ХОЕЦКИЙ К. Л.

ЗАПИСКИ

ПОЛЯК-КОНФЕДЕРАТ В СИБИРИ

Предлагаемые здесь выдержки из похождений Польских конфедератов заимствованы из Польского сочинения, изданного в Варшаве, в 1790 году, неизвестным автором, под заглавием: ”Поляк-конфедерат сосланный в Сибирь". Сам автор, в ранге офицера, был участником помянутой ссылки и, не мудрствуя лукаво, записал виденное и слышанное им на пути от Кракова до крайних пределов Сибири, даже Ташкента, и обратно до своего бегства на родину. Если записки его не вполне характеризуют состояние этого края во второй половине истекшего столетия, тем не менее они представляют любопытные данные тогдашних порядков относительно политических преступников. Не меньший интерес имеют отношения конфедератов к современной автору администрации и инородцам Сибири. Вообще же похождения Поляков соприкасаются, в том или другом виде, с этой и в наши дни не особенно уясненной страною. Долговременную свою ссылку неизвестный автор начинает с нижеследующего обстоятельства.

М. Серно-Соловьевич.


В 1768 году г. Краков, выдержав десятинедельную осаду и штурм, вынужден был сдаться на капитуляцию, что следует приписать отчасти неурядице в наших войсках, отчасти же измене некоторых лиц, сносившихся с неприятелем. В этом положении мы ожидали решения нашей участи от Русского главнокомандующего графа Апраксина, обещавшего нам свободу, лишь только мы отречемся от дальнейшего участия в конфедерации. С этой будто бы целью, по истечении двух недель, наши офицеры были созваны в Краковский замок, а оттуда уже никого из них не выпустили. Мы явились в канцелярии с намерением заявить помянутое отречение, но не нашли там никаких для этого приготовлений. Входившие и выходившие Русские офицеры были озабочены лишь тем, все ли мы собрались в замок. Наконец, вошел плац-маиор и [279] велел нам следовать за собой из канцелярии в замок, заявив, что там снабдят нас билетами для свободного выезда из Кракова. Мы вышли за комендантом с некоторым недоверием; а так как среди нас находились конфедераты из Краковского, Сандомирского и Саноцкого воеводств, поэтому и были мы размещены в отдельных избах, и вслед затем окружены караулом. Пораженные этой несправедливостью, мы не решались даже переговорить друг с другом, будучи уверены, что мы обречены на смерть. Точно также и окружавшая нас стража не смела вести с нами разговоров. В подобном молчании и тревоге мы оставались с десяти часов утра до пяти пополудни. Приведший нас плац-маиор исчез и явился уже после пяти часов с приказанием, чтобы мы приготовились на следующий день в дорогу. При этом он разрешил отправиться под караулом двоим из каждого воеводства на квартиры для забора необходимых пожитков. Прислуге же нашей и рядовым, не находившимся в замке, приказано было собраться у Гродненских ворот, через которые назначен был наш выезд из города. Все было сделано согласно приказанию помянутого коменданта. Наши посланные отправились на квартиры и возвратились с пожитками. Только с наступлением ночи проголодавшимся пленникам принесено было несколько караваев хлеба, наполовину с мякиной, так что, не смотря на весь наш апетит, никто к нему не дотронулся. Впрочем мы подкрепили свои силы несколькими бутылками сносного вина и затем расположились спать на голом полу. Рядовых, захваченных при штурме, было слишком 400 человек. Шляхтичей же и офицеров, в числе которых находились два маршала (Краковский Чарнецкий и Сандомирский Потоцкий), было 260 человек.

Наконец, наступил роковой для нас день, и в пять часов пришел к нам тот же плац-маиор с приказанием выступать в дорогу. Мы высыпались толпой из замка, и лишь только вышли за ворота, нашим глазам представилась пехота, расставленная двумя рядами, с конными карабинерами на флангах. Печальные двинулись мы к Гродненским воротам, за которыми окружил нас более значительный конвой, состоявший из карабинеров и Донских козаков. Маршалы же наши ехали в собственных экипажах, при чем каждого из них неотступно сопровождал особый Московский офицер. Был еще и третий маршал Браницкий, которому удалось бежать.

По выезде из Кракова автор описывает прибытие конфедератов к Польской границе. Во время означенного пути ничего особенного не случилось, кроме присоединения к ним, в м. Полонном, 90 человек Запорожцев, участников Уманьской резни. Первым [280] Русским городом, принявшим конфедератов, был Васильков, в котором, по недостатку квартир, их поместили в двух хлевах. Из этого города конфедераты прибыли в Киев, о котором в записках отмечено так.

________________

При въезде в Киев нас везде встречали толпы, присматриваясь к пленным как бы к какому либо диковинному и нигде невиданному народу. Нам долго пришлось ждать под дождем и снегом у ворот, пока нас впустили в так называемую Печерскую крепость. По открытии ворот нас направили к месту заключения. Это были военные казармы, в которых, после переклички, нас разместили по 80 и по 90 человек в одной избе. В подобных же помещениях было водворено слишком четыреста человек, прибывших вслед за нами пешком из Кракова. Со дня прибытия, нам целых два дня не давали пищи, так что мы, прохарчившись в пути, ожидали голодной смерти. Однакоже на третий день нам роздали по одному хлебу и по три копейки на человека, каковое довольствие отпускалось уже ежедневно. Тем не менее наши рядовые должны были существовать одним только хлебом, с большим количеством песку, в чем были виновны провиантские чиновники. Означенные хлебы были довольно большие и обходились казне по две пол-копейки; но мы охотно уступали их рядовым по копейке, так как есть оный не было никакой возможности. Но лишь только проведало об этом начальство, к нам пришел плац-маиор с вопросом, желаем ли мы получать хлеб натурой или деньгами. Мы изъявили желание на последнее, и нам выдавали ежедневно по пяти копеек, а рядовым по две. Казармы наши были окружены бдительным караулом, и никто не мог отлучиться даже в сени без сопровождения часового. Большое скопление людей, согнанных в одну избу, было причиной духоты и тесноты, так что не всем хватало места проспаться хотя бы на полу, и некоторым приходилось проводить всю ночь на ногах, что немало способствовало развитию болезней и смертности. Наши маршалы были размещены более удобно и жили в каком-то дворце. Мы застали уже в Киеве 110 человек нашей шляхты, равно как и конфедератов из имения князя Сангушки, которых какой-то изменник шляхтич, приняв под свою команду, передал Москалям. Прибывших вместе с нами из м. Полонного Запорожцев поместили по соседству с нами в тех же казармах. Мы были ежедневными свидетелями, как их выводили по нескольку человек, рвали ноздри, наказывали кнутом и по местным законам отправляли в вечную ссылку. [281]

После трехнедельного пребывания в Киеве в нашей среде обнаружились болезни, так что не проходило ни одного дня без пяти или шести покойников, с которыми мы вынуждены были ночевать по нескольку дней, пока допрашивались погребения. В подобной тесноте умер лежавший возле меня некто Иван Киянский, и я должен был пролежать с разлагавшимся трупом три дня. На нашей же обязанности лежало хоронить умерших и копать могилы, не смотря на истощение от болезней.

По прошествии тринадцати недель, когда из 600 человек пленных вымерла большая половина, получено известие, что нас отправят в г. Казань, на расстоянии 170 миль (Польская миля равняется семи верстам) от Киева. Пленных разделили на партии; плац-маиор разместил по трое на подводу и передал по списку офицеру Киевского гарнизона, имевшему под своей командой десять солдат с фельдфебелем и казацким конвоем. В составе одной из помянутых партий, численностью в 180 человек, отправился и я, в тяжелую и морозную тогдашнюю зиму, из Киева, а вслед за нами двинулись и прочие партии в подобном же порядке.

________________

Конфедераты проследовали без особых приключений через Нежин, Севск, Тулу, Муром, Нижний-Новгород и Чебоксары. Сопровождавшей их поручик всеми силами старался облегчить участь вверенных его надзору пленных. Заботливость его отличалась иногда довольно курьезными приемами. Так между прочим автор рассказывает.

