-

ЧАРЛЬЗ РОУКРОФТ

РАССКАЗЫ О КОЛОНИЯХ ВАНДИМЕНОВОЙ ЗЕМЛИ

СТАТЬЯ ПЯТАЯ.

Неудачное начало дела. — Черный Джек. — Переряживанье и новые приключения — Неожиданная встреча. — Разгадка таинственного письма. — Следы беглецов. — Преследование их. — Матрос. — Продавец лошадей. — Туземцы.

Пробыв около двух часов у Green-ponds, я пошел к дому человека, на руках которого была оставлена дочь Цыгана. Но напрасно несколько раз принимался я стучаться в дверь: никто не показывался. Изумленный, я попробовал отворить ее сам. Дверь уступила моим усилиям.

Дом был, однакож, совершенно пуст. Долго стоял я на пороге, соображая, что начать, и каждую минуту ожидая кого нибудь, кто мог бы мне дать объяснение об отсутствующих. Вдруг, взглянув на реку Дервент, я заметил сильное движение [29] на пристани и вскоре за тем увидел отряд солдат, вошедшие в лодку и поплывшие к кораблю, находившемуся в четверти мили от плотины и готовому к отплытию. Я решился итти туда же, к собравшейся толпе. Лодка между тем быстро приближалась к кораблю. Толпа эта состояла из самых разнородных классов; большую часть ее составляли, впрочем, узники, находящиеся на службе правительства и отличающиеся от других преступников своими куртками. Разные замечания, раздававшиеся вокруг меня, вскоре дали мне понять, что занимало собравшуюся толпу.

— Нашли его? спросил один.

— Какое нашли! Разве не видите, что солдаты только что теперь отправляются за ним! возразил другой.

— Да они во веки веков не отыщут его! подхватил третий.

— Констабли обыскали весь корабль, — все крысьи дыры обсмотрели — и ничего не нашли.

— Корабль, вероятно, будут обкуривать.

— Это ему не по вкусу придется! Нет ничего лучше обкуривания, чтобы поймать беглеца.

— Да кто же бежал? спросил один из толпы. — Верно, кому нибудь жарко сделалось здесь...

— Это Черный Джак дал тягу? отвечал другой, с плутовской рожей и в желтой куртке. — Говорят, он сидит где-то в бочке... А убежать, говорят, помогли ему матросы.

— У Джака денег всегда было вдоволь. Желал бы я знать, откуда он брал их.

— Я думаю, многие хотели бы знать это, сказал Желтая Куртка. — Джак всегда строил какие-то планы...

— Не был ли он governments-man? (Ссыльные в государственной службе.) спросила какая-то толстая фигура в черном бархатном сюртуке, с соломенкой во рту.

— Да, вечный; но он получил паспорт, с позволением ходить где угодно... за какие это услуги — Бог весть, — только уж не за красоту... Впрочем, с деньгами все сделаешь!... Поговаривают, будто Джак, прежде чем прибыл сюда, был адвокатом.

— Что же они сделают с ним, когда поймают? спросил толстый фермер.

— Повесят! отвечал Желтая Куртка. — Вот и работа шерифу!... (В Англии и в английских колониях должность палача исполняет шериф графства или помощник шерифа, и это не считается унизительным.) [30]

— Не повесят, возразил какой-то человек, прилежно одетый. — Пошлют только в Макарьеву гавань.

— Только?! вскричал Желтая Куртка. — Так, по вашему, Макарьева гавань — так себе?... Нет! что до меня, я скорее двадцать раз соглашусь качаться на виселице, нежели отправиться в это место!... Ага! вон, солдаты подымаются наверх... строятся, на палубе, в две линии... Вот теперь-то увидим комедию!...

Меня начало интересовать положение неизвестного мне беглеца, которого в толпе называли Черным Джаком. И я, вслед за другими, выдвинулся вперед. Мы наблюдали за кораблем около четверти часа, как вдруг увидели небольшой дымок, поднявшийся на носу; тотчас после того отдали сигнал, на который отвечали с берега. Палуба оживилась; небольшой отряд солдат приблизился к берегу, чтобы очистить место для высадки людей, ожидаемых с судна; а через несколько минут опустили в лодку что-то плотно укутанное и начали грести к берегу.

— Это Черный Джак! закричал Желтая Куртка. — Они выкурили его из норы... Пропал теперь!

С этими словами Желтая Куртка протеснился к месту, где лодка должна была причалить. Но видимое любопытство Желтой Куртки вблизи видеть пойманного беглеца остановил сержант.

— Назад! закричал он. — Куда лезете! мало еще места на плотине!...

— Я не лезу! возразил Желтая Куртка: — мне хочется посмотреть только, каково-то придется тому, которого обкуривали. — Теперь уж он настоящий Черный Джак!...

Когда лодка причалила, два констабля вывели из нее беглеца, придерживая его с обеих сторон. Несчастный казался так утомленным и беспомощным, что ему даже не перевязали рук. Проходя, шатаясь, мимо человека в желтой куртке, беглец бросил на него значительный взгляд, пошатнулся и упал из рук констеблей. Желтая Куртка бросился к нему, как бы желая поддержать его, и схватил беглеца за руку. Тут я снова заметил, как они обменялись осторожным, но пугливым взглядом. Меня это поразило и навело на твердое убеждение, что пойманный беглец только притворяется слабым, а человек в желтой куртке — его сообщник в каком нибудь тайном замысле.

Любопытство мое было сильно возбуждено, и я не сводил глаз с Желтой Куртки, который в эту минуту, казалось, не обращая [31] на пойманного никакого внимании, старался протискаться сквозь толпу.

Не могу объяснить, что собственно побудило меня к тому, только я поспешно последовал за этим человеком. А он, не поворачиваясь и приняв беззаботный вид, направлялся к верхней части города. Поворотив за угол, Желтая Куртка остановился, посмотрев на какую-то вещь, находящуюся у него в руке, и потом как будто начал читать что-то с большим вниканием. После некоторого времени, человек этот хотел было итти далее, как вдруг увидел меня: присутствие мое, по видимому, изумило и напугало его. С минуту он колебался в каком-то намерении, но потом, как бы решившись, воротился и пошел по другому направлению, и снял шляпу, когда проходил мимо меня.

Между тем наступал вечер. Я решился, прежде чем ворочусь в гостинницу, еще раз отправиться к дому, где предполагал найти дочь бушренджера. Но на стук мой опять никто не отвечал, — по давишнему я отворил двери, но и теперь не попалось мне ни одной живой лущи; не было даже следов, чтоб кто нибудь приходил сюда в мое отсутствие. Утомленный ездой, я присел к окну.

Смотря на дорогу в противоположную сторону той, откуда пришел, я вдруг увидел человека в желтой куртке, направлявшегося, по видимому, к тому же самому месту, где находился и я. Неожиданное появление его навело меня на мысль, не имеет ли этот человек какой нибудь связи с лицами, которых я отыскиваю. Не видя меня, но все-таки оглядываясь, не замечает ли за ним кто нибудь, Желтая Куртка пошел прямо к дому. Взявшись за ручку дверей, человек этот тотчас же, однакож, оставил ее и начал медленно обходить все здание, желая, вероятно, удостовериться, что вблизи его никого нет. Я решился не показываться на глаза его.

На задней стене находилось окно, затворенное ставнем, и весь дом состоял из одной комнаты с кухней. Между тем стемнело, и я рассудил, что если мне удастся незаметно отворить дверь, то я могу пробраться на другую сторону дома, пока таинственный дозорный обходит его. Я так и сделал, проскользнув из двери быстро на другую сторону дома, заглянул за угол и, не видя Желтой Куртки, тотчас же обошел его. В туже минуту я услышал скрып двери и шаги в доме.

Осторожно подошел я к окну, ожидая, что будет дальше; но прошло полчаса, как я не трогался с места, а не увидел ничего [32] нового. Меня начала одолевать усталость, и я не знал, на что решаться, как вдруг услышал, по направлению к лесу (дом этот был крайний в городе) приятные звуки, издаваемые австралийской сорокой; но как ни походили они на настоящее пение птицы, все-таки, однако, отзывались подражанием; и я не без причины подумал, что это какой нибудь сигнал. Положение мое — между лесом и задним окном, было очень невыгодно, и потому я обошел в сторону. Секундой позже моя осторожность оказалась бы бесполезною, потому что почти в тот же миг мелькнул в окне свет и сигнал повторился.

Между тем совершенно стемнелось, и любопытство мое достигло высшей степени. Плотно прижавшись к стене, с нетерпением ждал я последствий, окончательно утвердившись в мысли, что все происходившее вокруг меня имеет отношение к ребенку, которого я обязался взять под свое покровительство.

Несколько времени спустя, я услышал шаги осторожно приближающегося человека и стал опасаться, как бы он не открыл меня; к счастию, незнакомец вошел в дом чрез заднее окно, или, вернее, отверстие, потому что оно не имело ни стекла, ни рамки. Чтобы слышать решительно все, что говорилось в дому, я подполз на четвереньках под отверстие, куда только что влез незнакомец. Свету уже не было в комнате, и вот что услышал я прежде всего:

— Так они поймали Черного Джака? А ведь хитро выдумал: спрятался в бочку с двумя поддельными днами внизу, а наверху йода.

— Да, сказал Желтая Куртка: — дым едва не задушил его. У него закружилась голова: он и начал стучать ногами и раздвигать руками; его и нашли.

— Ты думаешь, что это ему будет шеи стоить?

— Не в том дело! Нам он более не нужен... Теперь надо подумать о работе. Что же мы предпримем прежде всего?

— Хоть повесь, не знаю!... А вот девочку-то зачем прячем мы, когда Джака нет уже?...

— О, это не джакова работа, возразил Желтая Куртка. — Он только вторая рука в этом деле... Нет! тут замешан кое-кто поважнее... Ты ведь знаешь, денег не жалели...

— Откуда, однако, ветер? Не слишком-то ловко итти на такие дела с завязанными главами... Не хотят ли они отправить девочку?... [33]

— Да кажись, что так! подхватил Желтая Куртка. — Видишь, теперь она мешает им... так по крайней мере Джак сказывал. У девочки-то, говорят, в Англии поместья есть, или что-то в этом роде... Джак не мог всего узнать... Да нам, впрочем, и не к чему знать более. Мы получаем и без того хорошую плату.

