Из дипломатической переписки сэра Джемса Гарриса — графа Мальмсбюри

(1777-1782 гг.) 1.

В исходе марта прибыл в Петербург к графу Герцу посланный из Потсдама, с секретным поручением. Со времени его приезда Герц чуть не ежедневно совещался с Паниным и с Потемкиным. Короля прусского так волновало предстоявшее в Могилеве свидание Екатерины с императором Иосифом, что он решил послать в Петербург прусского принца; предполагаемый его приезд к русскому двору и был предметом этих секретных совещаний. Императрица три дня не давала никакого ответа Герцу, и, как писал Гаррис, «не была ничуть обрадована этим предложением; тем не менее, на это посещение ею было дано согласие, в самом дружеском тоне. Граф Герц гордится тем, что он уладил этот важный вопрос. Ему было поручено распространиться о миролюбивых намерениях своего монарха и изобразить венский двор в самых мрачных красках; напомнить императрице его поведение в последнюю турецкую войну, его недавние виды на Баварию... постараться восстановить Екатерину против Австрии, напомнив ей, что австрийская императрица была против поездки своего сына в Россию 2 и что она не дала на это своего согласия до тех пор, пока она не получила уверенности, что нравственности императора не будет угрожать опасности 3. «Герц [438] с большим усердием старался выполнить данное ему поручение, но я имею основание думать, говорить Гаррис, что ему не удалось произвести на императрицу особенно сильного впечатления». «Граф Панин не хотел допустить свидания Герца с Потемкиным, когда Герц настаивал на этом, говоря, что он обязан выполнить данные ему инструкции, то Панин был вне себя от гнева и заявил, что в таким случае он не будет более поддерживать интересов Пруссии. Но эта размолвка продолжалась не долго; они вскоре примирились».

Английский посланник узнал, что граф Герц, во время своих переговоров относительно приезда прусского принца секретно передал Потемкину собственноручное письмо короля прусского, написанное в самых льстивых выражениях. В этом письме, говоря о том, что единственной целью свидания в Могилеве было, «как ему доподлинно известно, разрушить союз, существующей между берлинским и петербургским дворами, и создать новую политическую комбинацию король прусский убеждал князя Потемкина поддержать его интересы; обещая, что если он сделает это, то он (король), со своей стороны, il tachera de rendre possible се qui parait impossible (сделает невозможное возможным); эти слова, при всей туманности, были как нельзя более выразительны; и я боюсь, — говорить Гаррис, — что они глубоко западут в сердце князя Потемкина, так как они относятся либо к его планам относительно Курляндии или, что еще вероятнее, они равносильны обещанию примирить его с великим князем, чтобы в случае кончины императрицы обеспечить ему личную безопасность, сохранение почестей и богатств; боязнь лишиться всего этого часто преследует князя, и им овладевает иногда самая черная меланхолия».

Вследствие интриг и происков Пруссии, отношения при петербургском дворе до того запутались, что английский посланник, не будучи в состоянии разобраться в них, обратился за разъяснениями к одному близкому к князю Потемкину лицу, пользовавшемуся его полным доверием и без которого князь ничего не предпринимал. Щедрые обещания Гарриса возымели свое действие, и он мог вскоре сообщить своему правительству полученные им подробные объяснения на ряд предложенных им вопросов 4, которые сводились к следующему: «чем была вызвала декларация? кем она была составлена? каковы были первоначальные намерения императрицы и остались, ли они неизменны? можно [439] ли верить искренности дружеских заявлений Потемкина и выражаемой им готовности служит Англии? или он отводит глаза и действует в интересах врагов Англии лично или через короля прусского? какие шаги сделаны Францией и Испанией с целью снискать расположение петербургского двора, и удалось ли им достигнуть этого?

Собеседник Гарриса ответил на поставленные вопросы, что декларация написана всецело по инициативе самой императрицы и была вызвана поведением Испании. Все пять пунктов декларации были намечены в черновом проекте декларации, посланном ею графу Панину; он не прибавил к ним ничего существенного; неизвестно, кто подал ей мысль изложить эти пять пунктов, но так как последние месяцы она часто видела своего гамбургского агента, St. Paul’я и графа Воронцова, стоящего во главе коммерц-коллегии, то, по всей вероятности, декларация сложилась у нее под впечатлением разговоров с ними. Вначале, из врожденной симпатии к Англии, императрица склонялась на ее сторону. Но происки ее министров и расточаемые ей со всех сторон одни похвалы заставили ее изменить свое мнение, и она видимо решила соблюдать строжайший нейтралитет.

«Князь Потемкин говорит и действует вполне искренно; он не любит французов, предубежден против короля прусского и остается глух к предложениям, сделанным ему за последнее время этим монархом. Но его симпатии к Англии не так велики, чтобы он преодолел для нее свою лень и беспечность; он может выйти из своей инертности только в том случае, если его вынудит к тому противодействие графа Панина.

«Французы неутомимы в своим старании обойти императрицу. У них масса агентов, и они не щадят ни денег, ни труда чтобы разрушить все наши планы. Им удалось перетянуть на свою стброну графа Панина; хотя императрица все еще не вполне доверяет им и относится к ним несколько пренебрежительно, но лесть нравится ей, и она полагает, что ее могущество и слава нигде не встретят такой правдивой оценки, как в Версале.

«На мой вопрос вышеупомянутому лицу, что он подразумевает под выгодными предложениями, сделанными князю Потемкину королем Прусским, он ответил, — пишет Гаррис, — что король обещает помочь ему получить герцогство Курляндское и, если он пожелает, предлагает найти ему жену среди немецкихпринцесс, — не называя впрочем ни одной из них. Я [440] полюбопытствовал узнать, почему князь отвергнул столь лестное предложение? это объясняется тем, ответил мой еобеседник, что он не считает это предложение искренним, а рассчитанным лишь на то, чтобы снискать его расположение на время свидания в Могилеве. Я спросил, что думает князь Потемкин об этом свидании, и как он относится к венскому двору. «У князя нет определенной политики; он действует под впечатлением минуты. В данный момент он заискивает расположение императора, который, подавая ему надежду пожаловать ему какое-нибудь княжество или что-нибудь вроде этого, может навсегда заручиться его расположением. Затем я попросил его сказать свое мнение о настроении двора». «Оно слишком зависит от случая, отвечал он, поэтому об нем нельзя сказать ничего определенного; все зависит от событий, и пока не случится чего-нибудь особенно важного, тот будет иметь наибольшее влияния, кто лучше сумеет льстить и потворствовать слабостям императрицы; у нее нет определенного плана действий, нет никаких видов на будущее... Можно сказать одно, что ежели ее величайший враг будет льстить ей, то она будет содействовать его видам и будет усыплена его похвалами; с другой стороны, если ее лучший и самый любимый друг будет перечить ее желаниям или идти против некоторых ее мероприятий, то она в первый момент будет готова расстаться с ним, и в ее душу глубоко западет чувство недовольства» 5.

