Донесения датского посланника Гакстгаузена о царствовании Петра III и перевороте 1762 года

Донесения датского посланника Гакстгаузена о царствовании Петра III и перевороте 1762 года

(См. "Русская Старина", февраль 1915 г.)

(Перевод с французской рукописи Н. А. Беловой).

Петербург 11/22 января 1762 г.

(Писано шифром). "С каждым днем все более общим становится слух о том, что Император не сегодня — завтра заключит мир с прусским королем и что он имеет в виду только нас и лишь нам одним он желает всяческого зла и что в силу этого русский корпус, расположенный под Кольбергом, будет постепенно пополнен 20-тью тысячами человек и что в августе вся эта армия двинется оттуда прямо в Голштинию(Известно, что в первую же ночь своего царствования, угождая "своему господину", как называл он Фридриха II, Петр отправил в Пруссию русской армии приказание немедленно прекратить военные действия против пруссаков и затем поручил Гудовичу поехать в Бреславль к Фридриху, чтобы уверить его в неизменности чувства любви и уважения к нему русского императора. Генералу Чернышеву послано было особое приказание немедленно отделиться с своим корпусом от австрийцев. Принц Георг затем еще более укрепил его придерживаться той же политики полного подчинения русских интересов прусским. Гакстгаузен имел все причины держать, что, заключив мир с Пруссией, Петр обрушится, при содействии Фридриха, на Данию, чтобы отобрать у нее для Голштинии Шлезвиг).

Мне хотелось бы верить, что слухи эти частью вымышлены, частью преждевременны. До тех пор, пока Император, торжественно, в заседании Высочайшего Совета, не объявит о своих намерениях и чувствах, — нельзя ничего сказать с уверенностью и, следовательно, все эти разговоры не более, как слухи, основанные на догадках и предположениях, тем не [533] менее, к несчастью, мне представляется более, чем вероятным, что все против нас.

Я не могу еще ничего утверждать с той определенностью, которая необходима в таком важном деле и которая давала бы мне право заране предупредит ваше превосходительство о грозе, собирающейся над нами и быть может уже готовой разразиться. Во всяком случае, если бы произошло такое несчастье и мы подверглись бы нападению, то я утешаю себя той мыслью, что мы не будем застигнуты врасплох; предпринятая с нашей стороны, блогодаря неутомимым, по истине отеческим, заботам короля, предосторожности и все те блогоразумные приготовления, которые мы уже давно успели сделать, убеждают меня в том, что мы обладаем всеми средствами защиты на случай нападения русской армии на Голштинию. До тех пор, пока мы будем только обороняться, на нашей стороне будет большое преимущество: опыт настоящей войны показал, что русские войска ничего не могут сделать, если им приходится нападать. Эти войска страшны только тогда, когда они подвергаются нападению, они плохо маневрируют, не способны пользоваться выгодными позициями и не умеют окапываться.

Прекрасно ознакомленный с этой армией майор Леманн, знающий все ее сильные и слабые стороны, дает нам самые лучшие сведения, какие мы только можем желать.

Некоторые уверяют, что Император ничего не предпримет против нас с моря, так как он уверен в превосходстве во всех отношениях нашего флота, и поэтому флот, для того, чтобы не подвергать его опасности, будет оставлен, в этом году невооруженным, в гаванях. Но и относительно этого трудно утверждать что-либо определенное. Если бы даже флот Императора и выступил против нас, то наибольшую опасность, во всяком случае, представляет для нас война на суше.

