-

ПЛАВАНИЕ В ЯПОНСКОМ МОРЕ.

После туманного, сырого дня и непостоянного ветра, вечер 15/27 июля был тихий и теплый. Свинцовые тучи, неизменные спутницы ненастья, сбежали к горизонту и слились там с туманом, который в здешних морях, в нерпой половине лета, редко покидает горизонт. Заря прошла. В небольшом расстоянии нельзя уже было распознавать извилин берега, ни по теням судить о [248] направлении его хребтов и ложбин. Все слилось в одну темно-синюю массу, которой только верхняя черта ясно обрисовывалась на чистом, по тусклом небе, когда мы подходили к рейду Врангеля, в юго-восточном углу залива Америка или Горнет.

По мере того, как клипер вдавался в глубь рейда, темнота увеличивалась; только привычный глаз мог судить, по степени темноты, где берег ближе, где дальше. На минуту показался огонек на берегу и скрылся; верно, последняя вспышка догоравшего костра. Кругом ни малейшего звука. Гул прибоя тоже утих, когда мы вдались далее внутрь рейда, и пока еще клипер шел вперед с расхода, только вырывавшийся пар, да голоса лотовых нарушали ночную тишину.

Шесть сажень!.. зазвенел капать, клипер вздрогнул и все тихо, по прежнему. С полчаса пошумит могучий пар, и настанет мертвая тишина, которая так редко нарушается здесь по ночам.

Люблю я входить и уходить с рейда вечером, когда с усыпающею природою утихают и людские страсти и волнения. Придя на рейд в темноте, имеешь время одуматься прежде, чем нагрянут к вам желанные и нежеланные гости, а в особенности коммисионеры больших портов. Надо несколько привыкнуть к этому особому классу промышленников, чтобы терпеливо и без смеху или досады выслушивать их навязчивые предложения и [249] бесцеремонную брань друг с другом. Одно неудобство приходить в порт поздно вечером — нельзя тотчас же подучить письма, которых ждешь всегда с нетерпением; но оно вознаграждается тем, что ежели есть письма, то они становятся дороже от нескольких лишних часов ожидания, а нет их, как обыкновенно бывает, то и тогда в выигрыше, потому что лишний день веришь в обещания корреспондентов.

Уходить в море на ночь еще приятнее. В таком случае поневоле кончаются во-время все сделки с берегом, палуба чиста, и прежде чем оставишь рейд, уже чувствуешь себя одиноким, а когда следующее утро встречает вас в чистом океане, то о якорной стоянке вспоминаешь как будто о давно прошедшем и не замечаешь перехода от якорных к чисто морским условиям жизни.

На рейде Врангеля нас не ждали ни письма из дома, ни навязчивые коммиссионеры, но и тут хорошо было, что мы вошли в темноте. Как ни просты виды рейда, но, открывшись нам вдруг и при счастливом освещении, они оставили приятное впечатление, которое уцелело в памяти, не смотря на последующие дождливые дни.

Вот что увидели мы на утро по приходе на рейд. Справа (смотря на юг) — от горизонта воды подымались, местами отлого, местами почти отвесно до небольшой высоты, две горы, сросшиеся вместе и [250] от которых далее к юго-востоку шел непрерывный хребет меньших высот. По склону гор и их продолжениям зеленел довольно частый лиственичный лес, местами пятнами светлели прогалины, а у крутых мысков громоздились почерневшие камни; тут же в разлоге гор, у берега виднелась и юрта. Перед клипером, за узкою песчаною полоскою берега, начинались низменные луга, которые в одну сторону скоро сростались с отрогами от лесистого хребта, а в другую шли, постепенно расширяясь, до отдаленного высокого ряда повидимому обнаженных гор. Эти последние шли в направлении меридиана, и к северу соединялись с острыми коническими горами в вершине залива Америка, которых странною формою мы были поражены накануне, но которые теперь прятались за высокие, крутые мысы. По долине вьется быстрая речонка, но она так искусно прячется в высокой траве, что с рейда ее совсем неприметно, и за речку принимаешь полоску стоячей воды в вершине рейда.

