КРИТИКА.

Путешествие вокруг света, совершенное по повелению Государя Императора Николая I, на военном шлюпе – «Сенявин» в 1828-1829 годах, флота капитаном Федором Литке. Отделение историческое. Части I и II. Санктпетербург, 1834–1835.

Появление Европейской книги в нашей Литератур есть такое событие, которое, подобно кометам, стоит того, чтобы все об нем заговорили: будь мы несколько более суеверны, мы бы готовы были спросить — что такое предзнаменует книга, лежащая теперь перед нами? Дай Бог, чтоб она предзнаменовала урожайное лето!

Сочинение капитана Литке принадлежит к числу тех, которые читаются с удовольствием на всех Европейских языках, — а на Русском языке, и Русскими, с сугубым удовольствием. Это — едва ли не первое в нашей литературе Путешествие, которое важности ученого наблюдения умело придать полную занимательность и одушевление настоящего «Путешествии». Автор с большей разборчивостью устранил технические подробности в другие отделы книги, и сперва излагает историю странствования и наблюдений экспедиции, над которою он начальствовал. Это живая, разнообразная и любопытная повесть о приключениях на пути вокруг света, движущаяся панорама видов, народов и нравов, рассказ очевидца внимательного и просвещенного, который знает, как надобно рассказывать образованным слушателям, — не повторяет того, что должно быть всем известно, и между-тем не пропускает ни одной черты, разительно оттеняющей описываемые [2] предметы; словом, который знает, в чем дело, и притом всегда готов, для удовольствия читателей, мысленно пускающихся с ним в дальние стороны, дать своим очеркам особенную выпуклость кстати сделанным сближением, или живописно осветить их блестящим замечанием.

Шлюп Сенявин, выстроенный нарочно для этой экспедиции, отправился из Кронштада в конце августа 1826 года. Кроме начальника экспедиции, Ф. П. Литке, и еще семи офицеров, на шлюпе были Г. доктор Мертенс, в звании естествоиспытателя, Г. адъюнкт-профессор Постельс, в звании минералога и рисовальщика, и Прусской службы отставной капитан, барон Китлиц, деятельно помогавший им обоим. Сенявину назначено было итти в колонии Российско-Американской Компании, вместе с другим шлюпом, Моллер, и, отделившись от него там, заняться в летние месяцы описанием Земли Чукчей и Коряков, полуострова Камчатки, берегов Охотского Моря и Шантарских Островов, а зимою, в тропических странах, усмотреть на пути к югу то место, где на новейших Английских картах нанесены с Японской карты острова Бонин-Сима, и потом исследовать Каролинский Архипелаг во всем его пространстве.

Ветры не благоприятствовали экспедиции до такой степени, что только через полгода по выступлении ее в море достигла она южной оконечности Америки, увидела Мыс Горн, и потом в девятнадцать дней обогнула Огненную Землю.

«Погода во все это время продолжалась сырая и холодная; туман, мелкий дождь, снег, град сменялись между собою; горизонт очищался весьма редко, а солнце показывалось сквозь мрак на одно только мгновение; термометр Реомюров стоял обыкновенно между 2° и 4° тепла. Со всем тем положение наше было весьма сносно; мы [3] ни в чем не нуждались; продолжительных бурь не имели вовсе, а топившаяся с утра до вечера в жилой палубе печь сохраняла людей и от холода и от сырости. Я зяб более других, ибо в каюте моей термометр не поднимался выше 3° и 6°. В Петербурге при такой температуре в комнатах казалось бы невозможным жить; по мне не препятствовала она даже продолжать вседневных работ долг. Давно замечено, что такие вещи, которых в обыкновений городской жизни опасаются как производящих болезни, в морских путешествиях переносятся и легче и без всяких вредных для здоровья следствий. Например сквозной ветер: сколько катарров, ревматизмов приписываются сквозному ветру! Мы живем век на этом нечетном ветре, не подозревая и существования его, или лучше смазать, мы не знаем иного ветра кроме сквозного, и все-таки не удостоиваем его права гражданства между 32-мя другими. Приписывают это соленым частицам содержимым в морском воздухе, равномерной температуре его днем и ночью, и многим другим вещам: не оспоривая влияния всех этих причин, думаю я однако же, что не менее всех их действует и то, что мы себя, — волей или неволей, — не нежим, и притом ведем жизнь правильную и умеренную.

«Весьма свежие западные ветры, с огромнейшею зыбью, быстро несли нас к северу; наконец 27 февраля в широте 45 1/2°, достигли мы пределов прибрежного муссона. Погода с каждым часом становилась теплее, море покойнее, небо яснее, все означало вступление наше в климат благословенный. Мы правили прямо к Губе Зачатия (Concepcipn). Третьего марта расстояние наше до ближайшего берега по счислению было только восемь миль, но густой туман скрывал его. Ночью туман расселся, а рассвет явил нам зрелище неописанного величие и прелести: зубчатая, с острыми пиками цепь Андов резко окраевалась на небесной лазури, первыми лучами солнца озаренной! Не буду умножать числа тех, которые терялись в тщетных усилиях передать другим чувства свои при первом виде подобных картин природы. Они неизъяснимы, подобно великолепию самого зрелища. Переливы цветов, [4] постепенное освещение облаков и неба с возвышением солнца, неподражаемо прелестны. К сожалению, зрелище, как все в высокой степени изящное в природе, было непродолжительно: с увеличением массы света в атмосфере огромный исполин, казалось, погружался в бездну, а взошедшее солнце сгладило и следы его».

Этот быстрый переход от туманной и холодной сырости полярного климата к умеренным широтам за-Американских вод внушает автору замечание, которого справедливость с удовольствием подтвердит воображение всякого, переплывавшего моря.

«Мореходцы часто говорят весьма различно о странах, ими посещаемых. Одну и ту же землю один описывает плодоносною, другой бесплодною, один богатою, другой бедною. Это зависит сколько от обстоятельств, в каких мореходец пристает к какой либо земли, — обстоятельств, которые бывают чрезвычайно различны, столько и от того, что переходы их из страны в страну, из климата в климат, бывают чрезвычайно быстры: переплывая океан, разделяющий два света, делает он, так сказать, скачок из одного в другой; он как-будто засыпает в одном и просыпается в другом; ни что не наполняет пустоты между ими. Он усматривает новую страну тогда, как впечатления оставленные прежнею сохраняются еще во всей свежести; и больший или меньший контраст между обеими необходимо имеет влияние на заключение, которое он делает о каждой. Таким образом мореплаватели, приходившие в Губу Зачатия от севера, где зрение утомляется смотря на беспредельную черту бесплодного, песчаного берега, как-будто сотворенного природою не для жительства человека, но единственно в защиту от устремляющейся на него водной бездны, находили берега Губы Зачатия смеющимися, богатыми; напротив того, нам, в воображении которых угрюмые берега островов Фалкландских и свирепство Южного Океана не могли еще изгладить впечатлений оставленных прелестною, богатою, роскошною природою Бразилии, показались берега эти довольно бедными». [5]

Не только в этом, но и в других отношениях морские путешествия производят над странником, приближающимся к отдаленным землям, впечатления, более похожие на действие игры света, нежели присутствия действительности. Удаление всего, кроме беспредметного пространства, пока человек в море, делает для него время, проводимое среди вод и облаков, как-бы изъятием из порядка жизни: это род снободрствования на яву; бытие его кажется прерванным; он находится в пустоте, отделяющей прошедшее от будущности, и оставленной настоящим, которое улетело. Внезапное появление незнаемых берегов, новой природы, новых народов и нравов, вдруг отбрасывает его, сквозь всю эту пустоту, к тому, что он оставил в земле, откуда выехал; предстоящие предметы, наполняя зрение, сильно сталкиваются в уме его с представлениями прошедшего, и это минута одного из любопытнейших душевных явлений. Счастлив тот, в чьей голове столкновение это высечет яркую искру света: в большей части голов оно производит темноту и мгновенное замешательство, во время которого ускользает из них первый, настоящий взгляд на предметы, — и с тех пор эти головы ничего уже не видят, или видят все ложно, в стране, где очутились.

