Иван Бох в Москве в 1578 г

Иван Бох в Москве в 1578 г.

В числе иностранцев, приехавших в XVI столетии в Москву и оставивших нам рассказы о своих путешествиях, находится один, память о котором давно забыта. Его имя не встречается ни у Аделунга, ни у Бестужева-Рюмина, ни даже у самого внимательного и точного исследователя истории немецкой колонии в древней Москве А. В. Фехнера, автора двухтомной «Хроники евангелических общин в Москве» (Chronik der evangelischen Gemeinden in Moskau, 1876. Об этом почтенном труде с заслуженной похвалой отзывается Д. Цветаев в Журн. Мин. Нар. Просв., 1882, сент. и в своей книге: Из истории иностранных исповеданий в России. М., 1886).

Неудивительно, правда, что рассказ, о котором мы собираемся говорить, до сих пор остался в неизвестности. Как сообщение самого автора о своем путешествии, так и краткое извлечение из него, сделанное другим писателем, помещены в таких книгах, в которых едва ли бы кому в голову пришла мысль искать их. Притом же эта книга представляет собою такую библиографическую редкость, что не находится ни в одной из наших библиотек.

В 1608 г. вышло в свет в Антверпене соч.: Ioannis Bochii S. P. Q. Antuerp: a Secretis Psalmorum Davidis Parodia Heroica. Eiusdem variae in Psalmos Observationes, Physicae, Ethicae, Politicae et Historicae. Antverpiae. Ex officina Plantiniana. Apud Ioannem Moretum, т. I, 229 стр.; в конце второго тома, в 820 стр., имеется год его издания: 1609-й. Извлечение же находится в М. Adami Vitae Germanorura philosophorum: qui seculo superiori, et quod excurrit, philosophicis ac humanioribus literis clari floruerunt. Francofurti ad M. 1615 (стр. 497 изд. 1663 г.).

Поместив короткое известие об этом рассказе в Russische Revue 1887 г. (т. ХХVП стр. 330-344), мы теперь намерены сообщить, в виду недоступности его, самый латинский текст нидерландского писателя. [2]

Иван Бох, о жизни которого небольшое число данных есть в биографических сочинениях его соотечественников (Auberti Miraei Elogia Belgica и т. д., Antw. 1609, стр.209, Valerii Andreae Desseli, Bibliotheca Belgica, ed. ren. Lovanii 1643 стр. 461, Fr. Sweertseii Athenae Belgicae, Antw. 1628 стр. 461.), родился в Брюсселе 27-го июля 1555 г. и получил свое образование в цветущей в то время гимназии в городе Ath (В той же гимназии получили образование Arnold Lensaeus (de Lens), впоследствии лейб-медик царя Иоанна Грозного, обыкновенно называемый в современных рассказах доктором Арнолфом, и погибший при пожаре Москвы в 1571-м г., а также известный Iustus Lipsius), где он так отличился своим искусством писать латинские стихи, что заслужил себе, по отзыву своих соотечественников название бельгийского Марона. По окончании гимназии, он вскоре, в Риме в 1576-м г., по его собственным словам (стр. 7 второго тома) был в числе «домашних» кардинала Георгия Радзивила, «который пользовался его услугами при своих ученых занятиях». Вместе с кардиналом он прилежно посещал лекции знаменитого преподавателя Беллярмина, приглашенного в 1576-м г. с богословской кафедры левенского университета на ту же кафедру в коллегию иезуитов в Риме; Бох сообщает сведения и о содержании некоторых из его лекций.

Два года спустя после переселения в Рим, в начале 1578-го г., Боху пришлось предпринять путешествие в Польшу, а оттуда он отправился в Литву, и наконец в Москву, куда он прибыл в конце ноября того же 1578-го г.

