ЧАРЛЬЗ РОУКРОФТ

РАССКАЗЫ О КОЛОНИЯХ ВАНДИМЕНОВОЙ ЗЕМЛИ

СТАТЬЯ ЧЕТВЕРТАЯ.

Каменоломня. — Муравьи. — Как загоняется в Вандименовой земле дикий скот. — Бешеный бык. — Мы отправляемся за овцами. — Неожиданная встреча с Цыганом и его рассказ. — Внезапное появление отряда солдат. — Страшная смерть предводителя бушренджеров. — Меня опять принимают за одного из них. — Возвращаюсь домой. — Новый переселенец. — Обычные жалобы Крабба на жизнь в Вандименовой земле. — Пакет, присланный губернатором на его имя. — Отправляюсь в Гобарт-тоун.

Вандименова земля изобилует камнями всех родов; между ними особенно много одной породы, которая легко рубится в плиты и чрезвычайно полезна для строений. Чтобы не перевозить камней на далекое расстояние, мы старались искать их как можно ближе от того места, где хотели выстроить дом, и прежде всего направились к противоположному березу реки, по известному уже вам дереву, которому мы дали название Люсиева моста. Крабб, с ломом на плече, находился в арьегарде.

Подойдя к жилищу Муса, мы увидели, что друзья наши усердно занимались работой около дома; и так как помещение в нем для всех нас оказалось бы тесновато, то мы и отправились в новый сад, разведенный девицею Мус не вдалеке от реки.

— Посмотрите, вскричала Бетси: — у мисс Мус два помощника. Вон там, на пне, сидит мистер Бересфорд: он, кажется, очень занят объяснением таинств садоводства... А там еще кто-то... молча, стоит поодаль от них... У него ружье... Кто это?...

При приближении нашем, Бересфорд, повидимому, смешался; он подошел к нам с раскрасневшимся лицом, между тем как мисс Мус наиусерднейшим образом стала полоть траву.

— Здесь довольно свежо, заметил я. — Июнь месяц не слишком удобен для препровождения времени на открытом воздухе; добрый огонь и теплая комната теперь полезнее....

— Нет, я нахожу, что здесь приятнее, возразил Бересфорд. [259]

— Конечно! и я так думаю. — Нам, впрочем, некогда: мы отправляемся искать камней для постройки дома... А кто этот молодой человек? спросил я, указывая на незнакомца. Он чрезвычайно похож на вас...

— Это мой брат, которого я, как вы знаете, ожидал уже несколько месяцев, отвечал Бересфорд. — Он прибыл сюда с неделю назад.

— А сколько ему лет? Он, кажется, моложе вас.

— Девятнадцать. Я четырьмя годами старше брата... Теперь у него из головы не выходят бушренджеры и туземцы, и ничто, кажется, не заставит его оставить ружье: он ест, пьет и спит с ним.

Между тем подошел к нам брат Бересфорда. Его скромные и ласковые манеры очень понравились мне. И не я один составил хорошее о нем мнение... Но об этом поговорим в свое время.

— Не хочет ли кто прогуляться с нами? спросил я.

Бересфорд и мисс Мус отказались. Младший же Бересфорд с охотой согласился присоединиться к нашему обществу.

— Хорошо! сказал я. — В таком случае, ты, Бетси, можешь остаться здесь с матерью, пока мы начнем наши поиски.

— Я желала бы пойти с вами, возразила Бетси: — день так хорош... и я люблю каменоломни.

«Любит каменоломни?! — подумал я. — Странная страсть, о которой я доныне ничего не знал».

— Ну так пойдем, продолжал я вслух: — только, смотри, не жалуйся после, если устанешь. Ходьбы будет немало.

Переправившись через реку, мы пошли прямо к лесу. Уильям шел впереди, я с Краббом — за ним, а за нами — Бересфорд младший и Бетси. Вскоре мы достигли одной ломки, но, за неимением здесь хороших камней, принуждены были оставить ее.

— Я знаю прекрасное место — вот за тем небольшим зеленым холмом, сказал Крабб. — Жаль только, что далеко для перевозки... Камни, впрочем, лежат почти на поверхности земли: времени на перевозку потеряется не так много.

— Как бы то ни было — не мешает посмотреть, говорил я. — Пойдемте туда... Бетси!... где ж она?... что ты отстаешь? так можешь заблудиться... А на нового знакомца нашего, в этом случае, плохая надежда.

— Полноте, батюшка! с улыбкой возражала Бетси: — уж вблизи-то от дому я не заблужусь; боюсь только диких коров; сегодня их будут пригонять... [260]

— Дикие коровы?! перебил Джорж Бересфорд: — разве скот здесь так дик и даже бесится иногда?

— Бесится! возразил Крабб. — Бедные животные не родятся бешеными, а если и бесятся иногда, так и вы бы пожалуй рехнулись, кабы погнались за вами с полдюжины всадников, которые беспрестанно хлопают бичами и кричат во все горло. — Пойдемте левее, продолжал Крабб. — Зачем перелезать чрез холм, коли можно и обойти его!... Но здесь, правда, и конца нет этим холмам!...

Вскоре, в расстоянии двух миль от дому, мы нашли огромное количество прекрасных камней и все занялись рассматриванием плит. Наш новый приятель, также желая доказать свое усердие, взял из рук Крабба лом и начал разрывать неправильно расположенные плиты; вдруг он пронзительно вскрикнул.

— Что такое? спросил Уильям: — ногу ушибли ломом?

— Нет! меня ужалила змея.

— Змея? покажите-ка ее... Какая это змея! это — красные муравьи... Вы расшевелили их...

И Уильям, взяв лом, ударил им в кучу плит. Вмиг высыпал целый рой больших муравьев. Насекомые подняли свои клещи, обнаружив страшное беспокойство. Длиною эти муравья около полутора дюйма и так злы, что немедленно нападают на тревожащего их.

Мы, знавшие это, отступили; наш новый приятель с любопытством рассматривал движения муравьиной армии. Джорж Бересфорд ждал, впрочем, недолго: рассвирепевшие насекомые не замедлили напасть на него: впились ему в икры и забрались под платье. Бересфорд заплясал от боли. В движениях его было столько комического, что все мы невольно засмеялись. Только одна Бетси не обнаружила веселости.

— Помоги же мистеру Бересфорду, Уильям! вскричала она. — Муравьи заедят его.

— Я перестрелял бы их по одиначке, сказал тот: — стой только мистер Бересфорд поспокойнее. Впрочем, эти муравьи не опасны — кусаются, но не ядовиты... по крайней мере не очень; и я еще не слышал, чтоб кто нибудь слишком сильно страдал от укушения их. Вот, например, нашего Боба они искусали вдоль и поперек; но он привык теперь к этому и уверяет, что муравьи уже познакомились с ним и потому оставляют его в покое.

Молодежь отправилась после того смотреть Клейдский водопад; мы же с Краббом возвратились домой, ожидая пригона одного из диких стад. Время шло между тем, а Бетси не возвращалась. Это [261] сильно обеспокоило нас, так что, по убедительным просьбам жены, я принужден был позвать двоих людей, взял двуствольную винтовку и направился по дороге к водопаду. Не прошел я и ста шагов, как услышал отдаленное мычание стада, и вскоре за тем хлопанье бичей убедило меня в приближении давно жданных животных.

Зная, как полезен лишний всадник, когда нужно вогнать в ограду дикий скот, я тотчас, же воротился домой, оседлал коня и вскоре сам мог участвовать в усилиях других загнать скот в ограду, что, надо заметить, делается не без труда, потому что животные при первом приступе к ним разделяются на кучки и разбегаются во все стороны; а крики и щелканье бичей доводят их до свирепости.