— Ну, так я не возьмусь за это дело, сказал другой. — Я знаю, что в без этой истории получу местечко в Макарьевой гавани у если они меня поймают. Цыган всегда поступал честно и благородно с арестантами: так я и пальцем не трону его ребенка. Вот укрыть девочку на некоторое время — пожалуй, согласен... Надо только знать, чего они еще хотят... Зачем Черный Джак пытался бежать в такое время, когда он был всего нужнее?

— Я и сам не понимаю этого... Впрочем, у меня есть бумага от него...

— Как?! как это случилось? что он говорит?

— Да вот бумага, мало написано только.

— Зажги-ка свечку: посмотрим.

Я удвоил внимание и по свету, пробившемуся сквозь щель, увидел, что Джак и его сообщник просматривали письмо.

— Ну, спросил Желтая Куртка: — что ты скажешь на это?

— Она говорит немного.

— В случае, если меня поймают, отнеси это письмо в красный дом на Эму-стрите. Подателю обещано хорошее вознаграждение.

— Ты, верно, не понесешь его! заметил Желтая Куртка.

— Само собой, не понесу: в городе слишком горячо для меня. Сделай ты. Получай мою долю, — так и быть!

— Чего боишься! все будет сделано честно... Но теперь пора: меня ждут к семи часам.

— Да и я уйду в семь... а когда ж мы опять увидимся?

— Будь завтра в это же время здесь и дай тот же сигнал.

— Ну, хорошо!

Окно отворилось, и я скользнул за угол и плотно прилег за доком. Незнакомец, не останавливаясь, побежал в лес. Когда он находился от меня на некотором расстоянии, я снова подошел к неплотно притворенному окну и, мучимый любопытством, осторожно приподнялся и заглянул в комнату, между стеной и ставнями. Тогда ясно разглядел я человека в желтой куртке, [34] как он, подняв на очаге камень, подсунул под него письмо (вероятно то, о котором только что говорили). Потом он вышел из дому, по дороге в город.

Переждав немного, чтобы не подвергнуться встрече с человеком в желтой куртке, в случае нечаянного возвращения его, я вошел в комнату. Было темно, но я легко отыскал камень и письмо и, взяв его, отправился в город. Дорогой я обдумал, что мне следовало сделать, и решился, не теряя ни минуты, все довести до сведения правительства. Письмо было без адреса и с грубо вырезанными на печати буквами J. S. Сначала я колебался некоторое время, прочитать ли письмо, или нет; но мне пришло на мысль, что язык его, быть может, мне, как не посвященному в тайное дело, не будет понятен; к тому же, сломав печать, я мог возбудить против себя подозрение и скорее запутать дело, нежели разъяснить его. На этом основании, я и не решился раскрыть письмо, надеясь узнать содержание его другим образом — помощию хитрости. Я отправился к одному моему приятелю и сказал ему, что намерен привести в исполнение план, требовавший, чтобы я перерядился. Приятель мой с изумлением поглядел на меня, не делая, однакож, из вежливости, никаких вопросов. Он ограничился тем, что опустил руки в карман и начал неистово насвистывать какую-то арию. Я же между тем из почтенного переселенца постепенно превращался в лихого матроса, в маленькой круглой шляпе и с невыносимым запахом рыбы. В добавок ко всему этому, приятель советовал мне вымазать руки дегтем и перепачкать им и самое лицо и даже бакенбарды; Я, однако, уклонился от всех этих дружеских предложении, взяв только огромный кусок табаку, который приятель вдвинул мне в рот, с замечанием, что это придаст моей речи настоящий морской выговор. Я не прежде заметил сыгранную со мной шутку, как когда не сделался уже болен от этого отвратительного «лакомства» матросов.

В таком-то костюме поспешил я к красному дому, довольно большому и снабженному молотком и звонком. До молотка я не коснулся, но дернул изо всей силы, по матросски, за звонок. С сильным биением сердца ожидал я результата моей хитрости.

До девяти часов оставалось немного, и ночь была чрезвычайно холодна, земля покрыта снегом, а темные тучи, окружавшие вершину Mount Wellington, предрекали непогоду и, быть может, мятелицу.

Между тем как я стоял перед дверьми, запустив руки в карманы, с отвратительной жвачкой во рту, и старался принять по [35] возможности позу матроса, балансирующего своими растопыренными и косолапыми ногами, — мне невольно пришла мысль о моей странной судьбе: я — суррейский фермер — принужден испытывать все возможные приключения, из которых последнее, по видимому, должно было кончиться для меня весьма неприятно.

Вдруг я услышал, как отодвинули за пор двери, и когда она отворилась, на пороге ее я увидеть дряхлую и безобразную женщину, со свечей в руке. Она прямо обратилась ко мне с тем вопросом, на который у меня скорее всего не нашлось бы ответа:

— Кого вам нужно?

«Плохо дело!» подумал я, но, вспомнив совет одного человека, сказавшего, что самое лучшее средство выпутаться из ответа на затруднительный вопрос — есть самому сделать вопрос, — я шепотом проговорил:

— Он дома?

— Кто дома? спросила старуха.

— Кто? — Ну, он... разве не знаешь?... У меня есть письмо к нему.

— Письмо? а? дайте сюда!

— Извините, возразил я: — то есть я этого никак не могу сделать: мне поручили отдать эту штуку в собственные руки джентльмена, если у него имеются руки, и потому-то я взялся за бакборт, заворотил за стирборд (я не знал, что значат эти слова, но надеялся, что и старуха не поймет их) и лег здесь в дрейф.

В самом деле, мои морские термины, по видимому, убедительно подействовали на старуху; и, желая поддержать ее расположение ко мне и остаться верным своему характеру, который, как я надеялся, получил совершенно не сухопутный оттенок, благодаря страшному куску жвачки, находившейся за моей щекой, я крепко стиснул табак зубами и, словно американец, харкнул так искусно, как будто во всю жизнь только тем и занимало», — потом задернул панталоны и ждал ответа.

— Ах, ты травное животное! пронзительно вскричала старуха, отбежав в сени: — как ты смеешь обрызгивать своим мерзким табачным соком дома порядочных людей! Не думаешь ли ты, что мне только и дело, что мыть пол за такими гадкими смоляными куртками? Негодное ты морское растение!

— Что там такое? закричал голос из комнаты, дверь которой отворилась в ту же минуту. — Что за шум в такую позднюю пору!... [36]

— Да вон этот чумичка-матрос — плюет... говорят, что него есть письмо к вам...

— Да, сэр, подтвердил я: — у меня есть письмо к вам. Так если вы тот самый джентльмен, кому оно следует... Так если вы тот, то знаете, что я имею причину быть осторожным...

— Затворите дверь! закричал незнакомец, обращаясь к старухе: — задвиньте засовы... — Ну-ка, приятель, поди сюда.

Я вошел в довольно чистую комнату, ничем, впрочем, не отличавшуюся от других. Против меня находился еще другой выход, которого я сначала не заметил.

— Ну! грубым тоном сказал хозяин красного дома: — где письмо?

Я бросил косвенный взгляд на моего собеседника, чтобы узнать, что он за человек. Казалось, ему было около сорока лет. Одежда его состояла из старого изношенного сюртука и жилета, серых панталон и черных камашей; галстух — красный. Но обращение его нисколько не подходило к костюму, и мне невольно пришло на мысль, что незнакомец также переряжен и не умеет вести себя в дурном, непривычном платье. Да и рука, протянутая им за письмом, была нежна и бела. Лицо его показалось мне знакомым; только я не мог припомнить, когда и где видел его. Черты лица незнакомца были бы даже красивы, еслиб не безобразили их злость и хитрость.

Незнакомец с живостью повторил приказание:

— Отдай мне письмо!

— Извините, сэр! отвечал я: — если не вдруг послушаюсь вас. — Мне надо знать, тот ля вы, кому велено мне отдать письмо. Не угодно ли вам назвать себя? (он посмотрел на меня пристально). — Нужно же знать мне, продолжал я смелее: — так ли ваше имя, как сказано мне.

Незнакомец на минуту прищурил глаза, потом взглянул на противоположную дверь и, казалось, размышлял, привести ли в исполнение какое-то намерение; но вдруг, как бы передумав, он снова обратился ко мне; сказав:

— Хорошо!... Мое имя... можно сказать... ведь ты же его знаешь?

— Известно! отвечал я. — Мне бы и не поручали письма, еслиб я не знал... тайны; но опасность, которой мы подвергаемся, так велика, продолжал я, пристально глядя на незнакомца: — [37] что предосторожность необходима. Мне надо увериться, точно да вы тот самые, к кому я послан...

— А как тебя зовут? внезапно спросил незнакомец.

Тут я и сел! О возможности такого вопроса я не подумал, при всей его естественности, и потому теперь едва я не потерял присутствия духа. В первую минуту я решительно не знал, как бы назваться, но потом, обдумав, что малейшая медленность в ответе может возбудить подозрение, я внезапно вскрикнул свое настоящее имя:

— Уильям Торнлей!

— Это вымышленное или настоящее имя?

— Настоящее! подтвердил я. — И я не задумавшись сказал его, для того, чтоб вы знали, как поступить. Надежнее всего иметь доверие друг к другу.

— Конечно! говорил незнакомец. — Итак, вот до чего дошло!... да... Так мы теперь, вероятно, все равны... Мы... мы должны доверять друг другу... Я известен под именем Джона Вольсея. Достаточно ли этого?

Тогда я отдал незнакомцу письмо.

— Что это? вскричал он, взглянув на чистое место, где бы должна быть надпись, и делая шаг вперед. — На письме нет имени, и я сказал тебе свое!...

— Посмотрите на печать! заметил я, не зная, как выйти из затруднения.

Вольсей поднес письмо к свече.

— Да..., так! проворчал он, спустя несколько секунд. — Но в тебе, любезный, есть что-то такое, чего я не могу понять, продолжал он, обратясь ко мне. — Садись-ка, пока я прочту письмо.

Содержанием его Вольсей остался, по видимому, доволен; несмотря на то, на лице его вскоре выразились сомнение и опасение.

— Ты знаешь, что здесь написано? спросил он.

— Знаю! отвечал я.

— В письме говорится, что ты знаком с внутренностью страны...

— Еще бы! подхватил я, недоумевая, однакожь, чего хочет от меня Вольсей.

— И ты надеешься в эту же ночь привести меня к тому месту, куда они отвезли ее?