С левой стороны берега рейда высокие и голые. Начинаются у самого устья речки круто, и отлогими, однообразными бухтами тянутся до реки Сучан. У мысов кучи камней, из которых иные торчать из воды в расстоянии нескольких десятков сажень от берега; но это уже далее, за пределами рейда Врангеля. [251]

Утро было теплое; в море, судя по облакам; дуло свежо от SO, но на рейде не колыхало, и, пользуясь редким солнышком, клипер просушивал свои паруса. Левый дальний хребет гор представлял довольно живую картину игры света. На его гладких боках тени от облаков гнались одни за другими. По временам блеснет яркий луч, вершины хребта засветятся, ущелья, трещины и узкие долинки черными змеями поползут к равнине; потом набегающая от юга туча быстро их затушует, и тени по хребту уже незаметно сливаются одни с другими. Все это, однакоже, продолжалось недолго. Часа через два уже накрапывал дождь.

На лугу, прямо противу нас, стоял шалаш, и вокруг него место было вытоптано; на рассвете часовые слышали мычание, следовательно тут ночевало стадо, и достать быка было одною из первых наших забот. Мы уже знали по рассказам в Новгородской гавани, что здешние жители знакомы с серебром, но до торга надо было отыскать еще и скот, и хозяев его. Я отправился на берег; в юрте мы нашли трех манзов и стали допрашивать их о ночевавшем у шалаша стаде. Подражанием мычанию и приставлением рук к голове на подобие рогов не трудно было дать им понять, что дело шло о скоте, а звонкие доллары объясняли достаточно остальное. Манзы показывали, что хозяин [252] скота живет далеко в глубине залива, но проводить нас туда долго не соглашались. Наконец они вытолкали из своей среды нам в провожатые среднего роста, пожилых лет, оборванного, с гноившимися глазами товарища, который хотя и был старее остальных, но казался у всех на помыкании. Сморщенное лицо, жидкая бородка, как бы выщипанные усы, болезненные узкие глаза придавали ему жалкий вид, голос же его был в особенности неприятен. В языке манзов, который, как говорят, есть язык северных провинций Китая, резкие звуки вообще преобладают над густыми и шипячими; но у нашего молодца вырывались такие отрывистые шероховатые слова, что каждый раз, как он начинал говорить, мурашки пробегали по коже. Надо отдать, впрочем, ему справедливость, он говорил мало и нехотя, как бы сознавая вполне недостаток своего органа.

Засунув за пояс бродни, род лаптей, и набив трубку едким табаком, наш вожатый скоро был готов, и, переехав на вельботе к одному из мысов восточной стороны залива, мы вышли на берег и продолжали путь на север тропинкою. Два матроса с ружьями провожали нас.

Мы шли по берегу и только у мысов взбирались на горы. В каждой бухточке проходили одну или две юрты и ряды конических куч. Это были кучи высушенной морской капусты, прикрытые сухою [253] травою — главный и пожалуй единственный источник богатства манн. Эту траву собирают по всему берегу к северу от границ Кореи, сушат ее на песке и потом свивают в жгуты в роде того, как наши бабы свивают выполосканное белье. Потом жгуты складывают в акуратные пачки, штук по десяти в каждой, и в таком виде морская капуста развозится по Китаю. Начальник поста в бухте Экспедиция, в Новогородской гавани, говорил, что ежегодно до 500 возов этой капусты вывозят из здешних мест. Меня удивляет: когда, при обилии туманов и дождей, манзы успевают высушивать эту траву в таком значительном количестве.

От природного ли равнодушия или от привычки видеть русских в других портах здешнего берега, но обитатели юрт нисколько не тревожились нашим появлением. В некоторых юртах приглашали к себе и, верные китайскому обычаю, приготовлялись подчивать чаем. Торопясь к цели нашего похода, мы не пользовались гостеприимством манз, а только по временам пытались купить у них кой-какие огородные овощи, но не везде успешно. У многих юрт огороды были значительные и хорошо возделанные; на грядах виднелись — картофель, капуста, очень похожая на наш широколистый кочанный салат, и более всего луку, чесноку и черемши. До последних трех сортов [254] зелени манзы большие охотники, и их ароматические рты сложили лучшим тому доказательством.

