратоборство с вами до последней капли крови! [633] Очувствуйтесь, о вы, яицкие казаки, продолжали солдаты, смягчите злостью наполненные и кровожаждущие сердца ваши; познайте свою непростительную погрешность, рассмотрите прозорливыми очами кому вы служите; коего вы теперь называете государем, сей есть самозванец, вор и изверг рода человеческого, с Дону простой казак Емелька Пугачев, который заворовавшись бежал оттоле и пристал к вам, таковым же подобным себе ворам. Вы же приняли его в себе не с таковым намерением чтобы утвердить в величестве, бессомненно зная все, кто он таков; но для того единственно, чтобы напитаться вкорененным в вас хищничеством, разбойникам принадлежащим и напоить себя неповинною кровью вами умерщвленных людей, вдов и сирот и беззлобных младенцев".

После этих переговоров пугачевская свита обратилась к тем казакам, которые прибежали в Озерную ночью:

«А вы, исетские казаки, кричала свита, с тем ли сюда посланы, чтобы по сие время молчать и не исполнять данного вам от нас приказания, что мешкаете и не зажигаете ни в каком месте крепость». "Но предосторожность наша, говорит очевидец, избавила нас от зажигателей, засаженных полковником в погреб, откуда они без посторонней помощи не могли выйти. Солдаты, будучи оскорблены поношением и угрозами самозванца, открыли ружейный огонь, но (говорит современник) Богу видно угодно было грех наших ради попустить сего самозванца для нашего наказания, не только его, но и единого человека из его свиты травить не могли и они остались без всякого повреждения».

Миновавши крепость, Пугачев спустился в малый овраг и тотчас же открыл сильный ружейный огонь; но как овраг был слишком глубок, то для выстрела бунтующие выбегали наружу и терпели поражение от меткого огня с крепости, что значительно охлаждало их запальчивость. Самозванец, видя значительную убыль людей в рядах мятежников и принимая во внимание близкое расстояние оврага от крепости, приказывал толпам своим идти на приступ, ободряя их криком грудью, други!» но никто не трогался с места, и бунтовщики отвечали своему предводителю: «да сунься-ка сам! разве не видит, как нам пули в лоб прилетают». В тоже самое время, из поставленных против угловых бастионов пушек производилась беспрерывная пальба, которая в начале почти была недействительна, но когда прибыл туда Пугачев и перепорол нагайками, в виду крепости, своих артиллеристов, [634] то выстрелы последних стали наносить сильный вред осажденным; особливо пока находился на батареях сам Пугачев, приказывавший стрелять вдоль по куртинам. Это распоряжение самозванца показывает нам, что он близко был знаком с моральным впечатлением, какое производит действие артиллерийского огня во фланг. Такое распоряжение было не безуспешно: у осажденных оказался значительный урон и многие упали духом; прежде всех смешались калмыки, и оставив стены, спешили укрыться в землянках, вырытых в валу. Полковник Демарин приказывал выгонять бежавших на свои места, а как распоряжение это сопровождалось различными беспорядками, то и внушило мысль Пугачеву, что между осажденными идет разлад, и он решился, пользуясь минутой, идти на штурм, но встреченный сильным артиллерийским и ружейным огнем был отброшен, с большим уроном, обратно в овраг, и более уже не отваживался на приступи. По отбитии штурма, полковник Демарин сосредоточил артиллерийский огонь против неприятельских батарей, препятствуя своими выстрелами правильному действию неприятельских орудий, и меткостью крепостных выстрелов заставил неприятеля сняться с позиции, и превратить канонаду. Действие артиллерия уже не возобновлялось более, за то ружейная перестрелка неумолкала с обеих сторон до самой ночи.

