ЗАВАЛИШИН Д. И.

КРУГОСВЕТНОЕ ПЛАВАНИЕ

ФРЕГАТА «КРЕЙСЕР»

В 1822-1825 гг. под командою Михаила Петровича Лазарева.

V.

Покидая Бразилию, мы оставляли за собою самую лучшую часть нашего похода, самое благоприятное время его, с которым соединены были все светлые воспоминания о нем. Впечатления ошибочной дисциплинарной системы ослаблялись новыми явлениями природы, отвлекавшими внимание от слишком грустных размышлений. Полная безопасность плавания в Атлантическом океане уменьшила число взысканий, и, при благоприятных условиях погоды и отсутствии недостатка в чем бы то ни было, делала переход от Тенерифа до Бразилии скорее чем-то в роде отдыха нежели труда. В Бразилии, несмотря на тягость физического труда, было слишком много предметов, занимавших внимание, и слишком полное удовлетворение требований, могущих казаться даже прихотью для простого человека, так что все время, проведенное в Рио-Жанейро, могло казаться сплошным праздником. Совсем иное предстояло по выходе из Бразилии, уже по одним неизбежным и неотвратимым условиям долгого перехода в зимнее, в южном полушарии, время, затем опасного плавания среди ураганов и штилей в Великом океане и наконец скучной стоянки в одном из скучнейших мест земного шара. Одного этого уже достаточно было, чтобы изменить веселое настроение на грустное, а тут присоединилось еще и нравственное беспокойство. А что если к трудам и лишениям прибавятся еще тяжелые впечатления неразумного и незаслуженного приложения известной ошибочной системы? Всех — не только команду, но и офицеров — тяготило это опасение, и мы увидим, что предчувствия не были ошибочны и к несчастию оправдались, даже в таком размере, какого никто не мог и уж, разумеется, не желал предвидеть.

И однакоже ни один переход, ни одно время похода не представили такого блестящего доказательства искусства, мужества, терпеливого перенесения всех лишений, как почти трехмесячный переход из Бразилии в Австралию. С самого выхода из Рио-Жанейро ясно было, что при медленном ходе шлюпа «Ладога» плавание продлится не менее трех месяцев. Можно конечно было бы зайдти для освежения на перепутье на мыс Доброй Надежды, но, как мы сказали выше, это нам воспрещалось во всяком случае, кроме какой нибудь бедственной аварии, — и так, первое лишение состояло в недостатке пресной воды, потому что тогда еще не существовало на кораблях опреснительных аппаратов, и мы видели в Портсмуте, на королевской яхте только первый еще подобный прибор, но никто не знал еще каков он окажется в практическом приложении, в плавании, как будет действовать при качке. С первого же дня вступления в море, необходимо было поэтому положить определенную дачу пресной воды как офицерам, так и матросам, а недостаток в пресной воде (фрегат был слишком загружен разными вещами на целый поход, чтобы можно было иметь воды более чем на три месяца) очень чувствителен; когда напр. умываешься морского водой, то на лице всегда остается осадок соли.

Деньщики, по усердию своему, старались, конечно, во время дождей, копить разными способами дождевую воду, чтоб дать возможность офицерам обмыть хоть лице пресною водою, без чего после умыванья морского, как хочешь вытирай полотенцем лицо, чувствуешь неприятное ощущение от морской соли. Матросы должны были также пользоваться только дождем, чтобы сполоснуть мытое в морской воде белье, иначе оно всегда принимало сырость из воздуха, а не мыть белья можно было только в короткие переходы, потому что как [40] ни изобильно были снабжены им матросы, его не могло однако достать на три месяца, когда бывало в иной день промачивало насквозь не один раз, вынуждая надевать всякий раз чистое, сухое белье.

Не малое лишение приходилось испытывать и от недостатка свежей провизии, особенно после того как были так избалованы в Бразилии, где матросам давались в изобилии даже фрукты. Хотя мы и забрали с собою, на сколько позволяла теснота помещения, огромное количество живности, хотя обвесили весь фрегат гирляндами из бананов, дозревающих на воздухе, на солнце, и наполнили подвешенные к потолкам сетки апельсинами и другими фруктами, но всего этого могло достать без порчи на каких нибудь десять, двенадцать дней т. е. на 1/10, много что на 1/8 часть перехода. Кроме того приходилось терпеть такие бури, что по два, и даже три дня однажды, нельзя было готовить и горячей пищи.

Холодная погода лишала нас кроме того одного из любимых удовольствий и развлечений — купанья, а сильные штормы требовали усиленной работы и не давали отдыха. Бывали случаи, что в ночь по нескольку раз вызывали всю команду на верх; последние 17-ть дней пред приходом в Австралию опасность была постоянная: от непрерывной бури с дождем, градом, снегом, попеременно, а иногда все вместе, и только один раз случилось, что команда оробела неизвестно от кем произнесенного крика, что трещит топ (вершина) грот мачты; но и тут, когда офицеры бросились самоотверженно на мачты и реи, пробираясь буквально по головам матросов, то вся команда мигом опомнилась и бросилась за офицерами, не допустив вредных последствий, неизбежных от дальнейшего колебания. Случалось убирать вырываемые из рук мокрые паруса с таким усилием, что кровь лила из пальцев, но никогда не допустили ни одной ничтожной даже вещи сломаться.

И в нравственном отношении команда вела себя безупречно: не было случаев ни неповиновения, ни небрежности, ни высказанного ропота за незаслуженное дурное обращение с нею, хотя в глазах людей явно выражалась затаенная скорбь.

При таком поведении команды, при таких действиях, не смотря на все трудности положения, на все лишения, что же была за причина к усилению строгости, к ожесточению наказаний? Это требует особого разъяснения. Вся беда происходила от дурных качеств старшего лейтенанта и того фальшивого положения, в каком он находился на фрегате. Все это сознал впоследствии сам Лазарев, когда, как увидим в своем месте, должен был лишить его должности и даже списать с фрегата по требованию команды, сломившему и железный характер Лазарева.