В тот день мои люди собрали около сотни голов скота, принадлежащего разным поселенцам; но так как тогда стояла зима, и скот, значит, не был утомлен зноем, то без продолжительных усилий не представлялось возможности благополучно загнать его в ограду.

Всего на все нас было пятеро — трое всадников и двое других соседей, которые, желая воспользоваться пригоном животных, присоединились к нам. Без всяких препятствий прибыли мы ко входу ограды. Стадо колебалось войти в нее; вдруг один молодой, прекрасный бык испустил дикий рев и, пробившись между мной и соседом моим, помчался в лес. Вслед за ним, с невероятною быстротою, полетело все стадо.

Успев отскочить во время, мы избегли таким образом опасности от напора бешеных животных. Зная, впрочем, все привычки скота, нам удалось воротить его, хотя и с большими усилиями.

К счастию, на этот раз впереди стада находились две из моих смирных коров, которые уже не однажды бывали в ограде и потому теперь без боязни вбежали в нее. Один молодой бык, однако, казалось, вовсе не был доволен этим: он мычал и скакал в ограде с сверкающими глазами и высоко поднятым хвостом, рыл землю копытами и рогами, наконец, разбежавшись изо всей силы, до основания расшатал се. Но, увидев, что она не поддается его напору, бешеное животное, воротилось; потом бык описал несколько кругов около остальных коров, снова разбежался и со страшным скачком перелетел чрез ограду, несмотря на высоту ее — в восемь футов.

В одно мгновение бык исчез в чаще, заставив меня удивляться силе и ловкости своей. Так как мы не нуждались в нем, [262] то и ее преследовали его. Вдруг в голове моей мелькнула мысль, что животное помчалось в ту сторону, откуда я ожидал свою дочь. Немедленно сообщил я свои опасения стоявшим близь меня соседям. Втроем бросились мы на лошадей и пустились вскачь, чтоб, если можно, отрезать путь бешеному животному. Бык между тем успел уйти на довольно далекое расстояние. Держась несколько вправо, я скакал чрез канавы и пни, не обращая никакого внимания на угрожавшую опасность. Таким образом мы промчались мили две в чрезвычайно короткое время. Вскоре я убедился в справедливости моих предположений: из лесу вышли Бетси, Уильям и Джорж Бересфорд. Нежданная опасность привела их в положение близкое к беспамятству. Бешеное животное, нагнув голову к земле и делая огромные скачки, летело на встречу испуганным путникам.

Красного цвета ленты на шляпке, которую Бетси купила за два дня перед тем, развевались от ветру. Было ли то следствием антипатии животного к красному цвету, или нет, только оно, разъярившись, мчалось прямо к моей дочери, не обращая ни малейшего внимания на ее спутников. Бетси громко вскрикнула. Погибель ее казалась неизбежною; но Джорж Бересфорд одним скачком очутился между нею и взбешенным быком и, поспешно опустясь на колени, прицелился в животное. Раздался выстрел: пуля попала быку между рогами. На всем разбеге, он перевернулся и, падая, увлек за собой мужественного спасителя моей дочери, сломав, как после оказалось, его мушкет.

В эту минуту я приблизился к ним. Но когда бык падал, мой прекрасно выезженный конь остановился как вкопанный и все мы несколько секунд оставались безмолвны и без всякого движения. Животное было уже мертво, однакожь. Бледные черты лица моей дочери, стоявшей на коленях и со сложенными руками, выражали сильную боязнь. Джорж Бересфорд лежал подле нее в беспамятстве.

Двое сопровождавших меня всадников соскочили теперь с лошадей. Приближение их уничтожило страх, приковавший всех нас к одному месту. С чувством прижал я Бетси к груди своей. Сначала она схватила меня за руку, потом наклонилась к Бересфорду и наконец с мольбой и трепетным ожиданием обратила на нас глаза свои.

— Поезжай поскорей к лекарю! вскричал Уильям одному из людей. Он живет не далее, как в четверти мили отсюда... может приехать на твоей лошади. [263]

Через несколько минут лекарь был подле нас; Бересфорд же все еще оставался без памяти.

— Надо пустят ему кровь, сказал лекарь. — Поднимите его... так!... подержите его руку... Разрежьте ему рукав, продолжал он: — нечего церемониться... Так! теперь хорошо... Молодой человек сейчас придет в память... Надеюсь, он не переломил костей...

— Ради Бога, поторопитесь, умоляла Бетси: — он истечет кровью.

— Чего вы боитесь? утешал ее лекарь. — Это пользительно... Какая свежая кровь!... продолжал он, ухаживая за Бересфордом. — Какое здоровое тело!... Правда, и лета такие... Ага! Посмотрите, молодой человек приходит в себя... Теперь надо перевязать... Нет ли у кого... чем?... А, красная лента! Но вы портите вашу хорошенькую шляпку, прибавил лекарь, обращаясь к Бетси. — Прекрасно! А вот и молодой Торнлей несет воды... Внимательный молодой человек!... Ну, да больной, без сомнения, отблагодарит вас когда нибудь за эту услугу.

— Не за что! заметил Уильям. — Надеюсь, что не побеспокою его подобным образом... Из за него я и быка-то не застрелил, боясь попасть в Бетси, прибавил сын мой.

— Не жалейте, мистер Уильям, что не вы застрелили быка, возразил один из моих людей. — Мистер Крабб поднимет теперь страшную тревогу: убитое животное принадлежит ему... любимцем было его... Да и действительно, во всем стаде не найдешь более красивого и статного...

Лекарь между тем продолжал хлопотать около Бересфорда.

— Так! хорошо! говорил он. — Мистер! как вас зовут?

— Мистер Джорж Бересфорд, отвечала Бетси. — Брат мистера Бересфорда...

— А! того, который женится на мисс Мус... Мистер Бересфорд, что с вами? еще болит где нибудь?

— Я чувствую себя несколько слабым... а где бык?

— Вон там — лежит. Надеюсь, он не в обмороке и не вскочит для общего удовольствия... Посмотрим, однакож... да нет! он мертвый: пуля попала как раз между рогами... Счастливый выстрел, нечего сказать!... Великолепный! только мистер Крабб не останется доволен им... Бык был его любимец... Два года назад тому, он спас его от пули... И я не желал бы принести ему известие о смерти животного... [264]

— Странный выбор в любимцы!... Впрочем, у всякого свой вкус... Но вы, молодой мой приятель, отправляйтесь домой и ложитесь в постель; не тревожьтесь только... Кости ваши не переломлены, — разве повреждены немножко. В таком случае осторожность дело не лишнее, чтоб избежать лихорадки... Но что это с молодой дамой? продолжал словоохотливый лекарь, обращаясь к моей дочери. — Боязнь и испуг?... ага! вот что! Ну, за это нельзя быть в претензии на вас... Позвольте-ка мне пульс ваш... Теперь дайте руку молодому человеку, вашему спасителю, как вы его называете... Благодарность делает честь вам, — да!... Странный пульс!... как неправильно бьется он!... Довольно, молодой человек: не целый же день пожимать вам руку молодой мисс... Отправляйтесь в постель и успокойтесь...

С этими словами добрый доктор простился с нами; а мы все воротились домой, где мне подали письмо, в котором меня приглашали в Гобарт-тоун — быть свидетелем при допросе пойманных бушренджеров. Я поспешил на приглашение.

По окончании своих дел в Гобарт-тоуне, я отправился по дороге к Нью-Норфольку, имея там денежные сношения с одним переселенцем. Возвратиться домой я легко мог в тот же вечер, при всей затруднительности ходьбы по такой холмистой стране. Бушренджеров я не опасался: исключая двоих, все они были переловлены; туземцев же я вовсе не боялся, сидя на добром коне и исправно вооруженный.

