Пушкин, для своей «Истории Пугачевского бунта», пользовался почти исключительно одними бумагами, принадлежащими архиву Инспекторского департамента Военного министерства н. составляющими сравнительно только незначительную часть источников для разработки этой эпохи ¹. После издания своей книги он обратился и к Государственному архиву, но не успел уже дополнить и переделать этот труд. Занимаясь, по совершенно другому литературному предприятию, некоторыми эпизодами Пугачевщины, я имел случай обозреть огромные собрания относящихся к ней бумаг и убедился, что добросовестное разрешение задачи, которую пытался выполнить Пушкин, но в сущности только затронул, потребовало бы нескольких лет напряженного труда. Желая хоть сколько-нибудь облегчить его будущим исследователям, я решился исчислить здесь главные из этих материалов и указать места, где они находятся. Считаю при этом нужным назвать и некоторые акты другого содержания, попавшие в одни книги с документами, касающимися Пугачевщины, но между которыми никто не вздумал бы искать их.

Драгоценнейшие источники для истории Пугачевского бунта хранятся в архивах Военно-топографического депо и Государственном. [2]

В томе X каталога архива Военно-топографического депо сюда относятся следующие №№: 2649, 2650, 2651 (планы сражений и атак крепостей), 26,049 (указ о возмущении Пугачева) и 26,598 (толстая книга in f°). Главное содержание последнего №, важнейшей части этого собрания, составляют:

1) Именные указы к губернаторам.

2) Бумаги о Яицких казаках.

3) Рескрипт Бибикову и другие бумаги о его назначении.

4) Большая часть донесений Бибикова Императрице.

5) Рескрипты кн. Ф.Ф. Щербатову и кн. П. М. Голицыну.

6) Донесения кн. Ф.Ф. Щербатова, Я. Л. Бранта, П. С. Потемкина и кн. П. М. Голицына.

Наконец .№ 43,860, под заглавием «Театр военных действий» и проч.», заключает в себе описание, составленное г. Фрейгангом, вскоре после смерти Пушкина, на основании исчисленных здесь материалов.

В последнее время служащий в Генеральном штабе г. полковник Д. Г. Анучин, который радушно содействовал мне в моих разысканиях, написал отчасти по этим источникам весьма любопытную статью о Яицких казаках, напечатанную в Современнике.

Наибольшее богатство источников для истории Пугачевского бунта представляет Государственный архив, куда одни из этих бумаг перешли из Военно-топографического депо, другие из Сената, многие из бывшего при Министерстве юстиции архива старых дел, а некоторые из Московского Сенатского архива ². [3]

I. Бумаги из Военно-топографического депо.

Книга под № 26,601 (Г. А. шкап 18) ³ с надписью: Военно-топографическое депо, совершенно подобная вышеописанной (под № 26,598). Она заключает в себе: собственноручные указы и резолюции Екатерины II по делам о Пугачеве и о Московской чуме, разные бумаги относительно первой Турецкой кампании, особливо переписка Императрицы с гр. Румянцовым и гр. П. И. Паниным, донесения их обоих, кн. Репнина и кн. В. М. Долгорукого. Из донесений Панина по Пугачевщине здесь находятся только весьма немногие, и то принадлежащие уже к 1775 г. Далее тут же указ комиссии строения Москвы и Петербурга, показание Яицкого казака Синельникова, бумаги под названием: Сенявинская экспедиция и некотор. др.

