ЗАВАЛИШИН Д. И.

КРУГОСВЕТНОЕ ПЛАВАНИЕ

ФРЕГАТА «КРЕЙСЕР»

В 1822-1825 гг. под командою Михаила Петровича Лазарева.

I.

Прошло уже более полувека со времени достопамятного кругосветного плавания фрегата «Крейсер» под командою знаменитого Лазарева, а между тем у нас и до сих пор нет полного описания этого плавания, имевшего однако огромное значение не только потому, что это был первый столь дальний поход настоящего военного судна (военного не по одному названию и флагу, а по боевым качествам), снаряжение которого в то время представляло неимоверные затруднения, — но и потому, что устройство и порядки на этом фрегате, служили впоследствии образцами для Черноморского флота, а дух, оживлявший начальника экспедиции, офицеров и команду, был именно тот самый, который проявил себя потом с такою славою в Севастопольской осаде; и это тем более верно, что и герой Синопа и Севастополя, Павел Степанович Нахимов, настоящее свое морское образование и развитие доблестных качеств получил именно во время служения на фрегате «Крейсер», в числе офицеров которого были и другие лица, — получившие в свое время немалую известность, как напр., Е. В. Путятин — впоследствии граф, адмирал, генерал-адъютант, посланник, министр; И. П. Бутенев, потерявший под Наварином руку — флигель-адъютант, рано похищенный смертью; И. А. Куприянов — впоследствии адмирал, правитель колоний в Америке; доктор Алиман, бывший потом генерал-штаб-доктором в Черноморском флоте у Лазарева и др.

По причинам, которые объяснены будут ниже, мне пришлось быть главным, после Лазарева, действующим лицом в этой экспедиции, и потому я считаю себя как бы обязанным сохранить память о ней от забвения и показать какое влияние имела она на последующие события.

Но прежде чем приступить к описанию собственно похода, я должен сказать несколько слов о событиях, подавших повод к такой значительной и дорого стоющей экспедиции.

Когда русские, завоевавши Алеутские острова, начали потом занимать северо-западный берег материка Америки и острова к нему прилежащие, то они довольствовались фактическим обладанием занятых мест, не заявляя ни перед кем о правах своих на владение и не требуя ни от кого признания этих прав, тем более, что и протестовать против этого было тогда некому. Места эти были пустынные, и только изредка посещались иностранными судами с ученою или торговою целью. Но после того как Соединенные Штаты пробились до западного берега материка, до Великого океана, и начали заводить заселение у устья реки Колумбии, иностранные суда, преимущественно американские и английские, стали все чаще и чаще появляться в наших водах, и в виду враждебного расположения к нам диких колюжей, начали продавать им огнестрельное оружие и порох, как самый ценный для диких товар, который Российско-Американская компания наша естественно не могла им продавать, потому что не могла же она давать оружия против себя. Это возбудило пререкания с иностранцами, и таким образом неизбежно должен был возникнуть вопрос и о границах.

Россия всегда считала границею своих владений на северо-западном берегу Америки параллель 51° сев. широты; так обозначено было и в указе 13 сентября 1821 года о продолжении привиллегий Российско-Американской компании. Очень может быть, что граница эта была бы признана и иностранными державами, если бы в привиллегиях, данных [55] Российско-Американской компании, не заключалось одно, очевидно ошибочное постановление. Вместо того чтоб, согласно общему морскому праву, назначить известное от берега расстояние, в пределах которого только свои подданные могут заниматься каботажем, рыбною ловлею и пр., проведена была черта по океану от 51° сев. шир. на американском берегу до южного мыса одного из курильских островов, Урупа, у берегов азиатского материка; а в статье или параграфе 70 было сказано, что «командирам военных судов предписано будет арестовать все иностранные суда, попадающиеся им в границах, России принадлежащих». Для подкрепления же силы сего постановления, тогда же было отправлено к северо-западному берегу Америки небольшое военное судно, шлюп «Аполлон».

Все это было истолковано иностранцами так, что Россия будет захватывать все иностранные суда за означенною выше чертою, хотя бы они и не приближались к берегу — и такое притязание на отмежевание себе части океана названо было неслыханным. В газетах американских и английских начали даже появляться частные заявления, что силу будут отражать силою. Такие толки не могли, конечно, остаться неизвестными нашему министерству иностранных дел, и не трудно было понять, что такому мелкому военному судну, как посланный шлюп, не справиться хотя и с купеческими, но большими судами.

Вот именно вследствие этого и решено было тогда, для придания надлежащей силы постановлению, послать настоящее боевое судно, военный фрегат. Выбранный для этого новоотстроенный фрегат, получивший, соответственно своему назначению, название «Крейсер», был по рангу постройки 36 пушечный, но в виду возможности военных действий, решено было усилить артиллерию и в количестве орудий — до 44, и в калибре их, заменив несколько 12 фунтовых пушек 18 фунтовыми карронадами. Начальником экспедиции был назначен Михаил Петрович Лазарев, известный по двукратному уже плаванию вокруг света: на корабле «Суворов», от Российско-Американской компании, и на шлюпе «Мирный», в экспедиции к Южному полюсу. Лазарев же пригласил меня участвовать в экспедиции, и кроме обязанностей собственно по морской части вверил мне, в звании ревизора, заведывание всею хозяйственною, артиллерийскою и казначейскою частями и канцелярией, а при снаряжении фрегата в поход — заведывание всеми работами по адмиралтейству и по артиллерийским мастерским.

Такое особенное доверие в молодому офицеру, каким я был тогда (мне было 17 лет только), обязывает меня пояснить причины этого отличия.

При производстве меня в мичмана, мне, по связям моего отца, предложено было поступить в гвардейский экипаж, но близкие знакомые отцу — адмиралы, братья Сарычевы, отсоветывали это на том основании, что гвардейский экипаж, плавая на придворной эскадре только до Кронштадта, не может дать хорошей морской практики, а указали на 1-й флотский, где были такие опытные офицеры как Лазарев и князь Шаховской, где и фрунтовая служба была развита не хуже гвардейского экипажа, под руководством первого знатока оной, Васильева (командовавшего потом шлюпом в экспедиции к Северному полюсу), так что 1-й экипаж считался в этом отношении как бы образцовым.