Другие полагают, что Император, не желая быть в роли зачинщика войны и тем самым возбудить против себя в народе еще большую ненависть, решил отложить войну до будущего года, в ожидании дальнейшего образа действия нашего двора, чтобы этим придать своему делу характер справедливости и необходимости, но я полагаю, что Государь слишком плохо владеет собой для того, чтобы выждать такой долгий срок и так долго скрывать свою ненависть к нам. До сих пор неизвестен план Императора, но судя по его давнишним склонностям и намерениям, скрываемым им [534] теперь меньше, чем когда бы то ни было, можно составить себе довольно ясно представление о его системе. С тех пор, как он взошел на престол, все коллегии бездействуют, точно также — ни сенат, ни конференция, ни кабинет не выполняют своих назначений и ничего не делают. Когда ему приходит в голову мысль, которую он желает выполнить, он зовет государственного секретаря Волкова (Дмитрий Васильевич Волков, конференц-секретарь при Елисавете, "тайный секретарь" Петра III (1718-1785), даровитый и умный государственный деятель, но, вместе с тем, интриган и человек беспутной жизни. По словам Бюслинга, при Петре он делал, что хотел", управлял делами, но нередко отступал от пути долга, преследуя личные выгоды и угождая сильным, т. е. в данном случае немецкой партии. Как страстный и притом несчастливый игрок в азартные игры, Волков вечно нуждался в деньгах и был опутан долгами), поручает ему изложить письменно ему повеления, подписывает их и, не говоря никому ни слова, отдает распоряжение немедленно отправить их по назначению. Вот, ваше превосходительство, тот способ, по которому выполняются теперь все дела в России. Можете судить — как трудно узнать о том, что делается, если сами министры и советники Императора столько же участвуют в делах и столько же знают, сколько я или любой другой иностранец.

M-llе Воронцова пожаловалась на сырость своего помещения; Император вследствие этого уступил ей свои покои и перешел в комнаты, которые занимала она; таким образом m-llе Воронцова помещается теперь рядом с Императрицей и занимает большее и лучшее, чем она, помещение; прежде, чем попасть в крайне плохое помещение Императора, нужно подняться по очень дурной лестнице.

Здоровье канцлера не улучшается. Полагают, что, в случае его смерти, канцлером будет назначен его брат (отец фаворитки)(Граф Роман Илларионович Воронцов (1707-1783), генерал-аншеф, отец фаворитки императора и княгини Дашковой. Человек ума посредственного, известен был взяточничеством и алчностию. По преданию, когда он был при Екатерине генерал-губернатором Владимирским, императрица, узнав о его поборах, в виде высочайшего подарка, послала ему пустой кошелек. Когда Р. И. Воронцов получил этот подарок, его схватил паралич); это было бы новым несчастьем, так как он представляет во всем полную противоположность канцлеру: человек грубый, жестокий, — но притом не глупый, — он знает только немного по-немецки и не имеет никакого понятия об иностранных делах. [535]

Некоторые, — но впрочем немногие, — думают, что канцлером будет назначен г. Бредаль; но так как в нем человеческого только и есть, что внешний облик и глупость его бросается в глаза, то я с трудом могу верить, чтобы его повелитель пожелал назначить его канцлером. Другие называют г. Олсуфьева или Волкова; они оба — хорошие головы, но недостаточно знатны и кроме того первый из них не в достаточной мере пользуется милостью Императора, чтобы на это надеяться.

Я желал бы, чтобы это был г. Панин, человек образованный, мягкий и умеренный — качества теперь более ценные, чем когда-либо; но мне кажется, что и к нему Император недостаточно милостиво относится, чтобы можно было на это рассчитывать.

Вчера г. Брокдорф предупреждал меня о том, что он получил от Императора приказание передать мне на этих днях ноту, содержание которой следующее: так как срок временного соглашения с ними истек, то Его Величество приказывает ему сообщить мне, — с тем, чтобы я с своей стороны осведомил об этом свой двор, — что он не находит более нужным возобновлять с нами соглашения.

Говорят, что вскоре г. Прассе получит со стороны Императора ясный намек о необходимости для него оставить двор и в обществе думают, что за ним скоро последую и я. Что касается меня лично, то я льщу себя надеждой, что Император относится ко мне снисходительно, но я сомневаюсь, чтобы это обстоятельство хотя сколько-нибудь могло влиять на его решения.

Я рассчитываю, ваше превосходительство, что курьер Петерсон должен приехать к вам сегодня; я буду считать минуты до тех пор, пока, наконец, не получу от вас указаний, которые рассеять то тягостное положение, в котором я нахожусь.

Два капитана гвардий, князь Долгорукий и князь Шаховской (Дело их еще не опубликовано), навлекли на себя немилость за то, что слишком свободно говорили о современном строе; они сосланы на один из островов Белого моря.

В Курляндии, со времени восшествия на престол Императора, смута еще более усилилась. Герцог (Принц Карл Саксонский, младший сын польского короля Августа ІII, избран был Курляндским герцогом по приказанию Императрицы Елисаветы) поспешно [536] удалился из Митавы в Варшаву. Передают за верное, что Император лишит его Курляндии и сделает герцогом Курляндским принца Георга.