На другой день, досадуя на неуспех, Пугачев отступил от крепости, обещаясь придти к ней с свежими силами, чтобы взять Озерную непременно и разорить ее до основания, без всякой пощады гарнизону. По отступлении Пугачева, неизменные союзники его, кондуровские татары и башкиры снова окружили «крепость и беспрестанно беспокоили нападениями ее гарнизон (Об осаде Верхне-Озерной крепости, в отсутствие Хлопуши и Пугачева, татарами кондуровской слободы и банкирами, ничего не сказано в истории Пугачевского бунта. Пушкина. Об осаде Озерной у Пушкина сказано не более, 10-ти строчек). Пугачевские союзники были для осажденных пожалуй опаснее Пугачева, потому что не проходило дня, особливо праздничного, чтобы они не сделали нападения, рассчитывая на оплошность осажденных. Эти набеги продолжались до тех пор, пока не выпал глубокий снег, который, препятствуя действию в рассыпную, заставил неприятеля отступить от крепости.

Когда была снята блокада Верхне-Озерной, исетские казаки-заключенники были выпущены из погреба и подвергнуты полковником Демариным строгому допросу, насколько справедлива [635] показания Пугачевской свиты, относительно подсылу их для зажжения крепости, во время нападения самозванца; но казаки с клятвою отреклись от всякого участия в этом деле и были освобождены из-под ареста.

III.

(Глава эта составляет совершенно новую страницу Пугачевского бунта, так как ее содержание не было известно историку Пугачевщины)

«Сверх же сих злодейских набегов, говорит очевидец, повстречалось с нами еще другое, да и немалое несчастие, т.-е. в недостатке провианта, который долженствовало перевозить из Орской крепости в расстоянии 150 верст без жительств и дороги; а как мы содержались в беспрестанной блокаде, то и послать вам за оным (провиантом) от сего было не можно, почему и пришли все мы в крайнюю опасность». Таково было положение Верхне-Озерной крепости во время осады ее кондуровскими татарами и башкирами. В Орской в то время, находился генерал Станиславский, к нему-то полковник Демарин и обратился с требованием о немедленной присылке провианта, при безопасном прикрытии, угрожая в случае промедления невозможностью защищать крепость. Но как все пути от Озерной до Орской были заперты мятежниками, то требование о провианте пришлось отправить с двумя казаками, вызвавшимися, за 25 рублей каждому, доставить его генералу Станиславскому. Охотники были выпущены из крепости ночью с приказанием следовать позади реки Яика, по возможности безопасными местами и быть пешими, а чтобы не попасться в руки неприятелю или киргиз-кайсакам, велено им следовать ночами. Через 10 дней казаки, претерпевшие задержку в пути от стужи и киргизов, прибыли наконец в Орскую крепость и доставили требование Станиславскому.

Получивши требование, генерал-майор Станиславский отправил провиант на 85 подводах, положа на каждую только по две четверти, опасаясь большей тяжестью обременить слабосильных лошадей, которым предстоял бездорожный путь. Транспорт отправился под прикрытием роты мушкатер, при двух единорогах и прибыл 8 января 1774 года в Озерную, как выражается автор записок, «к великому нашему неугодованию». Но так как продовольствия этого могло достать [636] лишь на короткое время, то полковник Демарин еще два раза посылал в Орскую за провиантом. В последний раз требование было отправлено с самим очевидцем Пугачевского бунта, которому при обратном следовании в Озерную генерал Станиславский отказал в конвое на том основании, что Орской угрожала тогда опасность. Опасность эта заключалась в умысле орских казаков из татар, по отправлении конвоя, значительно уменьшавшем числительность гарнизона, сдать крепость Пугачеву. Изменники послали к самозванцу нарочных с известием, чтобы он прибыл к ним в условленное время, но предварительно уведомил бы их о своем приближении, для того чтобы могли они ночью истребить всех солдат, расставленных у них по квартирам, и тем содействовать успешному взятию крепости.