— Конечно! отвечал я наугад, задрожав всеми членами моими, в боязливом ожидании того, что могло случиться со мной. [38] В тоже время я уже не сомневался в найденном мной следе дочери Цыгана.

— К разрешенной хижине, близь Семимильного берега! проговорил Вольсей шепотом и в раздумье. — Ты умеешь ездить верхом?

— Всю жизнь свою ничего другого не делал! отвечал я, сбитый с толку быстрым вопросом. Ошибку свою и заметил, правда, тотчас же; но было уже поздно.

— Целую жизнь верхом ездил?! с изумлением вскричал Вольсей, вскочив со стула. — Это как?... Покажи-ка свои руки... А! ты не матрос... ты обманул меня... измена!... Кто ты? говори, плут!... Я заставлю тебя сказать... Чего ты хочешь? зачем ты пришел сюда? где ты взял это письмо?

И, говоря это, Вольсей отворил двери и крикнул. Настала решительная минута. Главным для меня делом было завладеть таинственным письмом, лежавшим на столе, и прежде чем Вольсей мог предупредить меня, я кинулся к письму и схватил его. Но в ту же минуту появились, в задних дверях, два человека. Не теряя времени, стремглав бросился я чрез другие дверь, которые вели к улице, и таким образом достиг наружных ворот, но в потьмах не мог найти задвижки, и два человека схватили меня. Но я успел дернуть за цепь у дверей и закричать изо всех сил.

— Ударьте его! сказал Вольсей.

Доведенный до крайности, я вынул из кармана пистолет, но прежде чем успел выстрелить, почувствовал вдруг удар по голове каким-то эластичным орудием и в тот же миг грянулся на землю без памяти.

Опомнившись, я заметил, что нахожусь в каком-то темном месте. В голове я чувствовал страшную боль; мне было холодно и дурно. Попробовав приподняться, я ударился лбом о находящийся надо мной кирпичный свод, так что едва снова не лишился чувств; осторожно ощупывая вокруг себя, я нашел, что нахожусь в каком-то погребе: руки моя повсюду касались кирпичей, образовавших надо мной сырой и холодный свод.

Сознаюсь, что я порядочно струсил: несомненно было, что те, во власти которых я теперь находился, ни минуты бы не задумались убить меня, еслиб считали это необходимым для своей безопасность И я слишком поздно раскаивался в том, что предпринял так необдуманно, и ночью к тому же, это неприятное дело.

Бодрость духа, которой я не терял ни в каких случаях, поддерживала меня и здесь. Я тотчас же начал размышлять о [39] возможности найти средство к побегу. Прежде всего я стал было надеяться на приятеля, снабдившего меня матросской одеждой: «любопытство — подымал я — и опасение о моем отсутствии побудят его искать меня». Шаткость такого предположения была, однакож, очевидна, и я оставил его, невольно обратясь к моему настоящему положению. Окружающая меня темнота поражала прежде всего в сильнее всего; но я — повторяю — старался вооружиться мужеством. На голове своей я осязал большую шишку; но крови не было, руки находились на свободе, и мысль, что где есть жизнь, там и надежда, утешала меня. Ощупывая вокруг себя, я убедился, что нахожусь в каком-то погребе, вышиною около четырех футов, длиною от десяти до двенадцати и в шесть футов ширины. Тщательно ощупал я пол, потолок и стены, думая найти где нибудь выход, но нигде не мог открыть никакого отверстие. Откуда меня ввели сюда — этого я никак не мог понять. Слишком напряженное старание выйти из заточения изнурило меня до крайности; мне сделалось дурно и голова у меня закружилась, что я приписывал преимущественно тесноте. Минуты казались часами. Наконец отчаяние вынудило меня искать выхода снова. Ощупывая сырую стену, я заметил, что известь в одном месте была свежа и мягка. Ужас охватил меня, когда вдруг открылась предо мной цель моих притеснителей — заживо схоронить меня в этом погребе. Несколько минут я оставался я без движения, и боль в голове становилась нестерпимою; чувство самосохранения, однакож, опять подкрепило меня. Уверенный, что снаружи нечего ждать какой либо помощи, я снова обратился к надеждам на самого себя. Размышляя о моем беспомощном состоянии, мне пришло в голову, что мерзавцы, во власти которых я находился, только недавно заклали выход, и известь еще так мягка, то я в состоянии буду по одиначке вынуть кирпичи, которыми заложен выход. Занятый этою мыслью, я опустил руку в карман, за ножом, и почувствовал в руке письмо — причину всех моих настоящих бедствий. Это меня обрадовало, даже и в том положении, в каком я находился в темноте в заключении и почти без надежды спастись, и таким образом в совершенной бесполезности письма, на которое рассчитывал так много. Но и теперь даже интересуясь судьбой бедной девочки, вверенной моим попечениям, я осторожно всунул письмо в карман. К тому же, раз что нибудь задумав сделать, я некогда не отставал от моего намерения. Кроме того, в последнее время я испытал так много, набежал стольких опасностей, что и теперь не совершенно еще потерял надежду на избавление. В кармане я нашел и мой большой нож и, к изумлению, [40] один из моих пистолетов, с маленькой пороховницей и мешочком пуль. Сознание, что имею оружие, которым могу защищаться в случае нападения, возвратило мне всю мою энергию; и, осмотрев, заряжен ли пистолет, и положив на сухое место пороховницу, я принялся очищать себе дорогу. Так как нельзя было сидеть не скорчившись, то я работал на коленях. Известку между кирпичами я отцарапал без труда, но самые кирпичи, слишком плотно сложенные, не мог и с места сдвинуть. К тому же, пытаться ножом сделать отверстие в массе, твердой как кремень, казалось работой совершенно напрасной; и я снова бросился на землю и начал думать о способе освобождения; тут мне пришло в голову, что собственная тяжесть кирпичей сжимает их, и что известь не успела еще высохнуть, и что я, следовательно, своею силою мог сдвинуть камни с места. В самом деле, когда я уперся плечами в сырое место, кирпичи подались; вскоре мне удалось очистить проход, в который я и пролез благополучно. Но и здесь оказалось совершенно темно. Впрочем, ощупывая кирпичную стену, я нашел, что она выше первой, я уверился таким образом, что нахожусь теперь в комнате или подвале для склада товаров. Осторожно подвигаясь вперед, из боязни упасть в какое нибудь отверстие, я добрался наконец до конца стены и в правом углу ее нашел тяжелую дверь. Вскоре ощупал я большой, грубо выкованный замок, запертый изнутри. Отворить его ножом казалось опасно: нож мог переломиться, и я потерял бы столько полезное для меня орудие. Но в отдаленном углу лежала, к счастию, целая куча всех возможных вещей — кусков железа и дерева, гвоздей, старых железных обручей и т. п. Я нашел тут кусок переломленного лома, которым и вывернул замок. Дверь отворилась. «(Теперь — думал, я — наступила минута самой сильной опасности, и нужно держать ухо востро». С ломом в правой руке и пистолетом со взведенным курком в левой, осторожно выглянул я чрез отворенную дверь. Она выходила на двор. Протянув левую руку и пройди несколько шагов, я вдруг ощупал стену красного дома, как и предполагал. Непроницаемую тьму вокруг меня несколько разгонял снег, благодаря которому я мог различать контур противолежащих домов. В тоже время я чувствовал, как свежий воздух укреплял меня. Все было тихо. Подвигаясь вдоль стены, я ощупал дверь, находившуюся прямо против той, из которой и вышел. Решившись ожидать рассвета, я сел на пороге отворенной мною двери. Было страшно холодно, и я, вероятно, задремал, потому что с испугом вскочил с своего места, при мысли, что [41] предался сну и подвергся опасности быть схваченным. К радости моей, я, впрочем, начал яснее различать окружающие предметы и увидел, что уже настало утро. Но вряд ли могу я описать ту боль, которую я чувствовал во всех членах моих от холода; и, чтобы согреться, я начал топать ногами и бегать. После того, осматриваясь, я увидел, что в подвале, где меня заперли, кроме большой двери, которую я выломал, другого выхода не было. Стена здания шла, параллельно со стеной красного дома, так что между, ними находился узкий ход. Во всем доме не было им одного окна, — никакого отверстия, кроме дверей, которые я ощупал в потьмах, и которые оказались теперь затворенными изнутри. Выломать эти двери я считал опасным, боясь дать знать о себе обитателям этого дома: они одержали бы верх надо мной прежде чем я, в такое раннее время дня, мог получить помощь. Надо было, значит, искать другого средства выбраться на свободу. Стена слишком высока: перелезть через нее не представлялось возможности; но я надеялся, что если мне удастся затворить дверь в красный дом снаружи, то я легко взберусь по ней на крышу и оттуда, с другой стороны, спущусь на улицу. Между тем совершенно рассвело, так что я удобно мог выбрать в куче хлама несколько железных обручей и кусков дерева, чтоб загромоздить ими двери. Но большого труда стоило мне взлезть на высокую дверь: я весь иззяб и кроме того должен был остерегаться произвести шум. С помощью замка, на который я поставил ногу, мне удалось, однако, подняться на крышу из толстых досок и весьма скользкую от снегу, лежавшего на ней дюйма в три. Я готовился уже соскочить на открытое место за стеной, граничившее лесом, как вдруг обломок лома, который я положил на края крыши — так как руками должен был держаться за нее — с шумом упал, и прямо на мою постройку у дверей. Это обстоятельство ускоривало необходимость соскочить с крыши; но, прежде чем я успел спрыгнуть, я увидел перед собой человека в желтой куртке; он сделал движение, будто хочет следовать за мной. Но я вынул пистолет и прицелился в него: Желтая Куртка тотчас же воротился в дом, захлопнув за собой двери. После того я благополучно соскочил на улицу и стремглав пустился к гостиннице. Никого не встретив около дома, я начал звонить изо всех сил.

— Который час? спросил я слугу, отворившего дверь.

— Ровно пять, сэр. Мы удивлялись, что вы вчера вечером не воротились домой. Мирный судья из Клейда прибыл и осведомлялся о вас. Было около десяти часов вечера, и он сказал, что [42] ему необходимо нужно поговорить с вами... никак не мог придумать, какая бы это причина удержала вас...

— Отведи меня сейчас же в его комнату, сказал я: — как можно скорее, разведи огонь и приготовь горячего чаю и кушанья. — Я тотчас же отправлюсь по делам...

Через минуту я был уже в комнате моего приятеля.