Из Губы Зачатия, Сенявин отправился вслед за товарищем в Вальпарайзо, но застал его уже опять вступающим под паруса. Здесь обратили на себя внимание автора quebradas, или горные рассеянны, унизанные домиками, в которых помещается большая часть Вальпарайзских жителей. Надо иметь особенную привычку, чтоб взбираться на эти утесистые крутизны по узким и извилистым тропинкам, которые заступают здесь место улиц. Отсюда путешественники наши ездили в плодоносную [6] Кильотскую Долину, справедливо называемую садом Чили: на обратном пути они заблудились, и только ночью достигли предместий Вальпарайзо, Альмендралял.

«С воображением, наполненным сытным ужином и мягкими постелями, ехали мы тихо по улицам Альмендрали, как вдруг останавливает нас ночной страж, и велят спешиться. Не постигая причины такого притязания, отговариваемся мы, протестуем, но все тщетно; обязанные повиноваться, тащим мы, в недоумении, усталых кляч своих за собою до большой площади, где нам все объясняется. Был великий четверг; от этого дня до страстной субботы не позволяется здесь, под великим штрафом, ни верхом ездить, ни петь, ни играть на инструментах, ни даже ходить в шляпе. Всякое дело, всякая работа, всякое увеселение строго в эти дни запрещается. Пригорок посреди города, на котором стоит театр, обращается на это время в Голгофу. Посреди огороженного щитами пространства, возвышается крест с изображением Спасителя; пред ним множество цветов и свечей; по обе стороны женские фигуры на коленах, изображающие свидетельниц страстей нашего Спасителя. Перед этим местом набожные души приходили смывать грехи свои, — я заметил только грешниц, но ни одного грешника; большая часть из них были конечно твердо уверены в получений благодати, ибо на пути шутили, смеялась, и только приближаясь к этому, месту принимали вид смиренный, преклоняли колена на несколько минут, — потом продолжали путь с прежними шутками и смехом. В это время появились в продаже, как у нас, окрашенные яйца, из обсахаренного теста сделанные святые, которых вам называют поименно; и между ими странные фигуры подбочившиеся и в шутовских шапках, которых называли Russianos. Кажется, что в Демонологии Чилян занимаем мы место чародеев или чернокнижников. Г-жа Грагам слышала от одной старушки о множестве чудес совершенных местными святыми противу замыслов еретиков, и в особенности Russianos. Мы с трудом попали в туже ночь на шлюп, потому что даже и лодкам не позволяется отплывать от берега. Но тут ожидал [7] меня еще неприятный сюрприз, именно, что и вся приготовленная для нас провизия подпала всеобщему запрещению, и не может быть к нам доставлена никак прежде субботы вечера. Мы потеряли таким образом еще два дня, но пособить этому не было ни какой возможности.

«Изготовивши совершенно шлюп к морю, отправил я в субботу по утру все гребные суда на берег, чтобы тотчас по снятии всеобщего ареста начать перевозку припасов. Около полудня пушечные выстрелы с крепости возвестили наконец о вожделенной минуте; фейерверке зажглись со всех сторон; мертвая тишина сменилась беспримерным движением. Дом всякого православного обращается в это время в эшафот или виселицу, на которых предатель Иуда подвергается заслуженной казни в тысячи видах. Здесь висит он вверх ногами, тут побивается каменьями; тот рубит ему голову, другой его расстреливает. Море не отстает от суши: суда стоявшие дотоле с отопленными реями и полуспущенными флагами (обыкновенный знак траура на кораблях) мгновенно рассвещаются; на одном Иуду купают с бугшприта, на другом сожигают, заставляя извергать пламя из всех отвегрзтий, и прочая».

Рассказ автора живо напоминает нам набожные этого рода казни, происходящие в Испаши, где в великую пятницу народ, под предводительством монахов, торжественно выводит чучело Иуды загород, и вешает его с ярлыком на груди, на котором бывают прописаны разные его преступления. Некоторые из этих надписей весьма любопытны и забавны. Иуда, повешенный в 1825 году в Толеде, был украшен огромным ярлыком следующего содержания: «Казнен он, вор Иуда, по приговору славного города Толеды, за то, что он предал Спасителя; за то, что он занимался чернокнижием; за то, что он жил в дружбе с чортом, и прочая, и прочая, — «у porche ега el саро de los albanniles у de los liberales, — и за то, что он был глава франмасонов и либералов». [8]

Капитан Литке сообщает много любопытного о политическом состоянии Чили, и заключает обзор этого края характеристическими чертами туземных нравов.

«В пребывание наше в Альмендрале, пользовались мы в свободные от работ минуты тихими лунными ночами, которых прелесть в Чили превосходит всякое описание, и, в прогулки эти, мешались в толпы веселящегося народа. Невзирая на страстную неделю, Пульперии были всегда наполнены; на всяком шагу музыка, пенье и пляски. Первая состоит обыкновенно из трех инструментов: арфы грубой работы, на которой почти всегда играет дама; гитары, ничем не отличающейся от обыкновенных, на которой однако ж играют как на наших балалайках; и барабана, на котором бьют ладонями в такт: место его заступает иногда резонанс той же самой арфы, иногда лукошко, и все, что издает глухой звук; иногда к этим инструментам присоединяется гремушка, — жестяной цилиндр, наполненный камешками или горохом, которым весьма искусно производят трещащий звук. Все вместе составляет весьма недурной эффект. Оркестр этот сопровождается всегда вокальною музыкою; все четыре виртуоза изо всей силы поют ту же песню, — женщины обыкновенно фистулою. Мы слышали одну и ту же мелодию всегда и везде; она весьма приятна, имеет постоянную и точную трехчетвертную такту, которой музы канты никогда не теряют. Плясуны (обыкновенно одна только пара; мне никогда не случалось видеть более) становятся друг против друга; дама, закинув свой шерстяной платок на плечо, Чилено в шляпе, с сигаркой в зубах. Несколько минут продолжается прелюдия на инструментах. Вместе с вокальной музыкой начинается пляска, обыкновенно тем, что дама топнет правою ногой и скачком в лево повертывается кругом; потом танцоры то сходятся, то расходятся, а в полустрофах обращаются друг около друга; на дамы походят на Русское; движения ее так же грациозны, как в Русской пляске; кавалер или очень скоро барабанит ногами, или делает па подобное казацкому. Дама обыкновенно имеет в правой [9] руке платок, которым плавно помахивает; кавалер или подбочается или держит руки в кармане. С окончанием куплета плясуны останавливаются; следует за этим прелюдия, потом пение, и начало пляски попрежнему. Одна и таже пара делает ту же фигуру раз десять и более. Иногда они вместе сходят со сцены, иногда сменяются по одиначке; но сцена редко остается незанятою. Пристрастие их к этой пляске необыкновенно: они смотрят на нее по целым часам, не сходя с места.