Пройдя около осьми миль по направлению к дому, я не встретил ничего особенного, но тут вдруг увидел небольшое стадо овец с моим клеймом. Подвинутый каким-то инстинктом, который каждого фермера заставляет следовать за потерянным скотом, я ехал за овцами, долгое время бежавшими чрез горы. Но, числом двадцать, они бежали с быстротой оленя, и надежда моя без помощи собаки загнать их домой оказалась весьма шаткою.

Преследование их завело меня между тем к одному из крутых холмов, возвышающихся над Клейдом. Подводя к воде мою усталую лошадь и пустив ее здесь на пастбу, сам я взобрался на верхушку холма, чтобы осмотреть окрестность.

Когда я, таким образом, внимательно рассматривая всю местность, приблизился к скале, нависшей над рекою, главам моим представился выходящий из чащи, не вдалеке от меня, человек, с ружьем в руке. В эту минуту, нисколько не думая о бушренджерах, я принял его за стоккипера. [265]

Пристальнее, однакож, наблюдая незнакомца, меня поразило подозрение, при виде, как он держал ружье. Посмотрев на него еще пристальнее, я, к моему изумлению и даже ужасу, узнал в нем Цыгана, предводителя недавно переловленной нами шайки бушренджеров. И едва успел я схватить ружье и вскочить, как он, направив на меня свой мушкет, закричал, чтобы я положил оружие. Я, однако, взвел курок, приложил палец к язычку замка и таким образом был наготове к выстрелу.

В таком положении оставались мы несколько минут. Наконец рука моя отяжелела, и я опустил ружье, не сводя его, однакож, с направления к противнику и не спуская глаз с него. Тут я заметил, что Цыган колеблется и вдруг опустил мушкет. Не зная, как вести себя., я не хотел выстрелить прежде. У бушренджера могли быть сообщники. Но и он также опасался пустить в меня пулю, зная, что если даст промах, то уж не уйдет. Между тем, всматриваясь в черты лица Цыгана, мне показалось, что они выражали более горести и грусти, нежели ожесточения. Правда, его щетинистая седая борода и изорванное платье придавали ему дикую наружность; но взгляд его, казалось, говорил, что он не ищет ссоры, если может избежать ее. Поддаваясь влиянию этой мысли, я бросил ружье на плечо, пригласив бушренджера сделать тоже.

— Кто вы? спросил я: — и чего от меня хотите?

— А вы кто?

— Человек, не желающий обидеть вас, если бы даже вы были тот, за кого я вас принимаю.

— Кто же именно?

— Кажется, вы избрали лес своим пристанищем; но... не бойтесь меня.

Тогда бушренджер подошел ко мне на двенадцать шагов и сказал:

— Я вижу теперь, что вы не солдат, и потому могу положиться на вас.

— Не подходите ближе, заметил я: — время теперь опасное, — уж извините... Вы полагаете, что можно ввериться мне; но я не могу положиться на вас.

— Да, это правда! печально подтвердил бушренджер, оглянулся, несколько минут не знал на что решиться — подойти ко мне или нет; наконец он пристально посмотрел на меня.

— Вы один из старых переселенцев? [266]

— Да, отвечал я. — Моя ферма лежит на берегу реки, в двенадцати милях выше; зовут меня Уильямом Торнлей... Теперь скажите, кто вы?

Я знал его, но полагал лишним сознаться ему в этом и не хотел предупреждать хода дела.

— Кто я? отвечал бушренджер. — Ах, это нелегко сказать; однако, я хочу доказать, что доверяюсь вам; обещайте только не пользоваться выгодой вашего положения...

Я дал слово Цыгану не предпринимать против него ничего враждебного, и он, положив мушкет на траву, обошел кругом и потом сел в нескольких шагах от меня, так что я находился между ним и его ружьем.

— Ну, мистер Торнлей, говорил бушренджер: — довольны ли вы? Видите, я обезоружен и не требую от вас того же, не смея надеяться на вашу доверчивость... Мне надо сказать вам пару слов. На сердце у меня лежит тайна... Она тяготит меня, и никому еще не открывал я ее... Ваш характер известен мне: я знаю, вы никогда не обращались жестоко с вашими работниками, как это делают другие... Как бы то ни было, я должен поговорить с кем нибудь... Хотите выслушать меня?

Меня тронула эта неожиданная просьба в такое время и на таком месте. Никакой звук, никакое живое существо не нарушало тишины, нас окружавшей. Мы были одни, и несколько подозрительно смотрел я на Цыгана, много наслышавшись об изменах и хитростях бушренджеров. Он, повидимому, разгадал мои мысли, потому что, показав на свое ружье, лежавшее подле мена, сказал:

— Что могу я сделать более этого, чтобы убедить вас в чистоте моих намерений!... Когда вы услышите, о чем я хочу просить нас, то увидите, что, в противном случае, уничтожились бы все мои желания и надежды.

— Чтож это такое? Скажите мне, принадлежите ли вы к бушренджерам, которые еще недавно грабили страну?

— Я один из них и был предводителем их. Я составил план бегства из Макариевой гавани, я собрал бушренджеров, я показал им их силу и научил пользоваться ею... Однако, к делу: не об этом хотел я говорить с вами... Впрочем, вы видите теперь, что я не хитрю и не обманываю... У меня есть просьба — большая просьба до вас...

— Говорите откровенно, прервал я. — Вы принесли этой стране много зла; но теперь неуместно вспоминать об этом. Как я могу [267] помочь вам? Если можно оказать вам какую нибудь услугу без потери собственной чести, я даю обещание исполнить вашу просьбу.

— Вы сдержите ваше слово, я уверен; но слушайте. «Вы, вероятно, не знаете — начал Цыган — что вот уже десять лет, как я живу в колониях. Я был пожизненный. Тотчас по прибытии сюда, я попал в услужение к одному добрейшему человеку. Переселенцев было тогда здесь немного, и страны этой, разумеется, мы не знали в такой подробности, как теперь. Способный к разным занятиям и имея сведения, которые давали мне возможность приобретать деньги, я пользовался свободой на прежних условиях, т. е. я должен был понедельно платить господину известную сумму — семь шиллингов. Несмотря; однакож, на такое нестеснительное положение, я чувствовал, что я все-таки узник, знал, что каждый час мог, по капризу господина, отправиться на общественные работы. Это тягостное ощущение увеличилось еще более знакомством моим с одной молодой девушкой, с которою я и обвенчался. Тогда неволя сделалась совершенно невыносимою для меня, потому что я истинно любил свою жену и не мог без ужаса подумать о разлуке с нею. Проживши кое-как три года, я попытался убежать с нею, на корабле, в Англию. Намерение безумное! но на что не решится человек, чтоб быть на воле!...

— Зачем же хотели вы воротиться в Англию?

«У меня нет причин умолчать об этом — продолжал Цыган. — Я был пойман, ночью, вместе с другими браконьерами в Гересфордшейре; дело дошло — уж сам не знаю, как — до драки; а драка кончилась убийством четырех человек...»

— И вас обвиняли в убийстве?

— С двумя другими. Одного повесили; нас же отправили в вечную ссылку...

— Чем менее будем мы говорить об этом, тем лучше, прервал я. — Продолжайте ваш рассказ и объясните, что вы хотите от меня.

«Вы это сейчас узнаете. Меня открыли с женой за бочками и перевезли с нею на берег. Вам, вероятно, известно, что браконьерство наказывается здесь смертью. Полковник Давей был, однакож, так милостив ко мне, что пощадил мою жизнь, осудив меня только на работу в цепях. Положение все-таки ужасное, и я твердо решился избавиться от него, во что бы то ни стало. Подговорив нескольких товарищей, я бежал с ними; но нас переловили...» [268]

— Я бы не желал прерывать ваш рассказ, заметил я: — но каком образом все, что вы говорите, касается услуги, которой вы ожидаете от меня?... Видите, солнце уже заходит за тот холм, и...

