ПОКОРЕНИЕ СИБИРИ

Статья вторая.

ГЛАВА IV-Я.

Связь имени Строгоновых с Сибирью.

Приобретение земель за Камою. — Граммата Строгоновым на Каму. — Сравнение ее с другими современными и древнейшими подобными же грамматами. — Граммата Строгоновым на Чусовую. — Набег Черемисы. — Вести о сибирском салтане. — Граммата Строгоновым на всю Сибирь. — Строгоновские города. — Поклеп историков на Строгоновых. — Повод летописца к этому.

«Помните — в прежних временах великого князя Василья Васильевича окупили из полону: какой великой чести сподобились!»

Царская граммата Строгоновым 29 марта 7118 г.

В-продолжение этого времени, русский промышленый люд, по следам Новгородцев, продолжал знакомиться с зауральским населением. Зыряне, рассеянные, как кажется, в западных пределах доиртышской страны и всегда отличавшиеся своим меркантильным Направлением, посредственно ji непосредственно укрепляли торговые связи Руси с Сибирью. Вологжане, Устюжане и жители Великой-Пермии успели проведать про царство сибирское: их сношения и знакомство двора московского с Етигером как-нельзя-лучше соответствовали видам и ожиданиям царя Ивана-Грозного на страну, богатую пушным товаром и изобильную драгоценными металлами. Покорение Казани придвинуло нас еще ближе к Аралтовой-Горе, наделявшей в давние времена Великий-Новгород закамским серебром.

В 1558 году, один из представителей торгового дома в тогдашней Восточной-Руси, «купецкого чина человек», то-есть, промышленик, Григорий Аникиев Строгонов, заявил правительству, что за Чердынью, по обеим сторонам реки Камы, до самой Чусовой, то-есть, по-сю-сторону Урала, есть места пустые, дикие, никем необитаемые, никому непринадлежащие, для всех бесполезные, и просил позволения искать здесь рассол, варить соль, призывать работников, и рубить лес; но при этом обязывался поставить дворы, построить [36] на свой счет городок, иметь при нем пушки и беречь нашу границу . от ногайских и иных орд 38.

Место было незнакомое и неизвестное: велено навести справки.

Расспросили тамошних людей — и узнали, что за Чердынью земля точно лежит впусте, что с этой пустоши нетолько теперь никаких пошлин в царскую казну не поступает, но даже и прежде, Казанскому-Царству обитатели этих мест никаких податей или ясаков не взносили: значит, земля эта была чисто-ничья, res nullius.

Царь исполнил просьбу Григорья Строгонова и 4-го апреля 1558 года дал ему одну из тех граммат, какие обыкновенно и всегда давались разным людям на пустоши, в определенной форме, в казенных выражениях и с, известным ограничением срока пользования. Но так-как местность эта находилась, в соседстве с ногайскими и иными ордами, то и на этот счет, согласно видам царя Ивана, сообразно с местными обстоятельствами и по просьбе самого Строгонова, сделано было надлежащее определение.

Место на безоброчное пользование землею и на выварку соли назначено от устья речки Лысвы, по обе стороны Камы, до впадения в нее реки Чусовой; на черных-лесах, где было место крепко и осторожливо, дозволено городок поставить и на нем пушечки и пищали учинить для береженья от неверных; разрешено искать рассола и соль варить; позволено, по общепринятому порядку, подзывать к себе из Русского-Царства людей, только с условием, чтобы приманенные люди были не письменные и не тяглые, то-есть, не утвержденные за поземельными владельцами и другими людьми кабальною записью; льгота от платежа податей со стороны будущих пахарей, будущих колонистов дана на двадцать лет. Но тут же строго внушено Григорью Строгонову — и это обстоятельство, упущенное [37] из виду некоторыми писателями, мы просим особенно заметить — чтоб он не дерзал принимать к себе «воров и боярских людей беглых с животом и татей и разбойников»; царь предупреждал его, что если «Григорий станет не по сей граммате ходити, или учнет воровати — и ся наша граммата не в граммату».

В некоторых ученых сочинениях, проникнутых духом Строгоновской Летописи, говорится об этой граммате как о чуде удивительном: «грозный царь жаловал Строгоновых землями! давал им несудимую граммату! только одного себя признавал их судьею! это были владетельные князья того времени! у них были целые города! огромные деревни, свои крестьяне...!»

Заслуги Строгоновых незабвенны в нашей истории: если мы вспомним только про старину, то уже один приписываемый им иными окуп князя Василия-Темного и подтверждаемое неоспоримыми документами самоотвержение их в годину междоцарствия укажут нам, кто были для России Строгоновы; потом, сколько предки этого дома наделали добра своею казною казне государственной, сколько подвигов они совершили для науки, для истории и в прошедшем и в настоящем — это уже всем известно.

Но эти-то самые заслуги и не позволяют нам говорить про Строгоновых неправду, особенно если неуместное увлечение может повлечь за собою какой-нибудь, даже малейший, укор их в худом деле.

Оставляя в стороне их собственную личность, обратимся к нашему предмету и проследим следующую граммату.

«Граммата Царя Ивана Грозного от 4 апреля 7066 (1558) года об отдаче Григорью Строгонову в аренду земель по реке Каме до устья реки Чусовой.

«Се аз, царь и великий князь Иоанн Васильевич всеа Русии, пожаловал есми Григорья, Аникиева сына, Строгонова, что нам бил челом, а сказывал, что-де

«В нашей отчине, ниже Великие Перми, за восемьдесят за восемь верст, по Каме реке, по правую сторону Камы реки — с устья Лысвы речки, а по левую-де сторону реки Камы против Пыскорские Курьи, по обе стороны Камы, до Чусовые реки — места пустые, леса чорные, речки и озера дикие, острова и наволоки пустые, а всего-де того пустого места сто сорок шесть верст. И прежде де сего на том месте пашни не пахиваны и дворы не стаивали и в мою де царева, великого князя, казну с того места пошлина никакая не бывала и оные не отданы ни кому и в писцовых де книгах и в купчих и в правежных то место не написано ни у кого.

«И Григории Строгонов бил нам челом, а хочет в том месте городок поставити и на городе пушки и пищали учинити и пушкарей и пищальников устроити для береженья от ногайских людей и от иных орд и около того места лес по речкам и до вершин и по озерам сечи и пашни, расчистя, пахати и дворы ставити и людей называти неписменных и не тяглых, и росолу искати и где найдется росол и варницы ставити, и соль варити. И мне бы [38] Григорья Строгонова пожаловали, велети ему на том месте городок поставити собою, и на городе пушки и пищали учинити и пушкарей и пищальников устроити собою для береженья от ногайских людей и от иных орд; и около того места лес по речкам и до вершин и по озерам велети сечи и пашни росчистя велети пахати и дворы ставити и людей велети называти и в том, бы месте велети росолу искати, где найдется, и соль бы ему тут велети варити.

«И здеся, на Москве, казначеи наши про то место спрашивали Пермитина Кодаула — а приежжал из Перми ото всех Пермич с данию; и казначеем нашим Пермитин Кодаул сказал: о котором месте нам Григорей бьетчелом и те де места искони вечно лежат впусте и доходу в нашу казну с них нет некоторго.

«И оже будет так, как нам Григорей билчелом и Пермяк Кодаул, и с тех будет с пустых мест преж сего наших даней не шло и ныне с них дани некоторые нейдут и с Пермичи не тянут ни в какие подати и в Казань ясаков не дают и преж того не давывали и Пермичам и проежжим людем некоторые споны не будет, —

«И аз царь и великий князь Иоанн Васильевич всеа Русии Григорья, Аникиева сына, Строгонова пожаловал, велел есми ему на том пустом месте ниже Великие Перми за восемьдесят за восемь верст по Каме реке, по правую сторону Камы реки с устья Лысвы речки, а по левую сторону Камы реки против Пыскорские Курьи, вниз по обе стороны по Каме до Чусовыя реки, на черных лесех, городок поставити, где бы место было крепко и осторожливо, и на городе пушки и пищали учинити и пушкарей и пищальников и воротников велел ему устроити собою (т. е. на собственный его, Строгонова, счет) для береженья от ногайских людей и от иных орд, и около б того городка ему по речкам и по озерам и до вершин лес сечи, и пашни около того городка распахивати и дворы ставити и людей ему в тот город не письменных и не тяглых называти; а из Перми и из иных городов нашего государства Григорью тяглых людей и письменных к себе не называти и не приимати.

«А воров ему и боярских людей, беглых с животом и татей и разбойников не принггмати же.

«А приедет кто к Григорию из иных городов нашего государства, или из волостей тяглые люди с женами и с детьми и станут о тех тяглых людех присылати наместники, или волостели, иди выборные головы, и Григорию тех людей тяглых, с женами и с детьми,-от себя отсылали опять в те ж городы, из которого города о которых людях отпишут имянно, а у себя ему тех людей и не держали и не принимати их.

«А которые люди кто приедут в тот город нашего государства, или иных земель люди с деньгами или с товаром, соли или рыбы купили, или иного товару, и теми людем вольно туто товары свои продавали и у них покупати безо всяких пошлин. А которые люди [39] пойдут из Перми жити — и тех людей Григорью имати с отказом не писмянных и не тяглых.

«А где в том месте росол найдут — и ему тут варницы ставити и соль варити, и по рекам и по озерам в тех местах рыба ловити безоброчно.

«А где будет найдет руду серебряную или медяную, или оловянную и Григорью тотчас о тех рудах отписывати к нашим казначеям, а самому ему тех руд не делати без нашего ведома, а в пермские ему ухожен и в рыбные ловли не входити.

«А льготы есмы ему дал на 20 лет от Благовещеньева-дни лета семь-тысяч шестьдесят-шестого, до Благовещеньева-дни семь-тысяч восемдесят-шестого. И кто к нему людей в город, и на посад и около города на пашни, и на деревни, и на ночинки придут жити не письмянных и не тяглых людей — и Григорью с тех людей в те льготные 20 лет ненадобе моя царева, великого князя, дань, ни ямские деньги, ни ямчюжные, ни посошнал служба, ни городовое дело, ни иные никоторыя подати, ни оброк с соли и с рыбных ловель в тех местех.

«А которые люди едут мимо тот городок нашего государства, или иных земель с товары или без товару, и с тех людей пошлины не имати, ни которые, торгуют ли они тут, не торгуют ли.

«А повезет он или пошлет ту соль или рыбу по иным городам, и ему с той соли и с рыбы всякия пошлины давати, как и с иных с торговых людей наши пошлины емлют.

«А кто у него учнет в том его городке людей жити пашенных и непашенных, и нашим пермским наместником и их тиуном Григорья Строгонова, и что его городка людей и деревенских — не судити ни в чем и праведником и доводчиком и их людем к Григорью Строгонову и к его городка и деревенским людем не въежжати и на поруки их не дают, и не высылают их ни по что, а ведает и судит Григорий своих слобожан сам во всем.

«А кому будет иных городов людем до Григорья какое дело — и тем людем на Григорья здесь имати управные грамматы, а по тем управным грамматам обоим, ищеям и ответчикам, бесприставно ставиться на Москве пред нашими казначеи на тот же срок, на Благовещеньев-день.

«А как те урочные лета отойдут, и Григорью Строгонову наши все подати велети возити на Москву в нашу казну на тот же срок, на Благовещеньев-день, чем, их наши писцы обложат.

«Также есьми Григорья, Аникиева сына, Строгонова пожаловал: коли наша послы поедут с Москвы в Сибирь или из Сибири к Москве, или с Казани наши посланники пойдут в Пермь, или из Перми в Казань мимо тот его городок — и Григорью и его слобожанам нашим сибирским послом и всяким нашим посланником, в те его льготные 20 лет, подвод и проводников и корму не давати (подразумевается — даром), а хлеб и соль и всякой запас торговым людем в городе держати, и послом, и гонцом, и [40] проежжим людем продавати по цене, как меж себя купят и продают; и подводы, и суды, и гребцы, и кормщики наймуют полюбовно всякие люди проежжие, кому надобен и хто у них дешевле похочется наняти.

«Также есьми Григорья, Аникиева сына, Строгонова пожаловал: с Пермичи ему никоторые тяглы не тянути и счету с ними не держати ни в чем до тех урочных леш, и во всякия угодья Пермичам, в земляные и лесные, от Лысвы речки по Каме по речкам и по озерам и до вершин до Чусовые реки, у Григория не вступатися ни в которые угодья в новыя, а владеют Пермичи старыми угожеи, которыми исстари владели.

«А Григорей владеет своими новыми угожеи, с которых угожеев и со всяких угодей в нашу казну некоторых пошлин не шло, и в Казань ясаков нашим боярам и воеводам в нашу казну не плачивали, и преж того в Казань не давывали.

«А что будет Григорей нам, по своей челобитной, ложно билчелом или станет не по сей граммате ходити, или учнет воровати, — и ся моя граммата не в граммату.

«Дана граммата на Москве, лета 7066, апреля 4 дня».

У подлинной грамматы на шнуру вислая красная печать.

На обороте грамматы надписано:

Царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии.

Приказали Окольничий Федор Иванович Умной,

да Алексей Федорович Одашев,

да Казначей Федор Иванович Сукин,

да Хозяин Юрьевич Тютин 39.

Подобных граммат было множество и прежде и после этого времени; так, на-пример, при Грозном же, именно 20 мая 1578 года, дана была граммата попу Иеву на рассол в Колмогорском-Уезде на Ширшемском-Озере на пустом месте. Граммата эта не так обширна, потому-что поп Иев не просил позволения ни крепостей строить, ни людей созывать: он просил только безоброчной выварки соли, всего на семь лет. О людях и о самосуде и потому еще ничего не сказано, что поп Иев заявил, что к той церкви, при которой он состоял, «проходу крестьян нету ни откуды, и церковь от волостей далече».

Если бы порыться хорошенько в старинных грамматах, издалека можно бы было начать нить документов, подобных строгоновским грамматам — документов тем более важных, что они пролили бы яркий свет на систему постепенного усиливания Московского-Великокняжества. К нашему предмету речь об этом не йдет; мы люди простые, и потому беремся за первую учебную книгу по части старинных граммат 40 и найдем в ней подкрепление нашей [41] мысли, т. е. что фразы, которыми иные восхищаются — фразы, общие места.

В 1448 году дана была граммата от великой княгини Софии (Витовтовны) игумену Сергиевского-Монастыря Мартиньяну на село Кувакинское с деревнями и пустошами. В этой граммате, кроме разных льгот, сказано, на счет переманиваемых крестьян («кого перезовут не из моих волостей, ни из сел»), между-прочим следующее: «А волостели мои, к тем людем, старожильцам и пришлым, не всылают ни по что, ни кормов у них не емлют, ни доводники, ни праведшики у них не берут, ни судят их ни в чем опричь душегубьства, а судит свои люди игумен сам, или кому прикажет. А волостель и его тиун не вступаются в монастырского человека ни в правого, ни в виноватого».

В таких же выражениях дана граммата сыном ее великим князем Васильем Васильевичем Темным в 1449 году жене какого-то именитого человека, Капнина, Марье и сыну ее Федору. В этой граммате дается льгота от податей и других повинностей — на старожильцов на пять лет, а касательно тех крестьян, которых Капнина вновь к себе перезовет — на десять лет. И в этой граммате встречаются выражения: «оже будет так!»; «которые люди переже того туто не живали, а перезовут из иных княженей, а не из моей, великого князя, отчины»; «а кому будет чего искати на Марии и на ее сыне, или на их проказнике, ино их сужу яз сам, великий князь».

В граммате великого князя Ивана III симоновскому архимандриту с братиею, от 1464 года, сказано: «Не надобе моя дань и никоторая пошлина на пять лет; а письменных им людей моих, великого князя, и не письменных к собе не принимати; а ведает и судит архимандрит своих людей сам, или кому прикажет; а наместницы мои, и волостели, и их тиуны к ним не всылают ни по што, ни кормов своих у них ни которых не емлют».

Точно такие же грамматы даны в 1517 году Степанку, Осифку, и Володке Федоровым и Ромашке Фролову на земли в Устюжском-Уезде, и в 1524 году Наумку Кобелю на соляные варницы и другие угодья в устюжской земле на рек Юре.

Из соображения этих извлечений с тою грамматою, которая дана была Григорью Строгонову на лысвинские пустоши, можно вывести заключение, что в строгоновской граммате не было ничего чудесного.

Если предположить, что приводимые нами, для сравнения, документы не были известны нашим ученым исследователям о сибирском покорении (чего, но нашему убеждению, допускать вовсе нельзя), то тем не менее все-таки для нас кажется непонятною, кроме пропуска [42] некоторых фраз, еще и та легкость, с которою ученые наши читали строгановские грамматы, не углубляясь, кажется, вовсе в их настоящий смысл.

С чего, на-пример, некоторые из них полагают, или заставляют своих читателей полагать, будто-бы Строгоновы, в описываемую эпоху, сделались, вследствие этих, граммат, вотчинниками закамской стороны? Почему они сделались вотчинниками чусовских земель в-последствии времени — это другой вопрос; но были ли они вотчинниками именно в описываемую эпоху?

С чего ученые наши взяли, будто-бы Строгоновы имели свои города? Зачем они не объяснили значения этого слова читателям, незнакомым с делом? С чего они взяли, что Строгоновы имели своих людей и, при том, в таком еще количестве, что, в 1581 году, могли, из среды их, иметь в своем распоряжении триста человек, разноплеменных ратников, которыми они усилили, будто-бы, ермакову дружину?

Известно, что во времена Ивана-Грозного поземельная собственность основывалась или на праве поместном, или на праве вотчинном, или на праве поссессионом — назовем его кортомою, кортомленьем, даже арендою.

Очевидно само-собою, что земли, уступленные. Строгоновым, не Могут быть подведены род первый разряд; под второй их подвести нельзя, потому-что, если даже признать царское пожалование — дарственною записью, дарением, то и в этом случае вотчинное право не обусловлено, или не выражено никаким положительным определением. Напротив, грамматы ясно говорят, что Строгоновым предоставлено было только пользование, в известных случаях, естественными богатствами данной местности, но далеко не в тех размерах, которые неразрывно связаны с правом собственности полной; что, вместе с правами, предоставленными лично Строгоновым, некоторые такого же рода права предоставлены и будущим переселенцам на эти места, и что, наконец, сущность и результат царского дара заключались главнейше в пожаловании Строгоновых льготою.

Сообразив эти обстоятельства с тем, что предполагаемые колонисты закамской стороны не были, по тогдашним правам, крепки земле, а тем паче лицу, что каждому свободному человеку дано было полное право селиться, по собственной воле, на земле, предоставленной в пользование Строгоновых, что идея как первой, так и остальных строгоновских граммат, состояла исключительно в государственных видах на Сибирь, с целию колонизации сибирской украйны — мы полагаем, с своей стороны, за справедливое признать, что упоминаемые в грамматах к Строгановым земли даны были им не в вотчину, а в поссессию, в аренду, в кортому... и сердечно сожалеем, что наши ученые исследователи не обратили на этот важный предмет никакого внимания, не объяснили действительных прав Строгоновых на всю Сибирь, по третьей граммате, 1574 года, которую мы тоже приведем здесь, и упущением всего этого из виду [43] дали право или повод некоторым писателям выразить мысль печатно, даже в 1848 году, что Строгоновы подарили русского царя Сибирью!

Вот причины, которые извиняют нас в том, что, обещая легкие рассказы нашим читателям, мы потчуем их до-сих-пор полновесными тяжелыми главами; но это необходимо для разъяснения фактов... Обратимся же к нашему предмету.

Получив первую граммату, Строгоновы разослали бирючей по соседним местам и кликнули клич; переход крестьян от одного поземельного владельца к другому был тогда свободный; к Строгановым явился народ — и через шесть лет мы уже видим у них Канкор-городок, или слободку, на Каме, и желание богатого солевара основать другую слободку, но все еще не в Закамском-Крае, не в чужи, а почти во-своясех.

