ЧАРЛЬЗ РОУКРОФТ

РАССКАЗЫ О КОЛОНИЯХ ВАНДИМЕНОВОЙ ЗЕМЛИ

СТАТЬЯ ТРЕТЬЯ

Рассказ мистрисс Мус о нападении бушренджеров. — Мы начинаем наше преследование. — Убитые стоккиперы. — Туземец Мускито. — Чутье собак и могила дикаря. — Встреча с неприятелем. — Отступление бушренджеров. — Вторичная погоня. — Новая встреча. — Бой. — Неожиданное появление туземцев. — Я отправляюсь за кенгуру. — Неприятная встреча с отрядом солдат — Бушренджеры укрываются на острове в озере. — Дурные вести из дому. — Я решаюсь возвратиться к моему семейству. — Приключения в дороге. — Рассказ Муса. — Поимка бушренджеров. — Возвращение.

«Не знаю, с чего начать и что сказать — говорила мистрисс Мус, начиная свой рассказ о нападении — все это сделалось так быстро, что кажется сном. Все мы, муж мой, я, бедная Люси и другие дети, сидели вокруг огня. С тех пор, как мы переселились сюда, муж мой постоянно держал ружье при себе: нельзя было ручаться ни за одну минуту безопасности от бушренджеров. Пронзительный ветер заставил его встать, чтоб затворить ставни.

«Вероятно, за нами наблюдали целый вечер, и я подозреваю в измене нашего работника; потому что едва только муж мои отошел от стены, где стояло ружье, как в тот же миг, между работником и ружьем, прошмыгнул человек, одетый в шкуру кенгуру. Схватив ружье Муса, он навел на него свое [2] собственное, и приказал ему поднять руки вверх, угрожая, в противном случае, смертью.

«Мы все столпились в кучу. Муж мой, вероятно, опасаясь, чтобы кто нибудь из нас не был ранен выстрелом, поднял руки; бушренджер тотчас же опустил ружье. Но в ту же минуту Мус бросился на бушренджера и обхватил его... вдруг ружье выстреляло. Вслед затем явилось еще несколько бушренджеров. Двое из них повалили моего мужа, а третий ударил его по голове прикладом, так что он упал без памяти. Они тотчас ему связали руки и ноги, между тем как двое других сделали тоже самое с нами. Оглянувшись, я не заметила Люси: она, вероятно, спаслась чрез заднее окно своей маленькой спальни. Да сохранит ее Бог!... Не знаю, однакожь, пожелать ли ее возвращения жизни и ума...

«Связав мужа, бушренджеры обратились к нему с вопросом: «где спрятаны его деньги?» Видите ли, мы, как недавние переселенцы, были еще так неопытны, что, кроме многих ценных вещей, взяли с собой деньгами до тысячи долларов, о чем, вероятно, узнали бушренджеры. Бедняк, едва прийдя в себя от полученного удара, отвечал им, что мы бедные переселенцы и, кроме самого необходимого, не имеем ничего.

«Разбойник, который перед тем целился в Муса, и теперь приложил дуло ко лбу его и клялся, что убьет его, если он не скажет, где спрятаны деньги. Казалось, этот человек был предводителем шайки.

— Нам нужны деньги! кричал он. — Мы знаем, что они у вас есть... Давайте, не то плохо будет!

«И бушренджер указал на дуло ружья.

«Платок, которым был завязан мой рот, не позволял мне кричать. Но теперь, когда я увидела, как бушренджер приложил палец к курку, и услышала, как он щелкнул, — с силою отчаяния рванулась я из рук державших меня и сдернула платок.

— Скажи им, кричала я мужу: — скажи им, ради Бога... жизнь дороже денег!

— Ага! с хохотом сказал предводитель шайки: — так есть деньги? Ну, так есть надежда и найти их. — Вот! закричал он, обращаясь к одному из бушренджеров: — подержи-ка этого джентльмена, пристав ему мушкет ко лбу... так, ладно! взведи курок, приложи палец к языку, и если он вздумает кричать, стреляй в него... Теперь очередь мистрисс, продолжал предводитель шайки: — завяжите ей рот платком, и покрепче, [3] чтобы она снова не вздумала сдернуть его. Женщина никогда не может молчать, хотя бы от этого зависела жизнь ее мужа... Мистрисс, говорил предводитель с насмешливой вежливостью, обращаясь ко мне: — я попросил бы вас удалиться в другую комнату: знаете, я не люблю напрасно раздражать нервы дамы или джентльмена.

— Я не сойду с места! прервала я, испуганная словами бушренджера. — Ни в каком случае не оставлю я детей моих и мужа... Убейте меня, если хотите; но я останусь здесь!...

— Зачем? возразил бушренджер с насмешкой: — мы не имеем привычки убивать, коли можно обойтись и без этого... Но если вы не хотите итти, можно ведь и снести вас...

И, по знаку предводителя, державшие меня бушренджеры вынесли меня в спальню и бросили там на постель.

— Ну, что, спросил он: — спокойно ли поместилась местрисс.

— Не уйдет!

— Вы видите, сказал предводитель мужу моему (я все могла слышать, потому что обе комнаты разделяются только тонкой перегородкой): — вы видите, в каком положении дела. Мне кажется, лучше будет, если вы сознаетесь добровольно, не принуждая нас к крайности...

«До этой минуты, усталость останавливала меня говорить, теперь же боязнь за судьбу мужа и детей заглушила во мне все другие ощущения, и я закричала:

— Я скажу вам, где деньги: под камнем, на очаге.

«На слова мои предводитель приказал одному из бывших на дворе отыскать что нибудь в роде рычага, торопя его в говоря, что нечего терять времени, потому что им предстоит дальный путь. Потом я услышала, как бушренджеры отодвинула камень и забрали доллары. Вид туго набитого мешка и звон денег, казалось, привел разбойников в хорошее расположение духа: приставленные ко мне бушренджеры выпустила меня из рук и один из них ушел даже, впрочем, наказав другому не сводить с меня глаз. Тотчас после того предводитель спросил:

— А где ж молодая девушка?

Никто не знал.

— Клянусь! вскричал он: — маленькая ведьма улизнула и забьет тревогу... Скорей, ребята, скорей; не оставляйте ничего, свяжите все: одеяла, простыни, платье, — все вместе. Нам пригодятся эти вещи, когда будем на море... Жалко, впрочем, что девчонка-то улизнула: она может повредить вам... Стой! мы [4] возьмем с собой ее отца: тогда, он, по крайней мере, ничего не расскажет про нас.

— Всего короче была бы пуля! сказал на это один из разбойников.

— Повесьте его! закричал другой: — или бросьте в реку...

— Полно вам стоять по пустякам да калякать вздор! проворчал третий. — Выстрел наделает шуму, тащить к реке — много времени надо. Дайте мне только кончик веревки или толковый платок, — даю вам слово, этот человек не проболтается...

«И он, вероятно, хотел исполнит свои слова, потому что предводитель закричал на него:

— Стой! не зачем убивать! Если он нам будет в тягость, это можно сделать каждую минуту. Лучше, возьмемте его с собой. Высвободите его ноги и свяжите руки да спину... Вперед!... Скрутите только хорошенько ту женщину...

«Мус между тем во все это время не говорил ни слова; но, выйдя за дверь, где он мог надеяться, что его голос услышат, он закричал громко и пронзительно. Крик его промесса во лесам. Со стороны реки, кто-то отвечал болезненным стоном. Вероятно, это была Люси.

— Заткните ему рот! закричал один из разбойников.

— Пробьем сначала череп этой девчонки, прежде чем она уйдет, сказал другой. — Не то она подымет вое соседство, и нас накроют.

— Теперь поздно уже, возразил предводитель: — крик прошел по всему пространству этого края; убить девушку — нет никакой пользы. Надо бежать, и как можно скорее. За нами непременно будет погоня: постараемся отойти подальше, пока отыщут след наш. Впрочем, до завтрашнего утра его не увидят.

«С этими словами бушренджеры вышли, угрожая мне и детям немедленной смертью, если я вздумаю кричать. Я, вероятно, упала потом в обморок, потому что до самого вашего приходу, решительно ничего не помню».

— А сколько было бушренджеров? спросил я.

— Хорошенько не знаю, отвечала мистрисс Мус: — и избе находилось восемь или девять человек, но в тоже время я слышала еще несколько голосов снаружи. И всякий из них имел при себе какое нибудь оружие. Наружность их — дикая и свирепая. На предводителе была надета куртка из шкуры кенгуру. Он, кажется, решительного характера и повидимому, не так свиреп, как все другие из его шайки. [5]

После того мистрисс Мус отправилась к своей дочери. А мы, когда все наши товарищи, разосланные, для наблюдений, в разные стороны, воротились, — провели остаток ночи вкруг огня и совещаясь о мерах к погоне за бушренджерами.

С рассветом присоединился к нам мирный судья — человек молодой — с одним работником, двумя приятелями своими — верхами, и двумя констаблями, — и все хорошо вооруженные. Это подкрепление обрадовало нас чрезвычайно, потому что от пришедших к нам на помощь узнали мы о большом числе бушренджеров и их страшной свирепости. Мирный судья тотчас же принял начальство над нами, на что мы, уверенные в его мужестве и решительности, согласились очень охотно.

Отправив, со всевозможною осторожностью, ограбленное семейство в мой дом, мы немедленно приступили к совещанию о мерах к погоне. Здесь надо заметить, что бедная Люси, кроме едва слышного дыхания, не обнаруживала никаких признаков жизни. Мирный судья разделил нас на две партии, под предводительством моим и Бересфорда. Четырех конных оказалось достаточно для рекогносцировки страны; а все остальные отправились пешком.

Каждая партия, кроме предводителя, состояла из семи человек. Прежде всего следовало отыскивать следы, что, впрочем, оказалось нетрудно, потому что ступни разбойников, от тяжести их нош, отпечатались на земле очень явственно.

— Не теряйте следа! кричал наш предводитель констеблю, шедшему впереди: — что бы ни случилось, не теряйте следа, — и потом, обращаясь ко мне, — джентльмен, сказал он: — всех, кто вооружен, я оставляю на следе разбойников, сам же, с одним из моих приятелей, поеду вон к тому дереву, на холму, посмотреть, нет ли еще где этих негодяев. Двое других всадников поедут налево. Правда, нас всего только осьмнадцать человек, между тем как бушренджеров тридцать, — зато мы вооружены лучше их. Не тратьте, однакожь, пуль понапрасну.

С этими словами предводитель наш поскакал по тому самому направлению, которое, по всей вероятности, приняли и бушренджеры. Осторожно, но скоро продолжали мы путь свой около десяти миль, пока не встретились с судьей и его товарищами, остановившимися потому, что след делился в этом месте надвое. Едва успели мы перекинуться несколькими словами, как один из всадников слева подскакал к нам и показывал знаками, чтобы мы следовали за ним и были наготове. Я позвал всадника, находившегося справа от меня, — и вскоре мы достигли того места, [6] куда звал нас товарищ, и где мы страшно поражены были предметом, заставившим нас взвести курки, между тем как холодный пот выступил у нас на теле.

В развалинах хижины стоккипера, которая, повидимому, была сожжена не задолго перед тем, увидели мы изуродованные останки какого-то человека. Одна рука у него совершенно сгорела, а другая иссохла; все же тело, в полном смысле слов, было ископчено и обуглено. При всех наших стараниях, мы никак не могли распознать черты лица этого несчастного: все изуродованное, оно обратилось в какую-то безыменную массу. Платье этого человека, которое, может, навело бы нас на догадки, кто он, было также сожжено.

После такой встречи, мы приняли еще большие меры предосторожности и, отослав двух людей на рекогносцировку, медленно подвигались вперед. Пройдя с сотню шагов, мы наткнулись еще на два трупа, которые, судя по одежде, принадлежали также стоккиперам. По виду их ран, мы тотчас же догадались, что стоккиперы убиты туземцами: все тело покрылось бесчисленным множеством маленьких язвин, наносимых, обыкновенно, длинными, с тонким острием копьями дикарей. Черепа убитых были раздроблены мелко-намелко, что происходят также от формы австралийского оружия для рукопашного боя: это, — маленькая, легкая дубинка, сделанная из твердого дерева.

Эти два трупа и страшные останки человека в развалинах хижины без слов открыла нам всю сцену убийства. Ясно, туземцы напали на стоккиперов, отрезали двоих от хижины, между тем как третий успел достигнуть ее и хотел защищаться. Чернокожие, вероятно взбешенные смертью одного из своих, зажгли хижину, а вместе с нею стоккипера. Доказательством же того, что он защищался, могла служить обломки ружья, валявшиеся подле него.

В то время между туземцами славился разбоями своими некто Мускито — рослый, сильный дикарь. Носились слухи, будто он предводительствует шайкой из тридцати человек; но до настоящей минуты мы никак не полагали, чтоб Мускито находился в этой части острова; теперь же убитые стоккиперы доказывали нам совершенно противное. Это обстоятельство, которого мы и в уме не держали, конечно, отняло у нас много бодрости. При мысли, что нам придется теперь иметь дело не только с бушренджерами, но и с дикими туземцами, всеми нами невольно овладела боязнь. Шайка из шестидесяти или более человек очень легко могла уничтожить нас. [7]

Труппы стоккиперов предала мы погребению; но и во время этого занятия нас тревожило тоже самое чувство. Причиной боязни нашей был не недостаток мужества, а уверенность, что, отправляясь на слишком неравный бой, мы оставляем после себя беззащитное семейство.

Наши кэнгуры-собаки между тем обнаруживали все признаки беспокойства, которому они обыкновенно предаются, чувствуя присутствие какого нибудь необыкновенного предмета, особенно же туземца. Одна из них, обойдя развалины, испустила невыносимый вой, от которого сердце наше сжалось под влиянием бессознательного, но тем не менее мучительного предчувствия.

— Молодой Гектор прочуял что-то, заметил один из нас.

— Он знает, что здесь не все в порядке, сказал другой: — но не может понять, к чему должно служить обугленное тело... Во всяком случае, не думаю, чтобы Гектору хотелось теперь поохотиться за кэнгуру.

Гектор, казалось, не думал, однако, оправдывать эти слова: прибежав на маленькое возвышение, близь развалин хнжяны, он вдруг остановился, протянул шею и поднял переднюю лапу.

— Тише! сказал я: — Гектор, действительно, почуял что-то. Посмотрите, он оглянулся на меня... Ступай! ищи! ищи, добрая собака, прибавил я: — что там такое?... -

И умное животное поползло тихо, без лая, в чащу и вскоре исчезло в кустах.

— Это ничего более, как кэнгуру, проговорил один из констаблей.

— Нет, возразил я: — Гектор почти также умен, как старый отец его, который был лишен только одной способности — говорить. Движения Гектора показывают более, нежели желание поохотиться на кэнгуру: я знаю его.

Между тем собака воротилась и, прибежав прямо ко мне, громко и боязливо завыла.

— Она видела дикаря, сказал я: — головой ручаюсь за это. Хотя и не думаю, чтоб эти трусливые негодяи осмелились напасть на нас, — не зевайте, однакож.

— Пойдем опасности на встречу, говорил наш молодой предводитель. — Что за польза мешкать!... пойдем храбро вперед; об отступлении ни в каком случае не следует думать.

— Разумеется! закричали все: — что тут отступать!

— Итак, джентльмен, вперед!