В исходе мая (1780 г.) состоялось волновавшее всех свидание Екатерины с императором австрийским в Могилеве, которое имело огромное политическое значение, так как оно могло повлечь за собою сближение между Россией и венским кабинетом.

«Император приехал 23-го, императрица два дня спустя. Кобенцель представил его ее императорскому величеству под именем графа Фалькештейна. Проведя в Могилеве пять дней, и от ужинав 30 числа в Шклове, загородном доме генерала Зорича, их величества отбыли в Смоленск, откуда императрица поедет далее по заранее составленному маршруту, а император отправится в Москву. Он проведет в древней столице четыре дня и, осмотрев ее достопримечательности, отправится в Петербург, куда его ожидают одновременно с ее императорским величеством. Во всех письмах, полученных из Могилева, говорится о взаимном удовольствии, испытанном августейшими особами во время этого свидания; любезность императора и [441] его душевные качества должны были произвести самое благоприятное впечатление на государыню, которая сама обладает в высокой степени искусством нравиться.

Прусская партия крайне встревожена тем, что прибывание императора в России будет столь продолжительно, тем более, что это делается, очевидно, по желанию императрицы, которой не только льстить посещение этого высокопоставленного гостя, но которая поражена его любезным обхождением и приятными манерами. Он, со своей стороны, сделал все возможное, чтобы понравиться; действуя совершенно в ее духе, он рассыпается в похвалах по поводу всего, что сделано ею, или что она предпринимает в настоящее время.

Император уехал из Петербурга 25 июля; он нанес такой чувствительный удар влиянию короля прусского и так заметно поколебал его влияние, что королю едва-ли удастся восстановить его».

«Прощаясь с императрицею, Иосиф II сказал ей, в самых простых и благородных выражениях, что он показал себя ей таким, каков он есть на самом деле, что он не прибегал ни к хитрости, ни к каким-либо уловкам, чтобы снискать ее благоволение и дружбу, что она может поэтому составить себе верное представление об его характере и душевных качествах, так как он вполне уверен, что после его отъезда будут стараться оклеветать его и очернить в ее глазах, то он просит ее, прежде, нежели верить тому, что ей скажут, справиться со своим собственным сердцем. Он присовокупил, что не любит льстить, но должен сказать откровенно, что она превзошла добрую славу, которой она пользуется, и что он считает дни, проведенные с нею, самым приятным временем своей жизни, проведенным с наибольшей пользою. Императрица была до того тронута тоном, которым все это было сказано, что даже прослезилась; она поцеловала его с большим волнением и сердечностью, а когда Иосиф II поцеловал ее руку, она в свою очередь поцеловала ему руку. Это передано мне человеком, который был единственным свидетелем этой оригинальной сцены».

Любопытно сопоставить с этими строками отзыв Иосифа II об Екатерине, который передает в одной из своих депеш английский посланник в Константинополе, Кейт.

«Император сказал мне, писал Кейт, что все искусство состоит в том, чтобы понять характер русской императрицы и польстить ей. Она обладает, без сомнения, выдающимся умом, но не может все делать сама. Тот, кому приходится вести с нею [442] переговоры, никогда не должен упускать из вида ее пола, не должен забывать, что женщина мыслит и действует иначе, нежели мужчина. Я говорю по опыту, что единственное средство быть с нею в хороших отношениях, это не потакать ей, но и не затрогивать ее предрассудков, предоставить ей действовать в маловажных делах по своему собственному усмотрению, чтобы иметь возможность в более существенном ответить ей отказом. Следует постоянно выказывать готовность быть ей приятным, но вместе с тем надобно дать ей понять, что вы твердо намерены следовать известным принципам и вполне ясно сознаете свои права; если она выражает желание получить что-либо, на что можно согласиться, не отступая от этих принципов, то ей следует оказывать ту предупредительность и внимание, какие подобают женщине, но когда она настаивает на уступках, которых невозможно сделать, то надобно дать ей почувствовать, что ее желание будет исполнено лишь в пределах возможного. Таким образом можно сохранить с нею дружественный отношения и оградить себя от ее слишком пылких и стремительных чувств и убедить ее в то же время, что в серьезных вопросах всякий монарх имеет неоспоримое право держаться своей собственной политики и не отступать от нее ни на шаг. Главное несчастье императрицы заключается в том, что возле нее нет человека, который осмелился бы ограничить или хотя бы сдержать вспышки ее страстей. Гр. Остерман человек ничтожный; он ничего не делает и не имеет веса. Что касается Безбородко, — это выскочка; он был письмоводителем и простым переводчиком при фельдмаршале Румянцеве и сохранил до сих пор взгляды этого класса людей. У него есть кое-какие способности, есть навык к делам, но он мало читал, ничего не смыслит в государственном управлении и не понимает высших интересов, коими руководятся монархи. Когда государыня пользуется его пером и диктует ему резкие под час и несдержанные выражения, в коих она изливает чувства, волнующие ее в данный момент, то у ее секретаря не хватает твердости, а быть может и желания сдержать ее первый и необдуманный порыв; он излагает на бумаге ее мысли во всей их непосредственности и при том, вероятно, говорите себе: «Не мне дело взвешивать последствия и предостерегать государыню; пускай короли Франции и Англии или император австрийский сами разбираются в этом». Таково положение императрицы; это не следует упускать из виду тому, кто ведете с нею серьезные переговоры. [443]

— Но разве, со времени опалы Гр. Панина, кн. Потемкин не является ближайшим советником императрицы? — заметил я.

— Разумеется, — возразил император, — но это плохой советник. Его познания крайне ограничены. При том он очень ленив; сама императрица относится к нему, или по крайней мере говорите о нем, как о своим ученике в деле политики, следовательно, как о человеке, коим надобно руководить, но который не может быть руководитедем. Ей доставляет удовольствие говорить: «это мой ученик; он мне обязан всеми сведениями в делах». Вы понимаете, что тот, кому это она говорила, не был достаточно откровенен, чтобы сказать ей: «да, в. в.; он ваш ученик, но, по правде сказать, он не делает вам чести».