Лет через десять после того, другой Строгонов, Яков, нашел новый рассол, опять-таки по сю же сторону Урала, на пустошах не подвластных ни теперь Руси, ни прежде Казани. Строгонов видел, что это место ничье и, как добрый подданный, довел об этом до сведения государя, прося его дозволить ему и тут, заодно уж, распространять свои промыслы.

Царь Иван IV был очень-доволен, видя новый случай еще ближе придвинуться к Сибири, которая его давно интересовала. Он разрешил просьбу Строгонова и, вследствие, этого, дал ему следующую, дополнительную к первой, граммату:

От 25 марта 7076 (1568) года, об отдаче Якову Строгонову в аренду земель по обе стороны Камы, от устья Чусовой вниз на 20 верст и по всем притокам чусовской системы.

«Се аз царь и великий князь Иоанн Васильевич веса Русии пожаловал есми Якова, Аникиева сына, Строгонова, что он нам билчелом, а сказывал, что-де

«Они, в нашей отчине, в тех же местах, которые места дали семи им на льготу, да и граммату жаловальую брату его Григорью отдали от Лысвы речки до Чусовые реки, по обе стороны Камы реки, места пустые, лесы черные, речки и озера дикие, а всего-де того пустого места по Каме на сто на сорок на шесть верст. — А по Чусовой реке вверх, на пустом месте, при наволоке, нашли росол, и они-де у того росолу, без нашего ведома, крепости учинити не смеют; а по другую-де сторону Чусовые реки с устья и до вершины и от Чусовые реки вниз по реке по Каме, до Ласвинского бору, по обе стороны Камы реки, островы и наволоки, места пустые, лесы черные, и речки и озера дикие; а всего-де того пустого места на двадцать верст им не даны и в нашей жалованной граммате те у них пустые места не написаны, и пашни на том месте не пахиваны, и дворы не стаивали, и в нашу де цареву и великого князя казну с того места пошлина никакая не бывала, и не отдано-до то место никому, и в писцовых-де книгах, и в купчих, и в [44] правежных грамматах то место не написано ни у кого, и у Пермич де в тех местех, писменных в писцовых книгах ухожеств нет некоторых.

«И Яков хочет у того у соленого промыслу крепости поделати собою, городок и варницы поставити и людей называти неписменных и нетяглых и городовой наряд скорострельный, пушечки и затинные и ручные пищали учинить, и пушкарей, и пищальников, и кузнецов, и плотников, и воротников устроити, и сторожей держати собою жь, для приходу ногайских лошадей (людей?) и иных орд. — И нам бы Якова, Аникиева сына, Строгонова пожаловати на том пустом месте у соленого промыслу в Чюсовой реке, которое место им дано на льготу от Лысвы речки вниз по реке по Каме до Чюсовые реки, а от устья реки Чюсовые по реке по Чюсовой вверх и по другую сторону у Чюсовые реки с устья и до вершины, и от Чюсовые реки вниз по реке по Каме, до Ласвинского бору по обе стороны Камы реки — крепости поделати собою, городок и варницы поставить и людей называти неписменных и нетяглых, и городовой наряд скорострельный, пушечки и затинные и ручные пищали учинить, и пушкарей, и пищальников, и кузнецов, и плотников, и воротников устроити, и сторожей держати собою ж для приходу ногайских людей и иных орд, и около того места лес по речкам и до вершин и по озерам сечи, и пашни пахати, и сена росчистя косити, и всякими угодьи владети.

«И оже будет так, как нам Яков, Аникиев сын, Строгонов билчелом!

«И аз, царь и великий князь Иван Васильевич веса Русии Якова, Аникиева сына, Строгонова, по его челобитью, пожаловал, велел ему на том пустом месте на Чюсовой реке, в тех же местех, которые места за ними в нашей прежней жаловальной граммате написаны у соленого промыслу, где они ныне росол нашли, крепости поделати и городок поставити, и городовой наряд скорострельной, пушечки и затинные пищали и ручные учинити, и пушкарей, и пищальников, и кузнецов, и плотников, и воротников устроити и сторожи держати собою для бережения от ногайских людей и от иных орд, и около бы городка у соленого промыслу варницы и дворы ставити, по обе стороны Чюсовые реки, по речкам и по озерам и до вершин, и от Чюсовые реки по обе стороны Камы реки вниз на 20 верст до Ласвинского бору, по речкам и по озерам и до вершин лес сечи и пашни пахати, и пожни расчищати, и рыбными угодьи и иными всякими владети, и людей неписменных и нетяглых называти, а нашей бы казне в том убытка не было.

«А из Пермии и из иных городов нашего государства Якову тяглых людей и писменных к себе не называти и не принимати, а воров ему, беглых с животом, татей и разбойников не приимати ж.

«А приедет кто к Якову из иных городов нашего государства, или из волостей, тяглые люди с женами и с детьми, и станут о тех тяглых людех присылати наши наместники, или волостели, или [45] выборные головы — и Якову тех людей тяглых, с женами о с детьми, от себя отсылати опять в те ж городы, из которого города о которых людех опишут имянно, и у себя ему тех людей не держати и не приимати их.

«А которые люди кто приедет в тот город нашего государства, или из иных земель люди, с деньгами, или с товаром, соли или рыбы купит, или иного товару, и тем людем вольно товары свои продавати, и у них покупати без всяких пошлин.

«А которые люди пойдут из Пермии жити, и тех людей Якову имати с отказом неписменных и нетяглых.

«А где, в том месте росол найдут — и ему тут варницы ставить, в соль варити, и по речкам и по озерам в тех местех рыбы ловит безоброчно.

«А где будет найдут руду серебрянную, или медяную, или оловянную — и Якову тотчас о тех рудах отпшиывати к нам, а самому ему тех руд не делати без нашего ведома.

«А в пермские ухожеи и в рыбные ловли Якову не входити, которые писаны у Пермич в писцовых книгах и в правежных грамматах.

«А льготы есми ему дал на те новые места, о которых нам Яков билчелом по другую сторону Чюсовые реки и от Чусовые реки по Каме вниз на 20 верст по обе стороны Камы реки до Ласвинского бору на 10 лет в ту ж льготу, чем их преж того пожаловал по Григорьеву челобитью, от Благовещеньева-дни лета семь-тысяч семдесят-шестого, до Благовещеньева ж дни лета семь-тысячь восемдесят-шестого.

«И кто к нему людей в городок, и на посад, и около города на пашни, на деревни, и на починки, придут жити неписменных и нетяглых людей — и Якову с тех людей, в те льготные 10 лет, ненадобе моя, царя и великого князя, дань, ни ямские, ни ямчужные деньги, ни посошная служба, ни городовое дело, ни иные никогторые подати, ни оброк с соли и с рыбных ловель в тех местех.

«А которые люди едут мимо тот городок нашего государства или иных земель с товары или без товару — и с тех людей пошлины не имати некоторые, торгуют ли они тут, не торгуют ли.

«А повезет он, или пошлет, ту соль или рыбу по иным городам — и ему с той соли и с рыбы всякия пошлины давати, как и с иных торговых людей пошлины емлют.

«А кто у него учнет в том его городке людей жити пашенных и непашенных — и нашим пермским наместником и их тиуном Якова Строгонова, и что его городка людей деревенских, не судит ни в чем, и праведником и доводчиком и их людем к Якову Строгонову, к его городка и ко деревенским людем, не въежжати ни по что, и на поруки их не дают, и не всылают к ним ни по что, а ведает и судит Яков своих слобожан сам во всем, или кому прикажет.

«А кому будет иных городов людем до Якова какое дело — и [46] тем людем на Якова здеся имати управные грамматы, а по тем управным грамматам обоим, ищеям и ответчикам, бесприставно ставиться на Москве пред нами на тот же срок, на Благовещеньев-день.

«А как те урочные лета отойдут — и Якову Строгонову наши все подати велети возити на Москву в нашу казну на тот же срок, на Благовещеньев-день, чем их наши писцы обложат.

«Также есми Якова, Аникиева сына, Строгонова пожаловал: коли он, или его люди, или его слободы крестьяне поедут от Вычегоцкой-Соли мимо Пермь на Каму в слободу, или из слободы к Вычегоцкой-Соли — и наши пермские наместники и их тиуны и доводчики, и все приказные люди в Перме, Якова и его людей и его слободы крестьян — на поруки их не дают и не судят их ни в каких делех.

«Также есми Якова, Аникиева Сына, Строгонова, пожаловал: коли наши послы поедут с Москвы в Сибирь, или из Сибири к Москве, или из Казана наши посланники поедут в Пермь, или из Перми в Казань, мимо тот его городок — и Якову и его слобожаном нашим сибирским послом и всяким нашим посланником, в те его льготные 10 лет, подвод и проводников и корму не давати, а хлеб, и соль, и всякий запас торговым людем в городе держати, и послом и гонцом и проезжим людем и дорожным продавати по цене, как меж себя купят и продают; и подводы и суды и гребцы и кормщики наймуют всякие люди проезжие, кому надобе и кто у них дешевле похочет ся наняти.

«Также есми Якова, Аникиева сына, Строгонова пожаловал: с Пермичи ему некоторые тяглы не тянуть и счоту с ними не держати ни в чем до тех урочных лет и во всякия угодья Пермичам, в земляные и в лесные, от Чюсовыя реки по обе стороны Камы реки, до Ласвинского бору по речкам и по озерам и до вершин — у Якова не вступатись ни в которые угодия в новые, которых угодий у Пермич в писцовых книгах и в правежных грамматах, не написано; а владеют Пермичи старыми угожеи, которыми исстари владели по писцовым книгам.

«А Яков владеет своими новыми угожеи, с которых угожеев и со всяких угодей в нашу казну ни которых пошлин не шло, и в Казань ясаков нашим боярам и воеводам в нашу казну не плачивали.

«А что будет нам Яков по своей челобитной ложно билчелом, или станет не по ceue граммате ходити, или учнет воровати, и ся моя граммата не в граммату.

«Дана грамата на Москве, лета 7076, марта в 25 день».

У подлинной грамматы приложена вислая красная печать.

На обороте подписано:

Царь и великий князь Иван Васильевич, всеа Русии. [47]

Дьяк Дружина Володимеров 41.

Тут Строгоновы подвинулись дальше и время-от-времени стали заселять места уже по той сторон Камы, по Сылве и по Яйве, то-есть на север и на юг новой дачи, заселяя их работниками и не-работниками, то-есть, казаками 42.

В 1572 году, царь (или от его имени — дьяк), получив вести о беспокойствах в Перми и о схватках, произведенных Черемиссою, поспешил послать к Строгоновым новую граммату. Но так-как и это событие несколько переиначено некоторыми учеными, то мы и здесь считаем необходимым привести эту граммату тоже вполне, тем охотнее, что здесь чрезвычайно-картинно выставляются все стороны и тогдашнего быта и тогдашней политики 43.

«От царя и великого князя всея Русии в слободку на Каму; Якову да Григорью, Аникиевым, детям Строгонова.

«В нынешнем 7080 (1572) году писал к нам с Перми воевода наш, князь Иван Юрьевич Булгаков, с своим человеком, с Иваном с Борисовым, о вестях про черемисской приход на торговых людей суды на Каме. Да Князь же Иван писал к нам, что писал к нему, с устья, человек ваш (надеемся, что никто не будет понимать под этим крепостного человека) Третьячко, июля в 15 день, что приходили-де наши изменники, — Черемиса, на Каму, сорок человек, да с ними-де Остяки и Башкирцы и Буинцы войною, и побили де на Каме Пермичь, торговых людей и ватащиков, 87 человек.

«И как к вам ся наша граммата придет, и вы б жили с [48] великим береженьем; а выбрав у себя голову добра, да с ним охочих казаков, сколько приберется, со всяким оружьем, с ручницами и с сайдаки, да и Остяков и Вогуличь, которые нам прямят, с охочими казаками, которые от нас не отложились, велели прибрать, а женам их и детям велели быть в остроге.

«А как голову выберете — да и охочих людей, стрельцов и казаков, велели написати на список; а сколько Остяков и Вогулич, охочих людей, сберется, и вы б то велели ж писати на список же, по имяном написать, и разобрав их по статьям, кто с коим оружьем и сколько тех охочих людей, и Остяков и Вогулич, всех на наших изменников в собраньи будет, да оставя у себя промтивень, а с того имянного списка списав, прислать, за своею рукою и печатью, с кем будет пригоже, к нам на Москву, в приказ Казанского-Дворца, к дьякам нашим Андрею Щелкалову, да к Кирею Горину, чтоб нам про тот их сбор было ведомо; да те бы есте головы с охочими людьми, с стрельцы, и с казаки, и с Остяки, и с Вогуличи — посылали войною ходить и воевать наших изменников на Черемису и Остяков и на Вотяков и ни Нагай, которые нам изменили, от нас отложились.

«А которые наши изменники учнут приходити на слободские места войною, и те б охочие люди на тех черемисских людей приходили, чтоб их повоевати, а себя от них уберегати, и от них отходить самим бережно и усторожливо, а однолично б им наших изменников Черемису и Остяков и Вотяков и Нагай, которые нам изменили и от нас отложились — повоевати.

«А буде которые Черемиса, или Остяки — добрые, а похотят к своим товарищам приказывати, чтоб они, от воров отстав, нам прямили, и на их будет что станется, и вы б тех не убивали и их береглги, и мы их пожалуем.

«А которые, будут, и поворовали, а ныне похотят нам прямить и правду свою покажут, и вы б им велели говорити и приказывати наше жаловальное слово, что мы их пожалуем, пени им отдадим, да и во всем им полегчим, а они бы нам тем правду свою показали, чтоб своими головами собрався, с охочими ходили вместе воевати наших изменников и их воевали, и в войне их побивали. А которого повоюют — и тому тово живот, а жены и дети — им в работу.

«А которая Черемиса учнут нам прямить, а обратятся к нам истиною, и наших изменников повоюют, и изменничьи жены поемлют, и лошади, и коровы, и платье, и иной какой всяк живот — и вы б у них того полонского живота однолично отнимати не велели ни кому.

«Писана на Москве, лета 7080, Августа в 6 день».

У подлинной грамматы приложена восковая черная печать.

На обороте подписано:

Царь и великий князь всеа Русии.

Дьяк Корей Горин. [49]

Здесь нет ни пол-слова о Сибири, то-есть, о Татарах за-уральских, а говорится только именно о тех племенах, которые обитали по-сю-сторону Уральского-Хребта и были в соседстве с Черемисою; следовательно, граммата эта, по существу своему, не имела никакого прямого соотношения с Сибирским-Юртом,

Впрочем, какие были последствия этой назидательной грамматы, неизвестно; но, вероятно, поводы к подобным стычкам подали сама же Строгоновы, расселяясь в местах кочевья прикамских Остяков и Вогулич 44, которые, очень-естественно, по грубости понятий, восставали против чуждой им цивилизации. Не должно, однакож, казаться удивительным, что Строгоновы, получая подобные, в некотором роде воинственные грамматы в своей глуши и удалении от центра тогдашнего русского населения по Каме, не делали каких-нибудь важных завоеваний, на основании общих терминов граммат идти войною и повоевать: они не имели на это средств, и все их действия в этом случае должны были ограничиваться расширением своих угодий, да согласным сожительством с дикарями. Но и это много значило: уж одно спокойствие придвигало нас помаленьку к золотому дну и соболиному царству.

Главнейшая заслуга Строгоновых состояла в том, что она представляли собою первое торговое общество в огромном размере: это были торговцы — политики, родственный союз которых был действительно первою большою сибирскою компаниею, и в этом отношении связь имени Строгоновых с Сибирью несомненна, влияние их операций на последующие события естественно, и неоспоримо. А все это — заслуга очень немаловажная.

В-последствии времени, Строгоновы доносили государю следующие подробности на сибирского салтана; вероятно, они разумели под ним Кучума, а не другого какого-нибудь предводителя племен в Сибири. Они говорили:

1) что за Югорским-Камнем, меж Сибири и Ногаи и Тахчеи, есть река Тахчей и река Тоболь, где собираются сибирские люди; но прибавили, что это именно в сибирской украйне, то-есть, на границах с Сибирью, не в территории Сибирского-Юрта, а в участке, который Грозный может назвать своей отчиной, то-есть, государственным достоянием;

2) что Тахчеевы жили по дороге от Вычегодска в их Строгоновых слободу Орел;

3) что Маметкул, «брат сибирсково», приходил в соседство строгоновских промыслов с целию «проведать дорог в Пермь»;

4) что сибирский салтан убил посланника нашего Третьяка Чабукова; [50]

5) что служилых Татар, которые шли в Казацкую-Орду, сибирский же побил;

6) что он убил нашего данника, Остяка Чагиря, с товарищами;

7) что иных данщиков наших сибирский же имает, а иных и убивает;

8) что он не велит нашим Остякам и Вогуличам платить дань в нашу царскую казну;

9) что сибирский салтан и на рать с собою емлет насильством в судех, воевать Югричь — тех же Остяков и Вогулич;

10) что в то время, когда нам Черемиса изменила, сибирский посылал (неизвестно что, должно быть им помощь) через Тахчей и перевел Тахчеев к себе;

11) что эти Тахчеевы, ни нам теперь дани, ни прежде в Казань ясаков не давали, а платили ясак Ногаям,

и 12) что они, Строгоновы, сами собой, без спроса, не осмеливаются послать своих казаков (т. е. сторожей) в погоню за сибирской ратью (Строгоновы не пытались даже просить дозволения местного воеводы: им нужен был только царский ведом).

В-следствие всего этого, Строгоновы просили позволить им в тех местах соль варить, пашни пахать, железо плавить и всякими угодьями владеть, а вместе с тем, для обороны себя, поставить там, в усторожливом месте, крепости, нанять сторожей и держать огненный наряд с тем, чтоб защищать русских подданных от «сибирского».

Иван Васильевич, никогда не упуская из виду планов своих на Сибирь, рад был, особенно теперь, неожиданному случаю примкнуть наконец к Тоболу, который давно был уже известен московскому двору, и основать русское население вблизи владений сибирского царя Кучума, служившего единственною помехою в деле, так удачно приходившем уже, невидимому, к концу. Полагаясь на Строгоновых, что они поймут его планы и, для собственной своей выгоды, не преминут при первой же возможности воспользоваться удобными местностями за Аралтовой-Гброй, царь дал им все, и чего просили Строгоновы, и чего даже вовсе не просили: он дозволил им селиться и крепости ставить где им угодно — и на Тахчеях (что это за речка — неизвестно), и на Тоболе, и на Иртыше, и на Великой-Обе, и на иных реках.

Не может быть, чтоб царю Ивану Васильевичу не было известно — приблизительно, по-крайней-мере — разделение племен в Сибири в известных местах, направление главных ее рек и вообще все сведения, которые нашему двору необходимо должно было у себя иметь. И в-самом-деле, при Иване IV, в царском архиве существовал целый ящик дел «о Сибири»: значит, ему было откуда знать, какова Сибирь и что в ней особенного. Прочитав со вниманием следующую граммату, мы убедимся, что в прошении Строгоновых не было никакого намерения входить в столкновения с сибирским царем, но что столкновения этого искал только один Грозный.

Эта граммата покажет, как рассчитанно и тонко она написана в [51] какие мудрые меры предписывал царь Строгоновым для утверждения могущества России в краю, который, сближая нас с Среднею-Азиею, и тогда уже сулил огромные выгоды.

Но ученые мужи наши смотрели на граммату совершенно с другой точки и, по правде сказать, совсем ее переиначили, увлекшись, может-быть, действительно огромными выгодами, которыми царь чествовал Строгоновых.

Чтоб упрек в самовольном искажении истины не падал и на нас, мы находимся в необходимости, для пользы самой истории, приложить и здесь эту граммату вполне.

Граммата Царя Ивана Грозного от 30 мая 7082 (1574) года об отдаче Якову и Григорью Строгоновым в аренду земель по рекам всей Сибири.

«Се аз, царь а великий князь Иван Васильевич всеа Русии, пожаловал есми Якова и Григорья, Аникиевых, детей Строгонова.

