-

Narrative of а Four Months-Residence among the Natives of a Valley of the Marquesas Islands: or a Peep at Polynesian Life. By Hermann Melville.

(Рассказ о четырех-месячном пребывании между туземцами одной долины Маркизских-Островов, или очерк полинезийской жизни, сои. Германа Мельвилля).

“Мореходы”, говорит автор, которому мы обязаны этим описанием одного из малоизвестных уголков земного шара: “единственный класс людей, который в наше время сообщает свои драматические похождения”, и прибавляет к этому, что рассказы о сообщаемых им событиях “не только разгоняли скуку вовремя почной вахты на море, но возбуждали живую симпатию в его корабельных товарищах”. Это откровенное признание на мало не уменьшает достоинства книги, исполненной свежих и роскошных картин.

Два века с половиною прошло уже с тех пор, как ученый доктор Христоваль Суавердэ де-Фигерроа (Chrisloval Suaverde de Figuerroa), описавший открытия Менданы, сообщил много интересных подробностей о Маркизских-Островах и с восторгом говорил о дивной красоте тамошних женщин.

После того, Кук, мистер Стюарт, капеллан американского фрегата “Vincennes”, и Давид Портер, коммодор фрегата “Эссекс”, в различное время подтвердили верность описаний Испанца. Кто же удивится после того, что люди всех сословий, находившиеся на “Долли” (американском китоловном судне), с радостью услышали о намерении капитана Вангса направить путь свой туда, [2] особенно, если мы прибавим к этому, что добрые шесть месяцев 1842 г. прошло с-тех-пор, как “Долли” не входило в гавань и не видало земли. Ожидание удовольствий на “Острове Красоты” соединялось с ожиданием разных ужасов; члены экипажа “Долли” все слыхали о короле “Острова Людоедов” и готовились увидеть этого монарха, о котором рассказывали так много матросы и миссионеры. Не смотря на страшные рассказы, экипаж “Долли” был в восторге, когда брошен был якорь в Заливе Нукагивском; это случилось в июне месяце, несколько дней спустя по прибытии адмирала Дюпти-Туара, который поднял французский флаг на Маркизских-Островах. Глазам наших мореходцев прежде всего представились шесть французских кораблей, потом целая флотилия торговцев кокосовыми орехами, плававших вокруг прибывших судов, и, наконец, целая толпа красавиц. Мы не остановимся на описании их прелестей, но ступим на твердую землю и бросим взгляд на французский лагерь:

“Впечатление, произведенное на туземцев прибытием французской эскарды, но ослабело еще, когда мы подошли к островам. Они все еще толпами ходили около лагеря и с забавным любопытством осматривали все, что выходило из круга их ежедневной жизни. Наковальня кузнеца, установленная в тенистои рощице, недалеко от берега, привлекла такое множество зрителей, что часовые, расставленные кругом, должны были припять сильные меры для удержания любопытных, препятствовавших работнику заняться делом. Но ничто не возбудило такого удивления, как лошадь, привезенная из Вальпарайзо на “Ахилле”, одном из судов эскадры. Животное, замечательное своею красотою, было свезено на берег и поставлено в хижине, нарочно для него устроенной из ветвей кокосового дерева. Как-то раз оседлали эту лошадь, и когда один из офицеров сел на нее и поскакал в галоп вдоль песчаного берега, то в толпе островитян послышались громкие клики изумления, и пуаркинуи (высокая свинья) была единодушно признана за самую удивительную зоологическую редкость, какую когда-либо случалось им видеть”.

Г. Мельвилль чувствовал живую антипатию к Французам и, что очень-натурально, порядочный страх к людоедам Типи, населявшим внутренность острова, но со всем тем жестокое обращение капитана “Долли” и, может-быть, страсть к приключениям победили его предубеждение, и он отправился на берег с несколькими товарищами, в намерении оставить их при удобном случае и бежать, куда глаза глядят.