«Трудно вообразить себе что-нибудь выразительнее пляски Чилян, которые однако же умеют соединить с ней некоторую систематическую пристойность: только-что пляска кончилась, и плясун и плясунья принимают на себя прежний степенный вид».

Из Вальпорайзо Сенявин отправился прямо в Ново-Архангельск. Замечания автора об этой небольшой, но важной крепости и оо колониях Российско-Американской Компании вообще составляют одну из любопытнейших глав книги. Вид благоустроенного городка в этой живописно-дикой и безмолвной пустыне производит самое приятное впечатление. В Ново-Архангельске, кроме укрепления и церкви, есть большой дом для главного правителя колоний, окруженный полисадом, с башнею и баттареею, на которых поставлено тридцать два орудия; есть арсенал, казармы для служителей, домы для помещения чиновников, больница с аптекою, бани, магазины, лавки, училище на тридцать пальчиков; наконец адмиралтейство, мастерские и гавань с малою. Число жителей, Русских, Креолов и Алеутов, простирается до восьми сот человек. Погода здесь обыкновенно сырая, пасмурная, осенняя,но вообще довольно теплая. В январе термометр редко опускается ниже 10 градусов холода; в феврале цветет уж малина, и в маие обыкновенно созревает; однако ж случается, что и в апреле бывает 4 градуса мороза. [10]

Недостаток подножного корма к всегдашняя сырость, которая губит скошеную траву, препятствует разведению рогатого скота. Содержание восьми или десяти голов стоит здесь тысячу рублей в год и более, так что мясная пища в большую редкость, и кроме начальника колоний все едят одну рыбу; только в большие праздники выдают служителям по полуфунту мяса на каждого.

«Содержание, домашних птиц также стоит дорого; и сверх-того разведению их есть еще и другое препятствие, — множество и необыкновенная хищность ворон, хватающих не только цыплят, но и больших кур, только-что они покажутся на воле. Их стреляют беспрестанно, но это ни числа их, ни смелости, не уменьшает. Свиньям приносят они только частный ущерб: гоняясь за ними, отклевывают им хвосты, от чего в Ново-Архангельске все свиньи бесхвостые. Но разоряя хозяйства, эти хищницы приносят и некоторую пользу: все выброшенное на улицу вмиг ими разносится и очищается, что и доставило им прозвание Ново-Архангельской полиции».

Не эта ли склонность их благочинию подала Колюжам повод к обоготворению ворона? Известно, что туземцы Северо-западной Америка называются в наших колониях общим именем Колош, или Колюж. Наружность всех этих народов, как и сходство их в образе жизни и обрядах, делают весьма правдоподобным, что они принадлежат к одному и тому же племени. Автор сообщает об них много чрезвычайно любопытных подробностей, из которых мы приведем здесь главные черты.

«Все воспитание Колоша с самого рождения направлено к тому, чтобы окрепить тело его противу всяких страданий. С накинутым на одно плечо шерстяным одеялом не замечает он, кажется, ни ветра, ни дождя, ни холода; если ж озябнет, то раздевается до-нага, и садятся на несколько минут в воду. Случалось встречать Колош зимою, в лесу, спящих около огня и не подозревающих, [11] что один бок их чуть не жарится, между-тем как другой покрыт инеем. В битве они смелы, презирают смерть, не показывая однакож того равнодушие к жизни как Камчадалы, Алеуты и жители Кадьяка, которые прежде при всяком маловажнейшем поводе, или даже просто от скуки, готовы были повеситься или утопиться. Самоубийство между ими совсем неизвестно; нет примера, чтобы даже невольник лишил себя жизни.

«Колоши характера флегматического и в домашнем быту ленивы. Между-тем как жены их отправляют все домашние работы, приготовляют упромышленную рыбу, носят дрова, воду, кору древесную, и прочая. Колош, если для снискания пища не обязан итти на охоту или рыбную ловлю, предпочитает лежать весь день в своем шалаш, или на песке на берегу моря, или сидеть на корточках сложа руки и завернувшись в одеяло.

«Одна отличительная черта характера Колош есть тщеславие. Показать Колошу презрение, значит сделать его себе врагом; напротив некоторое внимание, маленькие угождения его самолюбию, суть вернейшие средства снискать его дружбу. Сотня ружей не могла бы порадовать их столько, как подаренные талонам Русские мундиры. Они в них важничают самым комическим образом; при торжественных случаях облекаются однако ж в национальное свое одеяние, из выделанных оленьих кож (ровдуг), которое и красивее и к лицу их более идет, нежели куцые наши мундиры. В таком наряде явились они, например, на праздник, который я им дал на Сенявине, пред отправлением нашим в море. Таионы с их женами было приглашены в каюту, остальные угащиваемы на верху, что с помощию толмача предварительно уже было устроено так, чтобы не оскорбить ни чьего самолюбия. Грог и каша из сорочинского пшена с патокою составляли обыкновенное угощение. Двум или трем главным даны были тарелки в предположении, что другие довольнее будут расположиться вместе около миски; но они едва этим не обиделись я ни один не принимался за лакомство, какого выше они не знают, покуда не была розданы всем полные приборы. После этого [12] беседовали мы о обоюдной пользе сохранять взаимное дружество, и т. п. Жены их одарены были пронизками, ленточками, зеркальцами, также с соблюдением строгого этикета. Шумная и дикая пляска заключила праздник».

Одну из достопримечательностей того края составляет пловучий, или выкидной лес, который при тамошнем недостатке в этой необходимой потребности ловится жителями с величайшим тщанием. Английский капитан, Бичи, бывший здесь незадолго до этой экспедиции, заметил в числе плавающих дерев только ель и березу, и из этого обстоятельства вывел заключение, что пловучий лес идет сюда не с юга, а выносится реками из внутренности Америки. Но это предположение отнюдь не объясняет появления камфорных, кипарисных и других душистых дерев, выкидываемых по берегам Акуна, Саннаха и Уналашки, как удостоверяет капитан Литке.

В Сентябре 1827 года экспедиция прибыла в Петропавловский Порт, и изготовив судно к зимней кампании, отправилась на юг к острову Юалану, восточнейшему в Каролинском Архипелаге, где капитан Литке предположил производить опыты над маятником, пользуясь удобствами безопасной пристани Кокиль. Французский капитан, Дюперре, бывший здесь в 1824 году на судне своего имени, первый ознакомил Европейцев с островом Юаланом. Необыкновенная кротость и дикая любезность здешних жителей произвели в наших путешественниках самое приятное впечатление.