— Разве что-нибудь заставляет предполагать, сказал я, что влияние и значение Потемкина уменьшаются?

— Ничуть, возразил император, но в делах политики его влияние никогда не было так велико, как полагали. Императрица не желает расстаться с ним; на это есть тысяча причин. Ей было бы нелегко отделаться от него даже, если бы она того желала. Надо побывать в России, чтобы понять все особенности положения императрицы».

Шесть недель спустя после отъезда из Петербурга императора Иосифа II, в Россию приехал другой высокий посетитель: прусский королевский принц, наследник прусского престола и племянник Фридриха II, которому было поручено по мере возможности постараться загладить благоприятное впечатление, которое произвел на Екатерину Иосиф II. Прусского принца ожидал в Петербурге совсем иной прием.

«28 августа, в среду, приехал сюда прусский принц», писал Гаррис (8 сентября) 1780 г. «Его свидание с императрицею, происшедшее вчера утром с большим церемониалом и этикетом, вряд ли удовлетворило кого-нибудь. Императрица нашла принца неповоротливым, несообщительным и неловким; он, со своей стороны, нашел, что его приняли холодно и высокомерно. На вечернем приеме он так же не имел успеха, и хотя императрица принимала его в Эрмитаже, где она бываете обыкновенно очень любезна и сообщительна; она обращала на него внимание не больше, как того требовало приличие и самая простая вежливость».

«Императрица с каждым днем становится менее любезна с прусским принцем и всячески старается избегать его, писал Гаррис 22 сентября (30 октября). До сих пор не было, да и впредь не будет никаких чрезвычайных празднеств по [444] случаю его приезда, и судя по тому, как государыня обходится с ним, она видимо решила показать ему, что это должно быть его последнее посещение. Принца это задело за живое; вероятно, он никогда не простит ей этого и не забудет той глупой роли, которую он здесь играет. Великий князь и великая княгиня относятся к нему очень внимательно, хотя он и с их стороны не видит того радушия, на которое он рассчитывал.

«Дав понять гр. Панину, что ей былр бы приятно, если бы принц назначил свой отъезд на один из ближайших дней, императрица приказала наконец своему секретарю сказать графу без обиняков, чтобы он это устроил, ибо иначе она не ручается, что она не скажет принцу какой-либо грубости. Как это ни покажется странным, но это совершенно верно. В обществе императрица относится к принцу с холодностью и сдержанностью, которая совершенно не свойственна ее характеру; она никогда не говорить ни с кем из лиц его свиты. В пятницу, на маскараде и в субботу, на приеме во дворце, он не играл в карты с нею; это всем бросилось в глаза, тем более, что когда я вошел, она попросила князя Барятинского уступить мне место за ее столом.

«Относясь пренебрежительно к пруссакам, императрица весьма внимательна ко всем имеющим отношение к венскому двору. Она сказала графу Кобенцелю, в присутствии прусского принца и его свиты, что не проходит дня, чтобы она не вспоминала графа Фалькенштейна и не пожалела об его отезде; разговаривая с князем де-Линь, она расточает похвалы императору и постоянно говорить о своим уважении к нему. Это поведение не согласуется с тем, на что рассчитывал прусский принц, и возбудит, без сомнения, неудовольствие его дяди, когда он вернется из Петербурга. Все это так расстраивает принца, что он чувствует себя здесь еще хуже, чем в Берлине».

Ничто так не оскорбляло прусского принца и его свиту, как «внимание, которое императрица оказывала принцу де-Линь не только как умному и любезному собеседнику, но именно как австрийцу. Отличить принца, оказать ему особое виимание было в глазах Екатерины равносильно тому, чтобы подчеркнуть свое расположение к императору Иосифу II и свою антипатию к королю прусскому и вообще к Бранденбургскому дому.

Столичное общество подражало высочайшим особам; князь Потемкин также не старался быть приятным принцу и не оказывал ему должного внимания.

«Отъезд князя Потемкина (из Петербурга) в настоящий [445] момент, писал Гаррис лорду Стормонту 25 сентября (6 октября) 1780 г., считается знаком неуважения к прусскому принцу, да оно так и есть на самом деле. Я оставался с ним до тех пор, пока он не сел в экипаж, и когда все удалились, я имел с ним еще длинный и интересный разговор. Он был очень сообщителен, говорил о характере императрицы, о современном состоянии империи и о своим собственном положении в таким тоне, который свидетельствует о его здравом суждении и проницательности.

«Я совершенно уверен, что все старания пруссаков снискать расположение императрицы не приведут ни к чему и что только чудо может изменить ее отношения к королевскому принцу и ее чувства к нему. Последние три дня я был свидетелем такого пренебрежительного отношения и такого невнимания к нему со стороны императрицы, что я удивлялся его терпению и сдержанности.

На днях у шталмейстера Нарышкина она не пригласила его к своему столу ни за картами, ни за ужином; с ней сидели только ее фаворит, князь Потемкин и я.

Вчера во время маскарада она появилась в маске и, войдя в зал, попросила меня сопровождать ее, сказав: Ne ше quittez pas de toute la soiree; je vous ai fait Chevalier, et je veux que vous me defendiez contre les ennuyeux». Она пробыла на маскараде от семи до десяти часов и все время не обращала ни малейшего внимания на принца и на его свиту.

Императрица выказывала в присутствии своего высокого гостя неудовольствие и скуку, и, говоря о нем, давала понять, что она имеет самое жалкое мнение о его способностях. Я уверен, что хотя король прусский имеет при здешнем дворе многочисленных и могущественных друзей, его племяннику не удалось достигнуть ни одной из своих целей, что он скорее поддержал, нежели оолабил выгодное мнение, которое императрица составила себе о графе Фалькенштейне, и повредил интересам своего дяди вместо того, чтобы их упрочить. Кн. Потемкин не позволил своей племяннице пригласить его на ужин. Словом, прусский принц уехал недовольный и скучал здесь все время».

«После отъезда принца о нем говорили в Петербурге не иначе как с оттенком жалости, близкой к презрению. Таково здесь настроение в настоящее время, писал Гаррис, месяц спустя после отъезда принца 6, но я не ручаюсь за то, что [446] будет завтра. Прусская партия здесь многочисленна, ловка, изощрилась в интригах и до того привыкла властвовать, что ее значение нелегко поколебать.