Каким же образом, спросят, Лазарев мог взять на фрегат такого человека, да еще поручить ему важный пост старшего лейтенанта? Лазарев сам так объяснял это впоследствии в доверенной беседе с некоторыми близкими ему офицерами. Когда он был назначен командиром одного из шлюпов в экспедицию к Южному полюсу, то взял с собою офицеров из 1-го флотского экипажа, в котором сам служил. В это время явился к нему с просьбою взять и его в поход служивший в том же экипаже лейтенант. К. Лазарев отвечал ему, что все уже офицеры назначены и ни одной вакансии более нет. «В таком случае, — отвечал К... — если теперь нельзя, то в следующий раз, если вы будете отправляться опять командиром какого-либо судна в поход вокруг света, обещайте, что возьмете меня». Так как при редкости таких случаев Лазарев едва ли и мог предвидеть, что ему приведется еще раз идти кругом света, то он, смеясь, как бы дело шло в шутку, и желая отделаться от назойливости К..., сказал ему: «пожалуй! может быть тогда найдется место и для вас». И вот, когда К... заслышал о назначении Лазарева командиром фрегата «Крейсер», то явился к нему и сказал, что надеется, что Лазарев исполнит свое [41] слово. Делать было нечего, хотя, как уверял потом Лазарев, это было ему очень неприятно, не потому однакоже, чтобы он знал уже и тогда о дурных качествах К..., но этот офицер по старшинству был старше М. Д. Анненкова, которого Лазарев имел в виду сделать старшим лейтенантом на фрегате, как человека испытанного уже им в кругосветном походе на шлюпе «Мирный». К... не имел общего образования, худо знал и ученую морскую часть, не умел делать хорошо астрономических наблюдений; и в переходе до Англии, когда должность старшего лейтенанта не была еще учреждена, не выказал и особенного практического искусства в управлении вахтою. Самолюбие его жестоко страдало при очевидном превосходстве над ним даже младших офицеров почти во всех отношениях. Он ясно видел, что и в глазах Лазарева сравнение других с ним будет для него невыгодно; и вот, подметив слабую сторону Лазарева — убеждение в необходимости суровой дисциплины, — он систему, ошибочную саму уже по себе, утрировал самым неразумным и несправедливым ее приложением. Трудно исчислить все мелочи, к которым он придирался, чтобы подвергать людей беспрестанно наказанию, между тем как все хорошее, что происходило в действительности от порядочности самой команды и усердия и знания офицеров, он приписывал себе и действиям строгости, уверяя постоянно в том Лазарева. К этому присоединилось и наговариванье на все и на всех, что было ему тем удобнее, что под предлогом введения большого порядка, прямые приказания Лазарева офицерам почти прекратились, за исключением разумеется меня, поставленного по необходимости в непосредственные сношения с Лазаревым, по должности моей ревизора, в которую К... не мог прямо мешаться. Но относительно всей команды, заведуя ею вообще, как и всеми работами на фрегате, он вмешивался во все, до действия людей относящееся, даже когда они находились на вахте, оскорбляя иногда и вахтенного лейтенанта. Он жаловался беспрестанно Лазареву, что такой-то вахтенный лейтенант не видит, что палубу худо протерли при мытье, что койки уложены худо и пр., и еще чаще, отдавая от имени Лазарева не толково приказания, жаловался потом, что худо выполнили их, что офицеры делают послабления команде. Ко всему этому присоединилось непомерное скряжничество и желание извлекать из своего положения выгоды в самых мелочах. В то время, когда все офицеры были очень щедры относительно матросов, платя даже за обязательные услуги (напр. деньщикам), он заставлял, напр. мастеровых: то портного — сшить что-нибудь себе, то столяра — сделать ящичек, то токаря — выточить ему разные вещи и пр., никогда не сказав даже спасибо. Были еще некоторые поступки с его стороны смешные сами по себе, но озлоблявшие людей, потому что выражали желание оскорбить их и выказать презрение. Он бранился иногда такими словами, которые в сущности и не составляли брани, но в которых очевидно было желание глубже уязвить человека.

Истощивши напр. иногда весь лексикон самой дурной, но по крайней мере знакомой матросам, брани, он начинал прибирать какие только ему были известны исторические и мифологические имена, которые казались тем обиднее, чем меньше люди понимали их значение и видели только старание выбраниться оскорбительнее. Все это в совокупности и привело впоследствии к событиям, о которых скажем в своем месте, а во время перехода в Австралию отравляло постоянно доброе расположение духа и у команды, и у офицеров.

Невольная задержка во многих местах, особенно в Англии, не говоря уже о постоянном замедлении от тихого хода нашего спутника, привела к тому, что не было уже никакой возможности предпринять обход Америки, с прежним предположением зайдти в Чили, в Валпарайзо; так несомненно было уже, что в такое время, когда пришлось огибать мыс Горн, мы встретили бы там противные бури, почему и решили идти мимо Африки в [42] Австралию, но с заходом не в Порт-Джэксон (Ботани-бэй), на материке Австралии, а в порт Дервент, на острове Тасмании, или Вандименовой земле. Предпочтение порта Дервента Лазарев в донесении своем из Рио-Жанейро (1823 г. февраля 6-го, за № 57) объяснял тем, что оттуда удобнее будет плыть в Ситху, но настоящая причина была другая и заключалась в том, что во время нахождения в порте Джэксоне, в 1821 году, экспедиции Беллинсгаузена, в которой участвовал и Лазарев, их там отлично принимали и оказывали всяческое содействие, а между тем, не смотря на убедительное представление Беллинсгаузена, никто, даже самый губернатор Нового Южного Валлиса не получил от России никакой награды, и Лазареву после этого как то совестно было показаться туда во второй раз.