________________

По вступлении нашем в Великорусские губернии конвойный поручик наш посоветовал нам, чтобы мы, по случаю наступивших холодов, утаивали (Т. е. по просту кради у жителей. П. Б.) на каждом ночлеге по три или четыре тулупа, припрятывая таковые в его экипаже. При выступлении из деревни крестьяне замечали пропажу, и сельский староста не выдавал нашему командиру установленной квитанции. Поручик приказывал нам садиться в сани, строго укорял пленных за подобные поступки и разрешал крестьянам ревизовать подводы. Разумеется, что тулупов, запрятанных в офицерском экипажe, не находили, и поручик в свою очередь обращал весь свой гнев на крестьян, грозя им батогами. Напуганные мужички, не смея ревизовать офицерского экипажа, не только выдавали квитанцию, но нередко ублаготворяли его еще и деньгами. Подобную операцию повторяли мы на каждом ночлеге и, благодаря оной, вся партия явилась в Казань в хороших тулупах. [282]

О Туле автор-конфедерат замечает: В Туле мы узнали, что в десяти милях, в Калуге, томились в ссылке наши епископы и коронный гетман Ржевуский с сыном, захваченные на сейме, каковая участь наших сенаторов и патриотов немало нас опечалила. Тула довольно обширный город, населенный почти исключительно ремесленниками, выделывающими оружие на всю Московскую армию. Нам рассказывали, что производство это столь значительно, что в продолжении трех дней может быть доставлено разного вооружения на двадцать тысяч человек.

О пребывании в Казани в записках конфедерата отмечено.

Не без большого сожаления и горести, при мысли о расстоянии, отделявшем нас от отечества, прибыли мы в Казань. Чем дальше углублялись мы в Русскую землю, тем менее питали надежды возвратиться в отечество. Никто из нас не ведал будущего, а из настоящего нельзя было предвещать ничего хорошего. По прибытии в Казань мы уже застали одну партию наших собратий, опередившую нас еще в Севске. Видя их свободно разгуливавших по городу, мы утишались хотя тем, что, не смотря на отдаленность заключения, нам не придется испытывать Киевской неволи. Мы долго ждали передачи нас местным властям. Наконец, собралось на базаре начальство и, выстроив конфедератов в две шеренги, сдало по списку местному командиру. Новый начальник велел фельдфебелю разместить нас по квартирам, предназначенным для пленных уже заблаговременно. Размещение это совершено было по два и по три человека, смотря по величине квартиры, при чем нам предоставлен свободный выбор товарищей. Приставленные к нам караульные проверяли свои посты утром и вечером, о чем представлялся рапорт по начальству. Нам разрешено было отлучаться в город, с условием находиться вечером по домам. В непродолжительном времени прибыла из Киева новая партия наших конфедератов, размещенных подобно нам.

Итак мы провели в Казани довольно долгое время при более удобной и дешевой жизни сравнительно с Киевом. Город этот, расположенный на реке Казанке, больше сего последнего, был некогда столицей и резиденцией Татарских ханов. Он покорен царем Иваном Васильевичем, при помощи подкопов под р. Казанку, доказательством чего служат и ныне существующая развалины взорванной порохом земли. Самый город или крепость окружен довольно толстой каменной стеной; дома носят на себе характер Азиятских построек, которых впрочем не особенно много, так как означенная крепость не велика. Внутри самой крепости несколько [283] церквей, переделанных из мечетей, что легко заметить по внутренней отделке, оставившей следы мусульманских святынь. По выходе из крепости, вправо и влево, расположен довольно обширный город, состоящий из каменных и деревянных построек. Вся Казань населена исключительно Москалями, Татарам же предоставлена для жительства только одна отдаленная улица. Не смотря на то, что Казань составляла прежде собственность Татар, число их сравнительно с Москалями весьма незначительно. За то по выезде из города встречаются уже Татарские деревни, в числе которых нет ни одной Московской. В Казани проживало много именитых Москалей, обладавших благородной душой и добрым сердцем. Они разобрали между собой некоторых более значительных наших офицеров и, помимо довольствия из царской казны, заботились об их пропитании и прочих нуждах. Подобное великодушие было оценено всеми пленными. Рождественские праздники провели мы в Киеве, а в Казани справляли Пасху, во время которой прибыла к нам новая партия конфедератов, в числe 160 человек, взятых в Молдавии в м. Сороках. Они доставили нам разные вести о ходе Русско-Турецкой войны. С увеличением числа пленных затруднилось и продовольствие. Для нас, получавших в сутки по пяти коп., жить было легче; но рядовые, при двух копейках, испытывали голод и другие невзгоды, тем болee, что не всегда можно было найти работу. В Пятницу, или Татарский байрам, они собирались около мечетей, где получали щедрую милостыню; некоторые же выдавали себя за докторов, так как в Московии было мало людей знавших медицину. Эти доктора-самозванцы обманывали простонародье, смазывая, например, у слепых глаза топленым медвежьим салом и уверяя, что это средство возвратит им зрение. Спустя три недели после прихода партии конфедератов, взятых в Валахии, прибыла в Казань новая партия Поляков, в числе коих находился столь известный впоследствии капитан Бениовский. Этот человек, попавшись в плен, был ограблен неприятелем, выдал себя в Казани за лютеранина, почему и получал щедрую поддержку от мнимых единоверцев. Зная хорошо химию, Бениовский подружился с местным ювелиром и так удачно повел свои дела, что нажил значительные деньги. Это был человек не только отлично воспитанный и владевший несколькими языками, но и чрезвычайно сметливый и изворотливый. Генерал-губернатор любил его общество и часто приглашал его к своему столу.

Вслед за последней партией прибыли новые конфедераты, в числе которых находился староста Черешинский, Пулавский и много [284] других значительных лиц. Пулавскому был отведен для жительства дворец, точно также и прочим пленным отведены столь же удобные помещения. Казанский генерал-губернатор, Андрей Самарин, был человек великодушный, служивший когда-то в Польше послом. Супруга его, воспитанная при императорском дворе, отличалась столь же высокими качествами; они охотно принимали у себя Черешинского старосту, который, пользуясь их вниманием, имел возможность быть полезным и своим соотечественникам. Пример губернатора возымел влияние и на других Казанских граждан, так что не было общественного собрания, на которое не приглашали бы Поляков. Даже простой народ смотрел снисходительнее на разные проступки наших нижних чинов, а непосредственное начальство отличалось мягкостью и снисходительностью. В прибывшей новой партии из Киева находились наши маршалы: воевода Петр Потоцкий и Чарнецкий. Почти все мы вышли им на встречу, желая почтить своих предводителей. Ген.-губернатор, осведомившись о прибытии в город Потоцкого и Чарнецкого, выслал им свою парадную карету; но они, утомленные дорогой, просили у него разрешения воспользоваться приглашением на следующий день, что действительно и было ими исполнено, в сопровождении конфедератов, желавших оказать отменное уважение своим бывшим начальникам.

По причине постоянного прилива в Казань новых партий конфедератов решено было одних перевести в дальнейшие города, а других распределить в местные войска. По этому поводу всех пленных, за исключением более значительных лиц, пригласили в канцелярию. Тут каждого из нас подвели к мере, записали года и шляхетское происхождение, так как губернатор желал освободить шляхту от солдатской лямки. Однакоже в нашей среде оказалась одна подлая душа, посоветовавшая ему отдать всю шляхту, как заговорщиков, в простые солдаты. Эта мера едва не была осуществлена, если бы мы не отправились во дворец и не подали прошения, с перечнем рода службы и чинов каждого из конфедератов. Губернатор принял во внимание наше прошениe; тем не менее одну партию рядовых, в числе 270 ч., отправил он в Оренбург, а другую, в 200 ч., в Тобольск, где они были зачислены в местные гарнизоны. Горько было расставаться нам с соотечественниками, отправлявшимися пешком в столь отдаленные места, тем более, что мы сами предвидели подобную же участь, в чем и убедила нас впоследствии прискорбная действительность. В скором времени после этой плачевной разлуки предположено было, по [285] причине большого скопления пленных, перевести некоторых из них из Казани в другие города.