«Стараясь изгладить благоприятное впечатление, произведенное на императрицу Иосифом II, прусская партия пускается на все уловки; между прочим передают разговор, который император имел будто бы по возвращении своим в Вену и в котором было много оскорбительного для императрицы; к этому примешивают разные замечания и остроты, которые могли оскорбить императрицу; низость дошла до того, что пруссаки утверждают, будто граф Фалькенштейн вошел в соглашение с молодым двором, которое очень не выгодно для императрицы. Как это ни странно, но эти слухи поддерживались под рукою французской партией; и хотя де-Верак (французский посланник) обязан весьма многим неограниченному доверию, которое оказывает ему граф Кобенцель (по всей вероятности по приказанию своего двора), однако и он и его близкие относятся с большой завистью и неудовольствием к возрастающему влиянию Австрии. Их собственные интересы тесно связаны с интересами Пруссии, и следовательно все то, что уменьшает ее влияние, должно огорчать их. Одним словом, прусский и французский посланники действуют в полном согласии… …и я полагаю, что прежде чем предпринять какой-нибудь шаг, они советуются друг с другом. Граф Панин покровительствует обоим и относится к Австрии так же недоброжелательно, как и к Англии».

Как справедливо отмечает Гаррис, французский посланник явно держал сторону Пруссии и старался передать самые неблаго-приятные для нее факты в таким освещении, которое было выгодно для пруссаков и в то же время должно было ввести в заблуждение тех, кому он это писал, т. е. его собственное правительство. Так, напр., хотя он и вынужден был признать, что прусскому принцу был оказан в Петербурге нелюбезный прием, но он объяснял это не личными качествами принца или изменившимися взглядами императрицы, а совершенно иными причинами.

«Императрица была чрезвычайно раздражена последнее время событиями совершенно частного, семейного характера», писал де-Верак 6 октября, «она так тревожилась, что стала неузнаваема. Все окружающие страдают от этого; можно только пожалеть о том, что прусский прииц приехал сюда в такой момент, когда его присутствие могло еще более усилить неудовольствие императрицы, вследствие того, что ей приходилось скрывать свои чувства. Я не сомневаюсь в том, что при иных [447] обстоятельствах королевский принц очень понравился бы императрице. Он соединяет с благородной внешностью большую любезность обладает по-видимому умом и познаниями, держит себя всегда с достоинством, приличным его сану и, как частный человек, в обществе весьма любезен».

«Прощанье императрицы с королевским принцем было трогательное. Говорят, будто при этом даже были пролиты слезы. Она выразила в самых сильных выражениях свою симпатию к королю прусскому; я не сомневаюсь, что королевский принц снискал ее уважение, и что его поездка будет весьма полезна для прусского короля».

Ни в депешах де-Верака, ни в донесениях Гарриса не говорится подробно о событиях, на которые намекает французский посланник. Но что они действительно существовали, в этом не может быть ни малейшего сомнения, ибо в депеше английского посланника от 9 ноября мы читаем:

«Кн. Потемкин жалуется на то, что императрица рассердилась на него за его просьбу оказать какие-то особые милости ему и его семейству, а когда он стал настаивать, то она приказала ему удалиться, осыпав его упреками. Он жалуется также на злобу врагов, которые, по его словам, постоянно возбуждают императрицу против него и убедили ее в том, что он преследует только свои личные, честолюбивый цели; Потемкин говорите, что характер императрицы последнее время изменился, она стала более чем когда-либо недоверчива и подозрительна, и так избалована лестью, что не может выслушать правды, если она неприятна. Он говорите, что двор ему наскучил, и выражает намерение уехать из столицы и отправиться путешествовать: словом, он говорит тоном фаворита, которому все наскучило и который считаете себя в опале».

«Когда все идет хорошо, говорил кн. Потемкин 7, мое влияние ничтожно, но когда у императрицы бывают неприятности, она нуждается во мне; в такие моменты мое влияние усиливается более, чем когда-либо.

Когда это случится, я воспользуюсь, конечно, этим обстоятельством так или иначе».

Время шло; между тем все старания английского посланника склонить императрицу в пользу Сент-Джемского кабинета разбивались об упорное противодействие с ее стороны. Екатерина оставалась глуха к советам Потемкина, который поддерживал домогательства посланника, и Потемкин, удивляясь этому [448] необычайному упорству, приписывал это главным образом «тонко рассчитанной лести графа Фалькенштейна, который, по его словам, много повредил ему, уверив императрицу, что она величайшая монархиня Европы и не должна позволять никому руководить ее политикой.

«Подобные слова и в прежнее время вскружили бы ей голову, говорил Потемкин, а за последние два года ее умственные способности до того понизились, и она так поддалась своим страстям, что такие речи действуют на нее очень сильно».

Но ему все-таки удалось добиться для Гарриса аудиенции. Седьмого декабря он пригласил к себе посланника 8 и показал ему записку, посланную им императрице и ее ответ на нее. Записка была немногосложна. Упомянув об усердии, с каким он всегда служил ей, и высказав свое сожаление по поводу того, что лица, не дорожащие ее славой, поставили ее в ложное положение, Потемкин просил императрицу, если она сколько-нибудь доверяет его словам, исполнить данное ему обещание и дать посланнику частную аудиенцию. Ответ императрицы был также немногосложен; она изъявляла согласие принять Гарриса, но предварительно выражала желание говорить с самим Потемкиным. Согласно с этим, он отправился в ее аппартаменны, где провел с нею наедине более двух часов. «Я с нетерпением ожидал его возвраицения, говорить Гаррис, и был очень рад видеть, что он вернулся веселый и довольный. Он поспешно сообщил, мне, что ее в. примет меня на другой день в десять часов утра, что она выслушала его с особым удовольствибм и очевидно изменила свой взгляд».

Князь советовал мне быть с императрицей вполне откровенным и искренним.

«Государыня очень проницательна, сказал он, и если она заметит в ваших словах какую-либо непоследовательность или умышленное искажение истины, она подумает, что вы не доверяете ей; дайте ей понять, что единственное ваше оружие есть правда и справедливость, что вами руководить только эти принципы и любовь к родине. Не скупитесь на лесть; чем больше вы будете ей льстить, тем лучше.

«Не думайте, чтобы вы, или кто-либо иной был в состоянии отклонить ее от ее излюбленной мысли о вооруженном нейтралитете. Будьте довольны, если вам удастся парализовать последствия этого плана; в этом случае ее решение неизменно. Этот проект льстить тщеславию и гордости императрицы, и она настаивает на [449] нем из упрямства; вы очень хорошо знаете, как легко женщины поддаются этим страстям, и если вы вздумаете бороться с ними, вы еще более осложните дело. Повторяю вам еще раз, будьте откровенны и чистосердечны, дайте понять императрице, что вы относитесь к ней с полным доверием; она недовольна, так как она полагает, что английский народ не питает к ней доверия».

