-

ЧАРЛЬЗ РОУКРОФТ

РАССКАЗЫ О КОЛОНИЯХ ВАНДИМЕНОВОЙ ЗЕМЛИ

СТАТЬЯ ВТОРАЯ.

Уговор с туземцами. — Чутье чернокожих в отыскании следов. — Поход. — Новые рассуждения Крабба на его любимую тему. — Ежедневные занятия переселенца. — Постройка хижины. — Покупка овец. — Я убиваю дикого зверя. — Рассказ Виля об охоте на кенгуру. — Въезд в новый дом и наши занятия. — Открытие. — Семь лет спустя. — Цветущее состояние колонии. — Дурные вести. — Нападение на соседа. — Опасный переход, через реку, по старому дереву. — Обмершая девушка. — Сцены в ограбленном доме.

— Они не опасны, сказах наконец нью-йоркец, пристально вглядевшись в дикарей: — они принадлежат к какому нибудь городу, потому что одеты в шерстяные плащи... но, во всяком случае, зевать не надо: все они продувные плуты. Не выпускайте ружья из рук и не обнаруживайте боязни... Ну, теперь пойдемте к ним... Как бы объяснить этим дикарям, что мы ищем украденных овец? они могут быть полезны нам.

Между тем мы приблизились к огню, около которого собравшиеся кучей туземцы кидали на вас ленивые, бессмысленные взгляды. Не вдалеке от костра лежало опрокинутое дерево, а мой новый приятель подал знак садиться.

— Садитесь против меня! сказал он: — вот так, лицом и лицу, чтобы каждый мог видеть, что делается за спиной другого, не обнаруживая боязни. Попробую, не удастся ли как нибудь расшевелить этих молодцов.

Три или четыре индейца бросились между тем к огню, чтобы окончить прерванный нами завтрак. Я наблюдал их с нетерпеливым любопытством. [148]

Довольствуясь тем, что у нас не было враждебных намерений, они снова принялись варить себе пищу. Стройная, высокая, молодая женщина, набросив на себя живописно изодранный плащ, подошла к огню, неся в привязанной к спине сетке большой кусок смолы. Она подала этот кусок, величиною с кокосовый орех, одному из мужчин. Другая женщина принесла опоссум (Опоссум принадлежит к породе двуутробок.), который оказался мне чем-то средним между мертвой кошкой и белкой. И смола и опоссум были брошены в огонь, с шерстью и внутренностями, вероятно с целью придать жаркому более острый вкус.

— Эти черные молодцы, как видно, не слишком-то деликатно обходятся с женщинами, заметил я своему приятелю.

— Это их обыкновенное обхождение со своими Gins!

— Своими gins? это что такое?

— Своих жен, видите ли, они называют джинсами. Туземец имеет иногда три, четыре или пять, даже более, жен, скольких может прокормить. Джинсы должны для них работать и собирать смолу. И — надо отдать им справедливость — они удивительно ловки в ловле опоссумов и с необыкновенным искусством взлезают на деревья. — Мне кажется, заключил мой приятель, указывая на туземцев: — они кончили свой завтрак. Посмотрим, не удастся ли уговорить их помочь нам.

Не лишним будет прибавить, что завтрак прошел в строгом молчании, и что туземцы, с жадностью нападая на жареное в смолу, едва обращали на нас внимание. Держась, однако, правила не становиться между голодным и кушаньем, нью-норфолькец не обращался к ним с вопросами, не упоминал о потерянных овцах и ждал, пока дикари кончат есть. Отыскав предводителя туземцев, он спросил у него:

— Много кенгуру?

— Кенгуру готов!

— Опоссум хорош?

— Хорош!

Верность, с которою дикарь произносил слова, поразила меня, и я спросил товарища, говорят ли эти туземцы по английски.

— Знают какие нибудь два слова, отвечал тот: — но они удивительно переимчивы и памятливы: они весьма верно повторяют даже и то олово, которого не понимают.

— Много овец? снова обратился фермер к предводители.

— Много овец. [149]

— Овец нет!

Чернокожий кивнул головой.

— Найти овец? спросил фермер и сделал знак, будто ищет следы на земле.

Чернокожий обратился к своим землякам и сказал им несколько слов, которых мы не могли понять. Группа дикарей окружила вас, и все заболтали.

— Они не видели, как угнали овец, сказал мне фермер: — и не могли этого видеть, потому что кража сделалось до рассвета, а туземцы в темноте не выходят из своего стана; они, впрочем, кажется, поняли, чего я хочу, и советуются между собой. Посмотрите, их черный предводитель, с красным платком на шее, хочет говорить, — верно об условиях.

— Овец нет? спросил черный.

— Нет! отвечал фермер: — не могу найти их.

И он повторил при этом прежний жест, показывая, будто ищет следы на земле.

— Что дать? продолжал туземец.

— Что бы предложить им? сказал мой приятель: — они уже слишком умны, так что я, право, не знаю кто хуже, дикие или смирные. Удивительно, как скоро такой сын лесов приобретает нашу образованную привычку не делать ничего даром. Судя по взглядам этого темнокожего молодца, он решился произвести выгодный торг.

— У меня несколько долларов в кармане, заметил я: — они к вашим услугам.

— Им не нужно долларов: они еще не знают цены деньгам; но требуют то, что стоит денег.

— Что дать? сказал он, обращаясь к черному парламентеру: — хочешь бутылку рому?

Слова «бутылка рому» были поняты. Туземцы посмотрели на своего вождя, а вождь посмотрел на них. В тоже время он, казалось, рассчитывал в уме, сколько из одной бутылки придется на его собственную особу, если он поделится со всей шайкой (она состояла человек из двадцати). Предводитель покачал головой и, указывая на толпу, сказал:

— Одна бутылка — мало!

— Старый дикарь, сказал мой товарищ: — почти также у мен, как какой нибудь гобарт-тоунский купец. Он может, однако, сделать то, что я от него требую, если только захочет. Попробуем со второй бутылкой. [150]

— Две! сказал норфолькец, подымая два пальца вверх: — две бутылка рому.

— Две! повторил предводитель, обращаясь к своим и произнося слово совершенно верно.

Дикари, повидимому, не знали на что решиться; предводитель же и теперь казался недовольным.

— Две бутылки — мало!

— Покажем вид, будто хотим уйти, сказал фермер: — это лучше: может быть, они решатся тогда.

— Две бутылки — много! Прощайте!

— Прощайте! сказали все туземцы в одно слово.

— Они все говорят по английски! заметил я, удивляясь.

— Они подхватили только последнее слово... Нужно, однако, заключить торг. Можно, впрочем, в утешение, в ром подбавить воды.

При этом мы оборотились: дикари смотрели нам вслед, как бы ожидая последнего предложения.

— Три бутылки! сказал нью-норфолькец, поднимая в воздух три пальца: — три большие бутылки рому!

Мы уже хотели снова поворотиться, как черный толмач, вероятно убедясь, что достиг высшей цены, воскликнул:

— Три бутылки — хорошо!

Мы остановились, и четверо или пятеро туземцев окружили нас и начали советоваться. Наконец предводитель выдвинул вперед молодого, стройного дикаря.

— Хорошо!... найти овцы! сказал он.

Фермер, недовольный этим посредником, покачал головой.

— Пикапинни нехорошо, овцы найти. Ты! ты итти, сказал он, показывая на предводителя.

— Не итти — джинс!

— А! заметил фермер: — он говорит, что не может покинуть своих жен... Ну, так в таком случае придется взять молодого. Пойдем!

Молодой дикарь тотчас вышел вперед. Он был совершенно нагой, волосы его вились, тело было пропорционально; вообще он был строен, исключая той части, где находились съеденные за несколько минут перед тем опоссум и смола: я действительно не мог надивиться странной выпуклости его живота.

— Эти молодцы запасаются, кажется, порядочною порциею съестного? сказал я.

— Они едят неимоверно! отвечал мой товарищ: — и, не уверенные в возможности постоянно иметь пищу, оттого-то, [151] вероятно, при благоприятном случае, они и наедаются до того, что живот их разбухает... Куда же этот молодец ведет нас?... Мы идем назад и дикарь, вероятно, надеется отыскать первые следы и, кажется, знает, за что взялся. Посмотрите, он хочет говорить! нет, он не может, но хочет знать, откуда погнали овец? Где же мы находимся? а! да, за холмом лежит ферма. — Там! прибавил фермер, обращаясь к туземцу: — овцы там! и, махая руками, он прибавил: — нет!

Дикарь призадумался на минуту и, не удостоивая нас ни словом, ни знаком, поспешил чрез низкий холм, лежавший налево от нас.

— Так мы во всяком случае скорее дойдем до того места, где можно встретиться с пастухом и вашим приятелем; они вероятно удивляются, что мы еще не сошлись.

Между тем, как фермер произносил эти слова, мы издали услышали какой-то голос; я мог ясно расслышать звуки «ку-у-м».

— Это Дик и ваш приятель, сказал фермер: — они думают, что мы заблудились, и зовут нас; я отвечу им.

Он сложил руки у рта, в виде воронки, и испустил такой же громкий и пронзительный крик, на который немедленно последовал ответ.

Дикарь, казалось, весьма хорошо понимал цель этого перекликанья, потому что оставался совершенно покойным. Вскоре пробились между кустарником две собаки, и я мог различить широкую фигуру моего приятеля и голубую куртку пастуха.