Я уже несколько раз употреблял слова «манзы» в смысле названия племени. Так принимают его здесь непосвященные в китайскую премудрость; на самом же деле, как объясняют знающие, это слово китайское и значит «бездомный» или «бродяга», и жители здешних мест не составляют отдельного племени, а суть ничто иное, как выселенцы, беглецы и бродяги из северного Китая. Я незнаком с типом северных китайцев, а потому могу свидетельствовать только, что между манзами и китайцами окрестностей Шанхая и Кантона разница большая, как в цвете кожи, так и в форме глаз и окладе лица вообще. На мои взгляд они очень похожи на манчжур, которых мне случалось видеть на Амуре, но что они не манчжуры, можно заключить из их нелюбви и боязни этого племени. По одежде нельзя придти ни к какому выводу, потому что кроме китайских шапок, костюм манзов очень неопределенный.

Уже часа два шли мы скорыми шагами за молчаливым проводником; на всякую нашу попытку выведать, далеко ли еще до дома хозяина скота, он отвечал несколькими царапавшими душу звуками, указывал пальцем в одном и том же направлении и только учащал шаги. С встречавшимися у [255] юрт манзами он обменивался словами на бегу и не принимал никакого участии в наших торгах.

Пробежав три бухты, тропинка стала склоняться внутрь от берега; на завороте было две юрты побольше, предшествовавших и большому огороду. Пока мы торговались с высоким, лысым и сердитым стариком о нескольких грядах луку, догнал нас один из манз, виденных нами на рейде, здоровый парень с чистым и выразительным лицом. Он исчез в юрту, но скоро опять показался в сопровождении низенького, седого старичишки. Это был хозяин скота, и торг завязался. Старик внимательно рассматривал доллары, потащил их с собою в юрту и начал взвешивать на китайских весках. Вески эти род безмена и состоят из акуратно обструганой палочки из китового уса с мелкими делениями; к одному концу палочки привешена роговая чашечка. Гири нет, но палочка подвешивается шелковою петлею, и, передвигая эту петлю на различные деления, вес определяется тем делением, на котором один конец палочки уравновешивает другой с чашечкою и взвешиваемою вещью. На таких весках немного свесишь, но и назначение их только для дорогих металлов.

Манзы долго советовались между собою, и тоненький голос старика часто слышался среди грубых голосов молодых. Результат совещания был на [256] столько благоприятен, что старик стал собираться идти с нами назад, на рейд. Ему надо было только обуться; но он с таким педантством и тщанием переминал траву, которою набивал свои лапти, что прошло почти с полчаса прежде, чем он их окончательно зашнуровал и, привесив трубку и кисет, побрел за нами.

Летняя обувь манз, как и вообще всех жителей по здешним беретам и далее на север до Амура, заключается в так называемых по сибирски броднях, но только без голенищ. Бродни эти ни что иное как кусок кожи, которого края загнуты кверху и прошнурованы ремешками так, что когда ремни обтянуть, кожа обхватит ступню со всех сторон; перед тем что надевать эти азиатские лапки, их набивают мягкою, сухою травою, в которой нога тонет, когда лапти затягивают. Обувь эта очень удобна; ноге в ней мягко и свободно, и вода не скоро пробирается чрез траву даже и тогда, когда кожа уже намокнет.

Мы вернулись на клипер поздно; старик отправился ночевать в юрту, обещая, сколько мы поняли, пригнать скот на другой день.

Старик сдержал свое слово, и сегодня после обеда пригнали к шалашу штук до сорока очень хорошего скота, да только мы не могли тотчас же сделать выбора. Быки оказались пугливее своих хозяев и лишь только завидели матросов рубивших [257] дрова, повернули в горы и разбрелись по лесу. Уже поздно вечером манзы спутали небольшого бычка и продали его за четырнадцать долларов.