Его Величество отправил в Париж своему посланнику (Граф Петр Григорьевич Чернышев, пожалован орденом св. Андрея в 1761 г. — 1773 г.) орден св. Андрея, не столько ради оказания ему своей милости, сколько ради того, чтобы умалить значение польского ордена, который некоторые из его министров носили прежде пожалования им ордена св. Андрея.

В прошлую среду Его Величество отдал визит принцу Голштейн-Бэкскому; в тот же вечер Император оказал честь графу Роману Воронцову, отужинав у него. Этот вельможа ожидает из Вены своего сына; последний получил звание камергера и поедет посланником в Гаагу.

На днях здесь умер, будучи в преклонных летах, грузинский царь Теймураз, отец знаменитого Ираклия, который ведет войну против персов; Теймураз прожил здесь около года, тщетно добиваясь со стороны России помощи, деньгами и войском, против персов.

Впрочем грузинский царь и его свита, — числом около 80 человек, — были окружены здесь большим почетом: двор предоставлял ему помещение и все необходимое; от двора он получал также экипажи, и его охрана состояла из 24 человек, во главе с офицером. Кроме того, на содержание дома, он получал ежемесячно по 3 тыс. руб.

Кроме капитана князя Дашкова, едущего в Константинополь с известием о смерти Императрицы и восшествии на престол нового Императора (но не с тем, чтобы остаться там в качестве посланника) и камергера Бутурлина, отправляющегося с тем же поручением в Стокгольм к шведскому двору, — не указаны другие лица, которым было бы поручено отвезти такое же извещение к другим европейским дворам.

С большим рвением здесь работают над катафалком, для сооружения которого ничего не щадят; это будет прекрасное, достойное восхищения, произведение; вскоре тело Императрицы будет выставлено на этом катафалке. Всем, даже простому народу, разрешается вход во дворец и в ту [537] комнату, где умерла Императрица и где, со второго дня ее смерти стоит ее тело, здесь все приходящие целуют ее руку. Погребение Императрицы назначено теперь на 2-е февраля старого стиля.

Гакстгаузен.

Петербург 11/22 января 1762 г.

(Писано шифром) Меня уверяют со всех сторон, что Император принял решение набрать и содержать в Гольштинии десять полков пехоты, три кирасирских полка, три драгунских и два гусарских и что, будто бы, уже назначены командующие.

В виду того, что это является явным нарушением 2-й статьи Травендальского трактата и что король не сможет спокойно смотреть на выполнение мер, предпринимаемых против него и с целью причинения ему вреда, то я полагаю, что достаточно такого решения императора, чтобы поставить нас в печальную необходимость начать против него враждебный действия; тщетно мы старались, всевозможными средствами, умилостивить государя, но его ненависть к нам, по-видимому, непоколебима.

Вследствие этого я должен представить на обсуждение проницательности вашего превосходительства и мнению военно-начальников его величества те соображения, которые высказал мне, с просьбой передать их моему двору, прибывший сюда с ходатайством от герцога Мекленбургского, г. Петерсдорф, будучи, конечно, уверенным в том, что мы присоединимся к великому союзу и открыто выступим против России.

По его мнению, король должен был бы войти с герцогом Мекленбургским в соглашение, чтобы герцог нам позволил, на время войны, занять его сторону, под предлогом охраны ее границ от возможного вторжения неприятельских войск, его величество мог бы взять на себя труд сообщить об этом Императору письмом; затем следовало прежде всего занять Мальшин, Росток и Домиц на Эльбе, первый из этих городов — Мальшин — расположен очень выгодно: он окружен болотами и проникнуть в него нельзя иначе, как только по двум шоссейным дорогам; дороги эти точно также, как и самый город, могут быть, без особого труда, в один месяц, так сильно укреплены, что на взятие этого города неприятель должен был бы затратить [538] целую кампанию; города между тем русские, не смогут добыть себе в Померании никакого продовольствия, так как она обращена ими в пустыню; доставить что-либо морем — не позволять им наши суда, а их склады, которые они могли бы основать в Кольберге и других местах, будут для них бесполезны, вследствие дальности перевозки сухим путем; таким образом они будут приведены к необходимости или погибнуть голодной смертью или же удалиться.

Император пожаловал генерал-майору Левену (Шеф лейб-кирасирского его имени полка) ленту и произвел его в генерал-аншефы — с условием принять на себя командование в Гольштинии.