— Еще минуту... потерпите одну минуту: вы сейчас увидите связь между тем и другим. Я вам не сказал еще, что жена моя родила дочь, которой теперь уже семь лет. С особенной горячностью любил я дитя мое, мистер Торнлей: оно было для меня всем, было единственным светилом в моей темной, безрадостной жизни. Когда меня осудили на работу в Макарьевой гавани, я почел бы за счастие, еслиб меня повесили, а нет, так сам бы лишил себя жизни; но мысль о любимом ребенке привязывала меня даже и к такому безотрадному положению. Впрочем, довольно об этом... Когда человек пускается на такой промысел, как я, его почитают извергом, не имеющим никакого чувства и привязанности; но это не так, сэр! Нет ни одного такого закоренелого злодея, в котором не тлелась бы хоть искра добра... Я испытал это, потому что Макарьева гавань — настоящий ад на земле... Самое величайшее горе для меня составляла разлука с моей маленькой дочкой, с моей единственной радостью...»

Потом Цыган рассказал мне о своем бегстве, с другими преступниками, из Макарьевой гавани, — передал, как он скитался по стране, преследуемый солдатами, и заключил рассказ следующими словами:

«Сообщники мои узнали, что переселенец Мус имеет у себя большую сумму денег... Меня удивляет, как переселенец может быть столько безрассудным, чтоб, живя в лесу, держать при себе такой капитал... Мы, впрочем, хотели только денег его...»

— А зачем же вы потащили бедняка с собой? спросил я.

— Я был вынужден сделать это, отвечал Цыган: — из моих товарищей нашлись бы такие, которые убили бы Муса, еслиб я не отговорил их. Я спас ему жизнь.

— Это говорит в вашу пользу, заметил я: — но солнце заходит: объясните мне поскорей, чего вы хотите.

— Мистер Торнлей! сказал бушренджер: — я вам говорил о моей маленькой дочери. Я видел ее снова после нашего пребывания у большого озера. Вы знаете, что я и еще один спаслись. Раз я отважился войти в Гобарт-тоун — повидаться с дитятей. Наружность малютки и ее ласки произвели во мне чудную перемену... Я охотно пожертвовал бы жизнью, чтоб только осчастливить ее. Да и то наконец, ведь поймают же меня когда [269] нибудь, и если не умру я здесь, в лесу, то меня расстреляют или повесят.

— Чем же я-то могу улучшить ваше положение?

— Ничем, — это я знаю: имя мое слишком черно, чтобы я мог ожидать помилования; правительство имеет полное право наказать меня для примера другим. Судьба моя решена. И я теперь не о себе думаю, но о своей дочери. Согласитесь ли вы, мистер Торнлей, не терять из виду мое бедное, покинутое дитя и защищать его сколько можете? Я не смею просить вас дать ему воспитание, но умоляю вас быть покровителем его. Пусть маленькое, невинное сердце моей дочери знает, что есть для него в этом необъятном мире существо, к которому оно может прибегнуть за советом, в несчастии — за помощью, и во всех обстоятельствах — за участием... Вот моя просьба... Будете ли вы так великодушны к бедному, осужденному и гонимому бушренджеру? Исполните ли вы мою просьбу?

С изумлением и вместе с тем с участием прислушивался я к просьбам этого несчастного. Ясно: в нем сердце говорило. Между тем я не мог не представить себе мысленно тех неудобств и неприятностей, которыми должны сопровождаться мои попечения о сироте преступника. Но во взглядах на меня Цыгана заключалось столько боязливого и грустного ожидания, в них так трогательно выражалась дума о милом дитяти и забвение всего остального, что я не имел сил отказать несчастному отцу в его просьбе.

— Да, я стану наблюдать за вашим дитятей, сказал я: — буду заботиться о нем. Но с этой минуты не пролейте ни капли крови — обещайтесь... Положитесь на меня: я еще никогда не изменял своему слову.

— Верю! верю! вскричал бушренджер. — Это более, чем я мог ожидать! Благодарю вас, мистер Торнлей! прибавил Цыган и вдруг вскричал испуганным голосом: — что это? посмотрите, там всадник... и не один!... Я должен бежать...

В эту минуту к нам, действительно, подъезжал всадник и приближался сомкнутый ряд солдат. Окинув их взглядом, Цыган бросился за ружьем, но споткнулся и упал. Всадник, один из гобарт-тоунских констаблей, подъехал к нему прежде, чем он успел схватить ружье.

— Сдайся, негодяй! сдайся! или я размозжу тебе череп! кричал он.

Но Цыган в одно мгновение схватил узду лошади: с бешенством вскочила она на дыбы и сбросила констабля. Это был [270] человек сильный и ловкий. Падая, он старался ухватить бушренджера за руки, но не мог. Между констаблем и Цыганом началась страшная борьба.

— Живей! живей! кричал первый: — торопитесь! мы возьмем его живого.

Солдаты поспешили на помощь. Констабль, между тем, успел подмять бушренджера под себя; но тот вывернулся, обхватил врага и, с силою отчаяния, увлек его с собой к пропасти.

— Ради Бога, спасите! кричал констабль: — спасите! Мы гибнем...

Но было поздно: бушренджер, судорожно собрав все свои силы, кинулся в пропасть, увлекая за собой и своею преследователя.

Бросившись на край пропасти, мы увидели, как оба врага, обхватившись, грянулись, раздробленные и мертвые, на берег реки, течение которой унесло их за собой.

Несколько секунд оставались мы безмолвны и недвижны.

— Отчаянная голова! сказал наконец капрал. — Кто бы мог подумать, что он решится на такое дело! — Однакожь, кто же вы, мистер? продолжал капрал, обращаясь ко мне. — Когда мы давеча подходили к вам, вы разговаривали с этим негодяем, как кажется, весьма дружелюбно. — Стедмен! заключил капрал, указывая на меня и отдавая приказание одному из своих подчиненных: — возьмите его, — и, обращаясь ко мне, прибавил: — вы должны отправиться с нами в город. Нам приказано взять Цыгана и всех, кого только застанем с ним.

«Опять попался — думал я — и снова к солдатам в руки!»...

— Друзья мои! сказал я вслух: — я встретился с Цыганом случайно. Там, в долине, стоит моя лошадь. Я направлялся к своему дому.

— Очень может быть, но все-таки подозрительно, возразил капрал. — Да к тому же я должен исполнять приказания начальства. — Боммен, приведите-ка лошадь джентльмена...

— Мне, надеюсь, позволят сидеть на ней?

— Отчего ж нет! Только мы станем держать за узду. — Извините, сэр; но, вы знаете, мы должны исполнять свою обязанность... Весьма сожалею, но должен объявить вам, что мы имеем обыкновение связывать руки тем, которых нам приказывают забирать. Оно не мешает, для всякого случая. Так уж извините... Стедмен! ружье у вас заряжено?

Стедмен кивнул головой. [271]

«Чрезвычайно приятно! — подумал я. Но хоть то утешительно по крайней мере, что эти солдаты не так грубы, как старый сержант».

— Надеюсь, вы представите меня ближайшему судье?

— А где он?

— На Клейде, в одиннадцати или двенадцати милях отсюда...

— Мы идем этой же дорогой, чтоб донести отряду сержанта о происшедшем здесь.

— И прекрасно! сказал я. — В таком случае, поспешим; иначе будет поздно. Через два часа мы можем прибыть к месту.

— По моему мнению, заметил капрал: — следует удостовериться, действительно ли умерли Цыган и констабль.

— Конечно, умерли! вскричал Боммен. — Лететь с такой высоты! да тут умрешь в воздухе, не упавши еще!...

— Оно так, действительно! говорил капрал: — да ведь как знать! на что не способны эти бушренджеры!... Мне приказано было всюду следовать за этим разбойником, хотя я должен сознаться, что (с этими словами капрал заглянул в пропасть)... что призадумался бы прежде, чем буквально исполнил такую инструкцию...