Прибыв в Кронштадт и явившись куда следовало по службе, я немедленно навестил главного наставника своего в морском деле, М. В. Милюкова, бывшего старшим офицером на бриге «Феникс» во время похода гардемаринов в Швецию и Данию (поход этот описан мною вкратце в статье помещенной в «Русском Вестнике»). Милюков был очень доволен, что я, ради приобретения практических познаний в морском искусстве, пожертвовал удовольствиями и удобствами столичной жизни и записался в Кронштадте, где хотя, конечно, и скучно и неудобно для жизни, но где скорее можно найти случай к настоящей морской практике, для чего и обещал [56] познакомить меня со всеми выдающимися личностями, известными своими практическими познаниями в морском деле. Он скоро исполнил свое обещание, потому что в первый же раз как все офицеры нашего экипажа были в сборе по службе, ко мне подошел М. П. Лазарев и сказал, что он рад со мною познакомиться и иметь такого сослуживца, что он много слышал обо мне от М. В. Милюкова, от П. Л. Дохтурова, бывшего командира «Феникса» и от других офицеров, также служивших на этом бриге, а теперь находящихся в нашем экипаже. Лазарев пригласил меня в тот же день на чай. У него я нашел многих морских знаменитостей того времени, с которыми он меня и познакомил. При этом Лазарев сказал мне, что он очень сожалеет, что наше знакомство не случилось ранее, иначе, имея в виду быть назначенным командиром судна, отправляющегося в дальнее плавание, он предложил бы мне идти в этот поход; но теперь все уже места заняты по данным им прежде обещаниям. «Впрочем, — прибавил он, — мне дали всего только четырех офицеров; это очень недостаточно, и я хлопочу о прибавке еще одного, и если на то согласятся, то оставляю это место вам; а чтоб приобрести некоторое право на него, то предлагаю вам в свободное от службы время помогать мне в вооружении моего шлюпа, потому что назначенные мне офицеры не собрались еще, а времени терять нельзя» Таким образом мы сблизились с Лазаревым почти с первого же дня нашего знакомства. Я продолжал участвовать в вооружении шлюпа «Мирный» (назначенного в экспедицию к Южному полюсу), даже и тогда, когда все офицеры шлюпа собрались уже из отпуска. Между тем, на представление Лазарева и Шишмарева (командира другого шлюпа) о прибавке пятого офицера последовал отказ; тогда Лазарев и Милюков уговорились с командирами всех судов, идущих в кругосветное плавание (два шлюпа назначались в экспедицию к Северному полюсу и два к Южному), что если откроется ваканция у кого, по болезни офицера или по какому-либо другому случаю, то очистившееся место будет принадлежать мне. Это чуть былой не случилось: мичман Галл, сын адмирала, главного морского командира в Риге, был болен, и уже назначен был срок, что если к тому времени Галл не явится, то я поступаю на его место. На беду его, он, не желая потерять благоприятного случая идти в такой поход, прибыл полуздоровый, но, отправясь в экспедицию, не перенес трудов похода и умер.

Таким-то образом не состоялось на этот раз отправление мое в кругосветное плавание, но все же я пошел в другой поход в первый же год службы в офицерском звании. По совету адмиралов, знакомых моему отцу по походу, когда они перевозили в Голландию войска, которыми отец мой командовал, я записался на тендер «Янус», хоть и небольшое военное судно, но представлявшее ту выгоду, что я на нем назначен был прямо в самостоятельную должность командира вахты.

На следующий год я был также назначен в поход на фрегате «Свеаборг», но в тоже время последовало уже назначение меня кадетским офицером в Морской корпус, а затем, по рекомендации Шуберта, и преподавателем астрономии, высших математических наук и механики в старших гардемаринских классах (Письмо инспектора наук Морского корпуса, извещающее меня о сем назначении, имеется в подлиннике в сохранившихся документах.). И вот в то время когда я служил уже в корпусе, я получил однажды, в исходе 1821 года, от адмирала Беллинсгаузена записку, в которой он просил меня прибыть к нему безотлагательно. Когда я явился, он передал мне письмо М. П. Лазарева, который возвратясь из экспедиции к Южному полюсу, (в которой он состоял под начальством Беллинсгаузена), и находясь в отпуску, писал мне «по секрету», что вероятно он будет назначен снова в кругосветное плавание, и притом командиром значительного военного судна, и что он выговорил себе определение на все важные места [57] (старшего лейтенанта, трех вахтенных командиров и ревизора) офицеров по собственному выбору, то если я не переменил своего желания идти в кругосветное плавание, он предлагает мне идти с ним в поход, и просит занять место ревизора. Я отвечал, что дать немедленное согласие не могу, потому что, пользуясь расположением директора корпуса, не могу оставить корпуса и преподавания без согласия директора, да и не решаюсь взяться за ревизорскую должность, не имея хозяйственных познаний (Должность ревизора соединена была с заведыванием всею хозяйственною, и вообще всею материальною частью, казначейством и канцеляриею; без его подписи никакое предписание о расходе денег или материалов, о ценах за покупаемые вещи, об утверждении консульских счетов и проч. не считалось правильным. В должность ревизора представлял капитан, но сменить его с должности не мог, так как утверждение, смотря по рангу судов и важности экспедиции, доходило до высшего начальства.).

Беллинсгаузен сказал мне, что хотя Лазарев и поручил ему условиться со мною окончательно, но что он сам признает справедливость сказанного мною, и поэтому оставляет дело до личного моего свидания с Лазаревым, о прибытии которого уведомит немедленно. Предстояло еще одно затруднение: Лазарев сообщил мне о походе по секрету; каким же образом говорить о том директору? на это Беллинсгаузен сказал, что это секрет для всех других, но не для директора, который, будучи в то же время и председателем адмиралтейств-коллегии, конечно о сем знает. Когда засим я обратился к директору Морского корпуса, адмиралу и члену государственного совета П. И. Карцеву, и сообщил о предложении Лазарева, он очень обрадовался за меня, но вместе с тем изъявил сожаление, что лишится меня, потому что действительно любил меня, и вместе с тем спросил, как же быть с вверенными мне классами? Я отвечал, что ко времени отправления моего в Кронштадт я преподавание собственно почти окончу, и останется одно только повторение, и что я надеюсь, что и без меня ученики мои окажутся на выпускном экзамене достойными тех забот, какие я прилагал о них. «Ну, в таком случае с Богом! — сказал директор, — и поблагодари от меня Лазарева!»