— Пойдемте за собакой! заметил я: — осторожность нигде не лишняя. Туземцы, обыкновенно, прячутся за деревьями, и первое, [8] что доказывает присутствие их, — это острые копья, которые засядут в вашей коже.

— Держите остальных собак, а я пойду с Гектором вперед... Покажи Гектор, где они? заключил я.

Гектор полизал мою руку, как бы желая сказать: «берегись!», и потом побежал вперед.

Я на правился по его следам, а остальные — несколько поодаль и за мной.

Пробежав шагов около трехсот, собака вдруг остановилась, опустила хвост и стала с визгом прыгать на меня. Я погладил ее.

— Что с тобой, Гектор? что видит собака?

Снова завизжала она: ею овладела какая-то непривычная робость; и, нерешительно сделав несколько шагов вперед, Гектор опять остановился и не сводил глаз с одного направления чащи.

— Что сделалось с собакой? спросил подошедший ко мне судья.

— Решительно не понимаю, отвечал я: — но, вероятно, есть же какая нибудь причина, почему она не идет дальше. Я уверен, что вблизи находятся туземцы, потому что если бы это были бушренджеры, Гектор ворчал бы и лаял.

— Нужно исследовать это... Посмотрите-ка на собаку: она разглядывает что-то, и, кажется, не в дальнем расстоянии... Подержите лошадь, а я пойду туда...

Держась направления, которое показывала собака, судья медленно начал подвигаться вперед... вдруг он остановился, сделал ружьем движение, как бы готовясь стрелять, и, не перевертывая головой, сделал нам знак рукою — подойти к нему.

Молча указал он потом на пустое, полусгоревшее дерево, свежие сучья которого были еще покрыты осенним листом. В дупле этого дерева увидели мы черную фигуру дикаря, обращенного к нам лицом; и чернота кожи туземца так много походила на угольный цвет дерева, что оба эти предметы едва можно было отличить один от другого, даже и на близком расстоянии. Но чуткое обоняние Гектора дало ему возможность и на далеком расстоянии узнать о присутствии дикаря, вид которого, как ни спокойно лежал он в дупле, внушил нам недоверчивость и опасение, не находятся ли вблизи его товарищи; каждую секунду ожидали мы целого дождя копий.

— Стрелять ли мне? спросил один из констеблей: — промаху не будет.

— Погодите, возразил судья: — попробуем сначала поймать [9] этого дикаря живым. Во всяком случае он не уйдет от нас; странно только, что он не движется.

Мы находились от дерева в расстоянии не более тридцати шагов. Окружавшая нас местность была такова, что лучше ее, для засады своей, дикари не могли выбрать: одно дерево стояло возле другого так, что скрывайся тут хоть сто туземцев, мы не увидели бы ни одного.

— Надо же покончить чем нибудь, продолжал судья. — Не зевайте, господа: смотрите, чтоб дикарь не улизнул.

И, сказав это, предводитель наш побежал к индейцу, но тотчас же и остановился.

— Ну его! вскричал судья: — туземец мертвый: это могила его. Теперь я вспомнил, что мне рассказывали.

И, в самом деле, дикарь оказался мертвым, когда мы, забыв необходимую осторожность, столпились около туземца и рассмотрели его. Вдруг раздался свист и в тоже мгновение пролетело между нашими головами длинное, тонкое копье, не причинив, впрочем, никакого вреда: оно воткнулось в ближайшее дерево. Можно себе вообразить, как быстро отскочили мы в сторону. За тем мы напрягли все наше зрение, стараясь увидеть кого нибудь; но никто не показывался.

Минуту спустя, однакож, послышался топот лошади, и к нам подъехал один из наших товарищей, посланный для наблюдений за неприятелем. В спине его торчало копье и два сломанные куска висели с боку лошади, которая, взбешенная испугом и болью, едва повиновалась узде.

— Берегитесь! кричал он: — туземцы близко. Я не видал их, но в меня бросили пропасть копий: это их работа. Они, вероятно, соединились с бушренджерами, иначе никак бы не рискнули напасть на всадника. Мускито между ними и убедил их, что опасности уже нет, коль скоро ружье выстрелит. Я уронил свое, когда почувствовал боль в спине... Впрочем, мне кажется, рана не сильна.

— Об этом не беспокойтесь: с нами есть хирург, сказал судья, желая успокоить раненого.

Когда остановили лошадь, приятель наш слез с нее. Копье прошло у него под правой рукой я выходило с другой стороны на три или четыре дюйма. Мы не переставали, между тем, искать глазами скрывавшегося врага, как вдруг предводитель наш закричал:

— Эй! они целятся в меня! [10]

Быстро оглянувшись, мы увидели копье, пролетевшее сбоку судьи, сквозь его шляпу; но неприятель все еще не показывался.

— Метко было пущено! заметил кто-то. — Ну, теперь не шутя следует смотреть во все глаза.

В ту же минуту просвистело в воздухе множество копий. Один из нас — констебль — был ранен, а другого — копье задело. Впрочем, по дальности расстояния, копье не могло причинить нам большого вреда: раны были слишком незначительны.

Между тем предводитель наш распорядился сделать нападение следующим образом: трое из нас, под моей командой, отправились налево; еще трое шли за Бересфордом справа, что доставляло вам выгоду напасть на чернокожим с боков. Всадники служили подкреплением той или другой партии, смотря по надобности, между тем как остальные быстро подвигались вперед. Партии Бересфорда пришелся первый выстрел, и когда дикари перешли на другую сторону деревьев, пришла и наша очередь, а главная сила проникала все далее в далее. Неприятель не мог устоять долго и, видя, что копья не делают нам никакого вреда, пустился в бегство. По всем признакам, бушренджеров было от тридцати до сорока человек, и мы следовали за ними так скоро, как только могли, пока они наконец не исчезли за какой-то возвышенностью, — хотели уже пробраться и туда, как вдруг перед нами показалось до сорока вооруженных неприятелей. Залп, который они дали, тотчас остановил нас. Хотя мы и не разрознились, но все-таки, более или менее, разделились при преследовании туземцев, и когда я, после залпа, взглянул по линии вниз, то с горестью увидел, как выстрел поразил Бересфорда.

Теперь мы уже нисколько не сомневались в союзе бушренджеров с туземцами; таким образом, наша маленькая партия стояла перед неприятелем, имеющим над нами огромный численный перевес.

Но бушренджеры тотчас же снова исчезли за возвышением.

— Берегите порох! соберитесь и следуйте за мной! закричал наш предводитель.

Мы быстро повернули направо, к группе деревьев, и этим движением получили ту выгоду, что сами были прикрыты и могли свободно стрелять в бок неприятеля. Бушренджеры, впрочем, казалось, не желали боя: повидимому, они хотели нас только задержать; поэтому-то внезапное бегство их не слишком удивило нас. И мы хотели было пуститься за ними в погоню; но предводитель наш, во всех случаях сохранявший свое обычное хладнокровие, заметил, что днем, составляя отряд из каких нибудь [11] осьмнадцати человек, между тем как соединявшийся неприятель считал у себя до семидесяти, мы ничего не значим; к этому судья присовокупил, что есть надежда на подкрепление солдат, посланных правительством на реку Клейд. Вследствие этого, решено было дожидаться, пока стемнеет, потому что суеверные туземцы, боясь злых духов, не осмеливаются оставлять своего стана ночью. Таким образом, бушренджеры вообразят, что погоня за ними прекратилась, а между тем, пользуясь темнотой, мы нападем на них врасплох.

Бересфорд не был ранен: пуля только задела его по голове. Вперед мы послали двух всадников, чтобы не потерять следа. Отряд наш, как и прежде, разделился на две партии, в каждой по шести человек, под предводительством Бересфорда и моим; судья же, не присоединившись ни к какой партия, остался на поле. Когда стемнело, мы остановились, выставила караульных, около полуночи снова пустились в путь, надеясь таким образом догнать неприятеля к трем или четырем часам утра, в самом крепком сне. Но видно, мы уже слишком понадеялись на свое уменье отыскивать след: чрез полчаса мы потеряли его и, за темнотой, никак не могли снова набрести на него. Поневоле пришлось остановиться, не осмеливаясь даже разводить огня и довольствуясь холодным ужином.

С рассветом, мы, однакож, опять пустились в дорогу, но прошло много времени, прежде чем нашли потерянные следы. Утро было сыро и туманно, и тут-то мы убедилась, что взялись за предприятие не по силам и средствам нашим. Мили три спешили мы настигнуть врага, с вытянутыми физиономиями и посинелыми носами, пока наконец не пришли к потоку, шириною футов в двадцать. Здесь мы заметили явственные след. Согретые скорой ходьбой, или, лучше сказать, фляжкой, мы не задумавшись бросилась в воду и переплыли на противоположный берег, и, следуя далее, достигли гребня зеленого холма, откуда бушренджеры приняли повидимому определенное направление, потому что след вдруг отклонился под прямым углом. После нескольких миль ходьбы мы приблизились к реке Шаннон. По причине глубины и быстроты ее, переплыть через нее не представлялось никакой возможности. Дикари, для переправы через такие реки, употребляют легкое каноэ из древесной коры; мы же не сумели бы сделать его. Послали поискать переправы в другом месте, но посланные возвратились без всякого успеха.

Совершенно свежие следы удостоверили нас, однакож, что мы находились на том же самом месте, где, назад тому несколько [12] часов, переправлялись чрез реку беглецы. Мы же, как ни ломали голову, не находили к тому никаких средств.

— Пойдемте вверх по реке: авось найдем брод! сказал кто-то.

— Шаннон не имеет броду, возразил констабль. — Это самая быстрая река во всей стране. Даже верхом переплыть ее почти невозможно, — разве когда конь отличный и лето сухо... Но что это — посмотрите-ка — там, продолжал он, указывая на какой-то предмет: — чуть ли не шаука (Плоская лодка, в виде корыта.)... вон, за кустами... да, так и есть. Бушренджеры на ней переехали.

Констабль не ошибся: на той стороне реки находилось что-то в роде ладьи, в длину не более шести футов; но как широка была она, этого мы не могли разглядеть.

— В таком случае, примемся за дело! вскричал судья. — Ни Шаннон, ни другое что нибудь не должно служить нам помехой в нашем предприятии. Лошадь моя в состоянии сделать все, что только можно требовать от лошади, и я по крайней мере попытаюсь. Вы же, господа, прикрывайте меня, когда я стану плыть: очень может статься, что негодяи сторожат нас на том берегу... Вот теперь-то я и посмотрю, как плавает мой Диамант.

С этими словами судья хотел спустить лошадь в воду, но констабль остановил его.

— Стойте, сэр! стойте! сказал он: — вы не знаете силы потока, иначе не пробовали бы переплыть его в прямом направлении. Вам нужно проехать вверх по реке по крайней мере сто или полтораста шагов, если желаете достигнуть противолежащего места на том берегу.

Поблагодарив констабля за совет и сделав так, как он говорил, судья спустился с лошадью в воду. И стоило посмотреть тогда на это сильное и горячее животное, управляемое искусной рукой всадника. Вид был, в полном смысле, прекрасный.

Переплыть приходилось небольшое пространство, зато не без опасности и только со всеми силами и терпением благородного животного, которое, однакожь, несмотря на все свое мужество, едва могло противостоять стремлению воды. И когда судья достиг берега, мы радостно и свободно вздохнули, видя поднявшегося из воды прекрасного коня.

Скача вдоль берега, судья, в знак счастливой переправы, замахал ружьем, и все мы, забыв осторожность, ответили ему громким ура. Потом мы видели, как он подъехал к хижине [13] стоккипера, очень ветхой, в потому, как мы полагали, оставленной хозяином; но тотчас же после того судья вышел из нее с каким-то человеком, в обыкновенной одежде лесного жителя, т. е. в куртке из шкуры кэнгуру.

Поспешно подошли они к тому месту, где была привязана шаука. На какое-то замечание судья, человек этот с усердием принялся за дело. Сев в шауку, он пустил ее, вдоль берега, изредка подвигая свою хрупкую ладью чем-то в роде весла и хватаясь руками за сучья нависших над водою деревьев. Достигнув более удобного для переправы места, он начал действовать своими веслами с чрезвычайной быстротой. Наши ружья, вероятно, удержали его от какого нибудь злого намерения, и он причалил в нескольких шагах от того места, где стояли мы. Имея теперь возможность рассмотреть шауку вблизи, мы изумились решимости человека, который доверился бы такой ореховой скорлупе. Молча смотрели мы друг на друга, как бы спрашивая: «а кто ж первый переправится?»

— Ну, Уоррель, сказал один из констаблей другому: — вы должны подать нам пример. Помните, как вы переплыли Дервент в каноэ, когда...

— Не беспокойтесь! перебил Уоррель: — если я однажды сделал глупость, из этого не следует еще, что я повторю ее. Попробуйте-ка сами...

— Не переехать на моей шауке? с изумлением прервал его наш Колумб Вандименовой земли. — Чего вы боитесь? Еще на той недели переезжал в ней один стоккипер, т. е. он бы переехал, если бы не был так упрям. Ему, видите ли, лежа в шауке, непременно захотелось поднять голову вверх: она и опрокинулась — дело ясно. Стоккипер пошел на дно, разумеется; я сам совершенно промок и едва не потерял шауки... Ну, мистеры, кто первый?...

Но никто, казалось, не желал быть этим первым. Некоторые заговорили о жене и детях, об обязанностях мужа и проч. Судья же между тем манил нас с другого берега. Видя наконец, что кто нибудь из нас должен сделать начало, я решился войти в утлую ладью; но и тут Бересфорд предупредил меня, молча ложась на дно лодки. Он переехал благополучно, и пример его подействовал благодетельно и на всю остальную компанию: все мы перебрались на другой берег. Войдя в хижину, о которой я говорил, и найдя там железный горшок, мы принялись варить чай. От жильца этой хижины мы хотели узнать подробности о числе и маршруте бушренджеров; но человек этот твердо уверял, что [14] ровно ничего не видел, и заметил, что присутствие следов, указанных нами, превышает его понятия.

Собравшись с новыми силами и приведя в порядок наши ружья, мы бодро пустились по следам бушренджеров. Но наступила уже ночь, а мы только шли да шли. На другое утро, опять отправившись в погоню, мы достигли одной широкой долины, где лежало прекрасное озеро, называвшееся тогда «Озером Артура».

Живописность этого места произвела на нас сильное и приятное впечатление. Молча и с благоговением любовались мы зеркальной поверхностью озера и всем окружающим нас ландшафтом.

— Как чудно это озеро! заметил судья, любуясь отражением на воде восходящего солнца. Грешно внести убийство в эту мирно улыбающуюся природу. А кажется, прядется. Вероятно, мы окружим здесь бушренджеров и, в таком случае, не избежим отчаянного боя... Но вперед, джентльмены!

Спустившись с хребта холма, мы прошли около четырех миль до берега озера; тут следы вдруг сделались нерешительны, как будто беглецы не знали, в какую сторону поворотить; наконец они, как видно, направились налево, прямо к небольшому мысу, вдавшемуся в озеро.

Подвигаясь вперед, мы вдруг увидали на оконечности мыса тонкий дым и нисколько не усомнились в предположения, что огонь разведен бушренджерами. После долгого и трудного преследования мы с радостью приняли этот первый признак неприятеля; но в тоже время понимали, что если и достигнем нашей цели, то не без трудного, кровавого боя. Мы остановились у начала мыса; и предводитель наш еще раз напомнил нам о необходимости строгой дисциплины в предстоящем бою.