— Это значило бы переступить наши приказания, как говорит майор, заметил Стедмен. Если же хотим осмотреть тела констабля и бушренджера, то надо поторопиться, прежде чем река занесет их слишком далеко.

Сойдя по тропинке до того места, где упали тела, мы увидели здесь ясные следы крови. Отсюда направились мы к повороту реки. И здесь-то, у кучи пригнанного волнами леса, остановились оба изуродованные трупа. Солдаты вытащили их на берег; я же оставался спокойным зрителем. Капрал весьма тщательно осмотрел карманы погибших и отмечал в своей памятной книжке все содержащееся в них.

— Осмотрим сначала констабля, сказал он. — Это что? пара колодок. Право, очень кстати: не понадобились бушренджеру, так годятся для его товарища.

— Любезный! вскричал я: — надеюсь, вы не захотите сковать меня. Я сказал вам, кто я, и вы скоро увидите, что я говорил правду.

— Это все может быть, сэр; но, повторяю, мне приказано поймать всех товарищей бушренджера; и вы не можете отпереться, что вовсе не как враги беседовали друг с другом. Но [272] подождите немного... Стедмен! джентльмен пожалуй не захочет надеть колодка, потому что они мокры... А тут что? продолжал капрал, обшаривая карманы констабля; — все сломано!... Но вот ром! пахнет еще... Жалко, однакож, что констабль не дал нам глотка, прежде чем отправился на тот свет... Помните да, Стедмен, как нью-норфолькский судья однажды посоветовал ему смешать свой ром с водою? Буквально послушался?... Ха, на, ха! — Ладно!... Это что? бумажник! а бумаги... Но все мокро...

— Ни мопуссы? (Бумажная монета.).

— Ни малейшей... да! вот одна, две, три, девять полукрон... Обшарьте-ка, Стедмен, и другие его карманы...

— Ничего, кроме платка.

— Ну, чтож! в него можно завязать все другие вещи... Но что же мы будем делать с платьем? Оно вовсе не так дурно, только замарано и изорвано... Башмаки я себе беру... Ну, теперь за бушренджера... Да у того, впрочем, я думаю, ничего нет... Осмотрите его, Стедмен!

— Ого, находка! пачка фунтовых ассигнаций!

— Фунтовых ассигнаций?! где он взял их?... За чьей подписью? Кемп и К°. Также верны, как серебро — вот что у него в других карманах.

— Пара маленьких пистолетов — один сломан; три кремня, сталь; кусок труту — славный трут!... плоская пороховница, мешочек с пулями; прекрасный карманный нож — by George! чудная штука!... Еще что-то в маленьком мешке... чай — Прекрасно! найдем и чайник... Вот превкусный кусок табаку и красивая, маленькая деревянная трубка... Кончено курить, любезный! Все; больше ничего нет.

— Переверните его: там что-то брякнуло. Я сам слышал. Пощупайте.

— Он весь изуродован. Но вот я его всполосну немного... Ну, теперь посмотрим... By George! золотые часы с цепочкой и печатками... В сюртуке вшито что-то... Маленький пакет... Постойте: я сейчас узнаю; дайте нож: я распорю платье... Что бы то было такое? так тщательно вшито! Кажется, бумаги...

В эту минуту мне пришла на мысль дочь бушренджера. «Этот пакет — думал я — который так тщательно хранился бедняком, мог объяснить жизнь и прежнее положение несчастного отца. Кто он такой? В Англии преступники осуждаются часто под чужим именем, чтобы не навлечь стыда их на родственников. [273]

— Я советовал бы, сказал я: — не открывать этого пакета, но сдать его судье. Иначе от вас могут потребовать отчета во всем, что потеряется и будет повреждено.

Капрал подозрительно посмотрел на меня, как бы полагая, что я имею какую нибудь тайную цель скрыть содержание пакета; к счастию, это же опасение заставило его отложить обнаружение тайны до более удобного времени.

— Дайте мне пакет, сказал он Стедмену. — После рассмотрим... Да только не следует вмешиваться не в свое дело! прибавил капрал, подмигнув на меня. — Но что же делать с трупами? Приказано ведь доставить бушренджера, живого или мертвого.

— Не лучше ли, заметил я: — испросить совета судьи? Что до меня, то я похоронил бы тела здесь же, так как личность разбойника доказана...

— А! так вы можете доказать ее? подхватил капрал. — Но берегитесь, мистер джентльмен-бушренджер, чтобы это не насолило вам при допросе. Впрочем, до судьи недалеко: он как знает, так и распорядится. Можно ведь и воротиться за трупами.

Немедля пустились мы в путь: я, с гордым видом, хотя со связанными руками, на лошади, а солдаты — вокруг меня. Менее чем через два часа мы прибыли к дому судьи: по поручительству его, капрал освободил меня. Все бумаги и вещи, найденные у бушренджера, были сданы судье. Я обратил его внимание на небольшой пакет, о котором говорил выше, и вскоре после того прибыл домой — к жене и детям, сильно беспокоившимся о моем отсутствии. Утолив первый голод, я рассказал о своей встрече с бушренджером и когда дошел до обещания пещись об его дочери, Мери покачала головой.

Крабб же, молча и угрюмо сидевший в углу и, вообще со времени смерти своего любимца — быка, находившийся постоянно в дурном расположении духа, услышав о моем обещании, язвительно улыбнулся.

— Прекрасно! заворчал он. — Удивительная страна! если ничего не растет на ней, зато изобильно плодятся бушренджеры, о потомстве которых должны заботиться честные люди... Счастие еще, что Цыган схватил констабля, а не вас... Поистине, удивительно! продолжал Крабб. — Вот вы, старый, почтенный суррейский фермер — ну, как бы, кажется, не прожить вам в спокойствии всю жизнь, как и другие честные люди; а вот каких только приключений не испытали вы! описать их, так в двух книгах не уместятся!... Господи! Господи! чем старее [274] становишься, тем глупее делаешься!... Век жива, век учись... Если бы что могло побудить меня уехать из этой негодной страны, то, уж конечно, это — последнее происшествие. А тут еще воспитывать дитя бушренджера!... Боже милостивый! что... но оставим это... Есть же люди... но лучше не скажу... Да вот хоть бы и тот, который застрелил моего бедного быка... как будто он кому нибудь зло сделал... Не бушренджер, кажется!

— Он сделал зло, мистер Крабб, с живостью возразила Бетси: — он ужасно ушиб мистера Бересфорда, и меня у бил бы, еслиб его не застрелили вовремя...

— Зачем же ты не убежала? в свою очередь, возразил Крабб: — а нет, так могла бы отскочить в сторону и схватить быка за хвост... Хвостом-то бы он не убил тебя.

— Помилуйте, мистер Крабб! рассудите сами, смогу ли я удержать большого быка за хвост!... Вот картина-то была бы — по лесу мчится взбешенное животное, а я бегу за ним, вцепившись в его хвост!... Оригинально!...

— Какую чепуху несут иные люди! проворчал на это Крабб. — Лучше пойду спать. Самое смирное, спокойное и тихое животное на всем острове, если его не сердишь, с сердцем продолжал он, обратясь к Бетси. — Зачем ты вздумала носить среди лесу на шляпке твоей дрянные красные ленты! как будто кусок кэнгуровой шкуры или ремень не могли заменить их... А теперь молодой повеса, убивший быка, гуляет с этими лентами на груди, словно хочет поднять скот всего поселения...

Последнее замечание моего старого приятеля, сделанное без всякой задней мысли, вызвало, однако, краску на щеках Бетси; и я невольно предположил, что причиной тому была не одна смерть быка.