Когда приехал Лазарев, я и ему сообщил свое раздумье относительно должности ревизора. «Я и сам плохо знаком с хозяйственною частью, — сказал он, — и потому-то именно и желаю видеть в этой должности человека, к которому могу иметь полное доверие (В какой степени я оправдал это доверие, видно из свидетельства Лазарева в позднейшее время. Буквальный отзыв Лазарева находится в письменном документе, в письме ко мне одного адмирала-сослуживца Лазарева в Черном море.). К тому же я прямо скажу, что предвижу в вас будущего командира корабля, и желаю вас подготовить, чтоб вы были знакомы с управлением по всем частям; я так и буду отвечать, если на мое представление о вас, сделают возражение о молодости вашей для такой важной должности».

Вместе с тем Лазарев просил меня прибыть как можно скорее в Кронштадт, как только последует назначение, потому что, за исключением старшего лейтенанта, все другие назначенные на фрегат «Крейсер» офицеры, находились или в других портах или в отпуску; таким образом мы приступили к вооружению фрегата только вдвоем; старший лейтенант заведывал работами собственно на фрегате (хотя и в этом я помогал ему), а мне поручены были все работы по адмиралтейству и по артиллерийскому двору (заменявшему по морской части в Кронштадте арсенал и парк), что вместе с ревизорскою должностью и формированием команд, требовало таких усиленных занятий, что я два месяца буквально не знал что значит обедать. Впрочем, когда собрались и все офицеры, Лазарев просил меня удержать за собою наблюдение за постройкою гребных судов, шитьем парусов и за всем, что относилось до артиллерии, и как затем находясь в море, я исправлял все, что относилось до морской собственно части, и даже командовал вахтою и батереею на шханцах, — то на мою долю и выпало таким образом наибольшее [58] участие во всем относящемся до экспедиции фрегата «Крейсер» (Само собою разумеется, что заведывая канцеляриею, я один знал все, что касалось до движения дел и что в полном объеме не было известно другим.).

И при обыкновенном приготовлении даже готового корабля к походу, и при полной исправности порта, снаряжение большого военного судна в кругосветное плавание представило бы много труда, при необходимости делать придаточные скрепления и забрать с собою и удобно разместить огромные запасы разных частей вооружения и других вещей, которых в то время нельзя было надеяться найти нигде вне европейских портов; но к этому присоединились еще и нововведения, затруднявшие исполнение непривычностию мастеровых к производству таких вещей.

Фрегат «Крейсер» был новоотстроенный, на нем не было еще мачт, и он не был еще обшит медью; а между тем не доставало времени вводить его в док, и обшивка должна была производиться посредством килевания, (наклонения на воде то на один бок, то на другой), что, будучи удобно в приложении к мелким судам, представляло весьма трудную и не безопасную работу в приложении к большому судну. Что же касается до разных нововведений, прилагавшихся как опыт к фрегату «Крейсер», то понятно, что привыкшие к рутине мастеровые и даже заведывавшие мастерскими портовые чиновники, исполняли работы и неохотно и не акуратно, величая все это пустыми затеями, и требовалось усиленное и неослабное наблюдение, чтобы заставить выполнять работу с тою тщательностию, от которой зависел и самый успех изобретения. А между тем, на беду нашу, на нашу долю выпало производить все эти работы в такое время, когда Кронштадтский порт был гнездилищем всевозможных беспорядков и злоупотреблений, которые хоть и были раскрыты впоследствии по одному случайному обстоятельству, пред высшим правительством, (что повлекло за собою уголовное преследование и кару наиболее виновных), но в то время, когда приходилось действовать нам, находились в полном разгаре. От этого, с одной стороны — страшное озлобление против Лазарева и всех нас у портовых деятелей, между которыми даже сложилась поговорка: «избави, Боже, — огня, меча и фрегата «Крейсера», а с другой — категорическое объявление Лазарева начальнику морского штаба (заменявшего тогда морского министра), что если явное и тайное противодействие порта не прекратится, то об откажется от похода. Вследствие сего, начальник морского штаба и разрешил Лазареву, что если не будет он получать немедленного удовлетворения по своим жалобам от местного начальства, то обращался бы прямо к нему, но только не заводил бы переписки, а присылал бы со словесными объяснениями офицера.

Разумеется мне и по должности ревизора и по заведыванию работами в адмиралтействе, приходилось больше всех узнавать на опыте и в подробности все беспорядки и злоупотребления, причинявшие замедление и порчу наших работ; поэтому меня обыкновенно и посылал Лазарев для словесных объяснений к начальнику морского штаба; таким образом явилась мне новая прибавка занятий, и притом до крайности неприятная и щекотливая, потому что приходилось нередко касаться действий таких лиц, которые пользовались благоволением старшего в Кронштадте начальства.

Только в самое последнее время дела наши по приготовлению к походу пошли успешнее, и этим мы обязаны были объявлению государя, что он намерен лично проводить нас и заявлению Лазарева, что он воспользуется этим случаем и не скроет от государя, какие он встретил затруднения, и что не считает приготовление фрегата к походу благонадежным. Тогда все преисполнилось рвения и в один день делалось иногда то, чего прежде нельзя было добиться и в неделю; но и это относилось только к ускорению работ, а отнюдь не к достоинству выделки и материала, потому что, как увидим это в свое время, многое мы должны были переделывать потом в [59] Англии, но и за всем тем не избегли некоторых несчастных случаев от недоброкачественности материалов и худого выполнения работы, даже и в таких вещах, в которых и предполагать того никак было нельзя.

За несколько дней до отправления нашего в поход, фрегат удостоило и высочайшего посещения. Государь прибыл в сопровождении великого князя Николая Павловича, некоторых иностранных посланников и огромной свиты, наполнившей все шханцы фрегата. Государь был очень доволен всем виденным устройством, и сам указывал на многое иностранным министрам. Особенно понравилось ему устройство, так называемой, шхиперской каюты, где были расположены в величайшем порядке все запасные вещи, так что все могло по первому требованию доставаться без затруднения. Внимательно слушал он также подробное объяснение Лазаревым новых карронадных станков, устроенных так, что три человека легко управлялись с 18 фунтовою карронадою. Государь обратил также внимание и на новоизобретенные для хранения пороха медные ящики в замену пороховых бочонков, представлявшие преимущество большей вместительности и лучшего предохранения от отсырения; при этом государь приказал начальнику морского штаба доложить по окончании похода о результатах опыта. Когда, по заведенному в подобных случаях обычаю, старший кок (морское название повара, матроса) поднес пробную, порцию, то государь, отведав, сказал, что щи очень хороши и что жаль, что заграницею вероятно не всегда можно будет достать кислой капусты, то Лазарев доложил, что для больших плаваний капуста приготовляется особым способом, так что может сохраниться очень долго, и что у нас взято такой капусты на три года, конечно для употребления в море, когда нельзя будет иметь свежих овощей. Пожелав нам счастливого плавания и благополучного возвращения, государь, отъезжая, пригласил Лазарева к обеду.