Особенно важна, для последнего периода истории Пугачевского бунта, большая связка под № 26,429 (Г. А. шкап 18). Происхождение ее видно из следующей надписи на отдельном, вложенном в эти бумаги ярлыке: «Письма, полученные тайным советником кн. М. М. Щербатовым из собственных Ея Императорского Величества рук в 774 г. по экспедиции графа П. И. Панина». Это те самые бумаги, о которых Державин упоминает в своих Записках (страница 107), рассказывая, что кн. Щербатов пожелал узнать его лично, «получив от Государыни его реляции для сохранения в архиве». Действительно в числе этих бумаг нашелся в подлиннике длинный оправдательный рапорт Державина к гр. Панину с 13-ю приложениями, содержащими переписку первого с разными лицами; сверх того тут есть, в другом месте, еще рапорт Державина [4] (П.С. Потемкину) ⁴ и об атом лице часто упоминается не только в донесениях гр. Панина и в разных других бумагах, но и в самых собственноручных письмах Екатерины (по поводу его действий в Саратове). Бумаги этой связки, которые, по объясненной причине, могут быть названы Щербатовскими, занимают 506 полулистов; они лежат каждая отдельно и означены нумерами, которых тут всего 229. Вот содержание некоторых из этих вообще важных документов:

Донесения гр. Панина (числом около 40); объявления его к жителям вверенных ему губерний; ордера его Суворову, кн. Голицыну, Михельсону, Галахову, Цыплетеву и другим лицам; официальные письма его и мнения; рапорты ему от многих военных начальников.

Собственноручные ответы Императрицы на донесения Панина, с рескриптами Суворову и Михельсону. Рескрипт Румянцову.

Несколько донесений кн. Волконского, кн. Голицына, П. С. Потемкина, Царицынского коменданта Цыплетева и Нижегородского губернатора Ступишина.

Рапорты Суворова, Симонова, Харчева, Бардовского и др. и вообще бумаги, относящиеся к поимке Пугачева.

II. Бумаги из архива старых дел и из Московского Сен[атского] архива.

(Бумаги из обоих этих источников здесь показаны вместе потому, что мне было бы трудно с точностью определить, которые именно поступили из каждого архива порознь. Дела Московского архива вытребованы были в начале 1826 года).

Несколько папок с надписью: О мятежах и самозванцах (шкап 18), и именно:

Под № 1. Описание мятежа, происходившего в войске Яицком 1772 г.; о начале Яицких неспокойств и [5] ежедневная записка во время Оренбургской осады в 1773 г. (последняя занимает целую книжку). Тут же дело о бунте Беневского в Камчатке.

Под № 2. Четыре собственноручные донесения Бибикова Императрице; частное письмо П. С. Потемкина о разорении Казани Пугачевым; два подлинные манифеста Пугачева; письмо его к жене Устинье Петровой и разные другие бумаги; «дневная записка о Пугачеве, веденная города Оренбурга церкви Благовещенской, что на гостином дворе, священником Иваном Осиповым», и «история о происхождении самозванца, сочиненная г. Оренбурга Троицкой церкви священником Иваном Полянским».

В той же папке переплетенная книга с надписью на корешке: І.-O. DD. Минист. Юстиции Уголовн. Секрет. о Пугачеве 1773—1775. Ч. 2, архив Гос. Кол. Иностр. Дел. (1-й части не оказалось). В книге этой заключаются: Рескрипты Бибикову, гр. П. И. Панину, П. С. Потемкину, кн. Щербатову, кн. Голицыну, губернаторам Рейнсдорпу и Бранту; донесения гр. Панина 1764, 1770 и 1774 годов (из донесений последнего года тут помещены только первые по назначении Панина главнокомандующим; остальные в другом месте, см. ниже); почти все многочисленные донесения П. С. Потемкина; официальная переписка Панина с Рейнсдорпом, Фрейманом и др. лицами; «краткое описание несчастного по Москве в дополнение к чуме от бунтовщиков происшествия, начавшегося в четверг ввечеру с 8 часов, 15 числа ныне идущего месяца».