На дороге он, вследствие сильных морозов, почти отморозил себе ноги, и так как автор CXXXXVII-го псалма (по старому счисление) в 17-м ст. говорит о страшных действиях мороза, против которого нельзя устоять никому (ante faciem frigorie eiue - Dei - quis sustinebit?) ((перед морозом Его – Бога – кто устоит? (1. Псал., 147, 6.)), то Бох приводит в доказательство его слов рассказ о тех невзгодах, которые ему самому пришлось перетерпеть.

Вот его слова в латинском оригинале (оригинальный текст опущен, приводится перевод - Thietmar. 2013).

/p. 732/ Некоторые рассказывают, что купцы в тех странах собрались во время зимы у реки Днепр с обоих берегов и, беседуя между собой, не могли объясниться, так как слова замерзали от сильного холода и не достигали другого берега реки, схваченные морозом; а затем, когда лед таял, звуки этих слов становились слышно по мере таяния; такого рода басню обычно рассказывают жадным слушателям те, кто возвращается из дальнего путешествия, чтобы вызвать еще большее изумление от увиденного ими у иноземцев. Хотя они и считают почтенным автором этой выдумки Плутарха, но тот приводит это, как в шутку рассказанное Антифаном, [3] в сочинении «Как можно осознать собственное совершенствование в добродетели». Впрочем, поскольку я бывал некогда в северных странах, не лишним будет привести здесь то, что со мной приключилось и что я претерпел от сильного мороза; и я думаю, что мне тем более следует поверить, что я считаю необходимым, вновь выслушав, отвергнуть все то, что, как мы говорили, можно прочесть у некоторых лживых людей и авторов по поводу замерзших звуков слов и речей и оттаивании их по прекращении мороза, как басню, выдуманную теми, /p. 733/ кто горит страстным желанием доказать перед кем-либо истинность своего длительного путешествия. Итак, в течение всего 1578-го года я, пройдя тот край, который называется Остландским, около осеннего времени прибыл, наконец, из Ливонии в Литву. Из Вильны, которая является столицей этой страны, я отправился в Смоленск в Русское царство; через Днепр, который протекает рядом, я переправился на лодке; а через четыре дня, в ноябре месяце, я увидел его так скованным льдом, что через него можно было переехать на телеге, которую называют дроги. Через два дня и две ночи я быстрым ходом (на их языке это называется на подводе) добрался до Москвы (которая является крупнейшим городом и столицей великого князя этих земель) с грамотой князя этих владений. Но меня поразил в пути такой холод, главным образом, мои ноги, что они, лишившись в той части естественного тепла, сперва закоченели, а затем совершенно потеряли чувствительность и онемели, скованные оцепенением. Сперва я не придал этому значения, полагая, что уже вполне адаптировался ко всякой силе холода. Но затем, когда я начал отогреваться на постоялом дворе в Москве, в палатах моего родича, меня, ввиду того, что протоки, по которым тепло распространяется по венам и сосудам, оказались закупорены, понемногу поразила такая боль, что я днем и ночью терпел невыносимые муки, которые не давали мне ни сна, ни отдыха. Речь шла даже об ампутации ног; я всеми силами выступал против отрезания членов, говоря, что лучше претерпеть крайние муки и смерть, чем это. Призвали хирурга великого князя Московского, который заявил на основании очевидных признаков, что есть еще некоторая надежда на выздоровление. В течение /p. 734/ 14 дней он делал мне припарки, как вдруг случилось еще одно несчастье, от которого, однако, к ногам вернулось здоровье. Ибо измученный длительной и острой болью, я, как и те, которые, поправляясь от болезни, желают уехать домой, позаботился, чтобы меня на дрогах отвезли к другу, одному любекскому бюргеру, который вместе с жителями Нарвы был несколько лет назад переселен из Ливонии в колонию, которую уступил им для проживания Иван Васильевич, князь этого народа. Ибо посредством переезда скорбящим свойственно разгонять душевные заботы, согласно Симмаху, книга 9, послание 64. После завтрака мы наслаждались таким душевным согласием, как вдруг Нарвская и Дерптская слобода (так