— Каковы ваши поиски? опросил фермер.

— Я думаю, что нашел след! сказал пастух: — по крайней мере найдем: туземец, которого вы взяли с собой, поможет нам. Мы видели дым над деревьями и догадались, что чернокожие невдалеке. Кажется, лучше будет навести дикаря на найденный мной след: тогда он может итти прямо по нем.

Дикарь не хотел, впрочем, следовать чужому мнению и повел нас на место, откуда ему казалось легче достигнуть предполагаемой цели.

— Нам, вероятно, придется следовать за ним! сказал пастух.

— Следовать! проворчал Крабб, молчавший до той минуты: — следовать! как это мило! Мы должны теперь следовать за черным негодяем, чтобы найти стадо овец, которое ночью Бог знает куда пропало? Вот страна, нечего сказать! Человек ложится вечером спать, загнавши домой свое стадо, а проснувшись утром, должен нанять дикаря — отыскивать его!... Ну, уж если [152] это не в состояния внушить отвращение к стране, то, не знаю, что еще после того может сделать ее противною!... Какого вы мнения об этом? спросил он, обращаясь ко мне: — вы пришли сюда собственно для того, чтобы выбрать участок земля, а теперь ищете овец. Вероятно, поиски и того и другого будут одинаково успешны!

Мне самому казалось это странным; но в настоящую минуту я был так настроен, что почти не думал о первоначальном моем намерении выбрать землю: я с таким же усердием принимал участие в отыскивании овец, как будто сам был их владетелем. Так легко отвлекают вас от хорошо обдуманных планов минутные и случайные обстоятельства! Хотя, впрочем, я твердо решился кончить предпринятое, однако не мог не сообщить нью-норфолькцу моих мыслей по этому предмету.

— Странно, начал я: — кажется, я совершенно забыл, зачем пришел сюда.

— Не думайте, возразил фермер: — что вы только время теряете, отыскивая овец: напротив, это самый удобный случай видеть страну и выбрать себе участок, сообразно с вашим желанием.

— Хорошо! сказал я. — Ваше замечание совершенно согласно с тем, что мне говорили в Гобарт-тоуне о жизни переселенца, будто бы изобильной приключениями. Мое начало недурно.

В это время мы приблизились к берегу маленького ручья, каких в этом краю множество. Он имел несколько футов ширины и три или четыре дюйма глубины. Дикарь остановился и, казалось, о чем-то задумался. Не привыкнув еще к лесу, я никак не мог понять, где мы находимся, и в первый раз заметил, как легко могу заблудиться. Правда, солнце еще не закатилось, и можно было им руководиться; но и одна мысль, что вы заблудились, внушает страх до того, что вы словно перестаете чувствовать и лишаетесь нравственных сил. Чернокожий скоро кончил свои размышления и, указывая назад, покачал головой, в знак, что овцы не в этом направления. Потом он продолжал свой путь влево, держась маленького ручья и внимательно рассматривая землю, по которой мы шли. После нескольких миль пути мы порядочно устали. Крабб, остановившись, воскликнул:

— Мы точно на охоте за дикими гусями! Вот уже мы Бог весть сколько миль бегали за этим черным и не только не видели еще и бараньего хвоста, но и не увидим; поверьте, мы попадем в какую нибудь засаду, где эти людоеды нападут на нас и перережут. Страшно и подумать о таком конце жизни! Бросят в [153] огонь и съедят, прежде чем совершенно изжаришься!... Подумайте еще раз о нашем положении: не воротиться ли нам?

— Воротиться? сказал пастух: — и не думайте о том! Мы должны найти следы. Ужели вы захотите воротиться без овец! От трехсот-пятидесяти штук должны же остаться следы.

— Да, ищите их! взорвался Крабб.

— Идем! идем! бодро произнес фермер, подстрекая дикаря: — было бы стыдно воротиться, не кончив дела! Смотрите, чернокожий нашел след. Видите, он показывает что-то?

Мы поспешили за туземцем, который бежал по найденному следу; вдруг он остановился, как бы желая спросить что-то, но, не зная языка, молчал.

— Пойди к нему, Дик! сказал фермер: — ты знаешь их обычаи лучше нас; не допытаешься ли, чего он хочет.

Пастух подошел к дикарю, который указывал на след.

— Овцы! сказал он.

— Конечно, овцы! проворчал пастух: — но он еще что-то хочет сказать, чего я не понимаю.

Дакарь начал описывать руками круга, как будто желая показать большое пространство, и произнес вопросительно: «овцы? овцы? овцы?»

— Понимаю! сказал Дик: — чернокожий хочет звать, много ли было овец. Здесь есть свежие следы; но их немного, и он не хочет ошибиться.

— Много! ответил он дикарю, и, показывая на землю и качая головой, прибавил: — мало!

Туземец тотчас понял это объяснение, немедленно поворотился налево и, пройдя две мили, нашел множество следов. Здесь воры гнали свою добычу вдоль реки, поворотили потом налево и перешли там, где она была мелководна. На другом берегу следы стали гораздо явственнее. Мы поспешили вперед, но едва прошла несколько миль, как след разделялся: одна половина вела налево, другая направо.

Фермер разрешил наше затруднение, куда итти: взяв с собой дикаря и пастуха, он отправился налево, как по большему следу, между тем как я и Крабб должны были итти направо и действовать, смотря по обстоятельствам.

На это Крабб уже ничего не возразил, полагая, что с обеих сторон были одинаковые шансы для находки овец. Итак, здесь мы разлучились.

Впоследствии я узнал, что нью-норфолькец нашел почти всех своих овец. Я не стану, впрочем, пускаться в [154] подробности этих поисков, а расскажу лучше, как я нашел себе участок земли и начал свое новое хозяйство.

— Ну, сказал Крабб: — вы видела теперь часть страны: как она вам нравится?

— Кажется, плодородная земля, отвечал я: — но большая разница между живописным ландшафтом и плодородной почвой. Переселенец не может питаться красивыми видами; ему надобно добывать себе пищу из лежащей под его ногами земли. Однако, в настоящую минуту, сознаюсь откровенно, мистер Крабб, я охотнее всего посмотрел бы на завтрак.

— В таком случае, сказал Крабб шепотом, остановившись и взяв меня за плечо: — вы можете получить его. Видите голову? это кустарный кенгуру. Вот он скачет — под выстрелом.

Я спустил курок: животное сделало огромный скачек.

— Попали! радостно воскликнул Крабб.

Несмотря на усталость, мы пустились за раненым кенгуру. Животное еще скакало по крайней мере с милю, прежде чем обессилело. Крабб бросился на него, снял шкуру, очистил, развел огонь, и вскоре перед нашими главами задымился вкусный завтрак; а вода протекавшего тут ключа утомила нашу жажду. Подымаясь в путь, Крабб вооружился хвостом добычи, который хотел взять с собой для непредвиденного случая, как он выражался.

Преследование кенгуру отвлекло нас от поисков овец, и Крабб предложил направиться к дороге, соединяющей два противоположные берега острова, которой мы и достигли, пройдя длинное пространство часов на тридцать ходьбы. Отдохнув здесь, мы пустились далее к берегам Клейда, особенно удобным для скотоводства и овцеводства. Желая посвятить себя занятию исключительно этими отраслями сельского хозяйства, вместе с неутомимым Краббом, переправился я чрез реку и вскоре нашел землю, по всем признакам, годную для моей цели.

Тщательно рассмотрев ее и назначив место, я воротился в Гобарт-тоун, чтобы объявить о своем выборе правительству и получить разрешение. С восторгом я обнял жену и детей, не задавшись с ними целых семнадцать дней. На утро я получил позволение губернатора вступить во владение набранной мною земли, с обещанием, что пространство этого участка скоро приведется в известность государственным землемером, и с позволением начать между тем необходимые постройки. Во всяком случае я должен был прежде всего запастись двумя воловыми фурами и восемью волами для перевозки вещей, нужных в моем хозяйстве. [155]

Жена моя, не задумываясь, согласилась отправиться с детьми на новое владение; к счастию, мы имели две палатки, которые могли принести нам большую пользу.

Новое наше жилище находилось в пятидесяти милях от города. Правительство поручило мне двух ссыльных, обыкновенно отдаваемых в прислугу и называемых в том краю gouvernment men, одного погонщика волов и одного земледельца. Посадив на одну повозку жену, мать, детей и служанку, и нагрузив ее постелями и домашнею утварью, а другую — сельскими и ремесленными орудиями, провизией и пр., 26 февраля 1818 года мы пустилась, благословясь, в дорогу.

Более двадцати лет прошло с того важного для меня дня, но сцена нашего отправления в новое жилище так жива в моей памяти, как будто происходила только вчера. Я помню чувства, овладевшие мной при виде сидевших на одной повозке жены и старой тещи, между тем как дети, которых забавляла новость положения, смеясь и шаля играли вкруг них. Было много комического и вместе с тем серьезного в этой поездке на новую родину, так что жена моя не знала, смеяться ли ей, или плакать; скрип и толчки повозки тешили маленьких спутников. Старая теща моя сидела очень серьезно и спокойно на своем месте; казалось, она все предоставила судьбе. Впоследствии она созналась, что никогда не надеялась заживо достигнуть на нашей повозке цели путешествия.