— Друзья моя! сказал он: — мы намереваемся напасть на людей, которые доведены до отчаяния. Если этот дым показывает близость бушренджеров, в чем я, впрочем, нисколько не сомневаюсь, то вы сами должны согласиться, что им не остается другой дороги к спасению, как наша гибель. Поэтому твердо ли вы решилась отважиться на нападение?

— Решились и готовы! вскричал Бересфорд, снова вступавший в свою силу и энергию, хотя был еще бледен, вследствие полученной им раны.

— Ужели вы думаете, что мы прошли так далеко с тем только, чтоб отступить в решительную минуту? Какое бы чувства овладело тем из нас, который, находясь в руках бушренджеров, увидел бы бегство друзей и соседей во время боя? Я с своей стороны готов на все... [15]

— Все готовы к бою! закричали мы: — ведите нас!

— Хорошо! сказал судья. — В таком случае не будем терять времени и постараемся накрыть бушренджеров. Мне даже кажется, они и не воображают, что их преследуют; иначе они не выбрали бы места, где им отрезано отступление.

— Быть может, они полагаются на свою силу, заметил кто-то.

— Немудрено!... во всяком случае, надо быть осторожным... Итак, вперед!

Мы двинулись с тем трепетом, который происходит не от боязни, но от сильного волнения, и овладевает воином в опасном бою, а охотником при виде дичи. Мы прошли не более двухсот шагов, как убедились, что нас наблюдали. Выстрел из за дерева предостерег нас, но не остановил. Быстро взобравшись на обросшую кустарником возвышенность, мы увидели перед собой шайку бушренджеров в боевом порядке. В миг подняли мы ружья; наш предводитель остановил нас.

— Стой! кричал он: — это против уговора: без приказания вы не можете стрелять!

— Бушренджеры не ожидают приказания! заметил один из нас, и в туже минуту неприятель дал залп по нас. Приятель мой Бересфорд и здесь был ранен. — Я видел, как он падал, оставляя, таким образом, отряд свой без начальника. Бросившись к Бересфорду, я нашел его в крови: несколько кусков свинцу попали ему в правый бок, причиняя страшную боль. Не теряя ни минуты, я перенес приятеля за старый, опрокинутый пень. Наш предводитель между тем поспешно расставил всю свою маленькую команду на выгодную позицию вправо.

Бушренджеры, хлопотавшие в это время около своих ружей, не успели, однакож, зарядить их, как мы пустили в них шесть метких выстрелов, значительно повредивших им; и, прежде чем неприятель оправился от неожиданности, еще семь пуль, моего отряда, также сделали свое дело. Но в то время, как партия Бересфорда готовилась повторить выстрел, бушренджеры дал залп. Впрочем, это не сделало нам ни малейшего вреда.

Бушренджеры стояли прямо против нас, и мы насчитали их тридцать один. Трое из них лежало убитые; да и те, которые стояли в ряду, были так тяжело ранены, что почти не принимали участия и бою. Некоторые топали ногами и кривлялись от боли. Один особенно привлек наше любопытство: при всей боли, которую он, вероятно, чувствовал от простреленной правой руки, болтавшейся, — он не выпускал ружья из левой. Но между всеми бушренджерами нас поразил один, возбуждавший сильное [16] удивление. Я никогда не видал человека, так прекрасно сложенного. Стройный, широкоплечий и мускулистый стан его обличал силу и ловкость. Этот бушренджер, казалось, нисколько не обращал внимания на пули, свиставшие вокруг него. По недальнему расстоянию нашему от неприятеля, мы легко могли расслушать, что говорил этот бушренджер своим товарищам.

— Угостите их, молодцы! кричал он, заряжая свое ружье: — угостите их!... Во всяком случае, лучше умереть от пули, чем от петли.

И он тщательно осмотрел замок своего мушкета, приложил приклад к щеке и, казалось, высматривал между нами свою жертву. Выбор был не труден: сидевший на лошади судья представлял лучшую цель. Двоих других всадников мы оставили за собой, за деревьями, для обороны от внезапного нападения туземцев. Я видел, как бушренджер прицелился спокойно и верно, — и крик нашего предводителя доказал, что в него попали. Выстрел был во всяком случае удивительный: он прошел чрез шляпу и сбросил ее на землю.

— Все против моей шляпы! сказал судья, смеясь. — Туземцы бросили в нее копье, а теперь один из этих негодяев угостил ее пулей. Жаль: это моя лучшая шляпа. — Стреляйте без отдыху! продолжал он: — но не горячитесь, и пусть каждый выберет себе противника. Их вдвое больше, нежели нас; но наша позиция выгоднее... Что это за человек впереди? вон, он снова стреляет... Смотрите, кто-то упал из наших... Но это что? туземцы! Наблюдайте за копьями и, ради Бога, не унывайте... Мы теперь, действительно, будем драться на жизнь или смерть... спокойно!... стреляйте быстро, верно... Я между тем наскачу с двумя другими всадниками на этих чернокожих разбойников.

Мы слышали, как дикари громко кричали за нами и поощряла друг друга к бою. Я начал уставать от беспрестанного заряжанья. Удачный выстрел бушренджеров ранил в левую руку одного из наших. Крики диких делались громче и громче, пули белых следовали одна за другой быстрее и быстрее... Мне казалось, что бушренджеры намерены броситься на нас в одно время с туземцами.

Уже копья начали свистать среди нас, как вдруг наш предводитель кинулся с двоими всадниками в середину туземцев и начал рубить саблей вправо и влево. Все они когда-то были солдатами, поэтому каждый удар их имел свое действие. В лесу всадники, конечно, ничего не могли бы сделать против такого множества дикарей; но теперь, на ровном месте, они много [17] значили. Чернокожие боялись лошадей почти также, как и людей. Сначала они остановились как бы окаменелые, но потом стремглав бросилась бежать ко входу полуострова. Всадники преследовали их некоторое время, между тем как перестрелка не прекращалась с обеих сторон.

Из числа нас было семь неспособных к бою, бушренджеры потеряли тринадцать — весьма невыгодная пропорция: нас было всего, выключая всадников, девять человек — против двадцати одного. Судья, обратившись с двоими всадниками на левый фланг неприятеля, выстрелил. Это неожиданное нападение озадачило неприятеля. Однакожь, он сделал против всадников залп, и одна из лошадей была ранена.

Движение всадников спасло нас от многих выстрелов. Было ясно, что ружья бушренджеров находились в дурном положении; кроме того, многие из них не умели владеть оружием, и, наконец, они боялись, повидимому, слишком скоро истратить порох и пули. Несмотря на то, неприятель решился сделать вылазку: собравшись в густую кучу, он бросился на нас, вслед за своим предводителем. Но на том коротком расстоянии, в котором мы находились от врага, выстрелы наши имели страшное действие: пятеро из неприятелей упали, а остальные обратилась в бегство, — предводитель после всех, сделав сначала выстрел по нас. Эта пуля едва не лишила меня жизни, коснувшись левой стороны дерева, за которым я стоял, заряжая ружье. Выстрел бушренджера отбил кончик моего шомпола.

Некоторые из нас, сгоряча, хотели было преследовать неприятеля; но предводитель наш остановил их, говоря, что на открытом месте мы пропали.

Мы все видели, впрочем, свое отчаянное положение, находясь между бушренджерами и кровожадными дикарями. Но, зная, что отступление также опасно, как и наступление, мы не могли и подумать бросить наших раненых товарищей и решились смело продолжать начатое. Разделившись на три партии, по три человека в каждой, мы стали за разными деревьями и в таком положении ждали нападения по крайней мере полчаса; между тем перестрелка прекратилась с обеих сторон, и мы видели, как неприятель вскоре после того скрылся за зеленым валом близь берега.

Занятые боем, мы совершенно забыли о нашем приятеле, за которого, собственно, и подвергали себя опасности. Было ясно, впрочем, что между бушренджерами его не было. [18]

Успокоившись, мы могли заняться ранеными, собравшимися за деревом, куда я отнес Бересфорда. Лекарь усердно занимался перевязками, хотя у него самого голова была обвязана окровавленным платком. Чтоб устранить влияние сырости воздуха, происходившей от близости воды, мы развели порядочный огонь. День прошел в разных занятиях; к ночи, вдруг, явилась наши четыре собаки.

В первую минуту я испугался, потому что совершенно забыл об них. Осмотрев потом зубы Гектора, я увидел, что он незадолго перед тем задушил кэнгуру; другие собаки смотрели также умно и таинственно, но держались за старшим и более опытным Гектором. Стимер (Steamer) из мяса кэнгуру — вещь весьма приятная, и все решили, чтобы я отправился за добычей.

— Возьмите мою лошадь, сказал судья. — В случае, если вы попадете в средину туземцев, она вам поможет избегнуть копья; а я между тем останусь здесь помогать лекарю.

Забросив винтовку за спину, я сел на коня и отправился искать кэнгуру.

По движениям Гектора, замечал я, что он хочет показать мне что-то особенное; но я приписывал это предшествовавшему бою с Туземцами и стрельбе.

— Ступай, ищи! закричал я Гектору.

Он помчался и, пробежав около полумили, привел меня к задушенному им кэнгуру, близь берега озера..

Не желая терять времени на чистку зверя, я перебросил его чрез седло и поворотил было назад, как Гектор обнаружил явное нежелание возвратиться и побежал вперед, по противоположному направлению.

Зная привычки собаки и необыкновенный инстинкт ее, я почувствовал невольное беспокойство, представляя себе всю опасность встречи с туземцами, что так легко могло случиться.

«Была не была! — думал я, однакожь. — Гектор открыл что-то; пущусь за ним».

И я сбросил кэнгуру.

Это, казалось, обрадовало Гектора, и, зная, что я на лошади не отстану от него, он весело помчался вперед. Проехав окало мили, я остановился; но Гектор, повидимому, все еще не был доволен.

— Хорошо, добрая собака! сказал я ему: — полагаюсь на тебя, но все-таки не знаю, чего ты хочешь. [19]

Три остальные собаки остались при кэнгуру. Проехав мили три, я уже хотел воротиться, но Гектор вдруг остановился и начал нюхать.

«Что он открыл? — думал я: — не казуара ли? Жир его стоит выстрела; но будем, однако, осторожны».

Соскочив с лошаки и привязав ее к дереву, тихо начал я пробираться по направлению, которое показывала собака. Но не прошел я и двадцати шагов, как вдруг, к своему изумлению и испугу, услышал громкий и пронзительный голос:

— Кто идет?

«Еще бушренджеры! — подумал я: — ну, попался!»

— Кто идет? повторил голос, — и я услышал звук взведенного курка, раздавшийся в ближнем кусту. Взглянув туда, я увидел направленный на меня блестящий ствол мушкета и, сознаюсь откровенно, сильно испугался.

— Друг! закричал я поспешно.

— Стой, друг! если тронешься, выстрелю!

«Ну — думал я — негодяи сделают из меня мишень для выстрелов. Кстати же озеро вблизи: есть куда бросить».

Но в ту же минуту я услышал правильное щелканье оружия, доказывающее опытную руку. И, тотчас же после того, из за куста, находящегося от меня влево, вышло несколько солдат с сержантом.

— Браво! закричал я, подпрыгнув от радости. — Славное открытие, Гектор!

— Браво?! Что вы тут кричите браво? грубо сказал сержант. — Эй! возьмите-ка его, продолжал он, обращаясь к солдатам, и потом прибавил, относясь ко мне: — вы видите, сопротивление бесполезно. — Какая у негодяя винтовка славная! заключил сержант: — конечно, украл у какого нибудь бедного переселенца.

— Что вы хотите от меня? вскричал я: — вы, ошибаетесь...

— Нисколько! заговорил сержант, начав отдавать солдатам приказания: — свяжите ему руки на спину... крепче... вот так!.. двое стерегите... так! — Ну, приятель, веди-ка нас, где сидят такие же молодцы как ты, — не то угостим тебя такой пулей, что... Веди его!... а! ты по хочешь итти? Постой! насадите ваши штыки и оживите его немножко... ага! это видно не по нутру.

— Вы ошибаетесь! закричал я: — я не бушренджер, но сам пошел против них. Я джентльмен.

Лес огласился хохотом солдат. [20]

— Джентльмен? хорош джентльмен, не правда ли?... Право, жаль, что у вас нет зеркала, милостивый государь, чтобы посмотреть, каковы бывают джентльмены, когда делаются бродягами.

Теперь и мне пришло в голову, что наружность моя легко могла внушить солдатам невыгодное понятие обо мне. На мне была лесная одежда моя, которая, к этому же, от ходьбы сделалась мокра и сокрылась грязью и кровью раненых товарищей моих, три дня я не брился, — так что в глазах солдат я действительно мог походить на бушренджера. Мое положение казалось бы мне самому смешным, если бы оно в тоже время не было чрезвычайно опасным: за мной шли два солдата с заряженными ружьями и насаженными штыками и только ожидали приказания сержанта, чтобы всадить мне пули в спину. Холодный пот катился с меня, и солдаты, вероятно, заметили мое беспокойство.

— Посмотрите-ка на этого негодяя, сказал сержант: — как он постыдно трусит при одной мысли быть застреленным. Не спускайте с него глаз, но не стреляйте, пока не нужно. — Ну, милашка, пускай-ка в дело свои ходули!

— Я охотно поведу вас туда, где бушренджеры, заговорил я: — и...

— О, ты это сделаешь, я уверен! прервал сержант. — Тебе ничего не стоит выдать своих товарищей, я знаю.

— Я никого не выдаю! я...

— Молчать! пошевеливайся! иначе шпоры подвинут тебя... Но берегись, не обманывай нас, не то будешь раскаиваться всю жизнь, что, впрочем, мимоходом будь сказано, не продолжится очень долго. — Молчать! еще раз закричал сержант, видя, что я хочу говорить: — веди нас, без всяких разговоров, к твоим приятелям...

Вынужденный молчать, с завязанными за спину руками, я мог бы удобно предаться философским размышлениям, о том, например, как судьба людей скоро и странно изменяется; но мысли мои скоро были прерваны при виде лошади, привязанной к дереву.

— О, о! закричал сержант. — Разве в наше время бушренджеры ездят верхом? Это лошадь клейдского судьи. Негодяй! ты убил его; и это ружье, вероятно, тоже его... Молчать! ничего не хочу слышать!... Уильям, ведите лошадь... Убить судью! бушренджер убил судью! да это стоит двойной веревки... Молчать! говорю я... Еще движение — и... смотри!...

«Прекрасно! думал я. — Вот чудесное положение для суррейского фермера и джентльмена! сначала опасаться быть [21] застреленным бушренджерами, избежать смерти — с тем, чтобы попасть под штыки солдат... Но это уж в последний раз, что я охочусь за бушренджерами!

Таким образом шля мы вперед, пока не приблизились наконец к тому месту, где я оставил кэнгуру, которого собаки, не знаю, по какой причине, бросили. Гектора также нигде не было видно.

— Вот их обед! сказал сержант. — Завидный кусок мяса!... Мы нашли следы... вон они идут... И мы, кажется, недалеко от бушренджеров... Что-то скажет на это наш честный приятель? кивает головой! ага, поумнел: научился, как надо объясняться, продолжал сержант, смеясь. — Теперь за кэнгуру. Джонсон, вы хорошо владеете своим ножом: распорите брюхо зверю.

— Как же нам нести его? спросил один из солдат.

— Можно положить на лошадь, заметил другой.