Монотонность занятий во время перехода в Австралию не прерывалась никаким особенным развлечением, кроме встречи однажды корабля, шедшего из Ост-Индии и имевшего в числе пассажиров одного из значительных чиновников, окончившего там службу и возвращавшегося в Англию. Капитан послал меня узнать: не имеют ли на этом корабле в чем либо нужды, чем мы можем послужить. Я был удивлен, увидев на палубе двух детей этого чиновника, мальчиков, из которых одному было 5 лет, а другому 4 года, играющих с маленьким леопардом. Дети всячески его теребили и, если ему случалось неосторожным движением лапы уронить ребенка, и тот закричит, то леопард мигом забьется со страху куда нибудь так, что насилу его вытащат оттуда. Командир ост-индского корабля попросил у нас сена, узнав что мы взяли прессованное из Англии для опыта (очень хорошо укладывавшееся, так как оно было разрезано на одно-футовые кубики); ему нужно было сено для некоторых животных, которых он вывез из Ост-Индии; мы уделили ему сколько могли, и в замен получили от него много различных ост-индских сой и других приправ.

Для офицеров было еще развлечение ездить на «Ладогу» через воскресенье. При этом нельзя не вспомнить, до какой степени оценка опасности подчиняется привычке. Раз поехал Лазарев со мною и с И. А. Куприяновым. Возвращаясь домой, мы употребили несколько часов, чтобы проехать самое малое расстояние по причине сильного волнения, и все это казалось ни-по-чем.

Последние две недели слишком, перед приходом в Вандименову землю, и люди, и самый фрегат подвержены были жестокому испытанию. Это было, как сказано выше, сплошное время бурь и непогоды; утомление доходило до крайности; едва подвахтенные успевали сойти вниз, как снова вызывали их на верх. Поэтому едва успевали люди надеть сухое белье и обувь, как снова все промокало донельзя; дошло наконец до того, что даже у самых запасливых офицеров не осталось сухих сапогов и шинелей; у меня было семь, так называемых, непромокаемых шинелей, и они никогда не успевали просыхать, потому что по случаю постоянного ненастья, дождя, снега и града с прибавлением брызгов от волн на воздухе, от постоянного мокра на палубе и постоянной сырости под палубою, сушить было нельзя, а огонь в камбузе (железной корабельной печи) едва можно было разводить на то только время, когда готовили кушанье, да и этого иногда не бывало. От качки, усиливаемой тем, что фрегат, чтобы соразмерять свой ход, с медленным ходом «Ладоги», не мог нести нужного количества парусов, — в бортах и трюме стала показываться течь; в каютах не было даже ни у кого сухой постели, и единственное сухое место для ночлега был диван в кают-компании, который уступался обыкновенно тому лейтенанту, которому приходилось стоять на вахте ночью, так как ему нужнее других было выспаться, чтобы бодрее быть во время важных распоряжений.

Ко всем этим затруднениям присоединилось и то обстоятельство, что по случаю ненастной пасмурной погоды не удавалось делать [43] астрономических наблюдений и тем поверять свое счисление, производимое, как известно, весьма ненадежными механическими средствами, компасом, указывающим направление пути корабля, и лагом, приблизительно определяющим скорость хода. Конечно, офицеры употребляли все свое старание для достижения возможной точности, но никто не мог ручаться, какую разницу могли производить неподлежащие измерению: морское течение, неравномерность хода корабля в промежутках измерений и изменяющееся склонение магнитной стрелки компаса, определение которого само требует астрономических наблюдений. А между тем опасность была близка уже, и в случае неверности счисления мы могли наткнуться на берег в то время, когда считали бы себя еще далеко от него, а пасмурность и туман препятствовали увидеть берег заблаговременно. Было и еще невыгодное обстоятельство: барометр предвещал усиление бури, а нам нельзя было рассчитывать достигнуть обычного входа в порт Дервент, не говоря уже о том, что во время бури он очень опасен; необходимо было войдти в безопасный канал Д’Антрекасто (D’Entrecasteau), но он представляет очень узкий вход, а между тем долетающие уже порывы начинающегося шторма понуждали к немедленному решению на что нибудь, — и Лазарев решился. Взвился сигнал «Ладоге» спуститься на NO, и мы стремительно полетели к берегу, а может быть, пожалуй, и на самый берег! Ужасные минуты тревоги и ожидания! Вдруг с фор-салинга матрос закричал: «вижу немного влево, что то похожее на небольшой островок, как бы высокую скалу». В одно мгновение все зрительные трубы обратились по указанному направлению, — и все увидели в неясных очертаниях сквозь туман, действительно, не большой, но высокой островок. «Это Мюстон — вскрикнул Лазарев — ну слава Богу! теперь мы пойдем наверняка! Михайло Дмитрич (Анненков), Иван Антоныч (Купреянов), посмотрите хорошенько: помнится, мы видели этот островок, идучи здесь же на шлюпе «Мирный». — Сейчас исправили несколько курс, и 17-го мая в 4 часа по полудни мы бросили якорь в канате или проливе Д’Антрекасто.

Обо всем этом Лазарев доносил в следующих выражениях: описав причины (ожидание наступления шторма), заставившие его спуститься к берегу, он продолжал так: «Вскоре усмотрели в пасмурности не большой, но высокий островок на NS°W, который видевши в первую мою бытность у берегов сих, я немедленно признал за Мюстон. Усмотрение берега случилось весьма кстати для взятия безопасного курса, ибо вскоре нашедший шквал с дождем закрыл оный — и целый час берег не, показывался».

Действительно, усмотрение Мюстона случилось весьма кстати, потому, что, хотя счисление оказалось более верным, нежели ожидать было можно, что и доказало знание и внимательность офицеров, — но при узкости входа в канал малейшая ошибка была гибельна, чему мы и увидели вскоре доказательство. Когда мы подошли к самому уже входу, нагнавший нас порыв шторма вдруг разорвал висевшую над берегом пелену тумана и облаков и открыл нам вход, а на левом берегу его разбитый трехмачтовый ост-индский корабль. У всех конечно при виде этого мелькнуло в мысли, что и нам грозила такая же участь.