Путешествие наше было довольно сносно. Мой старший, почти десятилетний, сын шел подле меня. Вдруг мы услышали, что позади кто-то зовет нас. Оглянувшись, мы немало удивились, увидев Крабба, который задыхаясь бежал за нами; в чертах его было такое смешение обычного недовольства и доброты, что я невольно велел остановить повозки, чтобы узнать причину его поспешности.

— Ну, мистер Крабб! сказал я: — надеюсь, что с вами не случилось никакого несчастия!

— Еще нет... по крайней мере, я не знаю, отвечал Крабб: — однако, подумав хорошенько, я нашел, что для вашего предприятия мало одних ваших рук. Согласитесь, что если одна из повозок опрокинется, то едва ли одни вы ее поднимете?

— Полноте, мистер Крабб, прервала жена моя: — не преувеличивайте опасности. Вы на все смотрите с темной стороны.

— Ах, мистрисс! сказал Крабб, стараясь улыбнуться: — я право не желаю пугать дам, но всегда лучше приготовиться на случай какого либо несчастия. Я рассудил, что пойду с вами и помогу вам, потому что более вас знаком с обычаями страны. [156] Впрочем, я нимало не сомневаюсь, что вы, прибыв раз на свою землю, будете рады оставить ее снова, и это послужит для меня утешением. Я бы рад был проводить вас в безопасности в город и на корабль, так чтобы вы снова отправились домой из этой несносной страны, куда заманивают бедных, несчастных, доверчивых людей. Кроме того я полюбил вашего доброго мужа и решился, если вам не противно, проводить вас на ваш участок и помочь в чем могу. Ну, каково ваше мнение на этот счет?

В мистере Краббе, несмотря на покрывавшую его грубую кору, находилось столько честности и задушевности, что я невольно привязался к нему и с радостью и благодарностью согласился на его предложение. Он кивнул мне головой, в знак того, что считает наше условие конченным, и тотчас же возвратился к своим едким, саркастическим речам. Первые произнесенные им слова были жалобы и гневные восклицания на негодность тамошних дорог и путей сообщения.

— Определил ли какой нибудь смертный страшную глупость проводившего эти дороги? сказал он. — Смотрите: там она идет чрез холм, между тем как дорога кругом была бы не дальше и удобнее. Но, нет! дорога должна итти по прямой линии; бедный скот должен околевать, перетаскивая тяжелые повозки. Взгляните на пни, которые стоят середи дорога... О, это премилое место для путешествующего джентльмена!

— Вы не можете, однако, требовать, заметил я Краббу: — чтобы в новой земле все было готово и устроено? каждое дело должно иметь свое начало.

— Зачем же они приходят в новую страну? зачем они в старой не выжидают времени, пока новое будет приготовлено для порядочных людей?... Да и кому годна эта страна кроме кенгуру и преступников?

Между тем мы достигли переправы.

— А теперь что вы намерены сделать? спросил Крабб.

— Переправиться.

— Как?

— Как? конечно, на пароме.

— На пароме? попробуйте-ка: и повозки, и волы, и вся поклажа пойдут ко дну.

— Что же делать! надо рискнуть.

После бесчисленных трудов и опасностей нам наконец удалось перебраться счастливо.

— Ну, Крабб, сказал я: — видите, по моему сделалось! [157]

— Но не подвергаться опасности было бы все-таки надежнее, заметил он, качая головой. — Но так как мы уже на этом берегу, то попросим небо в впредь не оставлять нас своею милостию: пойдем искать воды для волов, а то они погибнут от жару. Впрочем, и тут мало пользы: бедный скот никогда не увидит конца этому походу.

С такими-то утешительными предреканиями мистера Крабба началось наше трудное и утомительное путешествие. Два дня были мы в дороге, — едва перебрались чрез холмистую местность, запрягая попеременно к нашим повозкам всех волов, — наконец достигли участка земли, назначенного для моей будущей фермы.

Заполдень солнце пекло сильно; люди и скот страшно утомились. На запад, между нами и морем, не было никакого человеческого жилья; ближайшая колония находилась в осмьнадцати милях. Вокруг нас лежали прекраснейшие пастбища; недоставало только скота, потому что, исключая осьми волов, у меня не было ни коровы, ни овцы, которым эта чудная трава могла бы быть сладкою пищею. Мы выпустили на нее волов, не опасаясь, что они убегут далеко с лежавшей перед нами равнины, где текла река Клейд, или, как ее чаще называют, the Fat-doc-river (Река жирной оленьей самки.). Двое наших работников принялись немедленно разбивать палатки.

Крабб побрел в лес; я же сидел с женою на опрокинутом дереве, между тем как теща и дети расположились в тени, на земле. В лесу царствовала глубокая тишина; солнце горело на чистом небосклоне, в окружавший меня ландшафт был чудно хорош; на сердце у меня стало грустно; будущность представлялась мне в крайне неутешительных и неопределенных образах. Я предпринимал великое дело — основание колонии в пустыне. Правда, первый шаг был уже сделан, но с каким трудом и усилиями! А сколько еще оставалось трудов и опасностей! Голова шла кругом, при одной мысли о предстоявших заботах. В случае нужды ни от кого не предвиделось помощи. Не представлялось, правда, опасности от врага; но и доброго соседа вблизи не было.

Я посмотрел на жену и детей, в усталости, расположившихся на траве, но тотчас же и закрылся от них, чтоб не отвлекаться посторонними предметами от своих размышлений. Наконец природа взяла свое, мысли мои перемешались, и я заснул на мягкой траве. [158]

Моя Мери не хотела меня будить, но без отлагательства принялась за обязанности переселенки. Спокойно и тихо раздавала она необходимые приказания о выгрузке повозок и устройстве палатов. Из маленькой палатки сделала она кладовую для наших припасов; большая — послужила общей спальной Мери, тещи и детей, между тем как мне назначалось спать в кладовой. Перед палаткой были поставлены два сундука, вместо стола, и несколько пней, заменявших стулья. После того Мери развела огонь и приготовила обед для детей, из вареной свинины, с дамперами, чаем и рисом. Все эти распоряжения производились во время моего сна; я проснулся только при возвращении Крабба, пропадавшего часа два.

— Эй! закричал он: — хорош переселенец! сам изводит спать, а жена работает... Посмотрите-ка, что принес я вам.

Проснувшись, я почувствовал себя свежим и бодрым. Крабб показал нам пару диких уток, которые произвели восторг в нашем маленьком обществе и тотчас же были изжарены. Я поподчивал работников ромом, и мы единогласно трижды прокричали громкое ура, за процветание первой фермы на Клейде!

Отдохнув и освежившись, мы начали серьезно думать о работе. Моему старшему сыну Уиллу было поручено стеречь волов; работники стали строить себе избу из дерна, во ста шагах от палаток, а Крабб вытащил оселок, прикрепил его на лежавшем тут пне и занялся точением топоров. Моей главной заботой было привести в порядок огнестрельное оружие. Наш арсенал заключался в двух мушкетах со штыками, двуствольной винтовке и двух парах пистолетов, из которых одну составляли большие седельные пистолеты. Кроме того у меня были еще кавалерийская сабля и охотничий нож. Крабб презрительно посмотрел на эти воинственные приготовления.

— Да, да! сказал он: — неправда ли, как умно заводиться в новой колонии оружием вместо плугов и борон. Так и следует: только сумашествие одно может привести на такое место, где нужно воевать с туземцами и бушренджерами. Но теперь нечего делать, надо устроить крышу. В четверти мили отсюда я нашел прекрасный строевой лес, который как нельзя более годен для хижины... Вот, вы скоро убедитесь, как приятно жить с комфортом... Комфорт? да, славный комфорт в лесу, в совершенном одиночестве, посреди пустыни, когда нет ни души вблизи, ни капли пива ни за какие деньги! Впрочем, мне что за дело: как кто стелет, так и спит. [159]

С этапа утешительными замечаниями, ворчливый, но прилежный Крабб выбрал себе самый тяжелый топор, а мы вместе пошли к опушке леса. Из растущих там прекрасных деревьев, заботливо выбрали мы несколько самых годных для нашей цели.

— Ну, сказал Крабб: — кому первый удар?

— Я начну! радостно крикнул я и, размахнувшись, сильно ударил по коре стоявшего передо мной дерева.

— Недурно для начала, заметил Крабб. — Вот еще удар!

И он принялся рубить своим топором по другой стороне дерева; но лезвее едва входило в кору.

— Крепкое дерево! сказал Крабб. — Кажется, наша работа будет труднее, чем мы думали. Сколько времени нужно для срубки одного дерева?... Но что тут рассуждать! валяй!

Мы рубили и рубили, потели без отдыху, пока не выбились из сил; но дерево, казалось, и не думало падать.

— Так не идет, заговорил я. — Нельзя же нам обоим провести целый день за рубкою дерева.

Рассматривая между тем лежавшие на земле топоры, мне показалось, что они-то именно и вина неудачи: топоры были широки и тяжелы, и потому вовсе не годились для рубки дерев. Тогда мы взяли другие, привезенные нами из Гобарт-тоуна, и с первого же удара обнаружилось все преимущество их перед первыми.

— Вот в чем сила, проговорил Крабб, страшным ударом пошатнув дерево.

Весело продолжали мы работу, и вскоре упрямый ствол с оглушительным треском грянулся на землю.