В половине одиннадцатаго в аппартаменны Потемкина явился за Гаррисом камердинер императрицы и провел его задним ходом в ее покои, где между Екатериной и английским посланником произошел следующий в высокой степени любопытный разговор, который был записан Гаррисом тотчас по окончании аудиенции. По свидетельству лиц, близко знавших английского посланника, он обладал изумительной памятью и мог по окончании любого заседания продиктовать или записать дословно все, что говорилось; поэтому донесение, в котором он передает свой разговор с императрицей, имеет большую цену.

Разговор с императрицей, по собственному свидетельству Гарриса, произвел на него столь глубокое впечатление, что он запомнил каждое ее слово и мог поручиться, что им записаны подлинный слова и выражения его высокой собеседницы; разговор происходил на французском языке и записан в виде диалога, так, как он происходил; сокращены несколько только реплики самого Гарриса.

* * *

Перевод:

Гаррис. — Я явился с намерением изобразить В. И. В. критическое положение, в каком находятся наши дела. В. В. известно, какое доверие мы питаем к ней; мы льстим себя надеждою, что В. В. отвратите грозящую нам беду и рассеете наши опасения в том, что мы лишились ее расположения.

Екатерина. — Вам известны мои чувства к вашей нации; они столь же искренни сколь неизменны; но я встретила с вашей стороны так мало взаимности, что мне не следовало бы долее считать вас в числе своих друзей.

Г. — Я хотел обратиться непосредственно к В. В., так как я питаю надежду, что эти чувства еще не совсем изгладились, но я делаю это не без боязни, ибо все, что я вижу, убеждает меня в том, что наши враги известным образом успели воздействовать на В. В.

Е. — Каким образом, в чем?

Г. — Везде, В. В., в Голландии, Дании, Пруссии. Если бы В. В. благоволили взглянуть на записку, переданную мною князю Потемкину, то вы увидели бы, на чем основаны мои опаеения.

Е. — Я прочла ее; повторяю вам, м. г., я люблю вашу нацию; было бы слабостью верить всем сплетням, распускаемым мелкими государствами. [450]

Г. — Ваши враги успели направить все действия В. И. В. в свою пользу, так что в настоящую минуту в Лондоне полагают, что вы заключили тайное соглашение с Францией, и что вы ведете переговоры с Бурбонами, чтобы решить участь войны.

Е. — (с живостью) Даю вам слово, это неверно; я никогда не питала и не буду питать склонности к французам; но надобно сознаться, что они оказывали мне такое внимание, какого я не встречала со стороны других.

Г. — Они имели в виду только свои собственные интересы, В. В., их вежливость всегда подозрительна; В. В., конечно, не сравните ту легкость, с какою наши враги согласились на проект вооруженного нейтралитета, с теми доказательствами недвусмысленной дружбы, какие она получала от нас во время войны с Портой; могла ли бы она когда-либо рассчитывать, в подобном случае, на такую готовность поддержать ее, какую мы выказали в то время, когда ее флот вступил в Средиземное море и когда он вышел из него?

Е. — Я признаю эти заслуги. Я никогда их не забуду, ежели вы не заставите меня сделать это; но что же я могу сделать для вас? вы не хотите заключить мир. [451]

Г. — Мы ничего так сильно не желаем; но не мы начали войну и у нас нет друзей.

Е. — Потому что вы не хотите их иметь, вы так непреклонны и так скрытны, вы не имеете доверия ко мне.

Г. — Я в отчаянии, что интриги, имевшие такой успех в Европе, повлияли на просвещенный ум В. И. В.: я был прав, полагая, что вы предубеждены против нас.

Е. — Я говорю на основании фактов; пустые слухи на меня не влияют; я выше предубеждений; но вы постоянно держали себя по отношению ко мне жестко; признаюсь вам, мне это было весьма неприятно, так как я люблю вашу нацию, как свою.

Г. — Так спасите же, В. В., нацию, которую вы любите; она прибегает к вам за помощью.

Е. — Дайте мне возможность сделать это, и я ни минуты не буду колебаться; скажите мне, на каких условиях вы хотите заключить мир. Пусть ваш двор будет со мною откровенен; ему бы следовало знать меня лучше,

Г. — Требуйте от нас все, что вы ни пожелаете; мы ни в чем не сможем отказать В. И. В., если только мы будем знать, что может быть вам приятно. [452]

E. — Что же я могу сказать вам, не зная намерений вашего двора?

Г. — Мы желаем возобновления Парижского договора 1762 г. и на меньшее не можем согласиться.

Е. — Вы прекрасно делаете, предъявляя это требование, если только вы в состоянии поддержать его.

Г. — Разве мы не в праве требовать этого? Разве В. В. не друг нам? как бы вы поступили на нашем месте?

Е. — Я скажу это вам, когда мне будут известны ваши намерения.

Г. — Соблаговолите дать нам совет.

Е. — Вы должны высказаться сперва вполне ясно.

Г. — Смею уверить В. И. В., что мы питаем к вам безграничное доверие.

Е. — Докажите его не на одних словах; вы увидите тогда, какого вы имеете во мне друга; вы до сих пор только отталкивали меня. Как же вы хотите, чтобы я действовала в вашу пользу?

Г. — В. И. В. не говорили бы так, если бы наши поступки были представлены вам в их истинном совете, и если бы наши чувства не были изображены совершенно превратно.

Е. — Кто мог исказить их смысл? Кто посмел бы обманывать меня? [453]

Г. — Ваш первый министр, В. В., граф Панин; он наш отъявленный враг.

Е. — (с горячностью) он перестал бы быть моим министром с того момента, как он стал бы обманывать меня.

Г. — Но он, несомненно, старается сделать это; он, видимо, поклялся посеять раздор между обеими нациями; поддавшись всецело интригам, которые исходят из Потсдама,он преследует одну цель, — связать В. И. В. с Францией, и он уже сблизился с французским посланником и находится с ним в постоянных сношениях.

Е. — (обиженным тоном) Не думайте, чтобы это имело какое-нибудь значение: я хорошо знаю Панина; его интриги на меня не оказывают никакого влияния; я не ребенок; никто не заставить меня делать то, что я не хочу; я все отлично знаю.