«Как видно, молодец с выгодой для себя воспользовался моим отсутствием — подумал я. — Надо следить за ним. Выходит, что молодые девушки в Вандименовой земле недолго остаются детьми; и эти красные ленты мне подозрительны немного».

После того мы пошло спать.

На следующее утро я встал рано, чтобы сделать надлежащие распоряжения для постройки моего каменного дома, и все время, до самого завтрака, провел в хлопотах, бегая взад и вперед. Погода стояла холодная, но в постоянном движении я согрелся. За завтрак сел я в прекрасном расположения духа.

Когда я подходил к дверям своей прежней избы, к ней подъезжала воловая повозка, с женщиной, двумя детьми и служанкой; [275] подле них шли два работника и еще один человек; в последнем я по первому же взгляду узнал нового переселенца.

Хлопанье бичей и обычные громкие крики погонщиков, в некотором отдалении, доказывали прибытие вьючных повозок. Я тотчас же послал на встречу нескольких людей, для помощи в случае нужды.

Подобное посещение привело бы в затруднение европейского хозяина, особенно женскую половину; но в Вандименовой земле лишняя овца на угощение не делает большого убытку.

Мы встретили новоприбывших с обыкновенным гостеприимством, и так как они повидимому устали и были печальны, то это побудило меня еще более заботиться о них. Утром в тот день они вышли из Грос-Марта. Теперь же я легко убедил их провести у меня дня два, послав между тем нескольких людей на место их поселения, чтоб возвести там род избы.

За завтраком собралось вас довольно большое общество: Мери, я, шестеро детей наших и Крабб, и четверо гостей, — всего тринадцать человек. Крабб свирепо посматривал на новых переселенцев; и, судя по разным гримасам, которые он корчил и которые я уже знал, как понимать — признаком ли сожаления, или участия, я заключил, что приятель мой смотрит на наших гостей как на свежие жертвы, осужденные погибнуть в Австралии. И Крабб, видимо, решился воспользоваться первым случаем, чтобы познакомить переселенцев со всеми ужасами этой негодной страны. Раз или два он уже и приступал к своим обычным фразам о Вандименовой земле; но Бетси, любившая спорить с ним (оттого-то, приятель мой, вероятно, и любил ее более других), внимательно сторожила Крабба и тотчас же прерывала его приглашением покушать чего нибудь или выпить.

— Я надеюсь, мистер Крабб, говорила она: — что вы скушаете еще тарелочку этого супу из хвоста кэнгуру. Я велела изготовить его единственно для вас.

— Нет, моя милая: я сыт. Ты должна, Бетси, соблюдать умеренность как в пище, так и в питье. Расточительность влечет за собой горе.

— Надеюсь, однакож, что вы еще не окончили своего завтрака? Ведь это было шестое баранье ребро... Вы, вероятно, нездоровы?

— Кроме того, я съел еще пару яиц и часть холодной утки.

— Какой холодной утки? Ничего более не осталось (это замечание было сделано, впрочем, sotto voce)... Бедный мистер Крабб! вы таким образом умрете с голоду. [276]

— Я всегда мало ем, милая Бетси... потому, вероятно, что пью шоколат. От него всегда пухнешь... Не понимаю я, мистрисс Торнлей, как вы решились завести здесь этот напиток! Одно уже это — шоколат в лесу!... Конечно, нужно же пить что нибудь; а пива нет в этой благодатной земельке... Ах, прибавил Крабб, глубоко вздохнув: — я бы от души желал уехать отсюда, еслиб меня не удерживала мысль о вас и ваших детях...

— Ну, что касается до пищи и питья, заметил новый переселенец, которого звали Маршем: — то здесь, кажется, нет в них большой нужды. Чай, кофе, шоколат, хлеб, масло, копченое мясо, множество яиц... В жизнь мою не едал вот хоть бы такого блюда бараньих ребр!... Холодные утки, холодная баранина, язык, — и суп из хвоста кэнгуру... Но он чрезвычайно похож на горшок с клеем...

— Осторожнее кушайте этот суп, подхватил Уильям: — очень опасное блюдо.

— Опасное? как так?

— А вот на днях один новый переселенец... начал было сын мой, но Мери прервала его.

— Уильям! сказала она: — переставь, не говори пустяков!

— Он взял неосторожно ложку супу в рот...

— И обжегся? спросил Крабб.

— Нет, не то, продолжал Уильям. — Дело вот в чем: не зная свойств супа, переселенец сжал губы — и потом никак не мог разнять их: они совершенно слиплись. И нужно было долго смачивать их горячей водой, пока переселенец мог открыть рот и изъявить свое одобрение прекрасному блюду... Но кто это идет к нам? А! это наш доктор и ленточник.

При этом последнем слове жена моя взглянула на меня; я молча дал ей знать, что понял се. Цвет ленты, действительно, казалось, перешел на лицо моей дочери. Я, однако, и виду не показал, что замечаю что нибудь, когда Бетси стала вдруг жаловаться на жар в комнате (было холодное зимнее утро) и наконец сказала, что пойдет посмотреть за коровами. Вслед за ней вышел из комнаты и мистер Бересфорд. Мне, впрочем, нравился этот молодой человек, и я не имел никакой причины обижаться его любовью к моей дочери, решившись оставить дело на произвол судьбы; само собой разумеется, я не оставил этой взаимной привязанности без внимания, на сколько его требуют от родителей подобного рода отношения девушки к молодому мужчине. [277]

— Что случилось с вами? спросил я доктора. — Вы сегодня что-то сердиты и угрюмы. Надеюсь, вблизи нет ни бушренджеров, ни дикарей...

— Нет, нет! на них я не могу пожаловаться. Но мне больно оставить моих друзей на Клейде; между тем как это необходимо, здесь я не могу жить...

Слова эти возбудили в гостях наших столько понятное опасение.

— Мне это весьма неприятно слышать, сэр! сказал мистер Марш. — Я приехал сюда недавно, и, право, не слишком-то утешительно узнать в самом начале, что человек не может существовать в этих краях.

Крабб, сняв шляпу с гвоздя, хотел было выйти к работникам, как вдруг эти последние слова приятно поразили слух его. Оставив одну руку на замке двери, а в другой держа шляпу, он остановился.

— Да, мистер Торнлей, продолжал между тем доктор: — во всяком случае, я должен расстаться с вами, я уже твердо решился. И теперь вопрос заключается в том только — будет ли мне в другом месте лучше..

— Лучше? подхватил Крабб, не в состоянии будучи скрыть свое удовольствие: — лучше? Не будет лучше, пока не уедете отсюда. Знали ли вы здесь хоть одного, кто был бы доволен? или такого, который не хотел бы выехать из этой земельки? Разве я, например, не собираюсь каждый день и каждый год удрать отсюда? Но вечно что нибудь да мешает: то участок земли, который надо вспахать, то нужно окончить ограду, или какую нибудь постройку, то стрижка овец задержит, то жатва...

— Это дурные известия, прервал мистер Марш. — А как же нам сказали, что тут цветущая колония?

— Быть может, она и цветет, заметил доктор: — да только для других, но уж никак не для меня. Вот уже три года, как я на Клейде, а во все это время не приобрел и гинеи.

— Конечно, нет! вскричал Крабб, потирая руки в радостном волнении, но предварительно положив свою шляпу в блюдо с супом из хвоста кэнгуру: — конечно, нет! кто мог когда либо приобрести хотя одну гинею в этой негодной стране! Довольно легко растратить их, продолжал он, бросив покровительственный взгляд на новых переселенцев: — довольно легко, но увидишь ли их когда нибудь вновь!... Увы! тот должен иметь чудные глаза, кто бы желал увидеть одну из тех гиней!... Я, с [278] своей стороны, в течения долгих, долгих лет не видел на одной гинеи...