— Что это с вами? вскричал судья: — вас узнать нельзя!... где вы пропадали всю ночь?

В коротких словах, рассказал я судье о моих приключениях.

— Где же это таинственное письмо? спросил он.

— Здесь. — Я его еще сам не читал... Прочтите-ка вслух. Я все еще едва вижу...

«Все в порядке — читал судья — девочка спрятана в хижине Буркса на Семимильном береге. Пионер легко может взять ее на борд; ненужно только терять времени, потому что в этой негодной стране (если бы Крабб прочел эти строки!) никто не должен доверяться друг другу. Мейк доведет вас до места.

Ваш Й. С.».

— Написано немного, но достаточно для нас. Кто же этот Мейк?

— Не знаю, — может быть, парень в желтой куртке?

— Либо его товарищ, который вчера вечером снова убежал и лес.

— Вероятно, он хотел сойтись сегодня в семь часов вечера с Желтой Курткой.

— А вот мы сведем их!... Прежде всего, однакожь, надо забрать жильцов красного дома. Чувствуете ля вы в себе довольно силы, чтобы отнести несколько строк в полицию? В таком случае, подождите меня с констеблем на углу почты; а я между тем оденусь.

Выпив чашку горячего чаю и наскоро позавтракав, я тотчас же отправился в полицию, где, по требованию судьи, ко мне присоединились четверо констаблей, из которых один, по условию, пошел со мной к почте, между тем как остальные трое, чтобы не возбудить внимания, шли за нами поодиначке, не теряя нас из виду. За ранним временем, улицы были еще довольно пусты. На условленном месте сошлись мы с судьей и немедленно отправились к красному дому. [43]

— Идите к за дням дверям! сказал судья двоим из констаблей: — и хватайте каждого, кто вздумает улизнуть. Кто же станет сопротивляться, в того стреляйте.

Один из констаблей постучался в двери.

— Вы думаете, что мы довольно сильны, чтобы справиться с ними? заметил я.

— О, разумеется, — по крайней мере днем. Кроме того, мы всегда, когда пожелаем, можем получить подкрепление, да и констаблям не в первый уже раз ловить подобных мошенников... Не отвечают?... стучитесь еще!

— Посмотрите-ка, затворена ли дверь.

— Крепко! Но если вашей милости угодно, мы скоро отворим ее.

— Постучитесь, позвоните еще... нет ответа?... ну так отворяйте как знаете... Не дожидаться же их...

— Стой! возразил один из констаблей, собиравшийся ломать замок ломом. — Может быть, мошенники улизнули, а дверь-то замкнули. Дай-ка я попробую.

И, сказав это, он вынул из под плаща связку ключей, взял один из них наудачу — и отворил дверь.

— Моя правда, сказал констебль: — улизнули.

— Обыщите теперь, заметил судья: — только поскорее.

Обыскали весь дом, обсмотрели каждый угол, даже подняли половицы, но нигде никого не нашли, и как ни поспешно делалось это, мы, однакожь, провозилась до осьми часов. В комнате, где я отдал Вольсею письмо, стояла письменная конторка, отворенная и в беспорядке, показывавшем, что кто-то рылся в ней и искал какой-то бумаги. Мирный судья, наскоро просмотрев их, запечатал конторку и приказал одному из констаблей смотреть за нею. По полу валялось разное платье, в том числе серые панталоны и черные камаши — те, которые я видел накануне на Вольсее. Я посоветовал судье обратить на них внимание, и констабль, отворивший двери, принялся тщательно рассматривать их.

— Они здесь сделаны, заметил он: — клянусь, работа здешняя... Нет ли на них имени портного, как это иногда делается.

И, приподняв пояс, констабль показал нам кусок полотна, на котором было вышито: «Фома Спаркс. Йорк.».

— Вот безрассудство-то! прибавил он, весьма довольный между тем своей хитростью. — Крайне безрассудно со стороны джентльмена, занимающегося подобными делами, носить панталоны с значком! Мы можем теперь по крайней мере попасть на след, кто сшил это платье. [44]

— Йорк? сказал судья. — Это сходно с некоторыми объяснениями в бумагах Цыгана. Спрячьте-ка платье, а особенно панталоны, и потом покрепче свяжите все это вместе, а я запечатаю.

— Чтож теперь делать? спросил я.

— Негодяя успели уйти, сказал судья: — но хорошо еще, если они бежали к условленному месту — на Семимильный берег... Однакож, прежде всего мы должны принять меры поймать Желтую Куртку и этого Вольсея. — Ступайте! продолжал судья, обратясь к констаблю: — и распорядитесь, чтобы паром на Pitt water’е был готов. Двоих из вас мне нужно для особых поручений.

За тем мы воротились в гостинницу и, позавтракав на сворую руку, пошли к пристани, а оттуда, в сопровождении двух констеблей, к парому, на котором и отчалили от берега, понукая гребцов ехать как можно поспешнее. Вскоре приблизились мы к Пит-уатеровой стороне.

— Снег довольно глубок, заметил судья

— Не надолго только, подхватил один из гребцов. — Ветер поворотил на север...

— Вы уже кого нибудь перевозили сегодня? спросил мой приятель.

— Человек шесть каких нибудь. Одна компания очень торопилась... Не было еще и шести человек. Они взяли лодку и поехали к Кэнгуру-мысу... Как будто плотов нет!... Держи правее, Биль! остерегайся мели... Срам! как только губернатор дозволяет!... У них было что-то недоброе на уме. Бледный господин в черном платье, бывший с ними, казалось, спешил уйти от всех констаблей в мире.

— Когда они причалили? какое приняли направление? спросил я.

— Хорошенько рассмотреть не могли мы, куда они пошли; но, сколько я потом слышал, они отправились к Нопвудс-ферме. Это, впрочем, не дорога в Питт-уатер... Как я уже сказал, они держали в уме что-то недоброе, иначе переехали бы не на лодке, но, как честные люди, на пароме.

Говоря это, перевозчик быстрым взмахом весла привел паром к самой пристани, и мы вышли на берег, — потом, пользуясь намеком гребца, поворотили по дороге к Нопвудс-ферме и вскоре напали на следы, отпечатавшиеся в снегу.

— Это наша дичь, сказал один из констаблей. — Посмотрите, как глубоко вдавлены пальцы в снег. Если кто идет не [45] торопясь, то ставить ногу плашмя и таким же образом поднимает ее, — если же бежит или идет ускоренным шагом, то сгибает ногу: тогда только одни пальцы оставляют след.

— Да, в самом деле.. А мне бы этого и в голову не пришло, заметил судья. — Вы понимаете это дело не хуже туземцев.

— Лучше, надеюсь! возразил констабль. — У меня вот есть здесь вещица, о которой чернокожие, вероятно, и не подумали бы: башмак; я взял его в красном доме. Так вот, говорю я, туземец и внимания не обратил бы на него, потому что сам не носит башмаков. А вот, посмотрите-ка, как плотно входит башмак в этот след на снегу. Мы на настоящем следу, — это верно; но все-таки надо спешить; иначе они уйдут далеко.

— Так как дело ясно, что мы не ошиблись, сказал судья: — то не лучше ли будет, если мы с Торнлеем поедем вперед: следы так ясны, что мы не потеряем их, — а вы идите вслед за нами.

— Да, сэр! подтвердил один из констаблей: — попытайтесь поймать мошенников. Я, впрочем, не думаю, чтобы мы находились очень далеко от них.

Мы поехали рысью до самого Семимильного берега; но тут след терялся в озере. Привязав лошадей к дереву, осторожно начали мы наш обыск, но ничего не нашли. Всякий след исчез, и вода поднималась более и более. Очевидно, беглецы сели в лодку.

— Позвольте, сказал констабль Зандерс: — хижина Буркса должна находиться в середине между этим местом и другим концом песчаной мели — на полмили в глубь страны, за холмом, обросшим довольно редким кустарником. Отсюда даже видно. Во всяком случае, можно пари держать, что беглецы держались самого берега, рассчитывая на прилив воды, который должен был смыть всякий след их. А потом плуты, вероятно, направились к хижине... Да, впрочем, все это мы скоро узнаем.

Мы шли теперь все вместе вдоль скал, за исключением одного констабля, который искал следа в некотором расстоянии от берега. Мы прошли, таким образом, три или четыре мили, когда один из спутников наших, находившийся впереди от нас шагах во ста, вдруг дал знак рукою.

— Прекрасно! сказал Зандерс. — Но никогда не надо кричать и, вообще, шуметь, когда охотишься за дичью в лесу — за двуногою или четвероногою — все равно. [46]

— Он, вероятно, нашел след, заметил я.

— Непременно!... А вот и мы также... Посмотрите... примерим-ка башмак: как раз в пору!... Мошенники снова в наших руках.

— Следуйте за нами как можно скорее, шепнул судья. — Мы поедем вперед.

— Вы тотчас увидите хижину, сказал Зандерс: — лишь только обогнете вон тот небольшой холм. А если беглецы станут сопротивляться, так вы лучше подождите, пока мы подоспеем: вместе-то повернее обделаем дельце.

Мы поехали вверх на лежавшее перед нами возвышение и через несколько минуть достигли хижины, как мы увидели, пустой и разрушенной. Стены ее, особенного устройства, состояли из вколоченных в землю шестов, переплетенных сучьями и неискусно набитых глиною и землею. Крыша, из обыкновенной лесной травы, была повреждена, а несколько досок, сколоченных вместе и скрепленных ремнем из воловьей шкуры, служили дверью. Занавес из шкур кенгуру висел над отверстием в стене, заменяющим окно, а большие полевые камни, с цементом из глины и земли, служили камином.

— Скучная дача для свободного джентльмена, заметил Зандерс...

— Не теряйте времени, Зандерс! прервал его судья: — нам предстоит работа. Вы человек сведущий: не передадите ли нам каких нибудь подробностей о тех, за кем мы гонимся?

— Пусть Скроппс отыщет прежде, сэр! отвечал Зандерс: — а я пока отдохну немного: страшно устал!...

Второй констабль с необыкновенным вниманием осмотрел всю хижину, но ничего не мог найти в ней, кроме остатков нескольких овечьих шкур, сожженных, вероятно, из опасения быть открытыми.

— Ну же, Зандерс, понукал судья: — принимайтесь за работу, да торопитесь: видите, как быстро тает снег; так мы пожалуй как раз потеряем следы.

— За дело, так за дело! вскричал Зандерс, вскакивая с своего места.