— Нумер первый! говорил Крабб. — Хороша работа, нечего сказать! прибавил он, язвительно улыбаясь. — Так вот для чего мы переправились на другую сторону земного шара — рубить деревья! Славное занятие для джентльменов в лучшей поре жизни! Было для чего пускаться в такую даль! Деревья-то рубить могли мы и дома, сколько угодно. Впрочем, охота пуще неволи! Делать нечего, примемся за второе дерево; но оно едва ли не будет крепче первого.

— Попробуем сначала пилой! сказал я: — она выточена; может быть, дело пойдет лучше!

— Пожалуй, отвечал Крабб: — пока работа нам не надоела. Если мы будем рубить так прилежно, то, надеюсь, в полгода довольно наготовим лесу для одной хижины... Вот подул славный ветер — кажется, морской, который дует здесь после полудни; но мы довольно далеки от берега, чтобы ощущать ветер? [160]

— Нам какое дело, откуда он дует, — дул бы только; признаюсь, мне уже стало немного жарко.

Ветер подул так сально, что ветви деревьев начали наклоняться, и нас охватило приятной прохладой; палатки заколыхала, между тем как дети веселились в волнующейся траве. Таким образом мы срубили восемь дерев, и место, где росли они, начало принимать вид маленькой поляны.

Настал вечер; работники кончили свою дерновую хижину, покрыли ее сучьями в успокоились на ночь. Волы паслись вблизи; видя все в порядке и покое, мы сами легли спать; Крабб же настоял на том, чтобы позволить ему быть на страже с заряженным мушкетом.

В четверг 27 февраля 1817 года, поднявшись чуть свет, я приказал работникам распилить деревья, срубленные нами накануне.

После того я пошел бродить по своей земле, отыскивая место для постройки прочного дома, что я надеялся привести в исполнение в скором временя. За тем я помогал Краббу и людям рубить лес. Жена моя не хотела, чтобы новое здание было названо хижиной, и мы согласились дать ему имя дачи.

Виль, стороживший волов, вблизи от палаток, рассказал, что около полудня видел неподалеку кенгуру, с детенышем в мешке. Это мне напомнило необходимость обзавестись собаками, не только для охоты, но и для стражи.

19 марта большая часть дома была покрыта, и чтобы продолжать работу, недоставало только гвоздей, и потому я решился послать одну повозку в город за новым запасом их, кроме того — за мукою и некоторыми вещами нашими, оставшимися в кладовой купца. Крабб должен был отправиться с одним из людей.

Нам стало скучно, когда оба они пустились в дорогу, и я взял ружье, чтобы убить на обед пару уток; до сих пор мы питались соленой свининой, привезенной мной из Гобарт-тоуна. Вскоре я прибыл к глубокому месту реки, где плавало множество уток. Я уже прицелился, чтобы выстрелить, как вдруг, с другой стороны реки, кто-то пустил заряд прямо в середину стаи. Я ужасно испугался; внезапность и близость выстрела не дали мне опомниться, и первою моею мыслью было поспешить домой, к моему семейству.

Между тем быстро пробрался чрез кусты человек, стрелявший в уток. Взгляд его упал на меня в ту минуту, как я стоял, целясь на него. Я, впрочем, тотчас увидел, что он [161] испугался не менее моего. Fat-doc-river имеет в этом месте до сорока футов ширины, в право не знаю, долго ли бы мы стояли таким образом друг против друга, если бы новая стая уток не перелетела чрез наши головы. Не будучи в состоянии противиться искушению, когда жирные птицы находились так близко, я забыл всю осторожность и выстрелил. Три из них упали.

— Браво! закричал незнакомец: — я вижу теперь, что мне нечего опасаться; иначе вы бы поберегли порох.

Мы тотчас же разговорились. Оказалось, что мой новый знакомец был стоккипером (Слово стоккипинг, или стокман (Stokkeper, Stokman), не может быть точно переведено. Оно означает или владетеля стад, или человека, которому поручается надзор за ними; он должен блюсти за тем, чтобы пасущийся скот не разбегался на далекое расстояние, и в случае нужды мог быть собран скоро. Примечание переводчика.), или стражем стада. Он согласился продать мне пару собак, но просил за них 24 доллара, что мне сначала показалось очень дорого; однако, под конец мы сошлись в цене.

Вечером 23 числа, едва только улеглись мы, нас разбудило хлопанье бичей и громкие голоса. Радостно встретили мы Крабба и работника, которых ждали не ранее следующего утра. Они привезли нам свежей провизии и наши вещи.

На следующий день Крабб рассказал мне; что видел прекрасных овец, которых можно было приобресть за дешевую цену. Так как мой второй работник, Джон Бонд (первый назывался Бобом), в прежнее время ходил за овцами, то я решился отправиться на место продажи и на следующий день купил сто восемьдесят овец и сорок баранов. Утром Джон погнал стадо к подошве отвесного холма. Ночью мы боязливо стерегли овец, потому что Крабб рассказал мне множество страшных историй о бушренджерах и туземцах. Около полуночи овцы начали беспокоиться, и я долго не мог объяснить себе, что бы могло их тревожить. Я лежал с винтовкой наготове, — вдруг мне показалось, будто я слышу фырканье зверя, и, сколько можно вглядываясь в темноту, я увидел, как мне показалось, темный контур животного, вовсе не похожего на барана. Зная, что в Вандименовой земле не водятся дикие звери, я все-таки прицелился и выстрелил; Джон и все стадо переполошились; но я успокоил работника, передав ему, в чем дело, и, на рассвете, мы пошли с ним к убитому мной животному. Оно было из породы, свойственной только этой стране (впрочем, все животные, встречающиеся в Вандименовой земле, только там и водятся), и походило на дикую собаку или барса; [162] величиною этот зверь с нью-фаундлендскую собаку, только не так силен и тяжел; цвет шерсти его коричневый и частию полосат, частию с пятнами как у леопарда. Убитое мной животное была самка, отличавшаяся общим всем млекопитающим Нью-зюд-велса, свойством: мешком дли ношения детенышей. Джон снял шкуру и покрыл ею пень, который впоследствии сделался почетным седалищем моей жены.

Немедленно погнали мы стадо к палаткам. При нашем приближении пробудилась там веселая деятельность; все радостно шли нам на встречу; даже Крабб, казалось, был в духе.

— Ну, сказал он: — теперь у нас большое общество; нужно, однако, бдительно караулить, иначе на следующее утро не останется ни одного хвоста. Овцы в этой стране имеют страшную охоту гулять, что бедным животным весьма простительно; они, конечно, ищут вкусной травы, которой здесь нигде нет, поэтому они все время бегают. Будет же нам работа клеймить их!... но где положим мы клеймо?

— В самом деле! прибавил я: — у нас нет железа для клейма.

— Нет железа для клейма? тоже недурно. Теперь нам можно еще раз съездить в город за железом или за другим каким нибудь незначащим предметом... каждый раз от пятидесяти до шестидесяти миль! Здесь до города нет ни одного кузнеца... Действительно, надо съездить.

— Это, впрочем, еще не велика беда, возразил я: — во первых, пахать мы пока не можем: еще слишком рано; и потом — нужно же привезти все мои остальные вещи. Так воспользуемся временем и случаем.

— Как? вы хотите привезти сюда все ваши вещи, чтобы потом снова отправить их назад? спросил Крабб с удивлением. — Что вы не заживетесь тут, за это я ручаюсь. А нет, так бушренджеры нагрянут на днях, коли узнают, что здесь можно попользоваться кое-чем; или туземцы, для потехи, зажгут дом, или же вы сами запалите его, когда все дело надоест вам, — а этого так и жди!

— Увидим, возразил я.

Решено было, что Крабб с Бобом отправятся на другой день в город, между тем как Джон останется при овцах. В этот же вечер пришел в стоккипер с двумя собаками, которые я видел в Нью-Норфольке; они скоро привыкли к нам.

28 числа Вилю захотелось попробовать собак на охоте на кенгуру. Стоккипер охотно предложил ему свои услуги. Мы же [163] занялись покрышкою здания, при чем я особенно нуждался в глине для устройства камина, которую и нашел вскоре, и в довольно хорошем виде и годную для оштукатурки.

Возвращаясь домой, я увидел на одном кусту четырех черных какаду. Выстрелив, я убил одного из них и немало дивился, что остальные три и не думали улетать, беззаботно порхая вокруг упавшего товарища и с любопытством рассматривая его. Они и не подозревали, что и с ними могло случиться тоже самое. Выстрелив в другой раз, я убил двух какаду, а потом пустил заряд и по остальной птице. К ужину, Мери испекла нам паштет из добытой мной дичи.

Виль воротился с своим новым приятелем уже поздно вечером к остаткам паштета. С ним был хвост огромного кенгуру, как победный трофей; стоккипер нес на плечах окорока другого кенгуру, хвост которого спускался вдоль его спины почти до земли. На вопрос мой, куда делся кенгуру, хвост которого нес Видь, я узнал, что они повесили заднюю часть и шкуры в шести милях от палаток, остальное же бросили. Я видел в этом только напрасную трату мяса; но тогда это было обыкновенно в этой стране. Женщины занялись стряпаньем; им помогал стоккипер, звавший способ приготовления кенгуру. Самые нежные части мяса, особенно менее мускулистые и жиловатые, которыми перекрещено мясо этого животного, были тщательно вырезаны, мелко изрублены и смешаны с несколькими кусками сала; все это было поджарено на легком огне (steamer), отчего и приготовленное таким образом кушанье известно в Вандименовой земле под названием «Steamer».