«Били нам челом, что в нашей отчине, за Югорским-Камнем, в Сибирской Украйне, межь Сибири и Ногай — Тахчей и Тоболь река с реками и с озеры и до вершин, где сбираются ратные люди сибирскова салтана да ходят ратью. А в восемдесят де первом году, о Ильине-дни, с Тобола де приходил сибирскова салтана брат Маметкул, собрався с ратью дорог проведывати, куды итти ратью в Пермь, да многих де наших данных Остяков побили, а жены их и дети в полон повели, а посланника нашего Третьяка Чебукова и служилых Татар, кои шли в Казацкую орду, сибирской же побил. А до их острогу, где за ними наше жалованье, промыслы их, сибирской не доходил за пять верст. А они де, Яков и Григорей, аз нашего жалованья, из своего острога, своих наемных казаков за сибирскою ратью, без нашего ведома, послати не смеют. Да и прежде того, сибирской же салтан ратью наших данных Остяков, Чагиря с товарищи, побил в тех же местех, где их, Яковлев да Григорьев, промысл. А иных данщиков наших сибирской имает, а иных и убивает, а не велит нашим Остякам и Вогуличам и Югричам нашие дани в нашу казну давати, да и на рать с собою емлет с насильством в судех, воевати Югрич, тех же Остяков и Вогулич, а к нашим де изменникам, к Черемисе, как нам-было Черемиса изменила, посылал сибирской через Тахчей и перевел Тахчей к себе, а прежде сего Тахчеевы нам дани и в Казань ясаков не давали, а давали де ясак в Ногаи, а которые живут Остяки круг Тахчей — и те Остяки приказывают, чтоб им наша дань давати, как иные наши Остяки дань дают, а сибирскому б дани и ясаков не давати и от сибирсково б ся им боронити за одно.

«И нам бы Якова да Григорья пожаловати на Тахчее и на Тоболе реке, и кои в Тоболь-реку озера падут, и до вершин на усторожливом месте освободити крепости делати и сторожей наймовати и вогнянной наряд держати собою и железо делати, и пашни пахати в угодья владети. А кои Остяки от сибирсково отступят и нам [52] дань давати учнут, и тех бы Остяков от сибирскова обороняти.

«И оже будет так, как нам Яков да Григорей били челом!

«И аз, царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии, Якова да Григорья, Аникиевых, детей Строгонова, по их челобитью, пожаловал на Тахчеях и на Тоболе-реке крепости им поделати, и снаряд вогненной и пушкарей, и пищальников и сторожей от сибирских и от ногайских людей держати и около крепостей у железного промысла и у рыбных ловель и у пашень по обе стороны Тоболы-реки и по рекам и по озерам и до вершин дворы ставити, и лес сетчи, и пашни пахати, и угодьи владети, а людей называти не письменных и не тяглых.

«А воров им и боярских людей, беглых с животы, и татей и разбойников не называти, и никаких воров не держати и от всякого лиха беретчися.

«А, где в тех местех найдут руду железную — и им руда делати, а медяну руду, или оловянную, свинчатую и серы горючие где найдут — и те руды на испыт делати. А кто похочет и иных людей то дело делати — и им делати освобожати, да и в оброк их приводити, как бы нашей казне была прибыль.

«А которые люди и за тот промысел имутца и тем бы из чего было делати, да о том писати к нам, как которое дело учнетца делати, и во што которые руды в деле пуд учнетца ставити и как которым людям в оброкех быти, и мы о том указ учиним.

«А льготы на Тяхчей и на Тоболь реку с реками и с озеры и до вершин на пашни дали есми от Троицына-дни лета 7082 до Троицына-дни лета 7102 году, на 20 лет.

«И кто в те крепости к Якову и Григорью жити придут, и деревни и починки учнут ставити и пашню распахивати неписменные и не тяглые люди — и в те льготные лета с тех мест не надобе моя, царя и великого князя, дань, ни ямские, ни ямчужные деньги и посошная служба, ни городовое дело, ни иные ни которые подати, ни оброк с их промыслов и угодей в тех местах до урочных лет.

«А будет в тех местах старые села и деревни и починки и в них жильцы — и Якову и Григорью в те места не вступатись, а быти тем по старому в тягле и во всяких наших податех.

«А товары, которые Яков и Григорей и те люди, которые на новые места придут жити, повезут или пошлют куда по иным городам и им пошлина давати как и с иных торговых людей по нашим указам.

«А кои Остяки и Вогуличи и Югричи от сибирсково отстанут, а почнут нам дань давати — и тех людей с данью посылати к нашей казне самих, а не поедут кои сами с данью — и Якову да Григорью, выбрав из жильцов кому мочно верити, кто почнет в [53] новых местех жити, да и тех жильцов с нашею данью к нашей казне присылати, да отдавати в нашу казну.

«А неиданньих Остяков и Вогулич и Югрич и с жены их и с дети от Сибирцов от ратных приходу беретчи Якову да Григорью у своих крепостей, а на сибирсково Якову и Григорию збирая охочих людей и Остяков и Вогулич и Югрич и Самоедь с своими наемными казаки и с нарядом своим посылати воевати, и в полон Сибирцов имати и в дань за нас приводити.

«Также есмя Якова да Григория пожаловали: почнут к ним в те новые места приходити торговые люди Бухарцы и Казацкие-Орды и из иных земель с лошадьми и со всякими товары, а к Москве которые не ходят — и им у них торговати всякими товары вольно беспошлинно.

«А кто у них учнет, в тех крепостех, людей жити пашенных и непашенных — и наши пермские наместники и их тиуны Якова да Григория и их слободы людей не судить на в чем, и праведчики, и доводчики и их люди к Якову да к Григорию и к их слободским людям не въезжают ни по что, и на поруки их не дают и не высылают к ним ни по что, а ведают и судят Яков да Гриюрей своих слобожан сами во всем, или кому прикажут.

«А кому будет иных городов людем до Якова и Григория какое дело — и тем людем на Якова да на Григория имати управные грамматы у бояр и у дьяков, наших, а по тем управным граматам обоим, ищеям и ответчиком, бесприставно ставиться на Москве перед нами на тот же срок, на Троицын-день; а как урочные лета отойдут, и Якову да Григорию наши все подати велети возити на Москву в нашу казну на срок, на Троицын-день, по книгам, чем их наши писцы обложат.

«Также есмя Якова да Григория, Аникиевых, детей Строгонова, пожаловал: коли они, или их люди, или их слободы крестьяне, поедут от Вычегодские-Соли мимо Пермь на Тахчей в слободу или из слободы к Вычегодской-Соли, и наши пермские наместники, и их тиуны, и доводчики, и все приказные люди в Пермь — Якова и Григория, и их людей, и их слободы крестьян, на поруки не дают и не судят их ни в каких делех.

«Также есмя Якова да Григория пожаловали: коли наши послы или посланники поедут с Москвы в Сибирь или в Казацкую-Орду, или из Сибири и из Казацкие-Орды к Москве, мимо ту их крепость, и Якову да Григорию и их слобожаном нашим сибирским и казацким послам и всяким нашим посланникам, в те их льготные 20 лет, подвод и проводников и корму не давати, а хлеб и соль и всякий запас послом и гонцом и проезжим людем и дорожным покупать по цене, как там меж себя купят и продают, а проезжие люди всякие подводы и суды и гребцы и кормщики наймут по тамошнему обычаю, как пригоже.

«Также есмя Якова и Григория пожаловал на Иртыше, и на Обе, и на иных реках, где пригодится — для береженья и охочим [54] (охотникам) на опочив (для отдыха), крепости делати и сторожей, с вогненным нарядом держати и из крепости рыба и зверь ловити безоброчно до тех же урочных лет.

«Дана граммата в Слободе (Александровской) лета 7082 года мая в 30 день».

Царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии.

Дьяк Петр Григорьев 45.

Из этих граммат читатель беспристрастный видит, что единственною мыслию Строгоновых было — распространять свои владения, усиливать свои промыслы соляными варницами и рудами, расширять нашу торговлю с Востоком; постоянною же мыслию правительства было занимать своими подданными земли ничьи, расширять свои владения, заселять неизвестная прежде места, сближаться с бродячими племенами и, буде можно, подводить их под нашу власть. Больших видов ни с той, ни с другой стороны и предположить нельзя. Еслиб государь хотел действительно покорения Сибири в том размере, как наши ученые хотят приписать это исключительно Строгоновым — царю стоило только вспомнить пример Ивана III и послать свое воинство под начальством боярина в Сибирь: его планы на деле бы осуществились, без посторонних заискиваний. Но царь Иван понимал, что поход рати в Сибирь громадою — невозможен.

У Строгоновых, при предоставлении им в первые разы украинских пустошей, вскоре за тем заводились там и селения. Однакож, получив граммату на Тобол и прочие реки Сибири, они, в-течение семи лет, не только не основали во вновь-отданной им в пользование земле ни слободки, ни даже какого-нибудь ничтожного починка, не говоря уже про городки, про крепостцы (это вероятно почти тоже, что нынешние казачьи станицы по кавказской или сибирской линиям, только еще менее), они даже и не переходили Урала, без-сомнений от того, что не имели к этому средств и возможности, а строились, как по писцовым книгам видно, около подвластных уже нам племен — Остяков на Сылве, да Вогулич на Чусовой, народа чрезвычайно-смирного и кроткого.

Кроме Камы, где у Строгоновых в это время была слободка Орел (в ней, в 1580 году, было 90 дворов крестьянских и пищальничих, да 7 дворов пустых, и самая слободка называлась уже слободой) и еще три деревни, мы к 1580 же году видим, что у Строгоновых, в закамской стороне, но все еще по-сю-сторону Урала и далеко от Сибири, в-течение почти 22 лет, со времени выдачи им первой грамматы, пришлые колонисты поселилось в следующих местах: [55]

1) На Чусовой — у них была слобода Чусовая с острогом, а к ней пять деревень и шестнадцать починков;

2) На Сылве — у них была слобода Сылва с острогом, а к ней три деревни и пять починков, и

3) На Яйве — у них была только слободка Яйва.

Всего же в этих местах, за Семеном (Аникиным сыном) и Максимом (Яковлевым сыном) Строгоновыми, было две слободы и одна слободка, при них восемь деревень с двадцатью-четырьмя починками, а число всех крестьянских дворов на этом огромном пространстве не превышало 113 46.

При таком ограниченном положении, когда у Строгоновых, на неизмеримом пространстве, было всего только одиннадцать населенных мест, из которых на каждое, круглым числом, приходилось по десяти крестьянских дворов — Строгоновым, естественным образом, как умным и рассудливым промышленикам, не могла входить в голову мысль о завоевании Сибири: у них людей на это не было, а еслиб а пришло вновь несколько человек, то Строгоновым следовало — не пускать их на верную смерть в войну с Сибирцами, а лучше оставить у себя, для заселения своих слободок, или, как их величают наши ученые — городов, и для охранения своих собственных дачь от тех разграблений, которые угрожали им в самое это время, как уводим далее. Но еслиб воинственный дух Строгоновых действительно стремился к завоеваниям, то им нужно, было сформировать армию хотя в несколько тысяч человек, послать ее в край, который им самим был неизвестен, и пожертвовать ею мечте без всякого расчета, в надежде на один авось; а между-тем, возбудив против себя соседей, они бы действовали совершенно наперекор основным началам каждого торгового дома и вопреки логических правил коммерческой политики — они испортили бы собственное свое дело.

Из всего сказанного следует, что ни одна из приведенных нами граммат не может навести на следующие ученые мысли, признаваемые за неоспоримые: 1) что Строгоновы, гораздо-прежде пришествия Ермака, задумали «внести свое оружие» в пределы Сибири, и 2) что Ермак был призван ими «именно для войны с Кучумом». Гораздо-естественнее противоположное мнение, что Строгоновым нельзя было и думать о Сибири: им нужно было прежде всего подумать о себе и об охранении того, что принадлежало русскому государю, предоставившему закамские земли в их пользование.

Мы об этом предмете распространились именно для того, чтоб раскрыть истину, так, как мы сами ее понимаем, и показать, в какой мере заслуживает справедливости укоренившееся у нас в большинстве публики мнение о причинах покорения Сибири — мнение, выраженное в нескольких положениях, признаваемых за аксиомы. Мы не считаем нужным подробно исчислять эти положения, блистательно [56] опровергнутые знаменитыми потомками Строгоновых: они все свои фамильные документы частию сделали общедоступными всей публики, а частию представили в Императорскую Академию Наук, как-будто желая этим самым сказать нам: «вот вам акты, судите по ним, как было дело!» Мы не можем, однакож, не сказать, что мысль приплести имя Строгоновых и имени Сибири и приписать им ее покорение — могла блеснуть в уме которого-нибудь из недогадливых летописцев гораздо-позже покорения Сибири, особенно, когда они серьёзно увидели, что призвание Ермака и в царских грамматах XVII столетия приписывается Строгоновым. Услужливый летописец восхитился этою мыслью и основал на ней все свое творение. Он заблагорассудил скрыть те обстоятельства, которые могли бы обнаружить истину, дал другое направление и словам и делу, и прибавил, что после покорения Сибири Иван-Грозный, на радости, прислал Семену Строгонову царскую граммату за красною печатью. Но

Во-первых, все грамматы от имени царя были царские.

Во-вторых, бомльшая часть граммат, особенно жалованные — были с красными печатьми, о чем прибавлялось и в самой граммате, что-де «у подписи сей грамматы на шнуру, или на мутовозе, — красная вислая печать»; были однакож грамматы с печатьми и другого цвета; грамматы опальные и вообще невеселого содержания были с черными печатями;

В-третьих, той грамматы, на содержание которой указывает летописец, вовсе не существовало, что ясно доказывается обнародованною описью фамильных документов Строгоновых 47.

И в-четвертых — о призвании Строгоновым Ермака серьёзным образом говорится уже в царской граммате 1673 года 48, то-есть, почти через целое столетие после прибытия Ермака на Чусовую; но здесь это приписывается только одному Семену Строгонову, а Грозный, в современном акте, в собственной своей граммате, по доносу одного чиновника, обвинял в том не Семена, а именно Максима и Никиту.

Но пойдем далее и посмотрим, лежит ли на историческом имени Строгоновых какая-нибудь тень, которою хотел запятнать его доносчик Пелепелицын, обвиняя Строгоновых в призыве беглых воров и разбойников, в стачке с ними и в измене государю... Посмотрим, уж за одно, как они подарили свою Сибирь русскому царю... Напоминаем благосклонному читателю, что мы опираемся на те же самые документы, которые приняты в основание и нашими учеными мыслителями; только результат у наст, выходит диаметрально противоположный их окончательным выводам. [57]

ГЛАВА V-Я.

Ермак.

Происхождение Ермака. — Связь между именем Ермака и именем Строгоновых. — Ермак на Волге. — Появление его на Чусовой. — Пелымский князь. — Набег Ермака на Сибирь. — Опальная граммата царя к Строгоновым.

Как на Волге, да на Камышевке
Казаки живут, люди вольные.
У казаков был атаманушка,
Ермаком звали Тимофеичем.
Не злата труба вострубила им,
Не она звонко взговорила речь —
Взговорил Ермак Тимофеевич:
«Казаки, братцы, вы послушайте,
Да мне думушку попридумайте:
Как проходит уж лето теплое,
Наступает зима холодная —
Куда, жь, братцы, мы зимовать пойдем?
Нам на Волге жить? — все ворами слыть!
На Яик идти? — переход велик!
На Казань идти? — грозен царь стоит —
Грозен царь-Иван, сын Васильевич!
Он на нас послал рать великую,
Рать великую — в сорок тысячей...
Так пойдемте ж мы — да возьмем Сибирь!»

Песня Уральских Казаков.

«В некоторой сибирской истории упомянуто о роде атамана Ермака, яко бы по его собственному объявлению.

«Дед Ермаков, был города Суздаля посадский человек, а жил в великой скудости, искал себе пропитание и переехал в город Володимер.

«Его звали Афанасий, Григорьев сын, прозванием Аленин.

«Тут в Володимере вскормил он двух сынов, Родиона и Тимофея; сам кормился извозом; нанимался иногда возить разбойников в Муромских-Лесах и, вместе с ними, попался в тюрьму. Чрез некоторое время бежал, взяв жену и детей, в уезд Юрьевца-Повольского, где и умер; а дети его от скудости переехала жить на реку Чусовую в вотчины Строгоновых и слыли повольскими.

«У них были сыновья — у Родиона Димитрей да Лука, у Тимофея — Гаврило, Фрол и Василей. [58]

«Василей был весьма-силен и речист, ходил в работу на стругах по Каме и Волге; наконец, кинув работу, прибрал себе артель и пошел с ней на разбой атаманом.

«Еще работая на судах, Василей от товарищей своих был назван Ермаком, служа им кашеваром, ибо они сим именем называли дорожный артельный таган, а по волскому наречию «Ермак» значит еще жерновой ручной камень 49».

Об этом известии нельзя, кажется, сказать вместе с Карамзиным «это сказка — думаю», потому уже, что у нас в календаре нет православного имени Ермак, которое знаменитый историограф, следуя Ремезову, переводит словом Герман; а во-вторых, и в приписке к летописи Саввы Есипова, как мы уже упомянули в главе I, к прозванию Ермака тоже прибавлено прозвание Повольского. Но так-как приводимое известие согласуется и с отчеством Ермака, и с свидетельством летописи, и с неизвестным чувством, которое манило Ермака с Волги на Каму, а между-тем, не подтверждается никакими, более-положительными, доказательствами, то, для оценки этого известия, мы можем только ограничиться известною поговоркою: «si non с ?его — e ben trovato»; а между-тем, мы сами чувствуем, что тут есть зародыш правды в том отношении, что между Ермаком и Пермью должна быть какая-нибудь неразрешенная еще тайна.

На Волге Ермак примкнул к шайке других бродяг бездомных. Они буйствовали по широкому раздолью, грабили и своих и чужих, и не давали спуска ничему и никому, были ли то торговые Бухарцы, или смирные горожане, или суда с царскою казною. Дерзость огромной шайки дошла до того, что для усмирения ее и для прекращения разбоев нужно было послать особые отряды во все приволжские города с повелением от государя предать разбойников немедленно смерти 50. [59]

При таком положении дел, могли ли честные, набожные люди Строгоновы, усердные слуги царя — к обреченным судьей-государем смерти ворам посылать «ласковую граммату»? Могла ли умным промышленикам Строгоновым прийдти в голову мысль — приглашать к себе целую ватагу, целую армию грабителей, которые их же самих, в дальней глуши, легко могли ограбить? Да и к какой стати Строгоновым, стяжавшим себе общее уважение, было нужно решаться действовать вопреки воли благодетельствовавшего им государя — «предлагать подвиг чести» осужденным преступникам, особенно, когда им каждый раз подтверждалось «воров и боярских людей беглых с животом, и татей и разбойников к себе не принимати», и что если они не будут от этого «беретчися», то все царские грамматы пойдут «не в грамматы»? Что подобные мысли Строгоновым не приходили в голову, доказательство — их собственные слова, что «наемных казаков (т. е. своих работников, а не волжских воров) без царского ведома они не смели даже посылать в погоню за сибирскою ратью»: тем более они не могли осмеливаться призывать к себе Ермака и отнимать у правосудия жертвы его справедливой кары.

Ни предъидущие обстоятельства, ни обстоятельства последующие, ни последовательность событий, ни уважение к имени Строгоновых, ни уважение к нашему, лично, убеждению не позволяют нам соглашаться с распространенною нашими учеными «сочинителями» мыслию, что Строгоновы вели переписку с волжскими разбойниками. Напротив, все в малейших подробностях доказывает, что взводить на Строгоновых подобные укоры значит слепо, без всякой критики, следовать неправдивой летописи.

Волжские разбойники, как известно, не с разу усмирились: долго эти артели продолжали тоже ремесло, ремесло речных пиратов, ремесло, с которым они сроднились и которое не казалось им ни омерзительным, ни преступным; по-временам скрывались они от преследований, по-временам снова появлялись и злодействовали по дорогам и около перевозов, где им удобнее было нападать врасплох на приманчивую добычу и где зажиточным людям не-под-силу было бороться с проповедниками теории дани «добровольно, наступи на горло».