«На берегу видно было несколько домов и во многих местах дым; но к удивлению нашему во все утро не показывалась ни одна лодка; наконец около полдня увидели одну, шедшую с восточной стороны острова. В ней было четыре человека, из коих двое пожилых сидели по середине, на некоторого рода платформе, и не гребли. Они безостановочно пристали к шлюпу, произнося [13] беспрестанно протяжным голосом — Уэ...! и по первому приглашению один из старших, а потом один за другим и остальные, без обиняков взошли на судно. Начались предлинные рассказы, из которых мы очень ясно поняли только то, что они приглашали нас на берег, где можно спать, где много кокосов и женщин, изъясняя последнее весьма не двусмысленным образом. Гости наши весьма непринужденно сели в кружок на палубу, разговаривали, смеялись, часто вытягивая свое — Уэ! По непринужденному обращению их сейчас было видно, что судно наше уже не первое, ими посещенное. Более всего удивление их возбуждал цвет нашего тела; они часто сравнивали его со своим, и показывали, что их тело чернее от солнца. Они может-быть долго бы у нас пробеседовали, еслиб лодка их не оторвалась. Это прекратило беседу; и они отправились, повидимому довольные новым знакомством. Мы видели как они встретились с другою лодкою, с той же стороны к нам ехавшею. На этой, кроме двух гребцов, был один только, и также пожилой, человек, который, пристав к борту, с большею горячностию, скоро, много и громко говорил, повторяя часто слово Юрось (означающее, как мы после узнали, начальника), показывая на остров и на уехавшую лодку. Немногие промежутки его патетической речи наполнялись забавным — Уэ! Променяв с полдюжины кокосовых орехов на несколько пуговиц, оставил он нас, не переставая говорить и не внимая приглашениям нашим взойти на судно. Вслед за ним приехала третья лодка с двумя человеками, которые, получив бус и пуговиц за орехи, через несколько минут отправились домой.

«Ночь была тихая и дождливая. Поутру (24) увидели, что течение отнесло нас миль на двенадцать от берега, в каком расстоянии безветрие заставило нас пробыть весь день, и потому гостей не ожидали; однако ж в четвертом часу приехали к нам три лодки. На одной из них был молодой человек, на которого все указывали, говоря — Юрось. Посетители взошли на судно, не показывая ни какого беспокойства, кроме молодого юрося, называвшегося Нена, который или держался за меня, или требовал, чтобы [14] я был возле него. Подарки принимали они с обыкновенным — Уэ…….! не обнаруживая однако ж безмерной радости, часто замечаемой в дикарях. В свите Нены был один молодой человек Оа, отличавшийся необыкновенною смышленостью; он с первой минуты стал применяться к нашим обычаям, не хотел иначе сидеть как на стуле, плевать иначе как в песочницу, и даже, кашлянув раз на палубе, хотел для того бежать вниз, и т. п. Непринужденная, однако ж ни сколько не шумная веселость этих людей была чрезвычайно привлекательна; доверенность, с которою они мешались между нами, доказывала чистоту и их намерений; новые предметы натурально привлекали их внимание; они показывали необыкновенное в диких здравомыслие: каждой вещи старались узнать употребление; фортепиано им понравилось, но не произвело ни каких кривляний, напротив того, Оа тотчас подвинул стул, и стал аккампонировать игравшему; потом поднял сукно и старался узнать, как инструмент сделан. Кузница где в то самое время производилась работа, причинила несколько длинных — Уэ....! Oa тотчас понял, что делают нож, и спросил, не для него ли. Все вели себя с удивительною пристойностию; не было конюченья, ни докучливости, и (на этот раз) ни малейшего следа, почти между всеми племенами Южного Моря, общего порока воровства. Словом, они весьма выгодно отличались от всех народов этой части света, из описаний нам известных; даже от Радакцев. Нена отличался перед всеми большею пристойностью и некоторою важностию обращения; но также и особенною трусостью. Он иначе не ходил по судну как держась за меня; провести его мимо кузницы стоило мне не малого труда; внезапный звон колокольчика привел его в содрогание, однако ж после он им забавлялся. Он пожелал узнать, что за вещь зрительная труба, и я поставя ее на фокус, хотел ему показать в нее его жилище; однако ж одно приготовление его перепугало: он едва решился в нее взглянуть, и просил, чтобы я ее скорей положил в сторону, кажется, что он зрительную трубу принял за ружье или что-нибудь подобное». [15]

Когда капитан Литке делал свои наблюдения, его окружала толпа островитян: они то следовали глазами за каждым его движением, то болтали и смеялись, но ни один не отваживался переступить за черту, нарочно обведенную около палатки. Увидев что-нибудь, возбуждавшее их удивление, они часто вскрикивали: Le sacre comment! Это странное междометие осталось почти единственным памятником пребывания здесь капитана Дюперре, которого они не помнили даже и имени.

«Одним из постояннейших посетителей наших на берегу, был добрый наш сосед Каки, который регулярно каждого утра приносил нам печеных хлебного дерева плодов и, кажется, не в ожидании возмездия. Однажды привез он с собой сына, мальчика лет четырех, который, сидя на спине его верхом, боялся меня конечно более, нежели у нас мальчик того-же возраста боится трубочиста или арапа. Когда я к нему приблизился, то он, дрожа всем телом, визжал из всей мочи. Странен или страшен бывает всегда цвет кожи противуположный нашему. Какой-то черный царь сказал про посла одного из Европейских королей: «Правда, что он имеет сходство с человеком, но бел как чорт». Цвет тела Английского путешественника Денгама был до такой степени противен женщинам одного города внутри Африки, что один взгляд на него причинял им припадки тошноты.

«Мы, с своей стороны, могли подумать, что дамы Юаланские убегают нас, опасаясь таких же припадков. Совершенное их отсутствие нас изумляло. Они не только не показывались к нам, но и в ближайших селениях нигде не встречались, так, что можно было подумать, что все они усланы куда-нибудь внутрь острова, хотя это не согласовалось ни с доверенностию жителей к нам, ни с пантомимами первых посетителей......

«Рассада старшин по чинам в палатке, велел я внести с торжеством сокровища, назначенные им за отыскание украденных у нас вещей, на каждого по топору, рубашке с запонкою, и зеркалу, чтобы они скорее могли [16] иметь удовольствие видеть великолепное свое убранство. Они были в восхищении, и Сипе, в восторге, снял с себя и на меня надел ожерелье свое из сухой травы, которое однакоже так сильно терло опаленную солнцем шею мою, что я не мог продержать его на себе ни минуты. После нескольких слов объявили они желание ехать на шлюп, чтобы показать Сигире, который у нас еще не был, юрося Николая (портрет Государя Императора). Возвратясь оттуда застали они нас за обедом, в котором не отказались взять участия. «За столом Сипе вздумалось поменяться именами с Г. Ратмановым, — первый пример с нами этого общего в Южном Море обыкновения. Тотчас и другие того же захотели, и на мою долю пришелся приятель мой Нена. Он вышел из палатки, и объявил толпе, что он отныне юрось Лицке, а что Нена сидит в палатке; народ изъявил свое одобрение длинным — Уэ!........»