Составлена была партия в 170 ч. и отправлена в Кунгур. Нас рассадили по трое на подводу, и мы, под конвоем 10 солдат и капитана, двинулись по Татарской земли, начинавшейся непосредственно за Казанью. На всех ночлегах Татары принимали нас приветливо, за исключением меня, ехавшего с целым окороком, внушавшим им отвращение, так как свиное мясо воспрещается Кораном. В попутных деревнях мы не встречали никаких помещиков с наследственной собственностью; все население состояло из зажиточного или убогого простонародья, над которыми был поставлен в каждой деревне, из тех же Татар, староста, заведывавший их мирскими делами. В каждой деревне находилась также своя мечеть, в которую жители сходились на молитвы. Проехав Татарскими селениями около 30 миль, мы прибыли в деревни, обитаемые Вотяками. Они отличались от Татар как нравами, так и одеждой и, не будучи знакомы с грамотой, исповедывали отменную веру. Женщины их носили странное убранство: на головах торчала какая-то высокая шапка, вышиной около аршина, которую они при входе в избу вынуждены были наклонять. Одежда на них была полотняная, вышитая разноцветною шерстью; мущины же носили бороды и по одежде ничем не отличались от Москалей. Мы видели, как этот народ ходит в лес молиться перед высокой и гладкой березой, принося в жертву скот и баранов. Среди такого народа мы ехали несколько десятков миль, а затем пошли уже деревни населенные Москалями. Ночлеги были везде обыкновенные, на которых мы пробавлялись отпускаемым нам казенным довольствием и без особых приключений добрались до Кунгура. В этом городе мы только переночевали, так как нагнавшая нас свежая партия из Казани должна была тут остановиться, а нам приказано следовать на зимовку в Соликамск.

Выехав из Кунгура, мы проследовали разными деревнями Татарскими, Черемискими и наконец Московскими. За Кунгуром уже мало попадалось Татарских селений, в которых мы довольно дешево покупали у Татар бурки и войлоки для одежды, так как в то время наступила быстрая зима. Пересев с колымаг в сани, прибыли мы ночью в деревню населенную уже Черемисами. Народ этот, кроме необычайной простоты, отличался от виденных нами одеждой и нравами. Убранство их, в особенности у женщин, было довольно диковинное; ибо они не носили другой одежды кроме подпоясанной рубашки, расшитой разноцветной шерстью. На этих [286] рубашках у них был костюм похожий на Кармелитскую рясу; все это было изукрашено шерстью, жестяными, оловяными и бронзовыми побрякушками, оторочено снизу шерстяною бахрамою. Девушки носили на головах нечто в роди шапочки, напоминающей Жидовскую ермолку, с украшениями из медных, а у богатых из серебряных денег или каких-либо других металических побрякушек. Означенные шапочки были разного цвета, как шелковые, так и китайчатые; а замужние женщины носили на голове нечто в роде Французских капишонов, спускавшихся сзади до самого пояса. Мущины же не отличались одеждой от Москалей. О вере, отличной у них от других язычников, нельзя было ничего узнать, точно также и диковинный их язык не был похож на другие, почему никто его и не понимал. В Черемиских деревнях не существовало мечетей, и не было видно молящихся; самый народ был прост, груб и совершенно безграмотен.

Проехав Черемиской землей нисколько десятков миль, мы прибыли в деревни, населенные исключительно Москалями и, следуя подобными селениями, в довольно суровую зиму, прибыли в Соликамск.

Лишь только въехали мы в помянутый город и остановились на базаре, пришел к нам капитан Вольский, также наш конфедерат, взятый из Казани здешним воеводой для обучения своих детей Французскому языку. Он от души приветствовал своих соотечественников и помог нам выбраться из саней, ибо многие из нас почти окоченели от холода. Затем нас разместили на довольно теплых квартирах, а на следующий день мы были переданы местному командиру. Соликамская область, довольно отдаленная от Казани, имела своего воеводу, каковое звание носит здесь начальник каждой отдельной административной местности. Город принадлежал к Казанской губернии и получил свое наименование от соли, вывариваемой в окрестностях оного и от большой реки Камы. В дремучих лесах этой области мы видели множество тетеревей, покрывавших деревья, которых местные жители ловят первобытным способом и доставляют возами в город, продавая по две к. пару. Хлеб в Соликамске довольно дорог, так что казенного жалованья не хватало даже на прокормление, а необходимо было еще и одеться. Офицеры, как упомянуто выше, получали в сутки по пяти к., а рядовые всего по две. Независимо от угнетавшей нас нужды мы имели полную свободу отлучаться в город и его окрестности. Не было впрочем основания опасаться побегов с нашей стороны, так как мы удалились от Польской границы миль на 300, в виду чего никто из нас не осмелился бы пускаться [287] в столь отдаленное и опасное странствие; к тому же за дезертирство грозило немалое взыскание. Не смотря, однако, на то, что в России установлено довольно строгое наказание для преступников и недобрых людей, это далеко не обуздывает Московского народа, склонного к тяжким преступлениям. Разбойников и воров насчитывается в здешних краях множество. Они безобразничают не только на суше, но и на воде, по Волге и Каме; огромные эти реки, протекая дремучими лисами, представляют удобное убежище для всякого рода преступников. Мы видели немало пойманых молодых и старых негодяев, разбойничавших по 40 лет в лесах, за что их подвергали кнуту, вырыванию ноздрей, клеймению и вечной ссылке на каторгу. Подобных преступников в России, а особенно в Сибири, насчитывают до двухсот тысяч, и им однакоже, отпускают ежегодно одежду, а для пропитания одну только ржаную муку и по две к. на человека.

Г. Соликамск довольно красив, хотя состоит из деревянных построек, за исключением нескольких каменных церквей. По другую сторону города тянутся дремучие лиса и никем необитаемые пустыни, из которых одна простирается до самого Ледовитого моря, а протяжение некоторых неизвестно и самим Москалям. В Соликамске до полудня бывала такая темнота, что мы не видели перед собой даже, людей, и только после полудня показывались солнце и довольно ясный день. Летом, по заходе солнца, нельзя было отличить дня от ночи, так как и ночью можно хорошо читать и писать. Мы жили в Соликамске в самый неурожайный год, почему и вынуждены были прибегать ко всевозможным заработкам. В этом городе проживал богатый барин Турчанинов, выдававший конфедератам значительные вспомоществования и кормивший их обедами. Точно также был он щедр и к нищим, получавшим от него ежедневное подаяние. В Соликамске получали мы, по преимуществу через купцов, частые вести от соотечественников наших из Казани, уведомлявших нас о ходе войны и о конфедератах, постоянно прибывавших в этот город. Из Киева в Казань высылались многочисленные партии наших пленных, которых рассылали оттуда в дальнейшие города. Пробыв в Соликамске Рождественские праздники и Пасху, мы заключили 1769-й год и начади 1770-й, в котором опять двинуты были дальше. Во время пребывания нашего в этом городе умерло семеро наших Поляков, похороненных нами далеко за городом. Местный воевода был человек довольно суровый и ненавидевший Поляков, хотя и не мог [288] слишком дурно обходиться с нами, так как это не было согласно с данными ему инструкциями.

В этом же году нас начали именовать в списках конфедератами, а не бунтовщиками и мятежниками, о чем было предписано из Военной Коллегии. После годового почти пребывания нашего в Соликамске мы осведомились, что партия пленных, вышедшая из Казани в Тобольск, должна была следовать в этот город, куда, по распоряжению Военной Коллегии, будут направлены все конфедераты. В скором времени мы дождались помянутой партии, пробывшей в Соликамскe двое суток. Остановка эта была сделана в виду закупки разных припасов на дорогу, так как за Соликамском начинался большой лес, которым надлежало ехать тридцать миль. Хотя в этом лесу и выстроены небольшие деревушки или ночлежные избы, но в них трудно было достать припасов, в особенности в виду усиленного проезда партий. Не прошло двух недель, как и нам, проживавшим в Соликамске, объявлено подобное же передвижение. Запасшись сухарями и прочей провизией, мы двинулись в путь вслед за опередившей нас партией.