“Я отправился из Нукагивы водою, на корабельной шлюпке, и когда мы вошли в залив Тиора (of Tior), то солнце приближалось к полудню. Жар был палящий, и ни малейший ветер не бороздил гладкой поверхности океана. Солнечные луча страшно жгли нас, тем более, что мы забыли запастись пресной водой, и к мучительному зною присоединилась еще более мучительная жажда; нетерпеливо ожидал я берега, и когда мы наконец приблизились к нему, я не дождался, пока причалят шлюпку, и выпрыгнул на берег, посреди толпы молодых дикарей, которые стояли там, готовясь сделать нам радушный прием; но смотря на преследование этих чертенят, я бросился вперед и упал на землю в первой рощице, которая мне представилась. Что за дивное наслаждение испытал я тогда! Я чувствовал себя погруженным в какую-то новую, неизвестную стихию, между-тем, как всякого рода звуки надо мною шелестели, обливали слух мой. Пусть говорят что хотят об освежающей силе купанья в холодной воде, — я не знаю купанья лучше прохлады тенистых рощей Тиора, дышащих такою чудною свежестью. Как описать сцену, которая представилась глазам моим, когда я выглянул из своего тенистого убежища! Окрестная долина, драпированная по сторонам виноградными лозами и украшенная гирляндами ветвей, покрытых густою зеленью, казалась с того места, где я стоял, обширным деревом, раскинувшим ветви [3] по всему пространству, которое обнимало зрение, и только по мере приближения превращалось в самую очаровательную долину”.

Необходимо упомянуть, что намерение г-на Мельвилля укрыться от злого капитана разделял товарищ его, какой-то Тоби, которому также невыносима была жизнь на корабле. Так-как в день их отправления был праздник для всего экипажа, то двое друзей, думавшие отправиться во внутренность земли и питаться плодами, пока “Долли” не уйдет из вида, собрали запас слишком-наскоро; несколько горстей сухарей, и на небольшое количество хлеба довольно-большой запас табака, несколько ярдов какой-то бумажной ткани, спрятанной в платье, и один тощий кошелек, — вот все запасы, которые захватили они, отправляясь в свое смелое предприятие. Вышел на берег, все сопутники, утомленные жаром, заснули, кроме Тоби и Германна, которые решились приступить к исполнению своего плана и прежде всего взобраться на высокую гору, видневшуюся за лесом.