Надо сказать, что с молодежью, сопровождавшею государя, обошлось на фрегате не без забавных приключений. Когда государь сошел в капитанскую каюту, то молодые флигель-адъютанты, генеральские адъютанты и гражданские придворные, камер-юнкеры, секретари посольств, пустились везде бегать и лазить, иные пробовали ходить по вантам (образующим веревочные боковые лестницы), а между тем многие вещи были только накануне выкрашены, а веревки вытированы (натерты жидкою смолою) и поэтому некоторые господа страшно перепачкались в смоле и краске.

По отъезде государя приехали на простой рыбачьей лодке две фрейлины, которых вахтенный офицер не хотел было пустить на фрегат. Оказалось, что предвидя, что государь будет за обедом говорить о посещении фрегата, они захотели похвалиться тем, что и они на нем были; разумеется, когда их узнали, то приняли, и они возвратились уже не на лодке, а вместе с Лазаревым.

II.

Мы сказали в предшествующей главе, что особенное значение плаванию фрегата «Крейсер» придавало то обстоятельство, что устройство разных частей и порядки, заведенные на нем, служили впоследствии образцами для Черноморского флота, когда М. П. Лазарев призван был на важный пост главного командира Черноморских портов и флота. Чтоб не перерывать потом рассказа собственно о плавании фрегата, мы намерены соединить в настоящей главе все, что относится до особенностей бывших на фрегате устройства и порядков, присоединив и происходившие в то время суждения о них, стараясь изложить все с полным беспристрастием. Мы для того именно и вошли в предшествовавшей главе с некоторою подробностию о мере участия нашего в делах экспедиции и напомнили отзыв о нас, сделанный Лазаревым (Для тех, кто не читал статьи «Русск. Вестн.», где была приведена выписка из документа, содержащего сей отзыв, считаем необходимым повторить его и здесь. «Жалко Дмитрия Иринарховича Завалишина: поехал далеко в Сибирь: пылкая голова, огнедышущая натура. Я ему предсказывал этот путь, я любил его; он был всегда быстрым исполнителем; славный мичман, без искательства и унижения; служил безукоризненно честно в должности ревизора и выторговывал для матросов каждую копейку. Голова его была полна реформ; и я предостерегал его от увлечений, зная, что он душою был чист и любил море». (Подлинник документа, письмо сослуживца Лазарева в Черном море, капитана I-го ранга, (впоследствии адмирала) А..., цел и был предъявлен редакции «Русского Вестника», при превождении в оную статьи).

Здесь кстати будет заметить, что какой-то фельетонист «Голоса» (№ 212 августа 2 — 1874), скрывший свое имя, что и понятно в подобных действиях, вздумал уверять, что я сам только о себе свидетельствую. Но я не имею в том надобности, так как места, и должности, которые я занимал, свидетельствуют гораздо громче, чем всякие словесные и даже письменные свидетельства. Я поступил к Лазареву с составленною уже репутациею и по морскому делу, и как преподаватель высших наук, чем и объясняется исключительность моего положения и моих отношений к Лазареву, не зависевших ни от чина, ни от лет. Если бы я имел надобность в свидетельствах современников, то их нашлось бы не мало.), чтоб показать [60] с одной стороны полное знакомство наше с делом, о котором будем говорить, а с другой, что если в суждениях наших встретится, что-либо неблагоприятное для Лазарева — нельзя было бы отнести это к личным причинам.

Самые главные усовершенствования относились к артиллерии, для достижения наибольшего успеха в случае военных действий, при тех затруднительных условиях, в какие мы были поставлены. Сюда относились меры увеличения возможности более верной стрельбы, устройство, облегчающее управление орудиями и чрез то позволяющее обходиться меньшим числом людей, средства к помещению наибольшего количества пороха и к сохранению силы его на более долгое время.

Стрельба на корабле существенно отличается от береговой стрельбы тем, что на суше орудие стоит неподвижно, а на корабле качается вместе с кораблем. Поэтому если на сухом пути орудие наведено правильно на какой-либо предмет, выстрел будет верен, хотя бы и не последовал мгновенно; но на море, при движении самого орудия необходимо, чтобы выстрел был совершен в то самое мгновение, когда при движении орудия оно будет проходить линию правильного направления на цель. Между тем достигать этого было очень трудно, когда при пальбе с фитилем один человек наводил орудие, а другой, стоя с боку, палил, вот почему на фрегате «Крейсер» ко всем орудиям приделаны были замки в роде ружейных, с тою только разницею, что наводивший орудие спускал курок помощию веревочки, привязанной к язычку, и. довольно длинной, чтоб при отдаче орудия находиться от него на таком расстоянии, чтобы иметь возможность отскочить в сторону.

В предыдущей главе мы сказали, что фрегат по рангу его постройки был 36-ти пушечный; этим, разумеется, определялось и число людей, какое он вместить мог, особенно имея в виду продолжительное плавание, и следовательно необходимость огромного количества запасов даже и при штатном числе людей, а между тем, для усиления боевых качеств фрегата, решено было поставить на него 44 орудия. Поэтому при невозможности увеличить соразмерно и число людей, что требовалось бы тем более, что калибр некоторых орудий был увеличен, необходимо было облегчить управление орудиями таким устройством их, которое дозволило бы обходиться меньшим числом людей. Для этого придуманы были новые карронадные станки, представлявшие возможность управляться с 18 фунтовою карронадою даже и трем только человекам. Станок этот состоял из двух частей: верхней, на которой лежало орудие, и которое двигалось помощию талей к борту, и нижней, передняя часть которой укреплена была неподвижно на шкворне, а задняя часть имела роульсы, дозволявшие ей движение в обе стороны для поворачивания орудия в горизонтальном направлении, тогда как для наведения в вертикальном — карронады в задней части своей имели винт вместо клиньев. При этом устройстве один человек заряжал орудие, наводил его и стрелял, а двое, стоя с боков, выдвигали талями за борт и давали, вращая платформу, должное направление орудию в ту и другую сторону.