Немало нагоревались мы по случаю постоянного отдаления от отечества и углубления в столь неведомый край. Из Соликамска выехали мы на подводах и, отъехав всего одну милю от города, очутились в дремучих лесах, которыми плелись целый день, пока не прибыли на станцию, состоявшую из нескольких изб, предназначенных для нашего ночлега. Это был небольшой поселок, расположенный у каменистых гор, с ключевой водой, протекающей в дремучих лесах, без всяких полей, так как жители занимаются одним охотничьим промыслом, В помянутых лесах водилось множество лосей, для поимки которых туземцы роют глубокие ямы. Лосиные кожи сбываются ими заезжим купцам, снабжающим в замен оных жителей хлебом и другими припасами; лосиное же мясо продается не дороже одной копейки за фунт. Переночевав в этой деревне, мы двинулись дальше теми же лесами. На вопрос наш, как далеко простираются эти леса по сторонам дороги, Москали отвечали, что ни один из местных жителей не видел конца оных и что подобное любопытство угрожало голодной смертью или же погибелью в непроходимых дебрях. Такими лесами ехали мы от станции до станции, пока, наконец, на пятый день, не увидели пахотных полей, принадлежавших местечку Верхотурью. Местечко это находилось уже в Сибири, в него мы и прибыли около полудня. По приезде уведомили нас, что местный воевода получил предписание оставить нас там на зимовку, почему наша партия и была [289] передана в ведение Верхотурского коменданта. Нас разместили на довольно удобных квартирах. В этом городе была такая дешевизна, какой мы не встретили нигде, что представляло нам более житейских удобств, сравнительно с Соликамском. Верхотурье принадлежало к Тобольской губернии и управлялось воеводой, весьма вежливым и сердобольным человеком, что заставило нас уважать его высокие достоинства. Не успели мы, однакоже, прожить здесь и одного месяца, как получено было предписание перевести нас в Тюмень, потому что Верхотурье предназначалось для новой партии конфедератов. Мы наслышались о Сибири, как о стране пустынной, малолюдной; между тем везде встречалось обилие, довольство, населенные деревни, с народом много гуманнейшим, чем в России. Нам пришлось ехать довольно богатыми слободами и в скором времени прибыть в Тюмень. Тут, после обычной передачи нас местному коменданту, мы разместились в отведенных нам квартирах.

Г. Тюмень далеко обширнее и красивее Верхотурья, превосходит его торговлей и количеством купечества. Дешевизна продуктов была там неимоверная: копа (60) карасей продавалась по копейке, по такой же цене фунт говядины, и в той же пропорции мука и молочные припасы. Окрестные слободы населены Москалями и Татарами, владевшими некогда Сибирью. Жизнь в Тюмени была удобна. Покупая за бесценок китайку и лосиные шкуры, мы запаслись хорошей одеждой, в каковой особенно нуждались по причине зимнего времени. В Тюмени надеялись мы оставаться более продолжительное время, так как другие партии конфедератов направились в Тобольск боковыми трактами.

В Тобольске генерал-губернатор производил пленным сортировку: одним увеличивал содержание, а других, по своему усмотрению, обращал в солдат и казаков. Наши нижние чины должны были поддаться всем тяготам плохо вознаграждаемой Московской службы. Тобольский ген.-губернатор, Денис Иванович Чичерин, был человек великодушный, но гордый, имевший звание не только губернатора, но и Сибирского наместника. Этот всесильный правитель, говоривший несколько по-польски, радушно принимал Поляков в своем гостеприимном и открытом доме. В нашей среде находилось несколько изрядных музыкантов, с инструментами купленными в Казани; почему губернатор охотно приглашал их на все балы, тем более, что лучших музыкантов не было в Тобольске. Чичерин был человек веселого нрава, вдов и кроме несовершеннолетней дочери не имел при себе никого. Некоторые Поляки по [290] тщеславию назвались графами, не имевшими в Польше никакой собственности, что однакоже на известное время доставило им кое-какие выгоды. Другие выдавали себя за докторов, не смотря на то, что в Польше были портными, и этим жилось хорошо; тем не менее постыдное их ремесло изобличалось, и самозванцы подвергались суровой каре. В числе прочих развлечений некоторые из нас принялись разыгрывать комедии, в роде езуитских диалогов; губернатор помог построить костюмы, присутствовал с своей дочерью на представлениях и каждый раз вносил по 150 рублей. Выдумывались и другие увеселения, потешавшие богатого барина, державшего при своем дворе несколько десятков гусар, в число которых поступали волей и неволей и наши Поляки.

В это время мы спокойно проживали в Тюмени и остались бы там еще дольше, еслибы бестактный поступок капитана Мочидловского не вынудил нас двинуться в Тобольск среди трескучих морозов. Нам дано неожиданное приказание выступить ночью в дорогу, и мы должны были сбыть за бесценок свои пожитки домохозяевам. Выступление из Тюмени в Тобольск последовало ночью в сильные морозы и по глубокому снегу. Испытав немало нищеты и разных невзгод в пути, мы прибыли, наконец, в этот город и простояли на морозе около пяти часов, в ожидании дальнейших распоряжений. Только вечером позвали нас на губернаторский двор, а оттуда в канцелярию. Тут подвели нас к мере и записали года, что предвещало нам военную службу. По окончании этой операции нас повели к гауптвахте и выстроили в две шеренги. Вслед затем принесли ворох палок, привели капитана Мочидловского и, поставив его перед фронтом, начали немилосердно наказывать. Когда же он не мог уже держаться на ногах, откомандировали четырех гренадеров, положивших капитана на ружья; мы же должны были смотреть на подобное истязание. Мочидловского наказывали до тех пор, пока из губернаторского дворца не получено приказание «довольно», и затем отправили его для отдыха на гауптвахту. В сущности проступок капитана был столь незначителен, что об нем не стоит и говорить. После вторичной проверки по спискам, трое рослых шляхтичей было назначено в гренадерскую роту; нас же, по причине наступившей ночи, разместили по квартирам. На другой день помянутых трех рекрут повели в церковь и велели им присягать на верность, чего они ни за что не соглашались исполнить. За это их немедленно арестовали и тут же немилосердно наказали. Рекрут вывели на площадь, раздели до нага, принесли какой-то деревяный снаряд, и к нему [291] прикрепили ослушников за руки, ноги и шею. В таком положении их стегали до тех пор, пока не стало отлетать тело, после чего отправили на гауптвахту, где они пробыли день и ночь. На следующее утро были выставлены два батальона; барабанщики принесли огромные связки палок и батогов, а помянутые арестанты выведены для вторичного наказания. Убедившись, однакоже, что в этих несчастных едва держалась душа, препроводили их в лазарет, а по выздоровлении сдали в солдаты. Затем, по присоединении к нашей партии в Тобольске еще 50 человек, нас отправили в город Тару.

Мы еще никогда не были так огорчены как при виде столь жестокого обхождения с нашими пленными. Нам не дали покоя в продолжение всей зимы и постоянно гнали в отдаленнейшие края. Это было тем ощутительнее, что нам приказано выступить в Тару пешком, в жестокую Сибирскую зиму, которая по своей суровости не имеет ничего общего с Польской, снега же достигали десяти аршин глубины.

Мы выступили из Тобольска во время сильных снегов и мятели, шли по бездорожным пространствам, бредя целый день по колена в снегу, и не смотря на это ушли не более одной мили, достигнув поздней ночью какой-то деревеньки. Нас вел капитан Тобольского гарнизона, с десятью солдатами, разместивший партию в довольно теплых квартирах в этой деревне, в которой мы и отдохнули до следующего дня. Помянутый капитан, добрый и сострадательный человек, открыл нам по секрету, что заболевший пленный имеет право требовать подводы. В силу этого он посоветовал нам подать ему через фельдфебеля рапорт о болезни, но не всем вместе и не иначе, как пройдя три или четыре станции. С глубокой благодарностью приняли мы совет нашего благодетеля, и 18 человек подали, в указанное время, рапорт о болезни, а капитан истребовал подводы. Таким образом, в дальнейшем марше, среди нас не оказалось ни одного здорового, так что все мы приехали в Тару на подводах. В Таре мы уже застали конфедератов, опередивших нас из Тобольска. Не успели мы расположиться на новых квартирах, как на другой день объявлено нам новое передвижение в Иркутскую губернию, почему и приказано готовиться в дорогу.