Под № 3. Производство дела о Пугачеве и его сообщниках, с оглавлением на особом листе. Тут особенно важны Сенатские журналы по суду над Пугачевым и две тетради, из которых одна, очень толстая, на 177 полулистах, содержит: экстракт из следственного о Пугачеве дела и скреплена по листам обер-секретарем С. И. Шешковским; а другая, на 10 полулистах, носит заглавие: «Различение важности преступления способников злодейских, примеченное каждого раскаяние по свойству их». [6]

В той же папке переплетенная книга, на заглавном листе которой означено, что она передана на всегдашнее сохранение в рукописную библиотеку Московского архива бывшим начальником его Н. Н. Бантыш-Каменским, 17-го августа 1808 года ⁵. Назову некоторые из бумаг этого собрания: описание Оренбургской осады, соч. Рычкова, и взятие Казани, соч. Платона Любарского, — два документа, напечатанные Пушкиным в приложениях к его истории Пугачевского бунта; определения Казанского дворянства; два письма Императрицы к Бибикову; множество писем архимандрита Платона Любарского к Бантыш-Каменскому; слово на погребение Бибикова, говоренное 24 апреля 1774 г. тем же архимандритом; дело о пожертвовании Московского дворянства; печатное объявление гр. Панина о запрещении продажи хлеба по дорогим ценам; несколько манифестов Пугачева; солдатская песнь о злодеяниях и казни его и проч.

Под № 4. Объявление гр. Панина к жителям вверенных ему губерний; указ о самозванце солдате Григории Кремневе (1766 г.); два отношения кн. Вяземского о самозванце крестьянине Иове Мосякине (1774); дело об однодворце Иване Сергееве (1776 г.); экстракт из дела о Пугачеве, в Оренбурге произведенного.

III. Сенатские дела.

Дела, производившиеся в Сенате по поводу Пугачевского бунта, занимают в Г. А. целый шкап под № 107. Между ними четыре переплетенные книги, из которых особенно две, № 136 и 137, отличаются своей необыкновенной толщиною; они содержат журналы и определения Сената, переписку его с главнокомандующими и с местными властями и т. п. Далее под № 138, 139 и следующими идут [7] непереплетенные кипы связок с разными делами, возникавшими из обстоятельств бунта. Отдельно лежат 12 пачек, в которых собраны бумаги, отчасти уже очень пострадавшие от сырости в прежнем Сенатском архиве, где они долго находились. При каждой пачке есть особый реестр. № 5 заключает в себе экстракты Казанской и Оренбургской секретных комиссий. В том же шкапу надобно заметить отдельную связку под лит. Д., содержащую между прочим черновые донесения кн. Щербатова и Потемкина.

IV. Дела из архива Тайной экспедиции.

В конце 1809 и в начале 1810 г., по распоряжению министров Юстиции Лопухина и Дмитриева, архив бывшей Тайной экспедиции, находившийся при Департаменте министерства, передан был в архив старых дел ^*6). Таким образом нынешний Государственный архив приобрел из этого источника еще 95 дел, относящихся к Пугачевскому бунту, которые, в конце описи всей этой части архива, исчислены особо и хранятся в шкапах 108 и 109-м. Здесь, между прочим, собственно по производству дела о Пугачеве, находится 6 толстых кип, названных в описи томами, из которых 2 относятся к 1773 г. и 4 к 1774 году (всего 1957 листов). Из остальных бумаг этого разряда заметим, например, следующие: № 12, связка 20, о разглашенной от Пугачева бумаге; № 13, св. 4, о Самарских попах и проч.; св. 62, о выдаче Шешковскому 1000 руб.; св. 93, три допроса Яицким казакам, произведенные Мавриным; св. 94, экстракты, присланные от Бибикова о решениях по Казанской секретной комиссии.

