Мысль настоящему; память былому.

Двенадцать часов пробило на древней Кремлевской башне; прозвучала медь, как-будто слышный на-мгновение голос времени. Год, сын вечности, до начала своего слитый в безвестном лоне веков с своей матерью, отторгнутый от нее рукою судеб, тихо и быстро, тяжко и весело переступавший через триста шестьдесят пять ступеней в глазах наших, обмытый потом и слезами, оцвеченный не многими радостями, светлый надеждами при начале как все его братья, мрачно закрывающий урну свою при окончании, — разорвал неразрывную цепь событий, будто нить паутины, и, утомленный, исчез снова в бездне вечности недоступной. Там ставит он теперь свою урну, там высыпает из нее жребии властителей и нищих, старцев и юношей, мужей сильных и дев юных. Тихая память оставшихся одним, грозный суд потомства другим, благословение и проклятие, скорбь и радость, смех и слезы, — все сопровождает минувший год в те бесконечные пространства бытия, где прошедшее, настоящее, будущее, сменяются одно другим, как легкая тень, как перелив цветов при восхождении или закате солнца, и все — единый миг! [22]

Медь простенала. Звуки исчезли. Снова начался счет мгновений на часах нашего мгновенного бытия; снова радостный клик живущего раздался приветом новому гостю мира, новому году. Ветреное племя людей в эти минуты опять забыло прошедшее, опять живет настоящим, — живет, мчится так беспечно и весело, влачится так грустно и печально, от дня ко дню и вечно в одном настоящем. Светская суета опять поспешила поздравить честолюбие и знатность; юность опять так радостно глядит на «Новый год», на нового безвестного гостя мира. Старость с улыбкой думает; «Еще год для меня!» Печаль и грусть повторяют то же, но с другим чувством: «Еще год для меня!» И все пролетает, как звуки колокола, сказавшие нам наступление нового счета дней с древней башни Кремлевской.

«День, день!» думает человек, смотря на восходящее солнце: «кто знает, сколь многих из нас не будет, когда ты завечереешь!» День! А год? Как часто повторяю я это слово, и чем далее движусь на пути жизни, тем чаще повторяю его. И как не повторять!.. Мир пустеет передо мною с каждым мгновением; редеют мои сопутники с каждым днем. Чем далее идем, тем сильнее, каждый год, каждый день, разрушают у меня какую-нибудь прекрасную мечту, уносят какую-нибудь очаровательную надежду, уничтожают какое-нибудь дотоле еще манившее обольщение. Если начинающийся день внушает грустную думу — «Как знать, — с его окончанием может-быть, мы досчитаемся еще одного между нами!» — что ж говорит человеку начинающийся год?..

Сколь многих нет уже теперь, кто встречал этот минувший 1835 год с веселою улыбкою [23] надежды и радости, со слезою скорби, и не дождался другого года! Умерла улыбка, иссохла слеза. Еще снега зимы не стаяли, еще весна не успела распахнуть во земле зеленое покрывало, а их уже не было. Сколь многим пламенное лето явилось пределом бытия; сколь многим осенняя буря завыла голосом смерти, и на сколь многие могилы пал первый снег новой зимы! Сердца разорваны; любовь разметана по воздуху, и для многих оставшихся благодатное забвение успело уже явиться, помогло сбросить одежду печали; для других мелькнула уже улыбка радости на их устах.

И тщетны великие, поучительные уроки! и напрасно каждый миг твердит человеку о ничтожестве надежд его! Великие не слышат уроков за голосом обольстительных мечтаний; малые за шопотом суетливых забот и мелких отношений жизни. Напрасно, голос вдохновенного поэта указывает им на гробы, — «седины дряхлеющей вселенной...».

С каким братским участием, вместо торжественных труб, возвещающих людской суете появление Нового года, хотел бы я внушить людям в Новый год иную мысль, — мысль о ничтожестве мирского, об отрадной надежде только за гробом, надежде, покупаемой не суетою, не мечтами, не гордым помыслом, но великою мыслью о вечности, важною думою о цели бытия, помышлением о той памяти добра и зла, какую оставляем мы в здешнем мире.