— Скроппс, продолжал он: — осмотрел ли ты крышу? она наверху прорвана.

— Это от ветру, сказал тот. — Посмотри, она вся развалилась. [47]

— Да, только не от ветру. Не видишь разве по деревьям, с какой стороны дует здесь обыкновенно ветер?...

И, говоря это, Зандерс, взлез на плечи одного из своих товарищей и протянул руку к той части травяной крыши, которая показалась ему подозрительною.

— Я так и думал! вскричал он. — Это что? жестяная коробка с трутом? невелика находка!... А вот и огниво...

— Дайте мне! сказал судья: — выньте трут и посмотрите, нет ли какого нибудь знака на коробке.

— Никакого, кроме имени жестяных дел мастера. Берегите трут, Сам! чтобы ветром не сдуло. Всего не льзя предвидеть, что может понадобиться в лесу. Особенно надо беречь подобные вещи. Я очень хорошо помню, как однажды мы с большой охотой купили на вес золота маленький кусок труту в Устричной гавани... Давайте сюда: я опять вложу в жестянку... А это что? продолжал Зандерс. — Посмотрите, сэр: вот на сожженном труте есть имя Джон Шир-лей. Джон Ширлей? желал бы знать, что это за Джон Ширлей.

Судья взял коробочку без всяких замечаний и, отойдя со мной в сторону, заговорил шепотом:

— Джорж Ширлей — настоящее имя Цыгана, сказал он: — по крайней мере так говорится в его бумагах. И, кажется, мы, не подозревая того, попали на ближайшего родственника бушренджера.

— Теперь я все понимаю, заметил я. — То-то, когда я вчера всматривался в этого Вольсея, он казался мне чрезвычайно похожим на кого-то, — не мог только вспомнить, на кого именно. Теперь я вижу ясно всю интригу: это брат Цыгана и будет ближайшим наследником его в случае смерти девочки. Вот и ключ к тайне!...

— Да! подтвердил судья: — но все-таки многое еще темно. Впрочем, употребимте все усилия возвратить ребенка. Человек, завладевший им, решится на все, чтобы окончить начатое им. Еслиб только негодяи не убили бедной девочки прежде, чем мы успеем нагнать их... Итак, вперед. Довольно уж отдохнули.

— Здесь бы должен быть третий след, заметил Зандерс. — Нога ребенка легка, но все-таки должна оставить отпечаток. Вот два наших следа, — и вот еще один... маленьких же следов нигде не видать... Ага! вижу: мошенники несли ребенка на руках, чтобы отклонить подозрение, что они взяли его с собой. [48] Благоразумно! Но странно было бы, еслиб мы здесь в колонии не были умнее таких молодцов... Вот второй след ноги, более глубокий, нежели первый... Негодяй колебался, а вот тут, посмотрите, споткнулся... By George! вот и малюткин след: видно, она как будто падала... Как кажется, плуты пытались уничтожить знаки их следов, да не совсем уничтожили... До маленькой речки осталось всего три мили; а потом мы увидим.

Менее чем в полчаса мы достигли берега реки, которая во время прилива глубока и судоходна, — при отливе же пересекается множеством отмелей, так что даже небольшая лодка с трудом может итти по ней. Проницательный взгляд Зандерса вскоре открыл в песке след лодки, незадолго перед тем вытащенной на берег. Нам было крайне неприятно потерять из виду людей, находившихся уже почти в наших руках. И с каким тщанием ни всматривался внимательный констабль, следов не замечалось более решительно нигде. Солнце светило ярко, и в продолжении нескольких минут пристально смотрели мы на воду, как бы желая увидеть лодку беглецов. Судья прервал молчание первый:

— Где бы достать лодку?

— Да не ближе, как в Питт-уатере, отвечал Зандерс. — Да и то еще сомнительно, есть ли там лодка. Впрочем, и пользы то от нее мало: почем знать, какое направление приняли беглецы!

— Быть может, они употребили лодку только для переправы на противоположный берег и чтобы отклонить нас от своих следов, заметил судья. — Но если и так, то мы все-таки найдем их следы, хотя бы и по ту сторону реки.

Все мы согласились с этим мнением. Судья с констаблем Зандерсом поехал в Соррель-тоун — метрополию Питт-уатера; а я с другим констаблем сел на берег, в ожидании возвращения их. Спустя некоторое время, вдруг мы услышали крик на противоположном берегу. Обратившись в ту сторону, я увидел судью, махавшего шляпой, что заставило меня ожидать добрых вестей; но, по дальности расстояния, я не мог понять, чего хочет мой приятель. Констаблю же, оставшемуся со мной, послышалось слово: лодка; и он не ошибся: тотчас после того мы увидели плывущую к нам лодку, извивавшуюся между мелкими песчаными местами, которые теперь, при отливе, сделались заметны. Мы сами должны были итти чрез тину прежде чем достигли лодки, и сделать большой крюк, чтобы причалить к другому [49] берегу. Между тем как мы переправлялись, я спросил гребца, нет ли чего нового.

— Ничего! отвечал он: — исключая того, что вы, как я слышал, преследуете двоих мужчин и одну девочку, которые переправились тут сегодня утром. Я был здесь за рыбой и видел их там внизу, где и принял их в лодку. Они сказали мне, что хотят переправиться, и джентльмен предлагал мне два доллара, если я перевезу их. Мне показалось странным, что с ними была девочка; да — думаю — это до меня не касается...

— А как она собой — эта девочка? спросил я с живостью.

— Как и все другие девочки. Я, впрочем, не мог хорошенько рассмотреть лица ее. Но бедная малютка была, кажется, печальна и устала. Один из мужчин держал ее на руках, и мне показалось, будто она плакала. В лодке она сидела спокойно, но, по видимому, очень боялась джентльмена в черном сюртуке. По моему, ей не более шести или семи лет. А что хотят сделать с нею, того я не знаю, да и дела мне нет!...

— Много рыбы в этих краях? спросил я.

— Вода жирна от рыб! но они не вкусны. Если отправиться далее по узкому заливу, то найдешь, в промоинах, пропасть рыбы. Здесь есть такая гибель одной породы акул, что они едва могут плыть от тесноты!

— Акул? это неприятно! а как они велики?

— Не слишком большие, и вреда от них немного; они редко весить более десяти, пятнадцати или двадцати фунтов. Туземцы едят их; но они имеют дурной вкус.

— Как же их ловят?

— Чернокожие пускают в них свои длинные копья, кладут их потом немного на огонь и едят полусырых... Но, джентльмен, ближе я не могу довезти вас до берега: тина густа. Если вы, впрочем, хорошо умеете лазить, то я причалю вон к той скале, оттуда вы пройдете не замочившись.

Приняв это предложение, я подъехал к скале, и мы вдвоем с легкостью взобрались на крутой берег и там нашли судью и Зандерса с каким-то всадником. На земле, подле них, стояла большая корзина и пылал яркий костер. Снег почти весь растаял; следы преследуемых нами, однакож, еще не совсем исчезли.

— Посмотрите, сказал судья, показывая на землю: — мы снова на следу; нужно, однако, спешить: снег не пролежит долго. [50]

— Мне тяжело итти, возразил я. — Я себя чувствую так слабым и утомленным, что едва могу с места сойти. Да и есть хочется.

— Это мы предвидели, подхватил Зандерс. — Вон там корзина; мы не хотели почать ее без вас.

— Ну, любезный! сказал судья очень чисто одетому лакею: — покажи-ка, что ты достал нам.

Лакей разложил на пень белую скатерть, ножи, вилки и тарелки и поставил кушанье.

— Я бы желал выпить чего нибудь, сказал я: — но здесь, вероятно, трудно достать чего нибудь кроме соленой воды...

— Воды?! прервал судья, смеясь. — Найдется и элю бутылка... это настоящий эль... Пейте, Торнлей, продолжал он: — напиток свежий... Нет ничего приятнее портера в лесу; жаль только что его не всегда достанешь

— А поесть? перебил я, подкрепив себя элем.

— Обед должен быть тем лучше, отвечал мой приятель. — Вот прекрасный гусь! Горячий он, правда, еще вкуснее; но и так обойдемся: поедим и холодного...

— А я займусь бараниной, сказал Зандерс: — но прежде принесу себе пару устриц.

— Устриц?! что с вами? ведь вы не на Биллингсгетском рынке, любезный! Устрицы?! здесь! как это вам в голову пришло!...

— А вот сейчас увидите! отвечал Зандерс. — В этом маленьком заливе пропасть устриц — Скроппс! прибавил он, обращаясь к другому констаблю: — не хочешь ли несколько пар туземцев?

— Отчего ж нет! дюжины две устриц изощряют аппетит.

За тем оба констабля сняли башмаки и чулки, засучили панталоны и рукава и вскоре воротились с порядочным запасом устриц. Когда мы съели их, констабли отправились за другими. Вдруг судья обратил мое внимание на наших ловцов, которые бросили устрицы на берег и, казалось, открыли что-то необыкновенное. Я оглянулся и увидел, как оба констабля рассматривали в песке какой-то предмет, внушающий им испуг и ужас. Мы поспешили к ним. Зандерс, указывая на одно место, сказал с чувством, которого я в нем никак не подозревал:

— Боюсь, что негодяи покончили с бедным ребенком... подозрительно что-то... [51]

Мы заметили в тени, близь нависшей скалы, следы и большие кровавые пятна на свежем снегу. Вид крови вселял во всех нас страшное предчувствие; даже флегматический Скроппс, казалось, был встревожен судьбой маленькой девочки...

— Кровь подозрительна, заметил судья, помолчав. — Да только девочкина ли она!... Впрочем, вот это... истоптанная земля вокруг... что-то очень дурное... Посмотрите: вот клочок морской травы... она вырвана в схватке. Трава, однако, крепка и толста: у ребенка едва ли бы достало сил на то, даже и в предсмертном бою... Нет, это сделала не детская рука... Рассмотримте поближе.

Приглядываясь внимательнее, мы открыли следы глубоко вдавленного каблука от башмака мужчины, который твердо уперся в землю и, по видимому, старался приподняться. В добавок к тому, мы увидели, немного далее, еще след, где, казалось, волочили тяжелое тело до одного места, похожего на пещеру, которая, судя по брошенным туда камням, была очень глубоки. Далее констабль нашел место, где незадолго перед тем лежал большой камень, сдвинутый; земля здесь была сыра и свежа. В нескольких шагах отсюда, мы увидели еще несколько таких же мест.