Клипер оставался на рейде Врангеля пять дней. Нам нужно было только определять долготу места по хронометрам и сравнить ее с долготою, найденною полковником Бабкиным на шкуне «Восток», описавшей рейд в прошлом году, — да то дождь, то тучи мешали выполнить это в кратчайший срок. Манзы на долбленных челноках приезжали к нам каждый день из отдаленных юрт залива и привозили, кто десяток яиц, кто куру; за все запрашивали втридорога, но потом уступали по довольно сходным ценам, ежели не считать пустых бутылок и жестянок из под презервов, поступавших в придачу. Привозили также шкуры енотов и лисиц, но дрянные, и одного молоденького живого енота, который и сидит теперь на привези у трубы. Он никого не пропустит мимо, чтобы не зарычать, согнет хребет, ощетинится, оскалит острые как у акулы зубы и дрожит всем телом, а злость так и сверкает из черных глаз. По злости он имеет большое сходство с гиеною, хотя природа и не наделила его силою в соразмерности.

Изредка манзы приезжали и на больших своих лодках, тоже выдолбленных из цельного дерева, но с надставленными боками; в таких [258] случаях их бывало в лодке человек по десяти, и они приезжали только для осмотра, с пустыми руками, и даже не выходили на палубу. За всю стоянку их перебывало у нас человек до пятидесяти, но в том числе ни одной женщины, да и в юртах я видел только одну беззубою старуху; ясно, что ежели у них есть семейства, то где нибудь далее внутрь. С катера, который ходил в реку Сучан для осмотра ее устья, сказывали, что с пригорка видели вдали большие дома и как будто крытые тесом. Не мудрено, что там есть настоящее селение, потому что выше по реке, говорят, есть золотой песок.

Катеру не посчастливилось; два дня, что он был в отлучке, шел почти непрерывный дождь, а остальное время туман стоял стеною. Он мог дознаться только, что в реке есть две и три сажени глубины, но на баре устья не более одной сажени и постоянный бурун. Гул этих бурунов, подобный нескончаемому, отдаленному грому, слышался и с рейда.

17 июля ушел другой катер с штурманским офицером, чтобы обрисовать мелкие изгибы берега от западного мыса залива Америки до залива Восток, куда клипер должен был идти с первым бестуманным днем. Между тем рубили дрова, — очень вязкий красноватый дуб; попадалась и береза, но мало. У берега, конечно, больших деревьев нет, [259] но дальше в горы попадаются дубы в два и три обхвата; у здешнего дуба лист как то круглее и мельче обыкновенного. Между кустарником попадается много орешника. Почва везде чистейший чернозем; трава густая и выше пояса, ходить было очень неприятно; землю размягчило дождями до того, что даже на довольно крутых скатах гор нога вязла как в трясине, а с каждого дерева окачивало как из души.

В лесу очень мало жизни; все как будто вымерло. Не слышишь ни чирикания синиц и других столь же обыкновенных мелких пташек, ни стука дятлов. На воде немного более движения. Пять-шесть пестрых нырков покажутся, то в одном, го в другом углу рейда, да одинокие, траурные гагары, с их безобразно длинными, прямыми шеями, по временам рассаживались на каменья у мысов. Ни одной утки в речке, ни одного кулика.

Я не мог свыкнуться с мыслию, чтоб такая пустота царствовала далеко вокруг, и накануне ухода клипера хотел убедиться к том опытом. Я перевалил за ближайшие горы, и там обхватила меня уже чисто гробовая тишина. На рейде слышались по временам, то хоть серебристый звон клиперского колокола, то мерные удары топора, за ними крики «берегись» и треск падавшего дерева, то плеск воды, — это гагара, слетевшая с камня, которая вначале полета летит над водою так [260] близко, что заделает за нее концами крыльев и пускает концентрические круги по гладкой поверхности; здесь же ни единого звука, кроме шелеста травы под ногами, да падавших с кустов капель, которые как горох сыпались на широкие листья лопуха и других неизвестных мне трав. Под горою виднелось озеро, но и на нем ни души. Спустившись к тропинке, которая вела вдоль озера, я повстречался с охотником манзою, он шел домой с пустыми руками, а длинное ружье с фитилем болталось за спиною. Мы вместе пошли к юртам на дальнем конце озера у самого моря, от которого озеро отделялось узкою полосою намывной земли. Нет сомнения, что оно составляло некогда рукав моря; таких озер здесь не мало, и где они еще не совершенно образовались, там находишь прекрасные маленькие гавани.