Замечательно, что люди, незнакомые с морским делом, в подобной опасности подвергаются всегда большой тревоге. Так было и у нас с доктором и с иеромонахом, не смотря на успокоительные ответы на их беспрестанные вопросы. Морским офицерам во время опасности некогда думать о ней: хотя они и вполне знают меру оной, но они слишком заняты приисканием и приложением средств к отвращению опасности в данную минуту. Посторонние же люди, не зная значения всего происходящего, ни смысла и цели распоряжений, всегда тем более наклонны преувеличивать опасность, что не понимают того, что делается для отвращения ее. Помню бывший однажды смешной разговор между доктором и [44] вахтенным лейтенантом. Раз, при нахождении фрегата в опасном месте, нашедшим шквалом разорвало грот-марсель (казенная парусина была вообще очень плоха), такой случай был тогда еще в первый раз. Доктор, увидав это, сказал: «Боже мой! верно пришел нам конец»! — «Ну, не совсем-то еще, — отвечал смеясь вахтенный лейтенант, — это все равно что лопнул бы нарыв, а кто нибудь подумал бы, что вот в этом и смерть человека! Вы бы, доктор, посмеялись над этим и сказали бы, что, напротив, в этом-то и спасение! Так и у нас: не лопни парус, может быть сломало бы стеньгу, и тогда конечно было бы гораздо хуже».

Трудно выразить, какое отрадное чувство испытывали мы, войдя в канал Д’Антрекасто и ставши там на якорь; мы успели спустить верхнее вооружение, а между тем шторм усилился до такой степени, что хотя по узкости канала ветер в нем не мог разводить больших волн, но и с небольших силою ветра срывало верхушки и несло как бы параллельным к земле дождем; но мы были уже в полной безопасности, и так были уверены в ней, что на другой день, несмотря на продолжающийся и доходящий почти до степени шторма сильный ветер со шквалом (усиленными порывами), снялись с якоря в 9 часов утра и в 4 пополудни стали фортоинг (на двух якорях) в порте Дервент, против города Гобарта (Hobarttown).

Прибытие в Вандименову землю двух военных русских судов, особенно в числе их такого как наш фрегат, произвело сильное впечатление, потому что это была еще очень молодая и незначительная штрафная колония, которую и английские, да и то разве мелкие, военные суда, редко посещали. Вот почему мы были предметом особенного внимания со стороны как начальства, так и вольных переселенцев и купеческих кораблей, стоявших на рейде. Капитан над портом (naval officier) г. Бромлей встретил нас с изготовленною уже свежею провизией, с превосходным ростбифом, овощами и салатом, зная что при доставке сырой провизии не мало надобно было бы употребить времени на приготовление ее, а тут можно было немедленно подкрепить себя таким завтраком, какого давно не имели. Правда, у нас было в запасе много консервов, так что, напр. в день Пасхи, у нас весь обед был из консервов, но понятно, что как бы ни были хороши консервы, они разумеется не могут сравниться с кушаньем из свежей провизии.

Колония, когда мы прибыли в нее, считала едва двадцать лет своего существования (первые колонисты прибыли на корабле «Леди Нельсон» с капитаном Бовеном в 1803 году). Поэтому колония была моложе Ботани-бэя, но в некоторых отношениях имела над нею преимущество. Дело в том, что хотя сюда присылали, преступников, но умеренный климат, сходствующий с климатом Англии, привлек сразу и много вольных колонистов, особенно моряков, после заключения мира с Францией. Вольные колонисты быстро развели хлебопашество и скотоводство, особенно выгодное здесь, где нет надобности запасать сено, так как скот ходит круглый год в поле, и где нет хищных зверей, истребляющих домашних животных. Все роды домашних птиц разведены были также в большом количестве; овощи и обыкновенные плоды и ягоды в изобилии, так что относительно снабжения фрегата, мы вовсе не раскаявались, что зашли не в Ботани-бэй, а сюда.

Город Гобарт не велик, но хорошо был уже обстроен. Он лежит при подошве высокой горы (около 4-т. ф.) называемой, так же как и находящаяся на Мысе Доброй Надежды, Столовой (Table-montain), — жителей считалось в городе около 6 1/2 т., кроме полуроты английских солдат и 200 конвиктов, или сосланных преступников, содержимых в тюрьми. По окончании срока принудительной работы, ссыльный освобождался и уравнивался с вольными переселенцами, и если выдерживал назначенное время испытания, то получал право гражданства в городах или сельских обществах. [45]

Не смотря на молодость колонии, были уже несколько конвиктов, из прибывших в начале, которые сделались не только зажиточными людьми, но и занимали почетные должности в городском обществе.

По порядку, определенному для времени стояния в портах, лейтенанты не отбывали часовых вахт, а дежурили посуточно, имея право оставаться в каюте; на вахте же чередовались мичманы. Однажды, когда я был дежурным и занимался в канцелярии, вахтенный мичман пришел доложить, что меня очень желает видеть какой-то джентльмен. Я вышел на верх и увидел господина в синем фраке с золотыми пуговицами (по тогдашней моде), который сказал мне, что желает видеть капитана. Я послал вахтенного мичмана доложить о том М. П. Лазареву. Он скоро вышел, и приехавший джентльмен обратился к нему с просьбою удостоить его посещением после обедни (это было воскресенье), и затем, обратясь ко мне, сказал, что и меня просит сделать ему эту честь. Мы оба с капитаном взглянули вопросительно и с недоумением друг на друга, никак не понимая причины такого приглашения. «Как, — сказал джентльмен, заметив наше недоумение, — разве вы не узнаете меня? Ведь я ваш кузнец». Действительно, трудно было узнать в хорошо одетом джентльмене кузнеца, которого мы до сих пор видели только в кузнице, в кожанном фартуке, и конечно всегда запачканного. Оказалось, что он так доволен был огромным количеством неожиданной работы от нас и хорошею платой, что желал чем нибудь выразить нам свою признательность. Лазарев дал ему слово исполнить его просьбу, и мы видели такие странные для наших понятий вещи, что отнюдь не раскаивались, что посетили его. Мы нашли не большой, но отлично чисто содержимый домик, с довольно полною, дешевого издания, библиотекою, жену и детей прилично одетыми. Когда мы рассказали ей, что не узнали ее мужа, то услышали от нее следующие замечательные слова: «Вы не узнали его оттого, что он одет джентльменом, а я бы не узнала его в виде кузнеца. Представьте себе, вот я восемь лет замужем, но он так деликатен, что я никогда не видала его иначе, как в том виде, в каком вы теперь его видите. Он уходит отсюда, и возвращается сюда — всегда чисто одетый. В кузнице он переодевается, работает и, окончив работу, умывается и снова надевает хорошее платье; с меня же он с самого начала взял слово не заглядывать в кузницу в то время, как он там работает».