Гакстгаузен.

Петербург 15/26 января 1762 г.

В прошлую субботу ко мне пожаловал обер-камергер генерал Брокдорф и, по приказу Его Императорского Величества, вручил мне ноту о прекращении временного соглашения, которое существовало до сих пор между королем и Императором (в бытность его великим князем) и срок которого истек уже 15 месяцев тому назад. Приняв ноту из рук г. Брокдорфа, я сказал ему, что я не премину уведомить о ней свой двор самым подробным донесением. Имею честь приложить врученный мне г. Брокдорфом документа.

(Писано шифром). При этом г. Брокдорф сообщил мне секретно следующее: когда он получил первый приказ по этому делу, он осмелился указать Императору, что, по его мнению, условия, которые побудили его два года тому назад советовать своему повелителю продлить срок договора, — не изменились.

На это Император ответил ему, что соглашение всегда представляло большую опасность для Дании, чем для него, что со времени его восшествия на престол все изменилось и что, короче говоря, он не находит более нужным продолжать договора с ними.

Нет надобности распространяться о том, — на какие размышления наводит этот первый, неособенно любезный, поступок Императора, а также обращать внимание вашего превосходительства на тот стиль, которым изложен документ. [539]

Относительно общего направления дел и плана, составленного себе Императором, нельзя ничего сказать более определенно, чем я имел честь говорить вашему превосходительству в своих прежних донесениях, основываясь исключительно на догадках и предположениях. Не желая наполнять свои письма сомнениями и возбуждать ложную тревогу я тем не менее не могу умолчать перед вашем превосходительством о том, что мои предположения с каждым днем переходят все в большую уверенность, и я все более утверждаюсь на этот счет в своих мыслях.

Многие из посланников уверены в том, что решение Императора находится в зависимости от решения Англии и от ответа, который он получить от британского посла. Эти посланники утверждают, что им достоверно известно, что Император, прежде, чем переменить фронт и изменять систему, совершенно противоположную той, которой следовала Россия в войне с Пруссией, обратился к Англии с некоторыми предложениями. По утверждению посланников, Император предлагал возвратить прусскому королю все завоеванные у него русским оружием земли, т. е. всю Пруссию и Померанию, более того, его величество не требует даже никакого денежного вознаграждения за военные издержки ни с него, ни с Англии, — все это при одном условии, чтобы Англия, с которой он в таком случае заключил бы самый тесный союз, поддержала бы его предприятие, направленные против Дании, и прислала в Балтийское море хороший флот, который соединился бы с его флотом и выступил против нас. По мнению посланников, если бы Англия не приняла его предложения, то он остался бы верен системе, принятой покойной Императрицей, и, следовательно, продолжал бы упорную борьбу с прусским королем.

Некоторые прибавляют, что с теми же предложениями Император обращался и к прусскому королю, поставив еще условием — предоставление его войскам свободного прохода через прусские владения и присоединение, в помощь русской армии, некоторого количества прусских войск.

Весьма возможно, что слухи эти ложны и вымышленны, и до сих пор ни я и ни один из моих сотоварищей не может поручиться за их достоверность. Этот вопрос интересует нас в данное время больше, чем что-либо другое, и для всех нас в одинаковой степени важно было бы узнать истину. [540]

Правда, трудно поверить, чтобы Государь, которому есть много оснований дорожить мнением страны, решился тотчас по своем восшествии на престол, сразу опрокинуть ту систему, с которой свыклась вся Россия и которой не может не сочувствовать хотя бы только потому, что эта система была принята и проводима в действие покойной Императрицей, чья память будет здесь долго оплакиваема.

Кроме того, его тетка оставила ему монархию в блестящем состоянии, по крайней мере во внешних делах; блогодаря успехам своего оружия и влиянию, которое они стяжали России, по отношению ко всем европейским дворам, она завещала своему преемнику славную роль быть посредником враждующих сторон и законодателем всего мира. Тем более трудно себе представить, чтобы Император мог решиться с легким сердцем отказаться от таких важных преимуществ. Повторяю, если сопоставить все эти обстоятельства, то придется признать невероятным, чтобы Император, имея перед собой такой широкий, светлый путь, способный покрыть его бессмертной славой, решился из прихоти сразу отбросить выгоды, имеющиеся у него в руках, и променять их на такое незначительное для себя дело, где он, — как я полагаю, надеясь на Божью помощь и разумные мероприятия короля, — не только ничего не получит, но рискует попасть сам и поставить свою империю в весьма опасное положение.