называют тот городской квартал, который был отдан для проживания бюргерам того и другого города) была захвачена огромной толпой вооруженных людей. Князь Васильевич ехал посредине вместе с двумя своими сыновьями [4] и другими вельможами. Все были одеты в черное, что я счел дурным знаком; как и оказалось впоследствии. Ибо все эти вооруженные люди напали на эти колонии, врывались в дома с целью грабежа, отнимали силой и расхищали все, что им попадалось под руку, срывали и отбирали у несчастных бюргеров обоего пола одежды, не оставив в домах никакой утвари. Горько было видеть, как столь много людей, старцев и юношей, зрелых и незрелых, бегали повсюду голышом, в чем мать родила, ища где бы укрыться, чтобы защитить себя как от лютого мороза, который там невыносим, так и от оскорблений грабителей, которые свирепствовали против невинных с величайшей жестокостью, словно срывали одежды с уже голых. Ибо, хотя глашатай объявил по указу князя следующее: «Грабьте, но не избивайте!», они очень многих, в том числе меня, подвергли многочисленным и /p. 735/ лютым побоям, так что разбили мне кулаками все лицо, исполосовали многочисленными ударами палок и так покрыли ранами и синяками, что меня с трудом можно было узнать. Оказавшись в такой смертельной опасности, которая стояла перед глазами, я, хотя мне до сих пор больно было ходить, так что я не мог ни идти, ни стоять без костылей под мышками, от страха забыв про боль, обратился в бегство, ибо к ногам вернулась уже сила (что я могу приписать или страху, который часто бывает причиной внезапной перемены, или ранам на голенях и множеству крови, которая лилась ручьем), но суровость зимы, совершенно невыносимая для голого тела, незнание дорог и величие опасности, если бы я голый случайно попал в руки разбойников, чего иначе и быть не могло, так как весь народ сбежался для грабежа, заставили меня отказаться от начатого и искать укрытия; оттуда меня часто вытаскивали, я часто страдал, и они хуже всяких варваров всю ночь подвергали нас жестоким побоям и различным издевательствам. А мой родич, за которого была выдана одна моя родственница, благородный муж из Лаузица, немец, рано утром отправил на поиски меня людей. И вот, пришел княжеский хирург, который отыскал меня и посадил в дроги и привез в дом аптекаря, также княжеского слуги. Там, когда мне перевязали раны, я впервые узнал о причине, по которой Васильевич столь жестоко свирепствовал против своих колонистов. Ненависть московитов к немцам (в том числе ливонцам) – постоянна; даже уведя их в колонии, словно в некий дом неволи, они, видя, что те богатеют благодаря своему труду и прилежанию, стали терзаться завистью (как египтяне против израильтян) и, часто приходя к духовенству, которое стоит во главе них по греческому обряду, /p. 736/ подавать ему от имени народа жалобы на то, что ливонцы прирастают богатствами к ущербу московитов, выставив качестве причины этого то право, по которому князь разрешил ливонцам и немцам продавать пиво, медовуху, medon и тот напиток, который называют водой жизни; московитам же это было строго запрещено, кроме как по его особому разрешению. Эти жалобы дошли до митрополита, который по церковному, как бы епископскому достоинству стоит среди них выше всех прочих, и он доложил об этом деле Васильевичу, добавив от себя, что, мол, немцы развращают войско и лишают его средств, [5] так что когда тому придется в военный поход вместе с князем, они не смогут приобрести себе коней и оружие, ибо деньги, которые им будут нужны, истрачены в немецких домах и кабаках. Васильевич одобрил эти жалобы или навет, ибо он вообще был склонен ко всяческой жестокости, как известно из записок Петра Одерборна и тех, кто описал его жизнь и деяния; и он, чтобы удовлетворить просьбы своих людей, отдал им немцев на разграбление. Такова была причина грабежа невинных людей. Это рассказано мною для того лишь, чтобы показать на моем примере, с какими тяготами, как я мог бы сказать вместе с псалмопевцем, приходится переносить мороз; и я воздаю Богу благодарность за то, что невредимым спасся от таких бедствий.