Теперь понятны успехи колонизации и развития края там, где начальство не стесняет и не эксплуатирует, а ограждает и содействует; где работают разумно, и сразу ставят все на свое место, — где образованность и деликатность могут совмещаться с самою грубою и тяжелою работою!

Вандименова земля по главным своим условиям удивительно приспособлена к сельскохозяйственному развитию. В последнее время в быстроте развития ее правда обогнали было некоторые другие австралийские колонии, вследствие открытия там золота и других минеральных богатств. Это открытие временно повлияло даже на уменьшение числа жителей Тасмании, но в конечном результате мнимая невыгода обратилась к выгоде, удалив из земледельческой колонии весь бродячий, неоседлый элемент и привлекая в Тасманию людей, не ищущих быстрой наживы, а желающих создать себе благосостояние прочными сельскохозяйственными трудами.

Желая доказать свое уважение к русским и удовольствие видеть русские военные суда, избравшие для посещения порт Дервент предпочтительно пред портом Джэксоном, городское общество Гобарт-Тауна дало нам великолепный обед. Участников в подписке оказалось в таком маленьком городке более однакоже ста человек. Для пиршества выбрана была самая большая зала в городе. Потолок был украшен русскими военными флагами, а главная стена, — русским гербом, имевшим по сторонам надписи: «Крейсер» [46] и «Ладога», помещенные среди лавровых венков. В назначенный день, председатель пира и десять старшин, все со знаками своего звания, явились на фрегат и шлюп с приглашением; затем, получив имена тех из нас, кто обещал быть на обеде, учредители пира выбирали по жребию, кому кого из нас достанется занимать и угощать. Я достался на попечение обер-пастору и откровенно сознался ему, что не могу пить много вина; он любезно заменил мне кларст (бордо), который обыкновенно пьют за здоровье англичане вместо шампанского, водою, подкрашенною вишневым вареньем. А одних полных тостов (bumpertoast) было 27-мь, и сверх того каждый из городских участников счел обязанностию чокнуться за здоровье.

Для большей торжественности, приглашена была и наша музыка, и при всяком полном тосте происходила пальба из пушек. Та же депутация, которая приезжала приглашать нас, встретила нас на пристани и проводила в дом, назначенный для приема. Так как июнь месяц в Южном полушарии соответствует нашему декабрю, то сели за стол уже при свечах. Было сказано много спичей, спето много песен, и пир продолжался часов до трех; все участники захотели проводить нас до пристани, что с факелами при звуках музыки и громе пушек образовало великолепную процессию.

Через три дня мы в свою очередь дали праздник на фрегате, а затем командир одного из больших купеческих судов, стоявших на рейде, дал в честь нашу обед; он бывал в России, в Риге и в Ревеле.

Но наибольшее уважение, оказанное нашему флоту, состояло в том, что при отплытии нашем английская батарея первая салютовала нам, тогда как по принятому международному обычаю, корабль иностранный, приходя и уходя, должен сам салютовать сначала, а береговая крепость, или батарея, отвечает только на его салют.

Теперь мы достигли грустного события, случившегося в последние дни пребывания нашего в порте-Дервенте и задержавшего на несколько дней наше отправление. В отряде нашем, находившемся на рубке, произошло возмущение и побег пяти человек.

Место, назначенное нам для рубки дров, приготовления угля, вязания голиков и пр., находилось вверх по реке Дервент в довольно значительном расстоянии от фрегата. Однако туда посылался время от времени, дня через два или три барказ (самая большая лодка, назначаемая для перевозки груза),который привозил дрова, уголь, а иногда и заболевших. При отряде находились два младшие мичмана, но последний отправленный барказ не привез от них никакого особенного извещения; и потому Лазарев менее всего был приготовлен к тому, что случилось.

Дня за три перед тем когда надо было закончить работы в отряде и вывезти обратно людей, ночью разбудили меня, сказав, что капитан просит пожаловать к нему немедленно. Придя в капитанскую каюту, я нашел Лазарева быстро расхаживающим по каюте. Поклонившись мне, он молча указал на лежащую на столе бумагу. Это было сообщение губернатора колонии Сореля, что находившийся на работе отряд наш взбунтовался, что приписывал он подущению беглых английских каторжников и указывал на опасность для колонии, если такой значительный отряд соединится с каторжными, потому что колония для охранения ее не имеет другой военной силы кроме полуроты солдат. Вследствие всего этого губернатор просил Лазарева принять соответствующие важности случая меры.

Лазарев хотел было послать вооруженную силу для подавления возмущения во чтобы ни стало; но когда он дозволил высказать свободно мое мнение, то ему представлено было, что это может повести к худшему. Отряд не был вооружен; там было всего два охотничьих ружья, но если послать туда вооруженную команду, а она вздумает присоединиться к возмутившимся, тогда чем поправить дело? Лазареву напомнили о всеобщем неудовольствии [47] команды, о чем его неоднократно предупреждали даже близкие ему офицеры — А... и К...

Оставалось испытать нравственное средство убеждения. За это взялся один из офицеров, пользовавшийся наибольшим доверием у команды. Прибыв в отряд и не показав вида, что знает уже о случившемся, он вследствие полученного от находящихся при отряде офицеров объяснения, что люди два дня уже не работают, а пять человек скрылись, — созвал отряд и выяснил людям, что поступок их по закону подлежит строгому наказанию, но что как бы строго оно ни было, все таки не может сравниться с тою гибельною участью, которая их ожидает, если они пойдут вести скитальческую жизнь с беглыми английскими каторжниками, которые несомненно их ограбят и бросят беспомощными в совершенно чужой земле, а в случае поимки английским начальством они будут высланы в Россию, где тогда их ждет уже высшая степень наказания. Затем выражена была уверенность, что и скрывшиеся люди не могут быть далеко и может быть даже слышат, что было сказано всей команде (в кустах заметно было движение), поэтому всем дается срок до вечера, что находящиеся на-лицо должны сей же час приняться за работу, а скрывшиеся или должны сами возвратиться, или команда обязана их выдать.