Но когда местные власти стали их все более-и-более теснить, когда разбойники увидели, что им уже нечего больше делать, как искать спасения в бегстве, тогда они раскинулись по разным местам [60] украйных волостей; а несколько шаек, под предводительством Ермака и неразлучного его товарища Кольца — и это мы особенно просим заметить — скрылось.;

Говорят, опираясь на строгоновскую летопись, что Строгоновы послали к Ермаку и ко всем казакам призывную, ласковую граммату, подписанную 6-м числом апреля 1579 года, и что Ермак с пятьюстами казаками явился к Строгоновым 21 июня того же 1579 года, два года укрывался у них и готовился к войне с Кучумом, и 1 сентября 1581 года пошел завоевывать Сибирь 51.

Рассмотрим же, есть ли хоть какая-нибудь логика в этом известии? есть ли тут хотя тень правды?

Посыльный с строгоновскою грамматою мог ехать из пермской земли на Волгу не ранее вскрытия вод; ему надобно было прибыть на Волгу, разузнавать там втихомолку, под рукой, о месте пребывания Ермака, достичь до этой цели; потом, тайком от местных властей, уметь найдти его, согласить его и других атаманов и всю шайку этих грабителей последовать приглашению Строгоновых и дать им срок собраться всем на сборном месте.

Кажется, эти предварительные и необходимые меры должны были потребовать некоторого времени? Но это еще не все.

Ермак должен был раздумать о предложении, которое будто-бы делали ему Строгоновы, сговорить свою артель и артели других атаманов, убедиться чем-нибудь видимым в выгодности этого зова и, решившись на поход, запастись провиантом хоть на дорогу, сложить его на суда, совершить свое путешествие по двум большим рекам против течения воды и проплыть, таким образом, не одну тысячу верст, беспрестанно укрываясь от преследований в местах более-населенных.

В семдесят-пять суток, если даже предположить, что вскрытие рек последовало действительно 6 апреля, все это начать, устроить и покончить — не было физической возможности.

Понять можно только одно, что Ермаку трудно было иметь для всех своих людей надежные лодки и идти на веслах, и что ему гораздо-удобнее было плыть на плотах, больших и малых, где безопаснее он мог сложить все заграбленное достояние, где легче было поместиться людям в большом числе и где возможнее было рассеяться в случае нападений: иначе — ему следовало идти в барках и бросить их в устье Чусовой, потому-что большое судно, удобное для большой реки, не годилось уже для реки не столь-значительной, как Волга или Кама. Но большие суда — беда казаку: на них в рассыпную не кинешься.

С Ермаком это точно, так же могло случиться, как обыкновенно случается и теперь со многими в Сибири, когда нужда прийдет пуститься в путь водой, забрать с собою больше клади или взять [61] больше народу. Плот всегда можно скоро устроить, а маленькие плоты, или плотики, связанные из небольшого количества бревен, еще и тем удобны, что на них возможно плавание по быстрым рекам, несудоходным и даже несплавным. До-сих-пор, это можно видеть в Сибири, где бродяги и беглые рабочие стремятся на маленьких плотах в таких местах, где возможность плавания кажется невероятною.

Но, допустив даже, что у Ермака были превосходные суда, «кочи» и «коломенки», в роде употребляемых ныне байдар и росшив, и легкие косные лодки, и сообразив время, потребное для перехода строгоновского посланца с Чусовой на Волгу, и время, употребленное на поход казаков с Волги на Чусовую, постоянно против течения воды, мы легко убедимся, что сказание об этом строгоновской летописи есть — ложь, и ложь капитальная.

Ермак с своею шайкою и другие атаманы не могли жить два года у Строгоновых: два года кормить «пятьсот человек не земледельцев, а людей и бесполезных и вредных, при тогдашнем населении строгоновских аренд — было и невозможно и несообразно с здравым рассудком; два года держать такую ватагу людей, не заявив, по-крайней-мере, пермским властям, или скрывать ее таким образом, чтоб правительство само не проведало об этом, тоже было невозможно. Следовательно, сказание строгоновской летописи об этом есть вторая, тоже капитальная ложь.

Казаки, и с ними Кольцо, не могли прийдти на Чусовую к Строгоновым в 1579 году, потому-что имя неразлучного и доверенного товарища ермакова — Ивана Кольца, встречается в оффициальных документах 1581 года, при описании волжских набегов 1580 года 52. Значит, в этом отношении, строгоновская летопись сказала третью капитальную ложь.

Но перейдем к историческому событию, которое еще более и положительнее убедит нас, как в совершенной чистоте поступков Строгоновых в этом отношении, так и в том, что в деле завоевания Сибири — они решительно ни в чем неповинны.

С самого начала 1581 года, вогуло-остяцкие племена, под предводительством пелымского князька (головы), теснили владения Строго-новых и угрожали Перми. Еслиб Ермак весну и лето этого года действительно был уже на Чусовой и был Наемником и нахлебником Строгоновых, то прямым следствием этого пребывания было бы то, что его или Строгоновы, или земская власть заставили бы защищать русские пределы: Строгоновым в 1581 году нельзя было посылать Ермака Бог-знает куда в такое время, когда беда висела, над головой и когда всякая помощь на месте была спасением целого края от будущих разорений. Строгоновы, должно-быть, даже вовсе не знали о походе к ним Ермака: иначе. — надо допустить, что [62] (в начале 1581 года) прося у царя ратных людей в защиту своих слободок, а вместе с тем жалуясь ему на Никиту Строгонова, что он не дает им подмоги, они дерзнули скрыть от государя, что у них есть много людей ермаковой шайки, и таким образом, посредством лжи, довели царя к понуждению и Никиты и пермских властей грамматою от 6 ноября 1581 года.

Соображая это число с местными обстоятельствами и принимая во внимание, что у Строгоновых не один день прошел в распре с Никитою на счет подмоги против нашествия пелымского князька, что много времени должно было пройдти, пока жалоба Строгоновых была написана, послана, довезена до Москвы, рассмотрена в приказе, доложена государю, разрешена им и удостоена ответом от 6 ноября 1581 года, на что, вероятно, употреблено не менее полугода — мы увидим, что набег пелымского князя, предводительствовавшего вогуло-остяцкими племенами, был учинен в начале весны того же года, или еще ранее, когда, по всей вероятности, Ермака тут еще и не было. Иначе, такой царь, каков был Иван-Грозный, который знал все, что в его государстве делается, и не любил давать потачки и спуску никому — не простил бы подобного поступка Строгоновым никогда и не счел бы за необходимое посылать следующей грамматы:

«От царя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии Никите Григорьеву Строгонову.

«Били нам челом Семен да Максим Строгоновы, а сказали: приходит-де войною пелымский князь с Вогуличи на их слободы, и деревни многие выжгли и крестьян в полон емлют, и ныне де пелымский князь с Вогуличи стоит около чусовского острогу; и нам бы пожаловати велети им дати ратных людей с Пермии с великие, а ты де с ними против Вогулич не стоишь, и людей на помощь не даешь.

«И как к тебе ся наша граммата придет — и ты б с семеновыми и с максимовыми людьми на Вогулич посылал людей своих, сколько пригоже, и стояли бы твои люди с семеновыми и с саксимовыми людьми за один, и себя оберегали сопчма.

«А с Перми земским старостам людей в помочь собрав, посылати велели ж есьмя, смотря по людям, сколько коли Вогулич воинских людей придет, и велели им стояти с семеновыми и с максимовыми людьми против пелымского князя сопчам, за один.

«А ты б таково ж велел своих людей, с пермскими людьми и с семеновыми и с максимовыми, стояти против пелымского князя и воевать им не давали, чтоб вам всем от войны уберетчись.

«Писана на Москве, лета 7090 (1581), ноября в 6 день.

«Царь и Великий Князь всеа Русии».

На обороте приложена восковая черная печать 53. [63]

Еслиб Строгоновы посылали Ермака воевать Сибирь — они послали бы его туда в надлежащую пору, при начале лета, а не осенью, как это в-самом-деле случилось, когда не было разумной цели посылать туда людей на-зиму и самою природою препятствовать исполнению собственных планов, если только химерическая мысль завоевать Сибирь могла быть у умных людей Строгоновых.

1-го сентября 1581 года, Ермак не мог идти в Сибирь как воин, с целию покорить ее: он мог бежать туда как казак, с целию грабить Татар и скрыться от преследования законных властей.

Нет сомнения, что Ермак скрылся с Волги единственно для того, чтоб избежать заслуженной казни. Нельзя отвергать также, чтоб в его душе не гнездилось желания воспользоваться чужим добром, обеспечить свое существование, добыть себе довольство посредством ремесла, в которое он втянулся, которое было для него легко и прибыточно, с которым он сроднился... А раз забрав в голову какую-нибудь мысль и веру на хорошую поживу и на лучшую долю, чем петля или тяжкая работа, неподатливая натура такого человека, каков был Ермак, вряд ли могла иметь столько силы воли, чтоб освободиться от чарующего обаяния грешных наваждений: и дух времени и обстоятельства — все благоприятствовало Ермаку продолжать разъигрывать взятую им на себя роль, переменив только место действия, но не средства.

Трудно предположить, чтоб «Ермак прослезился от умиления», получив граммату, навязываемую Строгоновым, — граммату, которой никто не видал, никто не читал, и которая вряд ли когда-нибудь существовала. Не ближе ли к природе, к тогдашнему порядку вещей, к собственным чувствам Ермака — откинув немецкие теории, на основании простой русской смётки допустить, что он за тем именно избрал себе закамскую страну, что надеялся здесь беспрепятственно продолжать свои подвиги казачества со смирными Вогулами и Остяками, которых слабость и бессилие могли быть ему известны, и которые заманивали его к себе множеством дорогих мехов? Надежда на безнаказанность в краю далеком, уверенность в могуществе зараженного ружья, выстрелом которого ему не раз, вероятно, случалось разгонять даже русские селения (что и на нашей памяти бывало нередко, и не в одной Сибири), вести о зауральских Татарах, мысль обогатить себя без всяких опасений за собственную участь, заставили Ермака избрать именно этот край театром своих будущих действий, польстили и собственному его самолюбию безбоязненно владычествовать вдали от всех — и пришлись по плечу каждому из членов его воровского братства.

Бродяжничая по разным направлениям и отдаляясь все далее от прежних мест грабежа, казаки, в 1581 году, могли очутиться на Каме и, утвердившись в предпринятом намерении, пуститься далее.

Они пошли вверх против течения Камы и достигли Чусовой. Далее по Каме она не пошли, зная, что там — настоящее заселение [64] Строгоновых, резиденция их: оттуда близко Чердынь, где, значит, их всех легко было переловить, перевязать и, пожалуй, перевешать. Они своротили на Чусовую и пришли на нее среди или в конце лета 1581 года.

Встретив здесь русских людей, строгоновских крестьян (в смысле вольных пахарей, а не кабальных людей — значит, таких, до которых Строгоновым не было никакого дела) и казаков (в смысле простой вольницы-бездомовницы, прислуги по разным промышленным поручениям), Ермак естественным образом приступил, к ним с расспросами. Те, рассказали ему про свое горе, что пелымский-де князь зорит их и обижает, тут же, за одно, передали вести о Строгоновых и о Кучуме, и пояснили, что сибирская земля близко, что она бок-6-бок, за Камнем 54.

Ермак пропустил мимо ушей рассказы о нападении пелымского князька: боялся ли он честного боя с врагами отечества, надеялся ли на плохую с них поживу, опасался ли земских начальников и Строгоновых — неизвестно. Но мысли, вероятно, недобрые ходили у него в голове; высоких помыслов не могли разделять все пятьсот человек его товарищей: казачество, набеги, грабеж — были их стихиями. Не с чистыми целями товарищи его пошли в Сибирь, бесчестно хотели бежать оттуда от Кучума, бесчестно и убежали наконец, после смерти Ермака, все до одного — и тогда только царское уже войско покорило нам Сибирь.

Ермак решился — оставить Русских на произвол судьбы и бежать на чужую сторону. Мысль грабежа у Татар, у Кучума, неслыхавшего никогда выстрелов, богатого всяким добром и знакомого с бухарскими купцами, принята была ермаковыми товарищами с одобрением: спешили скорей привести ее в исполнение.

Долго сбираться было не для чего — ружья кой-у-кого из казаков, вероятно, были; струги, на которых, они приплыли, готовы: дело за провиантом.

У русских промышлеников, в дороге, провиант до-сих-пор — один: сухари, да иногда крупа; воды везде вдоволь. Больше и не для чего и нельзя. В те времена, как это каждому из нас легко догадаться, главным жизненным запасом для дороги было толокно: оно и места занимает несравненно-меньше, чем сухари, и чрезвычайно-питательно: даже иностранные писатели свидетельствуют, что русский народ; ратный и нератный, считал эту пищу капитальною, вкусною и здоровою. Кроме толокна, крупы и соли, Ермаку нечего было заготовлять, а от мяса он должен был отказаться, еслиб даже оно и могло случиться у Строгоновых — для Ермака оно было бесполезно и только обременяло бы в пути, тем более, что в далекой перспективе ожидали казаков вкусные стерляди и жирные нельмы. [65]

Как бы то ни было, Ермак все-таки должен был позаботиться о провианте и не стеснять себя излишнею тяжестью, которую, по Уралу, ему нужно было переносить, или на себе, или на вьючных лошадях, потому-что по горам тайгою, то-есть, дремучим лесом, в телеге проехать нельзя. Еслиб даже предположить, что Ермаку было известно, что у Татар на Тоболе есть свой хлеб 55, то даже и в этом случае ему нужно было запастись, хотя бы и одним толокном, на громаду в 540, человек, которые, в-продолжение одного месяца, должны были потребить тысячу пудов хлеба, полагая, что каждый из них в целый день съедал его только по два с половиною фунта. В этом случае, ему не легко было бежать за Урал без содействия посторонней помощи,

Строгоновым, которым угрожало конечное разорение от присутствия на их земле огромной ватаги беспутных воров, неподающих никакой подмоги против врагов, обступивших уже, в самое это время, пермскую землю, Строгоновым нельзя было с ними сладить, приказать защищать родную землю; им нужно было избавиться от незваных гостей и по неволе уступить всем их требованиям, снабдить их толокном, солью, может-быть, даже порохом, но, без сомнения, с рассчетом и не обессиливая себя в предстоявших крайних нуждах. Наши ученые мужи, следуя знаменитой летописи, уверяют нас, что Строгоновы снабдили Ермака даже и артиллерией: эту выдумку мы даже и опровергать теперь не будем, хотя в-последствии (глава X) постараемся при случае доказать, что у Ермака не могло быть ни одной пушки.

Может быть даже и то, что Строгоновы, имея в виду общие выражения царской грамматы 1574 года, о посылке ратных людей, о воеваньи, сами рады были случаю прикрыть этим дозволением свои вынужденные Ермаком распоряжения и, чтоб скорей освободиться от казаков, поджигать их замыслы надеждою на верный успех.

А может-быть, дело обошлось и еще проще, без всякого знания и тут со стороны Строгоновых: Ермак, прибыв на Чусовую, в августе 1581 года, мог, своей рукой властной, без излишней и несвойственной ему деликатности, обобрать чусовских крестьян и 1-го [66] же сентября того же 1581 года скрыться так, что его и след простыл.

Оно так почти и выходит: сами Строгоновы на Чусовой не жили, а жили на Каме, выше устья Чусовой; чусовское население не в состоянии было сделать отпора разбойникам, превосходившим их своею численностию и завербовавшим в свою шайку сорок человек строгоновских же крестьян и казаков; Ермак пропал, и никто не знал, куда именно он отправился (как это обнаруживается из следующей царской грамматы).

Изготовившись к пути, Ермак нагрузил свои струги разною кладью и, взяв с собой провожатых, пошел по Чусовой и поднялся речкою Серебрянкою столько, сколько было возможно идти водою. Здесь надлежало ему остановиться, бросить свои струги и идти через горы пешком, не иначе. Перевезя всю кладь за один раз на вьючных лошадях, а может-быть перенеся ее на плечах или даже на волокушах, на ту сторону Урала, казаки вышли на реку Тагил, срубили здесь для себя плоты и — пошли-себе с Богом в неведомый путь! Очень-вероятно, что во время днёвок и разных остановок, они ладили себе суда, однодерёвки, струги, но без сомнения понемногу и исподоволь: изготовить разом суда для всех 540 человек — невозможно.,

Доплыв до реки Туры, казаки вступили в область кучумова юрта, или в так-называемое у нас Сибирское-Царство («и вышед на реку Туру; ту бе и сибирская страна»).

Вогуло-остяцкие племена, бывшие уже с пелымским князем прежде на Чусовой и двигавшиеся в это самое время далее по Перми, с самого прибытия казаков следили, вероятно, за толпами нового народа, нагрянувшего с Ермаком на строгановские владения; но, не получая ни откуда отпора, они с новым ожесточением бросились на Русских и разграбили всю сторону пермскую. Нападение это, как мы видели, было вовсе не нечаянное, как говорит Карамзин, а давно предвиденное и давно заставившее Строгоновых заявить правительству о грозящей беде обитателям Камы.

Иван Васильевич, как царь и как человек, был поражен донесением о грабежах Вогулов; огорченный вестями об участи русского народа, а еще более взволнованный и разгневанный донесением чердынского воеводы Пелепелицына (который, как основательно замечает знаменитый и правдивый историограф Миллере, из желания заподозрить Строгоновых в черном деле стачки с грабителями 56, написал к Государю на них извет), Грозный, поняв, [67] что Ермаку невозможно было скрыться без содействия Строгоновых, увлекся черными мыслями, обвинил их, невинных, в измене и послал к ним свою опальную граммату.

У нас иные эту граммату ставили в укор самому царю Ивану Васильевичу: мы, признаться, не видим никакой вины со стороны Грозного: видим только одно — что, веря воеводе, царь был прав в опале и еще очень-снисходителен к Строгоновым.

Но вот и самая граммата; она пышет огнем и царственным гневом. Но вместе с тем обнаруживает и участие царя к самим Строгоновым. Представляем ее вполне:

Граммата царя Ивана Грозного от 16 ноября 7091 (1582) года Максиму и Никите Строгоновым, — опальная.

«От царя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии, в Чюсовую, Максиму, Яковлеву сыну, да Миките, Григорьеву сыну, Строгоновым.

«Писал к нам из Пермии Василий Пелепелицын, что послали вы из острогов своих волжских атаманов и казаков, Ермака с товарыщи, воевать Вотяки и Вогуличей и пелымские и сибирские места сентября в 1-й день.

«А в тот же день, собрався, пелымский князь с сибирскими людьми и с Вогуличи приходил войною в наши пермские места, и к городу к Чердыни к отрогу приступал, и наших людей побили, и многие убытки нашим, людем починили.

«И то сделалось вашею изменою! Вы Вогулич и Вотяков и Пелымцов от нашего жалованья отвели, и их задирали, и войною на них приходили, да тем задором с сибирским с салтаном ссорили нас; а волжских атаманов к себе призвав воров наняли в свои остроги без нашего указу.

«А те атаманы и казаки преж того ссорили нас с ногайскою ордою, послов ногайских на Волге на перевозех побивали, и Ардобазарцов грабили и побивали, и нашим людем многие грабежи и убытки чинили. И им было вины свои покрыти тем, что было нашу пермскую землю оберегать — и они сделали с вами вместе потому ж как на Волге чинили и воровали!

«В который день к Перми, к Чердыни, приходили Вогуличи, [68] сентября в 1-й день — и в тот же день от тебя из острогов Ермак с товарыщи пошли воевать Вогуличи! А Перми ничем не пособили!

«И то все сталося вашим воровством и изменою! А только бы вы нам служили — и выб тех казаков в те поры в войну не посылали, а послали их и своих людей из своих острогов нашия земли пермские оберегать!

И мы послали в Пермь Воина Оничкова, а велели тех казаков, Ермака с товарыщи, взяв, отвести в Пермь и в Усолье Камское и тут им стояти велели разделясь, и из тех мест на пелымского князя зимою на нартах ходить воевать велели есьмя тем всем казакам и Пермичам и Вятчанам с своими, посланники с Воином с Оничковым да с Иваном Глуховым, чтоб вперед воинские люди Пелымцы и Отяки и Вогуличи с сибирскими людьми на наши земли войною не пришли и нашие земли не извоевали; а велели есмя тем казакам быти в Пермии до весны, и на Отяки и на Вогуличи ходити с Воином воевать и их в нашу волю приводить по нашему указу.