Г. — В. И. В. не можете знать того, что делается вне этих стен; граф Панин везде превозносит французскую партию; он поддерживает ее; он всецело предан королю прусскому и служит ему усерднее, нежели В. В. Он предложил королю присоединиться к вооруженному нейтралитету.

Е. — (высокомерно) Я, со своей стороны, буду очень довольна, если он присоединится к нему; я буду настаивать на своем проекте; я считаю его полезным. [454]

Г. — Говорят, В. В., что это французский проект, что ваш собственный был иной.

Е. — (запальчиво) Гнусная ложь! знайте, что я могу отвечать любезностью на любезность, но что я никогда не могу доверять им. Но что вам мешает этот вооруженный нейтралитет, или, лучше сказать, это вооруженное ничтожество?

Г. — Он причиняет нам очень много зла; он устанавливает новые законы, которые покровительствуют торговле наших врагов и вредят нашей собственной торговле; он дает им возможность употреблять свои торговый суда для перевозки войск, дает им средства строить военные суда; дает возможность смешивать наших друзей и врагов; им пользуются не для тех целей, для каких он был создан.

Е. — Вы наносите ущерб моей торговле; вы задерживаете мои суда; я придаю этому особое значение; торговля мое детище; а вы хотите, чтобы я не сердилась?

Г. — Осмелюсь сказать, В. В., вы были обмануты и в этом случае. Соблаговолите припомнить все то, что мы отвечали на заявления, сделанные нами в этом смысле; обдумайте сделанный нами шаг, когда мы включили статьи 10 и 11 договора, заключенного в 1766 г., в наши каперные свидетельства. [455]

E. — Позвольте мне заметить, что нация, которую я более всего люблю и которая, как я полагала, более всего любит меня, последняя оказала мне эту любезность. Не будем говорить об этом, мы из-за этого могли бы поссориться. Слушайте, что я вам скажу. Заключите мир; момент для этого подходящий; откройтесь мне с полным доверием; я друг Англии из личного расположения как и из рассчета. Эти чувства будут руководить моими действиями; не скрывайте от меня ничего; даю вам свое царское слово, что я не скомпрометирую вас. Я горячо желаю вывести вас из затруднительного положения, но вы должны мне в этом помочь: будьте сговорчивее, будьте менее скрытны; отдавайте должное вашим друзьям, и дай Бог, чтобы этот разговор между Екатериной II и г. Гаррисом, добрым англичанином и честным человеком привел к желаемой цели и составил эпоху в истории. Повторяю вам: имейте доверие ко мне, будьте сговорчивее; если этого не будет, я ни за что не ручаюсь; но если вы будете откровенно искренни, и если все будет ясно, я ручаюсь за все.

Г. — Все сказанное В. И. В. глубоко трогает меня; мы относимся к В. В. с полным доверием и всегда так относились к вам; но мы боялись довериться вашему министру, так как я счел долгом изобразить его своему двору таким, каков он есть; В. И. В. не поставите мне в вину [456] если я скажу, что если мне придется объясниться с ним, он подведет меня, он не точно передаст вам сказанное мною.

Е. — Сообщите ему все свои желания письменно; тогда он ничего не сможет изменить; если он скроет от меня правду, я прогоню его.

Г. — Я знаю заранее, что мы будем удовлетворены только в том случае, если мир, заключенный в Париже (в 1762 г.), будет возобновлен по всем статьям.

Е. — (уклончиво) Я ничего на это не скажу; говорите со мною откровенно о ваших делах; убедите меня, что той скрытности, того недоверия, которое я замечаю в поступках вашего министерства, не существует; тогда я выскажусь откровенно.

Г. — Допустив что все это так, как В. И. В. изволите говорить, я скажу все-таки, что это недоверие есть только осторожность, так как она проистекает из убеждения, что В. И. В. поддерживаете интересы наших врагов; что вы не сочувствуете нам!

Е. — (с горячностью) Я не сочувствую вам! какой вздор!

Г. — Если наши поступки переданы В. И. В. неверно, то с другой стороны и ваши действия передаются моему двору в столь же неверном освещении. В Европе идет какой-то заговор; в Голландии уверяют, что В. И. В. покровительствуете англо-американской партии; в Дании, [457] ссылаясь на ваше требование, уволили перваго министра; короли прусский и французский ссылаются постоянно на ваше имя.

Е. — Повторяю вам, все это одни сплетни; глупо верить подобной нелепости; дайте мне возможность опровергнуть все это вашим поведением я завтра же сделаю это; будьте моим другом, как я того желаю. Я полагаю, у вас еще есть друзья в Голландии; пусть они не дозволят городу Амстердаму ввергнуть республику в войну; гнусная ложь говорить, будто Вернсдорф уволен по моему желанию; это был честный человек, неподкупный министр, но вы должны заключить мир, я уже не раз повторяла это вам.

Г. — Если бы В. И. В. так много раз говорили это мне, я, конечно, передал бы это моему двору.

Е. — Но я приказала Панину передать вам это.

Г. — Правда, он говорил мне, хотя довольно туманно, о заключении мира, но не от имени В. И. В.; а все исходящее от него лично, признаюсь всегда внушало мне подозрение.

Е. — По крайней мере, вы слышите это теперь от меня лично; заключите мир; начните переговоры с вашими колониями, с каждой в отдельности; постарайтесь разъединить их; тогда их союз с Францией [458] расстроится сам собой, и это даст ей выход, ибо надобно иметь в виду, что всякая держава хотела бы спасти свою честь.

Г. — Но ведь французы опозорили нашу честь; почему же мы должны заботиться об их чести?