Представив таким образом краткое обозрение имеющихся в Петербургских архивах источников для истории Пугачевского бунта, я намерен сообщить здесь постепенно те из них, которые показались мне особенно важными или любопытными, или же были мне нужны по связи с [8] занимавшим меня специальным предметом. Хотя, по сравнению с целою массою относящегося к делу материала, выписки мои могут составить только незначительную часть его, однакож я надеюсь и этим оказать некоторую услугу тем, которые пожелают ознакомиться покороче, в самых источниках, с событиями кровавой эпохи или даже захотят обратиться к подлинникам. Многие документы, рассеянные не только в разных отделах бумаг, но и в различных архивах, явятся здесь собранными в одно место и притом в таком виде, в котором всякому легко ими пользоваться, тогда как в подлинных рукописях чтение многих из них даже и для привычного глаза сопряжено с большою трудностию и потерею времени. Для начала предлагаются бумаги Кара и Бибикова. Деятельность Кара в первое время Пугачевского бунта известна нам только из краткого рассказа Пушкина и из напечатанного им указа об увольнении этого генерала. Но чем решительнее был суд, произнесенный о нем Императрицею и обвиняющий его перед потомством, тем нужнее знать все обстоятельства его действий. Самовольная отлучка его от армии в самую критическую минуту была без сомнения поступком во всяком случае крайне неосторожным и неблагоразумным, но происходила ли она действительно от трусости — от «слабости духа», по выражению указа, — это вопрос, который можно решить лишь на основании подлинных документов. Пушкин говорить только о болезни, как поводе к отъезду Кара; но из переписки его с графом З. Г. Чернышевым видно, что сперва он думал ехать в Петербург для совещания о средствах к устранению встречавшихся ему затруднений. Эти затруднения, заключавшиеся главным образом в недостатке войска и военных снарядов, были в самом деле велики. Бибикову, в следствие распоряжений, сделанных правительством уже но представлениям Кара, было гораздо легче действовать; но и он во всех своих донесениях в первое время жаловался на те же препятствия. Отнюдь не берусь оправдывать Кара; но, предлагая в подлиннике его донесения, желаю дать сведущим читателям средства взвесить его поведение беспристрастно и [9] основательно. Сколько мне известно, г. полковник Анучин занимается уже и этим вопросом, для решения которого необходимо знание военного дела и соображение всего прежнего малоизвестного поприща Кара. Конечно Екатерина, избрав его для усмирения мятежа, уже принимавшего грозные размеры, имела к тому важные основания.

Обманувшись в своих ожиданиях, она решилась удалить Кара. Но еще прежде официального его увольнения назначен был на его место Бибиков, недавно приехавший из Польши в Петербург с тем чтобы отправиться в турецкую армию.

Рескриптом 29 ноября 1773 года ему поручались следственные дела о сообщниках Пугачева, как уже содержимых в Казани, так и впредь могущих открыться. Для этого командировались к нему капитан Измайловского полка Лунин и еще два офицера гвардии, выбор которых предоставлялся самому главнокомандующему; сверх того, в помощь им, был назначен опытный в подобных делах секретарь Тайной экспедиции Зряхов ⁷. В конце рескрипта было упомянуто, что эти лица должны быть отправлены в скорейшем времени.

Избранные Бибиковым в эту так называемую секретную комиссию офицеры были: капитан поручик Сава Маврин и подпоручик Василий Собакин. Маврин, впоследствии отправленный в Яицкий городок, производил там первый допрос выданному своими сообщниками Пугачеву. К этим офицерам Бибиков, конечно с разрешения Императрицы, присоединил через несколько дней еще подпоручика Преображенского полка Державина, который сам явился к нему с просьбою быть принятым в эту комиссию ⁸. [10]

Рескрипт о секретной комиссии был получен Бибиковым в самый день, когда он состоялся, в 7 часов вечера. Главный же, более обширный рескрипт, определявший весь круг и образ действия Бибикова, и помеченный также 29 ноября был доставлен ему только 1 декабря. Тут Императрица повелевала ему самому отправиться в Казань, собрать на месте все сведения о движениях и планах Пугачева и дождавшись прибытия всех войск, начать наступательные против него действия.

Особый указ того же 29 числа уполномочивал Бибикова употреблять деньги по усмотрению, из наличных сборов Казанской и Нижегородской губерний.

30 ноября подписан дополнительный рескрипт о назначении ему на время действий против Пугачева 5 т. р. столовых, «которые», сказано было в этой бумаге, «и имеете вы получать в числе чрезвычайных сумм из тамошних доходов ежемесячно».