— На лошадь? возразил сержант: — чтоб запачкать кровью седло судьи?... Правда, оно уж и без того в крови, и в крови самого судьи... Но погоди; разочтемся!... Повесьте мясо на плечи ему... Теперь вперед и не зевать: здесь что-то неладно; я вижу это по глазам молодца.

Я оглянулся во все стороны, ища дружеской помощи. Этот взгляд не ускользнул от внимания сержанта. Становилось уже темно, и я ничего не мог различить, кроме темных верхушек кедров. Сержант шел впереди, по тем же следам, по которым мы шли утром за бушренджерами; и вскоре мы достигли полуострова, где скрылся наш неприятель.

— Славное место для подобного гнезда! проворчал сержант. — Но что там?... Стой, Стидман, возьмите-ка двух людей и осмотрите ту черную массу, вон что лежит перед нами;

Стидман исполнил приказание и донес, что это труп туземца, изрубленного сабельными ударами и еще совершенно теплый.

— Сабельные удары? бушренджеры! Кровожадные! они изрубили туземца, чтобы выпустить жир и сделать из него плошки. Какой страшный народ!... Однако, смирно — ни-гугу!... Не зевать, ребята!...

Медленно подвигались мы, по индейскому обыкновению, держась одной линии, сначала привязав лошадь к дереву. Старый сержант вел свой отряд так тихо, что стоявший тут на часах всадник наш ничего не услышал. Недалеко от него остановились мы, и лошадь заметила присутствие наше прежде, чем всадник. Она [22] заржала и тем изменила нам: часовой тотчас выстрелил из пистолета и ускакал, чтобы поднять тревогу.

Ноги кэнгуру, привязанные к моей спине, были самой возвышенной точкой; пуля попала в кость одной из них. И так как добычу привязали ко мне плотно, то сотрясение в тяжесть сбросили маня с лошади.

— Выстрел забрал себе то, что следовало виселице! сказал сержант: — теперь смирно, ребята; будьте хладнокровны.

Пройдя несколько шагов, солдаты встретили судью и всех моих товарищей, спешивших, как я мог понять из их разговора, к бою.

И, еслиб не хладнокровие сержанта, между мнимыми неприятеля непременно завязалась бы кровопролитная схватка. Старый солдат прежде всего пустился в объяснения.

— Мы солдаты, и наш отряд сильнее вашего, сказал он: — сдайтесь поэтому. Скорее дождетесь тогда малости губернатора!

— Ура! закричали мнимые бушренджеры.

— Ура? спокойно сказал сержант, обиженный невниманием к его званию. — Ура! Вы что-то слишком бойко выкрикиваете ура!...

— Все идет как нельзя лучше! проговорил знакомый мне голос: — мы свои!

— Мирный судья из Клейда! вскричал сержант, всмотревшись в нашего предводителя. — Ну, я очень рад видеть вас живым... а я думал, что наткнулся на бушренджеров... Уж не ошибся ли я и на счет другого?...

— Какого другого? что вы хотите сказать?

— Мы схватили одного дикаря, взяли с собой; но часовой ваш убил его... Надеюсь, это не беда?...

— Это должен быть Торнлей! сказал судья: — где он?

— О, недалеко отсюда!

Все поспешали отыскивать меня, но прошло довольно времени, пока нашли. Войлок, набитый у меня во рту, не позволял кричать: товарищи мои думали, что я мертв. Промоченный кровью плотно пристегнутого ко мне кэнгуру, я мог обнаружить признаки своего существования только глухим стоном.

— Он уже умер. Развяжите его, однако.

Едва только руки мои освободились и войлок был вынут изо рта, я не утерпел, чтоб не закричать:

— Поберегите мясо... Никогда не видывал такого прекрасного куска! Он нам пригодится к ужину... [23]

— Ну, сказал судья, смеясь: — если вы еще говорите об ужине, значит опасность не очень велика. Пойдемте: расскажите-ка нам, как это случилось.

Я удовлетворил его желание. Слушая рассказ мой, приятели не могли не хохотать над тем трагикомическим положением, в котором я представлял себя.

Не боясь теперь многочисленности неприятеля, мы развели огонь и сжарили кэнгуру, по обыкновенному лесному способу.

— Торнлей... Я начал было судья.

— Торнлей? перебил сержант. — А у меня есть письмо к этому джентльмену. Жаль, что должен передать дурные вести: ваш дом, мистер, и ферма сгорели... Впрочем, письмо все объяснит вам... А вот еще одно, к какому-то мистеру Бе-рес-форду... Вы ранены, сэр? плохо... но ничего: и к этому привыкаешь... Давайте, я подержу лучинку: вам будет удобнее читать.

Жена сообщала мне, что все ваше недвижимое и большая часть движимого имения сгорело. Мери умоляла меня воротиться, говоря, что для отыскания и преследования бушренджеров достаточно отряда солдат, посланного правительством.

Это известие сильно опечалило меня. Судья и товарищи советовали мне воротиться домой. Сначала, однакож, меня удерживала боязнь встречи с туземцами, которые, по всей вероятности, расположились между нами и колонией; кроме того, не зная хорошо дорого, я опасался заблудиться. Но забота о домашних превозмогла страх, и я решился пуститься в дорогу. Судья дал мне свою лошадь, и я расстался с друзьями в то самое время, как они собиралась преследовать бушренджеров в последнем их убежище.

Это было в конце мая — в начале зимы Вандаменовой земли. Оставив товарищей на берегу большого озера, я пустился в путь, под влиянием разных печальных мыслей. Впрочем, тщательно осмотрев свое вооружение и надеясь на свою собственную силу, на добрую двухствольную винтовку и седельные пистолеты, я мог отправиться в дорогу уже с некоторою уверенностью, тем более с такою миролюбивою целью, как моя. Расстояние до Клейда не превышало тридцати миль, лошадь у меня была сильная, и я надеялся свидеться с домашними еще до рассвета следующего дня. Гектор, целый день очень внимательно наблюдавший меня, казалось, желал знать мои намерения и вместе с Флейем побежал за мной.

Пройдя мили три или четыре, я достиг подошвы крутого холма, подобных которому, на юго-восток от озера, тянулась целая [24] гряда. Не задолго перед тем, спускаясь с товарищами с этого же самого холма, я не обратил тогда внимания на его крутизну; теперь же, находясь при подошве и не желая взбираться на вышину, я начал озираться, не найду ли, для удобнейшего прохода, какой нибудь долины или ущелья.

Направо увидел я углубление, обещавшее легкий проход. Убежденный, что эта дорога короче, чем та, которая шла через гору, я поворотил лошадь к углублению. Но тут меня ждали обманутые предположения: вскоре я увидел себя окруженным грядой не слишком высоких, но весьма крутых холмов; стараясь миновать их, я держался правой стороны, и таким образом проехал по нескольким живописным долинам; но ни одна из них не доставила мне желаемого прохода. Наконец это мне надоело: соскочив с лошади и взяв ее за узду, я начал взбираться на возвышенность.

Достижение вершины достаточно вознаградило меня за мои труды: передо мной лежала обширная долина. Без всякого опасения направился я к ней; но каково же было мое изумление, когда, проехав долину, я увидел себя в таком же положении, как и прежде: с противоположного конца долина опять окаймлялась низкими, но крутыми холмами.

Однакожь, не думая долго, я вскарабкался на гору. Работа вышла не легкая, и вид сверху не возбуждал во мне веселья: передо мной тянулся, словно обширное море, целый ряд холмов, казавшийся бесконечном. Отступать было поздно; надеясь когда нибудь выйти из этого лабиринта, я смело углубился в горы.

Усталость наконец одолела меня, лошадь также утомилась; поэтому я решился отдохнуть немного и остановился в одной из котлообразных долин. Гектор и Флей улеглись подле меня, a лошадь печально понурила голову. Небо заволоклось густым туманом, сокрывшим солнце, что всей долине сообщило чрезвычайно печальный и дикий вид.

Я начал размышлять о направлении, которое мне следовало принять; но тут-то овладело мной неприятное чувство человека, обившегося с дороги. Припоминая все направления пройденного мной в этот день пути, я принял намерение держаться слева.

Следующая гора была еще круче предыдущих, и когда я наконец достиг вершины, то убедился, что мое положение нисколько не поправилось: холм возвышался за холмом на необозримое пространство. Едва поднявшись на них, я опускался в долины, наполненные острыми камнями; но, осторожно проводя через них мою лошадь, я кой-как пробирался далее, убежденный в верности [25] принятого мной направления. Пройдя, однакож, еще порядочное пространство, я, к ужасу своему, заметил, что лошадь моя начала хромать. Осмотрев копыто, я увидел, что подкова с него потерялась. Я и теперь помню еще болезненное чувство, овладевшее мной, когда я в мгновение пробежал мысленно все последствия этой потери. Долго держал я копыто в руке и пристально смотрел на него, как будто это могло переменить или поправить мои плохие обстоятельства. Опустив ногу, я долго еще стоял, прислонившись к плечу лошади, словно ошеломленный, — наконец, очнувшись, хотел было вести моего верного товарища, но лошадь совершенно повредила себе ногу. Тогда мне пришло на мысль, не отыщу ли я как нибудь подковы; и, оставив бедного коня, я воротился по своему следу. Долго пришлось мне искать потерянное, я, однакож, нашел его, между разбросанными камнями. И тут беда, впрочем: тщетно пытался я, всеми возможными способами, прикрепить подкову: конь мои оставался также хром и положение мое — также бедственно.

Между тем наступила ночь; я устал и проголодался. Зная, что лошадь не может убежать, я снял седло и узду и привязал к поясу седельные пистолеты, — потом развел огонь, поужинал и улегся спать. Не воображая, что мне придется провести еще одну ночь в дороге, я не берег своей провизии и уделил особенно большие куски Гектору и Флейю. Меня разбудил утром невыносимый холод, и, стараясь согреться, я бегал до рассвета, пасмурного и туманного. Судя по сырому воздуху, я находился вблизи какого нибудь озера. Когда совершенный рассвет дал мне возможность осмотреть лошадь, я увидел, что нога ее сильно разбухала. Помочь было нечем, и я решился оставить моего коня на произвол судьбы, спрятал седло и узду под скалой, заметил это место, — потрепал на прощанье бедного товарища, который, как бы предчувствуя разлуку, печально взглянул на пеня. Потом я отправился далее.

При всем моем голоде я, несмотря на совершенное истощение съестных припасов, я храбро следовал направлению, казавшемуся мне верным. Но время летело, а я все еще никак не мог выйти из котлообразных долин. Я начал терять доверие к самому себе и с каждой минутой делался неспособнее держаться какого нибудь определенного направления. Полагая, что дух окрепнет, если тело не будет лишено необходимой пищи, я начал оглядываться и высматривать, не увижу ли птицы или зверя; но все было пусто и безжизненно, — все, казалось, вымерло. Решившись [26] отправить собак на поиски кэнгуру, хотя нигде и следа их не замечалось, я крикнул Гектору:

— Пошел, ищи!

К моему неописанному удовольствию, собаки тотчас же принялись за дело: описывая круги шире и шире, они вскоре пропали из виду. Судя по их движениям, я надеялся, что они нашли след. Но прошло два часа, а ни Гектор, ни Флей не возвращалась.

Вдруг в голове моей мелькнула мысль: «что, если собаки, побуждаемые голодом, оставили меня на произвол судьбы?» — опасение, впрочем, напрасное: собаки воротились и хотя казались очень утомленными, но я заметил на зубах их кровь. Два часа отдыха освежили меня, и, нетерпеливо желая утолить голод, я радостно крикнул Гектору и Флейю: «Вперед! — покажи!» Собаки помчались по прямой линии, не отступая ни на шаг в сторону, чрез горы и долины, — и какие горы и какие долины!... Никогда в жизни не совершал я такого трудного пути, как эти семь или восемь миль. Наконец прибыли мы к месту. Даже. Гектор и Флей устали и легли; я едва мог держаться на ногах. Разрезав кэнгуру и дав порцию собакам, я развел огонь. Ужин показался мне вкусен, несмотря на то, что при нем не было ни соли, ни перцу. Собаки завели меня в средину крутых гор. О месте, где находился, я и понятия не имел; утомление заставило меня как можно скорее предаться сну.

На другое утро я срезал кусок мяса, взвалил его на плечи и взобрался на высочайший холм, чтобы рассмотреть, где нахожусь. Глазам моим представился необозримый ряд холмов, подымающихся один за другим, как волны бесконечного моря. Воздух был туманен, солнца — не видать. Наконец я решился попробовать, не укажет ли мне дороги инстинкт собаки, и крикнул Гектору:

— Ступай домой!

Собака, прижавшись к земле, повиновалась нерешительно; когда она отошла от меня шагов на пятьдесят, я отозвал ее назад, заметил место, на котором находился, и пустился по указанному собакой направлению, питая тайную надежду, что, быть может, оно ведет к моей или чужой ферме. Таким образом я прошел несколько миль, не будучи в состояния выйти из несносных холмов. После того я снова переменил намерение м хотел было отыскать свой прежний след, но входил все глубже и глубже в ущелья и долины страны.

Вечером я остановился у подножия дикой, скалистой горы, подле мутной и гнилой лужи. Тут не было даже деревьев, исключая [27] нескольких изуродованных кустов, — все представляло картину страшного уединения. Когда я, с трудом, развел костер, выдающий огонь, казалось, еще увеличивал пустоту и дикость окружающей меня местности.

Убедившись, что, в полном смысле слова, заплутался, я чувствовал, что приближаюсь к тому состоянию полусумасшествия, которое, говорят, овладевает наконец заблудившимся; но несчастиям моим еще не суждено было кончиться.

Таким образом я скатался четыре ночи, без надежды и помощи. Пятый день прошел в таких же бесполезных странствованиях, и я начинал уже чувствовать, как силы мои постепенно оставляют меня. Это утомление происходило, вероятно, не столько от физических трудов, сколько от беспрестанной боязни и душевной тревоги. К вечеру, достигнув подошвы скалистого холма, я заметил вдруг беспокойство моих собак, поднявших страшные визг; но я не обратил на это особенного внимания, полагая, что они сочувствуют моей собственной печали. Я ко всему охладел; мной овладела какая-то апатия, и поэтому я даже не позаботился развести огонь, — бросился на землю и тотчас же заснул. Яркий солнечный свет разбудил меня на другое утро. У ног моих я увидел природный резервуар, образовавшийся в скале глубиною на одна фут; он был наполнен чистою водою; утолив свою жажду, я уселся подле ключа и начал размышлять о том, что предпринять. Накануне, сходя с горы, я разорвал одну из моих подтяжек, — теперь, желая ее починять, вынул из кармана иголку и нитки, которые я всегда ношу с собой; прислонившись локтем к краю ключа, я хотел вдеть нитку в ушко иглы, как вдруг она скользнула между моими на льдами и упала в бассейн, но вместо того, чтобы пойти ко дну, плавала на поверхности воды.

Это меня поразило, и я начал внимательно осматривать иголку, которая, не опускаясь, медленно поворотилась и остановилась. В миг мне пришло в голову, что она вероятно намагнитизирована, и я вспомнил, что за несколько недель перед тем моя младшая дочь забавлялась небольшим магнитом и несколькими иголками. Желая попробовать еще раз, я вынул ее из воды, обтер досуха и потом снова опустил в воду: иголка поплыла и повернулась, как и прежде, по одному направлению.