Каждому из нас придет время такой мысли. Но кому прежде придет оно? Кто скажет при наступившем годе, что прежде нежели он канет в вечность, на могиле твоей, пылкий, блестящий юноша, — на твоей могиле, очаровательная дева, — не будет размышлять какой-нибудь дряхлый старик, [24] склонив, на дрожащую руку, седую, пожелтелую голову, и повторяя слова поэта: «О, сколько видел я промчавшихся мимо меня прелестных дев и крепкосилых юношей, за которыми затворились скрыпучие ворота кладбища!.. Предавайтесь очарованию жизни, минутные царицы! Идет, идет время; когда убегут от вас все обольщения вашего юного владычества, ничто, ничто не займет ваших разочарованных сердец; ничто, разве кроме снов любви, так рано испуганной жизнью, кроме отдаленной грусти о светлых летах юности, погибших от холодного дуновения времени».

«Прошедшему для других, для нас наступающему!» говорили обитатели древней Эллады, в молчании осушая фиал, поднесенный среди шумной радости пиршества, которая умолкала, когда подносили этот роковой фиал.

В розовом венке, но закрытый непроницаемым покрывалом, всегда находился какой-то безмолвный гость на пиршествах обитателей древнего Египта. Кто осмеливался снимать его венок и подымать его покрывало, тот видел — скелет человеческий...

Байрон пил из черепа, обделанного в виде золотой чаши, и начертал на нем: «Не трепещи; не думай, чтобы дух мой исчез, улетев отсюда; смотри на меня как на друга, от которого, не так, как от головы живого, не услышишь ты ничего печального... Я жил — я любил — я пил, как ты... Я умер: брось земле мои бедные останки, и налей вина в череп мой — ней из меня! Прикосновение губ твоих не может оскорбить меня так, как прикосновение червя...»

— Но зачем хочешь ты отравлять жизнь мою помышлением о смерти? Зачем при обновлении весны [25] напоминать осень и зиму, разрушительниц прелестей весенних?

Так говоришь ты, чадо неги, сын роскоши, и задумчиво пенишь в хрусталь звездистое вино свое.

Но отчего ж ты задумался?

— Всему своя череда! Забвение будущему, забвение прошедшему! Лови день: он твой, если подарил тебя мгновением радости.

— К чему твои напоминания? К чему твой урок о суете, о мгновенности всего живущего? Напрасная забота. Я сам знаю все это: «ничто не ново под солнцем; все суета».

Из уроков царя-мудреца ты извлек только необходимость этого беспечного равнодушие, только необходимость этой окаменелости сердца к урокам мудрости, бедняк!

Не слушай меня, но трепещи: и для тебя идет неизбежный час, когда и тебе тяжко явится темная рука судеб, и, в очах твоих, на развалинах царств и гробах народов напишет ужасающее Мани, фокель, фарес… А! тогда ты затрепещешь; как дитя, ты закроешь руками глаза свои. Для чего ж не слушал ты этих слов, когда они звучали тебе в каждом ударе часов, отзывались в каждом звуке стенного червячка, говорили в каждой капле дождя, которая размывала твое великолепное жилище? Внимай и ужасайся, неготовый путник вечности, когда тот же голос проявился громами небес, треском падающих государств и их памятников, пожарами раскаленного солнца, зловещими кометами в небе и удушливым мраком на земле! Приблизился час, час отчета, страшного отчета, — и, если он не наступил еще, ведаешь ли ты, когда наступит этот час?.. Бесчувствуй, но не дерзай насмешкою, [26] тонким расчетом остроумия и безверной науки, заглушать голос проповедника, если он являет пред очами твоими позорище кончины бытия, присутствие Невидимого, притекшего на суд, и громовым голосом восклицает: «Боже! где избранные твои!»

О, никогда, никогда не был так нужен этот угрожающий голос как в наше время изученного бесчувствия души, рассудительной холодности сердца, расчитанного равнодушие страстей, обдуманного презрения жизни! Не уважая наслаждения, мы ищем его; задушая тоску души, мы насильно влечем себя на рынок страстей; зная пустоту удовольствия, мы всем жертвуем ему!

— Зачем отравлять жизнь нашу грустною думою?