«А вы б, обсылася в Чердынь с Васильем с Пелепелицыным и с Воином с Оничковым, посылали от себя воевать Вогулич и Отяков, и однолично б естя, по сей нашей граммате, казаков всех, только к вам из войны пришли, послали их в Чердынь тотчас, и у себя их не держали; а будет для приходу вам в остроге быти нельзя — и вы б у себя оставили немногих людей, человек до ста, с которыми атаманом, а достальных всех выслали в Чердынь однолично тотчас.

«А не вышлете из острогов своих в Пермь волжских казаков, атамана Ермака Тимофеева с товарыщи, а учнете их держати у себя, и пермских мест не учнете оберегати, и такою вашею изменою, что над пермскими месты учинитца от Вогулич и от Пелымцов и от сибирского салтана людей вперед — и нам в том на вас опала своя положить большая!

«А атаманов и казаков, который слушали вас и вам служили, а нашу землю выдали — велим перевешати!

«И вы б тех казаков однолично отпустили от себя в Пермь, и нашим делом над Пелымцы и на Вогуличи и на Вотяки промышляли по нашему указу, ссылался о том с Васильем Пелепелицыным и с Воином Оничковым, чтоб дал Бог их извоевать, и в нашу волю привести, а пермской земли и ваших острогов уберечи.

«Писана на Москве, лета 7091 (1582), ноября 16 дня».

У грамматы приложена черная восковая печать.

На обороте подписано: [69]

Царь и великий князь всеа Русии.

Дьяк Андрей Щелкалов 57.

Но «где гнев — там и милость!» говорит старинная русская поговорка. Строгоновы сами чувствовали, что они тут чисты и решительно ни в чем неповинны.

И они, да и сами казаки, были спокойны и не трепетали этой гневной грамматы грозного государя.

Они уж знали, с каким гостинцем к царю поехал верный товарища, Ермака — известный уже нам, давно приговоренный к смерти, Иван Кольцо...

Да, много великих дел делается на свете, как-будто невзначай!

ГЛАВА VІ-Я.

Взятие Сибири.

Ермаковы подвиги в Сибири. — Первые стычки на Туре. — Вести к Кучуму. — Ополчение Кучума. — Махмет-Кул. — Битва при Бабасане. — Покорение Карачева-Улуса. — Битва на берегах Иртыша. — Засада. — Ночной совет. — Битва под Чувашевым. — Поражение Махмет-Кула. — Бегство Кучума. — Вшествие казаков в кучумову столицу, Сибирь.

«Начиная описание Ермаковых подвигов, скажем, что они, сильно действуя на воображение людей, произвели многие басни, которые смешались в преданиях с истиною и, под именем летописаний — обманывали самых историков».

Н. М. Карамзин.

Ермак, с подчинившимися ему артелями бездомных промышлеников-искателей приключений, явился за Уралом, в пределах сибирского юрта, к осени 1581 года: цифры этого года вырезаны и на памятнике ему в Тобольске.

По дороге, Ермак всюду встречал кочевья и мелкие сборища туземных племен, которые и не думали ему сопротивляться, потому-что, ведя жизнь кочевую или бродячую, они переходили с одного места на другое, не знали о поземельной собственности и не имели, значит, никакого повода препятствовать походу толпы, дотоле ими невиденной. Те из сибирских обитателей, которым сознание оседлости было уже доступно и которые, может-быть, не так [70] хладнокровно смотрели на своих незваных гостей, не могли поставить казакам; никакого препятствия; те, которые жили далее от берега, не видели самодельной флотилии казаков, те же, которые видели ее, не могли пуститься в погоню за нею: плавание на судах и в лодках, как мы имели уже случай заметить, не было у них в общем употреблении.

Углубляясь далее и далее в пустынные места, Ермак явился на Туре. Первое, что он встретил здесь, что напоминало ему жизнь, несколько похожую на жизнь нашего народа — были пашенные юрты или улусы Вогулов и Остяков, находившихся в непосредственном заведывании или кучумова брата, или остяцкого князя Епанчи. О населенности тамошних мест мы имеем кой-какие, хотя и чрезвычайно-краткие, но достоверные статистические данные, извлеченные нами из неопровержимых документов, царских граммат, наказных памятей и других актов 58. Хотя данные эти относятся и [71] к позднейшему несколько времени, но все-таки они могут навести нас на мысль о сумме сопротивлений, которые предстояли Ермаку во время его похода.

Об отношениях обитавших здесь народцев к князькам, а князьков к Кучуму, мы можем сказать только то, что, вероятно, [72] и в те времена между ними существовали те же самые отношения, какие и ныньче находим у кочевых народов Сибири, то-есть, кибитка, юрта — соединение членов одного и того же семейства, улус — соединение нескольких семей; аул — связь всех семей в поколение, под одну власть или волость; орда — соединение [73] всех поколений, и наконец сибирский юрт — совокупная связь всех этих единичных делений. Глава этого юрта был сибирский царь или хан; Сибирь — была то же, что ханская ставка; отдельные предводители племен, аулов, волостей, имели отношение к нему, какое нынешние киргизские султаны имеют к своему хану: они были лучшие люди из местных народов и назывались князьками и ясаулами; а духовенство мухаммеданское, ахуны и сеиты, и родственники хана, царевичи, были его думными, карачами.

Как ни ограниченно, может-быть, было туринское население, но Ермак понимал, что здесь дело не обойдется без битвы, потому-что улусники были в необходимости защищать ту землю, которая им принадлежит по праву. Ермак решился дать тут «сражение»... но при первых же выстрелах дикари пришли в смятение.

Оглушив непривычное ухо ружейною пальбою, Ермак прогнал епанчинских Татар и обратил их в бегство.

Вот в каких выражениях передает строгоновский летописец ощущения сибирских дикарей, так хорошо понятые и как-будто-бы от них подслушанные, но переданные тогдашним книжным языком:

«Таковы бо суть Рустии воини силыни: егда стрельнут из луков своих — тогда огнь пышет и дым великий исходит и громко голкнет, аки гром на небеси. А ущититься от них никакими ратными сбруями не мочно: куяки и бехтердцы и пансыри и кольчуги наши не держат — все пробивает на вылет».

Первый шаг и псовая победа оправдали надежды Ермака. Он пустился далее, пошел вниз по Туре, вышел на Тобол и, достигнув устья Тавды, встретился с толпою Сибирцев или Татар, предводительствуемых приближенным к Кучуму сановником, по имени Таузаном. Казаки переловили Татар и Таузана представили Ермаку. Ермак принялся его расспрашивать, и Таузан, которому были показаны опыты всемогущества русского ружья, со страху [74] смерти «поведа им вся по ряду про сибирских царей и князей, про мурз и уланов и про царя Кучума». Ермак, добыв языка и разузнав все подробности, отпустил его с миром, «да скажет Кучумови салтану пришествие их».

Кучума удивил нежданый приход Русских, а чудеса, рассказанные про казаков Татарами, заставили его крепко опасаться грозного неприятеля. По рассказам летописцев, «Царь Кучум оскорбися и опечалися вельми зело и в недоумении мнозе бысть; и посылает во всю свою державу по градом и улусом, дабы к нему ехали во град Сибирь на спомогание противу русских сильных вой. В мале же времени собрашася к нему все множество воя его, князи, и мурзы, и уланове и Татарове и Остяки и Вогуличи и прочая язьщи под властию его вси».

Собрав рать, Кучум послал ее против Ермака, назначив начальником над избранными им людьми сына своего Махмет-Кула. А сам, между-прочим, оставаясь в своей резиденции, Сибири, в ожидании приближения Ермака к Иртышу, велел, на всякий случай, в недальнем расстоянии от Сибири, вниз, от нея по Иртышу, ближе к Тоболу, при урочище Чувашевом, приготовить новый городок или ограду, укрепленную валом, которую (следуя летописцам) он приказал «засыпати землею и камением и окрепити, яко же есть достойно утверждению»— одним словом, приготовился как следует.

«Маметкул же, с вои своими, доиде до некоего урочища, иже Бабасан именуемо» и тут, на Тоболе, между Тавдою и Иртышем, встретился с нашими «витязями». Витязи наши, по одному летописцу, «не мало убояшеся», а по другому летописцу «ни мало того устрашишася». Что было вернее— не знаем, но нет сомнения, что казакам не совсем это полюбилось.

В-самом-деле, с этого времени дело принимает более-серьёзный оборот, и положение наших будущих завоевателей становится более-затруднительным. Во-первых, враги наши были фанатики, мухаммедане, люди, вследствие вновь восприятых ими идей, сами-по-себе воинственные; во-вторых, это были люди, которые, с разу привыкнув к грому ермаковых пищалей, медлят обращаться в бегство и сами уже дерзают осыпать казаков тучами стрел; в-третьих, наконец, это были уже не-бродячие племена, ни к чему непривязанные, а люди более цивилизованные, люди с сознанием права: дорожа родным клочком земли, они бьются жестоко с казаками.

Такова была первая битва, при урочище Бабасан. Здесь Ермак хотя и не затмил славы своей первой победы, однакож, уступая численности Татар, принужден был, не ожидая бегства неприятелей, там пуститься на стругах своих вниз по Тобому. Между-тем, Татары, не имея лодок, да и на сухом-то пути боясь еще близко подступиться к нациям удальцам, заняли выгодную позицию на [75] возвышенных местах и из-за береговых утесов преследовали казаков меткими стрелами.

«Неизвестная Рукопись», служившая первообразом для составления «Строгоновской Летописи», так описывает это событие: «Рустии воини видевше их (неверных), Бога на помощь призвавше, на них устремишася. Они же, сопротив их крепко бьющеся и от бой их много падоша, но проидоша мимо их в стругах казацы».

Ермак продолжал делать дальнейшие завоевания — мы употребляем это слово, потому-что каждый шаг Ермака, в стране чуждой, был уже победой: где он прошел, там приобрел право собственности, налагая свою руку на богатства прибрежных обитателей; где он разбивал мухаммедан в битве, там в их глазах, в их убеждении был их законным покорителем.

На реке Тоболе, Ермак встретил новую татарскую оседлость, кучумовых же подданных: этою местностью правил какой-то думный кучумов карача: имя его неизвестно. Слово это означает вообще «намбольшаго» 59; но мы будем употреблять его как собственное имя, по примеру других, писавших о ермаковом набеге. Ермак не замедлил сразиться и с Карачею. Он вышел на берег, дал «брань не малую», разбил Карачу в пух, разорил его улус, взял богатую добычу, все, что нашел тут, даже мед, перенес на свои плоты и поплыл на новые подвиги далее, вниз по Тоболу, ближе к Иртышу.

Близ устья Тобола, его настигли Татары. На этот раз, Ермаку трудно было уплыть, жалея зарядов. Не все враги были пеши, многие были на конях: они следили за ходом ермаковых плотов, старались преградить ему дорогу своими стрелами и надеялись ввести казаков в засаду.

Сын Ку чума, Махмет-Кул, поджидал своего неприятеля в новом укреплении, под Чувашовым. Но Ермак, не доходя еще до Чувашова, причалил к берегу близь, самого устья Тобола и мужественно кинулся на наездников и на пешую рать. Битва его увенчалась успехом: Татары обратились в бегство; удалые казаки сели на струги и, распростившись с Тоболом, стали подниматься вверх по Иртышу. У них в этой битве «мало убиено бысть: точию кийждо уязвлени быша» 60. [76]

Взятое Ермаком направление, то-есть, именно то, что Ермак поплыл вверх, а не вниз, по Иртышу, что, казалось бы, для него, было и удобнее и сподручнее — доказывает уже, что хитрый казак действовал по здраво-обдуманному и умно-рассчитанному плану. Зная, вероятно, что вниз по Иртышу и далее, по, Оби, живут Остяки, питающиеся преимущественно одною рыбою, хотя и не менее богатые дорогими мехами, Ермак сообразил, что в этих местах, зимой, средства к жизни и прокормлению многочисленных товарищей его будут недостаточны. Вверх же по Иртышу были юрты пашенные, народ богаче средствами к оседлому проживанию; близко тут же сам царь Кучум жил; к Кучуму ходили торговые Бухарцы. Ермак, может-быть, и рассчитывал, что, поднявшись с осени подальше от Сибири, он весною, по вскрытии вод, отдохнув хорошенько зимой, с свежими силами нахлынет на Сибирь, и тогда что Бог даст! а пожива верная и богатая. А до того времени, вдали от Кучума, он с пятьюстами удальцов надеялся, может-быть, при помощи ружья, мирно и согласно прозимовать с соседями, которых ему Бог пошлет.

Может-быть, и в-самом-деле так рассчитывал Ермак, но не так вышло на деле.

Кучум, получив известие о новом поражении своих Татар и о походе Ермака по Иртышу к Сибири, обрадовался случаю отплатить нарушителю своего спокойствия должною местью. Он пошел сам к нему на встречу и отправился под Чувашево для усиления в новом укреплении рати своего сына.,

Это было 22 октября 1581 года, в пятьдесят-второй день похода Ермака.

К вечеру этого дня, казаки подплыли к Чувашеву, и так-как ночью подниматься вверх, в соседстве от Сибири, было слишком-опасно, то, заметив старое городище (в котором были ли в то время обитатели — неизвестно), называемое Аты, или городок Атик-мурзы, засели в нем, не зная, как кажется, о приготовленной для них засаде 61. [77]

Утомленные недавнею битвою и трудностью пути, казаки расположились-было на покой; но зоркие глаза стражи заметили страшное полчище неверных, заранее радовавшихся ожидающей их победе. Многочисленность неприятелей испугала наших витязей. Поднялась тревога; панический страх объял казаков: они решились бежать! [78]

Они — но не Ермак.

Собрался круг или совет. Казаки толковали: время, позднее; снег; не трудно и зазимовать в чужой стране; тогда Татарин окружит и изведет их всех по одиначке. Положено — бежать.

О решении казацкой дружины доведено было до сведения Ермака. Зная характер своего предводителя, своего удалого атамана, неизъявлявшего желания отступать ни на шаг пред неприятелем, старейшие из его шайки, вероятно, старались убедить его к побегу доводами, по их мнению, самыми неопровержимыми, на счет того, что, конечно, в животе и смерти Бог волен, однакож — оно-все-так и недурно бы предотвратить беду, пока есть еще к этому возможность.

«Батюшка наш, Ермак Тимофеич (говорили, может-быть, они); ну, сам ты подумай: видишь Татар-то сила какая — несметное множество рати! А наших всего пятьсот человек: так царь-то Кучум нас лоском положит, живой души не оставит, завтра же всех перебьет! Что ж пользы из этого будет? Сибири не возьмем; сами погибнем; добычи лишимся; родной земли не увидим и сгибнем, как псы какие-нибудь, без креста и молитвы... Ну, диви-бы случилось так, что мы победили Кучума, и богатства набрали и зажили б в полном довольстве, а то теперь... ну, ты сам посуди — что нас впереди ожидает, если и точно случится нам завтра счастливо пробраться вперед?.. Ныньче и осень в исходе, и снег уж идет, и зима на дворе, и река скоро станет: на стругах уж не проберешься... Мы зазимуем в степях, без хлеба, без теплой одежды, и тогда или сами погибнем с голоду в снежных сугробах, или нас окружат Татары кучумовы, будут теснить и угомонят нас ни за что ни про что! Так убежим-ка покуда мы целы: благо уйдем не с пустыми руками!»

Ермак, которого честолюбие и какое-то странное и доселе непонятое им самим чувство ужаснулись этой низкой мысли Русских — бежать в виду врага от битвы, старался отговорить названных товарищей от предпринятого ими намерения, урезонивая их тем, что им нет выхода на Русь! Они пропали дома! их головы оценены в Чердыни!

— Ребята, говорил Ермак: — потрудись маленько! Бог милостив! Сибирь близка, наживы много... поработай, ребята! Возьмем Сибирь!

— Мы уж и то поработали! отвечали казаки: — пора и до дому! Чего нам дожидаться? Чтоб всех нас перебили?.. Идем! Бежим!.. Есть место нам и без Чердыни!..

Вот единственная минута, которая окупает всю протекшую жизнь Ермака и в которую могла вспыхнуть в груди его мысль о славе. Постоянные заботы, о мелочных потребностях, постоянные тягости, не смотря на постоянные победы, еще заглушали то высокое чувство, которое должно было разгореться в пылкой душе его только в минусы сильного потрясения. Теперь только Ермак мог [79] обнять умом пройденное им поприще; оценить, что его ожидает там, дома, что ожидает здесь, и решить то, что успел он совершить в отдаленном крае, понять и важность своих подвигов, прозреть те последствия, которые непременно должны были быть плодом нечаянно-заброшенного семени... С этой минуты он уже не простой волжский казак, он не разбойник, не один грабеж — цель его: для грабежа он мог найдти себе другой притон, мог соединить свои интересы с интересами огромной своей шайки и, разделяя мнение большинства, мог закончить свой сибирский набег и возвратиться благополучно туда, куда надежды хорошей добычи уииазали бы ему дорогу. Решаясь на битву, Ермак является гброем, которому нужен только один шаг — и он на верху славы. И вдруг, в такую минуту, шайка грубых буянов без стыда сознается в трусости, хочет бежать, ниспровергнуть все его планы, стереть с лица земли его доброе дело, затоптать в грязь его славу.

Ретивое заговорило!

Ермак остановил казаков. Он вдохнул в них храбрость звуками, на которые отозвались непорванные еще струны в сердцах воров-завоевателей, и они решились: «погибнуть — так погибнуть с честью!»

Утром, 23 октября, казаки пошли к Чувашеву на приступ.

Битва была жестокая; пули и стрелы свистели; богатыри сибирские валились под ударами казаков, хотя число Татар и превосходило наши силы в двадцать раз.

Кучум, наблюдая с высокой горы за движениями ратников, приносил мольбы Аллаху о победе, над Русскими; но казаки были непобедимы. С обеих сторон решался вопрос, о «быть или не быть»; с обеих сторон не было пощады врагу; с обеих сторон ярость дошла до остервенения — бросились в рукопашную: «и бысть сеча зла — за руки емлюще сечахуся!»

Толпы Татар стали заметно редеть; царевичь Махмет-Кул был ранен и переплавлен на ту сторону реки с приближенными к нему людьми; остяцкие князцы оставили Кучума и удалялись во-свояси.

Покинутый всеми Кучум увидел бездну, которая так неожиданно под ним разверзлась: ему угрожал плен, а малочисленность его ратников не могла долее бороться в открытом поле с богатырем казаков. Кучум возвратился к своему дому, собрал весь свой кочевой скарб и с оставишмися в живых своими подданными пошел искать приюта, куда глаза глядят! 62. [80]

Сибири не стало. Но казаки не знали об этом.

Потеряв в битве под Чувашевым пятую часть своей дружины и утомившись от продолжительного и упорного боя, окончившегося только с наступлением темноты, Ермак расположился на покой и поставил крепкую стражу, опасаясь, вероломства Татар. Утром следующего дня, казаки отправились к Сибири. Как далеко Чувашево лежало от Сибири — наверное неизвестно; кажется, однакож, что-это очень-близко от нынешнего Тобольска, верстах в трех или около, от устья Тобола, вверх по Иртышу: воспоминание об этом, месте сохранилось ныне в названии Подчувашского-Перевоза и селения Подчуваши: значит, казакам, предстояло пройдти менее шестнадцати верст.

Казаки пошли к Сибири, как уверяют летописцы «без боязни». Но когда они приблизились к ней, то, к удивлению своему, не заметили ни одной души. Раздумье напало на казаков; они стали прислушиваться — «и не бе никакого гласа». Мертвая тишина и запустение поразили их. Казаки, подозревая, что Татары снова скрылись в засаде, что они притворяются, в надежде заманить к себе победителей, долго не решались входить в запустелый город, «мняще, яко лукавствуют погании над ними и нечто лукавнующе». И только 26-го числа, совершенно убедившись в напрасном беспокойстве, они решились войдти в Сибирь.