Комендант города Тары был очень приличный человек и говорил по-польски, как природный Поляк. Мы отправились к нему и, ссылаясь на наше изнурение, просили оставить офицеров с партией, назначенной зимовать в Таре. Сначала он не доверяв [292] нашим заявлениям, но затем обещал исполнить нашу просьбу, приказав в тоже время остальным пленным быть готовыми на другой день в дорогу.

Тяжело было нашим несчастным соотечественникам отправляться пешком в столь холодное и отдаленное странствие; тем более, что пленных постоянно гнали вперед, как бы на вечное изгнание из отечества. Итак, на другой день приказано нашим выступать в дорогу под командой поручика, с фельдфебелем и 12 солдатами. Несчастные прощались с нами как бы на вечную разлуку и, после проверки по спискам, двинулись в трудный , путь. Мы же остались в Таре и присоединились к партии, оставленной зимовать в этом городе. Тара был довольно порядочный город, с деревянными постройками, имел воеводу и отдельного коменданта, под начальством которого состояли Поляки. Этот комендант, очень хороший человек, бывал в Польше, полюбил наших соотечественников и отзывался о них с прекрасной стороны. Подобное мнение возымело благотворное влияние и на воеводу, оказавшего нам свое благоволение. Мы прожили в Tapе целую зиму и при необыкновенной Сибирской дешевизне имели возможность за наше суточное довольствие одеться и прокормиться, приберегая кой-что и на черный день. С наступлением весны пришло новое приказание измерить наш рост, описать года и вообще все приметы. Для исполнения этого распоряжения нас потребовали в канцелярию, из чего мы заключили, что нам грозит военная служба. Мы видели уже немало соотечественников состарившихся на службе по разным ведомствам в Казани, Tapе и Тобольске. Это были пленные еще со времен Станислава Лещинского, не ожидавшие уже своего освобождения, что в данном случае могло случиться и с нами.

По определении нашего роста и описи лет были отмечены по спискам молодые и старые. Первые предназначались в полевые полки, а вторые в казаки. В непродолжительном времени составлена была из нас партия, в 120 человек, затребованы подводы, и приказано снаряжаться в поход, в Омск, для поступления в драгунский Сибирский корпус, расположенный на Киргизской границе. Нам казалось, что неоднократное уже определение нашего роста и теперь останется без последствий. Тем временем пришли подводы, составлены списки, назначен конвойный офицер с солдатами, и мы двинулись на трех возах в Омск.

В Омске отведены нам квартиры у проживавших там казаков, так как этот вновь основанный город был населен исключительно военным сословием, а именно казаками и драгунами. [293]

Была там и крепость, с довольно сильными земляными валами, в которой находились просторные казармы, с квартирой для генерал-лейтенанта, командовавшего всем Сибирским корпусом, расположенным вдоль пограничной линии. За крепостью расположено местечко, состоявшее из деревянных построек, населенное одними казаками. Они имели собственные дома, обязаны были оберегать границы и отбывать всякую воинскую повинность. Через город протекает река Омь, с довольно хорошим мостом, а за городом значительная река Иртыш, за которой начиналась Киргизская степь. В помянутом Сибирском корпусе числились два генерал-майора и один генерал-лейтенант. Во время нашего прохода умер ген.-лейтенант Шпрингер, а на его место был временно назначен старший генерал-майор Станиславский, происходивший из Поляков. Нам было приказано явиться к новому начальнику, при чем он объявил нам, что ему дано приказание из Военной Коллегии определить нас всех в военную службу, зачислив небольшими частями в местные полки. Мы всячески просили его избавить нас от этой лямки, но без успеха, так как ген. Станиславский не мог этого исполнить, хотя и заверил нас, что и в военной службе он будет к нам снисходителен. Нас выстроили в две шеренги, расписали и разослали по полкам. В то время квартировал в Омске драгунский полк, в который и назначено десять Поляков; а остальных, по двенадцати и тринадцати человек, распределили по другим пограничным полкам. Нас, оставшихся в Омске, повели в церковь и велели присягать на верность военной службе, чего никто из нас не желал исполнить. Мы вышли из церкви и застали уже выстроенных солдат, которые немедленно нас окружили и отвели под арест. Там мы были размещены по двое и оставлены без всякой пищи; а на следующий день нас опять повели по двое в церковь с целью заставить присягать. Однакоже никто из нас не согласился на это, представляя, что мы уже присягали своему отечеству и эту верность обязаны сохранить. Мы опять вышли из церкви и уже не по двое, а по одному, так что мы не знали, куда кого посадили. Нам выдавали ежедневно по фунту хлеба и по кружке воды, а по прошествии двух дней опять повели в церковь, по одному, с целью привести все к той же присяге, но опять безуспешно, так что по выходе из оной нас посадили уже под общий арест. Таким образом просидели мы шесть недель на хлебе и воде. Во все это время офицеры ежедневно уговаривали нас принести присягу, но все их усилия оказались тщетными. В других полках наши Поляки точно также не соглашались присягать и [294] сидели под арестом. По прошествии шести недель нас вывели на базар, принесли палок, батогов и плетей и, лишь только начали нас наказывать, мы согласились на присягу. Однакоже в других полках наши оказали такое упорство, что зачастую, получая от 900 до 1500 ударов, едва соглашались принять присягу. Когда мы уже сделались невольными солдатами, прибыла новая партия из Тобольска, которую тоже распределили по полкам. Тоже самое было с партиями проследовавшими в Омск мимо Тобольска.

Конфедераты, высланные из Тары в Иркутск, испытали другую участь. Они по прибытии на место розданы были крестьянам по разным слободам, лишены жалованья, с обязанностью помогать им в полевых работах, за что хозяева должны были их кормить. Конфедераты прожили в слободах некоторое время и не только не соглашались работать, но до того надоели крестьянам, что они отпускали все даром, лишь бы только те оставили их в покое. Дело началось с того, что Полякам не давали есть, надеясь этим заставить их работать; но наши выведенные из терпения сами забирали еду со столов. Крестьяне принесли жалобу губернатору, с просьбой удалить конфедератов, от которых они не только не имели никакой помощи в своих работах, но еще испытывали немало притеснений. Губернатор велел вывести пленных из означенных деревень и разместить по квартирам в Иркутске. В этом городе проживал один разжалованный офицер. Он объяснил нашим, что все поступки Тобольского ген.-губернатора дело его личного произвола и преподал им способ написать письмо к самой Императрице, которое обязаны были принять от обиженного и отправить по назначению. Он же указал им способ пробраться в судебную палату, в которой заседает ген.-губернатор с асессорами. В означенной палате находился портрет и пустое императорское кресло, перед которым следовало положить запечатанное письмо, и оно немедленно препровождалось в Петербург. Действительно, Поляки нашли случай проникнуть в судебную палату и положить письмо перед императорским креслом. Взволнованный губернатор вскочил с своего места, сильно сконфузился, тем не менее вынужден был безотлагательно отослать письмо в Петербург. Мера эта подействовала, так как из Петербурга был получен приказ возвратить конфедератам задержанное жалованье и отправить их в Тобольск, в котором и ожидать дальнейших распоряжений Военной Коллегии. Нам же, состоявшим уже на военной службе, приказано готовиться к походу, по случаю получения неожиданного предписания выступить всему корпусу против Калмыков. [295]