“Когда мы подошли к подошве горы, нам преградила дорогу чаща высоких камышей, так тесно росших, что едва-ли возможно было пробраться между ними, и мы, к великому своему горю заметили, что они шли далеко на вершину, куда мы намеревались взобраться. Мы осмотрелись кругом, нет ли где тропинки, но увидели одно только средство — пробиться как-нибудь сквозь чащу камыша. Посоветовавшись еще раз друг с другом, мы решились на последнее, и я, как сильнейший, начал пробивать себе путь, а Тоби замыкал шествие. Два-три раза пробивался я в самую густоту и, ломая и разбивая толстые камыши, прошел несколько шагов, но преграда становилась тверже и тверже; взбешенный таким непредвиденным препятствием, я с отчаянием бросился на него, вырывал с корнем несносное растение и ломал его ногами. Двадцать минут, проведенных в такой работе, совершенно истощили меня, почти не подвинув дела; тогда Тоби, пользовавшийся плодами моих трудов, вызвался в свою очередь продолжать начатое мною; но я скоро увидел, что у него работа идет еще хуже, и опять принялся за нее сам. Пот лился с нас градом, все члены ваши были исцарапаны обломками камыша; когда мы забрались в самую средину, то около нас распространилась самая тяжелая атмосфера. Гибкий камыш, преклонившийся пред тяжестью нашего тела, выпрямился снова в прежнем положении и заградил от нас влияние свежего воздуха. Сверх того, высота его препятствовала нам видеть окрестные предметы, и мы не знали в которую сторону идти далее. Измученный напрасными усилиями и задыхаясь от усталости, я чувствовал себя совершенно-неспособным продолжать работу и хотел как-нибудь утолить мучившую меня жажду: я свертывал полы и рукава своего платья и высасывал влагу, которой они напитались. Но несколько капель, добытых таким-образом, мало помогли мне, и я упал на землю в каком-то забытьи, из которого извлек меня Тоби, составивший план об освобождении нашем из заключения. Он начал расчищать дорогу ножом, обрезывая тростник на право и на лево, и скоро прочистил небольшое пространство около нас. Пример его одушевил меня и я, схватив нож, в свою очередь начал без милосердия резать на все стороны. Но, увы! чем дальше подвигались мы, тем гуще и непроходимее казался тростник, тем нескончаемее казалась наша работа. В отчаянии, я начинал уже думать, что мы на век заключены в этой тюрьме и что без крыльев нам невозможно из нее выбраться, когда наконец солнечный луч проникнул к нам с правой стороны; сообщив один другому это радостное известие, мы с Тоби почувствовали, что оживаем; с удвоенною силою начали делать проход и увидели наконец близость вершины, которой хотели достигнуть. После краткого отдохновения, мы взобрались на нее, и, чтоб не открыли и не задержали нас туземцы соседней долины, осторожно держались одной стороны, пробираясь ползком на руках и коленях и скрываясь в траве, подобно двум змеям. По прошествии часа, проведенного в таком неудобном [4] положении, мы встали наконец на ноги и смело продолжали путь по гребню горы. Оживленные свежестью горной атмосферы, мы, казалось, приобрели новые силы продолжать путь, лежавший на значительное пространство и на одинаковой высоте, как вдруг услышали крики островитян, которые вероятно заметили нас. Окинув взглядом лежавшую под нами долину, мы увидели, что дикари бросались из стороны в сторону, как-бы чем-то встревоженные; с высоты они казались нам пигмеями, а жилища. их кукольными домиками. Разсмотрев расстояние, нас отделявшее, мы почувствовали себя в безопасности: в том мести, где мы находились, всякое преследование было бы бесплодно, а пуститься в горы по нашим следам дикари бы не решились. Не смотря на то, мы старались употребить свое время по-возможности с пользою, немедленно пустились далее и бежали до-тех-пор, пока высокая скала не преградила нам пути, и, однакож, вскарабкались и на нее, рискуя беспрестанно сломить себе шею. Мы оставили берег рано утром; за три часа до захождения солнца стояли на высочайшей точке острова, громаде, составленной из базальтовых утесов, покрытых со всех сторона, чужеядными растениями; по-видиакожу, она возвышалась около трех тысяч футов над уровнем, моря и зрелище, открывавшееся с нее, было истинно-великолепно”.

Скоро, однакож, беглецы почувствовали недостаток в самом существенном, — у них не было пищи! Высота, на которой они находились, не производила плодов, а провизия их должна была очень-скоро истощиться. Спуститься в какое-нибудь туземное селение до отъезда “Долли” значило потерять все плоды трудов, ими понесенных, и кто бы поручился еще, что они не попадут к людоедам “Типи”, для которых свмнья и белый — одно и то же? Положение беглецов было так неприятно, что они пустились по первой тропинке, не зная сами, куда она приведет их, и на другой день достигли пещеры, в которой решились остановиться и переждать первую опасность.