Сибирь была пуста.

Но Ермак был уже владыкой всего Зауралья, вплоть до самого Иртыша.

В два месяца он совершил весь свой поход, победил Татар — покорил Сибирь. [81]

ГЛАВА VІІ-Я.

Утрата Сибири.

Умерщвление казаков. — Плен Махмет-Кула. — Посольство к царю. — Подмога из Москвы. — Князь Болховской. — Указ Строгоновым. — Ожесточение Татар. — Вероломство Карачи. — Осада Сибири. — Поход Ермака к Вагаю. — Смерть Ермака. — Бегство Казаков.

«Великий где б ты ни родился
Хотя бы в варварских веках —
Твой подвиг жизни совершился!
Хотя б исчез твой самый прах,
Хотя б сыны твои, потомки,
Забыв деянья предка громки,
Скитались в дебрях и лесах
И жили с алчными волками,
Но ты, великий человек,
Пойдешь в ряду с полубогами
Из рода в род, из века в век,
И славы луч твоей затмится
Когда померкнет солнца свет,
Со треском небо развалится
И время на косу падет!!»

И. И. Дмитриев.

Ермак взял Сибирь, или, как в то время чрезвычайно-верно выражались сами казаки — «сбил с куреня царя Кучума». Из пятисот-сорока человек, первоначального числа дружины, у него стало гораздо-меньше. Порох вышел. Запасы истощились. Сообщений с Русскими на Каме не было и не могло быть. Зима...

Остаться в Сибири — останешься если и не без хлеба, то уже наверное без снарядов; отправиться самому за Урал — Сибирь опять потеряна.

Положение Ермака было незавидное.

Не смотря на то, что на четвертый же день после занятия им запустелого города, возвратились туда и обитавшие в нем Остяки, что они видели в Ермаке героя непобедимого, что, не имея сочувствия к личным выгодам Кучума, князец остяцкий снабдил ермакову дружину, сколько мог, всеми жизненными запасами, не смотря на то, что семейства этих Остяков и их жены скоро подружились с покорителями, Ермаку надо было подумать о будущем и оградить себя, сколько это было возможно в его положении, от козней Кучума и Махмет-Кула, которых местопребывание было ему неизвестно.

Однакож, казаки, с первых же недель своей зимовки, уверились, что теперь им нечего беспокоиться, что подвиги их надолго упрочили [82] в этих местах тишину и спокойствие; они доверчиво стали выходить из Сибири на промыслы и мелкими дружинами удалялись от прочих собратий на порядочное расстояние.

Так однажды, 5 декабря, отправившись на рыбный промысел к урочищу Абалак (это название сохранилось и поныне в названии селения Абалацкого, верстах в пяти от бывшей Сибири вверх по Иртышу), казаки устроили себе там шалаши и, утомившись одно время работой, легли на покой, но стражи не расставили. Махмет-Кул воспользовался их беспечностью, напал на них, и умертвил их всех до единого.

Узнав об этой потере, Ермак с дружиною бросился за ним в погоню, догнал его и разбил: Татары разбежались.

Этот случай, послуживший Ермаку новым доказательством, что положение его было слишком не обеспечено, заставил его обсудить свое дело со всех сторон.

В-следствие ли давнишних соображений, или нечаянно, сказать наверное трудно, Ермака осенила счастливая мысль — решиться на предприятие небывалое, на последнюю крайность, на которую мог решиться только человек с сильной энергией и в самом безвыходном положении: мысль эта была — послать посольство к царю!

Остановимся на этом, и объясним благосклонному читателю, что здесь мы должны несколько отступить от того порядка, в котором летописцы передают нам последующие события. Чтоб понять вполне дело, нам нужно, вооружившись чистою логикой, войдти в соображение этих событий с их естественною последовательностью в том виде, в каком они, по нашему мнению, должны были проистекать одно из другого; нам нужно войдти, в тогдашние обстоятельства Ермака, применить к, ним местные особенности и распутать темное доселе дело самыми простыми причинами, определив вместе с тем и хронологический порядок происшествий, который самим Карамзиным признан запутанным 63.

Дело в том, что до-сих-пор, сколько по-крайней-мере нам это известно, не было положительно определено нашими писателями:

1) От-чего царь поздно будто-бы узнал о взятии Сибири?

2) Когда Ермак послал к царю послов?

3) Когда царь узнал о плене Махмет-Кула?

4) Когда пришло в Сибирь царское войско?

5) Что делал Ермак в-течение весьма-продолжительного периода? и

6) Когда умер Ермак?

О времени плена Махмет-Кула наш летописец, Есипов, ничего не говорит, но из расстановки глав его летописи выходит, [83] что плен этот случился как-будто после отбытия некоторых казаков на Москву. Известно положительно, что Махмет-Кул отправлен к царю немедленно по прибытии в Сибирь посланной туда Грозным рати, воеводы которой объявили Ермаку повеление Грозного о высылке Махмет-Кула 64: хначит, Грозный, при посылке рати, знал о плене Махмет-Кула. Посольство к царю от Крмака было только одно, об одном только и упоминают все летописцы: значить, Махмет-Кул был взят в плен до отсылки Ермаком послов из Сибири. Если вывод этот верен, то один из существенных вопросов разрешен согласно с строгоновскою летописью.

Плен Махмет-Кула происходил по следующему случаю:

Отец и сын, Кучум и Махмет-Кул, после несчастных для них происшествий под Чувашевым, разделились и, кажется, кочевали розно.

Ермак приучал к себе Татар, ладил с ними и умел расположить их в свою пользу. Добрые Татарки, вероятно, играли тут тоже-не последнюю роль. Повествования о расселениях Русских по Сибири, в-продолжение всего последующего столетия, наводят нас, стороною, на мысль, что туземные обитательницы этих краев много делали добра нашим героям; нет сомнения, что многими удачами казаки были обязаны именно женщинам. Поэтому мы никак не можем веровать в то, во что веровал Карамзин, именно в удивительную, неземную чистоту нравов наших удальцов в-отношении к сибирским красавицам и в непонятную, непостижимую скромность, при которой наши казаки не смели будто-бы «тронуть ни волоса у мирных жителей». Или строгоновсклму летописцу, а с ним вместе и Карамзину, не были известны подлинные слова целой кипы царских граммат и груды других не менее достоверных актов, которые могли ясно показать им, что делывалось в бывалые годы в Сибири, или они не считали ермаковых казаков за казаков (тогдашнего времени). Беспристрастный, читатель и сам знает, что участь воины и другие обстоятельства набрасывают на многое очень-темные тени: для чего же эти черные пятна выставлять в несвойственном им виде? И в XIX веке мы видим мародеров сплошь и рядом: дурные стороны — сами-по-себе; но дело в том, что, не смотря на насилия, казаки умели привязать к себе покоренные племена и пользовались этою привязанностью как-нельзя-лучше.

Итак, Татары любили Ермака. Один из них, более усердный к видам наших богатырей, пришел к Ермаку с доброю вестью и рассказал, что вот там и там, в таком-то месте, у реки Вагая, кочует Махмет-Кул с такими-то толпами.

Ермак собрал отряд самых расторопных и удалых молодцов, [84] и послал их в указанное место с приказом наверстать наши потери и отплатить царевичу за его варварскую жестокость при Абалаке.

Казаки полетели, достигли до становища махмет-куловой орды, выждали ночи, подкрались к «шатрам» (вероятно, к кибиткам), накрыли их, ударили, перерубили всех Татар и захватили в плен Махмет-Кула. Они пощадили жизнь «сибирских стран богатыря» и с торжеством представили его к Ермаку.

Умный Ермак обошелся с Махмет-Кулом как-нельзя-лучше: он принял его с подобающею сану царевича честию, старался утешить его в печальном уделе воинского счастия, окружил его заботами, «поведает ему царское великое жалование и ублажает ласкосердыми словесы». Единоборства с ним у Ермака никакого не было, и знаменитому стиху «то сей, то оный на бок гнется!» надобно уже дать другое значение. Но тем не менее поэт постиг великость этой минуты, и Ермак действительно мог и должен был высказать свои чувства в роде того, как они переданы у И. И. Дмитриева.

Несчастный отец узнал об участи сына и горько его оплакивал. Страшась за жизнь его, он смиренно переносил свою тяжелую долю, боясь Ермака прогневить.

Теперь Ермаку нельзя было долее медлить: пора было привести свою мысль в исполнение и послать к царю посольство.

Для этого Ермаку следовало разделить свою дружину на две неравные части. С одним, значительнейшим отрядом, он сам остался в покоренной стране, уверенный, что добудет себе запасов от местных жителей, и для лучшего успеха в этом решился оставить при себе кучумова сына Махмет-Кула. Другой отряд, разумеется, менее-значительный, Ермак послал за горы, как говорят, с верным своим товарищем, обреченным уже казни, Иваном Кольцом 65. Кольцо, проводив своих охранителей до чусовских слободок, должен был ехать к царю, упросить его претворить гнев на милость ради нового царства и заявить тут же, что сын кучумов взят в плен и находится при Ермаке, а между-прочим просить о высылке воинства, для скрепления слабых еще уз России с Сибирью. Провожатые Кольца, вероятно, должны были остаться на Чусовой, заготовить запасы и осенью доставить их Ермаку.

Если предположить, что плен Махмет-Кула последовал непосредственно за умерщвлением казаков при Абалаке (5 декабря 1581 г.), то Кольцо, окончив сборы, не мог отправиться в путь ранее начала 1582 года. А идя, в краткие зимние дни, дремучими лесами, в горах, на лыжах, или много-что в нартах, на оленях, по указаниям вожаков из местных племен, и притом с порядочною толпою своих людей, он не имел возможности ранее февраля или марта 1582 года достигнуть центра пермской земли, не для того, как думает Карамзин, чтоб рапортовать Строгоновым об успехах [85] предприятия, а для того, чтоб явиться к чердынскому воеводе и от него получить должное содействие к дальнейшему путешествию. Должен ли был Кольцо выждать здесь вскрытия рек и когда именно он отсюда отправился, неизвестно, но достоверно одно, что он явился в Москву позже 16 числа ноября 1582 года, т. е. того дня, в который была подписана приведенная выше опальная граммата Строгоновым. Значит, по тогдашним обстоятельствам, царь узнал обо всем во-время, что и требовалось доказать.

Нежданая весть должна была обрадовать царя: при тогдашнем положении дел, особенно после набега пелымского князька, после тщетных ожиданий коротких связей наших с Сибирью и притом в такое время, когда правительство занято было с одной стороны войною с Шведами, а с другой, усмирением общего бунта в Черемисской-Земле — для царя Сибирь точно с неба упала. Он простил и наградил Кольцо, Ермака и всех казаков, и забыл их старые вины; уверяют даже, что Грозный пожаловал Ермаку дорогую шубу с своего плеча, серебряный ковш и два дорогие панцыря, но так-как эта награда ничем не подтверждается, то и нам не на что опереться, чтоб ей поверить.

Немедленно по получении этого радостного известия, царь назначил в новую свою провинцию воевод князя Семена Волховского и Ивана Глухова с тремястами ратниками, стрельцами, которых, в-последствии, тоже стали называть казаками, в смысле войсковой черни, простых солдат.

Естественно, что вследствие этого Волховской отправился из Москвы не ранее весны 1583 года. В строгоновские дачи он пришел к зиме того же 1583 года. Ему дан был приказ: взять у Строгоновых, в подмогу к своей рати, 50 человек конных, отправиться с ними в Сибирь и немедленно выслать к царскому двору царевича Махмет-Кула.

Зимой, в горах, в снегах, но непроторенной дороге нельзя было ехать верхом. Болховской не мог изготовить своему войску ни лыж, ни нарт, ни достаточного количества запасов: это было выше его средств и возможности. Соседние племена не могли ссудить его своими лыжами или нартами, что у кого было, или всеми запасами, на триста пятьдесят человек и лишиться чрез это средств к собственному существованию.

Но Болховской был в Сибири, приказал отправить Махмет-Кула к царю и умер от распространившейся в стане болезни, от которой гибли его воины, претерпевая страшный голод и нужду при недостаточности своих запасов и истомившись сверхъестественными трудами от Чусовой до Иртыша, по дороге, которая, если даже предположить ее самою краткою, прямою линиею — не могла простираться менее пятисот верст.

Но прежде еще, чем весть об этом достигла до Москвы, Иван-Грозный, не зная, что Болховской успел совершить такой переход, но только прослышав об опасностях пути чрез Урал, поспешил [86] послать Болховскому повеление, чтоб он остался в Перми до весны следующего 1584 года и до полон воды не ходил в Сибирь.

Но было уже поздно.

Чтоб не случилось остановки за Строгоновыми, и к ним послав был следующий приказ:

«От царя и великого князя Ивана Васильевича всея Русии — Семену, Оникиеву сыну, да Максиму, Яковлеву сыну, да Никите, Григорьеву сыну — Строгоновым.

«По нашему указу велено было у вас взяти, с острогов ваших, князю Семену Дмитриевичу Болховскому, на нашу службу, в сибирской зимней поход пятьдесят человек на конех,

«И ныне нам слух дошел, что в Сибирь, зимним путем, на конех, пройтить не мочно, и мы князю Семену ныне из Перми Зимним путем в Сибирь до весны, до полыя воды, ходить есмя не велели, и ратных людей по прежнему нашему указу, пятьдесят человек конных, имати у вас есмя не велели.

«А на весне велели есмя князю Семену, идучи в Сибирь, взять у вас под нашу рать и под запас — пятнадцать стругов, со всем струговым запасом, которые б струги подняли по двадцати человек с запасом, а людей ратных и подвод и проводников имати у вас есмя не велели, и обиды есмя, идучи в Сибирь, вашим людем и крестьянам никакие чинить не-велели.

«И как к вам ся наша граммата прийдет — и вы б тотчас велели к весне, ко князю Семенову приезду Болховскому, изготовить под нашу рать, и под запас пятнадцать стругов добрых совсем струговым запасом, которые б подняли по двадцати человек с запасом, да как по весне с нашею ратью и с запасом князь Семен Болховской, или головы Иван Киреев да Иван Глухов, в Сибирь пойдут, и вы б тотчас те суды со всем судовым запасом дали под нашу рать и под запас князь Семену Болховскому, или головам Ивану Кирееву да Ивану Глухову, чтоб за теми струги, в ваших острогах, и часу не мешкати.

«А не дадут судов под наши ратные люди вскоре, со всем судовым запасом тотчас, а нашему делу учинится поруха — и вам от нас быти в великой опале.

«Писан на Москве лета 7092 (1584) генваря в 7 день».

(На обороте приложена черная восковая печать). 66

Что же делал Ермак в-продолжение этого времени, в 1582 и 1583 годах? [87]

Старался жить в ладах с окрестными племенами, с Кучумом и другими кочевыми властителями, которые были тут же около него, и ограничивался наездами на отдельные племена, кочевавшие вниз по Иртышу. Кучума он держал в руках, не подавая повода к ссорам и лаская Махмет-Кула, за жизнь которого страшился отец, а кажущеюся бездеятельностью он усыплял все подозрения сибирского народа. Одни вовсе не сочувствовали интересам Кучума, до которого им не было никакого дела; а другие, не видя ни усиления ермаковои рати, ни особенных притеснений, может-быть, и подумывали иногда о странном появлении в их глуши чудных людей и о конечных результатах прежних битв и браней, но всегда оканчивали свои размышления утешительным убеждением, что и вперед хуже того, чем теперь есть, уже не будет.

Но когда Татары увидели, что силы Ермака усугубились новыми силами, когда они узнали, что Махмет-Кул отправлена, в Москву и, значит, то, что связывало их с Ермаком, рушилось, когда они поняли тонкую политику Ермака, убедились в участи, которая теперь их ожидает, то, желая победить хитрость хитростью, решились на все возможные коварства. И с 1584 года мы видим в Сибирй новые движения, новые убийства, новые потери, окончившиеся последнею, жестокою утратою.

Началось с того, что Татары, карачева улуса, притворившись доверчивыми к Ермаку и к нелицемерной дружбе его с ними, явились к нему с жалобами на хищничество соседней казачьей (кайсакской) орды и просили у него на помощь какой-нибудь отряд казаков, чтоб устрашить своих неприятелей. Ермак сначала не [88] доверял им; но когда они поклялись, что не причинят Русским никакого зла, то, посоветовавшись с товарищами и, вероятно, прельстившись какими-нибудь существенными выгодами, при возможности распространить свое влияние, он согласился на их просьбу, собрал отряд в сорок человек, вверил его попечению возвратившегося уже из Москвы атамана Ивана Кольца и отпустил их к Караче.

Татары, коварно заведя их в засаду к Караче, всех их предали смерти и ни одного в живых не оставили 67. Все летописи единогласно говорят, что Ермак плакал о них, как о родных детях.

Слух о такой важной для Ермака потери быстро разнесся по всем улусам. Злобно радуясь нашей погибели, Татары стали всюду преследовать казаков, умерщвляя их везде, где только ни встречали и где могли одолеть их силою, или изменою.

Довольный общею враждою и восстанием Татар, Карача сам двинулся на казаков, в полной уверенности, при многочисленности своих приверженцев, лишить Ермака могущества в Сибири. Великим постом он обложил город Сибирь обозами и таборами, прекратил казакам все сообщения, надеясь голодом принудить их к сдаче, а сам укрепился лагерем при урочище Саускан, близь города, в трех верстах (поприщах) оттуда. Казаки мужественно выдерживали осаду до июня месяца. Находясь в последней крайности, казаки решились на вылазку и, выждав удобную ночь, вышли тайно из города, подобрались к Саускану, напали на погруженных в сон Татар и начали кровопролитие. Битва была удачна; Татары гибли; двое сынов Карачи пали под ударами казаков; в стане поднялось смятение: враги рассеялись.

Во тме ночной они разметались в разные стороны, и многие из них, достигнув Сибири, уже там опомнились от поражения, рассказали своим единоверцам о постигшей их участи и, воспламенив их негодование и сами горя местию, снова, вместе с ними, бросились в Саускан, где все еще оставались казаки.

Загорелась новая битва; она продолжалась до полудня и кончилась совершенным поражением Карачи; он снял осаду и отступил со срамом, разбитый наголову горстью храбрецов, которые и в этой последней своей битве не положили на свое оружие дурной славы. Власть их над окрестными племенами снова утвердилась.

Лето 1584 года проходило для казаков благополучно, и Ермак, казалось, забыл о своих утратах.

В исходе лета, в августе месяце, в первых числах, приверженные к Ермаку Татары дали ему знать, что по Иртышу идут торговые Бухарцы, но что Кучум задержал их и не пропускает.

Надоело ли Ермаку бездействие, или разлакомили его принесенные [89] вести, или из каких-нибудь другим видов — он решился идти на выручку Бухарцев, выбрал себе отряд самых надежных храбрецов и немедленно сам пустился в путь, для наказания Кучума.

Кучум, как было уже известно Ермаку, по удалении из города Сибири, скитался к югу от того места, где стоял Ермак. Как казак, как кочевой житель — Кучум переходил с одного места на другое по степям, прилегающим к реке Вагаю, впадающему в Иртыш между Тоболом и Ишимом, куда казаки наши однажды уже и заходили для плена Махмет-Кула, но сам Ермак там не бывал еще.

Ермак приготовил струг, запасся всем необходимым и отправился вверх по Иртышу до устья Вагая. Здесь надеялся он встретить Бухарцев или Кучума — но не встретил. Он решился попробовать проплыть немножко подальше, поднялся по Вагаю и достиг урочища Атбаш, где и по ныне еще существует селение того же имени.

Здесь он опять никого не встретил. Плывя вверх по реке, люди, конечно, устали, но остановиться в незнакомом месте они не решались; и сам Ермак, понимая, как неблагоразумно было бы заходить в места, где всюду грозила опасность горсти его войска, а этим словом можно уже было почтить ермакову дружину, предпринял обратное плавание тем более удобное, что ему без хлопот и без трудов приходилось совершать его по течению реки.