Е. — Когда хотят заключить мир, надобно прежде всего позабыть зло, которое взаимно причиняли друг другу; но, повторяю, ваше министерство жестоко ошибается, полагая, что я изменилась; я была им возмущена, оно не дало мне возможности выказать вашей нации мне доброжелательство; оно всегда и везде противилось моим видам; в его, а не в моем поведении следует искать причину зла и возможность исправить его в будущем. Положитесь на мою дружбу, на мою справедливость; я рада, что вы выразили желание видеть меня, я хотела высказаться, я хотела бы оправдаться церед вами; мне хотелось до конца исполнить долг дружбы; если вы этим не воспользуетесь, мне не в чем будет упрекать себя. Я говорю с вами, любезный Гаррис, очень серьезно и надеюеь, вы вполне точно донесете все это вашему двору; если, после всего сказанного, я увижу, что он относится также равнодушно, скажем, также непреклонно, будет говорить со мною тоном такого же превосходства, то я более ни во что не стану вмешиваться; я предоставлю дела их течению, и вы очутитесь тогда в том положении, в каком, по вашим словам, вы находитесь [459] ныне, но от которого, поскольку это зависит от меня, вы очень далеки; вы понимаете, я думаю, что это зависит единственно от меня. Говоря вам это, я говорю с вами, как никогда ни с кем не говорила; говоря это кому-либо другому, я бы боялась скомпрометировать себя; но я желаю вам добра; воспользуйтесь этим, г. Гаррис; передайте в точности все, что я вам сказала; я буду с нетерпением ожидать возвращения вашего курьера; но если судить о будущем по прошлому, признаюсь, я не только ни на что не надеюсь, но я даже теряю всякую надежду; вы будете по-прежнему непреклонны, вы не будете доверять тому, что я говорю; вы восставовите против себя своих друзей, вы увеличите число своих врагов, и я с грустью буду видеть ваше затруднительное положение, не имея возможности помочь вам.

Г. — В. И. В. слишком великодушны, чтобы покинуть нас. Вы никогда не захотите, чтобы потомство могло сказать, что в ваше царствование Англия едва не погибла и вы не протянули ей руку помощи.

Е. — Я устала быть великодушной; возможно ли всегда быть великодушной, если мне не платят взаимностью. Будьте великодушны ко мне, и вы увидите, как я буду великодушна по отношению к вам; оставьте мою торговлю в покое; не задерживайте моих немногочисленных судов; говорю [460] вам, это мои дети; я хотела бы, чтобы народ мой занялся промышленностью; подобает ли нации-философу препятствовать этому?

Г. — Мы сделаем все возможное для ваших судов. Но В. И. В., вероятно, не имеете в виду, чтобы при существовании вооруженного нейтралитета всякая нация пользовалась одинаковыми правами?

Е. — Я говорю вам, что это «вооруженное ничтожество», но я всегда буду поддерживать его; уменьшите его значение, заключите мир, предъявите ваши условия.

Г. — Конечно, В. В., мы никогда не примем условий, которые были бы менее благоприятны, нежели условия Парижского договора; и я не думаю, что В. И. В. ободрили бы нас, если бы мы отказались от какого-либо из этих требований.

Е. — Когда вы представите их от имени вашего двора — увидим; клянусь вам, я искренно желаю, чтобы это свидание, во время которого (добавила Императрица, смеясь), кажется, мы вполне договорились, имело те последствия, каких я желаю; я хотела бы сказать, что я надеюсь на это.

Г. — Это свидание весьма лестно для меня; оно успокаивает меня насчет образа мыслей В. И. В., и я вижу, что В. В. не перешли на сторону наших врагов. [461]

E. — (видимо вполне искренно). Я никогда не буду их другом; я никогда не перестану быть вашим другом, если только вы не вынудите меня к этому; если хотите, я буду служит вам по склонности и из личного интереса; руководясь этими побуждениями, я никогда не буду действовать наполовину. Прощайте, г. Гаррис (встав); не забудьте, какое важное значение имеет наш разговор.

Г. — Прежде, нежели В. И. В. удалитесь, позвольте мне заметить, что в городе будет известно, что мне была дана аудиенция, и хотя все привыкли к тому, что вы оказываете мне благоволение, но, несомненно, будут испробованы все средства, чтобы угадать, что именно было предметом нашей беседы; быть может, отчасти это угадают; без сомнения, будут пущены в ход все средства, все уловки, какие может придумать клевета, чтобы повредить нам в вашем мнении. Поэтому я умоляю В. В. считать недействительным все то, что произойдет между отправлением и возвращением моего курьера.

Е. — Как плохо вы меня знаете! Разве я ребенок? разве я не достаточно высказалась? нужно ли прибавить, что я не менее вас желаю, чтобы вы дали мне возможность быть вам полезной.

Г. — Какие приятные иерсиективы В. И. В. открываете мне; мне сдается, что я уже вижу момент, когда оба двора придут к соглашению и когда [462] В. И. В. еще более прославите свое царствование, дав своей империи самую естественную и полезную союзницу.

Е. — Я горячо этого желаю; я буду всеми силами содействовать этому; сделайте же и вы шаг со своей стороны; как женщина, я требую весьма малого. Но я говорю очень серьезно, г. Гаррис, дайте понять вашему двору, что от этого зависит все. Главное надобно, чтобы он доверял мне. Я хочу, чтобы ко мне питали доверие; я никогда не злоупотребляю им; но я предвижу, что этому не бывать, и что я напрасно делаю еще один шаг в вашу пользу; прощайте, г. Гаррис.

Г. — Я должен довести до сведения В. И. В., что король, мой монарх, по настоянию В. В., пожаловал г. Роутону орден Бани, и что Е. В. всегда доставляет особое удовольствие доказать В. И. В. свое желание быть вам приятным.

Е. — Передайте Е. В., что мне весьма приятно внимание с его стороны, и что я надеюсь встретить подобную же уступчивость с его стороны в более важных делах.

________________________

Из этой продолжительной беседы английский посланник вынес убеждение, что в вопросе о вооруженном нейтралитете императрица не намерена была идти на уступки; ей не позволяла этого ее гордость, но она поняла, какие тяжелые последствия мог иметь этот проект для других держав, и как он мог быть неудобен для нее лично; она искала предлога смягчить его последствия; это было самым горячим ее желанием в тот момент, когда уполномоченные Дании подписывали акт вооруженного нейтралитета.

С этой непоследовательностью английскому правительству необходимо было считаться; на это указывал посланнику и Потемкин, когда Гаррис передал ему свой разговор с императрицей.

«Ваше министерство должно принять во внимание характер и пол императрицы, сказал он; нет ничего постыдного льстить слабым, когда из этого можно извлечь величайшие выгоды; пусть оно сделает то, что сделали король прусский и император австрийский, пусть оно затронет ее страсти и ее чувства, и она будет [463] самой верной и самой деятельной вашей союзницей. Бога ради не стесняйтесь со своей стороны льстить ей; это единственное средство снискать ее благоволение. Она жаждет похвал и комплиментов. Не скупитесь на них, и она предоставит в ваше распоряжение все вооруженные силы империи».

«Это сказал мне дословно Потемкин, и в этом весь секрет здешнего двора», — присовокупляет Гаррис.