Один из числа заговорщиков решился выдать своих товарищей и почти в ту же минуту, как были отправлены казаками нарочные к Пугачеву, он явился в генералу Станиславскому и открыл ему заговор; последний тотчас же приказал всех казаков, «оставя только малых ребят», забив в колодки, посадить в винный выход, вырытый в горе, взявши из него вино; в погоню же за посланными к самозванцу был командирован офицер с 20-го драгунами, который на четвертый день, догнав нарочных и отобравши у них письмо к Пугачеву, представил их к генералу. «Хотя сии злодеи при допросах, кои чинены им пристрастно, с великим истязанием, и чинили во всем запирательство, но привезенное письмо явно изобличило их измену, на что к чувствительному их наказанию генерал приказал все дома их разломать до основания и раздать жителям».

«По таковым обстоятельствам, — продолжает автор,— не получивши я ни малейшего прикрытия, принужденным нашелся отправиться в путь свой, имея только для конвоирования взятых из Озерной 25 человек калмык, на коих никакой надежды положить было не можно и в следовании моем всякую минуту быв в величайшей опасности, ожидал на себя злодейского нападения».

На четвертый день по отбытии транспорта из Орска, пройдя разоренную Пугачевым Ильинскую крепость, очевидец заметил, по направлению от крепости Озерной, едущих верхами двух казаков, которых приняв за Пугачевский разъезд, отрядил от себя двух же человек на встречу едущим с приказанием спросить у последних, что они за люди? и в случае если они окажутся действительно неприятельским [637] разъездом, велел посланным сейчас же ему донести. Мнимый Пугачевский разъезд, оказался казаками, отправленными от полковника Демарша на встречу транспорту с радостным известием о поражении Пугачева, при Татищевской крепости, 8 марта, генералом Голицыным. Демарин писал очевидцу, что Голицын, «разбив Пугачева, преследовал его до самого Сакмарского городка, и что все пространство от Татищевой до Сахмарска было устлано трупами мятежников; что столица самозванца Бердо вся истреблена и состоит теперь под ведением Оренбурга, а сам он «злодей» бежал и где ныне скрывается, не известно» (Ордер полковника Демарина к очевидцу).

На третий день после описанного события автор записок прибыл с транспортом в Озерную, находясь в пути ровно 18-мь суток, за усталостью, худобою и бессилием полуголодных лошадей. Здесь он узнал от полковника Демарина о разорении кондуровской слободы, и вот как передает он рассказ об этом событии: «Господин полковник, ища свою сатисфакцию в отмщение за беспокойствие наше и величайшие пакости, командировал солдат 100, и 50 человек калмык и казаков при одном капитане и двух субалтерн-офицерах, в кондуровскую слободу, и приказал употреби все способы оную разорить, отплатя тем порядочно за их варварские суровости, что оными и учинено. И хотя помянутые татары сначала вступили с ними в жестокое сражение, которое продолжалось немалое время, но наконец по усиленном поражении принуждены были ретироваться. Во время же происхождения перепалки, татары старались всех жен и детей своих переправить за реку Сакмару, которая, за быстротою течения своего противу их жительства, во всю зиму не замерзает, но за торопливостию многие перетонули, а многие ж побиты, и тако сим врагам христианства учинено изрядное возмездие не только убийством некоторых, но и сущим разорением».