Товарищи, а может быть и родные охотника, встретили меня по-приятельски и стали подчивать кашицею из проса, но я отказался, а только попросил у них чашку, чтобы напиться отличной холодной воды, которая ключом била тут же на перешейке и близ юрт. Манзы принялись рассматривать мою двустволку, и я позволил каждому из них сделать по выстрелу. После каждого выстрела все общество наивно хохотало; глядя как дробь прыгала по поверхности озера. Хохот манз, кроме удовольствия, выражал, как мне казалось, и [261] некоторое удивление, которое я приписываю тому, что, охотясь только за зверями, они не употребляют дроби, и потому вероятно удивлялись, что столько пулек вдруг вылетало из моего ружья.

Чтоб не возвращаться старою дорогою, я просил манз провести меня на рейд прямее, но лентяи не пошли, отговариваясь, что идти тяжело и мокро, а только толковали мне путь; я пошел по их указаниям, да потом едва не раскаялся. Через гору я перевалил скоро и вышел на берег севернее рейда, но следуя по берегу, отвесные мыски часто заставляли меня пробираться по скользким каменьям, эти переходы требовали времени, а солнце уже село и так как впереди было еще несколько таких препятствий, мне вероятно пришлось бы вернуться ночевать в юрту или бродить в темноте по лесу в густой высокой траве и среди частого валежника. На мое счастие показалось вдали несколько челноков, возвращавшихся от клипера домой, в глубь залива; я крикнул и один из них живо подгреб к мысу, у которого я остановился в раздумьи, как его обогнуть. В челноке греб мальчишка лет шестнадцати, а сухощавый, желтый старик, с первого взгляда видно было — ворчун, правил. Сначала старик не хотел приставать, но блеск гривенника задобрил его и я поместился на носу; когда же мы отвалили, старик направил челн на север и давал знать, что ему поздно ворочаться, а [262] что он высадит меня где нибудь на противуположном берегу рейда. Промокший и уставший, я вовсе не был расположен покориться его капризам, и когда старик упорствовал грести в свою сторону, я прицелился в него из ружья, конечно не взводя курка. Старик замахал руками и поворотил челн, а мальчишка участил греблю. Повторив эту угрозу еще раза два, я заставил манзу провести меня за все крутые мыски и там расстался с ним приятелем. Два гривенника, вместо одного обещанного, да два патрона совершенно нас помирили, и старик отправился домой, качая головою, пока не скрыла его от меня уже наступившая темнота.

По песчаному прибрежью я уже беспрепятственно дошел до вельбота и только раз был остановлен на пути манзою, выбежавшим из юрты с чашечкою в наперсток величиною и флягою манчжурской водки, которою он подчивал. Водка эта имеет пренеприятный вкус и одуряющего свойства. Добыча ее, кажется, легка, и в некоторых из наших постов по здешним портам должны были принимать строгие меры для прекращения пьянства между командами; приходилось даже отгонять манз. До сих пор наши поселенцы извлекают весьма мало пользы из соседства местных жителей, которые, кроме сбора морской капусты да трепангов, в небольшом количестве, не занимаются [263] правильно никаким промыслом. Нигде не случалось нам видеть даже орудий для рыбной ловли.

К 21 июля три обсервации дали удовлетворительные результаты, и, с рассветом, клипер снялся с якоря, при совершенном штиле и сносной, как казалось, погоде, но она обманывала нас на рейде. Когда открылся выход залива Америка, показалась и отдаленная стена тумана, которая быстро темнела и уже начала закрывать крайние мысы выхода. Чтобы не тратить даром топлива, надо было опять выжидать перемены; клипер свернул в гавань Находка и едва во время. Когда мы огибали входами мыс гавани, то, в расстоянии нескольких сажень, можно было различать только нижнюю черту берега. За мысом, в то же время, было ясно.

Вдоль татарского берега, к северу от Кореи, туманы так густы и постоянны всю весну и лето, иногда даже за август месяц, что без точных карт, плавание вдоль берега и между его многочисленными, прекрасными портами, крайне затруднительно даже для паровых судов, потому что берега везде приглубы и лог бесполезен. Остается одно из двух: или ходить, в значительной степени, на риск, или проводить дни в напрасном выжидании ясных дней, и это тем досаднее, что самые густые туманы стоят при штиле, т. е. в лучшее для паровых судов время. Но опись еще неосмотренной части берега представляет работу [264] серьезную, вследствие обилия островов, больших и малых, глубоких, открытых заливов, меньших гаваней по бокам их, и далеко выступающих в море рифов, на пути к некоторым из этих гаваней. По всему этому долито ожидать, что пока подробная опись состоится, на долю судов, обреченных плаванию у здешних берегов, будут частенько выпадать более или менее удачные толчки.