Но посланник предпочел прибегнуть к тому средству, которое считалось самым действительным при русском дворе, т. е. щедро платить за действительные или мнимые услуги более или менее влиятельных лиц, которые могли ему быть полезны. Желая оправдать свою расточительность, он писал 24 декабря 1780 г. лорду Веймуту, стоявшему во главе английского министерства иностранных дел:

«В. с-ть не можете себе представить, до какой степени в этой стране все продажны, какие огромные суммы тут запрашивают и с какой бесцеремонностью это делается. Французский, голландский и даже прусский посланники самые щедрые в этом отношении; первый из них истратил, насколько мне известно, огромные суммы, впрочем, без всякого успеха. Он снабдил деньгами двух двоюродных братьев графа Панина и вице-канцлера, которые купили дома, стоимостью от 4-5 тысяч фунтов стерлингов. Всякий мелкий чиновник рассчитывает получить вознаграждение, которое бываете соразмерно с требованиями минуты. Герцог Курляндский тратит 20.000 ф. ст. в год и может похвастать тем, что в числе лиц, получающих от него пенсии, находятся гр. Панин, Чернышев и Остерман».

«Трудно себе представить расточительность французских и прусских дипломатических агентов. Императрица сама подает к тому пример. Она подарила, несколько дней тому назад, кн. Потемкину 40 тысяч ф. ст. без всякого повода; этот странный человек до того избалован, что не счел даже нужным поблагодарить за это».

Эта огромная сумма была вознаграждением за новые услуги, оказанные государыне. Екатерине наскучил Ланской, и Потемкин, посвященный в эту тайну, поспешил найти ему достойного преемника.

«Я слышал, что новый фаворит, Мордвинов», — писал Гаррис 18 мая 1781 г.: «который давно уже исполняете все обязанности, сопряженный с этою должностью, будет на днях открыто пользоваться всеми преимуществами своего положения, а Ланской, числящийся пока оффициальным фаворитом, уступит ему свои покои в разных дворцах». [464]

«Бывший фаворита висит на волоске, — сообщил посланник несколько дней спустя, — но он получит отставку не прежде, как с отъездом двора в Петергоф. Двор представляет собою невообразимую картину без урядицы, тем более, что Ланской держит себя безукоризненно и не подал ни малейшего повода к его увольнению. Он не ревнив, не дерзок и не заслужил упрека в непостоянстве; он жалуется на свою отставку, которую считает неизбежной, в таких трогательных выражениях, что государыня и ее доверенные лица поставлены в весьма затруднительное положение и не знают, как отделаться от него, не заслужив упрека в жестокости. Но его преемник громко заявляете свои права, и жалость, вероятно, скоро уступит место иному чувству. Я слышал, что кн. Потемкин, коего власть в подобных случаях бывает безгранична, собирается испросить себе сумму в 700 тысяч рублей».

Перемены, происходящие при дворе, доставляли материал для каждого письма Гарриса; никогда еще придворная жизнь не представляла более удивительного зрелища. «Императрица становится с каждым днем более подозрительна и раздражительна», сообщал Гаррис в начале июля 1781 г.: «гордясь своею властью и упорно настаивая на своих мнениях, она недовольна всеми своими приближенными и относится к ним недоброжелательно. Государыня, которой прежде было так легко служить, стала теперь крайне требовательна, и служить ей весьма неприятно; ее собственный слуги, точно так же как министры, страдают от этой удивительной перемены в ее характере, которая так чувствительна и с которой так трудно мириться, что многие из главных сановников империи просят об увольнении.

Генерал Сиверс, губернатор нескольких провинций, человек весьма преданный государыне и вполне достойный, уволен в отставку; фельдмаршал Голицын неоднократно просился в отставку; уверяют, что то же намерен сделать Бецкий; кн. Потемкин, который более всех терпит от последствий этой перемены в характере императрицы, выразил ей совершенно серьезно желание сложить с себя все свои должности; но он должен был отказаться от этого намерения, так как императрица caмым категорическим образом отказала ему в этом. Но я не верю, чтобы он действовал искренно, так как он отлично знает, что императрица не может обойтись без него, он хотел, вероятно, этим вернуть свое влияние, которое заметно поколебалось в последнее время, а на случай неудачи с этой [465] стороны, он обеспечил себя в другом отношении, убедив императрицу купить у него для Ланского, который видимо пользуется вновь большим благоволением, огромное поместье, стоимостью в 500 тысяч рублей; одно обстоятельство заставляет думать, что Потемкин действительно намерен удалиться от двора, это то огромное количество наличных денег, которое он скопляет, продавая свои поместья, лошадей и драгоценности. Наибольшим влиянием пользуется в настоящее время Безбородко, секретарь императрицы, коего возвышение возбуждает всеобщую зависть. Потакая всем капризам императрицы, он приобрел уважение и доверие и бываете ей весьма полезен своими выдающимися способностями и удивительной памятью. Он руководит почти один внутренними делами империи и принимаете значительное участие в ведении иностранной политики».

В одной из наших последних бесед, кн. Потемкин высказался об императрице свободнее, чем когда-либо. Он и прежде часто упрекал ее в легкомыслии, в том, что она беспрестанно меняет свои взгляды и действует без всякой системы. Теперь он не побоялся сказать мне, что «с годами бледнеют все ее прекрасные качества, что она стала недоверчива, робка, что ее умственные способности становятся ограниченнее; что когда ей предлагают какой-либо новый план, то она подозревает со стороны предложившего эгоистический рассчет, а если она верит его искренности, то видит лишь опасность предприятия, а не те блестящие выгоды, которые оно сулит; что ее честолюбие меркнет при мысли о малейшем риске, и что она доступна теперь только одной лести».

В. Т.

(Окончание следует).


Комментарии

1. См. «Русск. Стар.», июнь 1908 г.

2. Для свидания с Екатериной.

3. Письмо Гарриса к лорду Стормонту от 31 марта — 11 апреля 1780 г.

4. Письмо к лорду Стормонту от 15/26 мая 1780.

5. Письмо Гарриса к Г. Элиоту от 2/13 июня 1780 г.

6. Письма к лорду Стормонту от 17 и 29 ноября 1780 г.

7. Письмо Гарриса от 1 августа 1780 г.

8. Письмо к лорду Стормонту от 2/13 декабря 1780 г.

Текст воспроизведен по изданию: Из дипломатической переписки сэра Джемса Гарриса — графа Мальмсбюри (1777-1782 гг.) // Русская старина, № 9. 1908

© текст - В. Т. 1908
© сетевая версия - Тhietmar. 2015

© OCR - Андреев-Попович И. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1908