Можно вообразить мою радость при этом открытии: я имел средства обозначать различные направления компаса. Надежда воскресла во мне. Позавтракав, я пустился в дорогу, но едва прошел небольшое пространство, как заметил, что собака мои почуяли [28] добычу. Я поощрял Гектора и заставлял его искать; но умное животное ясно показывало, что боится оставить меня, и вдруг жалобно завыло: вблизи, значит, находились туземцы.

Этот новый испуг едва не лишил меня памяти; члены мои отказались действовать, глаза подернулись густым мраком, и из всех пор выступил холодный пот. Уже шестой день я странствовал, не зная, где и на каком расстоянии нахожусь от дому. Изнуренный страхом и сомнением, я сел на старый пень и старался победить овладевшее иной чувство страха. Я думал о своей жене, о своих детях и наконец принудил себя действовать хладнокровно и сознательно.

«Может быть, это совсем не дикие, старался я убедить себя. Собака могла ошибиться, или туземцы уже прошли».

Но напрасно утешал я себя этой обманчивой надеждой. Один взгляд на моего верного Гектора достаточно убеждал меня, что индейцы вблизи. Он визжал, беспокойно бегал взад и вперед, лизал мне лицо и всеми своими движениями обнаруживал явный страх, что все вместе не допускало ни малейшего сомнения в моем предположении.

Но это твердое убеждение в неизбежности борьбы на смерть, равно как и близость угрожавшей мне опасности произвели быстрое изменение во всей моей нервной системе. Явилась какая-то отвага отчаяния, вмиг воодушевившая меня новыми силами. Я бросился вперед и громким голосом смело вызывал неприятеля на бой; но он не показывался. Я, однакожь, серьезно начал приготовляться к встрече с ним: осмотрел заряды моего двуствольного ружья и обоих пистолетов, прочистил затравки и насыпал свежего пороху, обтер и заострил кремни, привел в порядок пороховницу, рассчитал, сколько еще зарядов в ней находится, и переложил бывшие при мне пули в другой, более сподручный карман. Во все это время не терял я из виду опушки леса, минутами уверяя себя, что то была одна фальшивая тревога, так как до сих пор не открылось ни малейшей опасности. Тихо и осторожно продолжал я путь свой и, пройдя около двух миль, достигну я до одного места, которое казалось мне уже знакомым. Оглядываясь, я узнал ту долину, где, за пять ночей перед тем, я остановился с своей хромой лошадью; но лошади уже не было: она, вероятно, побрела за кормом; но моя сабля, которую я здесь оставил, потому что она обременяла меня во время ходьбы, лежала на том же месте; с радостью схватил я верное оружие, которое могло оказать мне важные услуги в битве с хищными врагами. Я почувствовал себя бодрее, потрясая в руке острую сталь, и, [29] отбросив ножны, нес обнаженный клинок; но едва прошел я шагов сто, как Гектор снова начал странно визжать, что побудило меня к большей бдительности. Не знаю, находка ли потерянного оружия, или открытие магнитной иголки и вместе с тем уверенность в возможность продолжать путь, возбудила во мне эту внезапную бодрость; но я более не боялся неприятеля: я чувствовал себя довольно сильным для того, чтобы противостоять ему и хотя не без сердечного трепета ожидал боя, однако и без опасения за его окончание.

В тоже время я не переменял направления к моей ферме и держался поэтому к востоку. Я взобрался на высокий холм, на котором не было деревьев и где я надеялся видеть открытое место, — и не ошибся: когда я достигнул вершины, передо мной открылось широкое, свободное местоположение, как будто знакомое мне. Оглянувшись, мне показалось, что я вижу по левую руку небольшой огонек, который тотчас же, однакожь, пропал. Повидимому, тут были дикие. Я, впрочем, оставался спокойным изготовился к бою.

Свет происходил, вероятно, от древесных лучин, которые индейцы всегда носят с собой, чтобы поддержать огонь; и я знал теперь, что неприятель близко. Едва собрался я итти далее, как над головой моей просвистело тонкое копье, воткнувшееся в землю.

«Вот оно что! — подумал я — шутка начинается. Ну, дети, у меня есть для вас четыре выстрела — два на дальнее расстоянии и два на короткое, в кроме того сабля, в случае, если мы сойдемся лицом к лицу... больше не нужно!»

Меня до ныне удивляет тогдашнее мое хладнокровие. Я не стрелял, желая сохранять порох, прикрепил саблю к руке кожаным ремнем, ружье же держал наготове.

Позиция моя была довольно выгодна; на верхушке открытого, зеленого холма, мог я осмотреть все окружающее меня, я внимательно оглядывался, не зная, с какой стороны последует нападение. Едва я отворотился, как мимо меня пролетело второе копье. Я не боялся, впрочем, этого оружия: на расстоянии более сорока шагов, оно не опасно. Копье доказывало мне, что меня стерегут, и что дикари только высматривают удобной минуты для нападения.

Сколько их было, я, конечно, не мог определить, предполагая однако, что это одно из странствующих семейств, состоящее обыкновенно из двадцати человек — мужчин, женщин и детей. Но как ни внимательно и пристально смотрел я в ту [30] сторону, откуда прилетели копья, никого, однако, но видел. Опушка леса находилась от меня в восьмидесяти или во ста шагах.

Вдруг из за деревьев вышел туземец, подбежал ко мне довольно близко и бросил в меня вомеру. Я еще никогда видел метания этого оружия, и потому, если бы не отскочил в сторону, оно поразило бы меня; впрочем, вомера все-таки коснулась меня, и прежде чем я успел прицелиться в дикаря, он снова бросил в меня своим оружием. Я увидел, как оно быстро мелькнуло, и в тоже мгновение почувствовал удар на моей левой ноге; и в первую минуту я вообразил, что она переломлена. Сотрясение бросило меня на одно колено: чернокожий радостно вскричал; но в тоже время я выстрелил в него.

Выстрел этот сделался сигналом к нападению дикарей: человек двенадцать их, из чащи, бросились на меня, испуская дикие крики.

Они, вероятно, полагали, что после выстрела я сделаюсь беззащитным, и безбоязненно приближались ко мне, махая над головой ножами, в радостной надежде испробовать их на моем черепе. Но я не терял присутствия духа и, оставаясь на коленях, выстрелил из другого ствола: передний из дикарей упал

Этот второй выстрел остановил их: они не знали, что и подумать об оружии, которое, не будучи заряжено, стреляет более одного разу. Видя нерешительность туземцев, я вынул один из пистолетов и подарил их третьею порциею свинца, что, повидимому, показалось им до того страшным, что они стремглав бросились под защиту деревьев. Тотчас же зарядив ружье, я ждал второго набега. Гектор и Флей, боявшиеся дикарей, оказывались совершенно бесполезными. Видя, что неприятель утих, я хотел, продолжать свой путь; но тут я почувствовал, что давишний удар вомеры сильно повредил мне ногу: я едва мог ступать. Подле меня лежала вомера, и я поднял ее, чтобы взять с собой. Она имела полукруглую форму, но какого-то особенного устройства, — так что описать ее очень трудно; надо самому видеть.

Едва только увидели дикие, что я унес с собой их вомеру, которая считается у них редким и дорогим оружием, и заметив также, что я хромал, — как подняли радостной крик, не слишком-то приятно звучавший в моих ушах: он доказывал очень ясно, что туземцы, с своей стороны, не намерены прекращать борьбу. Что до меня, я, разумеется, охотно желал избежать ее, хотя я нисколько не сомневался, что не отдам себя дешево, в случае, еслиб пришлось драться. [31]

Хорошо, что не знал я, что дикий и коварный индеец, известный под именем Мускито, был предводителем нападавших на меня, а то самоуверенность моя сильно поколебалась бы. Напротив, я считал себя окруженным обыкновенною толпою туземцев и ожидал последствий с полною уверенностью в успехе. Но беда была еще впереди, дело стало принимать более неприязненный оборот, нежели как я ожидал сначала.

День был ясен, я хотя начало июня есть здесь вместе с тем и начало зимы, но солнечные лучи, незатемненные туманом, имели довольно силы разлить свою теплоту по поляне, похожей на парк. Я никогда не забуду этого боя моего с дикими. Один, окруженный бесконечными лесами, утомленной шестидневным блужданием, обессилев от бессонницы и непривычной пищи, я находился почти в невозможности спастись от кровожадных дикарей. Вспомню теперь, так самому невероятным становится, как пережил я те опасности и могу еще рассказывать о них. Держась востока, я шел как можно скорее, надеясь встретить какое добудь селение или по крайней мере следы людей или домашних животных, которые повели бы меня к дому. Туземцы не беспокоили меня в продолжении нескольких миль, так что я даже забыл о них, но вскоре убедился, что они не теряли меня из виду. Сначала моя нога болела и я хромал, но когда согрелся, боль прекратилась в я шел довольно быстро.

Таким образом я прошел несколько мель; вдруг меня обрадовал вид хижины стоккипера; в восторге бросился я к ней, но прежде чем подошел, осторожно оглянулся, нет ли каких признаков присутствия туземцев..

— Эй! кто нибудь! крикнул я, подходя к дверям.

Ответа не было.

— Есть кто нибудь в доме? Я заблудился в лесу; на меня напали индейцы... Не бойтесь: меня зовут Уильямом Торнлеем, из Клейда.

Тоже молчание.

Я громко постучался в дверь, все еще надеясь, что в хижине есть кто нибудь; но когда на продолжительный стук мой не последовало ответа, я убедился, что хижина пуста. Отворив дверь, я осторожно осмотрел хижину, еще осторожнее оглянулся, не без основания ожидая, что неприятель последует за мной. Не видя ни малейшего следа обитателя, я вошел и убедился, что это место уже давно покинуто. Мне сделалось грустно, потому что я надеялся встретить здесь кого нибудь, кто бы мои указать мне дорогу домой и помочь в защите против дикарей. Впрочем, как бы то ни [32] было, а пустая хижина, как средство хоть к некоторой защите, не могла не радовать меня.

Прежде всего осмотрев хижину, я нашел, что она, по обыкновению, состояла из двух комнат, или отделений, из которых внутреннее имело одно окно, а наружное, т. е. задняя стена, четырехугольное отверстие; впереди, подле дверей, находилось также окно, со ставнем. Если я говорю об окнах, то разумею отверстие, вырезанное в бревнах, без рамки и стекла. Когда двери и окна запирались, делалось темно.

Не теряя времени, принялся я за работу, чтобы укрепить строение в случае нападения индейцев. Бревна казались довольно крепкими, чтобы противостоять не слишком сильному напору; зато отверстие в задней стене было опасно, потому что могло открыть неприятелю вход, пока я занимался работой. Для защиты этого места, я сломал перегородку, разделявшую комнаты, и сделал из нее баррикаду, так что сзади нечего было опасаться нападения. Переднее окно я защитил таким же образом, потом упер бревно в нижнюю половину дверей, а другой конец вбил в землю; верхней половины дверей я не замыкал, для того, чтобы иметь возможность стрелять чрез это отверстие.

Приготовления к защите длились около часу, и когда я кончил, почувствовал голод, и, что еще хуже, меня мучила жажда. Подле камина увидел я чугунный горшок — обыкновенная хозяйственная принадлежность стоккиперов. Прежний владелец оставил его вероятно потому, что тяжесть и неуклюжесть делали его неудобным для переноски. По той же причине и я не мог взять его с собой, чтобы принести воды; но я надеялся, что подобную хижину вероятно не выстроили бы вдали от источника, и решился, во чтобы ни стало, отыскать его.

Поэтому я перелез с Гектором и Флейем чрез нижнюю половину дверей, и, к моей радости, увидел, как Флей, которого также мучила жажда, немного поискав, побежал прямо к маленькому бассейну, в каких нибудь двадцати шагах от дому. Напившись, я стал придумывать средство, как бы запастись водой для дому, — и нашел наконец одно. Не имея сил перенести горшок, я, войдя в избу, придвинул его к самым дверям, потом пошел к ключу я, наполнив шляпу водою, бегом воротился и влил воду в горшок чрез верхнее отверстие дверей. Вдруг я был испуган внезапным движением Гектора, бросавшегося в кусты: я подумал, что это туземцы, уронил шляпу я торопливо перелез в избу, чрев нижнюю половинку дверей. Но я напрасно тревожился: спустя несколько секунд воротилась моя [33] верная собака, держа в зубах мертвую кэнгуру-крысу. Обрадовавшись такому неожиданному подарку, я поспешил развести огонь, и добыча Гектора зажарилась в пламени. Зверек принадлежал к большой породе и весил столько же, как кролик.

Вкусный завтрак поправил мои силы, и мне казалось, что я, быть может, только время теряю, оставаясь в хижине. Судя по солнцу, было два часа, и мне оставалось еще довольно времени, чтобы пройти порядочное расстояние, прежде чем наступят сумерки; поэтому я взял свою иглу и опустил ее в горшок, но она тотчас пошла ко дну, потому что железо уничтожало ее магнитную силу; наполнив шляпу водой и отнеся ее как мог дальше от железа, я увидел, к большому моему удовольствию, что мог снова определить страны света.

Я приготовился выйти из хижины и хотел уже перелезть чрез нижнюю половину дверей, как меня вдруг остановило ворчание Гектора, который тотчас побежал в небольшой кустарник, шагах во ста от дому. Вскоре он воротился, и, по его боязливому визгу, я понял, что он почуял диких.

Не прошло и одной минуты, как к хижине бежала толпа из двадцати туземцев, мужчин и женщин, предводительствуемая Мускито.

Укрепившись завтраком и отдыхом и полагаясь на свое оружие, я не чувствовал никакой боязни. Я мог надеяться на силу моей крепости и в первую минуту не решился стрелять в толпу диких, как бы кровожадны они были; но это отвращение длилось недолго, потому что бешеная толпа мчалась к моему укреплению и чувство самосохранения победило всякое другое.

Выстреляв из левого ствола, я убил одного индейца; остальных это не испугало, однакожь, и они осыпали меня кучей дротиков, пролетевших чрев открытое верхнее отверстие дверей; одна стрела села в мою левую руку, другие промелькнули мимо меня в хижину, а некоторые воткнулись в стену. Я выстрелил теперь из второго ствола, заряженного дробью, потом захлопнул верхний ставень и запер его задвижкой. Этот заряд, к счастию, озадачил диких, и они остановились; иначе, если бы они в эту минуту вздумали штурмовать дверь, я пропал бы. Индейцы начали выть страшным образом; некоторые пытались отворить заднее окно, но не могли.

Между тем я снова зарядил ружье пулями, видя, что дикие решились на крайние средства, и что меня могла спасти одна энергия. Не зная, на что решиться, я стоял подле дверей, как вдруг между верхней и нижней ее половинами прошла стрела; к [34] счастию, она попала в мой кожаный пояс, и я успел отскочить. Повидимому, снаружи наблюдали за всеми моими движениями чрез какую нибудь щелку, потому что едва успел я переменить место, как индейцы бросились на дверь с такою силою, что если бы она была направлена на верхнюю часть дверей, они сломали бы ее; но бревно, приставленное к нижней половине, не подавалось усилим диких. Проткнув ружье чрез среднее отверстие, я выстрелил сначала из одного ствола, потом из другого. Раздирающий крик возвестил мне, что свинец подействовал, и я слышал, как индейцы побежали, спасаясь от опасного оружия.

После того наступило страшное, могильное молчание; я снова зарядил ружье и внимательно прислушивался, боясь, однако, приложить глаз к какой нибудь щелке из опасении подставить его под стрелу. Таким образом я провел несколько минут в ожидании и никак не мог понять, что предпринимают туземцы.