— Здесь лежит чей нибудь труп, сказал Зандерс: — но и тайна пока лежит вместе с ним; и я, право, не знаю, как нам раскрыть ее теперь. Время, конечно, откроет: никогда убийство не совершалось так тайно, чтобы на век остаться неизвестным.

Несмотря на все наши тщательные поиски, мы не могли найти других кровавых пятен, кроме открытых констаблем. Было ясно, что здесь происходил смертный бой; но кто же жертва, или не заключала ли в себе эта пещера несколько жертв, — оставалось неизвестно.

Теперь я укрепился пищей и отдыхом, и вид крови возбудил во мне новые силы к спасению бедной маленькой девочки, если она еще была в живых.

Мы немедленно продолжали наш путь, по довольно слабым следам. Впереди шел Зандерс. Между тем, стемнело, солнце закатилось быстро, и мы находились, таким образом, в весьма неприятном ожидании провести ночь под зимним небом. Поэтому мы сильно обрадовались, заметив, что дорога наша шла по направлению к Коль-риверу, где находилось много ферм, в том числе несколько очень значительных. Мы миновали ряд маленьких поселений и прибыли наконец к одной сломаной деревянной [52] ограде. Здесь следы постепенно слабели; но, перейдя за половину ограды, увидели мы следы подковы.

— Дело принимает серьезный оборот, заметил Зандерс. — Посмотрите, джентльмен: эти молодцы твердо решились улизнуть. Они отняли у какого нибудь бедняка переселенца лошадь...

— Они, вероятно, хотят выехать из острова, сказал судья: — и так как им помешали в Гобарт-тоуне, то меня нисколько не удивит, если они попытаются сделать тоже в Лаунчес-тоуне.

— Вог было бы прекрасно, вскричал я: — гнаться за ними сто двадцать миль!... Надеюсь, однако, что мы догоним этих негодяев раньше. Если они не бросят лошади, то оставят за собой явственные следы: так надо стараться не потерять их. Пока еще светло, не рассмотреть ли внимательнее величину и форму подковы?

Зандерс не ждал повторения: он тотчас же открыл, что лошадь имела на левой ноге широкую, а на правой узкую подкову, — измерил их в точности, что и отметил в своем бумажнике. Между тем пошел большой снег, и мы были принуждены искать убежища у одного поселенца. На другое же утро мы пустились в дальнейшую погоню.

— Ну, Зандерс, сказал судья: — употребите-ка в дело вашу проницательность. Куда нам обратиться и каким образом снова найти следы беглецов? Новый снег, видите, сгладил их.

— Не бойтесь, отвечал констабль: — тот же снег, который скрывает одну часть следов, показывает другую. Мошенники не могут уйти от нас; и если я не найду их так скоро, как Скроппс опоражнивает бутылку рому — предполагая, что у него есть таковая — то я готов прозакладывать голову.

С этими сильными уверениями, снова принялись мы отыскивать потерянные следы, находясь теперь в плодоноснейшей части Вандименовой земли. Место это отличается богатством посева пшеницы и весьма удобно для водяных сообщений. Почва здесь плодоноснее, нежели в какой либо другой части острова, и многие из пшеничных полей дают прекрасную жатву в течении пятнадцати лет без всякого удобрения. Но в тоже время место это не годится для скотоводства и овцеводства, почти не имея лугов. Потому-то и фермеры здешние преимущественно занимаются земледелием; а стада у них очень мало.

Дорога наша шла по одной стороне этого поселения; и так как было еще рано, то мы и не встретили на пути нашем ни одного человека. Долго подвигались мы вперед, пока наконец в Брейтонской долине попали на верный след. [53]

— Посмотрите, сказал Зандерс: — вои они. — Не уйдут негодяи!... Судя по глубине следа, они бежали почти всю ночь.

— Бедная девочка, вероятно, очень страдала от холоду!... заметил судья. — Какое бесчеловечие!...

— Бедная девочка! подтвердил молчаливый Скроппс: — бедная девочка! И вы, сэр, думаете, что ее не умертвили? Кровь мне до сих пор не дает покою...

— Довольно! сказал я, останавливая констабля, слова которого производили на меня дурное впечатление: — перестаньте! Мы не можем утвердительно знать, жив ли ребенок, или нет, — однакож, вероятнее, что он жив. Иначе, зачем бы этим негодяям лошадь!... Вот лучше приглядывайтесь внимательнее, и если откроете что нибудь важное, то получите бутылку рому.

— Извольте, сэр: буду искать... только не за ром, не думайте! нисколько! Мне жаль бедную девочку... Мне все кажется, что я вижу ее с висящей вниз головой, и шея...

— Ну... ну... отправляйтесь-ка лучше на поиски... Какой нибудь час, несколько минут даже могут много значить для нас...

Подстрекаемый таким образом, услужливый Скроппс уже не медлил долее: с необыкновенным рвением отправился он к своему посту и вскоре заметил отклонение в следах беглецов.

— Здесь у них вышло что-то, сказал Скроппс: — человек с маленькой ногой поворотил налево, остальные же продолжали итти по принятому направлению.

— В самом деле! это маленькая нога! подтвердил Зандерс. — След от нее идет налево, — назад — не было... Чтож нам делать теперь?... Это, должно быть, хитрость; иначе и не объяснишь!

— Вы и оба констабля, сказал судья: — отправляйтесь по этим следам вон до того холма с высокими гуммовыми деревьями, а я между тем пойду за этим молодцом; и если окажется, что негодяи действительно разошлись в разные стороны, то... но тогда увидим, что предпринять..

И судья быстро уехал, вскоре скрывшись за невысоким холмом; но прежде чем мы достигли гуммовых деревьев, он уже возвращался под прямым углом и ждал нашего прибытия, чтобы сообщить нам результат своих поисков.

За холмом находилась хижина стоккипера, которую мы не могли видеть с того места, где шли. Там, как рассказывал судья, до рассвета просил гостеприимства какой-то новый переселенец, присовокупляя, что с ним есть товарищ, невдалеке от хижины, которому бы он хотел достать чего нибудь съестного. [54]

«По всему видно — говорил судье стоккипер — что человек этот действительный переселенец: он был в черном сюртуке и жилете, шел по лесу в шляпе и без всякого опасения показывал, что у него есть деньги». Стоккипер дал ему, что только имел: кусок холодной баранины, дамперов и около десяти фунтов сырого мяса; за все это незнакомец заплатил ему ассигнацией в четыре доллара. Судья попросил показать ему эту ассигнацию и выменял ее, под тем предлогом, что желает иметь бумагу этого банка: он надеялся впоследствии иметь новую улику против беглеца. Однакожь, судья, из предосторожности, ничего не сказал стоккиперу о нашей погоне.

Проехав еще несколько миль, мы увидели, что следы снова разделились; но на этот раз отклонились в сторону не маленькие, а большие ноги; еще мили через три явился след другой лошади, очевидно, присоединившейся к первой. Тогда судья решился принять новые меры к более успешному ходу нашего предприятия. Он написал карандашом на листке бумаги просьбу снабдить обоих констаблей лошадьми и ручался в платеже за наем. Записку эту отдал он Зандерсу. За тем, пришпорив лошадей, мы помчались за беглецами, которые, по видимому, имели у себя проводника, потому что след вел по прямому направлению, чрез остров. Таким образом мы проехали Крестовые болота, долину Четырнадцати Деревьев, Лимонные ключи, Альбанскую долину, Антильские пруды и наконец прибыли к Соленой равнине. Лошади были страшно утомлены. Перед нами лежала прекрасная гора Ben-Lomond, форма которой ясно обозначалась в наступающей темноте.

— Еще попытка! сказал судья: — и мы должны догнать этих негодяев.

Сойдя с уставших лошадей, и сами не менее их измученные, мы сняли с них седла и терли им спину нашими платками. Но, несмотря на этот минутный отдых, лошади были не в состоянии итти далее, и мы обратились направо, к Блокменскому мосту, где надеялись найти поблизости корм и пристанище. Лошади, гонимые инстинктом, наострили уши, когда мы поворотили по направлению к гостиннице, и с возобновленными силами помчали нас к месту отдыха. Здесь мы занялись прежде всего кормом лошадей.

— Как вы их взмылили! заметил конюх (в Англия он был ткачом). — Впрочем, они, кажется, сильные лошадки... Откуда вы?

— Не издалека, отвечали мы: — но ехали скоро. [55]

Я не хотел признаться конюху, что мы сделали семьдесят мель, нигде не поворачивая, хотя и желал похвастать этим, к чести колониальных лошадей. Поместив их как следует, мы вошли в гостинницу, где сытная пища и несколько бутылок прекрасного английского элю возвратили нам наши силы. Мы поговаривали еще об одной фляжке, как у дверей гостинницы послышался топот лошадиных копыт; беготня прислуги возвестила прибытие нового гостя. За неимением в гостиннице другой комнаты, они поместился в той же, где сидели мы.

— Ваш покорный слуга, джентльмены!... Надеюсь, что не помешаю... Эй, хозяин!... малый!... Хозяин! давайте есть!... Целый день лавировал на этом старом гнилом судне... Такая качка!... Страшный холод... Так проголодался, что съел бы, кажется, целого быка.

Незнакомец, выражавшийся так отрывисто, и которого мы рассматривали с некоторым любопытством, по одежде и манерам, казался моряком; но так как я сам незадолго перед тем разыгрывал подобную же роль, то и не был расположен верить на слово всему, что он говорил. Переглянувшись в эту минуту с судьей, я заметил, что и он имел подобное же подозрение.

— Вы, кажется, немного удовольствия получили от вашей поездки, сказал судья.

— Удовольствия?! прекрасное удовольствие — в такую погоду!... Я никак не думал, чтоб в этой стране шел когда нибудь снег. Дорогой опрокинули меня три раза, продолжал матрос. — Они называют это Антильскими прудами... Странные здесь названия, право!... А! вот и ужин мой! бараньи ребра — конечно... Наладили одно и тоже! ничего — кроме бараньих ребер!... Такая уж земелька!...

— Но вот прекрасный суп из хвоста кэнгуру, возразил трактирщик.

— Суп из хвоста кэнгуру?! конечно... С тех пор, как нахожусь в Лаунчес-тоуне, меня только и потчуют что супом из хвоста кэнгуру. Днем и ночью все суп!... это было...