Оставив Юалан, капитан Литке тщетно старался отыскать Остров Мусграва, Св. Августина и два другие островка, означенные на картах Арро-Смита в широте 5° и долготе 199°, как вдруг около того места, где пересекаются пути Томсона, Дюперре и нескольких других мореплавателей, и где поэтому нельзя было ожидать ни какого нового открытия, путешественники увидели перед собою землю, которой значительная высота поразила их тем более, что весь почти Каролинский Архипелаг состоит из низменных коралловых групп и рифов. Наш мореплаватель скромно приписывает эту неожиданную находку слепой удаче, говоря, что отнюдь не должно смешивать случайного открытия с отысканием, основанным на рассчетах и соображениях. В этом смысле, рассуждает он весьма справедливо, Колумб отыскал Острова Маркиза Мевдозы, Новые Гебриды и многие другие; но важнейшее его обретение — Сандвичевы Острова, принадлежат к числу нечаянных открытий. [17]

«Густые кокосовые рощи и дым во многих местах свидетельствовали о населении острова. Вскоре стали показываться из-за северной оконечности, одна за другою, лодки под парусами, которых наконец набралось около нас до сорока, различных величин; большие содержали по четырнадцати человек, меньшие по два. Они издали начинали уже петь изо всех сил, плясать, делать разные движения головой и руками. К борту приставали они охотно, на судно же взойти на силу мог я упросить только одного, приманив его ножем. Лица дикие, с выражением недоверчивости, большие налитые кровью глаза, возня и неугомонность этих островитян, сделали весьма неприятное впечатление на нас, незабывших еще кроткого, пристойного обращения друзей наших на Юалане, от которых они отличались столько же языком, как и наружным видом. Пробыв в шумной толпе этой до полудня, наполнили мы паруса и легли вдоль южного берега острова к западу. Мало-по-малу все лодки от нас отстали. Один только островитянин, державшийся на борте судна, не хотел нас оставить, невзирая на усилия наши объяснить ему, что мы от его лодки удаляемся. Причина такой непостижимой нежности скоро объяснилась: выждав, как я, с беспечностию, к которой приучили нас добрые Юаланцы, подошел к нему близко, уцепился он за секстант, которым я готовился делать наблюдения, и с зверским остервенением силился его у меня вырвать. Дерзость его была так неожиданна, что стоявшие возле меня матросы не вдруг спохватились мне помочь, и я, изрезав только руки о края инструмента, мог его спасти от дикаря, который, после неудачи, нырнул в воду как тюлень, и поплыл к своим лодкам».

Как ни лестно для Русского ученого мореплавательства открытие высоких земель там, где все другие моряки встречали только коралловые архипелаги, или ничего не встречали, но должно согласиться, что Г. Литке открыл для Географии весьма неучтивых людей. Они даже не пустили его на берег, взбесившись за то, что он открыл их, и бухту, в [18] которой шлюп Сенявин тщетно старался бросить якорь, Г. Литке принужден был назвать «Портом Дурного Приема». Лейтенант Завалишин, посланный для отыскания якорного места, едва-было не сделался жертвою их свирепости, не говоря уже о том, что дерзкой привязчивостью отнимали они всякую возможность заниматься опасными работами.

Главный остров, который туземцы именовали Пыйнипетом, один принадлежит к разряду земель высоких: он окружен с северной и южной стороны двумя группами низменных островков, и вместе с ними получил от экспедиции общее название — «Остров Сенявина». Они лежат под 7° северной широты и 202° западной долготы от Гринвича. Пыйнипет имеет семдесят пять верст в окружности, и высочайший пункт его возвышается почти на 430 сажен над водою. Этой горе капитан Литке дал название «Монте-Санто», в память места победы, одержанной над Турками знаменитым адмиралом, придавшим имя свое шлюпу. Автор полагает, что на нем около двух тысяч жителей, — населенность для тех краев весьма значительная. Они вообще высоки ростом, лице у них широкое, нос сплющенный, губы толстые, глаза на выкате с выражением зверства и недоверия; их веселье близко к буйству и неистовству; все движения показывают ловкость и отвагу: словом, это совершенная противоположность смиренных Юаланцев. Замечательно, что путешественники нашли здесь собаку, — животное, которое почитали неизвестным в Каролинском Архипелаге: она была чрезвычайно дика, и хотя впоследствии привыкла к экипажу, однако ж для всех других сохранила хитрую злость своих прежних хозяев.

Открытые молодцы одним своим именем наводят ужас на островитян ближайших групп, где [19] боится их как Римлян и удивляются им как Финикянам. Они, в самом деле, превосходят соседей своих и воинскою смелостью, и ремесленным гением: туземцы Лугунорской группы возъимели высокое понятие о храбрости Русских, видя, что они побывав у Пыйнипетцев, снесли свои головы; каждая вещица, — дротики, пращи, и т. п., купленная путешественниками у этих странных и необыкновенных людей, приводила Лугунорцев в удивление, и они даже были уверены, что и мебель красного дерева, восхищавщая их своей полировкою, и другие предметы Европейского искусства, виденные ими на шлюпе, сделаны непременно на Пыйнипете. Они рассказывали автору, что в обретенной им группе есть один остров, которого жители решительные людоеды, и добрый его дикий приятель, Эбунг, очень живописно объяснял ему знаками, как эти хищники режут и едят человека, изъявляя с своей стороны величайшее отвращение к этой отрасли гастрономии. «Воинственные или, лучше сказать, буйные Пыйнипетцы, замечает Г. Литке, играют между этим и незадорным народом такую же роль, как жители Фиджи на архипелаге Островов Дружеских». Движимый чувством благородной кротости и почитая человека даже в каннибале, он не захотел проливать их крови, чтобы купить себе ее ценою удовольствие погулять безопасно по их негостеприимному берегу, и позволил только пугать их, в крайности, холостыми зарядами. Такое поведение приносит величайшую честь и личному характеру Г. Литке, и имени Русскому. Мореплаватели других народов конечно не были бы так человеколюбивы, хотя и благоволят называть нас иногда «варварами».

Так как уж зашла речь о Фиджи и Дружеских Островах, о людоедах и человеколюбцах, то мы [20] позволим себе сделать одно замечание на недогадливость отличного моряка нашего: надобно было, хоть в шутку, предложить Пыйнипетцам завести с ними торг сандальным деревом на том же основании, на каком командиры кораблей Высокопочтенной Ост-Индской Компании ведут его с туземцами Дружеских Островов, — и они б мигом стали лучшими его друзьями! Вы не знаете, добродушные Русские читатели, — верно не знаете того, как торгуют сандалом? Вы и не догадываетесь, чего стоить каждый кусок этого красивого и дорогого дерева, из которого сделаны смычки ваших скрипок и чудные готические игрушки, украшающие столики нежных супруг и любовниц ваших. Каждый кусок этого дерева куплен на вес человеческого мяса!.. О, это так любопытно, так человеколюбиво, так образованно, что мы в состоянии оставить на время занимательное путешествие Русского шлюпа, и рассказать вам кой-какие тайны всемирной торговли и образцового просвещения.

Ост-Индской службы капитан, Диллон, — тот самый, который открыл след судьбы Лаперуза, и которого открытием воспользовался Французский капитан Дюрвилль, составивший себе с тех пор громкое имя, — не обинуясь рассказывает в своем Путешествии 1, что сам он, Диллон, участвовал многократно в этих ужасных экспедициях на Дружеские Острова для мены битых людей на сандальное дерево. Компания посылает туда большие судна, вооруженные по образцу военных кораблей, и политика ее с дикарями состоит в том, чтобы задобрят их себе, [21] помогая им в междоусобных войнах одного острова с другим и поощряя их усердие к взаимному истреблению и каннибализму. Один залп Английскою картечью устилает весь берег трупами врагов того поколения, с которым судно заключило оборонительный и наступательный трактат, и, за эту услугу, получает оно от своих союзников груз сандалу, но стольку-то колод за каждое неприятельское тело. В 1809 году, говорит Диллон, бывший тогда младшим лейтенантом на судне The Hunter под начальством капитана Робсона, Англичане взяли нескольких живых пленников, и сдали их своим приятелям: эти несчастные были тотчас разрезаны, сжарены в печах, и съедены торжественно; а в другой раз, в 1813, торжество это происходило даже при глазах-самого капитана Робсона!