Отравлять! Когда ее отравляют, не мысль и дума, но ваше бездушие и бессмыслие! Мало того, что мы не слышим голоса скорбящей души и вопля сироты-сердца: мы не хотим слышать их; мы гоним их от нашего черствого сердца, от наших великолепных чертогов ума; нам скучно с ними…

Нет, напоминание необходимо. Пусть будет оно тщетно, пусть семяна его падают на бесплодную ниву. Если благодетельный порыв ветра увлечет и немногие из них на какую-нибудь плодородную почву; если мое напоминание заставит хоть одного человека с трепетом взяться рукою за сердце, с ужасом ощупать пустоту на месте сердца; если хоть у него отзовется в пустой келье черепа хоть одна темная идея — довольно: благослови жребий свой, провозвестник мудрости, гроза бесчувствия современного!

Не всегда желал бы я видеть на пирах наших скелет в розовом венке; не всегда подносил бы я веселье сердца, вино, в черепе; но мне бы хотелось, чтобы иногда, на заре надежд, при свете [27] наслаждения, в порывах веселья, в упоении радости, мелькала веред людьми исполинская, грозная тень напоминания о мгновенности, суете мира, тщете надежд, пустоте наслаждений, веселья и радостей. Пусть люди изглаживают цифры часов на часовой доске; невидимый перст времени, как часовая стрелка, да грядет перед нами по бесцифренному пространству доски, и тем разительнее будет взгляд на нее, если ему не на чем опереться, если нет на ней часовых чисел…

Что это? Куда девались двести лет? Где мы? Уж не в старинной ли Москве с золотыми маковками, не на Красной ли Площади, не в толпе ли народа православного? Русские лица, Русские речи, Русский язык. Площадь кипит воскреснувшею жизнью; Кремль красуется старинною славою; колокольный звон возвещает победу Русского оружие над врагом; мимо вас едут посольства шаха Персидского и короля Датского, поздравлять Государя-Царя с победою; празднуют «Новый год» 7143-й от сотворения мира, 1635-й от рождества Бога Слова.

Светлое сентябрское ¹ солнце взошло над Москвою. Вся Москва двинулась с места; все идут, [28] спешат в Кремль. Слышен благовест в Реут, двух-тысячпый, полиелейный колокол, вылитый в 1622 году мастером Андреем Чоховым, по повелению царя Михаила Феодоровича. Вот, идем и мы, идем мимо церкви Василия Блаженного, переходим через кирпичный ров по Спаскому Мосту. Снимите шляпу, входя в Фроловские Ворота: таков обычай; сам Царь-Государь снимает здесь шапку. Мы вступаем в святилище России, «Кремль Московский». Здесь Калита огородил дубовыми стенами пребывание будущих властителей «всея Руси»; Димитрий Донской заменил огорожу Калиты каменными стенами; Иоанн воздвиг их твердынями на грозу врагов. Вот направо у вас Вознесенский монастырь, заложенный супругою Донского. Тут гробницы всех Великих Княгинь и Царицу Русских, — Елены Глинской и Анастасии Романовой, Марфы Собакиной и Софии Палеолог. Перед вами храм Николы Гостунского, воздвигнутый на том самом месте, где стояло некогда Татарское подворье, куда Великие Князья приходили бить челом послам гордого хана. Направо, далее, Чудов монастырь: в нем покоится великий святитель Алексий, митрополит; тут жил и мудрствовал некогда Максим Грек; тут страдал и умер за отечество великий Гермоген. Взгляните налево: пол-Москвы перед глазами вашими; все Замоскворечье, от Воробьевых Гор до Васильевского Стана, Введенских Гор, Крутиц и Симоновой Слободки, видно, как на блюдечке. Мы протеснились сквозь бесчисленное множество народа на Царскую Площадь. С одной стороны перед нами древний Успенский храм зодчества Аристотеля Болонского, где хранится великая святыня, — Икона Владимирская, принесенная из Владимира в дни нашествия Тимурова, и где покоятся патриархи и митрополиты Российские, от святителя Петра до Филарета. [29] Налево, Архангельский собор, с гробницами Великих Князей и Царей Русских, их детей, их братьев: тут почти все правившие судьбою России, — Иоанн Калита, Димитрий Донской, Владимир Храбрый, Иоанн Мудрый, Иоанн Грозный, Феодор Благочестивый. Между этими двумя храмами высится золотоглавые «Иван Великий», — башня, гордая, как горды были замыслы ее строителя, Годунова, оконченная добродетельным Михаилом. Против нее видим мы Царский терем и Грановитую палату.