В 1771 году Калмыки, проживавшие в большом числе в обширных Оренбургских степях, получили приказ выступить против Турок, так как они, на-равне с Донскими козаками и Башкирами, состоят в Московской службе и всегда должны быть готовы на войну, для каковой цели им дано было и оружие. Князь их Бамбура, собрав сорок тысяч человек, вместо того чтобы присоединиться к Московской армии, направился в Китай, в следствие чего и дано из Петербурга приказание Оренбургскому и Сибирскому корпусам пуститься в погоню за Калмыками. Сии последние быстро направились к Киргизской границе, где они легче всего надеялись осуществить свое намерение. Оренбургский корпус, состоявший из 10,000 человек, преследовал Калмыков по горячим следам; а мы, с двенадцатитысячным Сибирским корпусом, старались преградить им дорогу, при чем Киргизы обещали не пропускать беглецов через свою землю. Тем не менее Калмыки быстрым движением успели опередить Оренбургский корпус и уклонились от погони Сибирского. Киргизов же, не желавших пропускать их через свою землю, они полонили несколько тысяч, захватили множество лошадей и далеко ушли от наших войск. Мы усиленно преследовали Калмыков, двигаясь по указанию проводников в бездорожных пустынях Киргизской степи. В то время стояла большая жара, а крайний недостаток воды породил смертность в людях и падеж скота. Тем не менее мы довольно быстро подвигались вперед и настигали Калмыков почти на последних ночлегах. Таким образом прошли мы Киргизские степи и вступили в Бухарию, небольшую страну, расположенную тоже в степях без оседлых поселений. Затем прибыли мы к Ташкентским Татарам, которых земля оказалась уже более культурной, с оседлыми жителями. Они занимаются земледелием и торговлей, а именно ведут торг золотом, жемчугом и другими драгоценными предметами. У Ташкентцев был свой хан, которому они платили дань, по преимуществу зверями и скотом. Миновав помянутые страны и не настигнув еще Калмыков, мы пришли в Хивинскую землю. Населявший ее бедный народ обитал среди скалистых гор и промышлял по преимуществу охотою, так как в этой земле водилось множество красного зверя, а именно соболей, куниц и отборных лисиц. В жизненных припасах и скоте ощущался здесь большой недостаток, особенно в суровую зиму. У них есть также свой удельный хан, которому они уплачивают ясак звериными шкурами. В этой земле мы надеялись встретиться с Калмыками, от которых нас отделяла только гора. Однакоже они успели пробраться едва проходимой тропинкой, [296] вышли на равнину и одни пешком, а другие вплавь перебрались за протекавшую там реку Бахтарму и направились к Китайской границе. Не имея приказания их преследовать, мы остановились на два дня для отдыха на реке Бахтарме, откуда 39 человек наших Поляков, изнуренных трудностями похода, дезертировали в Китай. Отдохнув на реке Бахтарме, мы выступили на третий день обратно. У нас был достаточный запас сухарей, истолченных в муку и составлявших единственное наше продовольствие. Мы возвращались той же дорогой, а потом голою степью, в которой не было воды нередко два-три дня; подобною местностью шли мы до Семипалатинска или урочища семи дворцов, от которых остались одни развалины. В то время там не было никаких жителей: а кем воздвигнуты помянутые дворцы, мы не могли узнать. От Семипалатинска было уже недалеко до реки Иртыша и наших границ, куда мы ускорили марш по причине истощения запасов.

По прибытии в Омск мы застали свежую партию из Казани, предназначенную в военную службу в тот же корпус. Им отведены квартиры, причем объявлено, что на следующий день они будут приведены к присяге. Однакоже конфедераты, не ожидая утра, захватили несколько opyжия и амуниции у своих хозяев-козаков, переправились через реку Иртыш и передались Киргизам, у которых очутились еще в худшем положении, так как одни из них были проданы Ташкентцам, а других заставили пасти стада. Четверо Поляков бежали обратно в Омск и донесли о случившемся. Область Киргизов простирается в ширину на сто слишком миль, а в длину еще больше. Этот народ кочует в голой степи, незнаком с земледелием, питается исключительно молоком и мясом, имея избыток скота, которого у одного хозяина бывает нередко по 5000 баранов, 2000 рогатого скота, до 1000 лошадей и от 300-400 верблюдов. Киргизы живут в шатрах, состоящих из складных деревянных шестов, покрытых войлоком, с отверстием вверху для выхода дыму. Для варки пищи у них имеются железные котлы и небольшие деревянные мисочки, которыми они черпают жижу и затем берут говядину руками. Они недолго остаются на одном месте, так как многочисленность их скота нуждается в перемене пастбищ, при чем кочевники собирают свои шатры, кладут их на верблюдов и, подыскав хорошую траву, располагаются на новую побывку. Свыше шести или семи хозяев они не живут, так как и столь ограниченное соседство требует значительного количества травы для скота. Киргизы не знают никакой монеты и таковой не принимают, приобретая все необходимые [297] предметы обменом скота. С Москалями они ведут постоянную меновую торговлю, пригоняя для этой цели несколько тысяч скота к реке Иртышу. Москали переправляются к ним за Иртыш для весьма прибыльного промена разных товаров, так что за какую-нибудь безделицу можно приобрести весьма ценную скотину. Киргизские бараны очень велики и дают из одного только хвоста около пуда сала; такого барана можно выменять на один топор стоимостью в 10 коп. Московские купцы съезжаются издалека на подобные ярмарки, бывающие только летом, так как в зимнюю пору Киргизские стада, по недостатку хорошего корма, окончательно тощают, питаясь лишь подснежной травой. В виду этого на ярмарки пригоняют сперва лошадей, затем рогатый скот и, наконец, баранов и овец. Травы бывают там высокие, что дает возможность скоту выгребать оную из-под снега.

Мы видели Киргизского хана султана Абтая, в старосветской одежде из Китайского черного шелка, с золотистыми цветами. Все прочие Киргизы одеваются весьма однообразно и просто; они носят пояса, набитые гвоздиками, при которых висит на цепочке нож в кожаном чехле. Мечетей в этой земле мы нигде не встречали. Киргизов насчитывают не более 300,000 душ обоего пола.

Жители Бухарии, чрез которую мы проходили, ничем не отличались от Киргизов, почему и излишне их описывать.

В наших драгунских полках, расставленных вдоль границы на несколько десятков миль, были сосредоточены все Поляки, отданные в военную службу.

Мы состояли уже целый год в помянутых полках до прибытия ген. Декалонга, назначенного на место умершего корпусного начальника ген. Шпрингера. С его приездом последовало переформирование всего нашего корпуса. Он образовал из бывшей до того времени только кавалерии легкие пешие команды и батальоны. Командой начальствовал маиор, а батальоном из семи рот, штаб-офицер; в целом же корпусе было семь таких команд. Наши Поляки обращены в пешие команды, в которых они состояли три года.

Конфедератам, оставшимся еще в Тобольске, жилось довольно сносно. Они получали прежнее довольствие и проживали на свободе. Между тем в Казань постоянно прибывали свежие партии наших пленных, в числе которых находились маршалы Зелинский, Сенявский, Кодлубовский, Малевский и др. Одних высылали на жительство в Оренбург, других в Тобольск, а некоторых в Хвалынск и Симбирск. В это же время наш конфедерат капитан Бениовский [298] бежал, под видом фельдъегеря, из Казани. По прибытии в Москву ему удалось оправдаться, и его уже решили освободить. Однакоже, проделки дезертира обнаружены, и он был сослан без срока в Камчатку. Там Бениовский был посажен в мрачную тюрьму, и по прошествии года ему разрешено отлучаться в город. Хорошо знакомый с морем Бениовский задумал бежать, к чему способствовало положение Камчатки над заливом. В городе находилось несколько каторжников, с которыми он вошел в соглашение относительно побега. Воспользовавшись приездом на судах двух воевод, привезших золото и серебро, Бениовский вывел каторжников из тюрьмы, напал с ними на гауптвахту, перебил солдат и захватил оружие; затем сел на упомянутые суда, отчалил с товарищами от берега и бежал во Францию. Москали пустились его преследовать, но без всякого успеха.

Когда несколько тысяч наших Поляков уже зачислено было в военную службу, им предложили принять Московскую веру, за что каждому из них было обещано по 18 рублей и освобождение от военной службы. Подобное предложение было принято многими из пленных, и более всего из рядовых, желавших облегчить этой мерой свою участь. Не было дня, чтобы для этой цели не являлось в канцелярию по нескольку человек, где они немедленно получали по 18 р. с освобождением от военной службы. Таким образом приняло Московскую веру в Тобольске 180 чел., в Таре 50 ч., в Томске 75 ч., в Иркутске 8 ч. и в Казани 96 чел. Им разрешено было вступать в брак и заботиться самим о средствах существования.