Но этот общий очерк еще не дает точного понятия о существе сандальной торговли: надобно взять описание одного какого-нибудь случая.

В одном набеге дикарей острова Вилир на соседний остров, капитан Робсон с целым своим экипажем, — Г. Диллон был тут же, — присоединился к ним на нескольких вооруженных лодках. Они взяли с собой один фальконет. Благодаря умным мерам Английского начальника, туземцы, принадлежавшие к враждебному поколению, были беспощадно избиты, посады и плантации их разрушены в одно мгновение, и тела их, сложенные в лодках Ост-Индской Компании, отправлены на парусах союзникам на пожрание, разумеется, после надлежащего их изготовления, которое Г. Диллон сам свидетельствовал, oculis fidelibus. Он сохранил даже рецепт этого стряпания, и ручается в его верности. «Тела были положены в ряд на траве, и взрезаны жрецами: Сперва отсекли ноги, [22] разбивая каждую на три части, по суставам; потом genitalia; далее руки, также разбивая каждую по частям; наконец головы. Затем связали каждый сорт членов особо, чтобы вышли пучки (блюда) стоп, голеней, кистей, и т. д.; завернули каждый пучек в пальмовый лист, и сжарили с таро (местным картофелем) в хлебной печке».

Несмотря на столь знаменитую услугу, оказанную Вилеарским туземцам, капитан Робсон, который, по словам Диллона, «сто раз набивал их желудки плотью врагов их», был обманут неблагодарными! Они не доставили ему полного, по условию, груза сандалу, отговариваясь тем, что будто-бы леса их уже истреблены. Эта несостоятельность людоедов подала повод к нападению на их лодки, в котором Англичане убили одного человека. Островитяне отплатили своим мясникам по-людоедски. Часть экипажа, в том числе и Г. Диллон, отправились на берег рубить сандал насильственно: они попали на засаду, и Вилирцы почти всех их передушили. В живых остались только Диллон и пять человек команды, спасшиеся на неприступный утес, который к счастию был так высок, что дротики и пращи дикарей туда не долетали. Здесь они защищались пальбою из ружьев. Командовал Г. Диллон, потому что старший лейтенант был убит.

«Равнина, окружавшая скалу, говорит он, была покрыта вооруженными дикарями, которые собрались со всего берега, в числе нескольких тысяч, — все, кто только был в засаде. Она теперь представляла отвратительное зрелище. Приготовляли огни, и топили печи для трупов наших злополучных товарищей, которых, равно как Боуских старшин и их убитых людей, принесли следующим образом. Двое Вилирцев взяли по палке на плеча, и перекинули через них тела своих жертв, так, что с одной стороны метались ноги, с другой головы. [23] Они торжественно притащили их к приготовленным печам, и посадили, а прочие дикари начали петь и плясать, и пробивали пулями сидящие трупы, разряжая в них наши ружья, — потому что оружие убитых было все в их руках. Только совершился этот обряд, жрецы начали взрезывать и рассекать несчастных. Мясо их тотчас клали в печи для приготовления пира победителям, а нас между-тем тщательно стерегли со всех сторон, кроме обращенной к густому лесу, который тянулся по берегам реки. Чарльз Севедж предлагал Мертину Бушарту бежать в ту сторону, и, достигнув берега, пуститься вплавь к кораблю. Я не позволял этого, угрожая застрелить первого, кто тронется с утеса, и на этот раз угроза моя подействовала. Между-тем ярость диких поукротилась, и они стали внимательно выслушивать наши увещания. Я напомнил им, что восьмеро их пленных содержатся еще на корабле, что в числе их есть Нембитей, или великий жрец, брат Вилирского верховного жреца, и что если они умертвят нас, эти пленные будут повешены; если же отпустят меня с пятерыми товарищами, мы сейчас освободим их одноплеменников. Верховный жрец, которого они считают за божество, спросил меня, правду ли я говорю, и точно ли живы брат его и семеро других. Я уверял его, что живы, и предлагал послать от себя человека к капитану, чтобы их отпустили, если он сам проводит посланного сквозь толпу до самой лодки: жрец тотчас на это согласился. Так как Томас Дефни был ранен и безоружен, я уговорил его итти с жрецом. Он должен был известить капитана Робсона о нашем ужасном положении, и настоятельно просить его от меня, чтоб освободили с корабля половину пленных и показали им большой ящик стального товару, китовых зубов, и прочего, с уверением, что отпустят все это вместе с четырью остальными пленниками, как скоро мы будем на палубе.

«Человек отправился, и я не терял его из виду, пока он взошел на палубу. Между-тем неприязненные действия на-время прекратились, и спокойствие могло б не быть нарушено, если бы неосторожность Чарльза Севеджа [21] не подала к тому такого повода, против которого людоеды никак не могли устоять. Многие старшины взлезали на утес и приближались к нам на расстояние нескольких шагов с изъявлениями приязни и обетом совершенной безопасности, если мы спустимся к ним. Я не соглашался на эти предложения, и не позволял итти людям, пока Севедж, который жил на этих островах более пяти лет и бегло говорил по-туземному, не пристал ко мне, отпустить его к старшинам, не сомневаясь, что они сдержат слово, и надеясь выговорить всем нам мир и свободу. Он упрашивать меля до того, что я наконец согласился, но сказал ему, что как он делает это против моей воли, то должен оставить ружье и снаряд. Он исполнил, и отошел сажен на сто от утеса туда, где сидел Бонесер, начальник поколения, окруженный старшинами, которые очень обрадовались гостю, потому что замышляли убить его и съесть. Однако ж они поговорили с ним несколько времени, и потом закричали мне по-своему: «Сойди к нам, Питер, мы тебе ничего не сделаем: видишь, мы ведь ничего не сделали Чарльзу!» Я отвечал, что не сойду, пока не привезут пленных. Во время этих переговоров, Китаец наш, Луис, спустился украдкою с неизвестной мне стороны утеса, чтобы отдаться под покровительство одного старшины, которого он коротко знал и которому оказал в прежние войны важную услугу. Островитяне, видя, что не могут завлечь меня в свои сети, вдруг подняли страшный визг: в ту же минуту схватили они Севеджа за ноги, и шестеро держали его головою в воде, до тех пор, пока он весь затек кровью, — от этого мясо бывает нежнее, — а к Луису подкрался пресильный дикарь, и огромной дубиною раздробил ему верхнюю часть черепа. Чуть-ли еще не заживо изрубили этих несчастных в куски, и положили в приготовленные печи.

«На нас троих яростно напали со всех сторон людоеды; но мы держали их в страхе нашими ружьями, хотя старшины и подстрекали своих стащить нас, обещая величайшие почести тому, кто убьет меня, и часто спрашивая у людей, чего боятся они трех белых, когда [25] умерщвлено их столько в один день. Они подлезали к нам очень близко. Из четырех ружей два всегда были у нас наготове. Вильсон, как плохой стрелок, только заряжал, а мы с Бушартом отпяливались. Бушарт был на родине застрельщиком, и метил мастерски: он положил двадцать семь каннибалов двадцатью восмью выстрелами, промахнувшись один только раз: я тоже нескольких убил и ранил. Видя, что им не одолеть нас без большой потери, они отступили, грозя мщением.