Смотрите: толпа народа бессчетна и безмолвна; Царский дворец окружен воинами; на Красном крыльце теснятся царедворцы и вельможи. Видите ли вы этого старца седовласого, почетного боярина? Это добрый Иван Никитич Романов, дядя Царя, некогда страдавший, в смутные времена, в заточении, в отдаленной Польше, и ныне возвеличенный честию при дворе Царском. С ним встретился и ему ласково кланяется другой старец, но еще бодрый и мужественный: преклоните голову, это князь Дмитрий Михайлович Пожарский. На крыльце, от Благовещенского собора на площадь, разостлано красное сукно. Замечаете ли вы подле Ивана Великого каких-то чужеземцев, которым назначены для обозрения торжества места, особенно устроенные? Это Голштинский посол и его свита. Вот подле самого посла стоять два чужеземца особенно замечательные. Один в черной скуфейке и огромном парике: это Адам Олеарий, придворный математик и библиотекарь Голштинский; он славятся своею мудростью и любит Русских; говорят, что сам Царь Михаил отлично уважает его, и даже перезывает его к себе, с большим жалованьем; сказывают, что Государь велел объявить ему: «Ведомо нам учинилось, что ты гораздо научен и [30] навычен Астрономии, и притом географу с, небесный бег ведаешь и землемерию обык, и иным многим надобным мастерствам и мудростям ведом; а нам таков мастер годен». Олеарий, может-быть, останется в Москве. А этот другой, что разговаривает с Олеарием, молодой человек в щегольской шлаке с перьями и сапогах с огромными раструбами, такой живой, такой пламенный: это славный стихотворец Немецкий Павел Флемминг. Может-быть, он читает Олеарию свой «Сонет к Москве-Реке». Подойдем, подслушаем. Да; мы не ошиблись: и в каком восторге от стихов Флемминга этот крошечный, толстый Немец! Это Яков Лотих, богатый купец Гамбургский, давно живущий в Москве. Он оборачивается к Олеарию и импровизирует ему свои стихи:

Знаете ли вы| отчего у нас такая дружба с Голштиниею? Говорят, будто король Датский просит нашего Царя отдать юную и мудрую дочь свою, Царевну Ирину, за его сына, князя Волдемара... Кому это кланяется Олеарий? А! мы и не заметили послов, присланных от молодой Шведской королевы Христины. Вам известно, что в прошедшем году герой отец ее пал в кровавой битве за счастье народов Германии, и Христина ищет дружбы Русского Царя.

Но, кажется, утренняя служба кончилась в Успенском соборе? Точно. Бьет три часа дня; начинается благовест «в большой колокол». Святейший патриарх Иоасаф пошел из своих крестовых палат в соборную церковь; все снимают шляпы; из Успенского собора несут ковры и паволоки, […31–32…] [33] щие многие лета, вам Великому Государю, Царю и Великому Князю Михаилу Феодоровичу, всея России, умножил лета живота и даровал свыше победу, и крепость, и храбрость, и одоление на вся «видимые враги, и возвысил вашу Царскую десницу над бусурманством и латинством, и над всеми иноземными языки, браней хотящими, и покорил под ноги ваши всякого врага и супостата, устроив царство ваше мирно и немятежно, в изобилии плодов земных. Дай, Господи, да вы, Государь, Царь и Великий Князь Михаил Феодорович всея России, Самодержец, здоровы будете, с своею Государынею, Царицею и Великою Княгинею, нашею Государынею Евдокиею Лукьяновною, и с Царевичем Алексием Михайловичем, Царевичем Иоанном Михайловичем и Царевною Ириною, Аниною и Марьею Михайловнами, и с своими Государевыми богомольцами, с преосвященными митрополитами, архиепископами, епископами, архимандритами, игуменами, со всем освященным собором и с боляры, и с христолюбивым воинством, с доброхотами, и со всеми православными христианами. Здравствуй, Царь, Государь, нынешний год, и впредь идущие многие лета, в род и роды и во веки!»