Гавань Находка открыта в 1859 году пароходом «Америка», а в 1860 году описана шкуною «Восток». Она лежит напротив рейда Врангеля, в том же заливе Америка. Рукав залива, шириною около двух верст, в начале идет, извиваясь на четыре версты к юго-западу; мысы противуположных сторон почти закрывают друг друга, и таким образом, на всем этом протяжении бросай якорь, где вздумается, — везде судно будет как в пруду. Глубина небольшая, берега волнистые, но ущелий и глубоких долин нет, и потому шквалам негде зарождаться. Так как ни к какой части берегов морской ветер не имеет доступа, то они одинаково покрыты частым дубовым, вязовым и другим лиственным лесом. Жаль, как вспомнишь, что эти славные бассейны, как восточные красавицы, большую часть года прячутся за туманами. Но туманам не спасти их берега от заступаа, и придет время, Бог даст, еще на нашем веку, когда теперешняя тишина сменится тысячами [265] звуков, которые сливаются в неопределенный глухой шум торгового порта.

В ясный день из Находки есть чем полюбоваться. Обернитесь на северо-восток, к реке Сучан, и там, как будто нарочно вам на показ, собраны, по долине реки, горы самых оригинальных форм. Конический тип преобладает, но от этого не менее разнообразия в частностях. То конус одиноко торчит на равнине, как модель, выставленная перед школьниками рисовального класса. Там у него срезан один бок, а к другому приставлена длинная, черная стена. Далее три конуса сплотилось в один гигантский шатер. Правильность фигур поразительна.

Туман продержал нас в Находке два дня. Наконец мы вышли, миновали истерзанный прибоем Лисий остров и подошли к зазубренному, выходному с западной стороны мысу залива Америка, но, вместо того, чтобы повернуть к северу, идти вдоль берега и делать опись, должны были лечь в море, поставить паруса и опять ждать, пока рассеется налетевший туман. Это было около 10 часов утра; до трех по полудни делали галсы, то к берегу, то прочь от него; раз должны были бросить якорь у беленькой полоски бурунов, потом подняли пары, отошли в море и только в шестом часу соединились с катером, выехавшим нам на встречу в заливе Восток. Туманы и дожди и ему [266] мешали работать, однакож, он успел высмотреть хороший уголок, в котором мы тотчас же спрятались и за которым, надеемся, останется имя «Гайдамака».

В заливе Восток до нас никого не было. Это значительная впадина берега материка между проливом Стрелок и заливом Америка; глубина умеренная, но рейд открыт всей силе ветра и волнения от юга. На западной стороне залива есть три небольшие бухты, где можно стоять безопасно, но не совсем спокойно, — зыбь с рейда заходит туда. Только в глубине, ближайшей к выходу из этих трех бухт, есть совершенно закрытый ковш. Это убежище не скоро откроешь; наносная коса, поросшая высокими кустами, отделяет гавань от бухты, проход только сажень тридцать шириною и помещения в ковше не более как для двух, трех Гайдамаков, но за то такого помещения, что хоть и якоря не бросай.

В глубине ковша журчит ручей, и только благодаря его скромной деятельности, прохода не замкнуло наносным песком. Ручей вьется в траве по лугу; в обе стороны от него берега возвышаются: к северу очень постепенно, к юго-востоку круче. Тут столпилось несколько холмов, вышиною от 200 до 300 фут, и они то и защищают гавань от морских ветров, — уютно и хорошо. Природа таже, что в Находке и на рейде Врангеля; две [267] цапли, да хор лягушек в придачу. Еще археологам была бы задача объяснить происхождение и назначение трех небольших стенок, тщательно выложенных из булыжника и поросших богатырскою крапивою.