“Вид, нам представившийся, произвел на меня живое впечатление. Пять бешеных потоков, прядавших со скал и переполненных дождями, соединялись в бассейн, имевший футов 80 в окружности; они с такою силою ударяли в землю, что вся окрестность покрыта была брызгами. Над ними нависли древесные пни, которые, вместе с пещерою, нами открытою, потрясались от мощного падения каскадов. Солнце уже садилось, и слабый, неверный луч его, озарявший пещеру сквозь чащу дерев, еще более возвышал дикость картины и напоминал, что скоро мы останемся в совершенном мраке. Когда я удовлетворил своему любопытству и нагляделся на дикое и прекрасное уединение, мне пршло на мысль, что мы приняли за тропинку иссохшее ложе какого-нибудь ручейка, и что место, где мы находились, мало известно самим островитянам; это приятное предположение обещало безопасность и верное убежище, которое так кстати представил нам случай. Тоби согласился со мною, и мы засветло начали собирать рассеянные ветви, чтоб приготовить себе приют на ночь. Устроив на скоро нечто в роде шалаша, который вода то-и-дело грозила затопить, мы расположились на ночь как могли. Эта ужасная ночь никогда но выйдет у меня из памяти. Бедный Тоби был в таком отчаянии, что я не мог добиться от него ни одного слова; мне казалось, что звук его голоса в половину бы уменьшил мое собственное горе; но он склонил голову в колени и, прислонясь к скале, потрясаемой бешеным потоком, находился в состоянии человека, потерявшего всякое сознание. К довершению бедствий этой бесконечной ночи, проливной дождь полился на нас и все наши усилия укрыться от него оставались тщетны. Много раз случалось мне переносить разные неприятности, но ни прежде, ни после не испытывал я такого тяжелого, безотрадного ощущения: совершенный мрак, сырость и холод, потоки дождя, промочившие нас до костей, и ожидание в будущем всего дурного, — вот что испытывали мы оба в своем ненадежном приюте!”

Но и эта ночь, как все на свете, прошла наконец; беглецы отправились далее. Несколько дней провели [5] они в самой дикой пустыне, терпя голод, жажду, дневной жар, сменявшийся ночным холодом, и измучились до такой степени, что несказанно обрадовались, увидев пред собою долину с несомненными признаками человеческой жизни, вероятно, — каких-нибудь людоедов Типи.

“Мы осмотрелись кругом, не зная в какую сторону идти; наконец решились пробраться в ближайшую рощу; но, сделав несколько шагов, я наступил на древесный сук, только-что сломанный и очищенный от коры; я поднял его и, не говоря ни слова, взглянул на Тоби, который вздрогнул при этом несомненном признаке близости дикарей. По всему заметно было, что на этом месте недавно были люди: не в дальнем расстоянии мы заметили небольшую связку таких же сучьев, перевязанных содранною с них корою. Не оставлена ли она была каким-нибудь одиноким туземцем, который, испугавшись нашего прихода, бросился уведомлять своих единоплеменников? Но кто же они: Типи или Гаппары? Пока я в раздумье не знал что начать, товарищ мой смотрел между деревьями и потом, опустясь на колени, увидел что-то и поманил меня одной рукой, а другой раздвинул кустарник. Я наклонился к нему и увидел силуэт двух фигур, частию закрытых от нас ветвями; обе они плотно прижались друг к другу и стояли неподвижно. Вероятно, они давно заметили нас и укрылись в густоту леса, чтоб избежать нашего внимания. Я вынул кусок бумажной ткани, взятом с корабля, и, раздвигая кустарник, вместе с Тоби пошел к двум прятавшимся фигурам, махая тканью в знак мира. То были мальчик и девушка, стройные, грациозные и совершенно нагие; одна рука мальчика, закрытая длинными косами девушки, обвивала стан ее, другою же он держал ее руку; таким-образом они стояли вместе, выставив вперед головы и одну ногу, как-бы на готове бежать от нас. Когда мы подошли ближе, то беспокойство их видимо усилилось. Боясь, что они убегут от нас, я остановился и дал им знак подойдти и принять в дар кусок материи, но они не двигались; тогда я употребил в дело несколько мне известных слов их языка — не с тем, чтоб они меня поняли, но чтоб доказать им, что мы упали к ним не с облаков. Выдумка моя несколько успокоила их; но, по мере приближения нашего, они удалялись от нас; наконец допустили на такое расстояние, что я мог набросить им на плеча мой подарок и вразумить их, что мы дарим им это в знак нашей искренней приязни”.

Несколько шагов далее — и все сомнения прекратились.