— Я знаю, однако, говорил доктор: — что если в скором времени не увижу нескольких гиней, то потеряю из виду и дамперы с бараньими ребрами.

— Но, смею спросить, что было причиною вашего несчастия? Быть может, оно мне послужат уроком в будущем, сказал мистер Марш.

— Несчастия?! отвечал доктор. — Не знаю, можно ли назвать несчастием недостаток занятий; только в этой стране нечего делать нашей братии, докторам.

— Как так?

— У нас болезней нет!

— Нет болезней? с удавлением произнес мастер Марш. — Как понимать ваши слова?

— С тех пор, как я здесь, отвечал доктор медленно и торжественно: — в продолжении трех лет на Клейде не было ни одной болезни.

— Что? с живостию спросила мистрисс Марш: — не было детских болезней? ни кори, ни коклюша, ни скарлатины?

— Увы, мистрисс, подобных вещей мы вовсе не знаем; о заразительных болезнях здесь и понятия не имеют. Единственная работа, которую мы иногда имеем, выпадает на нашу долю только в таком случае, когда какой побудь стоккипер свалиться с лошади или случится маленькая стычка с туземцами и бушренджерами; но и тогда, к несчастию, раны необыкновенно скоро заживают: руки не успеешь приложить, как их уже и нет. Да право, раны, которые доставили бы в Европе пропитание доктору, застарелые болезни, которые бы обеспечили его семейство после смерти его, здесь не существуют — не стоят даже пластыря. Совершенная гибель для медика!...

— Срам о стыд! прибавил Крабб в радости, что другой коснулся его любимого предмета: — стыд!... Но здесь уж во всем так...

— Действительно, эта страна весьма странная, смеясь, сказал новый переселенец: — еще прежде, чем я прибыл сюда, я слышал, что здесь все наизворот, — но никогда, однакожь, не воображал, что могут существовать люди, которые жалуются на недостаток болезней.

— Жаловаться?! возразил доктор. — Ради Бога, не думайте, что я жалуюсь на страну за здоровый климат. Нет, я говорю [279] только, что не могу жить в ней... Вот мистер Крабб жалуется, он ничем недоволен...

Мистеру Краббу самому казалось нелепостью обвинять землю за то, что в ней нет болезней. Но предрассудки его взяли верх, и, ударив крепким, жилистым кулаком по столу, он вскричал:

— Я вам вот что скажу: — я наверное знаю, что люди здесь всегда нездоровы и если бы только могли, то охотно заболели бы серьезно, чтобы наконец порядочным образом вылечиться, с помощью доктора...

Сказав это, Крабб, с достоинством нахлобучив шляпу, хотел было выйти из комнаты; но чувствуя, вероятно, что его последнее замечание не слишком-то отличалось логикой, он оборотился и, держась одной рукой за ручку замка, а другую протянув вперед, заговорил снова:

— Джентльмен и леди! ради Бога, не соблазнитесь оставить ваши прекрасные деньги в этой негодной стране... Здесь все никуда не годится, — решительно все... Вот этот приятель мой, продолжал Крабб, указывая на меня: — еще очень недавно был спасен нами от туземцев, которые хотели сжарить его; а не задолго перед тем бушренджеры стреляли в него как в мишень. Вы, вероятно, не знаете, что здесь за каждым деревом ждет вас бушренджер, или дикарь, желающий познакомить вас со своими зубами... Уверяю вас, вся здешняя страна наполнена преступниками... Никто не может сказать, что жизнь и собственность его в безопасности. Если вы вечером ляжете спать со здоровыми членами, то можно держать пари десять против одного, что на другое утро вам перережут горло, или что вы на десять миль в окружности не найдете ни одной из ваших овец. Вот, например, и мои овцы — раз, ночью...

— О, так вы имеете овец, сэр! прервал мистер Марш. — А много ли у вас?

— Да около двух тысяч. Но они делают мне много забот, и я желал бы избавиться от них.

— Зачем же вы купили столько овец, если имеете такое дурное мнение о стране?

— А Бог знает зачем! отвечал Крабб. — Ведь и умный человек делает иногда глупости. Вот мистер Торнлей уговорил меня купить сотню овец, назад тому семь лет; а с того времени они размножались до двух тысяч, чтоб не давать мне покоя ни на одну минуту... Да чего! я уверен, что эти овцы будут когда нибудь причиною моей смерти... А вон там, на другом берегу, [280] продолжал Крабб: — лежит у меня пропасть шерсти. Не знаю, что и делать с нею... Куда денешь! никто не даст и шеста пенсов на месте... И какой здесь край: ни рынков, на ярмарки, ни улиц! Всякую горсть шерсти надо перевозить на корабле в Англию... дойдет, коли не пойдет ко дну, как то обыкновенно бывает, — или если не сгорит... Здешняя шерсть всегда загорается...

— Извините! прервал мастер Марш: — но мне кажется, что вы отклоняетесь от предмета нашего разговора. — Вы сказали, что семь лет назад купили сотню овец, и что они размножились теперь в две тысячи. По моему мнению, это может служить поощрением. При небольшом расходе вы получили значительную пользу?

— Пользу?! снова заговорил Крабб, отняв руку от замка: — пользу?! В настоящем году еще, по их малости, потерял я сорок фунтов.

— Право? как же это случилось?

— Как случилось? гм!... Вот, видите ли, я продал одному мяснику тридцать два барана по двадцати пяти шиллингов за штуку... двухлетки и прекрасной масти!... Он дал мне вексель на два месяца, а теперь говорит, что не может заплатить долг. Конечно, не может!... В замен того мясник выдал мне другой вексель, еще на два месяца, с уплатою десяти процентов — вот еще потеря!... И вот точно также надувают здесь всех!...

— Право, сказал мистер Марш: — вы меня с толку сбиваете: сначала рассказываете о сотне овец, которые в семь лет размножились до двух тысяч, потом продали баранов, по двадцати пяти шиллингов за штуку и получили десять процентов. Признаюсь, в этой стране легко приобретаются деньги.

— Вас сбило с толку?! вскричал Крабб, с нетерпением и досадой прислушивавшийся к толкованию его слов. — С толку сбивает? очень поверю, по собственному опыту... Говорю вам, сэр, что если вы в скором времени не уберетесь во свояси, то окончательно собьетесь с толку, как это бывало со многими переселенцами.

После такого сильного замечания, мистер Крабб вышел из комнаты в прекрасном расположении духа и с убеждением в неотразимости своих доказательств. В обществе Боба, за плугом, он вскоре забыл свою минутную досаду.

На следующее утро, рано, нас разбудил колониальный землемер, которому дано было приказание измерить один близкий от нашего жилища участок земли; и все мы удивились немало, [281] получив от него довольно толстое письмо, с огромною печатью и с надписью: «Мистеру Самуилу Краббу. На реке Клейде».

Когда приятель мой поднялся с постели, я, желая знать, какой предмет корреспонденции может быть между Краббом и правительством, поспешно подал недовольному старику письмо, адресованное на его имя. Любопытство привлекло в комнату и других членов моего семейства.

Тогда и часто после того жалел я, что при процессе чтения этого послания не находился живописец, чтоб срисовать всех нас. По раннему времени дня, еще не все ставни были открыты. Сквозь щели их узкими полосками пробивался дневной свет, смешиваясь с красным светом, выходившим из затопленного камина. Женщины отложили свои обыкновенные занятия и собрались вокруг Крабба с сильным любопытством. Сам же он стоял в середине, держа в одной руке шляпу из меха кэнгура, а в другой письмо. Не распечатывая пакета, приятель мой, казалось, напрягал все мысли, чтоб проникнуть в содержание его.

— «Мистер Самуил Крабб»... это я, говорил он: — нечего сомневаться; не понимаю только, чего хочет от меня губернатор... «Мистер Самуил Крабб»... Должно быть, ко мне, — да чтож такое?