Избрание полководца, хорошо известного в Казанском краю своей деятельностью во время бывших там за 10 лет беспорядков, произвело самое благоприятное впечатление на умы тамошнего населения. При одном известии о скором прибытии Бибикова многие жители Казани, от страху уже удалившиеся, начали возвращаться в город. Еще 12 декабря архимандрит Платон Любарский писал оттуда к Николаю Николаевичу Бантыш-Каменскому ⁹: «Здесь, слава [11] Богу, все спокойно по прежнему и беглецы возвращаются». Но не так отрадно для Казани было появление некоторых из подчиненных Бибикова и особенно старшего из офицеров секретной комиссии, Лунина. «На сих днях, продолжает Платон, прибыл сюда г. капитан Лунин с канцеляриею и командою для строжайшего по Оренбургским делам следствия; для комиссии и содержания секретных колодников занял насильно семинарию и тем нас не мало утеснил, да чуть ли и совсем скоро не выживет. Он не смотрит ни на какие привилегии и состояния. Скоро ожидаем под командою Бибикова полков двух пехотных, конного карабинерного, гусарского и чугуевского казацкого с 6-ю полевыми орудиями» (письмо помечено: из Котла ¹⁰).

В ночь с 25 на 26 декабря, т. е. на второй день праздника, прибыл в Казань и сам главнокомандующий, выехавший из Петербурга 9-го числа. Пять дней, с 13-го по 18-е, прожил он в Москве, где еще свежи были следы недавней моровой язвы и где не совсем успокоившаяся чернь опять волновалась с явным сочувствием к самозванцу. Здесь Бибиков занят был распоряжениями об отправке к Казани бывших в Москве полков и рассылкою в разные места приказаний о движении войск в ту же сторону ¹¹. Приезд Бибикова в Казань окончательно успокоил город: все [12] стали верить, что опасность миновалась и что «благоразумие и храбрость героя» (как говорил Платон в одном письме) скоро положат конец мятежу. Эта уверенность жителей Казани в безопасности их города продолжалась почти до самого разгрома его Пугачевым. Между тем у Бибикова еще не было войска, которое, как он сам писал жене своей (урожденной Козловой), начало сходиться только 29 декабря, и медленность, с какою собирались полки, крайне его тревожила при беспрерывно получаемых известиях об усилении Пугачева и распространении ужасного мятежа. Беспокойство и нетерпение военачальника беспрестанно выражалось как в письмах к жене, так и в донесениях Императрице. Он ясно видел всю опасность, в какой находился тот край, не скрывал ее от Государыни и понимал великость своей ответственности. Сам Пугачев в то время был конечно еще далеко: овладев всеми крепостями между Яицким городом и Оренбургом, он осаждал оба эти важные пункта. Но шайки его разливались все выше по Волге и прилегающим к ней с восточной стороны областям. Эти неистовые толпы врывались в села и города, и устрашенные жители принимали их с покорностию. Буйные Башкирцы поднялись поголовно, производили грабежи и убийства в селениях и на заводах и окружили город Уфу; Калмыки также взбунтовались. Но особенно тревожило Бибикова своеволие черни, которая частью по невежеству и обольщению, частью по склонности к буйству переходила к Пугачеву и не только не оказывала сопротивления, даже и самым ничтожным шайкам его, но шла к нему толпами навстречу. Но смятение было не в одной черни: воеводы и другие начальники спасались бегством. «Гарнизоны, писал Бибиков жене, всего боятся, никуда носа не смеют показать, сидят по местам как сурки и только что рапорты страмные присылают». По плану Бибикова войска должны были сходиться к Казани со всех сторон: из Тобольска, Малороссии, Польши и даже из Петербурга, чтобы потом под собственным его главным начальством идти к Оренбургу и не дать Пугачеву проникнуть с одной стороны во внутренние губернии, а с другой в северо-восточный край, [13] где он мог соединиться с Башкирцами и заводскими крестьянами.