Надо сказать, что кроме 44 орудий, укрепленных на фрегате, имелись еще орудия для гребных судов: 8 фунтовая карронада, 6 фалконетов и 8 мортирок для гранат; эти мортирки могли быть впрочем употреблены и на [61] марсах. Понятно, какой огромный запас пороха приходилось нам иметь на такое количество орудий и на такое продолжительное время, как три года. Необходимо поэтому было найти средство уместить возможно большее количество пороха в определенном пространстве пороховой камеры на фрегате, и приискать способ лучшего сохранения пороха от отсырения в течение долгого времени и при переходе чрез такие места, где, как например, между тропиками, при обильных дождях, влажность жаркого воздуха равняется почти горячей влажности паровой бани. Обе цели были достигнуты заменою пороховых боченков медными ящиками, втулки которых замазывались мастикою, а ящики вставлялись в другие деревянные. Понятно, что четвероугольные, правильной формы ящики устанавливались плотно один к другому, и не было той пустоты, как между бочонками, вследствие чего мы могли взять пороху в полтора раза больше того, сколько бы вместилось, если бы порох был в бочонках. Часть пороха еще в Кронштадте была рассыпана в сухой и ясный день в картузы и уложена в ящики, поэтому заряды были всегда готовы и отлично сохранились, не будучи подвержены влиянию перемен воздуха, а в крюйт-камере не было пороховой пыли, которая всегда образуется при рассыпке пороха в картузы в самой камере, что увеличивало еще безопасность в таком месте, где всякая придаточная предосторожность никогда не бывает лишнею. Гибель «Пластуна» доказала, что значит невнимание относительно крюйт-камеры, или корабельного порохового погреба.

Особенное устройство представляла и, так называемая, шхиперская каюта, или вернее, запасный магазин вещей, относящихся к вооружению (слово это, как морской термин, означает преимущественно оснащение фрегата). В отдаленном в носовой части пространстве, вдоль всего борта, устроены были шкафы с выдвижными ящиками с разными мелкими вещами: инструментами, гвоздями, скобками, малыми блоками, тонкими веревками и пр. На каждом ящике имелась подпись, какие вещи в нем находились; а веревки были намотаны на вьюшки, имея конец, выпущенный в отверзтие, так что не было надобности и выдвигать ящика и разматывать мотки, а взявши за конец, вытягивали и отмеривали сколько нужно. На середине же отделенного для шкиперской каюты пространства устроен был склад громоздких запасных вещей: парусов, толстых веревок, больших блоков и проч., обнесенный решетчатой стеной параллельно шкафам, так что между стеной и шкафами был кругом корридор, который освещался глухими фонарями с гранеными стеклами. Вот почему государь и сказал одному из посланников, что это похоже на косметический магазин («Mais c’est un vrai magazin cosmetique!»). Такое устройство чрезвычайно сокращало работу и давало возможность немедленного удовлетворения потребности в какой-либо вещи, что на море очень важно, так как иногда малейшее промедление может произвести или увеличить опасность. Решетчатая стена имела также несколько дверец с надписями, что близ них лежит, чтоб не было нужды, доставая вещь, перерывать лишнее.

Считалось также, как нововведение на фрегате, уменьшение высоты рангоута, начиная со стенег (стеньга первая надставка мачты). Лазарев был того мнения, что слишком высокий рангоут, уместный при благоприятных обстоятельствах, мешает нести нужное число парусов во время бури и даже очень сильного ветра, а это гораздо важнее, когда значительная парусность необходима, в случае опасности быть прижату к подветренному берегу или мели. Предусмотрительность Лазарева не замедлила оправдаться. В самом начале похода, при переходе из Даля в Портсмут, мы были застигнуты бурею в Английском канале и прижаты к французскому берегу и спаслись тем, что могли нести и грот-марсель, вследствие чего Лазарев и доносил адмиралтейств-коллегии, из Портсмута (12-го октября 1822 г. за № 613) об этом случае следующее: «Смею утвердительно сказать, что ни один фрегат с неуменьшенным [62] против обыкновенного положения рангоутом вынести того (т. е. большой парусности) был бы не в состоянии, и в таком случае вероятно, что последствия были бы гибельные».

Мы говорили здесь о таких только вещах, которые могут быть понятны всякому читателю, а потому, хотя было на фрегате много и других улучшений по морской части, но как для оценки их необходимо было бы прибегать к довольно обширным объяснениям, то мы и не вдаемся в полное и подробное исчисление их, а будем в своем месте упоминать о тех, которые при каком-либо случае получали практическое значение, или объясняли причины какого-либо действия или происшествия.

Полагаю также, что едва ли до нашего плавания составлялся когда-либо предварительный систематический, основанный на подробном исчислении, план погрузки провизии, — и это специально было моею заботою.

Нас понуждала, впрочем, к тому крайняя необходимость. Фрегат был нагружен и перегружен донельзя. Сначала предполагали было, что отправляющийся с нами шлюп «Ладога» назначается преимущественно для отвоза нашей провизии — до 3-х тысяч пуд, а насколько останется места, возьмет и материалы для Камчатки и Охотска. Но как нередко случается, главное назначение сделали побочным, а придаточное — главным. Шлюп «Ладога» взял материалов для Камчатки и Охотска 4,500 пуд, а нашей провизии только 1,300 пуд. Вследствие этого у нас не было, что называется, живого места, которое не было бы загромождено провизией: бочонки с мукою стояли и под столом офицерским в кают-компании, ящики с крупою и под диваном. Из матросской провизии солонина, масло, горох, кислая капуста — взяты были на все три года. При расходовании всех вещей, надобно было издерживать их так, чтобы центр тяжести фрегата не изменялся, а потому и погрузка должна была быть произведена, строго соглашаясь с этим требованием, систематически, сообразно более или менее быстрому расходу той или другой провизии, наблюдая, чтобы расход и с одной и с другой стороны, спереди и сзади, был равномерен.