«Наши товарищи между-тем изжарились; их вынули из печей, и роздали жадным толпам, которые тотчас начали пожирать их. Они часто звали меня вниз, убеждая, чтоб я дал убить себя до сумерек, потому что, в противном случае, им прийдется жарить меня ночью, — что весьма неловко и неприятно. Старшины заранее разбирали меня по суставам, и, поднимая вверх наше оружие, хвалились числом убитых ими белых».

Решительность и отвага Диллова наконец исторгла их из этого отчаянного положения. Ему удалось схватить одного жреца, которого он потащил с собою к морю сквозь всю неприятельскую толпу, и тем защитил себя и своих товарищей от ее нападений 2.

Г. Литке нигде не имел дела с людоедами, — а они почти необходимы для полной занимательности «Путешествия вокруг света». Это, быть-может, недостаток в его книге, на которой строгая критика, умеющая открывать только недостатки, непременно ему укажет. Автор даже опровергает показание [26] своего Лугунорского приятеля, Эбунга, будто в открытой экспедициею группе есть один остров, населенный этими господами.

Расставшись с своим открытием, экспедиция отправилась к Острову Мортлока, и оттуда к Лугунорской группе, о которой мы уже говорили. Низменные острова, состоящие из слоя растительной земли, разостланного в уровень с морем на частых и сплетенных вершинах кораллового леса, покрытые пышным прозябением, и как-бы зыблющиеся вместе с окружающими волнами, являют одно из удивительнейших зрелищ в природе: с самого дна океана наименее совершенная жизнь органическая, жизнь животно-растительная, восстала в образе могучих великанов, чтобы, на спинах их, жизнь более совершенная, чистая растительная и чистая животная, могла построить себе роскошные чертоги, и принять в них прилично последнее и превосходнейшее ее произведение, человека!

«Необыкновенно сильно первое впечатление, производимое выникающим, так сказать, из воды, садом кокосовых пальм, признанных идеалом стройной и величественной формы, и великолепных хлебных деревьев, благодетельных как наши цереалии. Вы теряетесь в удивлении, с какою мудростью природа умела снабдить человека в двух растениях не только пищею и питьем, но и всеми нужными материалами для домов, лодок, тканей, домашней утвари и прочего, и в них же доставит ему защиту от вертикальных лучей солнца, и вместе прохладу, и свободный воздух. Но вы скоро приходите в состояние той очарованной царевны, которая осуждена была всю жизнь прогуливаться по волшебному саду: единообразие вас утомляет. Куда ни обернетесь, как ни пройдете остров, вдоль или поперег, все одно; нет камешка отличного, по которому можно бы заметить свою дорогу; нет ни права, ни лева; вершины пальм плавно и как-бы в такт колеблемые всегда с одной стороны дующим ветром; однозвучный [27] шум моря, вечно о тот же берег разбивающегося, — усыпляют вас как колыбельная песня. Так разна в скучна должна быть в жизнь обитателей низменных островов. Обитатели стран околополюсные живут конечно веселее. Полугодовая ночь, сменяющая день столь же продолжительный, забота о пропитании, по временам голодовка, разнообразят, хотя и не всегда приятным образом, жизнь их: здесь нет и этого прибежища».

Окончив обозрение Каролинского Архипелага, экспедиция в начале апреля пустилась острова Бонин-Сима, и скоро увидела и четыре группы, которых положение однако ж ни мало не соответствовало означенному на Английских картах именем Боним-Сима. Путешественники нашли здесь двух Англичан Виттрина и Петерсена, с разбившегося в 1836 году китобойного судна. Виттрин сказал им, что эти острова уже описаны капитаном Бичи, опередившим наш шлюп несколькими месяцами, и взяты им во владение Британского Величества. Бедные эти китоловы оставались тут с частию спасенного груза, в надежде, что прийдет другое судно того же хозяина. Соскучив продолжительным одиночеством среди самой богатой природы и под благословенным небом, они убедительно просили капитана Литке взять их с собою, и это желание, разумеется, было исполнено. Когда наши путешественники отправились с Виттрином на берег, чтоб взглянуть на жилище нового Робинсона и его товарища, на них напала целая рать — не островитян, а свиней, — но почти так же дерзкая и докучливая, как эскадра Пыйнипетцев.

«Свиньи, размножившиеся от двух огромных животных, спасшихся вместе с ними, не только обеспечивали их на счет пропитания, но служили им настоящими собеседниками, вопреки общепринятому мнению, будто животное это неспособно иметь привязанности к человеку. [28] Петерсен приучил к себе одного поросенка совершенно как постельную собачку; он с ним спал, и даже иногда плясал. Свиньи ходили обыкновенно по воле; но на знакомый им свист сбегались со всех концов острова к дому».

Пользуясь наступлением весны, экспедиция отправилась для описи берегов Камчатки, Земли Чукчей и Коряков и прилежащих к ней островов. Здесь капитан Литке имел случаи повторить измерение Ключевской или Камчатской Сопки, сделанное доктором Эрманом, который нашел высоту ее в 16,532 фута: вычисления Г. Литке дали только десятью футами более. Эта исполинская гора бывает ясно видна из Верхне-Камчатска в расстоянии трех-сот верст по прямой линии. По берегам Карагинского Острова путешественники видели целые стада медведей, а в Губе Св. Лаврентия встретились они с настоящими хозяевами этого края.

«Едва успели мы остановиться, как увидели едущих к нам с разных сторон из прибрежных селений Чукчей. Tapoвам, Tapoва (здорово), издали уже раздавалось. Повторяя это слово, гладили они себя по голове противу волос. Странный жест этот переняли они у Русских, которые кланяясь, откидывают всегда для обнажения головы капишоны кухлянок, в которых все в том краю ходят. Чукчи делают то же рукой, когда и ничего на голове нет. Они пристали к борту без околичностей, и взошли на судно безбоязненно. Комплиментам не было конца, и один из гостей, нашед меня вероятию недовольно учтивым хозяином, что встречаю гостей с покрытой головой, очень вежливо снял с меня шапку, и, кланяясь, повторял — Тарова. Несколько папуш табаку, розданные на всю компанию, и несколько иголок для особ прекрасного пола, скоро сдружили обе стороны. Это однако ж не мешало им просить сверх того промшки (так называют в Сибири нюхательный табак), который они с жадностью в себя втягивали. [29]

«Имея двух переводчиков, надеялся я собрать, в предстоявших нам частых сношениях с столь мало еще известными Азиатскими племенами, довольно занимательных об них сведений; но, к сожалению, с самой первой минуты убедился, что они кроме того, когда нужно что-нибудь выменять или купить, почти вовсе бесполезны. Добрые, но крайне ограниченные, старики эти, прослужив во весь свой долгий век толмачами на ярмарках и у окружных коммисаров, не только не приобрели привычки толковать с инородцами о чем-нибудь другом, но, что для нас было хуже всего, не оставили навыка, вкоренившегося со времен Павлуцкаго, видеть в них все-еще немирных, и неосторожною своею осторожностью нередко расстраивали беседу. Я не мог отучить их муштровать Чукоч, — чему вероятно научены они комисарами на ярмарках: только Чукча сделается немного фамилиярен, чего я всегда искал, — он его останавливать, чтобы перед командиром не забывался; покажется ли ему, что Чукча чем-нибудь обеспокоился, — он его успокоивать, гладить, приговаривая, мемченки (хорошо, добро), и т. д., и Чукча, ни о чем не думавший, точно получит подозрение. Я не говорю уже о плохом знании языков и природной бестолковости обоих. Иногда самый простой вопрос, в двух словах состоящий, переводили они по нескольку минут, и, как по глазам слушающих заметно было, переводили так, что никто их не понимал».