В рескрипте 29 ноября Бибикову между прочим было поручено «созвать к себе все в Казани и в окрестностях сего города находящееся дворянство», объявить ему благоволение Государыни, изобразить живыми красками настоящее бедственное состояние соседственного края вместе с угрожающею ему опасностию и стараться подвигнуть его к пожертвованиям, «к вооружению по возможности некоторого числа людей своих». Бибиков с большою ловкостью умел в короткое время исполнить во всей точности волю Императрицы. Ни Державин, ни впоследствии Пушкин не знали, что Бибиков в этих распоряжениях следовал буквально ее повелениям ¹². По приезде в Казань он чрез предводителя дворянства объявил, чтоб все местные дворяне собрались в город к новому году. Конечно он между тем и сам старался приготовить их к требуемым пожертвованиям и не даром впоследствии предводитель дворянства Макаров писал ему: «С самого начала благоразумные ваши поданные нам советы и побуждения причиною были усерднейших наших жертв» ¹³. Этим только можно объяснить то собрание дворян, которое, по Запискам Державина, происходило 29 декабря, в самый день отправления его в Самару. Рано утром услышал он (так он рассказывает) повестку от полиции, чтоб все граждане сбирались в собор, и потом часу в 10-м звон в большой соборный колокол. По прочтении в церкви манифеста и отслужении молебна об успехе оружия приглашены были в квартиру главнокомандующего преосвященный Вениамин и все дворяне. Тут-то Державин получил приказание ехать немедленно в Самару и следовательно не видел, чем кончилось собрание. Вероятно оно было в тесной связи с окончательным собранием 1 января 1774 года, которое упомянуто в Записках о жизни и службе Бибикова. В соборе после молебна опять прочитан был [14] манифест 29 ноября и Вениамин произнес слово; потом все присутствовавшие дворяне созваны были на дом к главнокомандующему и он обратился к ним с речью, в которой, представив все бедствия, ожидающие их в случае ниспровержения законного порядка, грозил наказанием за измену, обещал награды за верность и усердие, и вызывал дворянство на содействие правительству. Собрание, выразив большое одушевление, приступило в тот же день к общему между собою совещанию и единодушно определило выставить на свой счет вооруженный конный корпус — по одному человеку с двухсот душ. Определение это было окончательно изготовлено 3 января и тогда же препровождено к Бибикову при письме от имени дворянства всего Казанского уезда.

Екатерина, узнав о том из донесения Бибикова от 5 числа, отвечала ему двумя рескриптами: благодарственным от 16 января и другим от 20, в котором назвала себя Казанскою помещицею ¹⁴.

По объявлении первого рескрипта в торжественном собрании дворянства 30 числа, предводитель его Макаров, в доме которого происходило собрание, прочитал перед портретом Императрицы речь, написанную Державиным, в виде обращения к ней, от имени всего дворянства. Бибиков представил эту речь при донесении Екатерине 5 февраля, не называя однакоже имени автора, который в заглавии был означен только как «Казанский дворянин.»

Екатерина, вследствие того, изъявила свое благоволение Казанскому дворянству ¹⁵ манифестом 22 Февраля 1774 года, который приказала прочесть во всех церквах той губернии и положить в архиве каждого города в нескольких экземплярах. Этот манифест прибыл в Казань тогда, когда Бибиков уже готовился к отъезду. Прочитанный дворянству без него в собрании 12 марта, он был роздан тем [15] из дворян, которые участвовали в определениях о пожертвовании. Поэтому предводитель дворянства Макаров препроводил по экземпляру его, чрез нарочного, подполковника Бутлерова, при поздравительном письме, как к самому Бибикову, так и к состоявшему при нем Державину.