— Распечатайте, так и узнаете, заметила Бетси.

— Распечатать? Хорошо! так распечатай же: ты ведь любопытна; не переломи только печати: смотри, сколько сургучу! Очень достаточно на клеймо для одной овцы... Бумагу-то вокруг печати поосторожнее рви... так, хорошо!... Ну, чтож тут написано?

— Мистер Крабб! эта дарственная запись на участок земли для вас!

— Мне?! быть не может! что мне в этой земле, коли я, быть может, на следующей неделе выеду из колоний... И с овцами-то не знаю, что делать!.. В этой стране только и есть, что заботы да горе... Нет! эта земля не мне... тут какая нибудь ошибка!...

— Не ошибка! возразил я: — а дело ясное и точное. Четыреста акров земли... Итак, приятель Крабб, продолжал я: — ваше давнишнее желание — иметь собственную землю, исполнилось. Но что вы станете делать с нею? с чего начнете?

— Собственную землю? с чего начать? Да что же тут и начинать, коли я в скором временя уеду из колоний? И где, наконец, на всем острове найду я четыреста акров годной земли, если не взять такой, где деревья ростут так плотно, что едва можно протискаться сквозь них? [282]

Говоря это, приятель мой, видимо, находился в каком-то странном положении, отказываясь от предлагаемой земли и вместе с тем от души желая сделаться владетелем ее. Следя за выражением лица Крабба, когда он делал свои замечания, невольно стал я подозревать, что он, несмотря на все его изумление при полученном известии, гораздо ранее знал о подарке.

— Не были ли вы, Крабб, два месяца назад, в Гобарт-тоуне? спросил я.

— Был.

— И ни с кем не говорили там?

— Ни с кем, как только с мошенниками-торгашами, готовыми обмануть человека и в самой безделице, как скоро он поддастся им. Вот с одним-то из этих молодцов и говорил я — на пристани, где справлялся, когда должен итти корабль в Англию. Это тот самый торговец, у которого я беру разный товар для моих стоккиперов, при чем он, конечно, постоянно обманывает меня... В разговоре, он и заметил мне, что еслиб я обратился к правительству с просьбой об участке земли, так как я имею тысячу овец, то, наверное, получил бы его. «Правительство — говорит — охотно поощряет хозяев — то есть настоящих фермеров, а не тех лондонских зевак, которые не знают даже и того, с какого конца надо стричь овцу

— И вы просили губернатора?

— Я просил? этого еще недоставало! Я не просил. Это торговец написал просьбу о куске земли, а я... подписался, то есть только шутки ради... И не думал вовсе, что дадут... Я знаю, губернатор страшно вспылит, узнав, что я просил у него земли в ту минуту, когда осведомлялся о времени отправления корабля в Англию...

— Но вы уже семь лет только собираетесь все; а еще через семь лет земля вздорожает, и, если принять в соображение ваши лета...

— Мои лета?! перебил Крабб: — мне всего шестьдесят девятый год. И в эти семь лет я ни разу не хворал... правда, раз как-то, на крестинах, где вы все выпили столько пуншу... и меня тогда внезапно поразил здешний климат, — странный климат: так скоро меняется!

— Конечно, сказал я: — климат оказывает странное влияние на некоторых людей, в известное время, особенно при крестинах; но это не касается земли... Я знаю одно прекрасное местечко — в каких нибудь шести милях отсюда — весьма удобное для пастбы овец. [283]

— А! вишневая долина! славная земля!... Я думаю, что в письме упоминается о ней!... Зато нет там водяного сообщения...

— Да к чему овцам-то водяное сообщение!

— Да, конечно! против земли я ничего не могу сказать... Мне кажется также, что там должен рости прекрасный хмель... Дня два назад я попробовал ту землю заступом: славная глина — черная как смоль!

После непродолжительной нерешимости, Крабб согласился отправиться на съемку отведенного ему участка земли. Воротившись домой, я застал у себя судью, который рассказал мне некоторые подробности о дочери Цыгана, что и заставило меня, не теряя времени, тотчас же отправиться в Гобарт-тоун — посмотреть девочку и, вообще, сдержать данное мной обещание: я пришел как раз, вовремя, чтобы спасти ее из рук... но об этом после, тем более, что воспоминание о тогдашних опасностях и приключениях, испытанных мной, составляет один из самых любопытных периодов моей жизни. Я уже взялся за узду лошади, чтобы пуститься в путь, как вдруг Мери подала мне листок бумаги, на котором были исчислены разные предметы, необходимые в хозяйстве, и которые я должен был привезти из города. Между прочим, я прочел: «шляпку для Бетси, шляпку для Мери, шляпку для Люси, — материи для летнего платья, перчаток, то(~ еще 4 буквы. — OCR) башмаков».

— Но, милая, сказал я с удивлением: — таким образом мы разоримся... Разве девушки не могут носить шляпки из шкурок кенгуру, как это было прежде?...

— Да, возразила Мери: — когда мы приехали сюда, здесь, действительно, никого не было; но теперь в окрестности живет множество переселенцев, и я не хочу, чтобы дочери наши одевались дурно. Да и мне самой нужна шляпка... В Гобарт-тоунской газете читала я, что одна тамошняя модистка получила из Парижа новый выбор шляп. Так как ты будешь в городе, то уж и купи все заодно.

— Ох, уж эти газеты! вскричал я: — они внушают людям такие мысли, какие без них никогда бы не пришли в голову... Французские моды в Вандименовой земле! После того, неудивительно, если дочери наши вдруг запросят зонтиков, из боязни испортить цвет лица.

— Ах, хорошо, что ты вспомнил!... То-то я думаю, как будто забыла что-то... Возьми-ка четыре зонтика...

— Нет, это уж слишком! зонтики в лесу! Мери! кэнгуру будут смеяться над нами... [284]

— Пусть их смеются сколько угодно; а я не хочу, чтобы девушки почернели... Ты, кажется, забываешь, что Бетси не ребенок...

— Вижу, вижу! говорил я, качая головой. — Это смерть быка виновата во всем.

— Да еще чаю ящик, продолжала жена: — старый почти кончился, — также сахару и рису.

— Знаю, знаю! Но мне пора отправиться; иначе я поздно приеду в город.

— Подождите одну минуту! вскричал Бересфорд старший, подбегая ко мне: — у меня есть вам маленькое поручение... хочу просить вас об одном одолжении... Мне...

— С величайшим удовольствием! что такое?

— Не думаю, чтобы оно было затруднительно; иначе я ничего не сказал бы.

— Не беда! говорите; если можно — сделаю.

— Вот, видите ли, самому ехать в город теперь мне нельзя; а в письме сообщить — неудобно.

— Что же такое? спросил я.

— Справиться нужно, отвечал Бересфорд.

— Справиться? о ком?...

— О, нет, не то! но... как вы думаете, мистер Торнлей, ведь очень неловко, что у нас, на Клейде, нет священника.

— Что? вы хотите сделаться священником?

— Какое!... я говорю совсем о другом...

— Но как же понять вас, если вы говорите загадками!...

— Помните, как похитили бедного Муса... Одним словом, мисс Мус...

— А!

— Ну, теперь знаете, чего я хочу?

— Но вы мне еще не сказали ни слова...

— А вот уже целых полчаса говорю я с вами!... Видите ли, без пастора неудобно венчаться... да и к тому же мисс Мус желает, чтоб это было в церкви... Вот вы и скажите пастору, что мы приедем в город 24 числа этого месяца... Не забудьте — 24!...

Я дал молодому человеку обещание исполнить его просьбу и медленно пустился в дорогу.

Текст воспроизведен по изданию: Рассказы о колониях Вандименовой земли // Современник, № 8. 1850

© текст - ??. 1850
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Современник. 1850