Вдруг раздался страшный крик отчаяния и мщения. Бешенство дикарей, вероятно, удвоилось, при виде мертвых товарищей. Я между тем поднял другой тяжелый ствол я упер его к верхней половине дверей, ожидая нападения; но эта предосторожность была не нужна: дикие избрали вернейшее средство для моей погибели: вскоре запах дыму, к моему ужасу, распространился в доме и усаливался с каждой минутой.

Дикари зажгли крышу избы, и я уже увидел пламя, пробиравшееся во всех углах. Когда огонь начал усиливаться, индейцы закричали дико и страшно.

Меня почти покинуло присутствие духа. Бегство казалось невозможным, и я видел, что должен умереть на огне.

Свет пламени рос между тем более и более, дым становился невыносимым. Видя наконец, что дальнейшее мешканье будет иметь неизбежным следствием мою смерть, я решился на последнюю попытку к бегству. Ветер, чрезвычайно слабый, относил весь дым к задней части хижины, между тем как дикие, судя по их крикам, собрались впереди; поэтому я решился ускользнуть чрез заднее окно, надеясь, что дым укроет меня от врага. Открыв баррикаду, я вылез с ружьем в руке. В первую минуту меня не заметили, но вскоре дикари открыли мое бегство: доказательством тому служила туча стрел, из которых одна попала мне в спину, но не ранила. Я побежал к дереву, стоявшему среди небольшой поляны, надеясь закрыть им свою спину и тем легче защитить себя. Несмотря на летавшие вокруг меня стрелы, я благополучно достиг дерева, обернулся и выстрелил в толпу. Это остановило дикарей, и, видя, что я спокойно ожидаю [35] их, они отступали на почтительное расстояние, не переставая, однако, бросать свои стрелы, из которых ни одна не достигла меня; между тем они продолжали выть, и каждый звук доказывал, как охотно они кинулись бы на меня, если бы не боялись моего смертоносного оружия. Такое удачное бегство из пылавшего дома сообщило мне столько смелости, и презрение мое к опасности сделалось так велико, что меня вдруг взяла охота броситься в толпу неприятелей и окончить бой разом, с саблею в руках. Рассудок удержал меня, однако, потому что я во всяком случае мог вернее положиться на ружье, уже оказавшее мне столько услуг.

Пользуясь минутным бездействием диких, я хотел схватиться за пороховницу, чтобы зарядить пустой ствол, как вдруг, к своему ужасу, заметил, что ее не было со мной. Тщетно объяснял я все карманы: оказалось, что я забыл пороховницу на столе, в хижине. Принести ее было невозможно: все здание пылало, и между тем как я смотрел туда, глухой взрыв возвестил мне, что она воспламенилась.

Теперь все пропало! от ужаса, бросило меня в холод. Я мог сделать только три выстрела: один — ружейный, и два — из пистолета. Сабля же ни к чему не служила против стрел дикарей. Мне оставалось единственное средство, которое, быть может, спасло бы меня: защищаться до наступления ночи, так как дикие неохотно бродят в темноте, из боязни злых духов. Взглянув наверх, я заметил, что легко могу взобраться на дерево, имевшее, как мне казалось, дупло.

Я вмиг составил план и, не теряя времени, забросил ружье на спину и, схватившись за нижний сучек, взлез наверх. Дикие, внимательно наблюдавшие за мной, возобновили свой крик и стремглав бросились ко мне. Я полез со всею возможною скоростью к большим сучьям, где я нашел, к моему успокоению, дупло в стволе, довольно обширное, чтобы поместить мена и защитить от стрел туземцев. Опустившись в дупло, я коснулся какого-то мягкого предмета. То был опоссум. Животное, обороняя свое жилище, впилось в мои икры зубами и когтями; я, впрочем, не был расположен вдаваться в долгие переговоры и затоптал опоссума моема тяжелыми сапогами. При всем том зубы его причинили мне сильную боль. Немного освоившись с своим положением, мне захотелось узнать, чем заняты мои неприятели. Они не кричали, и вокруг царствовала глубокая тишина, так что я внятно мог слышать собственное свое ускоренное дыхание.

— Что думают они? — думал я — что предпринимают? [36]

Между тем как я делал все возможные предположения, вдруг я почувствовал тихое сотрясение дерева. Я приподнялся немного, желая выглянуть; но едва только шляпа моя показалась на вершине дупла, в нее впились три стрелы, из которых одна скользнула над самым моим черепом.

Едва успел я снова опуститься, как почувствовал над собой тяжелое дыхание: с живостью взглянув наверх, я увидел страшную рожу дикаря, смотревшего сверху своими белыми зрачками и кровожадным мщением во взгляде. У него в руке был тяжелые кистень, который он медленно поднял, чтобы хватить меня в голову, думая, что я в его власти, как двуутробка в норе.

«Ты на этот раз ошибся, любезнейший! — думал я. — Еще не все кончено!» и, в ту же минуту вынув из за пояса пистолет, прицелился и выстрелил. Пуля размозжила лицо дикаря и раздробила череп; тотчас после того я услышал, как труп тяжеловесно рухнулся с дерева.

Крик ужаса и гнева встретил эту неожиданную смерть, и я быстро приподнялся, чтоб не пропустить случая узнать что нибудь о моем положении. Стрелы, впрочем, вскоре заставили меня спрятаться, и долгое время после того длилось тоже безмолвное молчание, как и прежде. Я уже подумал, что дикие, испуганные смертью многих товарищей, отступились от преследования, но вскоре убедился, что мне готовится страшная гибель.

Я услышал шум, как будто притащили тяжелые бревна. Тогда, еще раз попытавшись выглянуть, я увидел, что дикие тщательно занимались складкою дров вокруг моего убежища, чтобы зажечь его.

И, в оправдание моих опасений, в ту же минуту, из лесу вышла женщина с двумя горящими лучинами. Я смотрел на все эти приготовления хотя незаметным, однакож, вовсе не равнодушным зрителем. Индейцы уже не бросали в меня стрел, но с каким-то особенным терпением ждали минуты неизбежной моей гибели.

Индианка приблизилась с огнем, а дикие, составив круг около дерева, начали предсмертный танец, в виде пролога к жертвоприношению. Хотя мне сильно хотелось выстрелить в них, я, однако, удержался истратить мои последние два заряда, потому что опасность не достигла еще высшей степени.

Между тем чернокожие продолжали свои дикие прыжки и, казалось, наслаждались приготовлениями к моей смерти с тем же восторгом, как эпикуреец медлит начать разложенный перед [37] ним роскошный обед, чтобы тем дальше наслаждаться возбуждающим чувством ожидания. Вскоре пение дикарей превратилось в пронзительные, отрывистые крики; за тем индейцы зажгли лучины и, пока они не разгорелись, плясали и кричали вокруг дерева, обнаруживая все признаки неистовой радости.

Огонь пылал, дым поднялся, и я уже чувствовал, что задыхаюсь, прежде чем пламя доходит до меня. Тогда я собрал последние силы, чтобы по крайней мере чем нибудь отмстить мучителям.

Выкарабкавшись из своего убежища, я полез вдоль одного сука, который менее других был подвержен жару, и выстрелил из ружья на ликующих дикарей, потом бросил его им в головы, — тоже самое сделал с заряженным пистолетом... как вдруг, к моему изумлению, услышал другие выстрелы, в ответ на мои. Было ли это эхо моего собственного ружья, я не мог, различить: голова у меня закружилась, и жар обхватил меня до такой степени, что я помню только, как свалился с невысокого сучка и остался на земле без памяти.

Холодная вода привела меня наконец в чувство, и я услышал знакомый голос, кричавший:

— Ну, уж если этого недовольно, чтобы внушить ему отвращение к такой великолепной земле, то, право, не знаю, что и думать о нем! — Сколько лет твержу ему, что можно ли ждать добра в соседстве бушренджеров и диких. Вот теперь и сам он убедился...

Я открыл глаза. То раздавался голос Крабба, которого небо привело к моему спасению, с отрядом друзей. Быстрый переход от страха к радости был для меня слишком велик; все страшное перенесенной перед тем опасности мелькнуло в моей голове с быстротою молнии... Я испустил пронзительный крик, частью от боли, частью от восторга, и упал без памяти в объятия коих спасителей.

Прошло много времени, прежде чем я очнулся от обморока, или, как говорил лекарь, «физического изнурения и душевного волнения»; прийдя в чувство, я услышал вокруг себя шепот и в первую минуту вообразил, что нахожусь во власти бушренджеров, которые собираются меня изжарить. Я не открывал глаз и услышал вдруг голос клейдского мирного судьи:

— Кажется, плохо бедняжке, сказал он: — не повредили ли негодяи своими стрелами какой нибудь внутренней части?

— Нет! отвечал другой голос, принадлежавший, повидимому, коему старому приятелю лекарю: — он нигде не ранен смертельно, [38] дикаря ударили каким-то тупым оружием по его ноге; кожа немного повреждена, но кость цела.

— Он никогда более не поправится, заметил другой голос, походивший на голос Крабба, что мне показалось странным, потому что я не мог сообразить, как он очутился здесь: — никогда! это мое мнение. Да это и невозможно: целую неделю он бегал в лесу без пищи и питья. Держу пари, что он не нашел ни капля воды, что очень обыкновенно здесь, особенно летом... Нет, нет! бедняга — сколько лет сряду я старался убедить его бросить эту страшную землю, — сто раз предсказывал ему, что с ним будет какое нибудь несчастие: вот оно и случилось... Но никогда не воображал я, что оно будет так ужасно. При жизни своей, он мне всегда говорил, что я преувеличиваю... Вот ему наказание — быть выкопченным заживо!... Что теперь будет с новой пробой пшеницы, которую он хотел посеять нынешним летом?... однакожь, что заставило его взобраться на дерево?

— Падение с дерева ему также не могло принести пользы, сказал судья.

— Нет; но сук был не высок и Торнлей упал на мягкую траву; счастие еще, что наши пули не убили его, когда мы стреляли в чернокожих.

— Надобно много времени, чтоб поправиться.

— Нет: ему лучше; пульс его бьется ровнее. Достаточно шестидневного опасения, что заблудился, чтобы потрясти самый сильный ум... Торнлей поправляется теперь с каждой минутой.

— Не пустить ля ему кровь?

— Зачем? стакан водки ему полезнее в этом состояния, чем кровопускание.

— Вот моя фляжка.

Услышав о кровопускании, я открыл глава, чтобы напрасно не беспокоить доброго доктора.

— Клянусь Джоржем! сказал констабль Уоррель. — Заметили вы, как, при слове «водка», открыл он глаза?... я думаю, что порядочный стакан и нам не помешал бы.

— Ну, приятель? спросил судья: — каково вам после падения?

— Как вы себя чувствуете? закричал грубый голос честного Крабба, подошедшего ко мне и схватившего мою руку: — как себя чувствуете после смерти?... Я вам, однако, всегда говорил, что это случится, — вы мне не хотели верить, я между тем ферма сгорела, все стадо мериносов разбрелось по лесу — Бог знает куда, потом — мисс Бетси захворала, да и мистрисс не лучше; само собою разумеется, что все в ужасном беспорядке: молодой [39] жеребец околел, стадо потерялось в лесу, — когда-то его соберем... Право, не знаю, что бы еще рассказать вам... Мне хочется развеселить вас... да! говорят, оспа открылась в поселениях и все мрут как мухи...

Судья остановил болтливого Крабба, заметив, что его предвещания могут расстроить и здорового человека, не только что больного.

В самом деле, голова моя не переставала кружиться, и я до сих пор еще не мог дать себе полного отчета в том, что видел я слышал вокруг себя. Все мои мысли обращались к тому дню, когда мы дрались с бушренджерами у озера, и некоторое время мне казалось, будто все испытанное мной не более, как страшное сновидение. Вид пылающего дерева быстро напомнил мне соединенную с ним ужасную сцену, я снова овладело мной такое чувство слабости и изнеможения, что я, в утомлении, закрыл глава.

— Дайте мне вашу фляжку с водкой, сказал лекарь. — Торнлей! выпейте немного!

Он поднес фляжку к моим губам, и я проглотил водки с пару чайных ложек.

— Скажете, доктор, полезна ли водка против обморока и слабости? спросил Уоррель.

— Очень полезна; нет лучше лекарства, если умеешь обходиться с нею.

— Я сам себя чувствую слабым, доктор, говорил Уоррель. — Положение Торнлея расстроило меня... Не передадите ля вы мне водочную фляжку? Я умею обходиться с нею.

— Вероятно, по долголетней привычке.

— Занимайтесь своим делом, Уоррель, возразил судья. — Будет и водка, когда воротимся домой. Вы вели себя хорошо и заслужили ее... Теперь же соберемся в путь... то есть, доктор, если вы полагаете, что наш приятель в состоянии пройти это не небольшое расстояние.

— Поищите-ка, Уоррель, нет ли здесь вблизи ключа, сказал доктор: — надо освежить больного..

Тотчас принесли чашку воды, и добрый доктор влил в нее порядочную порцию водки.

— Его нужно перевести каким бы это способом ни было, присовокупил он: — здесь лечить неудобно.

С наслаждением выпил я эту смесь водки с водой. Открыв глаза, я увидел нашего соседа Муса.

— Каким образом ушли вы от бушренджеров? были первые мои слова. [40]

— Погодите, отвечал Мус: — вы узнаете, когда придем домой... Я должен благодарить моих друзей, вас и доброго Бересфорда...

Оглянувшись, я увидел и Бересфорда, с подвязанной рукой. На мое приветствие он отвечал тем же пожатием, передавая свое ружье Мусу, и приподнял меня.

— Вот и прекрасно! говорил воротившийся Уоррель. — Не теряйте мужества. Мы все готовы, донес он судье, дотронувшись до шляпы: — и может быть будем дома раньше завтрашнего утра; прежде сумерек мы должны переправиться чрез Бигривер, а оттуда до Шаннона нет и двадцати миль.

— И я готов, сказал я: — но... и я попробовал пройти несколько шагов...

— Я не могу итти пешком... я так расслаб, как будто меня в самом деле, коптили на этом огне.

— Ну, заметил лекарь: — по моему мнению, до этого оставалось недолго, если бы мы не пришли вовремя... Но вот лошадь для вас... уж перевезем как нибудь.

— Что сделалось с дикими? спросил я.

— Некоторые лежат здесь убитые, отвечал судья: — остальные дали тягу, увидев, сколько нас. Они, вероятно, в лесу, где преследовать их все равно, что искать иголку в возу сена. Впрочем, кажется, мы пострадали достаточно от туземцев; да и им досталось!... Однако, нечего терять времени: пора в дорогу, если хотим переправиться чрез Бигривер до наступления ночи.

Приятели помогли мне сесть на лошадь, и мы поспешно пустились к берегам большой реки, достигли ее прежде вечера, но не могли найти брода, хотя и искали его пока только можно было различать предметы. Наконец мы решились расположиться на ночь, надеясь иметь больше счастия на следующее утро, — поэтому зажгли несколько огней. Сухие сучья, покрытые древесной корой, защищали нас от ветра, и, в скором времени, я почувствовал себя здоровым и веселым, за добрым куском кэнгуру с порядочной порцией водки с водой. Лежа у огня, меня мучило любопытство узнать что нибудь о бушренджерах, спасшихся бегством на маленький остров в озере, в то время, как я расстался с товарищами.