Бибиков не имел причины долее оставаться в Казани: склонив дворян к пожертвованию, какого желала Императрица, и дождавшись войск, которые он по прибытии их немедленно отправлял по трем дорогам к Оренбургу, он мог считать свое дело в Казани оконченным. Дурные вести с Уральских заводов грозили задержать его в этом городе, но получив успокоительные донесения от посланного им туда храброго майора Гагрина, он ожидал только приезда князя Щербатова, чтобы передать ему дела Казанския. Наконец 7 марта прибыл Щербатов, и Бибиков на другой день выехал по Оренбургской дороге в намерении остановиться в Кичуевском шанце ¹⁶ или Бугульме, чтоб быть между обоими корпусами своей армии.

Одним командовал князь Петр Михайлович Голицын, бывший при Бибикове уже в Польше. Ему теперь поручено было очищение края к стороне Оренбурга. Другой корпус был под начальством генерал-майора Павла Дмитриевича Мансурова, который из города Самары должен был делать поиски вверх по реке того же имени, по так называемой Самарской линии до крепости Бузулука, назначенной сборным местом для провианта и фуража ¹⁷. Оба корпуса должны были соединиться в Сорочинской крепости но Самарской линии и оттуда вместе идти к Оренбургу.

Но Бибикову не суждено было доехать до Оренбурга. Горячка, следствие непомерных трудов и продолжительного небрежения к здоровью, остановила его в Бугульме. Адъютант штаба его Бушуев сообщал Державину в [16] самом начале апреля: «Он крайне болен и вчерашний вечер были мы в крайнем смущении о его жизни, но сегодня смог он подписать все мои бумаги с великим трудом. Он приказал о сем таить, однакож я по преданности моей к вам не могу того от вас скрыть, с тем только, чтоб никому не сказывать. Машмейер (доктор) «уверяет нас, что он чрез несколько дней встанет, и сам из крайнего смущения сделался весел». Поводом к этой перемене расположения духа было только что полученное известие о победе Голицына при Татищевой. Оно оживило больного, но не надолго.

Машмейер ошибся, а искуснейшего врача не было; в отдаленном селении не могло быть и всех нужных медицинских пособий. Бибиков сам уже знал, что должен умереть, и в последнем донесении Императрице, за два дня пред смертью, он дрожащею рукой приписал на полях: «Si j’avais un seul habile homme, il m’aurait sauve; mais helas, je me meurs sans vous voir» ¹⁸. Екатерина, получив эту бумагу 20 апреля, в тот же день написала начальнику Москвы князю Волконскому ¹⁹:

«Князь Михаил Никитичь! Александр Ильичь так сильно занемог в Бугульме, что не был в силах подписать последнюю реляцию от 7 апреля. Хотя надо опасаться, чтоб всякая отселе помощь не пришла поздно; однако, дабы сколь будет возможно подать способ к облегчению его, прошу вас наискорее отправить к нему, с сим посланным, известного лекаря Самойловича, находящегося в Москве при здравительной комиссии, снабдив его, не в зачет, третным жалованьем, дабы он не мешкав ехал к Бибикову, и посмотрел, не можно ли как нибудь восстановить здравие сего генерала, столь нужное в теперешних тамошних обстоятельствах. С нынешним праздником вас поздравляю и желаю вам проводить оный в радости, а меня сокрушает весть, сегодня полученная о болезни Бибикова». [17]