18-го числа марта 1774 года, очевидец был командирован с 5-ю сотнями казаков и калмыков в Башкирию для отыскания муки и для публикования манифеста «о поимке злодея Емельки Пугачева» (Записки современника и очевидца, страница 178). В этой командировке автор записок находился более двух недель, и разъезжая на значительное пространство от Озерной по башкирским селениям, для отыскания муки, он не только не имел возможности исполнить возложенного на него поручения, но даже не видал в селениях ни [638] одного человека, потому что после разбития Пугачева и разорении кондуровской слободы полковником Демариным, башкирцы, опасаясь за участие в бунте подвергнуться участи кондуровских татар, оставили свои жилища и со всем имуществом бежали в горы. Те же из башкир, которые не успели спастись бегством, завидевши русский отряд фуражиров, тотчас старались от ник скрыться. Приехав в одно большое башкирское селение, совершенно безлюдное, очевидец намеревался в нем переночевать, но прибытие неизвестного ему башкирского сотника, с известием, что фуражирам угрожает опасность от собравшейся неподалеку значительной башкирской шайки, заставило его изменить свое намерение и, оставив селение, спешить в обратный путь. Всю ночь фуражиры ехали скорою ездою, нигде не останавливаясь, и, пробежав верст до 60-ти, дали некоторый роздых лошадям в одной из пустых башкирских деревень, накормив их найденным тут овсом, и затем продолжали, не останавливаясь, во весь день путь свой дальше. К вечеру этого дня, проехав много пустых деревень, отряд фуражиров достиг большой башкирской неоставленной жителями деревни. Видя, что лошади их, сделавшие в пути бег более 100 верст, не могли служить им более, фуражиры обратились к тем жителям с просьбой о перемене их лошадей; на это башкирцы очень охотно согласились. Отдохнувши тут некоторое время, очевидец, взяв с собой несколько башкир, пред рассветом выехал из деревни, и весь остаток той ночи и наступающего дня фуражиры, ехавши на свежих лошадях, к полдню прибыли в лежащую на самом берегу Сакмары большую деревню, населенную казанскими татарами, которые, не принимая участия в пугачевском бунте, много потерпели от самозванца.

В надежде на их помощь, очевидец решился остаться у них в деревне и, отпуская проводников, взятых из башкирского селения, приказал им, если не будет предвидеться никакой опасности, привести оставленных у них лошадей, с тем, чтоб получить своих, а об опасности обязывал проводников, не мешкая, дать знать ему. На пятый день в татарскую деревню проводниками были доставлены лошади фуражиров, причем башкирцы рассказывали, что шайка, о которой предупредил очевидца башкирский сотник, действительно не только была в той деревне, где он получил известие о ней, но доезжала и до их селения, в числе трех сот человек, и расспрашивала у жителей о нем, но, узнавши от последних, что русский офицер уже более суток как выехал из этого [639] селения, возвратилась назад, не преследуя его далее. Получивши своих лошадей, отряд прибыл в крепость благополучно, и автор воспоминаний доложил полковнику Демарину о той опасности, которой он мог подвергнуться, будучи на фуражировке; последний был сначала поражен этой вестью, «но потом (продолжает очевидец), спустя некоторое время, оказалось, что Емелька Пугачев, не будучи пойман и скрываясь тогда в Башкирии, находясь от меня не в дальнем расстоянии и слыша неоднократно, что я публикую манифест о поимке его, злодея, приказал башкирам меня поймать, которых нарочно для сего собралось ровно 300 человек, но я благодарю Бога, что Он всесильною своею рукою от сего меня избавил, а то досталось бы мне пить от сего злодея горькую чашу".

IV.

«Вскоре после описанных мною событий, — говорит очевидец, — согласно полученному из Оренбурга приказанию, командирован был я с ротою в Орскую крепость, на место генерала Станиславского, отряд которого был подвинут к Верхояицкой крепости». Прибывши в Орскую 20-го числа марта, очевидец не застал уже в ней Станиславского и нашел крепость совершенно беззащитною. «Не долго, говорит он, мы наслаждались спокойствием, ибо злодей, будучи в Башкирии, успел собрать значительные толпы мятежников и снова двинулся к линии. Пугачев, предполагая, что в Орской по прежнему стоит с значительными силами генерал Станиславский, оставив ее в правой руке, вышел горами прямо на Уртазымскую крепость, которую и взял без малейшего сопротивления, не оставив камня на камне; потом, следуя вверх по реке Яику, обошед Кизильскую крепость, напал на Магнитную, которою овладел после долгого сопротивления, приступом. Коменданта и прочих начальников он повесил; беззащитных жителей велел переколоть, а крепость всю выжег. Ожидая встретить сильное сопротивление в Верхояицке и не решаясь иметь дело с генералом Станиславским, о прибытии которого самозванец имел уже сведение, Пугачев двинулся к Троицкой крепости, куда следуя, «попутные крепости Каратайскую, Петропавловскую и Степную (У Пушкина упоминается о взятии лишь одной Каратайской крепости и не говорится об участи других ни слова. Глава VI, стр. 78) побрал, и всех [640] начальников от мала и до велика предал смерти; крепости же и бывшие в них строения все выжег и, забравши всех жителей тех крепостей с женами и детьми, двинулся далее. А для чего он злодей (говорит летописец) чинил де забирательство никто знать не может».