Мне показалось, что я в своей жизни не ел ничего вкуснее. Из хвоста сварили суп для другого дня, и он оказался еще вкуснее стимера.

Жене моей и теще хотелось знать, каким образом были убиты кенгуру. Виль, подкрепивший свои усталые силы паштетом и стимером, поспешил удовлетворить наше любопытство.

«Стоккипер разбудил меня с рассветом. Поспешно одевшись, я взял один из седельных пистолетов; мой спутник набросил на плечо мушкет, положил по полу-дамперу соли в карман, и мы пустились в дорогу. Пройдя равнину, мы наконец достигли холмов; собаки шли за нами совершенно спокойно, повесив хвосты и уши, и, казалось, равнодушные ко всему окружавшему их. Стоккипер сказал мне, что я по этому могу судить, как они хорошо дрессированы, и действительно, при виде первого кенгуру собаки наши оживились. [164]

«Мы прошли таким образом четыре или пять миль, говоря очень мало, да и то шепотом, потому что кенгуру пугаются малейшего шуму. Вдруг мой спутник остановился.

— Иди, ищи! сказал он собакам.

«Они мгновенно оживились и начали бегать около нас широкими кругами.

— Гектор почуял кенгуру, сказал стоккипер, — и сказал правду, потому что тотчас после того собака помчалась по прямой линии, опустив морду в земле. Флей быстро последовал за Гектором. Я тоже хотел бежать, чтобы не потерять из виду собак, — стоккипер удержал меня.

— Не надо, заметил он: — это вам нисколько не поможет; вы долго не выдержите.

— Что же мы сделаем, если собаки закусают кенгуру до смерти? как нам найти его?

— Потерпите! всему есть время; если они поймают одного, то он от нас не уйдет: это верно.

«Мы ждали так долго, что я начал уже терять терпение; вдруг показался усталый Гектор, за ним Флей. Стоккипер осмотрел его морду.

— Это зачем? спросил я.

— Чтобы узнать, поймал ли он что нибудь, отвечал стоккипер: — посмотрите, морда у него в крови: он закусал до смерти кенгуру. — Покажи! продолжал стоккипер, обращаясь к Гектору.

«И Гектор помчался по прямой линии так скоро, что мы едва могли следовать за ним. Пробежав три мили, мы нашли небольшую лужу, где лежал мертвый кенгуру огромной величавы. На задних ногах у него были большие когти, которыми он мог бы убить не только собаку, но и человека.

«Когда стоккипер снял с кенгуру шкуру и отдал собакам потроха, — я спросил его, что он намерен предпринять.

— Будем искать другого, отвечал он, смеясь: — если вы не устали.

«Я, разумеется, согласился охотно, и мы пошли далее, между тем как собаки, по-прежнему, тихо брели за нами. Кустарных кенгуру мы видели множество; мой товарищ хотел, однако, больших и не позволял собакам искать прежде, чем мы не попадем на след таких, которые покажутся ему достойными охоты.

— Ступай ищи!...

«Едва только Стоккипер снова проговорил эти слова, мы увидели огромного кенгуру, футов шести вышины; он [165] несколько секунд смотрел на нас и собак и вдруг пустился бежать, делая прыжки одними задними ногами; передние же были высоко подняты, а хвост стоял прямой линией, вверх, как бы сохраняя равновесие с телом. Гектор и Флей также не плошали, кинувшись за кенгуру по ровной дороге, ведущей к холму. Стоккипер был совершенно уверен, что собаки догонят зверя на холму, но ошибся: кенгуру достиг вершины немного ранее собак и спустился вниз такими прыжками, что собаки далеко от него отстали. Стоккипер, видя, что бесполезно продолжать погоню, сел со мной под дерево, где мы ждали довольно долго, пока Гектор наконец воротился. Спутник мой снова осмотрел его морду и нашел ее в крови. В этот раз обе собаки были немного ранены. С радостью побежали они указать нам дорогу к растерзанному ими животному, и едва мы подошли к нему, как увидели, менее чем во ста шагах от вас, третьего кенгуру.

— Вон и еще один! закричал я, и в ту же минуту собаки, несмотря на усталость после недавней борьбы с животным, пустились в погоню и за этим кенгуру. Не вдалеке от нас находился большой пруд, почти маленькое озеро. Кенгуру был между этим прудом и собаками. Ему оставалось последнее спасение — бежать к пруду; но собаки продолжали преследовать его и даже и тогда не отстали, когда пришлось плыть им.

«Кенгуру, зайдя довольно глубоко в воду, остановился и, оборотясь, посмотрел на своих преследователей; к счастию, животное не могло действовать задними когтями, и только, когда одна из собак бросилась к его горлу, он схватывал ее передней лапой и тащил под воду; с другой собакой происходило тоже самое, и обе они ничего не могли сделать против хитрого врага.

— Нет! сказал стоккипер: — я вовсю жизнь не видел ничего подобного. Это какая-то новая штука, которую не следует продолжать: собаки наконец устанут и, пожалуй, еще утонут.

«Он был прав, потому что все невыгоды находились на стороне собак; между тем как они были принуждены плыть и бороться, кенгуру стоял твердо на своих задних ногах, подняв голову и передние ноги выше поверхности воды. Поэтому стоккипер взял ружье, опустил пулю в дуло, прицелился и выстрелил: пуля засела в затылке животного, которое без крика свалилось в воду. Собаки воротились на наш зов.

— Жалко было бы, заметил стоккипер: — оставлять в лесу шкуру и мясо, хотя я не в силах донести до палаток окорока кенгуру. Шкуру мы сдерем, а вы несите хвост, если это не слишком тяжело для вас. [166]

«Слова стоккипера за живое задели меня: не быть в состоянии нести даже хвост кенгуру! да если бы пришлось умереть под ним, и тогда я решался бы взять этот трофей. Таким образом мы дотащились домой».

Рассказ Виля занял вас. Это — точное описание охоты на кенгуру. Здесь нужно упомянуть о страшном количестве травы, которое съедают они. В диком состоянии кенгуру ест одну траву в невероятном количестве. Когда его ловят и приучают к людям в молодости, он питается всеми родами растений, охотнее же всего серым сахаром; он следует за человеком с кусочком сахару, как овца за солью. Надо заметить, что кенгуру очень пуглив, и, за исключением того положения, когда он, из-за кустов, выставляет свою голову и шею, — это животное, вообще, как-то тяжело, неловко и неприятно на вид.

Крабб заметил, что в этой стороне все создано наизворот; как будто природа испытывала там свою производительную силу и потом перенесла свою деятельность в другие страны.

— Посмотрите, говорил он, доказывая мне эту тему: — посмотрите на деревья: вместо того чтобы терять зимою свои листья, они сбрасывают кору, которая висит лоскутьями, пока не отвалится. Неужели в Англии какое нибудь порядочное дерево ведет себя таким образом? И что здесь за реки! Иордан даже не так широк, как наш Нью-ривер; а Клейду — право, не знаю, что и думать о нем! в некоторых местах он течет вверх. Конечно, Дервент довольно большая река, но на нее нельзя положиться: иногда она высока, иногда низка. Даже трава не зеленеет как у нас, — здоровая, честная трава: она сера и жестка как болотная трава, и если хочешь, чтобы она хотя на время получила приличный цвет, нужно ее зажечь. Во всей стране нет ни одного натурального цветка, ни корня, ни растения или плода, которые могли бы человеку служить пищей. Вишни! да, хороши эти вишни! кислые, мягкие; зерно не во внутренности, а как бы для красы привешено снаружи. Все на изворот! никогда не знаешь, где север, где юг, зима в июне, а лето в январе. Право, умнее всего воротиться и жить в стране, созданной для порядочных людей, — в Старой Англии.

Ночи становились холоднее, и мы занялись постройкою каменного камина. Хотя наше жилище было выстроено довольно легко и воздушно, однако я не мог глядеть без удовольствия на новое мое владение. Все это было моя собственность; я смотрел на пространство земли, окружавшее меня, на пасущихся овец; мои собака лизали мне руки; дети выбегали к дверям и радостно звали меня [167] обедать. Все было ласково и счастливо; впервые в этой стране мелькнуло во мне чувство самостоятельности, которое впоследствии многие, многие годы делало меня счастливейшим из людей.

В апреле я решился засеять 12 акров земли, лежавших на четверть мили от дому; хота Крабб сначала и слышать не хотел о посеве в это время года; но, увидев, как я начал пахать, он не мог удержаться от своей старой привычки: без церемонии оттолкнул он меня в сторону и завладел плугом. Его кислое лицо прояснилось, когда он схватил дерево в руки, и с этой минуты он присвоил себе исключительное право пахать. Почва была изредка усеяна деревьями, камней почти не было, и работа шла как нельзя лучше; когда она кончилась, следовало огородить поле, потом начать разводить сад. В этих занятиях прошла зима и начало сентября.

Здесь не мешает заметить, что зима была довольно тепла и снег лежал только три дня в два дюйма вышины. Осенью, то есть с начала марта до конца мая, бывают здесь редкие дожди, а зимние месяцы — июнь, июль и август — проходят почти вовсе без дождей; в замен того, в сентябре и октябре они льют постоянно.