Увещание, подействовало, потому что команда верила добрым намерениям говорившего, всегда защищавшего справедливые интересы людей, и вот гораздо ранее объявленного срока четверо из бежавших явились добровольно, пятого не могли отыскать, — и команда принялась за работу. Офицер привез с собою четырех бежавших; их строго осудили, но помиловали во внимание к добровольной явке.

Обо всем этом Лазарев в донесении своем (1823 г., июня 24-го, за № 310) не упомянул ни слова, а сказал только о побеге одного матроса (который был в числе пяти скрывшихся и не явился добровольно), приписав побег его тому обстоятельству, что он был родом из Польши (собственно из Вильны), да и то оговорил, что он может быть еще просто заблудился в лесу. Грустно было видеть Лазарева, писавшего собственноручно заведомо неправильное донесение, но еще грустнее было то, что он не воспользовался данным уроком, что и привело впоследствии, как мы увидим в своем месте, к возмущению уже всей команды, укротить которое возможно уже было только одною уступкою.

Происхождение из Вильны бежавшего матроса едва ли имело какое влияние на его поступок. Это был один из лучших матросов, грамотный и занимавший должность рулевого, добровольно отказавшийся от унтер-офицерского звания, притом за казною у него было не мало денег в заслуге. Но будучи развитее других, он конечно живее чувствовал незаслуживаемые наказания и не ожидал впереди никакого улучшения. Действительно, если вслед за происшествием отношения к команде Лазарева и старшего лейтенанта улучшились, то вскоре оскорбленное самолюбие взяло верх, и не только все пошло по старому, но даже и ухудшилось.

Прождавши напрасно шесть дней возвращения или поимки бежавшего матроса, мы наконец 9-го июня оставили порт Дервент и направились к острову Отаити. Не смотря на бурю, вскоре возникшую, мы успели выбраться благополучно из штормового залива (Storm Ray), но вскоре разлучились с «Ладогою».

Разлука эта была конечно невольная, хотя для нас и выгодная. Произошла она от того, что шторм, с которым мы вышли из Вандименовой земли сопровождался жестокими шквалами с градом и дождем, не раз скрывавшем от нас нашего спутника, притом постоянно отстававшего, — а «приводить постоянно к ветру (для уменьшения хода фрегата) и дожидаться было чрезвычайно опасно при бывшем огромном волнении», — говорит Лазарев в своем донесении. Наконец 11-го числа, на сожигаемые в 4 часа утра, при совершенной еще темноте, фалшфейеры спутник наш перестал отвечать, а равно и на пушечные выстрелы при рассвете ответа уже [48] не было. Наконец, приведя утром к ветру и продержавшись 5 1/2 часов в очень трудном положении при уменьшении хода, мы решились, оставя поиски, идти прямо к своему назначению, указанному и «Ладоге» как ранде-ву.

Для фрегата идти полным ходом было большим облегчением, да и для нас, и для людей дело было легче и веселей. Направясь к островам «Трех Королей», для поверки хронометров, мы 5-го июля усмотрели остров «Высокий» — открытый Броутоном в 1791 году, но им худо определенный. Мы определили с большею точностию положение этого острова, о котором Лазарев в донесении своем говорил так: «Вблизи острова сего пролежал я в дрейфе около трех часов и имел сообщение с жителями, от которых узнал, что настоящее имя его есть «Райвовай». Язык их тот же что и на острове Отаити, и вообще наружностию своею они весьма схожи с отаитянами».

До нашего посещения жители острова «Райвовай» не находились еще в сношениях с европейцами, но один забавный случай обнаружил впоследствии, что между ними, или были отаитяне, или кто нибудь из жителей бывал на Отаити. Сначала стоило большого труда приманить их на фрегат для мены их произведений на разные, нарочно запасаемые для этого вещи, обыкновенно требуемые и ценимые дикарями. Пославши на гичке (особенного рода быстроходящая шлюпка) к берегу меня, как назначенного приказом накануне начальником мены с дикими, Лазарев предписал однакоже, во избежание несчастного случая от нападения диких, не выходить на берег, а держаться на веслах, показывая издали разные вещи и приглашая знаками диких следовать за мною на своих лодках, но сначала все приглашения оставались безуспешными; дикие, собравшиеся на берегу с явно угрожающими намерениями, все вооруженные копьями, очевидно решились противиться вооруженною рукою высадке нашей на берег. Три раза я подъезжал бесполезно к берегу и возвращался назад, как наконец от берега отделилась одна лодка, в которой сидело всего два гребца, а третий человек держал копье, к вершине которого были привязаны кокосовые орехи, как бы отвечая на поднятые у нас два багра, из которых на одном привязаны были кокосовые же орехи, в знак того, что нам нужно, а на другом бусы и другие безделушки, чтоб показать, на что мы хотим выменять произведения диких. Подъехавши к моей гичке, не без больших однакоже колебаний, что видно было из беспрестанных остановок, дикие протянули на копье кокосовые орехи, а мы им нитку голубых бус, чем они повидимому были очень довольны, но тот же час поворотив свою лодку, возвратились к берегу.

Мы думали, что этим все и кончилось, и, прождавши минут десять, я возвратился на фрегат, но едва успели поднять гичку, как увидели несколько лодок, плывущих по направлению к фрегату. Почти на каждой один человек держал на копье кокосы и бананы. Но, подойдя близко к корме фрегата, они снова как будто бы колебались, пока одна лодка, отделясь от других, не подошла к самой корме. Мы спустили штормовую лестницу, по которой очень ловко вбежало пять человек на палубу и, за исключением одного, все сели тотчас же, оглядываясь с изумлением. Оставшийся на ногах все что-то им говорил и очевидно их успокоивал. Им начали показывать разные вещицы; особенно забавляли их маленькие зеркала. Им все казалось, что за зеркалом кто нибудь прячется, потому что они беспрестанно их поворачивали, как бы желая найдти кого нибудь с другой стороны; один из них даже придумал хитрую уловку поймать того, кого видел в зеркале и кто прятался от него, как он думал, когда он оборачивал зеркало. Держа одной рукою зеркало, он тихонько подымал другую руку, надеясь внезапно схватить прятавшегося, но сильным движением руки, ударил себя очень сильно зеркалом в лицо, что возбудило общий хохот, а он переконфузился. Один из наших офицеров, желая удивить дикаря, [49] хотел показать действие содовых порошков, но каково же было его удивление, когда едва зашипела вода, как остававшийся все время на ногах дикарь, вдруг выхватил из его рук стакан и, выпивши все, сказал довольно чисто по-английски very good! Вот этот то человек был или отаитянин, или местный островитянин, но бывавший на Отаити.