20-го мая 1774 года, Пугачев явился под Троицкой крепостью и тотчас же начал осаду ее. Легкое взятие этой крепости самозванцем очевидец объясняет тем, что Троицкая крепость имела слишком обширные укрепления, сравнительно с числительностью стоявшего в ней гарнизона, которым поэтому нельзя было занять всю линию укреплений. По взятии крепости Пугачев оказал, по словам очевидца, необыкновенное варварство. Бывшего коменданта бригадира де-Феервара с семейством «мучительной смертью умертвил; из штаб и обер-офицеров, равнож и из малых чиновников никого в живых не оставил, а жителей и отставных солдат и прочих, всех выгнал за город и, поставя в шеренги, приказал башкирцам пиками всех переколоть (Этих подробностей о взятия Троицкой крепости в истории Пугачевского бунта нет и Пушкин мимоходом замечает о взятии Троицка но прибытии к нему генерала Декалонга. Глава VI, стр. 78). В вящшему же разорению положил было он злодей свое намерение, порядочно ограбя Троицкую, город сжечь, а самому отправиться для такового же разорения вниз, т.-е. в Каракульской, Крутоярской, Усть-Уйской и Звериноголовской крепостям, по взятии которых имел намерение следовать в Тобольск».

21-го мая, генерал-поручик Декалонг прибыл с своим корпусом к Троицку и увидел Пугачева, расположившегося лагерем под городом накануне им сожженным. Декалонг тотчас же напал на Пугачева и после кровопролитного сражения, длившегося несколько часов, Пугачев был разбит, толпы его рассеяны и сам он с небольшим числом приверженцев бежал в Уральские горы, конечно, отказавшись от мысли идти к Тобольску. «В самое сие время (рассказывает очевидец), когда злодей производил в помянутых крепостях свои бесчеловечные убийства и разорения, находились мы в Орской в великой опасности, однакож сколько имелось у нас в крепости наличных людей, заняли оными все нужные места и учинили поправление брустверам в куртинах и бастионах, ибо та крепость была земляная, построенная как настоящее фортификационное укрепление, и приняли наикрепчайшую предосторожность, а чрез то может избавились мы от сильного башкирского нападения». [641]

«По разбитии же злодеем Магнитной крепости, сожалел он очень, после известившись, что крепости Таналыцкая, Орская и Губерлинская остались неразоренными и приказывал он башкирцах, употребя все способы, оные разорить. В тоже время, по приказанию его, представлены были ему привезенные киргизские старшины, которых он злодей с великою ласковостью принял и приказал им все оставшиеся от разорения крепости — до основания разорить, ничего не опасаясь» (Пушкин ничего не говорит об этой депутации от киргизского народа, которую принял Пугачев в качестве императора Петра III, после взятия Магнитной крепости).

Во все время опасности, угрожавшей Орской крепости, продолжает очевидец, от бродячих шаек башкир и кайсаков, державших Орскую в осадном положении, крепость посетили и другие несчастия. Быстро развившийся падеж лошадей, не только лишил жителей и гарнизон перевозочных средств, но почти всех оставил пешими. Правда, что это бедствие, на этот раз, не сопровождалось обычным нападением башкир, но за то киргиз-кайсаки дерзкими набегами беспрестанно беспокоили крепость, и два раза скрали поставленный в версте от крепости казачий пикет, который, имея важное значение, не был уж более возобновляем за слабостию исетских «безлошадных» казаков.