Первосвятитель низко кланяется потом всему народу, и Царь сходит с места своего, также низко кланяется, провозглашая вслух: «Люди православные, Богом мне данные! здравы будете в Новое лето».

Тысячи голосов возносят клик: «Здравствуй, здоров будь, Царь, Государь Михаил Феодорович!»

Бедные, нищие, страдающие продираются к нему, восклицая: «Царь Государь! начни Новый год милостью, да милостив к тебе будет Господь Бог!» [34] И нарочно приставленные люди раздают милостыню, у просящих принимают приготовленные ими челобитные. При звоне колоколов, мгновенно загремевшем на «сорока сороках» церквей Московских, Царь идет в Благовещенский, патриарх идет в Успенский собор к литургии. Волнение в народе: одни прикладываются к иконе праздника, другие поздравляют друг друга «с Новым годом, с новым счастием», обнимаются, целуются; снова начинается «благовест», и народ тихо расходится из Кремля; каждый спешит в приходский храм свой к обедне.

— Как? спрашивает какой-то чужеземец у другого чужеземца: этим окончилось все торжествование Нового года? Скажите, вы уже так давно живете в Москве?

— Да, я давно живу с этим благочестивым, добрым народом. Торжество Нового года оканчивается у него этим величественным обрядом, который вы видели.

— Зрелище трогательное! Оно напоминает мне древний Восток, его библейские, патриархальные нравы: тысячи людей, и среди их Царь и первосвятитель, сонм иерархов и священников, царедворцев и воевод; и это светлое небо над их головами; и эти древние храмы, дрожащие от гула колоколов; и эта благоговейная тишина молящихся... прекрасно, умилительно! Но куда же теперь спешит народ?

— Теперь все спешат в храмы Божии к литургии. Потом каждый пойдет к «старшему» в род; поздравить его; здесь не знают наших визитов; родные собираются потом у старших, обедают вместе, и тихо расстаются после обеда, полагая, что день Нового года надобно провести в тишине и благочестивом размышлении, чтобы благословение [35] Божие осенило потом тишиною, и милостию небесною целый год.

Торжество «летопровождения», описанное мною, возобновлялось в Москве ежегодно в первый день сентября, до 1700 года, с немногими изменениями, но одинаково в сущности.

Уже несколько лет единодержавствовал Петр; уже волны морей лелеяли невиданный дотоле Русский флот; устроивалось новое, сильное войско, взят был Азов, и не только Черное, Белое и Балтийское Моря видели Петра, но с изумлением смотрела уже на него Европа, недоумевая, «в самом ли с деле, это Царь Московский работает в мастерских Сордама и Дептфорда»; уже исчезли замыслы Софии, рассеялось мятежное скопище стрельцов, и тысячи преобразований ознаменовывали каждый день деятельной, жизни двадцати-семи-летнего Государя, как, декабря 15, 1699, обнародован был неожиданный указ его, которым повелевалось праздновать «начало Нового 1700 года и нового XVIII века», с первого января. При барабанном бое, повсюду на площадях читали указ Царский,

«Великий Государь, Царь и Великий Князь Петр Алексеевич, всея Великия и Малыя, и белыя России Самодержец, указал сказать: известно ему, Великому Государю стало, что не только во многих Европейских христианских странах, но и в народах Славянских, которые с Восточною, Православною нашею Церковью во всем согласны, каковы Волохи, Молдавы, Сербы, Далматы, Болгары, и самые его Великого Государя подданные Черкасы, и все Греки, от которых вера наша православная принята, все те народы согласно лета свои исчисляют от Рождества Христова в восьмой день спустя, то есть, января с первого числа, а не от создания мира, [36] за многую рознь считания в тех, летах. И ныне от Рождества Христова доходит 1699 год, а будущего января первого числа настанет 1700 год, купно и новый столетний век. И для того доброго и полезного дела указал Великий Государь впредь «лета счислять, и в приказах, и во всяких делах и крепостях писать, с нынешнего января первого от Рождества Христова 1700 года».