Темнота ночи и поднявшаяся буря заставили, однакож, Ермака сделать привал; а может-быть Ермак, не желая возвращаться с пустыми руками, хотел здесь поджидать Бухарцев, не подозревая ни вероломства, ни каких-нибудь враждебных покушений со стороны Кучума.

Выбравшись ближе к Иртышу, Ермак причалил к тому берегу, который был к нему ближе, который принадлежал уже ему, который ограничивал, русское сибирское царство — именно к левому. Но он вышел не на самый берег, а на остров, образованный «перекопом», прорывом, протокою, рукавом реки. Некоторые наши ученые даже поныне, уверены, что эта естественная протока, есть «древнейший российский канал» 68, которым будто-бы мы обязаны Ермаку. Блаженны верующие! [90]

Привязав струг к первой попавшейся лесине; казаки вышли на остров, раскинули свои шатры и расположились на покой.

Они не поставили стражи, надеясь, что река глубока и им опасаться нечего.

Ночь была, как пишут летописцы, бурная, дождь лил как из ведра, и истомленная дружина, а вместе с нею и Ермак, заснули крепким сном.

И последним!..

Кучум был близко. Он следил за движениями казаков.

Пользуясь темнотою ночи и шумом непогоды, Татары перебрели реку, подкрались к людям, которых считали своими притеснителями, бросились на сонных с остервенением и всех их умертвили...

«Токмо един утече — и Ермак убиен бысть!» восклицают летописцы 69.

Горько народному самолюбию допустить, что Ермака, героя — убили сонного! И хотя, летописец, упоминая о каком-нибудь происшествии, всякий раз объясняет, что оно случилось в такое-то лето «по убиении ермакове», однакож, уступая собственному чувству, он как будто сознается, что ему не хотелось бы такой смерти покорителю Сибири: он хочет, чтоб Ермак погиб лучше в пучинах, не под пожом убийцы... [91]

Но не оскорбительнее ли для нашей гордости допускать, что Ермак думал искать спасения в бегстве, бежал, как низкий трус, в такую минуту, когда его братьев резали? Не мог Ермак бежать: он должен был пасть!

Ермак убит ночью 5 августа 1584 года.

Эта цифра стоит и на обелиске Ермаку.

Эта же самая цифра клеймит позором беглецов: оставшиеся в Сибири казаки и стрельцы, узнав об участи, постигшей Ермака — все до одного бежали! 70

Мы потеряли Сибирь. [92]

__________

Царское войско скоро возвратило нам утраченную добычу казаков.

Но надлежало начать дело съизнова, предпринимать новые покорения.

Вместо одного Кучума у нас явилось теперь много врагов.

Надо было от них избавиться, но избегать кровопролития.

Павел НЕБОЛЬСИН.


Комментарии

38. Заметим здесь кстати, что Строгоновы в это время были обыкновенные люди купецкого чина, а именитыми людьми, т. е. купецкими людьми с правом на вич, сделались они уже с 1582 года но следующему случаю: В 1582 году Борис Годунов долго не являлся ко двору; когда Грозный, по наветам Федора Нагих (Нагого), заподозрил Годунова в оскорбительном для величества неудовольствии и злобе его на государя, между-тем, как Борис отзывался болезнию, то, чтоб увериться в истине этой болезни, царь сам поехал к Годунову и лично убедился в его немощах, осмотрев его раны. «Тогда государь (говорит «летописец), видев Бориса оболгана, и рече ему: кто ти врачует болезни сия? «Он же отвеща, яко целит моя язвы Великие Перми купецкого чина человек, именуемый Строгонов (Строгоновых). Царь же повеле приити ему пред себе и вопрошаше о настоящей борисовой скорби. Свидетельствовал же и уведе истину и повеле того купца назвати выше гостя. И от того, времени те Строгоновы начаша именоватися с вичем, — именитыми людьми»… Значит, это было вовсе не звание и не сословие, как иные силились доказать, а только почетное величанье, именованье, дарованное царем одному из Строгоновых, которые, сделавшись именитыми людьми, остались теми же купцами, что и прежде. Новые заслуги дали им при Петре-Великом дворянство и титул баронов; дальнейшие подвиги увенчаны титулом графским. Из этого видно, до какой степени права строгоновская летопись, и до какой степени правы историки, возложившие на нее свою веру. (См. Карамзина И. Г. Р. т. IX, стр. 365 и прим. 618 и 653).

39. Миллер, стр. 77 и след.

40. Из «Собрания Палеографических Снимков» г. Иванова (Москва, 1842 года) здесь помещены первые четыре приводимые нами грамматы; остальные две грамматы, подобные строгоновским, Ромашке Фролову и Наумке Кобелю, читатель может найдти в I-м томе «Актов Археографич. Экспедиции»: одну под № 163, а другую под № 385.

41. Миллер, стр. 81 и след. Встречающиеся в этой и в следующей граммате выражения: с Строгоновых всякия пошлины брати как и с иных торговых людей — логически доказывают, что Строгоновы, как и другие торговые люди, в то время, были — купцы, и все умствования, с целию доказать противное, падают сами собою при ясных выражениях Уложения царя Алексея Михайловича: в 94 пун., гл. X Строгоновы поименованы после боярских детей и подъячих — и в одной группе с купцами, посадскими и другими: но, при исчислении их, они поставлены выше гостя. Мы не умеем наверное сказать, существуют ли в наше время в этих местах, соляные варницы, или эта отрасль промышлености прекратилась, и от каких причин. Вероятнее всего предположить, что у промышленных людей соль была делом второстепенным: гораздо-больше утешений сулила меховая промышленость; из-за нее действительно стоило городок поставить и пушечки учинить.

42. Словом казак — у нас, кайсак — у Татар, обозначали человека пришлого, свободного, бездомового, не земледельца постоянного, и не исключительно воина. Таковы и теперь казаки в Сибири, и городовые и горные. Так в иных местах и ныньче зовут на Урале — россыльных, в Тверской-Губернии — наемного из чужих (женщину по деревням называют казацыха, в-следствие простонародного изменения ч на ц, на-пример, цаёк, голубоцык). Волжские казаки, по-нашему, были почти то же, что мы встарину видели в Норманнах, Варягах, Руссах, после в Поморцах; они были не конники, не конница, а матросы; ладьяры, и конница их составляла промышлено-грабительскую флотилию.

43. Карамзин, т. IX, стр. 377; «Именитые Люди Строгоновы» стр. 36, и Миллер стр. 85.

44. «Именитые Люди Строгоновы» стр. 37–42. В «Книге Большому Чертежу», при исчислении рек Великой-Пермии (стр. 151), сказано: «по тем рекам живут Вогуличи по лесам, а селитьбы у них нет».

45. Миллер, стр. 87 и след. Срав. Карамзина т. IX, стр. 378 и 379 и прим. 661 к тому же тому. — Г. И. Спасский в примечаниях к изданной им в 1821 году «Сибирской (Строгоновской) Летописи» говорит, что Миллер не вполне выписывал царские грамматы, но верно он пользовался другим, а не первым изданием Истории Миллера (1750 года), где содержание граммат вполне согласно с добавлениями г. Спасского.

46. «Именитые Люди Строгоновы» стр. 37–42.

47. См. «Опись Фамильным Документам Строгоновых», приложенную в конце книги «Именитые Люди Строгоновы».

48. «Именитые Люди Строгоновы» стр. 88.

49. Карамзин, т. IX, прим. 664; Словцов, т. I, стр. XXV.

Что касается до слова «атаман», то оно образовалось из слов : «ваттаман», что у нас на Руси означало прежде всякого начальника на рыболовном судне, начальника экспедиции промышлеников, начальника ватаги (см. Акт. Археогр. Эксп., Т. I, ст. 92). «Ватаман» есть голландское слово «Watter-man», которое и ныне употребляется в голландском и в английском языках в смысле шкипера; а ватаман или атаман значит у нас «лучший человек», «выборный а, «голова» ватаги.

Заметим также, что в те времена у нас на Руси была мода на замену имени, данного при св. крещении, другою кличкою; так мы встречаем прозвания «Воин», «Истома», «Третьяк», «Хозяин», «Неудача» многие другие.

50. «Да Урус же (князь ногайский) говорил: приходили де государевы казаки сего лета и Сарайчик воевали и сожгли, не токмо что людей секли — и мертвых из земли выимали и гробы их разоряли.

«И мы (говорит царь) на Волгу и к Сарайчику казаков не посылывали, а воровали сами, без нашего ведома, и наших послов, вместе с вашими, переграбили; и прежде того они воровали, и мы их, сыскав, казнити велели; а ныне есмя на Волгу людей своих из Казани и Астрахани многих послали, а велели им тех воров волских и донских казаков перевешати.

«А для атаманов Ивана Кольца да Барбоши и для иных казаков послал государь во все украйные городы, а велел тех волских атаманов казнити смертью.

«И мы (государь) на тех казаков на волжских, на Митю Бритоусова и на Иванка на Юрьева, опалу свою положили, казнити их велели смертью, пред твоим человеком (Урусовым, в Москве)». (Карамзин, из Ногайских Дел 1581 года. Смотри его И. Г. Р. т. IX, прим. 663 и прилагаемый нами ниже Свод Сибирских Летописей).

51. Карамзин, т. IX, стр. 381 и 382.

52. См. прим. 50.

53. Миллер, стр. 144.

54. См. Свод Летописей Сибирских: на них мы основываем и весь следующий рассказ о покорении Сибири.

55. См. прим. 12 и 58.

«Провиант русской армии составляют — сухари, то-есть хлеб, изрезанный в мелкие куски и высушенный в печке; крупа ячная, просяная, а наиболее овсяная (croup qui est fait de millet et orgo monde; mais le principal est fait d’avoine); толокно, то-есть поджаренный и высушенный овес, измолотый в муку (его употребляют разным способом, в виде кушанья и напитка: смешав в доброй чаше две или три горсти толокна с водою и двумя или тремя щепотями соли, воины пьют эту смесь, считая ее вкусною и здоровою); соленое и копченое мясо баранье, свиное и рогатого скота; масло; сыр, истертый в муку — его пьют с водою; большое количество хлебного вина; наконец рыба сушеная и соленая, которую едят сырую. Это пища начальников: воины довольствуются сухарями, овсяною крупою и толокном, с небольшим количеством соли».

(Estat de l’Empire de Russie et Grande Duche de Moscovie... depuis l’an 1590 jusques en l’an 1606... par le capitaine Margeret).

56. Миллер, стр. 145. Может-быть, вести о Ермаке достигли до Пелепелицына по жалобе чусовских обитателей на казацкий грабеж, и Пелепелицын решился употребить собранные им сведения в дело против Строгоновых, не разузнав, куда именно ушел Ермак с казаками и отписав об этом сплеча «и на Вотяки и на Пелымцы и на Сибирцы».

Карамзин (И. Г, Р. т. IX, прим. 671), полагая, что Грозный мог через месяц узнать, что делается в Перми, сомневается, чтоб он не раньше как через целый год узнал о набеге пелымского князя.

Если предположить, что 1-го сентября 1581 года пелымский князец начал делать набеги с реки Чусовой, что набеги эти на Чердынь и на всю пермскую страну продолжались несколько недель, а может-быть и месяцев, что одни переходы Вогулич и Остяков доуральских (бывших тоже в волнении) с одного места на другое требовали много времени и что в те времена трудно было передавать вести на Москву с быстротою, ныне доступною, то нам и не будет казаться удивительным, что опальная граммата была подписана в ноябре 1582 г.

57. Миллер, стр. 146. В этом же году врачевавший Годунова Строгонов получил право на «именитость»; в этом же году пришло и посольство Ермака в Москву: стечение этих обстоятельств, если вникнуть в их смысл, еще более убедит в несправедливости начала Строгоновской Летописи. (И. Г. Р. т. IX, прим. 611, 617 и 653).

58. Мы из «Сибирской Истории» Миллера и из помещенных в ней граммат и разных документов сделали следующее извлечение. Извлечение это, содержащее в себе статистические сведения за время около конца ХVI и начала XVII столетий, будет служить как-бы продолжением сведений, помещенных в 6, 12, 20 и 83 примечаниях. Цифры в скобках означают страницы Истории Миллера первого, 1750 года, издания.

Таборы (230 и 237) был город или городище на Тавде, пониже устья Пелыма (по Кн. Бол. Черт. стр. 218 — он лежит на речке Таборы, текущей в Тавду).

Кошуки (270) — вогульская волость на реке Паченке (Кн. Бол. Черт. стр. 219 — Ашуки на Тавде, ниже Таборов), ныне по реке Тавде существуют селения: Табаринска, ниже ее — Табаринское, а за ним Кошуцкое.

На чертеж в 1600 году были уже положены следующие места (364):

I. От Верхотурья (от Неромкары) до Туринска (до Епанчина-Юрта):

Байгарин, Колмак, Йлясов, Ургунчин, Кокузов — все пять — пашенные юрты.

II. От Туринска к Тюмени:

Енбанков — пашенный юрт.

Далее от Туринска верст с пять поле, десятин с 50; за ним:

Ногаев, Аккана, Небольсин, что было городище кучумова брата; Берсегенев, Девлетев, Кабачин. — Эти шесть юртов были пашенные же.

Два юрта непашенных.

О тогдашнем народонаселении этих мест из тех же документов известно следующее (358 и 361):

Епанчин — юрт; около него жили Татары, и Остяки, и Вогуличи. Ныне это место зовется «Туринск».

«А у Епанчи и юрте всего — восемь человек, да и те стары и нужны: послати для вестей некого.

Юрты Епанчина сбору:

1. Вверх по Туре (между Туринском и устьем Тагила):

От Туринска (Епанчина) в 5-ти верстах Кукузов, всего 6 человек. В тех юртах пашенные Остяки.
А верст с пять оттуда Ургунчин, всего 6 человек.
В полуднище от Епанчина Илясов, всего 6 человек.
В днище от Епанчина Багарии да Колмаков, всего 6 человек.
Верст со сто от Епанчина юрт Санкин, всего 8 человек.
Выше тагильского устья — пашенных Татар, то-есть, Вогулов и Остяков мухаммедан — нет.

II. Вверх по Нице.

Во днище от Епанчина юрт Ногаев — 30 человек.

III. Вниз по Туре.

В пяти верстах от Епанчина юрт Енбайков — 2 человека.

У этих Татар и Остяков — и были лошади, но к 1601 году люди опешали, потому-что лошади в подводах распропали (362).

 

Туринские Вогуличи (354 и 369).

(Платили ясак с Епанчиными Татарами.)

Юрты от Уст-Тагила вверх по Туре реке.

  Всего живых в 1601 г. мужеска пола взрослых.
Нелуков — четверо женатых; пятеро холостых; один стар добре: ясаку с него взять не на ком. 10 человек.
Туразиков — один женатый. 1 человек.
Талячин — один женатый, двое холостых, один стар добре изувечен: кормится по юртам, да один за зверем не ходит: медведь испортил — ясаку за них взяти не на ком. 5 человек.
Курманчин — двое женатых; один стар — ясаку давно не платит; а один умер. 3 человек.
Хабарчин — двое холостых. 2 человек.
Ямашов — четверо женатых, один холостой. 5 человек.
Неромкары или Перомкуры (Верхотурье), старое чудское городище; в этом юрте (было четверо женатых, двое холостых, двое старых, да двое умерло — итого. 8 человек.
А всего в семи юртах 34 человека.

(Ясаку бралось: с женатого — по 10 соболей, а с холостого — по пяти соболей).

Вот как описывали это городище в 1597 году бывалые люди «для городового и осторожного дела»:

«От реки от Туры, по берегу, крутово камени горы (утесы) от воды вверх высотою сажен с двенадцать и больши, а саженьми не меряно; а та гора крута, утес. И тово места по Туре по реке, по самому уберегу — шестдесят сажен больших. И по смете тому месту городовая стена не надобе, потому что то место добре крепко — ни которыми делы взлести не можно! И по смете (коли смекнуть) — тому месту городовая стена не надобе, потому что место, и без городовые стены, всякова города крепче. Развее б потому месту велети хоромы поставить вряд — что город же; да избы поделать и дворы б поставить постенно, а по углом города, от реки от Туры — поставить наугольные башни» (336).

Волости по реке Иртышу.

Ас-Пугль и Куль-Пугль (251, 252 и 395), в копкой земле; их называли сначала Васпакульская-Волость и Колпокутцкая-Волость или Васпалукук и Колпукулук; потом Аспуколок и Кулпуколок волостки, наконец, Аспухольские-Юрты и Колпуховские-Юрты; по правому берегу Иртыша, между реками Демьянкою и Обью, ближе к Оби, ныне есть деревня Заводинская, Колпухово — тож.

Волости от Тобольска вверх по Иртышу, в Всрхнюю-Землю, к новому городу ко Ялом, где поставлен будет город государев на Тар реке (1594 г.).

В 1594 году половину ясака платили русскому, а другую половину давали Кучуму. Курдак, ныньче Каурдацкая (четыре дни езды по Иртышу от Тобольска), в ней князь Канкул; народу 350 человек
Соргачь, ныне Саргацка, при устье Ишима (восемь ден от Тобольска), а в ней князь Янбыш; народу 80
Отуз (ходу два днища), народу 15
Таву (ходу два днища), народу 10
Урус, народу 6
Токуз, в ней лучший человек Баишеп; народу 3
Супра.    
Аялы (также Оялы, Ялы, Ялым, ныне Тара), а в ней ясаул Ямук, а другой Ямдильдей; ходу до той волости от Тобольсково города в судех вверх по Иртышу пятнадцать днищ; народу у них 500
Всего около 1000 человек

Мерзлый-городок, Тураш, Кирпика, Малогородцы или Малогородские волости, за Тарой вверх по Иртышу. — В 1594 году эти волости были за нагайским мурзою Алеем (272).

Вузюковы волости на Вузюкове-Озере (вероятно, близ Оми или Чан).

Волости эти исчисляются следующим образом (295):

Городок Тунус, князь Чангула-Мурза (ныньче есть селение Тунуска на реке Таре, на границе Тобольской и Томской Губернии.

Волости: Чангула, Лугуй, Люьа, Келема, Тураш, Барама, Кирпики: эти волости за Алеем, мурзою нагайским; в 1595 году ясаку Москве не давали; они были преданными приверженцами Кучума и никаких ясаков до того времени московскому двору не платили, отправляя разного рода повинности натурою Алею и Кучуму, на-пример, распахивая ему поля, снабжая его рыбою из озер и защищая его от преследования русских отрядов. (По Барабинской-Степи близ Оми и Убинского-Озера.)

Кетские волости.

Пегая-Орда или Нарым, при устье р. Кети в Обь (320, 327). У Пегой-Орды было два городка: «Нижний Нарым» на р. Нарыме и «Верхний Нарым» в двадцати тогдашних тысяча-саженных верстах отсюда.

У ней волости: Ларбодиска, Каскопиковская, Миткасская, Чюрубарская (в пределах нынешней Томской-Губернии выше села Тогур).

Шамская.

Кадыщская волость вверх по Кети.

Нарымский и Кетский остроги, на Раздоре, на левой стороне Оби и кетского устья (318).

Тогур — там же.

Сургут — вниз от Нарыма, п Оби; князь Бардак.

Томские волости (392) 1604 года.

Еушта, на Томи, князь Тоян; народу 300 человек.

Чатская или Чаты, десять дней пути от Тояна. Вероятно, барабинские Татары у озера Чаны.

Киргизы, семь дней пути от Тояна; князь Немча; народу 1000 человек (по Июсу, Урюпу и Чулыму).

Волости князя Бинея: от Тояна до ближнего Бинеева кочевья 10 дней пути, до дальнего 5 недель; народу 10,000 человек (Миллер полагает, что это должно быть Калмыки, кочевавшие между Иртышем и Обью.)

Телеуты; князец Обак; от Тояна 5 ден пути до дальнего кочевья; народу 1000 человек.

Чити; у них Умацкий князец; ходу до него от Тояна 14 ден; народу 300 чел. Мы уже имели, в 1847 году, случай обнаружить свои догадки, что это была именно татарская кийская волость половины XVII столетия, по р. Кие, текущей в Томь.