Итак, рассказ Боха представляет собою не лишенное известного значения свидетельство очевидца, лично пострадавшего от одного из набегов Иоанна Грозного на немецкую слободу. Свидетельство это просится на сравнение с показаниями других иностранцев, сообщивших о таких же происшествиях около того же времени. По словам Боха дело для слободы на этот раз кончилось сравнительно благополучно: не было убитых. Очевидно рассказ Одерборна о страшной расправе с пленными (книга его издана в первый раз в 1585-м г. «Witebergae», а 2-м и 3-им изданием в Антверпене) относится к весне или к лету 1578-го г., так как тогда трупы убитых были брошены в Неглинную, и она не тождественна с набегом во время Боха, который, зная жизнеописание Одерборна и ссылаясь на него называет Иоанна ceteroquin ad omnem feritatem propensum. К тому же происшествию 1578-го г. Фехнером приурочен и рассказ англичанина Горсея о нападении Иоанна Васильевича на немецкую слободу. Горсей, по поручению царя, в 1580-м г. был послан в Англию и возвратился в следующем году; во время его отсутствия случился, по его словам, набег, о котором он рассказывает. Однако, некоторые подробности, передаваемые Горсею его соотечественниками, оставшимися в Москве, едва ли позволяют сомневаться в том, что описываемый им набег действительно случился в 1580-м г., и был, следовательно, уже повторением набега 1578-го г. По его словам в этот раз молодые и старые женщины из лифляндок были изнасилованы, самые молодые и красивые увезены; некоторым из них удалось убежать в дом англичан (на Варварке), где их спрятали, одевали и спасли, несмотря на опасность навлечь на себя гнев царя. Можно сказать, что Бох не промолчал бы об этих подробностях, если бы они случились при нем.

Зато рассказ французского капитана Маржерета, прибывшего в Москву не ранее 1602-го г., без сомнения относится к набегу 1578-го г. Его Estat de L'Empire de Russie et Grande Duche de Moscouie, изданный в Париже в 1607-м г., один факт передает даже почти дословно [6] согласно с Бохом, именно, что мужчины и женщины были раздеты до нага (sans respect d'aage n' у de sexe et bien qu'en hyuer furent mis a nud comme les enfans sortans du ventre de leures meres); однако донесение его, основанное, вероятно, на устном предании, в некоторых пунктах не заслуживает доверия, напр. в том, что будто бы две церкви немцев в самом городе (dedans la ville) были разрушены по приказанию царя. Невероятно и то, что Маржерет передает относительно побудительных причин к этому набегу (см. Фехнера I, стр. 97 и сл.).

Благодаря Боху мы узнаем, что опричнина царя, которая по Карамзину уже раньше была упразднена, в 1578-м г. еще существовала, так как к ней только можно отнести черное платье, в котором все явились (atrati erant omnes).

В рассказe Боха нельзя не заметить некоторую сдержанность и даже осторожность: он почти ограничивается описанием того, что случилось с ним лично. Точно также он не называет ни одной из фамилии теx лиц, с которыми он был знаком. Впрочем, известно, что Лужичане жили в Москве: один из немецких пасторов, Иоахим Скултетус (Scholz), очевидно родом из Лузации, умер там в 1587 г. (Фехнер, II, стр. 443), а в 1579-м г. послы царя приглашали для составления карты Московии в Москву другого Лужичанина, носившего ту же фамилию, именно Варфоломея Скултетуса, и жившего в Гёрлице (См. статью Е. Замысловского в Русском Вестнике 1889-го г. стр. 123, написанную на основании данных, отчасти представленных ему мною).