Но уже 9-го числа его не стало ²⁰. Впечатление, произведенное этой внезапной утратой на всех, видно из писем приближенных его. «Вообрази ж, мой друг, писал например офицер Преображенского полка Кологривов к сослуживцу своему Державину, что я потерял, исключая мои великие интересы; да к крайнему моему огорчению, я расстался с ним против его воли за месяц до его кончины и прискакал уже к нему мертвому и теперь оплакиваю столь драгоценную жизнь, которая для многих была полезна, и можно без лести сказать, и все общество потеряло много, лишась столь великого мужа.» Бушуев писал 12 июня из Оренбурга: «Нет Александра Ильича, нет и предстателя о благополучии нашем. Кажется до сих пор, что все с ним унеслося.» Сознание в важности этой утраты выражается и в письмах посторонних. Архимандрит Платон Любарский, сказавший слово на погребение его (24 апреля), писал чрез несколько дней Бантыш-Каменскому: «О Бибикове я уже писал; теперь нечего; ибо об нем или много, или уже ничего лучше не упоминать. О Бибиков! или бы он вечно жил, или уж его никогда на свете не было! тело его здесь еще до упадения в Волге воды» (по желанию семейства покойного, оно должно было отвезено быть в его имение). Жена Новгородского губернатора Якова Сиверса писала мужу своему 24 апреля из Петербурга: «Впрочем новостей никаких, кроме смерти бедного генерала Бибикова, которого мне очень жаль, потому что он был прекрасный человек. Бедная жена и дети остались в незавидном положении: у них нет состояния, как ты знаешь, и сверх того долги» ²¹. Легко представить себе, как это событие поразило Императрицу и всю Россию. По блестящему началу деятельности Бибикова все ожидали скорого окончания мятежа. Думали, что Пугачев, бежав к Башкирцам или Киргизам в совершенном расстройстве, уже не в состоянии будет оправиться, что ничего не будет стоить [18] «поймать или истребить его с коренем», как писал Платон. «Мы», заключал он, «о сем здесь уже мало и думаем, слава Богу!... За непомерным разлитием рек», говорил он же в другом письме, «достать Пугачева трудно, однако скоро, думаю, решится его судьбина» ²².

Как обманчивы однако были надежды, возбужденные этою победой, оказалось очень скоро; вышло что теперь только начинались ужасы Пугачевщины.

Князь Федор Федорович Щербатов, оставшийся, как мы видели, старшим после Бибикова и написавший Императрице о смерти его, получил 8 мая (в рескрипте от 1 числа) приказание принять главную над войсками команду, однакож с оговоркою: «впредь до новых повелений» и при том с значительным ограничением власти: он мог распоряжаться только военной силой, действуя и тут по соглашению с губернаторами. О секретной комиссии, к которой принадлежал Державин, не было ничего упомянуто в рескрипте и напротив в первоначальном его проекте было даже сказано: «Комиссия, из офицеров гвардии нашей в Казани составленная, имеет оставаться особенно от вас в нынешнем ея положении.» В окончательной редакции эти слова исчезли вместе с некоторыми выражениями, которые могли бы показать слишком высокое мнение о Щербатове, какого Императрица в самом деле не имела. Касательно секретной комиссии Екатерина намеревалась подчинить ее особому начальнику и вскоре избрала в эту должность Павла Сергеевича Потемкина; до назначения же его два отдела комиссии, один в Казани, другой в Оренбурге, поручены были каждый ²³ местному губернатору (Бранту и Рейнсдорпу). [19]

Щербатов, находя, что Казанская губерния окончательно успокоена и что для лучшего распоряжения войсками присутствие его будет полезнее в Оренбурге, передал устроение Казанского края губернатору Бранту, а сам 10 мая выступил с 300 малороссийских казаков и на другой день с дороги написал свое первое донесение Императрице (до тех пор он посылал рапорты в Военную коллегию). Оставив казаков в Бузулуке, он 19 числа прибыл в Оренбург; этим он конечно исполнил план Бибикова, но по изменившимся обстоятельствам ему нужнее было бы остаться в Казани, как вскоре и обнаружилось.

Кончина Бибикова повлекла за собою некоторые перемены и в штабе главнокомандующего. Почти весь штаб покойного был распущен по желанию Фаворита Потемкина, приобретавшего все более и более силы ²⁴. Служившие при Бибикове гвардейские офицеры просились назад в свои полки под предлогом, что главная опасность миновалась, и уже на другой день после прибытия в Оренбург Щербатов писал Императрице, что по поданным ему настоятельным просьбам он уволил четырех офицеров ²⁵. Сверх того [20] Кологривов был отставлен полковником и сбирался в Петербург. «Вот судьба какова!» писал он Державину, «человеку и счастие превращается в несчастие… Спешу скорей уехать из сего места, дабы сколько нибудь опомниться от горести».