В том же году в России распространилась чума, от которой в Киеве вымерло немало народу, так что многие дома опустели. Одних рекрут, следовавших в армию, умерло до десяти тысяч. В туже пору находилось в Киеве в плену около 800 Турок и полутораста Поляков. Тех и других заставляли ежедневно копать могилы и, не смотря на это, ни один из них не умер. От помянутой чумы в одной Москве погибло до ста тысяч, не считая других городов. — В 1773 году, по прошествии трех лет пребывания нашего в Сибирских войсках, неожиданно получен приказ выступить к Оренбургу, под которым разгорелось возмущение известного самозванца Емельяна Пугачева.

В Казани Пулавский с некоторыми Поляками предложил свои услуги сражаться против Пугачева. Конфедераты Оренбургского гарнизона были обвинены в желании передаться Пугачеву, за что их арестовали и наказали батогами. Освобожденные Декалонгом, они [299] опять обвинены были Станиславским, жестоко наказаны, а четверо повешены.

Не смотря на то, что конфедератов немало легло в борьбе с Пугачевым, их осталось слишком шестьсот человек, которые по усмирении бунта были водворены по прежнему в Тобольске. Нам очень хорошо было известно о заключении мира с Турками и подавлении конфедерации в Польше. Тем более конфедераты были удивлены, что их еще держали в плену, хотя некоторые из соотечественников были уже освобождены. С целью получения свободы пленных по взаимному соглашению, три раза они обращались с просьбой к г.-губернатору. Не получив удовлетворения, они вышли скопом из своих квартир и отправились в полном вооружении к губернаторскому дворцу. Там они составили ружья в козлы, сбросили свои мундиры и настоятельно потребовали возвращения их в отечество. Губернатор, смущенный подобным поступком, кротко отвечал им, что если они усиленно этого желают, то прежде всего следует отнести в команду оружие и мундиры, а на другой день явиться за получением паспортов и прогонных денег на дорогу. Тем временем он велел секретно всем наличным в Тобольске войскам явиться чуть свет во дворец. Вместе с тем приказано было и городским жителям вооружиться чем ни попало и направиться туда же. Все было исполнено по приказу губернатора, и несколько тысяч войска и горожан поджидало прихода Поляков. По прибытии сих последних, безоружных, сейчас же окружили их и направили против них заряженные пушки. Вслед затем явился разгневанный губернатор и долго разъезжал перед Поляками в молчании, как бы придумывая, что предпринять. Но вот он подъехал к пленным с грозным вопросом, кто был зачинщиком вчерашних беспорядков. Ошеломленные Поляки долго отмалчивались; но допрашиваемые настойчиво, по нескольку раз, некоторые из них отвечали, что действовали единодушно. Семеро отвечавших были немедленно выделены из толпы; принесли орудия наказания, т.-е. колоду, к которой прикрепляли провинившихся и кнуты. Им велели раздеться и, отсчитав каждому по 800 кнутов, вырвали ноздри, заклеймили лоб заковали в кандалы и выслали на пожизненную каторгу. Остальных заковали подобным же образом и отправили в многолетнюю тюрьму в Сергачскую область. Впрочем они пробыли там всего несколько месяцев и опять были распределены, по частям, в разные полки.

В том же году наши Поляки, изъявившие с Пулавским желание вступить в Московскую службу против Пугачева, получили [300] паспорты и отпущены в отечество. Мы же, оставаясь в Бахмутском полку, в стране населенной Мордвой, получили весной приказ выступить в г. Бахмут в Ново-Сербии, где этот полк имел постоянное местопребывание. Нас утешало по крайней мере то, что мы приблизимся к Польским границам, откуда будет легче дезертировать, так как добровольно нас не освобождали. Мы выступили в Сентябре и, следуя безостановочно, пришли в Саратовскую область, принадлежавшую к Астраханской губернии. Там нашли мы над рекой Волгой восемнадцать Немецких слобод, с католическими костелами, в которых могли мы исповедываться, чего некоторые из нас не имели возможности исполнить по шести лет. В помянутых слободах находились патеры разных монашеских орденов, переменяемые папою каждый шесть лет; они получают жалованье из императорской казны по 100 р, в год, не считая прибылей от приходов. Миновав помянутые слободы, пришли мы, великим постом, в Бахмут и простояли в нем не более двух месяцев. Отсюда наши Поляки, не дожидаясь лета, начали побеги за соседнюю Польскую границу. — В силу полученного приказа мы выступили к Азовскому морю против Ногайских Татар, где застали уже, под командой бригадира Бринка, несколько карабинерных, гусарских и Донских полков, всего около 13,000 человек. За исключением Азова, окружающая его местность представляет совершенно голую степь без всяких деревень. Проживавшие там Татары взбунтовались против находившегося в нашем лагере хана Калги и бежали со своими кибитками. Мы запаслись мукой и сухарями, но хорошей воды трудно было добыть, так как морская и даже речная была неприятного вкуса; если же и попадались источники, то воды в них едва хватало для офицеров. Оставив целый обоз в Азове и запасшись сухарями на три дня, мы углубились в степь. Трое Татар, в продолжении пяти дней, служили нам проводниками в необозримой пустыне. У нас истощился провиант раньше, чем мы добрались до Татар, настигнутых нами на пятый день и ожидавших нас в числе 2,500 человек. Они неожиданно ударили на Донцов и смешали их; но с открытием пушечного огня неприятель с большим уроном обратился в бегство. Два гусарских полка, Бахмутский и Сербский, преследовали их до реки Кубани, при которой легло много Татар. Нам достались скот, обоз, дети и значительное число женщин. С переходом Ногайцев за Кубань к ним пришли в помощь Черкесы, наши же полки отступили к своему корпусу. Бахмутские гусары поживились немалой добычей, хотя начальство произвело по этому поводу расследование. Гусар Сербского [301] полка засечен палками за взятые им у Татарского бее 1000 полу-империалов.

Мы возвратились в Азов с пленными и скотом, послужившим для нас лучшим продовольствием чем сухари; вскоре однакоже наш полк, по причини изнурения лошадей, получил разрешение отправиться в Бахмут. Азов, лежащий над морем или лиманом, имеет небольшую крепость, беден хорошими постройками и населением, так как в нем почти исключительно проживают Московские военные чины. Из Азова мы направились в Бахмут, под которым и расположились лагерем. Казалось, что нас ожидал в этом городе по крайней мере месячный отдых; но еще вечером того же дня получен неожиданно приказ выступить обратно. На следующий день мы двинулись в поход для соединения с князем Прозоровским и следования в Крым.

В это время между нашими Поляками насчитывалось немало дезертиров, оставлявших свои полки при первом удобном случаe. Некоторых из них ловили, немилосердно прогоняли сквозь строй, что однакоже не удерживало их от новых попыток. В нашем эскадроне служил приятель мой, Валах, давший мне совет как лучше пробраться в Польшу, что легко было осуществить с приходом на р. Калмиус. Он назвал мне попутные речки, а именно Самару, Волгу, а затем Днепр, через который следовало переправляться уже на судне. Миновав голую степь Запорожья, я без затруднения мог проникнуть в Польшу. В бездорожных степях Валах советовал мне днем направляться по солнцу, а ночью по звездам. Все это принял я к сведению и с приходом на р. Калмиус решился бежать.

Конфедераты прибегали ко всевозможным способам дезертирства. Еще до выступления в поход бежало их несколько десятков, а во время оного каждую ночь не досчитывались нескольких человек. В числе прочих и я задумал о побеге, но лишь с приходом на р. Калмиус. По меpе приближения к этой реке я приготовлялся к осуществлению задуманного и заготовлял необходимый мне провиант. Мне представилась возможность заготовить пуд сухарей, так как в моем заведывании находилась раздача оных эскадрону, что и помогло мне припасти таковых целый мешок.