Мое стадо значительно увеличилось: и сто восемьдесят купленных мной овец принесли мне двести двадцать ягнят. Я купил сверх того шесть коров, с целью серьезно заняться скотоводством. Так как работа увеличилась, то я просил правительство о третьем работнике, которого и получил.

Между тем моя пшеница удалась мне как нельзя лучше, так что даже Крабб заметил, что будет хорошая жатва, присовокупляя, однако, что я сделал бы лучше, если бы посеял ниже, в более сыром месте.

— Ну, это можно будет сделать на будущий год! сказал я.

— На будущие год? вскричал он: — не думаете ли вы, что найдете меня здесь и в будущем году? Я и то не, знаю, каким образом остался так долго в этой благодатной земельке!... то одно, то другое удерживало меня. Теперь, например, сознаюсь, мне бы хотелось видеть, какова будет земля, которую я сам испахал, и взять горсть пшеницы с собой в Шропшейр, чтобы показать людям, какую пшеницу здесь сеют. Конечно, мне будет жалко расстаться с вами и вашими детьми; но остаться я никак не намерен.

Сказав это, недовольный Крабб принялся за постройку ограды, которая требовала по крайней мере шестимесячной работы. [168]

27 февраля праздновали мы годовщину нашего прибытия к берегам Fat-doc-river’а. Крабб едва верил, что он так долго оставался здесь. Тогда мы с женой сосчитали все наше движимое и недвижимое имущество; но едва собрался я заключить список, как Мери меня прервала:

— Ты еще забыл кое что! сказала она.

— А что?

— Пятерых детей.

— А! сказал я: — правда, и их нужно внести в список. Итак, сначала Уильям: это будет молодец.

— И Бетси, прибавила жена.

— И Нед и Мери.

— И Люси.

— Не лучше ли после нее оставить пустое место? сказала она в заключение.

— Зачем?

— Ну, отвечала она, краснея и улыбаясь: — ты сам же говорят, что здесь идет все на изворот.

— Но как же нам найти пищи для всех?

Говоря это, я взглянул на подроставшее стадо, на желтую пшеницу, обещавшую будущее благосостояние, и тысячи мыслей столпились у меня в голове; я чувствовал счастие безмятежной жизни, я смотрел в глаза моей верной спутницы в счастии и горе, любящей матери моих детей; моим взорам представилась разница воспитания детей в старой родине и в Вандименовой земле; я вспомнил о бесконечных затруднениях воспитания в Англии. Здесь я с легкостию мог кормить самое многочисленное семейство; и при этой мысли я радостно воскликнул:

— Хорошо! здесь довольно для всех и земли, и хлеба, и места, и чего только пожелает сердце! Итак, чем более будет вас, тем довольнее и счастливее заживем мы вместе.

Пропуская целые семь лет времени, я прямо перехожу к той части моей жизни, которая была для меня самою ужасною, но для читателя может быть самою занимательною, потому что она сопровождалась бесчисленными опасностями и приключениями, без устали преследовавшими меня. Переношу читателя в осенний месяц или в май 1824 года, пропуская семь лет, в которые колония мало успела перемениться. С тех пор переселились многие фермеры в наше соседство. Между ними находились: лекарь почти без практики и кузнец. Мои собственные обстоятельства значительно поправились: стада увеличились и поля улучшились; даже семейство считало одним членом более, в хотя умножившееся [169] население отнимало часть пастбищ, но соседство добрых людей доставляло, с другой стороны, возможность вставать и засыпать в безопасности. Вдруг такая спокойная жизнь была потревожена: в последнее время стали у нас про падать овцы, и чем далее, тем это случалось чаще и чаще; в добавок, показались бушренджеры. В особенности обеспокоило меня одно известие об этих разбойниках, сделавшее на меня неприятное впечатление. Так как оно составляет как бы пролог моих собственных приключений, то я и не утаю его от читателей.

«Питт Ватер. Мая 19-го 1834 года.

Донесение Уильяма Старка.

«Вчера вечером, в сумерки, вышел я из своего дома к ферме долины Кенгуру, желая привести домой овец, между тем как сын мой загонял остальной охот, потому что пастух был занят другим делом. Загнав овец в ограду, я встретил пастуха, шедшего из дому, и ждал у колодца сына, который должен был поить там скот. Между тем я разговаривал с пастухом мистера Лортона; скот пришел домой, но не весь: недоставало одного быка, который, по словам пастуха, ушел в горы. Сын мой тотчас пустился в погоню, а я остался с коровами у колодца. Так как он долго не возвращался, а между тем становилось темно, то я погнал скот домой.

«В двадцати шагах от хижины работников, я кликнул одного из них, прося его отворить ограду; но в ту же минуту пристал ко мне какой-то незнакомый человек; он стоял подле меня, вооруженный двуствольною винтовкой и парой пистолетов.

— Я окружил ваш дом, сказал он спокойно: — и ваши люди связаны; сопротивление, как видите, бесполезно, поэтому сдайтесь.

— Я не сдамся! отвечал я.

— Еще один шаг — а в голове вашей будет пуля!

— Стреляйте — я не боюсь вашей пули.

«Он в миг прицелился, и спустил курок, но, к счастию, сделал осечку; я побежал по тому направлению, где ожидал встретить пастуха и моего сына. Тщетно звал я пастуха Лортона: он не откликался, между тем как преследовавший меня человек уже нагонял меня. Я наконец остановился, когда он уверил меня, что ничего не хочет кроме небольшого количества чаю и сахару.

«После того я пошел с Коллиером — как он называл себя — к людской избе, где, заложив мне руки за спину, он связал [170] их. Тут я нашел шестерых своих работников связанными и еще троих, которые, как я слышал, были приведены из Фуллартона. После того я пошел с Коллиером в свой дом, и он обыскал его, — взял немного чаю — два или три фунта, фунта два сахару, что составляло почти весь наш запас, и восемь фунтов табаку. Другой, по имени Гюир, взял два одеяла, шаль, нитку кораллов, девять шелковых носовых платков и один шерстиной, а также два ружья. На одеялах, шали и платках было имя «Старк».

«Сын мой слышал мои крики о помощи, хотя находился на расстоянии полумили; он прибежал как можно скорее; жена моя, встретив его в дверях, сказала ему, что все люди связаны, и чтобы он немедля созвал соседей на помощь. Через час он воротился с констеблем и двумя другими людьми; но уже прошло около трех четвертей часа, как бушренджеры скрылась.

«Бушренджер, стоявший на часах у моих дверей, был признан одним из моих людей за бывшего в услужении у Франка; зовут его Стюрк. Когда Коллиер отправился, он взял с собой трех людей, приведенных им от Фуллартона.

(Подписано) Уильям Старк».

Я целую ночь не мог заснуть: мысль подвергнуться нападению бушренджеров не выходила у меня из головы. Хотя нас на Клейде еще никто не беспокоил; но можно было предположить, что плуты прельстится неопытностью новых переселенцев, надеясь найти у них ценные вещи.

Рано утром я отправился к мирному судье и объявил о полученном известии. Впрочем, он был уже занят допросом об украденных овцах. Вскоре, в конце мая, мы спокойно сидели однажды вечером перед камином. Мой старший сын Виль был уже стройным юношей, моя Бетси превратилась в хорошенькую девушку; и какое-то чувство гордости наполнило грудь мою, когда я взглянул на полукруг сидевших тут детей и думал, как мы счастливы и довольны судьбой, и как мы всем обязаны собственным трудам и терпению.

Вдруг лай собак на дворе возвестил прибытие госта. Он вскоре вошел в комнату, и мы предложили ему, по обычаю колонии, хлеб да соль, прежде чем обратились к нему с вопросами. Его собственное беспокойство не позволило ему долго молчать; но нерадостные известия сообщил он нам. В Макара-Гарбоур освободилась шайка преступников и рассыпалась во внутренности страны, где они, особенно около Пит-Уатера, распространяя [171] страх и ужас своими грабежами; кроме того, число их ежедневно увеличивалось пристававшими к ним работниками ферм. Наш гость собирался сообщить мирному судье об этом несчастии, и мы были в жарком совещании о способах защиты, как вдруг раздался громкий крик о помощи с другой стороны реки, где недавно перед тем поселился новый переселенец. Я тотчас привел свое оружие в порядок и вооружил мушкетами двух из своих людей, на которых более всего мог положиться.

Крабб, принадлежавший теперь к моему семейству, взял на себя защиту дома. Я сначала был в затруднении, каким образом в одно и тоже время итти на помощь к соседу и оставить без людей собственный дом; но собаки залаяли громче прежнего, и я уже не медлил долее. Оказалось, что это был один из моих соседей, также слышавший зов с другого берега. Он и двое его спутников были хорошо вооружены. Имея такое подкрепление, мы тотчас решились поспешить к соседу на помощь, тем более, что я хорошо знал место, где можно было удобно перебраться через реку.

Семейство, нуждавшееся в нас в эту минуту, всего какие нибудь три недели жило на новом месте и состояло из колониста Муса, жены его, семнадцатилетней дочери и двух меньших сыновей, шести и семи лет от роду. Они в Англии имели состояние, но, потеряв почти все, вследствие неблагоприятных обстоятельств, решились удалиться из родины. Г-жа Мус и ее дочь получили прекрасное воспитание; поэтому соседство их могло считаться особенным счастием в нашей глуши.