Точно также Бох не называет и фамилий ни доктора, ни аптекаря, пользовавших его. В то время жили в Москве лейб-медики Элизей Бомель, родом из Вестфалии, но приехавший в Москву из Англии, где он учился медицинской науке (Кстати заметим, что известия о Бомеле почти исключительно английского происхождения, а Горсей называет его «врагом нашей нации». Когда следствие было наряжено об его соучастии в заговоре, «пытка», по выражению академика Гамеля, «привела его к сознанию» (Tradescant der Aeltere и т. д. в Recueil des Actes de la Seance publique... St-Petersbourg 1847 г. стр. 229). Такое сознание, конечно, ничего не доказывает) и Иоанн Эйлофф (Eyloff), по предположению Фехнера (I стр. 106) тождественный с тем, который по Поссевину был родом из Голландии. Если же придавать значение слову chirurgus, то, может быть, Боха лечил Ричард Эльвес, приехавший в Москву вероятно уже в 1557-м г. и возвратившийся на родину в 1583-м г. А кто был придворный аптекарь, об этом не дошло до нас ни малейшего сведения.

Благодаря той же сдержанности Боха остается неизвестным, с какой целью он предпринял свое путешествие. Очевидно, что он в [7] начале 1578-го г. приехал «в тот край, который называется Ostlandicus», и в Литву, «главный город которой Вильно», вместе со своим покровителем, Георгием Радзивилом; последний в 1579-м г. был назначен Виленским епископом (См. Gambs, Series Episcoporum, Ratisbonae 1873, стр. 360). Возможно, что Бох поехал в Москву просто в качестве любознательного путешественника и исследователя северных стран и народов. В пользу этого говорит то, что он выбрал обратный путь по северному океану и посетил м. пр. Лаппонию и полуостров Колу (см. стр. 528). Однако возможно предположить и то, что путешествие его преследовало церковно-дипломатическую цель, тем более, что он ехал на подводе и с царской грамотой. Известно, что в то время сношения существовали между католической церковью и царем, и 18-го августа 1581-го г. явился к царю иезуит Поссевино. Как лицо близкое к кардиналу, находящемуся в тех же краях и уже намеченному для занятия виленской епископской кафедры, ярый католик Бох мог быть отправлен с целью предварительного исследования положения дел при Московском дворе. В пользу нашего предположения говорит осторожность Боха (напоминающая приемы биографов его, католиков): она выражается в том, что он с настойчивостью утверждает и в начале, и в конце своего рассказа, что цель его — доказать одну только силу морозов. А такое утверждение он считает важным еще во время написания своего рассказа, может быть, двадцать лет спустя после своего путешествия!

Впрочем, в книге Боха находятся в различных местах еще другие наблюдения, сделанные им во время путешествия; мы сообщаем их здесь, так как они не лишены некоторого интереса. Именно:

/p. 302/ Ad Ps. LXXI v. 9. Он предлагает лизать землю вместо поцелуя; как обычно делают азиаты в знак повиновения. Я видел, что московиты ту же покорность оказывают своему князю, так что не только склоняются перед ним, опустив голову до земли и совершая челобитие, но даже когда только зачитывают его имя из грамоты или подорожной, которая была дана князем мне и моим спутникам, они падают ниц с пожеланиями здравия ему и возглашением удачи. Это подтверждается Исайей, гл. 49, пар. 23 … и Михеем, гл. 7, пар. 17.

/p. 417/ Ad Ps. LXXХV v. 11. Обычай целоваться посреди приветствия был принят не только у римлян, но также у греков … Я полагаю, что это перешло к московитам от греков вместе с верой, и я часто видел, как они встречают поцелуем идущих навстречу. [8]

/p. 528/ Ps. СIIII v. 28. Я молчу о природном мраке в разных местах, так что под тем и другим небом ночь непрерывно продолжается шесть месяцев, и ее сменяет подряд ровно столько же дней: в более близких местах день тянется четыре месяца, в более дальних – два или один месяц. Я лично видел это во время того путешествия, которое я совершил в Московию вплоть до Колы и Северного океана; да и голландцы подтверждают, что видели это в том плавании, которое они неслыханным ранее способом предприняли в 1596 году в этом океане в направлении Новой земли.