Кузнецы — или Кузнецкая волость, в пределах нынешнего Кузнецкого-Округа.

59. «Царь со всеми карачи, духовными и мирскими». — «И отдаша нам царя своего со единым карачем, что наибольшим их; царю же было бусурманское имя Идигер (казанский), а князю оному — Зениеш» (Сказания Князя Курбского. 1833, ч. I, стр. 41).

Карамзин (стр. 387, т. IX, И. Г. Р.) полагает, что эта битва была на Карачинском-Озере. Откуда вывел это историограф — не понимаем и очень бы желали знать, какими способами могли казаки в лодках пробраться внутрь страны, если, действительно, сражение было при озере. Не может быть, чтоб казаки бросили свои струги и отправились туда пешком.

60. Летопись Сибирская (Строгоновская) 1821 г., стр. 33. Карамзин, т. IX, примеч. 683.

61. Вот точка зрения, с которой смотрит на все это событие «Строгоновская Летопись» (стр. 33, изд. г. Спасского):

Глава XVII.

О взятии городка Атика-Мурзы.

Приидоша русское воинство под городок Атик-Мурзы и взяша его и седше в нем, уже нощи пришедши, теме нашедшу.

Видевше же казаки у засеки толикое поганых собрание — они же сего устрашишася и рекоша себе: како может стати противу толикого собрания? И начаша размышляти в себе, и учини круг, и совет благ сотвориша о том и глаголаша друг ко другу: «отойти ли нам места сего, или стояли единодушно?» Инии же начаша мыслити и глаголати: «лучше бы нам было, аще отъидем от них в отход!» А инии же супротив глаголюще жестостию твердо:

«О, братия наша единомысленная! Камо нам бежати? Уже осени достигшу и в реках лед смерзается: не дадимся бегству, и тоя худые славы себе не получим, ни укоризны на себя не положим, но возложим упование на Бога. Не от многих бо вои победа бывает — но свыше, от Бога, помощь дается: может, бо и беспомощным Бог помощи. Слышали есмы, братия, сами колико зла сотворих безбожнии онии и окаяннии Агаряне сибирские земли, Салтан Кучум, нашей русской, пермстей. земли: государевым городом запустение, православным христианом посечение и пленение. И Строгоновых острожком колико зла учинили? — Того ради всемогий Бог мстит им, окаянным, за кровь их крестьянскую!— Воспомянем, братие, обещание свое, как мы честным людем (Строгоновым) обеты и слово свое даша и уверившеся крестным целованием, елико всемогий Бог нам помощи подаст, а отнюдь не побежати, хотя до единого всем умрети — а вспять возвратитися не можем, срама ради и преступления ради слова своего, яже с клятвою обещахомся (Строгоновым). Аще нам, всемогий, в Троице славимый, Бог поможет — то и по смерти нашей память наша не оскудеет в тех странах и слава наша вечно будет!»

И посем атаманы и казаки утвердившася вси единодушно и мужественно укрепившася и уверишась до единого и вси глаголаху едино вкупе:

«Готови умрети за святые Божие церкви! и за истинную православную веру пострадати! и благочестивому государю, царю и великому князю Ивану Васильевичу всеа Руси послужим! и постоим против поганых твердо до крови и до самые смерти! и того, братие, не пременим обета своего и вси единодушно на том станем непоколебими!»

И всем совет им бысть благ.

И уже нощи прошедши, свитающу дневи и солнцу просиявшу, — просветися облак светлым, блистанием; Ермак же о деле своем зело печашеся и рече дружине своей со слезами:

«О друзи и братие! — Помолимся Богу, и Пречистой Его Богоматери, и всем небесным силам и угодником Его, — дабы сохранены быша от нечестивых и окаянных врагов нашествия!»

И изыдоша из городка на бой месяца октября в 23-й день, на память святого апостола Иакова, брата Господин, и вси вкупе, яко едиными устами, глаголаху: «с нами Бог!» и паки: «Господи, помози нам рабом Своим!» И начаша приступати к засеке мужественно и сурово зело — и бысть с погаными брань велия. Погании же пустиша стрелы тьмочисленные сверху засеки и из бойниц и мнозех от Ермаковы дружины буйственных овех уязвляют, а иных смертно побивают. Погании же, видевше храбрых мужей падение, — и разломиша сами засеку свою в трех местех, и изыдоша на вылазку, надеяхуся казаков невозвратному бегству предати. И в то время на вылазе составишася брань велия, крепко бьющеся, дондеже друг друга за руки емлюще сечахуся. Казацы же на поганых вси единодушно устремишася и показавше храбрость свою и жесточь над нечестивыми и безбожными Агаряны.

По малу же времени погании начата оскудевати в силе своей — Бог же казацем на поганых победу дая; казацы же поля приобретают, и от засеки отбиша и знамена своя на засеку претавиша, и царевича Маметкула уязвиша — но вои его увезоша на малой лодице за Иртыш реку.

Царь же Кучум, стояще на высоце месте и видев своих Татар падение и сына своего Маметкула уязвление и бегство скоро, — поволе муллам своим кликати свою скверную бусурменскую молитву и начата призывати к себе на помощь скверные своя боги — и не бысть им ни мало помощи.

И в то время князи остяцские отойдоша с своими людьми кождо во-свояси».

(62) Вот другой образчик той же летописи, для критического соображения на счет распространения периодов первообраза и для присоединения по возможности имени Строгоновых:

«Царь же Кучум, видя свою погибель и царства своего и богатства лишение, рече ко всем своим с горьким плачем:

«О, мурзы и уланове! Побежим, не медлим — сами бо видим своего царства лишение: сильнии наши — изнемогоша и храбрии воини — вси побиени быша! О, горе мне! Что сотворю? или камо бежу? Покры срамота лице мое! Кто мя победи — и царства моего лиших? Простых бо людей послаша на мя Строгоновы из своих острожков свои мне мстити обиды, атаманов и казаков, Ермака с товарищи не со многими своими людьми — и тыи нас, нашед, победи и толико нам зла сотвори: воинство мое избиша, и сына моего уязвиша — еле жива от них увезоша, и мене самого посрами и от царствия моего отгна! И неправде моя сниде на мя: аз бо чужая с радостию приях, русскую землю воевах, Пермь-великую и Строгоновых острожки — а ныне всего своего лишен бых и сам побежден бысть! Несть бо тоя радости на земли, иже не пременится на жалость!»

«И прибеже, окаянный, в град Сибирь, и взя себе мало — нечто от сокровищ своих, и вдашася невозвратному бегству; а град Сибирь оставиша пуст». (Стр. 1 Летоп. 1821 г., изд. г. Спасского, стр. 38).

Как значительны были богатства сибирского царя — мы по знаем; но вот, например, исчисление конфискованных в 1394 году, в пользу короны, «животов» кондийского князька: «два венчика серебренных; две чепочки серебренных; лошка серебрена; а у ней шесть плащей серебренных, завитца серебрена: чарка серебрена; 426 соболей; 13 лисиц — чорных и бурых и красных; 61 бобр; 1000 белки (сто белок были положены тогда против одного рубля); завес дорогинена, а опушен камчишком двоелишною». (Миллер, стр. 253).

Об относительной стоимости белок и соболей можно вывести заключение из того, что когда Етигер присылал Ивану Грозному по 1000 соболей и по 1000 белок, то однажды прислал к нему «за белку — 69 соболей». (-Миллер, стр. 73).

63. Путаница годов так изумила Карамзина, что он в одном месте преоткровенно говорит, что «остается или не верить хронологии грамат — или (писать) вопреки летописям». (Ср. И. Г. Р. т. IX, стр. 382 и 397, и примечания к тому же тому 670, 671 и 703).

64. Карамзин И. Г. Р. Т. IX, прим. 712.

65. См. прим. 50 и далее глава X.

66. Миллер, стр. 171. Царской подписи тут вовсе не имеется. — Просим благосклонного читателя обратить внимание что ни в этой бумаге из приказа, ни в других грамматах Строгоновы ни разу не почествованы вичем, единственным правом «именитых людей».

После этого указа, в котором смотрят на Строгоновых с общей точки, как на пермских купцов, а не как на хозяев-покорителей Сибири, о другой граммате царской с красной печатью — нам нигде, кроме новейших сочинений наших ученых историков, не случалось слышать. Но вот сказание об ней двух авторов:

Карамзин: Строгоновская Летопись:
«Строгоновы, сии усердные, знаменитые граждане, истинные виновники столь важного приобретения для России, — уступив оное Государству, не остались без возмездия: Иоанн, за их службу и радение, пожаловал Семену Строгонову два местечка, — Большую и Малую Соль на Волге, а Максиму и Никите — право торговать во всех своих городках беспошлинно» (Кар., т. IX, стр. 399). «Государь, за их (Строгоновых) службу и раденье пожаловал городы Солью Большою, еже есть на Волге, и Солью Малою и грамоту свою царскую на те места Семену Строгонову пожаловал, за красною печатью, за приписью дьяка Андрея Щелкалова, почему ему теми городами владети; а Максима и Никиту, Строгоновых же, пожаловал городкех и в острожккех их торговати им, и у них всяким людем, беспошлинно» (Карам., т. IX, прим. 704).

Чтоб убедиться, много ли в этих словах правды, стоит только сравнить их с известною «Описью фамильных документов Строгоновых», приложенною, в конце книги «Именитые Люди Строгоновы»: тут этой грамматы вовсе не поименовано.

Будь подлинная на это граммата, найдись оффициальный документ, подтверждающие слова незаслуживающей вероятия летописи — и тогда мы вряд ли скажем, что он дан Строгоновым за Сибирь.

67. Строг. Летопись, изд. г. Спасского, стр. 52. Карамзин, т. IX, прим. 715, и Свод Летописей.

68. Желательно бы, чтоб наши ученые объяснили нам ремезовскую сказку, а вовсе не предание народное, об «Ермаковон-Перекопи» и растолковали нам, какими судьбами успел Ермак прорыть этот канал. Не-уже-ли он действовал «по щучьему веленью, по своему прошенью»? Нам этого места не удалось лично видеть; но что «Ермакова-Перекопь» есть именно рукав реки Вагая, то заключение это мы выводим из сличения, текстов (см. Свод Летописей). — Миллер, осматривавший это место, говорит (стр. 179):

«Что касается до перекопи, то в сем спорить не можно, чтоб она от Ермака или по его приказу выкопана не была… Она длиною на версту и кончится не в дальнем расстоянии от устья реки Вагая… На полуденной стороне перекопи, не в дальнем расстоянии есть на ровном низком лугу бугор… не натурою сделан, но наносною землею насыпан..... (Есть предание, что этот бугор сделан девками, которые землю наносили на своих подолах…)».

Далее (стр. 180) он говорит: «Дело... в том: вероятно ли, что помянутая перекопь в то время (при Ермаке) сделана?.. должно думать, что оная либо уже прежде того сделана...».

Помещенный у нас в «Своде Лет.» Новый-Летописец говорит: «Ста ночевати в проливе... Кучум же... виде их на острову».

«Неизвестная Рукопись» употребляет выражение перекоп, а по перекопь.

69. Значит, Ермаку некогда уже было одеваться, в просонках, в жалованную броню, которая послужила будто бы ему же на погибель. — Впрочем, старые летописцы и не говорят о жалованной броне, а просто прибавляют «понеже одеян бе железом».,

Нам кажется, что это — чистая реторика. Положим, Ермак лег спать в одежде; естественно, что под нею была и кой-какая кольчуга: но не могла же она, наконец, быть тяжелою до такой степени, чтоб совершенно обессилить здорового, плотного Ермака?

И в этом случае Карамзин, подражая Миллеру, повторяет слова Ремезова, повествующего, что тело Ермака найдено через неделю при Епанчинских-Юртах, отстоявших будто-бы только на 12 верст от Абалака вверх по Иртышу (их тут вовсе небыло — они были на Туре), и что какой-то Татарин вытащил «бездушного исполина» из воды за болтавшиеся поверх воды ноги, накинув на них петлю. Оставив в стороне рассказ о том, что нашего героя действительно выудили из воды, и о прочем (Миллер, стр. 193 и след.), мы не можем понять только одного: каким образом труп очутился «вверх Иртыша»? Черный народ, преимущественно женского пола, верит у нас, что «труп утопленика всегда плывет против воды»; но каждому заседателю земского суда известно, что теория эта противоречит практике.

В выписке из Тобольского Синодика сказано: «атаману Ермаку, с товарищи — сороки человеком — вечная память!» (Карамзин, т. IX, прим. 720).

70. Здесь у летописцев разногласие на счет пути беглецов: Есипов, его первообраз и Новый-Летописец — говорят, что казаки бросились внпз по Иртышу и по Оби и уже оттуда бежали на Русь. Строгоновская Летопись, избегая слова бежаша и употребляя глагол пойдоша, дает повод выводить заключение, что одна шайка этих беглецов, под предводительством своего атамана Матвея Мещеряка, пошла путем Ермака, то-есть по Туре, где она и встретилась с новыми московскими воеводами (Карамзин, т. IX, прим. 725 и т. X, прим. 31). Но из сказаний летописцев о приходе в Сибирь нового воеводы Мансурова ясно, что этот воевода не встречался с Мещеряком; у них именно сказано, что Мансуров, приплыв к Сибири, увидел там множество Татар и «слыша яко казаки побегоша из града — и убояшеся, и не приста ко брегу, но поплыша вниз по Иртышу». Еслиб воевода встретился с Мещеряком, то новые вести о бегстве не произвели бы на него такого впечатления. Да притом же идти на Туру значило бы затруднять себя походом против течения реки, а Иртышем и Обью они и вернее и скорее могли скрыться.

В помещенном у нас в «Своде Летописей» Новом-Летописце сказано: «Воевода Иван Глухов и атаманы и казаки, испужаяся того, из городка погребли рекою Иртишью, а рекою Обью догребли до реки Соби (так, кажется, следует читать) и до Березова, а от Березова, чрез Камень пришли к Москве».

В Книге Большому Чертежу есть два Березова: один — на Оби, повыше городов Рогового и Сабдина, другой — на Оби же, при устье реки Сосвы.

Сабдин или Собдин, может-быть, был при устье Соби, где ныньче селение «Собски»: в таком случае один Березов мог быть по левой стороне Оби, на реках Эриамбо, Хони, или Харовой. Другой Березов и поныне стоит при устье Сосвы, по левому берегу Оби.

(Основываясь на собственных наших личных исследованиях о Югре, помещенных во II главе, и на карте Зауралья, представленной нами в Русское Географическое Общество вместе с пояснительным текстом, — мы имеем претензию думать, что мы первые достаточно опровергли мнение Лерберга и Герберштейна о Югре и прояснили понятие о том, что такое была Югра. Пользуясь случаем, мы не можем не указать на кажущуюся нам ошибочность мнения г. академика, И. X. Гамеля, полагающего, что город, или городище Роговой был по сю сторону Урала. Мысль, что Роговой-город долгое время был на севере центром торговых сношений Евгопы с Азиею кажется нам, слишком преувеличенною и не основательною. Так-как целое ученое сословие единогласно признало, что г. академик Гамель прояснил темные стороны русской географии и даже исправил некоторые более или менее важные погрешности наших историков, то надеемся, что замечания наши господин академик приймет за выражение сердечного участия к почтенным трудам его и как свидетельство личного уважения нашего к ученому, посвятившему себя в русском царстве разработке отечественной географии).

Если казаки доплыли до Соби, то пробираясь, к ее вершинам, они должны были выйдти за Уралом только на вершины реки Усы и тамошними тундрами достигнуть Печоры. Но, приняв в соображение позднее время года, дальность пути и численность беглецов, трудно допустить, чтоб они, со страха, так далеко и притом бесполезно забирались.

Вероятнее допустить, что они достигли южного Березова. В таком случае, по Сосве, потом вверх по Сыгве они должны были выйдти на р. Манью, на Ляпин-городок, собрать поневоле известия, помещенные ныне в Книгу Большому Чертежу о городах по Сосве. От Ляпина они прошли через Урал и должны были выйдти на реку Щугор, или прямо на Печору, на тот путь, которым шел Курбский при Иване III.

Вот особенности скромного памятника, воздвигнутого Ермаку в Тобольске, на высоком холме, господствующем над окрестностью:

Он состоит из мраморного пирамидального обелиска, серого цвета, поставленного на гранитном подножии.

Подножие это имеет 1 1/2 аршина вышины; весу До 5.300 пудов.

Самый обелиск — вышиною в 7 сажень; весу около 6.500 пудов.

С четырех сторон памятника высечены следующие надписи:

С западной, обращенной к России, — «Покорителю Сибири, Ермаку»; с восточной — «Воздвигнут в 1839 году»; с южной — «1581», и с северной — «1584».

При памятнике Ермака предполагалось даже развести сад; на этот предмет отведено место в две десятины, поставлена чугунная решетка и сделаны дорожки: деревьев почти вовсе нет.

71. Вероятно, следствием этого же события была следующая граммата, хранившаяся, по словам Миллера, «яко некая святыня», у Остяков куноватской волости, Березовского-Уезда Тобольской-Губернии.

«Божиею милостию государь царь и великий князь Феодор Иванович всея России, владимерский, московский, новогородский, царь казанский, царь астраханский, государь псковский и великий князь смоленский, тверской, югорский, пермский, вятский, болгарский и иных, государь и великий князь Новагорода Низовские-Земли, черниговский, рязанский, полотцкий, ростовский, ярославский, белозерский, лифляндский, удорский, обдорский, кондинский и обладатель всея Сибирския-Земли и Великия-реки-Оби, и северные страны повелитель, и иных многих земель государь.

«Приежжал к нашему царскому величеству, с Великия-реки-Оби: Куновата города, да Илчмы города, да Ляпина городка, да Мункоса городка, да Юила городка, да Березова городка, — Лугуй князь, чтоб нам его пожаловать: тех его городков нашим ратным людем, которые ныне сидят в городе в нашем, на великой реке на Оби, на усть Иртыша, воевати его, и племя его все, и его людей, которые в тех, во шти городках сидят — не велели, а дань бы пашу нам с него, с тех его городков, велели имати в Вымской-Земле по вашему жалованию приказным людем, кому будет приказано.

«И мы Лугуя-князя с теми его городки пожаловали — для того, что он к нам приехал наперед всех, бить челом — велели с него имать, по нашему царскому жалованию, с его городков, в Вымской-Земле наши дани, на год по семи сороков соболей лучших, и привозить ему дань ежегод на Вым самому, или его братье, или племянником, по семи (сороков) соболей лучших.

«И нашим воеводам, которые ныне на усть Иртыша, на Оби, новый городок поставили, на Лугуя-князя, и на его городки — наших ратных людей не посылати, и воевати его не велети, и дани на нем, и на его городкех, имати не велети, и поминков, и посулов с них не имати.

«А привезти ему дань впервые, на Вым, к приказному человеку и к целовальникам, на срок, на Дмитриев-день лета 7096 году; а привез на два года дань, четырнадцать сороков, на девять-десять-пятой год, да на девять-десять-шестой год, и впредь в два года привозити дань по томуж. А теми городки подмогати, и подмога им тем давати, кого, межь себя выбрав, пошлют с данью на Вымскую-Землю.

«А прочитая сее нашу царскую грамату по всем нашим городом в Сибирской-Земле и на Оби-на Великой, отдавали ее назад.

«Дана сия жаловальная грамата в царствующем нашем граде Москве, лета от создания миру 7094 (1586) году, августа месяца».

У грамматы привешана красная восковая печать, а на обороте подписано: «Царь и Великий Князь Феодор Иванович всея России».

По словам Миллера, Мансуров, по окончании зимы, возвратился с Оби в Москву. (Миллер, стр. 200, 202 и 209, и Собр. Госуд. Грам. и Догов., т. II, № 54).

72. См. примеч. 20.

Текст воспроизведен по изданию: Покорение Сибири // Отечественные записки, № 11. 1848

© текст - Небольсин П. И. 1848
© сетевая версия - Thietmar. 2021
© OCR - Андреев-Попович И. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Отечественные записки. 1848