“Они пошли еще скорее, и мы следовали за ними по пятам; вдруг они испустили престранный крик, и на него откликнулись им голоса в густоте рощи, чрез которую мы проходили; почти в то же время мы вышли на лужайку, и на оконечности ее увидела длинную, низкую хижину, а перед нею толпу молодых девушек. Увидев нас, они с визгом бросились в чашу. Несколько минут спустя, вся окрестность потряслась от диких криков, и островитяне бежали к нам со всех сторон. Еслиб целая армия завоевателей напала на их остров, то и она не возбудила бы в них сильнейшего волнения. Мы скоро были окружены со всех сторон, так же, как и наши молодые проводники, которые с необыкновенною болтливостью говорили что-то, вероятно сообщая слушателям все подробности нашей встречи. Каждое слово их возбуждало новое удивление островитян, которые устремляли на нас глаза с чрезвычайным любопытством. Наконец, мы все вместе подошли к большому шалашу из бамбука, и хозяева знаками пригласили нас войдти; исполнив это мы без всякой церемонии бросились на рогожи, покрывавшие пол. В одно мгновение новая квартира наша наполнилась народом до такой степени, что многие любопытные, которым не доставало места, раздвигали колья, составлявшие стену шалаша, чтоб посмотреть на нас. Начинало уже смеркаться, и при бледном свете вечерней зари, мы видели кругом себя дикие лица, устремившиеся на нас с удивлением и любопытством, нагие тела и татуированные члены мускулистых воинов, между ними легкие фигуры девушек, — и все это [6] общество вело между собою какой-то бурный разговор, из которого мы не понимали ни одного слова, но которого были предметом; наши недавние проводники были совершенно заняты ответами на бесчисленные вопросы, которыми их осыпали со всех сторон. Ничто не может сравниться с горячею жестикуляциею этих детей природы, когда что-нибудь сильно взволнует их; и в настоящем случае она предались всей своей природной живости, кривлялись и кричали до такой степени, что навели на нас невольный страх. Возле нас село человек восемь начальников (что мы заметили из обращения с ними прочих дикарей); эти начальники рассматривали нас с таким глубоким и мрачным вниманием, что несколько расстроили наше хладнокровие. Особенно один из них, казавшийся главным начальником, сел прямо против нас и вперил на меня глаза с такою суровостью, что я совершенно растерялся. Он ни разу не открывал рта, но сохранял мрачное выражение лица, не отворачивая ни на минуту головы. Никогда еще не случалось мне встречать такого странного, тусклого взгляда; он не открывал ничего, что происходило в уме дикаря, а, казалось, хотел проникнуть ко мне в душу. Выдержав сколько было в моих силах этот осмотр и желая заслужить расположение старого воина, я вынул из кармана щепоть табака и предложил ему. С невозмушаемою важностью отказался он от моего предложения и, не произнося ни слова, знаком велел мне положить табак на старое место. В прежних моих сношениях с туземцами Нукагивы и Тиора, я испытал, что горсть табака приобретала их доброе расположение. Был ли отказ знаком вражды со стороны начальника? Кто он, Типи или Гаппар? спросил я сам себя. Каково же было мое удивление, когда тот же самый вопрос сделало мне странное существо, сидевшее предо мною. Я обернулся к Тоби; мерцающий свет зажженного хвороста осветил предо мною его бледное лицо, затрепетавшее при таком роковом вопросе. Я помолчал одно мгновение и потом, не знаю сам по какому побуждению отвечал “Типи”. Голова мрачного воина наклонилась в знак одобрения, и он прошептал “Мортаки”. “Мортаки” отвечал я уже не колеблясь “Типи-Мортаки”. Какое превращение! мрачные фигуры, сидевшие вокруг нас, вскочили вдруг на ноги, били в ладоши в каком-то восторге и повторяли все громче и громче магические слоги, с значением которых по-видимому сопряжено было нечто важное”.

Беглецы были окружены дикарями; однако, при первом их знаке, людоеды, не показывая ни малейшего желания съесть их, поспешили самих их накормить.