/p. 530/ Там же. Право же, я могу удостоверить, а именно, autopthV что в северных странах во время зимы ночи тянутся на протяжении шести месяцев или чуть меньше, согласно величине части Зодиака.

/p. 330/ Ad Ps. LXXV v. 4. Этими луками пользуются пограничные московиты, поляки, татары и все восточные народы.

/p. 331/ Там же. Я помню, что это до сих пор соблюдается у лаппонов и других северных народов, когда я проезжал через их земли; я видел, что матери там дают пишу своим детям не раньше, чем проткнут намеченную вещь дротиком.

/p. 404/ Ad Ps. LXXХ v. 17. Можно рассказать также о природном изобилии в скалах медоносных пчел; там они без трудов и старания людей собирают мед, как мне часто доводилось видеть в России или Московии; огромные пчелиные соты скрыты в дуплах деревьев и без всякого труда извлекаются оттуда земледельцами, обходящими огромнейшие леса то ли случайно, то ли в поисках меда.

/p. 512/ Ad Ps. СIII v. 15. Я, конечно, не стал бы приписывать ту же крепость и способность веселить, как вино кантабров и сидр галлов, ни пиву, ни медовухе, ни medon-у немцев и северных народов, ибо опыт учит, что они производят гораздо более крепкие напитки, чем указанные напитки из вина, хотя опьянение они производят такое же, как вино.

___________________

Возвратившись вероятно через Архангельск на голландском корабле на родину, Бох написал стихотворение: Panegyricus Alexandro, Parmae Principi, recepta Antuerpia (в 1585-м г.), за что он, по его предложению, был назначен секретарем Антверпенского магистрата (senatui populoque a secretis) (секретарём сената и народа). При отправлении своей должности он издал еще несколько подобных сочинений более или менее политического характера. Затем он занимался переложением на латинские стихи псалмов и объяснением их. Однако, появления своего труда в печати ему [9] не было суждено видеть: он умер 13-го января 1609-го г., вследствие паралича, как говорит Свертс, на его руках. На стр. 818 второго тома помещено Epitaphium Ioannis Bochii Psalterio suo iam lucem visuro praeraortui (Эпитафия Иоанна Боха, преждевременно умершего, в его псалтыри, которая должна ныне увидеть свет), сочиненное им самим: Quis situs hic? Bochius. satis hoc. nam cetera dicent Candor et integritas, Ingeniumque viri.(Кто здесь лежит? Бох. И этого достаточно, ибо об остальном скажут честность, порядочность и талант этого мужа) Затем: Ioanni Bochio Bruxellensi S. P. Q. Antuerp. a Secretis praepropera morte sublato Id. Ian. MDCIX. Sabina Bochia F. ex asse heres Parenti optimo cum lacrimis pos. Sola virtus expers sepulchri. (Когда Иоанн Бох, Брюссельский S. P. Q. и Антверпенский секретарь, был унесён преждевременной смертью 13 января 1609 года, Сабина Бох, дочь и единственная наследница, со слезами pos. наилучшему родителю. Одна лишь добродетель не подлежит погребению) Бох не был счастлив в супружестве, quod fere viris magnis commune est, (что характерно почти для всех великих мужей) прибавляет его биограф. Сабина была, вероятно, его единственная наследница; единственный сын Ioannes Ascanius, умер юношей в Калабрии; он также был поэтом и Свертс издал стихотворения отца и сына в одном и том же сборнике (Poemata, epigrammata, elegiae. Varie dispersa collegit Fr. Sweertius. Coloniae, 1615).

Текст воспроизведен по изданию: Иван Бох в Москве в 1578 г. // Записки императорской Академии Наук, серия VIII. Том 5. № 3. 1901