Между тем с кормы фрегата производилась мена, но чуть было не кончилась печальной катастрофой, которая притом могла стоить жизни одному из нас, или Лазареву, или мне. Дело в том, что один из дикарей, прельстясь блеском лезвея кухонного ножа, который приставленный к мене унтер-офицер показывал ему, и, не сойдясь в цене, задумал выхватить нож силою, но ухватясь за лезвее, порезал себе руку. Рассердись, он бросился в свою лодку и, схватив лежавшее на дне ее копье, пустил его в унтер офицера, но вместо него копье направилось ниже, не попало в того, в кого было назначено, а пролетело между Лазаревым и мною, стоявшими у открытого окна, в капитанской галлерее, и, ударившись в перегородку, пробило ее и засело в ней. Вслед затем дикари, занятые меною, все бросились, кто на лодки, кто в воду, и вероятно полетело бы еще ни одно копье, но к счастью, человек, которого мы считали отаитянином все видел и, начавши громко кричать с фрегата дикарям, образумил их, и мена возобновилась.

Впрочем, при посещении острова Райвовая, интересно было знакомство с дикарями, не видавшими еще европейцев, что уже в то время было редко; что же касается до главной выгоды для мореплавателя в посещении подобных островов, то она была ничтожная, потому что Райвовай не мог снабдить нас никакою живностию, так как свиньи и дворовая птица (единственная живность, которую можно было тогда доставать на островах Великого океана) имеется только там, где она завезена европейцами, и потому нечего было искать ее на тех островах, которые не имели сношений с европейскими судами; весь наш вымен ограничился поэтому плодами и некоторыми изделиями диких.

Остров Райвовай лежит в 23°, 42' южной широты, и следовательно, отправляясь от него в Отаити, мы вступили снова в тропические страны; но плавание между тропиками в Великом океане существенно отличалось от подобного плавания в океане Атлантическом. Там отсутствие бурь, штилей и дождей, здесь проливные дожди и штили по нескольку дней, и бури, сопровождавшиеся электрическими явлениями. Несноснее всего конечно были для парусного судна штили, потому что при отсутствии ветра, чем останавливалось плавание, море редко однако было спокойно, а при штиле, качка бывает несноснее, потому что размахи корабля не удерживаются напором силы ветра в паруса, и хлопанье парусов наводит особенную тоску. Причиною волнения при безветрии, или так называемой «зыби», надо предположить или неулегшееся волненье, что происходит позже прекращения ветра, или нагоняемое волнение из других мест, где уже начинался снова ветер или не затих еще прежний. Что же касается до проливных дождей, то они имели правда и свою хорошую сторону. Наш фрегат с выходом из Вандименовой земли обратился чисто в Ноев ковчег, до такой степени он загружен был баранами, свиньями, птицами как домашними, так и вывозимыми как редкость. Куры, гуси, утки, попугаи и другие тропические птицы, черные лебеди, поднесенные в подарок нашему двору от вандименского губернатора и едвали не первые привезенные в Европу; наконец обезьяны и черепахи — все это поневоле теснилось и затрудняло содержание их в чистоте, по невозможности слишком щедро расходовать запасы пресной воды. И вот, лишь только пойдет бывало проливной теплый тропический дождь, как сейчас затыкают отверстия, служащие для стока воды с палубы, и на палубе окаймленной кругом высоким привальным брусом, образуется настоящий пруд, куда выпускают лебедей, гусей и уток и где обмывают свиней и баранов и моют все клетки [50] птиц. При этом случае моют матросы и свое белье.

Электрические огни, известные под названием «Кастора и Поллукса», огня «Сент-Эльм» и проч., появляющиеся на оконечностях рейна кораблях (как в электрических кондукторах, если вместо шарика, дающего искру, вставить острие) служат обыкновенно для матрос, плававших уже кругом света, средством или случаем к насмешке над молодыми матросами, незнакомыми еще с подобными явлениями. «Смотри-ка, брат, беда! — говорит старый марсовый матрос молодому, — конец реи загорелся; беги, туши скорей»! и доверчивый рекрут спешит на оконечность реи и тушит мнимый огонь шапкой, при всеобщем хохоте.

На переходе к Отаити мы лишились матроса Сергея Малахова, единственного умершего от болезни человека на фрегате. Это был отличный матрос и при осмотре в Кронштадте команды генерал-штаб-доктором флота назначен был им к оставлению на берегу, хотя повидимому был здоров; но Малахов бросился ему в ноги, умолял не лишать его выгод такого похода, тем более, что он семейный и может этим походом обеспечить благосостояние своей семьи. «Ну хорошо! — сказал генерал-штаб-доктор, — только вот что я тебе скажу: у тебя слабы легкие, ты пожалуй и поправишься даже, когда перейдешь из холодного климата в теплый; но если потом придется тебе из теплого вновь перейдти в холодный, то вряд ли ты выдержишь. А впрочем молись Богу, может быть Господь и поможет»! Зная это, мы всячески берегли Малахова. Трезвый, смышленый, исполнительный, он, как говорится, был золото, а не человек. Все были очень огорчены его смертию, хотя и предвидели ее, потому что с выходом из порта Дервента он заболел сильно.