Наконец, образцовым считался на фрегате и так называемый ордонанс, или боевое росписание, что у нас тем более представляло затруднений, что команда была сборная, и потому ознакомиться с людьми мы могли только во время приготовления к походу; а между тем необходимо было дать каждому человеку место, соответственно его способностям. Притом и во время приготовления к походу происходило не мало перемен людей, и перемены были значительные и по болезни, и по неблагонадежности.

Ко всем вышеизложенным особенностям устройства разных частей на фрегате «Крейсер» необходимо прибавить и учреждение собственного хора музыки, чего не имелось тогда даже и на первоклассных кораблях, вмещавших целый экипаж, потому что и в экипажах (баталионах) музыка по штату не полагалась и могла быть заводима только на собственный счет командиров, что, при бедности вообще флотских офицеров, доступно было не многим. Между тем музыка на фрегате не только имела большое значение в иностранных портах, но и служила развлечением, поддерживавшим бодрость духа команды в скучные, длинные переходы, длившиеся иногда по нескольку месяцев. Инструменты были куплены Лазаревым на свой счет, но при участии и некоторых офицеров. Музыканты были выбраны из своей команды и обучались во время приготовления к походу у наемного капельмейстера: всех было двадцать человек. Составлен был также и хор песенников, так что во время хорошей погоды, по очереди играли то музыканты, то пели песенники.

Изложив главные особенности устройства разных частей на фрегате «Крейсер», послужившие образцами впоследствии и для Черноморского флота и в свое время безусловно одобряемые, мы переходим к описанию разных порядков, заведенных Лазаревым на фрегате. Но тут мы уже встретимся с [63] большим разногласием во мнениях: некоторые из этих порядков также безусловно одобрялись, другие подлежали спору, иные порицались даже большинством. Здесь мы должны заметить, что при отсутствии в то время гласности, все эти мнения и суждения не оглашались в печати и не выходили за пределы словесных рассуждений в частных беседах, и чрез то совершенно терялось полезное действие обсуждения: никакое общее правило не выработывалось, и всякий начальник руководствовался только личным опытом, повторяя нередко те же самые ошибки, которые, еслибы были оглашены и обсуждены вовремя, предупредили бы много вреда и избавили бы историю флота от многих грустных фактов. При таком положении дел, внутренняя, так сказать, жизнь флота, знание которой было так важно для всех, оставалась неизвестною для большинства новых деятелей, и ничто не предохраняло их даже от крупных ошибок. Не говоря уже о том, что очень мало походов флота и путешествий отдельных судов было описано, даже и в тех описаниях, которые выходили в свет, говорилось исключительно о внешних событиях или об ученых исследованиях, и никто не касался до внутренних порядков, до взаимных отношений капитана, офицеров и команды, до правил дисциплины и пр.; а до какой степени все это важно, читатель сейчас увидит ниже, почему мы и считаем себя обязанными войти относительно всего этого в некоторые подробности.

Все порядки и меры, которые относились к сохранению здоровья людей и поддержанию бодрости духа, заслужили всеобщее и безусловное одобрение. Даже и то, что иным казалось мелочным и педантством, получило блестящее оправдание. На фрегате «Крейсер» никогда не было значительного числа больных, а цинга и вовсе не появлялась, и если подумаешь, что 30 лет спустя, когда средства снабжения и сохранения были несравненно более развиты, когда существовали уже опреснительные снаряды, когда консервы и другие изобретения были доступнее, — на фрегате «Аврора», несколько десятков людей умерло от скорбута, и вся команда по приходе в Камчатку находилась в таком болезненном состоянии, что не могла бы принять участия в блестящей защите Петропавловского порта, случись нападение неприятеля несколько недель ранее, то поневоле признаешь разумность и целесообразность всей совокупности. мер, принятых на «Крейсере» для сохранения здоровья команды.

И штатное положение относительно одежды было довольно обильно, но оно дополнялось еще многими вещами из экстраординарных сумм и даже из пожертвований Лазарева и офицеров. В одежде имелось в виду не только соответствие времени, но и удобство, доставлявшее совершенную свободу движения. Для холодного времени имелись фланелевые рубашки, вязанные фуфайки; вместо неудобных казенных фуражек и кожаных картузов, имелись для сухого холодного времени теплые колпаки, для дождливого, — лакированные шляпы (называемые лоцманскими и зюд-вестками, так как дождливая погода приносится в Англию преимущественно ZW, т. е. юго-западными ветрами); для жаркого времени шляпы соломенные и из пальмового листа. Промокшие во время непогоды люди не допускались в жилую палубу иначе, как раздетые до нага, а мокрое платье и белье их сейчас развешивалось для просушки. Сойдя нагой, человек поневоле надевал сухую рубашку и платье; если же бы допустить чтоб он сходил в промоченной одежде, то при крайнем иногда утомлении от тяжелого и продолжительного труда, нет сомнения, что он бросался бы скорее лечь и отдохнуть, не заботясь о перемене платья и белья, и тогда развитие болезней было бы неизбежно. В тропических странах при теплых дождях люди приучены были ходить босиком, так как промоченная обувь труднее всего сохнет, хотя люди и снабжены были сапогами в достаточном числе. В жилой палубе сырость устранялась всевозможными способами: для проветривания опускались виндзели, (трубы из [64] парусины на обручах), для очищения воздуха ставили переносные печи, для просушки после мытья употреблялся горячий промытый песок, который нагревался в особо устроенных при камбузе (корабельная печь) ящиках. От людей требовалось сохранение всевозможной чистоты: вся команда разделена была между офицерами на отделы, и каждый офицер делал своем отделу ежедневный осмотр; раз же в неделю осматривал всех доктор.

Относительно продовольствия везде, где можно было, приобреталось свежее мясо, и кроме того на самом корабле имелись живые бараны, свиньи и птицы; при стоянках в порте давались овощи и плоды; чай шел ежедневно утром и вечером с лимонною эссенцией или лимонным соком; в сырую же погоду чай заменялся пуншем. В жарких местах ром и французская водка заменялись двойною порцией мадеры. При перемене воды, в воду для питья клали красный портвейн, что предупреждало диссентерию. При усиленных трудах и в холодное время винная порция выдавалась три, и даже четыре раза в день. В предупреждение скорбута, солонина приправлялась горчицею и хреном; нередко давали саго на красном вине с лимонным соком и сахаром. В щи с солониной всегда прибавлялась третья часть свежей свинины, так как свиньи хорошо переносили морскую качку, а их всегда имелось в достаточном количестве. Получая изобильный корм и чисто содержимые (в решетчатых клетках со свинцовым дном), свиньи хорошо жирели и давали вкусное мясо. Сухари были крупичатые, а по средам и пятницам был горох с маслом и толчеными ржаными сухарями. Для больных офицеры уделяли консервы и вино со своего стола.