«Сверх же сего (пишет современник), посетило нас вящшее несчастие, а именно: на людей великие лихорадки и горячки, а паче всего зловредная цинготная болезнь, от которой немалое число померло; а другие одержимые сими болезнями не могли вспомоществовать в случае защищения (В истории Пугачевского бунта ничего не говорится об этих бедствиях, посетивших Орскую крепость во время киргизских набегов, и нет сомнения, что «частности» могли быть лишь занесены только очевидцем «претерпевшим до конца»). Киргиз-кайсаки, узнавши о бедствиям постигших Орскую, участили свои набеги; весь рогатый скот в виду крепости был угнан киргизами и слабый гарнизон не в состоянии был воспрепятствовать этому грабежу. Точно таким образом отбили кайсаки весь скот у таналыцких жителей, а Губерлинскую крепость, гарнизон которой состоял из 20 человек, разорили до основания».

Далее очевидец рассказывает о нападении киргиз-кайсаков на сенокосную команду, высланную из Орской для заготовления сена на зиму, для спасения которой он был командирован с небольшим отрядом, при одной пушке, и своим появлением заставил киргизов, предполагавших что за ним [642] следует подкрепление, искать спасения на другом берегу Явка и тем избавил от плена своих сослуживцев. Вскоре после описанных событий очевидец командирован в Таналыцхую крепость за провиантом, куда выступил 22-го октября» 1774 г. Транспорт мой, говорит он, состоял из 80 подвод, е которые с великой нуждой набраться могли». Прикрытие же транспорта состояло из 40 человек солдат и 35 казаков при двух орудиях.

Следуя с транспортом и не доезжая до Таналыцкой крепости верст 20-ти, заметил я, говорит очевидец, значительную толпу киргиз на степной стороне реки Яика, «которые, долгое время, подобно хищным зверям, рассматривали нас, однакож видно усмотрев две пушки наши, коих они весьма боятся, нападение учинить на нас не отважились и пустились вперед все сыртом, держась реки Яика»:

Прибывши в Таналыцкую крепость, очевидец узнал, что встретившиеся с ним киргизы накануне его прибытия отбили у жителей весь рогатый скот, до последнего теленка и что малолюдный гарнизон не в состоянии был удержать хищников.

Переночевав в Таналыцкой крепости две ночи и нагрузясь провиантом, транспорт выступил в обратный путь. Приближаясь в крепости Орской, очевидец был поражен пожаром, дым которого, препятствуя ему видеть крепость, навел его на мысль, что в его отсутствие крепость была взята киргизами и выжжена до основания. В силу этого предположения, остановивши транспорт, очевидец послал несколько человек в Орскую для узнания истины. Посланные воротились и привезли известие, что крепость цела, но что вокруг крепости горят травы и кустарники. Известие это успокоило автора воспоминаний. Он, двинувшись далее и прибывши в Орскую, узнал, что значительные толпы киргиз-кайсаков, несколько дней осаждая крепость, не давали покою ни днем, ни ночью; «а особливо поморили было всех жаждою, не выпуская за водою, а отважившихся за оною или за другим каким случаем, захватывая, пленили. Сие чрезвычайное беспокойствие производили они варвары (говорит очевидец) во все то время, как я находился в Таналыцкой и в обратном пути, т.-е. пятеро суток беспрестанно, в кои захвачено ими солдат пять, женщин восемь, лошадей, кои за негодностию оставлении от транспорта, 35-ть. Но как скоро увидали к крепости мое приближение, то тотчас же отступили и зажгли вокруг крепости травы и Кустарники, чтобы воспрепятствовать моему движению; однакож я, по благости Божией, прошел все сии [643] опасные места благополучно, и киргизы уже более нас не беспокоили, по той может причине, что злодей Емелька Пугачев уже был пойман».