— Не вредно ли будет больному, если мы не дадим ему спать? спросил судья.

— О, нет! отвечал доктор: — спать еще рано.

— Так рассказывайте же, Мус! сказал судья. — Вам эта история известнее... Можете немножко похвалить нас, что [41] избавит нашу скромность отзываться лестно о собственной нашей личности...

— Пожалуй! отвечал мастер Мус. — Правда, в качестве только зрителя боя, мне было ловчее наблюдать, нежели вам.

— Но какими судьбами попал к вам Крабб? спросил я.

— Об этом я вам сейчас скажу, отвечал Крабб. — Когда солдаты ушли от нас, мистрисс Торнлей стала опасаться, что они никогда не найдут вас, и я, конечно, совершенно согласился с нею. Видя, однако, как ваша супруга принимала это к сердцу, я предложил ей отыскать и привести вас, в таком случае только, если дикие еще не съели вас... и не мог же я не рассказать мистрисс, что это за подлые, коварные и кровожадные людоеды!... Кажется, впрочем, солдаты нашли вас, или, вернее, наоборот, потому что, судя по слышанному мной, вам не было причины радоваться встрече с ними...

— Не напоминайте! прервал я, невольно схватившись за спину. — Между нами произошло маленькое недоразумение.

— В самом деле? и это правда, что вас пришпоривали сзади, в что вы плясали? Великий Боже, как хохотал я, когда мне рассказывали... Говорили...

— Не напоминайте об этом!... Я и думать не хочу!...

— Ну их, и в самом деле!... На другое утро пришел еще отряд солдат с сержантом из Гобарт-тоуна, чтобы остановиться на Клейде; потом я расстался с вашей супругой. Она здорова и была бы совершенно довольна, еслиб не ваше отсутствие да то, что все имение сгорело... Я обещался, однако, мистрисс привезти ваш труп, в случае, если бы бушренджеры убили вас, в чем я, как уверял ее, нисколько не сомневался... Оно лучше предполагать всегда самое дурное... Мистрисс могла бы тогда похоронить вас: и это утешение!... Я и Боб пустились в дорогу и пришли к озеру в тот самый вечер, когда вы ушли. Не могу, однако, понять, как мы не встретились с вами... Никто ведь не может найти дороги в этом благословенном крае!...

— Это вот как случилось, заметил я: — мы шли по разному вправлению...

— В этой милой земельке, продолжал Крабб: — все на изворот... Вот я теперь стареюсь и тем больший дурак выхожу, что остаюсь здесь... впрочем, не надолго: последняя история зарезала меня...

Вслед за Краббом начал свой рассказ и мистер Мус.

«Когда окончился бой, при котором вы еще присутствовали — говорил Мус — бушренджеры скрылись за зеленой [42] возвышенностью на берегу озера и оставались некоторое время спокойными, беспрестанно высылая, однако, лазутчиков — узнавать, чем заняты преследователи их. Вдруг один из посланных воротился с известием о прибытии солдат, что немало устрашило бушренджеров. Некоторые советовали пробиться; но это нашли невозможным; двое раненых говорили даже о покорности; Цыган же, как они звали своего предводителя, клялся застрелить первого, кто заговорит о сдаче.

— Лучше быть застреленным как человек, чем быть повешенным как, собака! говорил он.

«Два бушренджера, служившие прежде на море, предложили переплыть на маленький остров, находившийся не далее, как в нескольких шагах от берега.

— Что же станется о нашим оружием и ранеными? спросил Цыган.

— Мы устроим маленький плот, на которые и положим оружие и платье. Стоит только подталкивать его, чтобы переплыть: здесь вода не имеет сильного стремления и озеро гладко как зеркало.

— Славная выдумка! вскричал Цыган. — Мы в сделаем так! Тогда можно будет посмеяться над теми, которые преследуют вас, потому что если бы они осмелились пойти за нами, на нашей стороне будет преимущество стрелять в них, находясь под защитой.

«Исполнение плана бушренджеров не потребовало много временя, а между тем за вами наблюдали осторожные лазутчики, видевшие, как вы спокойно сидели вокруг огней, и остерегавшиеся возбудить и малейшее подозрение. Бушренджеры работали усердно. Собрав несколько сухих и гнилых бревен, они связали их ремнями и устроили, таким образом, удобный плот.

— Ну, спросил Цыган: — готовы ли вы?

«Трое, бывшие прежде ремесленниками, объявили, что они нисколько не умеют плавать.

— Вот прекрасно! Да чтож тут мудреного! Здесь вам стоит только держаться за плот да болтать ногами: это поддержит вас наверху... А вот что с пленником-то делать нам?

— Выпустите его: он только мешает!

— Нет, нет: он еще пригодится к чему нибудь... Эй, сэр! умеете плавать?

— Нет! отвечал я, думая в эту минуту, как бы попытаться убежать, хотя бы с помощию хитрости. — Надеюсь, что вы не захотите подвергнуть меня опасности утонуть? [43]

— Да... т. е., смотря по обстоятельствам, утонуть ничем не хуже, чем быть повешенным... Итак, долой платье, мистер, и в воду...

— Постойте! прервал один из матросов: — посмотрим, какой длины цепь можем мы составить, если свяжем все, что у нас есть.

«Связав платки, подтяжки, веревки и ремни, бушренджеры составили канат около двухсот двадцати футов длины.

— Да к чему это? спросил Цыган.

— А вот увидите, отвечал матрос. — Теперь — все в воду.

— Где пленник?

— Здесь, у меня, сказал другой моряк: — не уйдет.

«Бушренджеры плывшие толкали перед собой плот, медленно и с большим усилием, между тем как не умеющие плавать, к которым и я причислился, крепко держались за дерево. Когда мы, таким образом, находились уже на половине пути, первый матрос закричал бывшему подле меня:

— Товарищ! возьми один конец каната и плыви к берегу — я думаю, он достанет теперь — я тогда тащи, но медленно. Наша работа пойдет легче и скорее; а то иначе мы не вытерпим...

«Сосед мой расстался со мной с большой готовностью, радуясь, что избавился от трудной работы подвигать тяжелый плот.

«Так как внимание бушренджеров теперь совершенно отклонилось от меня, то я, воспользовавшись случаем, незаметно скользнул под воду. Умея хорошо плавать с самого детства, теперь я чувствовал себя в совершенной безопасности. Впрочем, надо было употребить все мое искусство, чтоб привести в движение от начального бездействия окоченевшие члены мои; к тому же, в то время, вода в озере была чрезвычайно холодна.

«Нырнув, я старался, чтоб голова моя находилась в направлении к твердой земле, и около полуминуты плыл изо всех сил под водою. Трудно представить себе, сколько в состоянии сделать человек, когда жизнь его в опасности! Вынырнув, я увидел себя в значительном расстоянии от плота и потом быстро поплыл вперед; но второпях и от невольного замирания сердца, вместо того, чтоб держаться твердой земли, я направлялся к одному из островов, приняв его, в темноте, за берег. Остров этот находился в расстоянии мили от места, откуда я отплыл; обманутый мраком, я надеялся достигнуть его без труда; но, от быстрого плавания в начале, силы мои ослабели. Хорошо еще, что в страшному холоду не присоединялся ветер. Чтоб отдохнуть, я [44] оставался в воде бея всякого движения, на какие нибудь несколько секунд: холод, опасение, чтоб не сделались судороги, снова заставили меня плыть. Впрочем, я достиг берега счастливо, хотя и был так слаб, что едва держался на ногах. При наступлении утра, я увидел себя на острове, отстоявшем от ближайшей оконечности твердой земли на полмили. Слишком утомленный, чтобы тотчас же броситься в воду, я начал бегать взад и вперед, стараясь согреться.

«Рассудив наконец, что почти одно и тоже — замерзнуть или утонуть, я снова кинулся в озеро, пытаясь доплыть до противоположного берега, но проплыл не более половины, как заметил вдруг, что силы оставляют меня... Я уходил все глубже и глубже... И какова же была моя радость, когда я почувствовал под ногами землю; вода доходила мне до подбородка. Осторожно, однакож, ступал я, находясь в ежеминутном опасении попасть в какую нибудь промоину; но озеро делалось все мельче, песок тверже, и я вышел наконец на желанный берег.

«Не теряя ни минуты, я побежал к тому месту, где надеялся найти друзей своих и наткнулся на них в то время, как они шли за спрятанной лодкой. Можете вообразить себе их изумление при встрече с существом, которое не походило на кэнгуру, хотя и было лишено всякой одежды. Вскоре я объяснил им все свое положение. После того, благодаря друзьям, а вместе с ними и убитым бушренджерам, я оделся с ног до головы.

— Нашли вы лодку?

— Да, — и очень хорошую с двумя веслами, — спустили ее на воду и начали совещание, каким образом устроить нападение. Старый сержант предложил устроить еще два плота, в помощь лодке, чтобы охватить неприятеля с трех сторон.

— Если все мы до одного поместимся в этом маленьком судне, сказал он: — то бушренджеры перестреляют вас без всякого вреда для себя, — если же нападем на них с трех сторон, то тем самым отвлечем их внимание на три разные пункта и легко можем тогда действовать с лодки. Мы-то, солдаты, в поедем в ней.

— Я не желал бы подвергать вас такой явной опасности, возразил судья. — По моему, надежнее всего было бы взять бушренджеров голодом. Нам принесет мало чести ставить на одну карту нашу кровь с кровью таких ожесточенных мошенников и убийц. В теперешнем месте их убежища они безвредны для нас и непременно поддадутся голоду. Из нашей лодки мы удобно можем [45] наблюдать за ними, и я уверен, что хоть некоторым из этих негодяев голод прискучит и они выдадут других.

— Как вам угодно, сказал сержант: — нам это решительно все равно. Я же, с своей стороны, желал бы напасть на бушренджеров... Негодяи, трусы! хладнокровно убивать солдата и стрелять в него сзади! срам!... Но если плуты ускользнут от нас, в то время, как мы стережем их, то-то они посмеются над вами!... Мы, впрочем, лучше одни нападем на них, чем вовсе не нападать... что скажут мои люди... Попробовать ли лодку?...

— Да, да! кричали солдаты. — Бушренджеры не выдержат, если выстрелим все вместе... Заметьте, мы можем дать три выстрела, тогда как они сделают только один; мы заряжаем патронами, у них — пороховницы... Вернее всего напасть на негодяев, пока они под носом...

— Ну, хорошо! оказал судья. Я хотел избежать кровопролития; но, в самом деле, было бы крайне досадно, еслиб бушренджеры ушли и после осмеяли нас... Примемтесь же за дело, не теряя времени.

«Едва только начали мы постройку плотов, как пришел Крабб с вашим работником...

— Да, прибавил Крабб: — мы отыскали место, где происходила первая стычка, а оттуда было уже нетрудно добраться до лодки... Только я в свою жизнь не видел такой кучи сумасшедших парней; можно бы было подумать, что они идут не на бой, а на пляску... Право, поселись кто в этой стране, он тотчас же делается полупомешанным, а подольше поживет, так и совсем рехнется... Вот мое мнение...

— Да, мистер Крабб обо всем имеет собственные мнения... конечно, странные немножко, прервал Мус: — но нужно продолжать... если вам только не надоело!...

— Нисколько! сказал я. — Сделайте одолжение, рассказывайте. Любопытно знать, чем кончилось.

«Слушайте же — продолжал Мус — мы усердно проработали целый день, и, окончив плот на другое утро, потащили его с лодкой к острову. Когда мы приблизились, в нас выстрелили из мушкета; но пуля не долетела. На берегу, однакож, никого не было видно.

«Вследствие замечания судьи, что таким образом нас могут перебить поодиначке, мы обратились к мысу, с которого бушренджеры переплыли на остров, и, выйдя на берег, стали советоваться. В это время нас обрадовало прибытие капрала со вторым отрядом солдат, я тотчас после того явилась телега, [46] запряженная четырьмя волами: на ней находилась другая лодка, присланная из Гобарт-тоуна и гораздо крепче и больше, чем найденная нами. Видя, как увеличились наши силы, мы решались напасть на неприятеля с разных сторон. Сержант должен был вести одну лодку, судья — другую.

«Но едва собрались мы отчалить от берега, как прибыл из Гобарт-тоуна гонец от губернатора, вручивший судье письмо, с надписью: «важное и нужное». Прочитав письмо, судья сообщал нам содержание его. Губернатор писал, что всем преступникам, убежавшим из Макарийкой гавани, правительство прощает, если они добровольно сдадутся, исключая тех, которые совершили убийство, и что в противном случае он, губернатор, пошлет для поимки их все войска, находящиеся в его распоряжения.

— Итак, друзья моя, сказал судья, обратившись к нам: — как ни приятно было бы испытать свое мужество на бушренджерах, а должно действовать по приказанию. Вы видите, что наша единственная цель теперь — поймать этих опасных людей, сделать их безвредными, не подвергая в тоже время опасности собственную жизнь нашу. Так как правительство уполномочило нас обещать им, за исключением убийц, прощение, то мы в обязанность поставлены сообщить преступникам милость губернатора.

«В рядах послышался недовольный шепот, и с разных сторон раздались возражения, что негодяев, совершивших такие преступления, не следует прощать; но судья был непоколебим в чувстве своего долга и объявил, что твердо решился привести в исполнение приказание начальства.

— Каким же образом сообщить бушренджерам содержание письма? спросил сержант. — Если мы пойдем все вдруг, они пустят в нас хороший заряд; и я не думаю, чтоб кто нибудь решился всунуть свою голову в нору этих мошенников...

— Я никого не намерен просить принимать на себя исполнение моей собственной обязанности, заметил судья: — но хочу только, чтоб один из констаблей поехал со мной на судне и управлял веслами. Мы отправимся без оружия. Мое послание — послание мира о милости; а остальное поручим Богу... Пойдемте, Уоррель, продолжал судья, обратившись к констаблю: — перевезите меня.

— Я плохой гребец, сказал Уоррель. — Кроме того, плуты за что-то особенно злы на меня и охотно выместят свою досаду на моей коже. Я собственно не обращаю на это большого внимания, но, сознаюсь, мне было бы приятнее, еслиб вы выбрали кого нибудь другого. [47]

— Ведь может итти кто нибудь из нас, если судье угодно! прибавил сержант.

— Нет, нет! возразил судья: — это обязанность Уорреля, и было бы дурно, если бы он не согласился исполнить свой долг.

«С видимым страхом повиновался Уоррель приказу, и, усевшись в лодке, он начал корчить такие трагикомические гримасы, что все мы разразилась громким смехом.

— Я знаю, заговорил он почти со слезами: — теперь все кончено: через час кожа моя сделается решетом. Вам хорошо смеяться, а побыли бы вы на моем месте... Не забудьте, ведь бушренджеры заряжают свои ружья раздвоенными пулями... как будто круглые не в состояния убить человека!

— Дайте мае палку и привяжите к ней что нибудь белое — носовой платок или другое что — чтобы не подвергаться бесполезной тревоге... Так... теперь отчаливайте и... Уоррель, что с вами?... полно, гребите; чем ранее мы пробудем, тем скорее кончится.

— Ну, признаюсь, заметил мистер Крабб: — если вы сами себя не хотите подставлять под пулю, то вам не нужно навязывать это другим. Зачем вы оставались в этой стране? Тут уже вы сами виноваты, что живете в краю, где только и есть, что бушренджеры да людоеды, ожидающие только, как бы убить и съесть честных христиан...