Но когда я представляю себе причудливый нрав этого Государя, его восторженное преклонение перед прусским королем, ненависть, которую он питает к ним, — я нахожу весьма вероятным его обращение к прусскому и английскому королям с теми предложениями, о которых я говорил выше. Но если бы это и было так, то я сомневаюсь, чтобы Англия приняла участие в намерениях Императора и пожелала выступить против нас.

Если только мне посчастливится узнать какое-либо точное сведение по интересующему нас вопросу, я, не теряя времени, передам его через курьера вашему превосходительству; точно также я поступлю после того, как соберется в первый раз Высочайший Совет, и станут известны чувства и намерения Государя.

Заседание Высочайшего Совета все время откладывается; такое промедление представляется мне неестественным, и я подозреваю, что Император созовет его только тогда, когда он сможет согласовать свои заявления с ответом, который [541] будет получен от Англии. Тем временем г. Кейт получает от Императора ежедневный извещения и комплименты; для этого Император пользуется услугами г. Вольфа. Я берусь утверждать, что если бы от г. Кейта зависело управлять жестокими решениями Государя, то он предотвратил бы их от нас; я предполагаю, что посланник этот, хорошо изучивший склонности Императора и прекрасно осведомленный о его восторженном преклонении перед прусским королем, убедил свой двор в том, что, выполнит ли Англия условие, которое ставит Император в своем предложении (если таковое вообще существует) или нет, — Император все равно порвет союз с дворами венским и версальским, так как он никогда не решится воевать с своим героем и также в виду его явной ненависти и презрения ко всем французам.

Г. Кейт признался мне, что он целовал руку Императора и Императрицы в день представления им английских купцов; он говорил, что не сделал этого в день восшествия на престол Императора только вследствие отказа г.г. Мерси и Бретейля. Он уверил меня в том, что в царствование Императрицы Анны между его двором и русским было заключено взаимное обязательство, по которому русский посланник в Лондоне обязывался целовать руку короля, если британский посланник будет делать то же здесь. По мнению г. Кейта, Император впредь потребует, чтобы все иностранные посланники целовали ему руку.

Все прочие посланники по-прежнему согласны в том, чтобы не целовать руки Императора, по крайней мере до тех пор, пока им не прикажут этого делать их государи. Поэтому в случае, если мое пребывание здесь продлится, я убедительно прошу ваше превосходительство сообщить мне, возможно скорее, определенные на этот счет приказания короля.

Непостижимо, до каких размеров доводят лесть лица, окружающие Императора, и невозможно себе представить все несообразности, распространяемый на наш счет. Мне известно из довольно верных источников, что его убедили в том, что, стоит ему объявить нам войну или же только двинуть свои войска от Кольберга к Голштинии, как мы, тотчас же, обратимся к нему с самыми постыдными для себя предложениями и отдадим ему не только Шлезвиг, но и всю Голштинию и что мы почтем еще себя счастливыми, если он, при таких условиях, пожелает войти с нами в мирные [542] переговоры и откажется от той суммы денег, на которую он желает получить.

Другие, — люди более осведомленные и менее льстивые, говорили ему, что теперь, когда Россия в течение шести лет вела раззорительную для себя, во многих отношениях, войну, — война с Данией будет ему дорого стоить, что в данное время мы так хорошо подготовлены, как никогда, и что положение наше, в смысле обороны, очень выгодное, и что, если он хочет начать войну при лучших условиях и с вероятием на успех, то он должен готовиться к ней года четыре или пять и прежде всего улучшить свой флот; указывали также на то, что необходимость поддерживать в течение такого долгого срока вооружение — истощит наши силы и что, следовательно, отложить войну является лучшим способом с нами расправиться.

Принц Голштейн-Бекский, который всегда был предан долгу короля, не только по-прежнему хорошо к нам относится, но и старается быть нам полезным; Я имел удовольствие убедиться в этом, разговаривая с ним на днях; кроме того, я заметил, что Император очень высоко его ставит и окружает его большим почетом.