В теплых местах, даже и во время нахождения фрегата в море, купанье производилось каждый день, для чего в предосторожность от акул, образовывалась из большого паруса как бы ванна. Два угла паруса укреплялись на фрегате, а другие два угла поддерживались спущенными на воду шлюбками. Для купанья или пользовались штилем (безветрием), когда корабль не имел движения, или ложились в дрейст (искусственно, особым расположением парусов, останавливали ход корабля), если же ветер был хорош и ход корабля силен, то во избежание потери от остановки, матросы вместо ванны окачивались водою на носу корабля; на берегу же устраивалась из парусов баня, нагревавшаяся раскаленными ядрами.

Относительно обучения команды, порядок был такой, что когда находились в море, то всякий день происходило два ученья по часу: одно для маневров с парусами, другое — артиллерийское. При этом надо заметить, что в то время флотские офицеры были и артиллерийскими, и проходили полные курсы артиллерии и даже фортификации; у нас на фрегате не было даже ни одного офицера морской артиллерии, а лишь унтер-офицер в цейхвахтерской должности, т. е. заведывавший артиллерийским материалом; батареями же командовали флотские офицеры. Точно также и относительно кораблевождения все дело лежало исключительно на морских военных офицерах, а не на штурманах, как сделалось то впоследствии уже на нашем флоте. У нас штурман смотрел за материальною частию и вел шханечный журнал, проверяемый однако же вахтенными лейтенантами; все же астрономические наблюдения производили флотские офицеры: каждый имел свой собственный секстант и свой полухронометр; ими же производились и описи берегов.

Для религиозных потребностей был на фрегате иеромонах из Александро-Невской лавры. Лазарев всегда присутствовал сам при богослужении и строго требовал присутствования при нем же всех, кто не был занят службою, хотя, как увидим ниже, Лазарев смотрел на религию, как на политическое учреждение.

Чтобы не допустить развития воровства, делались внезапные осмотры ящиков и чемоданов нижних чинов, и я не помню во все время похода ни одного случая между матросами посягательства на чужую собственность.

Теперь мы дошли до обсуждения самого [65] щекотливого вопроса, возбудившего наибольшее несогласие мнений и наисильнейшие порицания Лазарева — вопроса о дисциплине, об обращении его с командой и об отношениях его к офицерам.

Относительно команды Лазарева обвиняли в излишней суровости, чтоб не сказать, жестокости наказаний. Отрицать этой суровости конечно никак нельзя; но мы слишком хорошо знали Лазарева, знали его понятия и суждения, чтоб отнести эту суровость дисциплины и наказаний к бессердечию: все это объяснялось господствовавшими вообще в то время у нас понятиями и, главным образом, заимствованною у англичан системою, оказавшеюся совершенно ложною и ненужною в приложении к русским матросам. Мы не будем говорить о господствовавших в то время понятиях в России: они довольно известны и о них и писано не мало; но считаем необходимым пояснить причины заимствования Лазаревым английской системы и ошибки его в приложении оной на нашем флоте.

Лазарев получил морское свое воспитание в Англии; но в то время, когда он служил в английском флоте, набор совершался в Англии посредством так называемой прессы, или насильственного захвата. В известный день, сохраняемый в большой тайне, ночью, вооруженные шлюбки с кораблей приставали в больших приморских городах к берегу, и захватывали в шинках (кабаках) и других подобных местах сборищ людей всех, кого там находили. Увезя захваченных на корабль, там их сортировали, и молодых и здоровых, в особенности же матросов с купеческих кораблей, оставляли на корабле, зачисляя в невольную коронную службу. Очень понятно, что в числе таких захваченных, попадались люди очень развитые и образованные, хотя и не отличавшиеся, конечно, нравственностию, и потому легко себе представить можно, как трудно было командирам кораблей возиться с такими людьми, считавшими притом, и разумеется по праву, захват себя незаконным и употреблявшими все средства своего ума и силы на освобождение себя и на сопротивление, даже как на законный в их убеждении протест против действия очевидно незаконного. Отсюда и истекали тогда в Англии, с одной стороны беспрерывные возмущения, охватывавшие иногда целые флоты, а с другой — так называемая «железная» дисциплина, с невероятною жестокостию наказаний, считавшеюся необходимой для удержания в повиновении команд такого состава.

Но ведь в русском флоте не существовало подобных условий, и наши корабельные команды нисколько не походили на английские; и притом наши матросы тяготились скорее жизнию на берегу, где им было гораздо хуже, особенно в то время, чем на корабле, где все: и помещение и одежда, и продовольствие их были не в пример лучше; вследствие чего они всегда очень охотно шли в походы даже во внутренних своих морях, а не только в заграничные, во время которых являлась всегда возможность даже скопить себе небольшой капитал. И так приложение английской системы слишком частых и суровых наказаний к русским матросам, не мечтавшим ни о побегах, ни о неповиновении, а служившим охотно в походах, очевидно не имело разумного основания и вообще, а тем более в походе вокруг света, дававшем в то время такие преимущества нижним чинам, что всякий участник в нем мог даже по справедливости быть скорее предметом зависти для не участвующих. В своем месте мы увидим, что преизбыток наказаний привел именно к тому, что хотели оным предупредить.

Ошибочность приложения английской системы усиливалась еще тем, что наиболее частым наказаниям люди подвергались не за преступления собственно, и даже не за проступки (напр. пьянство), которых почти и не было на фрегате, а за ошибки и непроворство при маневрах или во время ученья. Порицатели Лазарева замечали еще при этом, что самые требования его относились не столько к сущности дела, сколько к тому, чтобы добиться [66] театрального, так сказать, щегольства, годного в тихую погоду и на рейде, но не приложимого в тех случаях, которые представляют наибольшую важность. При обучении команды за Лазаревым стоял всегда штурманский ученик с песочными часами, в 1/4, 1/2 и 1 минуту, и для каждого маневра назначался определенный срок; и коль скоро дело не было выполнено в положенное время, все подвергались наказанию, повторявшемуся иногда не раз, пока не добивались того, чего требовали. Конечно, были и защитники такой системы, говорившие, что 10 или 15 линьков ничего не значат, но большинство, даже из друзей Лазарева (напр. Авинов, Иванов, Вас. Игн. и др.) положительно осуждали ее.