— О! стонал Уоррель: — все кончено!

«Лодка шла очень медленно, потому что Уоррель греб нерешительно, как бы боясь слишком скорой смерти; изредка он оглядывался через свое плечо назад и судорожно нагибался, желая избегнуть пуль, которых ожидал каждую минуту. Судья, стоявший в лодке с флагом в руке, приказал ему грести скорее; наконец судно въехало в фарватер острова.

«Мы увидели тогда, как бушренджеры построились на берегу в боевом порядке и с ружьями наготове к выстрелу. Судья махал одной рукой белым флагом, а другой — показывал письмо. Лодка спокойно остановилась у берега, и что происходило далее, мы не видели и не слышали...»

— Ну, это я могу досказать, заметил судья и начал так:

«Сознаюсь откровенно, и моя храбрость уменьшилась, когда приблизились мы к месту, где стояли бушренджеры, и я чувствовал, что жизнь наша в их власти. Немедленно сообщил я бушренджерам содержание предписания губернатора. Уоррель между тем лег на дно лодки; но, видя, что это возбуждает подозрение, я велел ему подняться. Едва только преступники увидела его лицо, как раздался [48] общий крик гнева и мсти, и на Уорреля направилось несколько ружей. Заметив это, я с живостью поднял руку и напомнил бушренджерам о чувстве чести, говоря, что решился на настоящий поступок единственно из желания спасти жизнь людей, — что я во всех обстоятельствах обязан исполнять свой долг, и что уже доказал свое благое намерение отважившись явиться среди врагов без оружия. Но едва ли бы красноречие мое спасло меня от нуль бушренджеров, если бы не было здесь начальника их, который казался мне человеком рассудительным, и которого я спас бы охотно, еслиб возможно было.

«Некоторые из преступников, закричав: «измена!», прицелились в меня; предводитель же (Цыган) не допускал их до убийства; и потом мы имели друг с другом долгое совещание. Я заметил, впрочем, что кое-кто из неприятелей желал сдаться.

— Оставят ли нас в живых, если мы положим оружие? спросил Цыган.

— Не всем, отвечал я: — тех не простят, кто совершил убийство.

— Мы все вместе решились на это дело, заметил Цыган: — и не должны покидать друг друга... Мы никак не допустим, чтобы вы выбирали из нас поодиначке и вешали в Гобарте-тоуне.

— Я не уполномочен обещать жизнь всем; но беспрекословное повиновение воле губернатора, вероятно, много облегчит судьбу вашу.

— Прочтите письмо, сказал Цыган.

«И когда я исполнил его желание, бушренджеры покачали головой.

— Этого нельзя делать, заметил Цыган. — Мы также согласимся позволить себя застрелить, как и повесить: вы видите, мы хорошо вооружены и готовы на все... Мы не сделаем вам вреда: я верю, что вы пришли с добрым намерением... Но если вы нападете на нас, то все последствия припишите самому себе. Мы будем защищаться тогда до последней капли крови... Что скажете вы, ребята? жизнь или смерть?

— Не сдаваться! не сдаваться! кричали бушренджеры.

«Мое положение показалось мне немного опасным, потому что преступники начали горячиться, и я невольно стал подумывать, как бы самому не попасть в петлю.

— Я подожду еще час вашего ответа на это письмо, сказал я. — Если вы решитесь послушаться приказания губернатора, то подымите над головою сучья, которые мы могли бы видеть с другого берега. Я оставляю вас теперь и надеюсь, что вы не будете [49] противодействовать ласковой и милостивой воле губернатора и сделаете, что можете, для спасения своей жизни.

«С этими словами и, не ожидая ответа, я схватил весла, радуясь, что так счастливо избегнул опасности... Ну, теперь, вы, рассказывайте, Мус».

«Мы выждали — продолжал тот — урочного часа, — заметили, однако, вскоре, что бушренджеры усердно занимались переноскою к берегу сухого дерева и срубленных сучьев, вероятно, для того, чтобы устроить род укрепления для лучшей защиты. По прошествии часа, мы увидели, впрочем, как один из бушренджеров подошел к берегу и замахал условленным суком.

— Они хотят сдаться! сказал судья: — видите этот знак?...

— Преступники и не помышляют о том! возразил старый сержант. — Недаром же воздвигли они бруствер... Плуты! поднятый сигнал — военная хитрость, чтобы сделать нас беспечными... Однакож, мы можем теперь воспользоваться их собственною хитростью и если покажем вид, будто обмануты, то легко можем обмануть и самих бушренджеров.

— Сэр! продолжал сержант, обратившись к судье: — хотите последовать моему совету? Я старый солдат с полуострова и приобрел в войне с янками (Бранное название у американцев, особенно жителей провинции Кентукки.) полезную опытность: я понимаю намерение преступников.

— От всего сердца готов принять совет, сказал судья: — но что же хотите вы сделать?

— Вы это сейчас услышите. — Сначала войдите с Уоррелем в лодку, как будто, по условному знаку, верите желанию бушренджеров сдаться... А потом воротитесь (Уоррель не откажется грести назад), как будто вы выдумали вдруг — привести пленных. Тогда мы разделимся на три партии: две объедут с боков, а третья спереди.

«Придуманный сержантом план был немедленно приведен в исполнение и удался как нельзя лучше: почти все бушренджеры были переловлены, за исключением двоих или троих, в том числе и предводителя, Цыгана. Солдаты отправились с пленными, а мы другой дорогой, где так вовремя нашли вас».

Мус кончил свой рассказ, и, отдохнув, мы пустились в путь и, по прошествии нескольких часов, прибыли на Клейд.

Я нашел все свое имущество в таком положении, как ожидал: дом сгорел, овцы разбежались; три стада были, однако, спасены. Прошло много времени, прежде чем я мог найти своих [50] мериносов, потому что они по большей части соединились со стадами соседей. Что касается до домашнего скота, то я и его начал отыскивать; мне пришлось скакать немало, чтобы вогнать в ограды дикие стада, среди которых находился мой скот. Самую важную потерю составляли для меня сгоревший дом, постели, книги и многие другие предметы, собранные мной в старом строении и прилежащих зданиях. Было только одно утешение, что во время пожара не погиб никто из близких ко мне лиц.

Мой приятель Мус поселился между тем снова в своей избе на другом берегу реки, и, как я слышал, в новом устройстве хозяйства ему особенно помогал молодой Бересфорд. Моя дочь Бетси — ей было тогда шестнадцать лет — заметила очень серьезно, что мистер Бересфорд чрезвычайно любезен, каждый день ходит к соседям и показывает мисс Мус, каким образом полоть траву, в ее маленьком саду, что, впрочем, прибавила Бетси с наивностью, «должно быть весьма трудно, потому что сад от этого нисколько не поправляется, хотя учитель целые дни занимается с своей ученицей».

Она проговорила это таким лукавым тоном, что я с изумлением посмотрел на нее; но вдруг я вспомнил, как протекли восемь долгих лет с тех пор, как мы прибыли на Клейд, и что дочери моей шестнадцать лет, что она взрослая. И Уильяму моему исполнялось осьмнадцать лет, и недавно он намекнул мне о необходимости съездить в Гобарт-тоун — купить бритвы; а не задолго перед тем, он же испугался, когда я сделан ему тоже самое предложение.

Было ясное, морозное утро, в июне месяце 1824 года. Я позвал Крабба для совещания насчет нового дома, имея намерение попробовать форму постройки, только что введенную в колонии, под названием: пизовой постройки; говорили, что она долговечна и особенно удобоприменима в местах, где постройка из кирпичей обошлась бы слишком дорого. Такой пизовый дом строится из мятой, но сначала просеянной глины, получающей впоследствии твердость камня.

— Пожар, Крабб, конечно, обошелся мне дорого, начал я: — но могло бы быть и хуже. Никто не потерял жизни — это утешительно. Без дому нельзя остаться, и теперь вопрос заключается в том: каким образом построить нам новое здание? Вы видели в Питт-уатере много новых домов — что скажете вы о них?

Здесь я должен заметить, что мистер Крабб сделался важным лицом в Клейдском округе. Весною 1617 года — семь лет [51] перед тем, я уговорил приятеля употребить его маленький капитал на покупку сотни овец и отдать их стеречь за третью часть приплода; один бедный, честный переселенец на Лаунцестонской стороне с охотой согласился на такое условие.

Так как на долю Крабба оставались целых две трети стада и он мало продавал его, то в течении семи лет, за исключением покражи и другого рода потерь, образовалась два стада, каждое в тысячу голов, и которые паслись в разных местах на восток от соляных равнин. Крабб жил, впрочем, постоянно у меня и считался членом нашего семейства, взяв в исключительное свое распоряжение плуги и пашни.

Достигнув шестьдесят осьмого года, в своих мнениях сделался он еще упрямее. Мои недавние неудачи убедили старика окончательно в преимуществе его ума и опытности над моими.

— Что вы думаете, Крабб, о постройке пизового дома? Мне кажется, его нетрудно выстроить, и мы с нашими людьми, вероятно, скоро окончим эту работу.

Крабб медленно поднялся со ствола, на котором сидел, и, упершись своими широкими, жесткими руками на досчатый стол, немного склонил ко мне голову и начал важным тоном:

— Неужели, мистер Торнлей, и теперь даже думаете вы строить дом в этой благословенной земельке? Ужели вас не исправили еще ни бушренджеры, ни дикие, ни пожар? Разве все это еще не уверило вас в необдуманности жизни, которую вы вели до сих пор?... Вспомните-ка, что я говорил вам, на этом же самом месте, назад тому восемь лет. А вы и теперь принимаетесь за теже проделки!...

— Ах, папа, говорила Бетси: — воротимся в Англию. С тех пор, как тебя едва не сожгли эти дикари, мне все так страшно... Да и что здесь за жизнь! вблизи нет ни одной лавки, где можно бы было купить что нибудь порядочное, — за каждой безделицей надо посылать в город... Понадобится лента на шляпку, отправляйся за пятьдесят миль, в повозке, запряженной волами!... Совестно даже и подумать, что для того, чтоб иметь шляпку, нужна повозка с четырьмя волами...

— Вздор, Бетси! прервал Уильям. На что тебе новые шляпки? кто, кроме коров да овец, будет смотреть на тебя (мне казалось, что я читаю на лице Бетси, в эту минуту, такой вопрос на замечание брата: «Ты думаешь?»)? А вот что гадко, так гадко: вблизи нет сапожника в за каждой оружейной принадлежностью нужно итти в город. [52]

— Мисс Бетси умная молодая девушка, замечал на это Крабб. Самое лучшее, что можем мы сделать, это — воротиться в Англию: там, в Шропшейре, можно купить красивую ферму, за которую будем платить небольшой откуп.

— Откуп?! вскричал я. Одно это слово могло бы уничтожить все мои планы, если бы я и не имел других причин не соглашаться с вашим мнением. Земля, на которой мы стоим с вами — вот наше счастие!

— Ну, конечно — пропасть счастия! говорил Крабб, непоколебимый в своих убеждениях. — Удивительное, завидное счастие — постоянно находиться под выстрелом бушренджеров! Заблудись только в лесу — славную гонку зададут тебе дикари!... Ну, мистер, сознайтесь, по совести, не следовало ли бы вас покоптить теперь немножко?...

— Копченый человек?! прервала Мери, смеясь. — Ах, Крабб, какие иногда странные идеи являются у вас!

— Но меня еще не покоптили пока! сказал я: — и за исключением удара вомеры, приключения в лесу не принесли мне никакого вреда. — Однакож, Крабб, в каком положении ваши овцы за соляными равнинами? продолжал я. — Они, вероятно, умножились. У вас наберется их вскоре столько, что вы не будете знать, куда деться с ними... Ну, а что стали бы вы делать с ними в Англии? Знаете, какой большой участок земли потребовался бы, чтоб прокормить ваши стада. А откуп? Здесь его нет...

— Конечно... проговорил Крабб: — но, мне кажется... лучше платить откуп не опасаясь за свою собственность, нежели платить пошлины в форме бушренджеров, людоедов и пожаров...

— Это справедливо! заметил я. — Однакож, согласитесь, что при всех разных неудобствах этой страны, вы, имея сотню овец, составили из них две тысячи. В Англии вам никогда бы не удалось это.

— Может быть; не спорю. Но дело в том, что в Англии вы спокойно можете лечь в постель, не опасаясь встать на другое утра с прорезанным горлом... Упрямые люди всегда хотят поставить на своем, и вы, вероятно, ожидаете еще какого нибудь страшного несчастия, чтобы образумиться; но прийдет время, и вы пожалеете, что не последовали моему совету...

— Давайте же совет: какого вы мнения о пизовом доме? Я до сих пор еще не видал такого дома... Удобны ли они? [53]

— Удобны? С чего вы это взяли... и не помышляйте, ради Бога, о том, чтобы вытоптать блин из грязи и назвать его домом. Где это слышано, что грязь топчут так долго, пока из нее не выйдет большой стены, на которую вздвинут крышу! Она должна развалиться в куски или размыться от первого дождя... Но к чему говорить о земляном доме, когда вблизи есть множество камней?

— Да; во каменные строения здесь чрезвычайно дороги, и нужно долго времени для постройки такого дома.

— Известно, сказал Крабб: — здесь все дорого! Только об этом вам следовало подумать прежде, чем вы переселились сюда. Каменный дом, о котором я говорю, может быть, однако, построен из таких же камней, как и наш старый камин. Вы можете возвести здание во сто футов за какие нибудь двести фунтов: вышло бы препорядочное жилище, пристойное для джентльмена... и напредь неубыточное: какой нибудь дурак новый переселенец купит у вас дом, когда вам вздумается возвратиться в Англию. Слушайте же, что я намерен сделать, продолжал Крабб: — у меня слишком много овец, и я не могу углядеть за ними; поэтому я намерен продать одно из стад. Деньги, которые мы выручим, вы можете употребить на постройку нового дома... Сегодня же схожу в соляные равнины...

— Даю вам слово, возразил я: — что этому не бывать...

— Отчего же, смею спросить вас? Разве я не могу делать с моими овцами все, что угодно мне?...

— Конечно, можете; но вы не должны продать их, затем только, чтобы выстроить мне дом. В будущем месяце я должен получить около 1500 фунтов, которых уж не отдам в другой раз взаймы... Вы видите, у меня будет довольно денег...

— И то дело! сказал Крабб, подумав немного. — И деньги ваши не будут в чужих руках, и овцы мои умножатся... Так нам остается только отыскать каменоломню.

— Пойдемте все вместе, сказала жена моя: — день прекрасный, и я желала бы навестить мистрисс Мус. Она на другом берегу... Ты поможешь нам перейти чрез мост и потом попозже зайдешь за нами...

— Хорошо! отвечал я. — Но где мое ружье?... Уильям, возьми и ты свое...

Скажите, ради Бога, на что вам ружье? спросил Крабб. И хоть бы то всего меньше мили...

— Вся равно! не мешает взять ружья. [54]

— Мое ружье не чисто! сказал Уильям. — Но вот чистый мушкет с насаженным штыков и ташка с патронами.

— Эх, какие удобства жизни! заметил Крабб. Куда ни пойди, всюду тащи с собой мушкеты и штыки!...

Мы увидим, впрочем, что на этот раз оружие спасло жизнь человека.

Текст воспроизведен по изданию: Рассказы о колониях Вандименовой земли // Современник, № 7. 1850

© текст - ??. 1850
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Современник. 1850