Это случается иногда и в Европе, — и не только с толмачами, но с переводчиками книг и с драгоманами. Вот описание сперва четы крещеных Чукчей, в Губе Преображения, потом беседы с их соплеменниками в одной, из бухт Губы Ночен.

«Милях в шести от Губы Преображения мы заштилели, и тотчас увидели две байдары, оттуда к нам гребущие. В одной из них отличались уже издали две фигуры в наряде вовсе не Чукоцком. Мужчина в зеленом полушубке и фуражке, и женщина в синей китайчатой камлейке и с платком на голове. Догадка, что это крещеные оказалась справедливою, когда байдары пристали к борту. После нескольких и крестных [30] поклонов, Чукча взошел на шлюп, я, нашед в переводчике старого знакомого, с которым видывался на Ижигинской ярмарке, был тотчас как дома. Супруга его также изъявила желание взойти на судно, но с условием, чтобы для большей безопасности завязали за нее веревку. Спрятав склоченные косы под платок, воображала она уже иметь право жеманствовать.

«Видя,что гость наш крестится при всяком случае, натурально было спросить о христианском его имени, — но это камень преткновения для всех этого рода христиан: он не знал своего имени. Однако ж, чтобы мы не вздумали усомниться в его обращении, он показал нам книжечку, тщательно спрятанную в деревянном футляре, и полученную им в Колыме. Мы нашли в ней молитву Господню, Символ веры и X Заповедей на Русском языке с Чукоцким переводом. В надписи руки Колымского священника Трифанова прочли мы, что она подарена при крещении Чукче, Василию Трифанову. — «Василий, Василий!» вскричал наш гость, вспомнив свое имя, которое однако ж до отправления надо было повторить ему еще несколько раз. На вопрос наш, знает ли он, что в этой книге написано, он отвечал откровенно, что не знает. — Какая ж тебе польза иметь книгу? — И этого Чукча не знал: ему дали книгу, не спрашивая, хочет ли он иметь ее, и потому он думал, что это так должно.

«Беседа паша продолжалась недолго, как гость дал нам доказательство, убедительнейшее почти чем та книга, частых своих сношений с просвещенными: он попросил водки, — чего до того времени не делал еще ни один из множества Чукоч, нас посещавших. Ему дали грогу: он не хотел пить его иначе как в байдаре, утверждая, что, выпив, опьянеет так, что не в состоянии будет держаться на ногах. Отправляясь, обещал он нам выслать оленя, которого мы однако ж не видали».

«Второго числа провела у нас день большая компания Оседлых и Оленных Чукоч. Между последними был один крещеный, которого уже издали можно было распознать по какому-то балахону из толстого синего сукна и синему шерстяному колпаку. За поясом был у него [31] колокольчик, с Русскою надписью. Любопытствуя знать, какие понятия имеют о христианстве эти неофиты, склонил я к этому речь в беседе нашей. Чукча рассказал, что он крещен на Колыме; что восприемником его был Комичар (коммисар); что его учили молитве, — в доказательство чего стал креститься. Я сделал ему с самым добрым намерением еще несколько вопросов, как вдруг мой Чукча, изменясь в лице, вскочил, бросился опрометью к байдаре своей, вынес красную лисицу, стал передо мною класть земные поклоны, потом обнял меня несколько раз очень ненежно, и, швырнув мне лисицу в лице, сел на свое место, как-будто дело сделав. Не трудно было теперь догадаться о причине смущении бедного Чукчи... Смеясь, сказал я ему, что я не поп; что до веры его мне ни какого дела нет, и что я расспрашивал его из одного любопытства, и прошу его взять лисицу обратно. Он успокоился; подарка своего не хотел взять обратно, но с радостью принял котел, топор, и другие вещи, стоившие вдвое или втрое противу лисицы.

«Покушения узнать что-нибудь об их собственной вере оставались обыкновенно без всякого успеха: такие отвлеченности далеко превосходили понятия нашего переводчика; и я думаю гости наши столь же мало остались бы удовлетворенными, если б хотели изведать через него нашу. Если в Колыме переводчики не толковее, то не удивительно, что обращенные Чукчи ни какого не имеют понятия о новой своей вере.

«Я спросил единоверца нашего, сколько у него жен: «Конечно одна!» отвечал он: «христиане больше иметь не могут». А когда дошло дело до подарков, то он попросил прибавки для другой жены (одна была с ним), оставшейся дома. Ему заметили тихонько, что он проговорился, забыл, что он крещеный. Над этим промахом он также усердно смеялся, как и мы. Водку не только он, но и все другие пили как православные».

Замечания автора об этом интересном народе исполнены самых любопытных подробностей. Разговоры с Чукчами и их образ жизни, игр и плясок изображены превосходно. [32]

Мы оставим автора в унылых окрестностях Берингова Пролива, и непременно возвратимся с ним еще раз в Южное Море, как скоро выйдут следующие части этого прекрасного сочинения. Общий результат четырех-летнего плавания экспедиции столь же блистателен, как и его подробности. Астрономическое определение, с описанием, берега Камчатки, Островов Карагинских, дотоле вовсе неизвестных, Острова Св. Матвея и берега Земли Чукчей, двадцати шести групп Каролинского Архипелага и множества других мест на земном шаре; открытие двенадцати новых островов, великолепный атлас, содержащий в себе более пятидесяти карт; драгоценные опыты с магнитною стрелкою, о которых говорили мы уже в прошлом году (Магнитность Земного Шара, Б. для Ч., № 2); весьма важные наблюдения над маятником и над часовыми колебаниями барометра, огромные богатства по части Зоологии, Ботаники, Геогнозии и Этнографии и портфель, состоящий из 1250 отличных рисунков, суть плоды предприятия, столь же лестного для Русского мореплавания, сколько полезного для науки и совершенного со славою для всех, в нем участвовавших.


Комментарии

1. Narrative and successful result of a voyage in the South Seas, performed by order of the Government of British India to ascertain the actual fate of La Perouse’s expedition, etc., by the Chev. Captain Dillon, London, 1830.

2. Скажем здесь мимоходом, что это самое приключение почтенных искателей сандала и было поводом открытия следа Лаперуза. Поссорившись так жестоко с самыми любезными жителями Дружеских Островов, капитан Робсон принужден был отправиться для покупки сандального дерева на острове Тукопию, и Г. Диллон нашел тут разные Европейские вещи с Французскими гербами, перешедшие сюда с соседнего острова Маликоло, где, как теперь не подлежит сомнению, погибла Лаперузова экспедиция.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие вокруг света, совершенное по повелению государя императора Николая I, на военном шлюпе – «Сенявин» в 1828-1829 годах, флота капитаном Федором Литке // Библиотека для чтения, Том 9. 1834

© текст - ??. 1834
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Андреев-Попович И. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Библиотека для чтения. 1834