Матрос остановился, но потом вдруг, взглянув на меня через свой стакан рому с водой, спросил у меня, с недоверчивой улыбкой:

— А к какому кораблю принадлежите, приятель?

— Я?

— Да, да!... Посмотреть на такелаж... Я все вижу... Фальшивый флаг... Ага! хотите удрать... Известно, синяя куртка просторнее желтой, — не так ли? [56]

— За кого же вы меня принимаете? спросил я с изумлением.

— Уж конечно, не за матроса... Не бойтесь, однакож, я не сплетник, и мне дела нет до того... Желаю на следующий раз более удачи и счастия.

На мне все еще был матросский костюм из Гобарт-тоуна, за исключением маленькой клеенчатой шляпы, вместо которой я надел другую. Таким образом я сам внушил такое же подозрение, какое овладело мной при виде нашего нового знакомого. Это не могло не раздосадовать меня, тем более, что матрос упорно оставался при своем мнении, будто я арестант и намереваюсь бежать.

— Почему же вы Знаете, что я не матрос? спросил я полусердито.

— Почему же? Странное дело! будто матрос не может узнать своего товарища?... Видано ли где, чтобы матрос сидел на стуле повернувшись задом к спинке и положив одну ногу на другую... Впрочем, не бойтесь: я нем как рыба. Йоркшейрец, как вы знаете, может видеть сквозь дюймовую доску, но никогда не расскажет, что за нею.

— Вы йоркшейрец? спросил я с живостью: — а из какой части графства?

— Из Уитбея, отвечал матрос: — то есть я службу кончил в Уитбее, но родился — на мызе сквайра Ширлея, близь Лимделя, подле аббатства. Отец мой был фермером у сквайра Ширлея; во я пошел в моряки...

— Итак, вы знаете этого сквайра Ширлея?

— Да — Уильяма Ширлея; он, впрочем, умер.

— А как давно?

— Лет около двадцати.

— Были у него дети?

— Два брата — были.

— Что с ними?

— Старший, Джорж, пропал без вести... Страшный буян был в молодости!... Джон, младший, в аббатстве. Итак как о Джорже не было ни слуху, ни духу, то Джон и сделался наследником.

— А имения большие?

— Этого не знаю; только они лучшие во всем графстве.

— Уильям не оставил ли завещания? спросил судья.

— Поговаривали о нем, да я никогда не мог понять хорошенько, в чем дело. Сказывают, будто и Джоржа давно уже нет в живых; да это, мне кажется, вздор. [57]

Радуясь, что так неожиданно получили сведения по делу, так сильно интересовавшему нас, мы с судьей обменялись взглядами и, считая лишним сообщить об этом нашему новому знакомцу, и желая в тоже время переговорить друг с другом, вышли в сени, под предлогом посмотреть за лошадьми.

— Нельзя ли пустить в дело или употребить к чему нибудь этого матроса? сказал я.

— Едва ли нужно это в настоящее время, отвечал судья: — теперь он скорее будет помехой; а вот когда мы прибудем в Лаунчес-тоун, то поступим сообразно с обстоятельствами.

Между тем совершенно стемнело. Следов уже нельзя было различать на снегу, и потому мы отложили дальнейшее преследование беглецов до следующего утра, — а потом легли спать. Но вскоре сон наш был прерван страшным стуком в дверь и хлопаньем бича; в тоже время мы услышали голос, требовавший, чтобы его впустили немедленно.

— Однакож, можно и не выбивать дверей! заворчал трактирщик. Отопрут ведь!... Но кто же вы и чего хотите в такое позднее время?

— Кто я и чего хочу? вот прекрасно! разве не знаете Чарльза Чаффема?

— By George! неужто это вы?... Что же привело вас на эту сторону острова и по такому снегу?

— Меня занесла сюда лошадь... собственно, две лошади: одна, на которой я сижу, а другая, на которой не сижу. Вот вам загадка, мастер Джемми.

— Откуда вы?

— Сегодня утром из Коль-ривера... Знаете ли, зачем? Какой-то ловкий джентльмен подтибрил мою гнедую... Вечером вчера жду, жду ее — нет! не идет за кормом. Я тотчас догадался, что тут что-то неладно, но, конечно, до рассвета ничего не мог предпринять, — сегодня же гнался за вором по всему краю. С ним, как видно, было еще двое мошенников, а потом присоединился к ним и четвертый... целая шайка!... Когда же стемнело, я поворотил сюда... Однако, чтож вы не отворяете дверей! Не воображаете ли, что приятно ждать вас! Я иззяб и голоден.

Некоторые объяснения с Чарльзом Чаффемом, как мне казалось, могли принести нам пользу, и потому я тотчас же встал и начал одеваться; но прежде чем я успел войти в общую комнату гостинницы, бывшую подле чулана, где я спал, любопытный [58] Чарльз побывал уже в конюшне и осмотрел наших лошадей, спокойно лежавших на свежей и мягкой соломе.

— Вор не может быть далеко, сказал он, продолжая разговор, начатый им с трактирщиком в конюшне: — не может быть далеко, потому что я головой ручаюсь, что обе лошади, которые так спокойно стоят в конюшне, принадлежат к свите мошенника. Это подковы Ника Нейлора из Гобарт-тоуна. Я ехал за этими негодяями след за следом я могу их узнать между тысячами... Прекрасная будет жизнь в этом крае, когда начнут и лошадей красть!... Но это не пройдет для них даром: их повесят, если только есть законы в колониях.

«Лестные комплименты!» — думал я и, входя в комнату я обращаясь к Чарльзу Чаффему, продолжал вслух:

— Милостивый государь! одна из этих лошадей принадлежит мне, а другая — приятелю моему. Я вынужден был выслушать все, что вы сказали о нас, но могу вас уверить — вы в заблуждении, в чем легко можно и убедить вас.

— Теперь послушайте его! вскричал наш новый знакомец матрос, указывая на меня: — вчера вечером был он матросом, а теперь говорит, что имеет лошадей... А к чему они матросу!...

— Послушайте! говорил я Чарльзу Чаффему, не обращая внимания на слова матроса: — дело очень просто. Я также мало знаю, куда девалась ваша лошадь, как и вы сами...

— Да, дело очень просто, любезный! повторил сердитый продавец лошадей. — Вам придется дать отчет мирному судье, и тогда с вами поступят попросту...

Тут Чарльз, в пояснение своих последних слов, пощупал себя за горло.

— Что тут такое? спросил судья, входя в комнату. — Чарльз Чаффем! вскричал он, увидя продавца лошадей: — вы как попали сюда?

— Браво! закричал тот, в свою очередь: — вот клейдский судья. — Теперь-то мы разделаемся с тобой, голубчик!... Чему смеешься!... Я обвиняю этого молодца в конокрадстве! заключил Чарльз, указывая на меня судье.

— Кого? друга моего Торнлея? Что вы, Чарльз?!... Так это вашу лошадь украли вчера, или, скорее, третьего дня, потому что теперь уже два часа утра. Мы целый день преследовали ее.

— Право? сказал Чаффем, не зная, верить ли ему, или нет: — в таком случае извините меня, мистер Торнлей... Я не [59] знал, что и вы гнались за вором?... Только за моим Родериком, если кто сумеет усидеть на нем, также легко гнаться, как и за ветром. Я думаю, вы знаете, что во всей колонии нет лошади лучше и быстрее Родерика?

— Так вот отчего мы никак не могли настичь мошенников! говорил судья, смеясь: — мы гнались за зандибейским скакуном! — Однакож, Чарльз, прибавил судья: — с вашею-то помощью, надеюсь, мы достигнем дели... Знаете вы этот край хорошо?

— Знаю каждый шаг, где когда либо была корова или лошадь; я готов биться об заклад, что знаю всякую тропинку в горах, каждый брод в реке, где только ступала нога человека... Но что же мы начнем теперь? Конечно, это прекрасно, что вы с нами; но как поймать молодцов?

— А как вы думаете, Чарльз, хорошо ли это будет, если мы и ночью станем преследовать их?

— Не стоит! отвечал Чаффем. — В темноте мы и следов не различим. Лучше уж утром, со свежими силами.

— И я так думаю, заметил судья. — Теперь должно быть около половины третьего... А в котором часу начнет светать?

— Не ранее шести, после завтрака, сказал трактирщик. — Спать ложиться не стоит теперь; я вот лучше поесть чего нибудь приготовлю. У меня же есть превосходный ром, и brandy и настоящий эль...

— Дельно!

И, вскоре после того, усевшись за стол, мы составили довольно веселое общество. Больше всего нас занимал вопрос: как переберутся беглецы через реку — по мосту или броду, находящемуся в двенадцати милях выше?

— Что вы! вскричал Чаффем, воодушевленный превосходством своей лошади: — Родерик — мою лошадь зовут Родериком, сэр! — Родерик также легко можешь переплысть чрез реку, как пойти отсюда в конюшню; нет места, куда бы на ней нельзя было ехать...

— Я имею причины предполагать, прервал судья: — что негодяи не решатся переплысть Макарьеву реку. Поэтому нам следует обратиться к броду, если увидим, что беглецы не хотят воспользоваться мостом... Во всяком случае, они, вероятно, не уйдут от нас, потому что Чарльз с нами.

— Так вы знаете молодца? спросил Чаффем. [60]

— Кажется. Впрочем, может быть, мы и ошибаемся... Но я убежден, что мошенники будут всеми силами стараться уйти в Лаунчес-тоун.

— В таком случае, они уедут на Юпитере, заметил матрос. — Завтра он идет под паруса. Так писал мне мой шкипер. И вот отчего я так тороплюсь... Но послушайте, мистер, продолжал матрос, обращаясь к Чарльзу: — не можете ли вы взять моей лошади?... Мне с ней не справиться. Она скверно гребет, и я вполне убежден, что самая верная рука, которая когда либо держала руль, не может удержать ее по ветру — то на буг, то на другой; а если пустить ее вольно, она останавливается, кладет голову между ногами, ставит паруса против ветра и идет задом... Как мне попасть в Лаунчес-тоун на этом животном, право не знаю.