“Растянувшись на рогоже, мы делали род “levee” и давали аудиэнцию толпам дикарей, которые входили к нам, сменяясь беспрерывно, произносили свои имена, выслушивали наши и удалялись очень-весело. В-продолжение этой церемонии, при каждой рекомендации дикарей, раздавался громкий хохот, и это заставило меня предположить, что некоторые из них забавляли общество на наш счет, придавая себе множество нелепых титулов, из которых мы не поняли ни одного. Все это заняло около часа, и когда толпа несколько уменьшилась, я обратился к Мегеви (имя начальника) и знаками показал ему, что мы хотим есть и спать. Услужливый дикарь тотчас же сказал несколько слов одному из толпы, который исчез и скоро возвратился, неся блюдо поэ-поэ и несколько молодых кокосовых орехов, очищенных от коры и с надрезанною скорлупою. Мы оба приложили к губам эти устроенные самою природою стаканы и освежились питательною влагою, в них заключавшеюся. Поэ-поэ было поставлено перед нами, и, не смотря на весь голод, я остановился в раздумья, как мне приняться есть. Эта обыкновенная пища островитян маркизского архипелага делается из плодов хлебного дерева: видом она несколько похожа на клейстер, желтого цвета и имеет кисловатый вкус. Я посмотрел на него несколько минут, потом, не имея охоты церемониться, погрузил руку в тягучее вещество и к великой потехе зрителей вынул ее наполненною поэ-поэ, которое, не отрываясь от блюда, висело на каждом из моих пальцев; и такова была упругость этого кушанья, что прежде, чем я поднес ко рту свою тяжело-нагруженную [7] руку, все блюдо опрокинулось на рогожу, на которой было поставлено. Эта неудачная попытка повела к новому взрыву веселости. Как-скоро она поутихла, Мегеви дал нам знак, чтоб мы были внимательны, и погрузил указательный палец правой руки в блюдо; чрезвычайно-ловко повернув его там, он вынул его облепленный кушаньем, а другою рукою оторвал от блюда. Действуя таким образом, дикарь очевидно хотел дать нам урок; по его наставлению, я снова взялся за необыкновенное кушанье и несколько с большим против прежнего успехом. Мало-по-малу мы научились употреблению поэ-поэ и, не смотря на обыкновенный способ этого употребления, нашли кушанье вовсе-непротивным для европейского вкуса. За этим последовало несколько других яств, и некоторые из них удовлетворили бы вкусу самых взъискательных гастрономов. Мы заключили обед соком молодых кокосовых орехов и потом с наслаждением втягивали в себя благовонный дым табака из трубки, украшенной затейливою резьбою и переходившей из уст в уста между всеми собеседниками. Во время обеда, туземцы смотрели на нас с наивным любопытством, наблюдая малейшие движения наши, и находили беспрерывно предметы для продолжительных разговоров. Удивление их достигло высочайшей степени, когда мы начали снимать свою беспокойную одежду, насквозь промоченную дождем; они не могли надивиться белизне нашего тела, не могли согласить его с темным цветом наших лиц, загоревших от шестимесячного пребывания под палящими лучами тропического солнца. Они ощупывали нашу кожу с видом покупщика шелковых товаров, пробующего рукою достоинство ткани; а некоторые доходили даже до того, что обнюхивали ее”.

Здесь оканчивается первая часть путешествия г. Мельвилля; из приведенных отрывков, читатели сами могут судить об искусстве автора изображать виденные им предметы. По получении второй части этого интересного описания, мы постараемся сообщить дальнейшие похождения беглецов.

Текст воспроизведен по изданию: Narrative of а Four Months-Residence among the Natives of a Valley of the Marquesas Islands: or a Peep at Polynesian Life. By Hermann Melville. (Рассказ о четырех-месячном пребывании между туземцами одной долины Маркизских-островов, или очерк полинезийской жизни, соч. Германа Мельвилля) // Отечественные записки, № 11. 1846