Опоясав свою кавалерийскую саблю и взяв с собой винтовку и пистолеты, я повел своих товарищей к реке. Они следовали за мной безмолвно, в порядке, один за другим. Быстро шли мы темным лесом, чуть-чуть освещаемым сверкавшими звездами.

Я намеревался перейти чрез реку по старому дереву, которое, перевалившись с другого берега, служило естественным мостом. Переход был, однако, опасен и днем, по узкости и шероховатости ствола, а теперь, в темноте, представлял настоящий подвиг. Напрасно старались мы скрыть ужас, овладевший нами в этой мертвой тишине, последовавшей после незадолго перед тем слышанных криков о помощи.

Вскоре подошли мы к означенному месту, от опасности которого шепотом предостерегал я моих товарищей. Мой молодой сосед Бересфорд казался в этом деле более других встревоженным, и хотя я тогда этого обстоятельства, по собственному [172] волнению, не заметил, но впоследствии вспомнил все подробности этой ночи.

Река здесь узка и рвется и бушует с силою и быстротою горного потока. Спутники Бересфорда, при виде ее, обнаружили нерешительность.

— Если бы у нас был огонь сказал один из них. — Смотрите, как пенится вода... что это такое — темное что-то?... Должно быть дерево... опасная дорога!...

— Говорите тише! шепнул я: — вы знаете, какие уши могут подслушать нас.

— Говорить тихо! ну, право, одного шума воды достаточно, чтобы заглушить каждое наше слово... Река сегодня, кажется, сердита... Уверены ли вы, что дерево крепко? Я вовсе не желаю итти ко дну, где вы уж не найдете меня.

— Оно, конечно, не очень-то приятно, прервал его первый: — но если Торнлей знает дорогу, я, так и быть, рискну... Но нечего терять время!...

— Вперед!... но кто ж пойдет первый?

— Я! сказал Бересфорд: — я младший; следуйте за мной!

— Нет! возразил я: — это уж мое дело: мне переход гораздо известнее, нежели всем вам.

— Может быть, не лучше, чем мне, заметил Бересфорд.

— Это почему? спросил я с изумлением: — вы, вероятно, не переходили чрез ствол так часто, как я?

Бересфорд отвечал что-то; но шум воды заглушал его слова, и я начал опасный путь, цепляясь руками и ногами за ствол.

Сознаюсь, мной овладел минутный трепет, при виде белой шипящей пены и при мысли, как одно ошибочное движение на скользком дереве может быть причиною моей смерти.

«Вот еще беда — думал я — если враги наши так умны и дальновидны, что стерегут этот проход. Тогда мы неизбежно погибнем: нам нельзя будет ни бежать, ни защищаться...»

Вдруг, проникнутый этими мыслями, я — кто опишет мои чувства? — протянув руку, коснулся ею человеческой головы.

В моем положении не было возможности освободить разом обе руки, потому что одною нужно было держаться за дерево; оружие также оказывалось бесполезным. Все опасения мои, по видимому, оправдались; невольно подумал я о бушренджерах или дикарях. Мои товарищи, пробиравшиеся за мной и не могшие объяснить себе мою остановку, поощряли меня двигаться вперед, потому что бег пенистой массы под нами начал кружить им голову. С минуту я не знал, на что решиться; но чувство самосохранения, [173] при виде опасности, окружавшей меня со всех сторож, быстро возвратило мне присутствие духа. Мгновенно сообразил я наше положение: итти назад было невозможно: наши собственные оружия не позволили бы этого. Следовало итти вперед, хотя и тот, чью голову я ощупал, находился, вероятно, в том же положении. Во всяком случае нужно было ожидать равного, решительного боя.

При этой мысли, я еще раз протянул руку и дотронулся до того же предмета. Это была человеческая голова, но без всякого движения я, сколько я мог судить по осязанию, в том же самом положении, как и в первый раз. Волосы теперь показались мне мягче, и, скользя по ним пальцами, я чувствовал длинные кудри женщины. Моя боязнь превратилась теперь в изумление, тем более, что, положив руку на лицо предполагаемого врага, я нашел его холодным как у мертвого. Несчастная обняла дерево, но руки висели вниз, без движения. Верно, эта женщина хотела перейти чрез реку, но, испуганная мраком ночи и шумом реки, обеспамятела.

Как поступить тут? Была ли только в беспамятстве находившаяся передо мной женщина, или уже умерла с испугу, — во всяком случае, тело ее мешало нашему переходу. С ужасом представилось мне, что в эту минуту друзьям моим, может быть, угрожает смерть, и что спасению их препятствует единственно этот труп. Мало того: от решимости моей зависела жизнь и моих спутников: медленность моя могла погубить их. Я решился наконец, увидя крайнюю необходимость пожертвовать одною для многих — сбросить тело этой женщины с дерева, чтобы перебраться на противоположный берег. Недвижное тело едва держалось в равновесии на скользком дереве: малейшим прикосновением можно было сбросить его в воду. Товарищи мои между тем уговаривали меня не останавливаться, я хотя я в нескольких словах объяснил им причину замедления, но они, несмотря на то, с сердцем объявили, что не могут оставаться долее в этом положении, доказывая что опасность увеличивается с каждой секундой.

Снова, и также нерешительно, протянул я руку к холодному лицу женщины и нашел, что черты его были нежны и прекрасны. С быстротою молнии мелькнула передо мной мысль о собственной моей дочери. Это возвратило мне все мое мужество; как я был боязлив до настоящей минуты, так теперь сделался спокоен и хладнокровен. С какой-то отчаянной силой я присел на стволе и подвинулся на руках ближе к телу, волосы которого обернул около своей руки, чтобы оно невзначай не соскользнуло в воду. Все было тихо вокруг нас; слышался только шум потока. И, [174] обращаясь к товарищам, я объявил им свое намерение спасти тело.

— Это тело молодой девушки! прибавил я.

— Молодой девушки! закричал Бересфорд: — тогда...

— Ради Бога! прервал его следовавший за ним: — не останавливайтесь на пустых разговорах... Мужчина или женщина, молода или стара, нам какая нужда! мы должны быть на другом берегу... что за рассуждения при необходимости!... Двигайтесь!... клянусь, я не могу держаться и полминуты.

— Да! кричал последний: — вперед, вперед! я и на дюйм не могу подвинуться назад; кроме того, я окоченел от морозу, и у меня голова так кружится, что я каждую минуту могу упасть в воду... Вперед, говорю я, вперед! или — смотрите! — я проберусь через вас!...

— Стой! возражал Бересфорд: — стой, ради самого неба, погодите!... У меня страшное предчувствие на счет имени этой бедной девушки... Мы должны спасти ее, — хотя попытаться спасти ее. Дайте, я попробую, нельзя ли пробраться мимо вас, продолжал он, обращаясь ко мне и дотрогиваясь до моего плеча: — нет, постойте... вон там, внизу, сук... Я спасу эту девушку, хотя бы самому пришлось погибнуть.

Сказав это, молодой человек передал мне свою двухствольную винтовку и смелым, быстрым движением скользнул под ствол. Там, подвигаясь вперед с помощью переломленных сучьев и с истинно отчаянными усилиями, ему наконец удалось перебраться на ту сторону трупа, на верхнюю часть дерева, где ствол, по близости своей к корню, делался толще и представлял более надежную опору. Медленно тянул к себе Бересфорд бездыханное тело девушки и, взяв ее на руки, понес на некоторое расстояние от берега, и там положил на траву, окропленную вечерней росой.

Между тем все мы счастливо добрались до берега. Бересфорд старался воротить жизнь девушке, но напрасно; так как нельзя было терять времени, то мы решились немедленно итти к дому переселенца, отстоявшему на четверть мили от берега, с тем, чтобы Бересфорд, согласно с его просьбой, нес мертвое тело; я, как знакомый с местностью, шел вперед.

Вблизи поселения я наступил на что-то мягкое: нагнувшись, увидел, что то была мертвая кенгуру-собака, с раздробленным черепом... Это предвещание опасности заставило нас еще скорее и осторожнее поспешить к дому, находившемуся перед нами во мраке и тишине. [175]

Мы не знали, на что решиться, боясь хитростей неприятеля, которыми он мог бы заманить нас под выстрелы своих ружей; несмотря на то, мы направились к дверям дома; Бересфорд, с своей ношей, также не отставал от нас. Я держал его винтовку в одной руке; моя собственная висела у меня на плече. Взявшись за ручку дверей, я увидел, что они были заперты. Но мы ясно слышали в доме чье-то тяжелое дыханье. На наш стук не было ответа, и мы имели полное право думать, что неприятель, кто бы он ни был, находится в доме. Поэтому, шепнув Бересфорду, чтобы он отнес девушку куда нибудь в сторону, где бы она могла находиться в безопасности от выстрелов, которых легко было ожидать из дверей или окон, — со всей силой снова ударил я в дверь, так что она вылетела; мы бросились в нее, с протянутым вперед оружием.

Раздался крик, и такой страшный и раздирающий сердце, что у меня и теперь леденеет кровь, как вспомню о нем. Мы остановились. Дело разъяснилось мгновенно. На очаге еще оставались уголья. Мы бросили на них горсть травы, и вспыхнувшее яркое пламя показало нам связанных в углу женщину и двух детей. Но пламя потухло, и снова окружил нас непроницаемый мрак.