Это обстоятельство наводит меня на мысль, которую я хочу представить на обсуждение вашего превосходительства: не найдите ли вы полезным написать принцу письмо, изложив довольно подробно наше дело и представив ему все выгоды, которые произойдут в том случае, если между обоими государями — его кузенами — установятся дружеские, мирные отношения, а также указав ему, как будет почетна его роль посредника в достижении этой великой и желанной цели.

Я признаю, что этот шаг, — за успешность которого нельзя поручиться, — рискованный и может привести к совершенно обратным результатам, поэтому я и представляю эту мысль всестороннему обсуждению вашего превосходительства; в том только случае, если король надеется еще каким бы то ни было мирным путем достигнуть соглашения, — я предлагаю, среди других способов, воспользоваться и моей мыслью, при чем я находил бы полезным поручить мне передать письмо принцу, уполномочив меня высказаться более подробно по поводу его содержания и тех способов, какими предполагается достичь соглашения.

Как доказательство чрезмерной любви Императора к прусскому королю, я должен рассказать вашему превосходительству следующее. В первый же день своего [543] восшествия на престол, вечером, он заказал для портрета этого прославленного воина великолепную раму, украшенную всевозможными трофеями и эмблемами; с тех пор над этой рамой работали днем и ночью. В прошлую пятницу она была готова, и Император выставил портрет прусского короля в своих покоях, на виду у всех; теперь он только и занят тем, что смотрит на этот портрет, показывает его всем, кто к нему приходит, и восхваляет необыкновенные качества этого короля завоевателя. Надо прибавит, что портрет этот единственный в покоях Императора, где не видно даже портрета покойной Императрицы.

Все говорят о том, что Государь вернет сюда бывшего герцога Курляндского (Знаменитого Иоганна Бирона, находившегося с своей семьей в ссылке в Ярославле) и двух принцев — его сыновей, чтобы восстановить в его правах. Г. Прассе, по-видимому, этому верит. Мне также представляется это обстоятельство весьма вероятным, тем более, что герцог, разумеется, никогда не отказывался от своих прав, хотя на отречении несчастного принца Карла сильно настаивал польский двор с самого начала его герцогства. Мне хотелось бы думать, что слухи о низвержении принца Карла не оправдаются, но, тем не менее, я полагаю, что он сильно рискует быть низверженным, если только принц Георг, которого ждут здесь со дня на день, пожелает быть герцогом Курляндским".

(Конец шифра).

В прошлую пятницу Его Величество соблаговолил отужинать, в большом обществе, у шталмейстера Льва Александровича Нарышкина: та же честь была оказана им обер-прокурору Глебову.

Покойный граф Петр Шувалов оставил, распределив в своем завещании, до 800 тыс. руб. Накануне своей смерти он подарил своему близкому другу — вышеназванному обер-прокурору Глебову, свою, осыпанную бриллиантами Андреевскую звезду, имение под Москвой и большую сумму денег, всего стоимостью на 100 тыс. руб., своему кузену, камергеру Ивану Шувалову, он завещал 100 тысяч рублей. Значительные подарки он оставил также своим невесткам и другим членам своей семьи; он не забыл никого до последнего своего лакея; все его родственники и даже посторонние наследуют [544] после него, кроме его единственного сына, которому он, как утверждают, ничего не оставил; если Император не найдет нужным что-нибудь сделать для него, то он ничего не получит.

Предполагают, что заведывание артиллерийским корпусом, которое пока еще никому не поручено, будет передано генералу Фермору.

Сюда ежедневно приезжают из городов Лифляндии и других мест уполномоченные, — с поздравлениями к Императору.

Генерал Тотлебен (Тотлебен уличен был в изменических сношениях с пруссаками и предан суду в последний год царствования Елисаветы) пользуется полной свободой; в его доме нет даже стражи. Вскоре дело его будет разбираться в Военном Совете; тем временем, в обществе распространяется убеждение в том, что он невиновен и будет оправдан.

Я счастлив сообщить вашему превосходительству об улучшении, хотя очень медленном, здоровья канцлера; слабость принуждает его оставаться в постели и не так скоро позволит ему приняться за дела.

Гакстгаузен.

Сообщ. Е. С. Шумигорский.

(Продолжение следует).

(пер. Н. А. Беловой)
Текст воспроизведен по изданию: Донесения датского посланника Гакстгаузена о царствовании Петра III и перевороте 1762 года // Русская старина, № 3. 1915