24 июля. Чудесная перемена в погоде: ясно, почти жарко и не шелохнет. Воды залива колышатся как расплавленное серебро и мечут во все стороны снопы солнечных лучей. Отдаленные хребты показали свои вершины, песчаные осыпи, красные и белые как снег, кидаются в глаза, так резко выступили они на зеленом фоне противулежащего берега залива.

Все наши шлюпки, с рассветом, ушли в залив промерять глубину, описывать частные его бухты и определять пределы каменных гряд. У конца косы стоит фут-шток, возле него палатка и костер. По горам стучат топоры и тоже дымят костры. Где стучит русский топор, там уже наверно увидишь, между деревьями, струйку синего дыма, будь то хоть под экватором; но здесь костры нужны в самом деле, — комары одолевают. На кустах, на косе, сохнет невод. Ночью ловили рыбу и улов был хорош, а потому у команды к обеду два блюда. У нас тоже, в разных видах, являются на столе камболы, сельди и небольшие белые рыбки, очень похожие на сигов, но костлявее. Клипер совсем опустел, закутавшись [268] в паруса, брезенты и проч., что требовало просушки.

Сегодня явился на клипер топограф, унтер-офицер, просить провизии, которая у него на исходе. Он еще в мае отправлен из порта Владивосток, с партиею из семи солдат и матрос, на топографическую съемку берега. Он покрыл уже горами, долинами, ручьями и речками и черными квадратиками, вместо деревень, такой лист, что его негде было и развернуть на клипере. В туземных именах мест у него тоже недостатка нет.

На эти листы многие смотрят с большою недоверчивостью и в особенности флотские, и называют их плодами игривого воображения и часто нетвердой руки. Конечно, в туман по ним плавать нельзя, даже и тогда, если бы на листы нанести глубины, но с топографическим характером местности они знакомят очень удовлетворительно, в чем и заключается их назначение. Чтобы судить о работе этих топографов правильно, надо взять в соображение средства, которые они для того получают. Обыкновенно такого топографа отправляют с мензулою на лодке, не то гиляцкой, не то европейской конструкции, — на все лето, и он разъезжает взад и вперед по берегу и таскает свою мензулу на все доступные вершины. О правильной расстановке знаков не может быть и мысли, и он должен ограничиться теми, какими природа наделила [269] снимаемую местность; мудрено ли при этом принять одну возвышенность за другую. Но к этом еще не заключается главный источник неверностей: Частные листы надо соединить, склеить в один: может ли при этом сохраниться точность во взаимном положении предметов, находящихся на расстоянии нескольких десятков верст и невидных один от другого, и когда никаких астрономических наблюдений не делается. Еще топографы, отправляемые берегом, имеют некоторую возможность выбирать удобные пункты для своих измерений и работают с уверенностию, что до холодов доберутся в теплую хату. Совсем иное ожидает тех, которые бродят вдали от берегов; там уже нет никакого выбора, пользуйся чем Бог послал и моли Его же, чтобы не заблудиться и не скитаться годами по юртам бродящих туземцев. Примеры бывали.

Топограф рассказывал, что на днях видел в окрестностях тигра; рассказ вероятный. Во Владивостоке приносили зимовавшим там офицерам тигровые шкуры, а однажды и целого большого тигра, которого скелет отослан в Академию Наук. В Ольге есть печальное доказательство, что тигры водятся по здешнему берегу слишком на триста верст севернее, — это памятник матросу, растерзанному тигром почти у самого поста.

Опись приходила к концу; на завтра следовало [270] идти в пролив Стрелок, когда раздался отдаленный выстрел. Что бы это значило?... Вельбот выехал в море и с него видели судно, шедшее по направлению к заливу Америка; корпус судна скрывался под горизонтом. С клипера сделали три выстрела, но ответа нет и с гор ничего не видно; должно быть оно уже завернуло в залив. Направление, в котором шло судно, и выстрел заставляли предполагать, что это посланный за нами. На другой день оправдалось предположение.

Перейдя в Находку, мы нашли там корвет «Калевала» и узнали, что к эскадре приехал адмирал Козакевичь, и нам приказано было вернуться в Новогородскую гавань.

Текст воспроизведен по изданию: Плавание в Японском море // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 139. № 634. 1862