Между тем самое вредное последствие было то, что система эта пустила потом глубокие корни и, как обыкновенно бывает, некоторые ученики и подражатели Лазарева пошли далее. Всем, служившим в сороковых годах в Черноморском флоте, памятны действия Корнилова во время командования его кораблем, а между тем Корнилов, которого мы хорошо знали в свое время, конечно не был жестокосердым ни по природе, ни по воспитанию.

Влияние английских понятий и условий службы отразилось в Лазареве и в отношениях его к младшим офицерам, к мичманам, — и все по той же ошибочности приложения, так как русский мичман и английский были не одно и тоже. У нас мичман действительный офицер, и в то время равнялся поручику армии, в Англии же мичман значил менее даже чем у нас гардемарин, имевший по меньшей мере права потомственного дворянства.

Между тем Лазарев требовал от русского мичмана тех свойств и действий, какие могли требоваться только от лица, не носящего офицерского звания и не обязанного сохранять известное достоинство: это вовлекало Лазарева в несправедливость относительно некоторых, вполне достойных офицеров, тем, что он отдавал предпочтение другим — таким, которые из угодливости бросались и на несвойственное им дело. Лазарев даже не приглашал мичманов к столу своему при торжественных обедах за границею, делая исключение только для меня, по занимаемой мною должности ревизора. Такое отношение к мичманам командира фрегата не укрылось от наблюдения даже иностранцев и привело было к такому последствию, что однажды английский лоцман чуть было не поколотил одного мичмана за то, что тот едва не упустил время распутать канаты, при перемене течения, когда прилив уступил место отливу.

Я могу говорить об этом тем с большим беспристрастием, что не только лично мое самолюбие не было оскорблено, так как для меня делалось исключение, как сказано выше, но во всех моих беседах об этом предмете с Лазаревым, я открыто осуждал такое отношение его к младшим офицерам, и командуя вахтою, не допускал даже в присутствии Лазарева подвахтенных у меня мичманов до занятий, офицерскому званию несвойственных.

Однако же тоже беспристрастие обязывает меня сказать, что в то время были и другие капитаны кораблей, которые разделяли взгляд Лазарева на отношения к младшим офицерам, особенно те капитаны, которые как и Лазарев служили на английском флоте, — и вообще несправедливое неуважение к мичманскому званию разделялось многими, так что даже князь С. А. Шихматов, академик и поэт, принося в стихах поздравление одному новопроизведенному лейтенанту, выражался так:

«За доблести твои и редкие таланты

Из сброда мичманов возвышен в лейтенанты».

Были еще у Лазарева заимствованные из службы в Англии ошибочные понятия и навык, которые хоть и не были предметом такого порицания, как те, о которых упомянуто выше, но причиняли на фрегате много хлопот, особенно мне, а впоследствии чуть-чуть было не подвергли Лазарева большой ответственности, от которой избавили его только несомненные заслуги его в другом отношении, — я говорю о полном неуважении его к легальным формам администрации и отчетности. По званию [67] ревизора и заведывающего канцелярией, я постоянно должен был ограничивать произвольные его распоряжения, нарушающие установленные законные формы, и потому столкновения наши, хотя их и нельзя назвать враждебными, были ежедневные, — и не раз случалось, что Лазарев по нескольку дней прикидывался сердитым на меня, хотя я и видел что он в душе был благодарен мне, что я его ограждаю от ответственности; и, конечно, он не раз потом вспоминал меня при начетах на него по управлению его Черноморским флотом, породивших даже следственную коммиссию Жандра.

Чтобы закончить все относящееся до разных порядков на фрегате, и не возвращаться более к этому предмету, мы упомянем в заключение и о таких, так сказать, безразличных, которые не подвергались ни одобрению, ни порицанию и которых уместность зависела от разных внешних условий. На небольших судах, ходивших прежде кругом света, по связи помещений капитана и офицеров и по небольшому числу последних, — командир судна был обыкновенно участником в кают-компании (обществе офицеров в экономическом отношении), это имело свои выгоды от лучшего знакомства капитана с офицерами, и невыгоды от слишком большой иногда короткости сближения. У нас Лазарев держал стол отдельно. Офицеры, стоявшие на вахте от 8-12 часов утра, обедали у него, стоявшие от 4-8, пили утренний чай; каждое же воскресенье и в большие праздники, капитан обедал у офицеров, — и таким образом не было ни полного отчуждения, ни слишком большого сближения. Лазарев очень любил беседы не об одной только морской части, а касавшиеся всех предметов вообще, и видимо ими пользовался не только для того, чтобы ближе ознакомиться с офицерами, но и для собственного образования. Он был знаток по специальной части практического морского искусства, но ему не доставало общего образования, что объяснялось нахождением его в английском флоте в те годы жизни, когда по части общего образования приобретают наиболее познаний. Он недостаточно знал французский язык и вовсе не знал немецкого, — и не был знаком даже с литературою и английского языка, хотя знал его хорошо. Вся его английская библиотека состояла тогда из описаний морских путешествий и войн и жизни английских моряков; но в составе офицеров было у нас несколько человек весьма образованных, в обширном значении этого слова, и Лазарев много заимствовал от беседы с ними, хотя, конечно, старался этого не обнаруживать.

У нас на фрегате в первый раз в нашем флоте введена была должность старшего лейтенанта, заведывающего общими делами; остальные офицеры делились на три и на четыре вахты, смотря по тяжести службы в разных обстоятельствах. В портах лейтенанты дежурили посуточно, а мичмана повахтенно; в портах мне редко приходилось дежурить, так как все время было у меня поглощаемо перегрузкою, закупами и другими хозяйственными распоряжениями, сношениями и перепискою с консулами.

Каждый офицер имел свою отдельную каюту, но для удобства размещения, некоторые офицеры соединяли две каюты в одну: так я и П. С. Нахимов жили в одной двойной каюте. В кают-компании были только флотские офицеры и доктор, другие же чиновники и иеромонах составляли особую компанию.

Д. Завалишин.

(Продолжение в след. книжке).