Ничего не может быть и торжественнее, и грустнее похорон на корабле. Постоянная привычка иметь всегда человека на глазах, жить как бы в одной комнате — делают потерю всякого человека чувствительнее чем на берегу; с другой стороны, мысль, что и сами все находимся от смерти только на толщину доски корабля невольно возбуждается при этом случае, а мысль, что океан служит такою могилою человеку, куда никто из близких не придет никогда помянуть его по обычаю, еще более усиливает грусть. Но в настоящем случае общая горесть усиливалась еще тем, что Малахова все любили, и потому желали особенно почтить его память, отчего вся церемония похорон была гораздо продолжительнее и торжественнее. Обыкновенно простых матросов, по истечении узаконенного срока после смерти, зашивают в койку (парусинную постель), положив в ноги ядро или чугунный балласт и бросают в море, но Малахова решили хоронить в гробу, как офицера. Столяры сделали прекрасный гроб из досок ящиков из под сахарного песку из Бразилии; кузнецы приготовили обручи, чтоб гроб не мог разбиться, грамотные читали без перерыва псалмы, а для спуска гроба в море на правой стороне фрегата, в том месте, где подвешивается парадная лестница (убираемая на корабль при нахождении в море), устроена была наклонная плоскость. Капитан и все офицеры присутствовали при отпевании. Когда крышка была заколочена и обручи были надеты, гроб вынесли на верх и поставили на наклонную плоскость, приподняв которую за верхний конец, гроб при возгласе: «Вечная память!» — плавно спустили в океан, и так как находящаяся в нем пустота не вдруг наполнилась проникавшею в нее водою, то гроб, имея в ногах чугунный балласт и ставши стоймя, только медленно погружался в воду — и потому виден был долго. Между тем все время, пока он не исчез под водою, музыка играла похоронный марш, и люди, стоя на корме, заливались слезами и кричали: «прощай Малахов, прощай брат! Вечная тебе память!»

Случай этот показал, как дружна была у нас команда, не смотря на самый разнородный состав ее, так что, взявши даже одних лучших матросов, они принадлежали к трем различным племенам. Лучшими матросами [51] были, так называемые, архангельские школьники, юнги (морские кантонисты), дети матрос или жителей подгородной архангельской слободы Соломбалы, финляндцы, из живших в Петербургской губернии и, что особенно замечательно — казанские татары. Лазарев особенно дорожил последними. Известно, что у него на шлюпе «Мирный» в экспедиции к Южному полюсу старшим унтер-офицером был татарин «Назырка», бывший впоследствии чем-то в роде дядьки в казанском университете (куда поместил его Симонов, астроном экспедиции Беллинсгаузена и впоследствии ректор казанского университета), очень известный казенным студентам конца 20-х и начала 30-х годов казанского университета. У нас на фрегате боцманом был также татарин Рахмет; а боцман важнее даже фельдфебеля, так как последний имеется во всякой роте, а боцман один на корабле над всею командою. Рахмет был человек серьезный, трезвый и выказывавший большую веротерпимость; он всегда присутствовал при богослужении и в Светлое Воскресенье христосовался со всеми, но креститься не хотел, и в случае разговоров о том, что ему хорошо бы креститься, всегда давал один ответ: «Вам указана ваша вера, а нам наша; а Бог один у всех!» — Получая большое жалованье, он имел много денег, но не тратил их; не был однакоже и скуп.

Никаких крупных ссор, а не то что драк — никогда в команде не было; этому много способствовала трезвость команды вообще; у нас было 22 человека матрос, которые вовсе не употребляли крепких напиток, и потому имели большие деньги за заслуженное вино. Малахов был в числе их, и как он не участвовал ни в каких гулянках на берегу, то имел денег даже больше других, не издерживая ничего для себя, однако во всех портах, где мы были, он покупал разные вещи для семьи. По смерти его Лазарев велел все принадлежащее ему из вещей сложить в чемодан и запечатать казенною печатью. К его собственным вещам матросы присоединили много вещей и от себя; деньги же, с присоединением, что дал Лазарев и офицеры, запечатаны были (с росписью о количестве денег и вещей, подписанною Лазаревым, мною и офицером отдела, в котором находился Малахов) в конверте, и все отдано на руки этому офицеру для передачи лично семье покойного. Все это сделано было для отвращения медленности, а иногда и растраты, и даже пропажи, при пересылке чрез команду и земское начальство.

По вступлении в тропики нас страшно начали одолевать крысы. Не смотря на все принятые предосторожности в Кронштадте, на фрегат забрались однако крысы, и вследствие тесноты помещения провизии, препятствовавшей частому пересмотру, стали очень размножаться. Уже давно у нас была объявлена награда (чарка вина или соответствующая цена), за пойманную живую крысу, но ловить их в тесноте, бывшей на фрегате, представлялось почти невозможным, а между тем размножение их шло так быстро, что даже в офицерских каютах стоило не посмотреть неделю в каком либо ящике, чтоб найти наверное, открывши его, целое гнездо. Крысы стали портить все: сапожный товар, мешки, паруса, ящики с офицерскими запасами, крупой и пр. Но зло во всем объеме выказалось только в тропиках. Мучимые жаждою при страшной жаре и слыша движение жидкости, крысы прогрызли две бочки рому и начали прогрызать внутреннюю обшивку фрегата, а в дождь высыпали в огромном количестве даже днем на палубу, где матросы били их палками и толстыми веревками и загоняли в мешки. Для этого в отверстие мешков вставлялся обруч, и люди с мешками становились под палубою, у люков (отверстий в палубе, служащих и окнами и спусками вниз), а находящиеся на палубе люди выгоняли крыс из под пушечных станков, растр (склад запасных дерев между грот и фок-мачтами) и пр. Крысы бросались в люки и попадали в мешки, хотя конечно не все. Не смотря однакоже на все подобные меры, крыс было все-таки такое количество, что придя в Ситху, мы [52] принуждены были, как увидим это впоследствии, выгрузить фрегат до тла, оставя только чугунный балласт и выкуривать крыс каменным углем и морского капустою, чем наконец истребили их на фрегате.

Д. Завалишин.

(Продолжение в след. книжке).

Текст воспроизведен по изданию: Кругосветное плавение фрегата "Крейсер". В 1822-1825 гг. под командою Михаила Петровича Лазарева // Древняя и новая Россия, № 9. 1877

© текст - Завалишин Д. И. 1877
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Древняя и новая Россия. 1877