На реку Калмиус прибыли мы в сумерки, слезли с лошадей и пустили их под присмотром на траву. Затем приступили к разбивке палаток, устроили гауптвахту и расставили часовых. Не теряя времени, я схватил шинель, сухари и в темную ночь выбежал из лагеря. Направляясь по звездам я шел безостановочно и, [302] пропутешествовав целую ночь, пришел к воде, орошавшей высокий тростник и догадался, что это была р. Самара, о которой рассказывал мне вышеупомянутый Валах. Утомившись ходьбой, я высмотрел в тростнике сухое место пригодное для отдыха и сна. Зачерпнув воды и разбавив оную толчеными сухарями, я утолил свой голод и залег в тростники спать. Мне казалось, что в подобном убежище я могу спокойно соснуть. Не тут то было. Не успел я еще порядком всхрапнуть, как необычный шум и крик подняли меня на ноги. Из приближавшаяся ко мнe людского говора я узнал, что это были Сумские гусары, следовавшие в корпус кн. Прозоровского и подъехавшие к реке для водопоя. Когда эта операция была ими окончена, я выскочил из тростника и перебрался в брод через речку, спасаясь куда глядят глаза. Я шел пока хватало сил; наконец занялась заря, и крайне усталый пробрался я на коленях в чащу терновника, в котором и уснул. Весь день я проспал, а с наступлением ночи опять пустился в дорогу. Мне пришлось идти голой степью. Она была столь велика, что каждого пешехода и всадника можно было видеть на целую милю, а при отсутствии в этой степи деревень я шел безбоязненно днем и ночью. На пятый день моего странствия я увидел издалека какое-то войско; оказалось, что это был встреченный уже мною на водопое Сумский гусарский полк, следовавший на соединение с кн. Прозоровским за Днепр, куда и мне лежала дорога. Я немедленно скрылся в высокой траве, растущей в тамошних местах, и ждал, пока пройдет полк, за которым я следовал как за проводником. Сухари и мерзлый терновник составляли единственное мое пропитание, а стоги сена кое-каким убежищем от холода, донимавшего меня по причине недостатка теплой одежи. Я приближался уже к р. Волге, на которой, остановился на ночлег шедший передо мной полк. На этой же реке и я решился переночевать, отыскав подходящую густую лозу, по соседству с которой увидел неожиданно небольшую избушку, принадлежавшую Запорожцу. Решившись заглянуть в оную, я застал там только одного человека за ручными жерновами. На его вопрос, откуда я и зачем пришел, я отвечал, что принадлежу к тому полку, который остановился над рекой для ночлега и затем попросил у него чего-нибудь перекусить. Он принес мне гречневой каши с простоквашей, подлил в оную еще сметаны и просил меня есть. Не имея долго порядочной пищи, я ел с жадностью. Мой благодетель, видя, что предложенной мне каши и молока недостаточно, принес еще больше. Наевшись вдоволь, я от всей души поблагодарил моего кормильца и [303] начал его распрашивать, как давно проживает он в этих местах и чем занимается. Он отвечал мне, что их живет здесь шестеро (отец с пятью сыновьями отправился в лес за хворостом), присовокупив, что они не здешние, а пришли из Польши, из-под Чигирина. Я долго беседовал с этим человеком и, сообразив простоту его души и участие ко мне, рассказал ему о своем положении. Он обещал мне, по возвращении отца, указать дорогу, которою удобнее пробраться в Польшу. С приездом сего последнего сын рассказал ему все слышанное от меня. Старик сперва смутился, опасаясь какого-либо несчастия, так как по местным законам меня следовало задержать. Начали готовить ужин, к которому пригласили и меня. После ужина я попросил старика позволить мне переночевать, на что он отвечал мне отрицательно. Если бы, говорил старик, проведали, что ты был у меня и ночевал, мы оба подверглись бы наказанию, так как тебя следует представить в команду, чего я не желаю. Итак ступай из моего дома, куда ведет тебя Бог и твоя судьба, а ночевать у себя я никаким образом не позволю. Затем рассказал он мне основательно дорогу, при чем пояснил, что у переправы через Днепр стоит дивизия кн. Прозоровского, в несколько тысяч человек, а в других местах не существует ни перевозов, ни лодок. Это заставило меня призадуматься. В конце концов, поручив себя Провидению, я решился осуществить свой замысел и, поблагодарив старца за оказанные мне благодеяния, вышел от него ночью. Я направился к местечку Московке, расположенному над Днепром, шел пять дней и, подойдя к нему, еще перед вечером, спрятался в соседней траве в ожидании ночи. С наступлением оной я вошел в Московку, пробрался в самый лагерь, минуя часовых, которые, видя меня в шинели и кивере, одни сочли солдатом из той же дивизии, а другие и совсем не заметили меня в темноте. Пройдя в лагерь и спустившись в долину Днепра, которой мне долго не удавалось отыскать в зарослях и темноте, я брел по песку, приведшему меня к самой воде. Долго скитался я над Днепром, желая найти лодку или перевоз, пока не заметил вдали огонька. Приблизясь к оному, я увидел два парома и несколько лодок, при которых находились караульные крестьяне. Я прилег неподалеку в той надежде, что во время их сна схвачу лодку и потрафлю переехать через Днепр, хотя бы при помощи моей палки, так как вёсла находились при них. Я пролежал там почти до двух часов ночи, но дело не выгорело: сильный мороз и ветер не давал спать караульным. Я вынужден был броситься в другую сторону Днепра, предполагая [304] добыть какую-нибудь дырявую лодку, в которой, хотя бы с опасностью, можно было переправиться на другую сторону. Не желая попасть днем в руки солдат, я бежал до тех пор, пока усталый не упал в зарослях и не проспал вплоть до следующего утра. Во время крепкого сна пришли из лагеря двое солдат и начали рубить возле меня хворост. Они разбудили меня вопросом, что я здесь делаю, на что я им отвечал, что отлучился от лошадей своего полка, пасшихся неподалеку, и заснул здесь. Затем они спросили меня, какого я именно полка и где он расположен; я отвечал: Сумского гусарского, пришедшего недавно в корпус и расположенного на левом фланге. Последнего обстоятельства я не знал и угадал на память. Они советовали мне воротиться в полк, так как скоро восемь часов, а перед рапортом мне следовало быть на месте. Я поблагодарил их за то, что они меня разбудили, взял смиренно мою шинель, сухари и направился тропинкою вдоль Днепра. Из лагеря, расположенного на горе, попадались мне на встречу пехотные солдаты и карабинеры; но ни один не остановил меня, видя, что я такой же солдат как и другие. Поровнявшись с флангами, меня опрашивали часовые, куда я еду и, получив ответ, что к лошадям, которые паслись в полe, меня свободно пропускали. Миновав благополучно лагерь, я возблагодарил Бога за избавление меня от опасности. Тем не менee меня взяло крепкое раздумье что предпринять дальше, так как из собранных сведений я заключил, что мнe не предвидится отыскать перевоза. Я зашагал вдоль Днепра и, пройдя около полумили, увидел несколько плотов и лодок с лежавшими перевозчиками. Подойдя к ним, я попросил обогреться и на вопрос откуда иду отвечал: от лошадей. Они легко поверили, так как полковые лошади паслись недалеко, позволили мне погреться и пригласили отведать вареной рыбы. Покушав, я просил их перевезти меня на другую сторону, для покупки будто бы капусты, которой не было в нашем полку. Они отговаривались неимением времени, но один из них согласился и доставил меня за Днепр. Я несказанно обрадовался, переправившись через эту реку, так как от этого зависело все мое спасение. Однакоже от Днепра до Польской границы было еще около 20 миль. Я находился в пути уже три недели, и мои ноги до того распухли в сапогах, что я насилу двигался. В подобном положении я достиг г. Крылова, перебрался в брод через р. Тясмин и в конце 1776 года благополучно перешел Польскую границу.

(пер. М. Серно-Соловьевича)
Текст воспроизведен по изданию: Поляк-конфедерат в Сибири // Русский архив, № 3. 1886

© текст - Серно-Соловьевич М. 1886
© сетевая версия - Тhietmar. 2015

© OCR - Станкевич К. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1886