Все повиновались Царской воле и первое января 1700 года через четыре месяца после наступления «старого года», в Москве и всюду торжествовали новый век и Новый год. Старики, может-быть, сетовали тихонько; но молодежь, в «Немецком» платье, с обритыми бородами, весело праздновала новый год; с насмешкой назвали тогда старый год с первого сентября «бабьим летом». Это название сентябрю сохранилось доныне.

Сам Петр подробно распорядился о том, как праздновать Новый год. Указом его было предписано: «В знак доброго начинания и нового столетнего века, в царствующем граде Москве, после должного благодарения Богу и молебного пения в церквах, по большим проезжим и знатным улицам знатным людям, и у домов нарочитых духовного и мирского чина, пред воротами учинять некоторое украшение из древ и ветвей сосновых, еловых и можжевеловых, против образцов, каковы сделаны на Гостином Дворе, у нижней Аптеки, или как удобнее и пристойнее, смотря, по месту и воротам, учинить возможно; а людям скудным комуеждо хотя по древу, или по ветви над воротами, или хороминою своею, поставить, и чтобы то поспело будущего января к первому 1700 года; а стоять тому украшению января же в первый день, в знак веселия, друг друга [37] поздравлять с Новым годом и столетним веком, и учинять сие, как на большой Красной Площади огненные потехи начнутся и стрельба будет. И по знатным домам, боярским и окольническим, и думным и знатным людям, палатного, воинского и купеческого чина знаменитым людям, коемуждо на своем дворе, из небольших пушечек, у кого есть, и из мелкого ружья учинить трижды стрельбу, и выпустить несколько ракеток, сколько у кого случится, и по улицам большим, с первого по седьмое число, по ночам огни зажигать из дров, или из хвороста, или соломы; а где мелкие дворы, собраться пять, или шесть дворов, тако ж огонь класть; или кто похочет, на столбах, по одной или по две, или по три смоляные худые бочки, наполня соломою, или хворостом, зажигать; а пред бургомистерскою Ратушею стрельбе и огненным украшениям по рассмотрению быть».

Все исполнено по указу. В самую полночь началось утреннее пение во всех церквах Московских, как бывало это в день Светлого воскресения. Потом в Кремль отвсюду пошли новоустроенные полки, повезли пушки; сам Петр в мундире Преображенского полка предводил войском на Красной Площади. В Успенском Соборе служил литургию митрополит Стефан Яворский, и в проповеди говорил о прежнем летосчислении с марта месяца и необходимости и удобстве начинать год с января. Потом начался молебен; гром ружей и пушек загремел при возглашении многолетия. Приняв поздравления знатных, Государь вышел к войску, при крике ура. Народ смотрел с любопытством на воинский парад, и потом бросился к угощению приготовленному в трех местах, где стояли бочки с пивом и вином, и лежали горы калачей. В Кремлевский дворец съезжались по приглашению Государя [38] иноземные послы, Немецкие его генералы и офицеры, Русские бояре и царедворцы; на половине Царицы Евдокии, супруги Петра, был обед для их жен и дочерей. Заздравные кубки весело переходили из рук в руки за Царским обедом; С наступлением вечера, вся Москва осветилась огнями. Петр сам объезжал по улицам и зажигал фейерверки, устроенные в разных частях города; народ толпами шевелился повсюду, любуясь на невиданные торжества; пушечная пальба гремела между-тем в Кремле, и по возвращении Государя туда, сожжен был великолепный фейерверк на Кремлевской горе. «С моим хозяйством, фейерверки мне не дорого становятся», говорил Петр: «но если-бы они стоили и больших издержек, я не жалел бы: они приучают моих Русских к военному огню; это я знаю по опыту».

Между-тем во дворце открылся вечерний пир, где находились жены и дочери Русских бояр и сановников, на ряду с женами и дочерьми иностранцев, Немецких генералов и офицеров, и иноземных послов. В то время, указом повелено уже было: «Женскому полу иметь в честном обхождении с людьми совершенную свободу, и замужным женам и девицам ходить не закрываясь на свадьбы, на пиршества, и на всякие публичные увеселения».