«Оный злодей (продолжает современник), по разбитии его т. генералом Декалонгом, оставил намерение свое следовать в Сибирь, ибо путь его был пресечен, а обратился обратно, в Уральские горы и составив новую толпу мятежников, сожег и разорил Кундравинскую слободу и казачью Чебаркульскую крепость, великие селения, непротивившие ему, и пролив в оных много неповинной крови, всех пощаженных им мужского пола взял в свою толпу. Но пробираясь оттоле чрез горы, нечаянно сошелся с господином подполковником Михельсоном, который и учинил на него нападение, я происходило между ними жестокое сражение; наконец Михельсон небольшим своим деташаментом над чрезвычайною злодейскою толпою учинил победу, разбил и разогнал оную по разнымместам».

После этого поражения Пугачев вскоре успел собрать новые толпы мятежников и двинулся в Казани, «в рассуждении своего многолюдства (сказано в записках) собравшегося к нему по пути из черемис, вотяков и со многих заводов крестьян, вооруженных пиками, топорами, косами и простыми дубинами».

С таким воинством Пугачев приблизился в Казани; жители Суконной слободы встретили самозванца с почетом за городом, прочие же городские обыватели искали спасения в крепости. Пугачев, желая наказать непокорных казанцев, приказал мятежникам зажечь город в нескольких местах, исключая Суконной слободы, жители которой ему были доброжелательны. Между тем Михельсон, известясь, что Пугачев направился в Казани, пошел за ним следом; но «уже не успел остановить злодея, до сожжения города, однакож, не дав более ему никакой пакости городу учинить, под самым оным напал на него и всю его многочисленную толпу разбил и оставил на месте сражения столько убитых, не сведущих военного искусства тварей, что и сочесть не можно. Сам же злодей, видя чрезвычайную над собой победу, ретировался с малыми людьми и, оставя предпринятое свое намерение следовать в Москве, обратил свой тракт к Саратову; куда следуя, всех к себе склонял, а особливо из помещичьих людей (паки умножил свою злодейскую толпу), из коих многие господ своих в нему привозили, который (Пугачев) величайшими муками сих несчастных людей муча [644] предавал жесточайшей смерти. Он же злодей, препровождая путь, свой, неслыханные причинял злодеяния, жег многие попутные селения, грабил и разорял божии храмы, не имея никакого сожаления и помилования к безвинным и незлобивым младенцам».

Подполковник Михельсон снова настиг самозванца. Нанеся ему несколько сильных поражений (о чем говорит автор в воспоминании, «мне пространно писать не рассудилось»), преградил ему путь в Астрахань, куда спешил Пугачев, чтобы переправиться чрез Волгу, как говорится в записках, укрыться в Узенях, а потом бежать в Персию или киргизские степи.

Находившиеся при самозванце яицкие казаки, утратившие веру в успех своего дела и желая снискать милость правительства, решились выдать голову своего предводителя «и улучив способное к тому (говорится в записках) время, поймав его Емельку, связали, не приняв от него ни просьбы, ни угроз; и через многие места привезен он был в Москву, где получил по делам своим достойное наказание и с послужниками своими, а чрез что Россия возымела паки тишину и спокойствие, которое и поныне по благости божией процветает»!

_____________________________________________________

Здесь конец запискам современника и очевидца о Пугачевском бунте; конечно, воспоминания современника не представляют полной картины этого события, но достоинство их заключается в том, что они были писаны для себя, без намерения кому-нибудь угодить или досадить. Автор строго ограничился потому в своем рассказе тем, что по его внутреннему убеждению было достоверно. Только таким образом можно объяснить, почему он проходит молчанием, например, такие факты, как осада Уфы и волнения в Пермском крае. Трудно допустить мысль, чтобы современник не знал о проявлениях бунта в этих местах, и нельзя допустить, чтобы сведений этих он не имел, но, не будучи уверен к их непогрешимости, он, очевидно, не решился занести их в свою летопись, из опасения обмануться самому и ввести в заблуждение тех, кому его записки могли бы достаться впоследствии.

Н. Середа.

Челябинск.

Текст воспроизведен по изданию: Пугачевский бунт по запискам современника и очевидца // Вестник Европы, № 6. 1870

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.