— Боже мой! закричала женщина: — вы опять воротились! Я не говорила ни слова, не произнесла ни звука... дети едва дышали... если же вы решились...

— Мы друзья! прервал я. — Слыша ваш крик, мы поспешили на помощь.

— О, зачем не пришли вы прежде?... мой муж, мое дитя... моя дочь! где она?... она побежала просить помощи... не утонула ли она? что сделали они с нею?... Боже мой! я никогда не забуду ужасов этой ночи.

Между тем как несчастная женщина произносила эти слова, заставившие вас находить что-то родственное между нею и девушкой, о которой так заботился Бересфорд, — один из соседей развел огонь, и зажженная свеча, хотя и слабо, осветила хижину. Бересфорд, стоявший за дверьми и слышавший крик бедной матери, внес тело, повидимому умершей, девушки. Мать — как мы увидели теперь — безмолвно устремила глаза на бледное лицо своего дитяти.

— Умерла! проговорила она наконец: — умерла!... Они убили ее... Но жива ли я, или это мне снится?... Нет, нет! все это правда!... холодна и мертва! холодна и мертва! [176]

Слезы прервали ее произнесенные с отчаянием слои. Дета, очнувшиеся от беспамятства, присоединили своя вопля к судорожным рыданиям матери.

Мои молодой приятель между тем не оставался в бездействия: положив свою кошу на скамью, он старался всеми возможными средствами привести девушку к жизни. Мать с горячностью помогала ему; но все труды их, казалось, были напрасны.

Вдруг раздались снаружи голоса, я тотчас после того вошло несколько друзей, в том числе и лекарь, поселившийся незадолго перед тем в нашем соседстве. Известие о близости бушренджеров полетело от соседа к соседу; домашние мои сообщили прибывшим к нам друзьям цель нашего ухода, и они поспешили за нами. Лекарь торопливо подошел к девушке, лежавшей без чувств.

Настала минута тоскливого, трепетного ожидания. Лекарь долго держал руку девушки в своих руках, прислушиваясь, бьется ли пульс, и вдруг изменился в лице. Потом он поднес маленькое карманное зеркало ко рту ее, отнял и опять поднес.

— Положите ее на бок, сказал он.

И когда мы исполнили приказание лекаря, он снова приложил зеркало к губам девушки; во зеркало оставалось по прежнему светлым.

— Бросьте больше дров на огонь, продолжал лекарь; — сухих дров... скорее!... дайте им вспыхнуть.

И еще раз взялся он за зеркало. Черты лица его оживились надеждой, глаза заблистали: стекло потускнело от легкого дыхания. Никто из нас не смел пошевельнуться.

— Тише! шептал лекарь: — успокоитесь. А вы, прибивал он, обращаясь к матери: — не теряйте надежды. Все будет зависеть от вашего присутствия духа. Если можете удержаться, я надеюсь спасти вашу дочь: она не умерла.

При этих словах, еще с сильнейшими рыданиями, бедная мать, скрестив руки, упала на колени перед человеком, казавшимся ей ангелом-хранителем ее милого дитяти.

— Она не умерла, повторил лекарь тихо: — я думаю... нет! я знаю наверное, она жива; но малейший испуг может мгновенно уничтожить в ней и последнюю искру жизни. Главное, не испугайте ее какими либо вопросами; не рассказывайте ей о том, что происходило здесь. Только молчание и спокойствие могут спасти вашу дочь от смерти или сумасшествия. — Нет ли у кого нибудь из вас фляжки с водкой, господа? заключил лекарь, обращаясь к нам. [177]

К счастию, с одним из новоприбывших была водка, с которою он, впрочем, никогда не расставался. Желая удостовериться, настоящая ли это влага, он пропустил один глоток и подал лекарю фляжку. По всей вероятности, эта фляжка спасла жизнь девушки; но она же сделалась гибелью владетеля, который с этой минуты не делал без фляжки ни одного шагу, под предлогом, что может случайно спасти ею жизнь какого нибудь несчастного.

— Теперь, господа! сказал лекарь: — оставьте меня одного...

Мы молча повиновались, и я вышел последний из комнаты; переступая черед порог хижины, бедная мать положила судорожно свою руку на мое плечо и шепнула мне с тем возмущающим спокойствием, которое следует за взрывами самого горького отчаяния:

— Моего мужа... они его убили?

Л поспешил утишить скорбь бедной женщины, говоря ей:

— Полноте! что вы! он жив. Надо надеяться... Видите, нас много; мы примем все меры для спасения вашего мужа.

— Да... да... шептала она: — знаю; но лекарь вливает моему бедному дитяти спирт в горло... Оставьте нас одних теперь.

Между тем все собрались подле дома, вокруг пылавшего костра, и начали совещаться о мерах к отысканию пропавшего соседа. Предводителем единогласно выбрали меня; но лишь только хотел я высказать свои предположения на счет нашего намерения, как в доме раздался крик. В ту же минуту молодой Бересжорд очутился среди нас и радостно воскликнул:

— Она спасена! она жива! она дышит!... Теперь спасите отца ее: ведь первый ее вопрос будет о нем...

— Это наше первое желание! сказал я. — Мы должны найти его и освободись... Теперь к делу. Нас двенадцать человек — достаточно для того, чтобы не бояться встречи с негодяями. Я предлагаю, господа, перевезти это семейство с рассветом в мое жилище, между тем как мы как нибудь проведем некоторое время в лесу. Пусть четверо из нас пойдут на мою ферму и принесут оттуда все необходимое... Не забудьте, главное, одеяла из шкур кенгуру: ночи теперь холодны.

— Да и водки не мешало бы, прибавил кто-то.

— Чаю и сахару... Нет ничего лучше чашки горячего чаю в лесу: он освежает лучше рому.

Каждый из присутствующих напомнил о какой нибудь вещи. Не забыли ни пороху, ни дроби, ни пуль, ни хлеба, ни рису, им дамперов. [178]

— Не лучше ли было бы, возразил один из нас: — известить мирных судей о нашем предприятии?

— Конечно! сказал я: — но кто же решится итти теперь так далеко, и один?

— Я! отвечал один из молодых людей: — мне известен каждый шаг дороги, и если попадется что подозрительное, так я дам сигнал из ружья.

— Вместе с тем, прибавил я: — поручите какому нибудь из моих работников известить о случившемся другого мирного судью: он живет недалеко от меня. Если он дома — я убежден, он явятся с рассветом; этот человек молод; у него нет ни жены, ни детей; он любит опасности. Оно и действительно лучше, когда с нами будет должностное лицо; все дело получит более законный вид... А который час?

— Еще нет и одиннадцати!

— Хорошо! значит целая ночь впереди.

— Но у бушренджеров тоже: до утра будут они Бог ведет как далеко.

— Нет: в такую темную ночь невозможно уйти далеко; днем же следы ясны, и бушренджеры от нас не уйдут.

— Не лучше ля употребить для этой цели собак?

— Нет! кенгуру-собаки не годятся: они следят только на коротком пространстве и за тем, кого знают, но не идут за чужим. Но все-таки нужно взять собак: прежде чем мы воротимся, придется пообедать несколько раз.

— Вот уже и есть одна! сказал я, почувствовав в ту минуту прикосновение к моей ладони холодной морды. — Гектор и Флей состарились; но вот пара из их же породы... Нужно взять еще двух, затем, чтобы в случае, если мы разделимся на две партии, каждая имела своих охотников.

Решили, чтобы четверо из нас сели на лошадей, для рекогносцировки; остальные должны были итти пешком, потому что всадники не могли бы проникнуть во все проселочные тропинки.

— Возьмите еще одну лошадь для поклажи, сказал один из фермеров: — она может везти провизию.

— Прекрасная мысль! подхватил я: — и теперь, надеюсь, мы хорошо снабжены и приготовлены; недурно бы соснуть и собраться до утра с новыми силами.

— Что за спанье! а вот поужинать бы — знатно! возразил кто-то.

— Но вы пойдете в мой дом или здесь останетесь? [179]

— Конечно, здесь! не оставить же бедную женщину одну!.. Можно и тут поужинать; а спать — вот в этом месте... но что-то страшно холодно. Каково, однако, бедной девушке! продолжал говоривший, подбрасывая огромные поленья в огонь.

Бересфорд, при этих словах, вскочил, постучался в двери и через несколько секунд воротился.

— Она жива! шепнул он мне: — не говорит еще, но спит.

— Прекрасно! сказал я: — так спите же и вы: нам предстоят большие труды.

Он, улыбаясь, покачал головой.

— Я не буду спать, пока не найду ее отца.

— Что мы найдем его, в том я нисколько не сомневаюсь, возразил я: — но не мешало бы узнать некоторые подробности о случившемся. Довольно ли спокойна мать, чтобы рассказать нам все? Нам было бы очень полезно узнать о числе людей, напавших на дом. Вместе с тем мы вовсе не теряем времени, потому что до рассвета бесполезно следовать за этими мошенниками. Посмотрите, не может ли мать оставить свою дочь на короткое время; лекарь побудет с нею.

Бересфорд отправился в дом и вскоре после того воротился с госпожою Мус, которая объявила нам, что дочери ее гораздо лучше.

Дав ей место у огня, подбросив несколько новых поленьев и расставив на всякий случай часовых, мы принялись слушать рассказ ее о ночном нападении.

Текст воспроизведен по изданию: Рассказы о колониях Вандименовой земли // Современник, № 6. 1850