Музыка играла во дворце, и два хора певчих пели попеременно; кто умел плясать, тот плясал; сам Петр выдумывал такие танцы, в которых могли участвовать даже и неумеющие. Вы знаете Русские восьмерки и мятелицы: их всякий плясать может. Мятелицей назывался прежде скорый танец, который плясали под музыку, и, просто под песню «Мятелица, мятелица, чему старый не женится», если не было музыки: становились в кружок, [39] сколько угодно пар, и первая пара вертелась на правую руку; потом кавалер вертелся с соседнею дамою на левую, его дама с соседним кавалером также на левую; тотчас оба вертелись на правую руку, переходили к третьим парам, и так далее, пока пары, перебранные ими, также начинали вертеться между собою. От этого, все приходило в движение, и так как надобна была особенная ловкость, чтобы не замешаться, а танцовал всякий, то почти всегда следовали замешательство, смех, путаница. Перебравши все пары, делали крест, круг, шен, и оканчивали общим кругом. Восьмерка походила на мятелицу, только танцовали ее в восемь пар, с некоторыми изменениями. Потом, с учреждением «ассамблей», явились менуеты, польские, грос-фатеры, англезы, и так называемые, церемониальные танцы. Мятелицу и восьмерку, лет за двадцать, можно было еще видать в провинциях, вместе с матрадурами, манимасками, тампетами, экоссезами, англезами, краковяками, горлицами. Теперь все это и там вытеснено сидячими мазурками и Французскою кадрилью. Ужин заключил торжество нового 1700 года.

Внимание народа было увлечено невиданным до того времени празднеством; за нововведениями последовали другие события которыми особенно был обилен 1700 год. Августа 18, праздновали мир с Турциею: Азов был присоединен к Русскому царству, а 19 августа Петр обнародовал манифест о войне против Шведов; 22 августа он писал к Апраксину: «Мы здесь, в 18 день, объявили мир с Турками, с зело преизрядным фейерверком, а в 19 день объявили войну против Шведов, и сего числа пойдем в поход». Сентября 23, он был уже под Нарвою, а в ноябре, последовало здесь известное сражение. — «Зачем не было [40] там меня самого!» восклицал великий. «Но это несчастие должно почесть счастием», прибавил он после первого движения: «неволя прогонит леность, побудит к денному и нощному труду, покажет искусство, и Шведы победами своими научат нас побеждать!» Тотчас, двинув Шереметева в Лифляндию, он писал к нему: «Не лень есть при несчастий бодрости лишаться; иди, не отговаривайся ничем, даже болезнью: болен бывает только трус и беглец». И в 1702 году пал перед ним Нотебург; в 1705 заложен Петербург; в 1704 пала Нарва. Гением вездесущим являлся Петр. В 1708 году Карл был уже в Малороссии: лев Швеции и орел России сходились на распрю кровавую, сошлись, и в 1709 погибла слава Карла XII под Полтавою…

Всемогущий, да осенит дух Петра бессмертного наши сердца и умы с наступившим Новым годом. Могу ли пожелать чего либо лучше отчизне моей?

Н. Полевой.

Комментарии

1. Всякому, полагаем, известно, что начало года доныне уже три раза изменялось в России. С древних времен считали мы годы с весны, или с марта месяца, и так велось это до начала XV столетия. Говорят, будто митрополит Киприан убедил тогда Великого Князя Василия Димитриевича начинать счисление с осени, с сентября, или Септемврия, как называли его в то время, отблагодарив Бога за милость его в минувшее лето, и моля его «благословить венец лета своею благостью,» — слова, доныне повторяемые нами, хотя мы начинаем год уже не с венца лета. Так считали в то время Греки, и с тех пор наши предки начинали год со дня Св. Симеона Летопроводца, которого память празднуется в первый день сентября; это продолжалось около трех сот лет, до 1700 года, когда Петр Великий, видя, что вся Европа считает годы с января, повелел и в России ввести такое же летосчисление. Ныне празднество Нового года начинается у нас с полуночи; у предков начиналось оно с восхождения солнечного.

Текст воспроизведен по изданию: Новый год в Москве, в 1635 и 1700 // Библиотека для чтения, Том 14. 1836