— Я вам тотчас скажу, как справиться с нею, сказал Чаффем. — Я знаю этого коня: он из Сиднея, почти двадцати лет от роду и хитер как лисица. Он вырос от кобылы, которую мистер Карти купил в Параматте; капитан Фейрбрас привел эту лошадь прежде всего в Гобарт-тоун, где и продал ее Паркеру; потом она принадлежала Уестону; а у Боллфиелда она возила тяжести. Но никто не мог справиться с нею. Боллфиелд променял ее наконец на тридцать овец Спринга, думая, что лихо надул его, но оказалось, что сам обманулся: все овцы были стары, и Боллфиелд не видел от них ни одного ягненка. Все тридцать овец не имели во рту и одного зуба. Позже — Спринг выторговал за эту лошадь пару рабочих волов, которые, разумеется, на другое же утро убежали в лес, потому что были молоды и заложены в ярмо на два часа для продажи; теперь, говорят, они пасутся на западе, около озер. — Я не могу сказать, заключил Чарльз: — в скольких руках после того находилась старая лошадь; но я дам вам совет, как обходиться с нею...

Однако, совет Чаффема остался невысказанным, за приездом Зандерса и Скроппса.

— Эй, Зандерс! приятель! закричал Чарльз: — и вы к нам! на помощь?... И Скроппс также? Что побудило вас отъехать так далеко от дому?

— Мы заняты весьма важной, тайной экспедицией, с достоинством отвечал Зандерс: — и вижу, что попал куда следует (тут констабль поклонился). Я был так счастлив, сэр, что нашел двух порядочных лошадей.

— Они, действительно, порядочны, заметил Чаффем. — Эта светло-гнедая так хороша, что едва ли найдешь лучше ее. [61] Мистер Филлоуфиелл дал за нее шестьдесят гиней, — и это еще дешево. Белая же лошадь, на которой сидел Скроппс, была в свое время лихим скакуном, и я собственными глазами видел, как за нее заплатили звонкою монетою сто двадцать гиней; ну, теперь она, конечно, немолода... Я посмотрю за лошадьми, заключил Чаффем: — а вы пока отдохните. Только сначала не следует давать ни зерна: лошади согрелись, — корм может теперь повредить им.

— Вам надо, однако, спешить заметил судья: — теперь уже четвертый час, а в пять мы отправляемся.

— Это обременительно для лошадей, сказал Чаффем: — но они никуда не годились бы, еслиб их нельзя было употреблять в крайних случаях?... О, еслиб Родерик был подо мной, как скоро бы нагнал я этих мошенников!...

В пять часов мы вышли, под предводительством Чарльза. Матрос также счел нужным «итти под паруса»; но так как он хотел попасть на большую дорогу, то мы не стали ждать его, пока он окончат свою трудную работу — «подняться на борд». Мы расстались с матросом в ту минуту, когда он продел одну ногу в стремя, а другою подпрыгивал на земле, и весь с своею упрямою лошадью вертелся на собственной оси.

— Мы следили за ворами до долины между мимозными чащами, близь холма Сахарной Головы, — не так ли? спросил Чаффем. — Прекрасно! продолжал он. — Должно быть на этом месте... Теперь вперед... Ага! вот следы Родерика! Посмотрите, какой шаг: между тысячами других можно узнать его!... А вот отпечаток ослиной подковы, которою я подковал бедняжку, за неимением другой. Я тогда, конечно, не предполагал, что кто нибудь будет так жесток, что заставит ее скакать с этой подковой... Я ручаюсь, что останусь на следах Родерика...

Следы вели к Блакменскому мосту.

— Ага! говорил Чарльз: — вижу, вижу: негодяй боится воды и предпочитает мост. Ну, в таком случае мы его скоро догоним.

Но, против нашего ожидания, следы вдруг отклонялись вправо, к покинутой хижине, где беглецы, как мы скоро удостоверились, провели ночь. На очаге был разведен огонь, и зола еще не остыла.

— Улизнули! сказал Чаффем. — Гнездо, однако, еще тепло, и они не могут быть далеко... Правда, воры на порядочном расстоянии от нас, и Родерик такая лошадь, которая не осрамится... [62]

Выйдя из хижины, мы снова направились к мосту; но здесь, казалось, беглецы боялись ехать по большой дороге, потому кто в полумили от моста они, перерезав дорогу, наворотили направо.

— Мошенники побоялись пуститься по мосту, сказал констабль. — Но чтоб прибыть в Лаунчес-тоун, им надо или плыть, или держаться броду. Выше по реке есть другой брод, только в нескольких милях... знаете вы это место, Чарльз?

— Да! отвечал продавец лошадей. — Я часто езжал там, и Родерик знает его... Не думаю, впрочем, чтоб негодяи решились сделать этот крюк... Но, во всяком случае, они переплывут, когда подъедут к этому изгибу.

Чарльз, однако, на этот раз ошибся. Мы проехали мимо изгиба по следу около полумили до равнины, на которой находилась группа мимозных деревьев, неподалеку от густого лесу. И здесь-то, по видимому, остановились беглецы, как бы желая скрыться. Земля была совершенно истоптана, особенно в одном месте, на небольшом пространстве. Проницательный Зандерс вдруг открыл следы босых ног.

— Постойте! вскричал он: — еще одну минуту!... Посмотрите, сэр: туземцы здесь ползали... там, направо... Не истопчите следов: надо узнать, хоть приблизительно, число молодцев.

Этих следов и стали мы держаться. Туземцы, по видимому, все обратились к броду. Судя по следам, их было около двадцати.

— Держу пари, сказал Зандерс: — что это главная причина, почему мошенники спрятались за деревьями: они увидели чернокожих между собой и бродом и не хотели встретиться с ними.

— Поезжайте вперед, прервал судья. — Следы идут к броду... Там на берегу, если не ошибаюсь, лежит что-то.

Судья говорил правду. Подъехав к реке скорою рысью, мы увидели, подле самого берега, лежащего человека, лицо которого показалось мне знакомым. Рассматривая его ближе, я узнал в нем Желтую Куртку. Бедняга не умер еще, но был весь изуродован: череп — раздроблен дубиной, в тело во многих местах пробито тонкими копьями.

— Еслиб удалось заставить его заговорить, сказал констабль: — мы узнали бы много полезного для нас. Скроппс, где твоя фляжка?

— Поможет ли ему ром, когда он умер уже! говорил Скроппс, вынимая фляжку. — Даром только истратишь!...

— Он жив еще, возразил Зандерс: — хотя и умрет скоро. [63]

— Попробуем-ка расшевелить его... Это Билль Симморс, один из величайших негодяев во всей колония... Дай-ка бутылку...

И, приподняв умирающего, Зандерс осторожно начал вливать ему в горло ром, между тем как судья брызгал ему на голову и лицо воду. Долгое время несчастный не подавал ни малейших признаков жизни; наконец он начал тихо дышать и часа через два, показавшиеся нам двумя веками, начал произносить неясные звуки.

— Мы здесь только время теряем, сказал Чаффем: — а что-то с бедным Родериком делается?...

— Тс! прервал судья: — он хочет сказать что-то.

— Дитя у них... шептал умирающие.

— У кого дитя?

— У диких... они напали на меня... я шел через брод...

— А ваш товарищ? где он?

— Я видел, как он плыл чрез реку, но... второпях... бросил дитя... чтобы спастись, и дикие... взяли ребенка, дочь Цыгана...

— Дикие убили дитя? спросил я в ужасе.

— Они... меня... дубинами... голова моя... копья... дитя утащили...

— Давно ли они напали на вас? спросил судья.

— Не знаю... Было перед рассветом... я не хотел... через мост... Мы поехали к броду, и дикие напали на нас... ребенок... у них...

— Который час? спросил Зандерс.

— Половина одиннадцатого? отвечал я.

— В таком случае, у чернокожих четырьмя с половиною часами больше, нежели у нас, заметил констабль: — да кроме того трудненько поспеть за ними на лошадях, если они обратились в горы...

— Мы на снегу не можем потерять следов, сказал судья.

— Да, пока держится он; но, судя по Бон-Ломонду, погода скоро переменится. Этот северный ветер при солнце как раз растопит снег. Нешуточное дело следовать за дикарями в лесу...

— Я во всяком случае еду! возразил судья. — Что вы скажете об этом, Торнлей? ужели оставить бедного ребенка в руках дикарей?

— Я готов итти с вами! сказал я: — но уговоримся сначала, что предпринять. Настоящее время года неудобно для ходьбы по лесу. Нет ли здесь вблизи места, где бы можно было достать несколько шкур и провизии? [64]

— Мыза Меркса недалека отсюда, в каких нибудь двух милах, отвечал Зандерс. — Он, может быть, даст нам одного из своих пастухов — Черного Тома. Он сиднейский уроженец. И тогда мы будем ловить диких при помощи дикого же.

— Итак, пойдемте! сказал судья. — Не теряйте времени... Но постойте... Умирающий хочет сказать что-то. — Что, бедняжка? продолжал он с состраданием, обращаясь к несчастному: — что вы хотите сказать?

— Мус... ки... то! простонал умирающий с последним издыханием.

— Мускито?! вскричал Зандерс. — В таком случае, надо спешить: это страшный злодеи...

Судья, отправившись с, Зандерсом за провизией, возвратился очень скоро, и в сопровождении красивого, стройного туземца, одетого весьма опрятно.

— А что со мной будет? печальным тоном спросил Чаффем. — Что станется с бедным Родериком?... Эй, приятель! продолжал Чарльз, обращаясь к умершему: — не сказали ли вы, что ваш товарищ переправился чрез реку?... Эй!... умер! От него ничего не узнаешь... и поделом! кто велел удирать на Родерике!... Я еще никогда не видел, чтобы конокрады оканчивали жизнь свою благополучно... Но, погоди, любезный, я останусь на твоем следе... Итак, до свидания, джентльмены! много счастия! Я еду за Родериком.

С этими словами Чаффем поворотил свою лошадь в реку, а мы стали приготовляться к преследованию дикарей.

— Но не задержит ли нас чернокожий, так как он пешком?

— Не беспокойтесь, сказал Зандерс: — хорошо, еслиб лошади могли бежать также скоро, как он... Ну, Том, готов ли ты?

Том кивнул головой.

— Куда же ты поведешь нас?

Том посмотрел на следы, между которыми ясно обозначались отпечатки маленьких, нежных ножек, и указал на холмы.

— Хорошо! сказал судья. — Теперь начинаются новые приключения. Но ни в каком случае не должны мы покинуть девочки; иначе Мускито непременно убьет ее.

Быстро пустились мы вслед за длинноногим Томом и вскоре вошли в чащу.

Текст воспроизведен по изданию: Рассказы о колониях Вандименовой земли // Современник, № 8. 1850