-

ЧАРЛЬЗ РОУКРОФТ

РАССКАЗЫ О КОЛОНИЯХ ВАНДИМЕНОВОЙ ЗЕМЛИ

СТАТЬЯ ПЕРВАЯ.

Вступление. — Мастер Уильям Торнлей убеждается, что с маленьким капиталом своим не может прилично жить в Англии, и решается приселиться в колонии. — Причины переселения. — Приготовления. — Путешествие и Вандименову землю. — Первое впечатление. — Разговор с губернатором. — Способ получать участки земли. — Путешествие для отыскания хорошей земли. — Странная встреча. — Новое знакомство. — Земледелие в колониях. — Приключение. — Как доят диких коров. — Жилище переселенца. — Ночлег. — Ночная тревога. — Кража овец. — Преследование воров. — Туземцы.

Я недостаточно философ, и потому не могу точно объяснять себе, какие причины побудили меня, после деятельной и неутомимой жизни, променять топор на перо и описать историю моей жизни в Вандименовой земле. Быть может, это случилось оттого, что семейство мое выросло и маленькие, так сказать, вытесняя больших, сделали меня лишним лицом на ферме; непривычное свободное время вероятно побудило меня искать другого занятия — в воспоминаниях о прошлом. Быть может также, болтливость старости, (мне шестьдесят два года) побуждает меня поверить бумаге происшествия, рассказы о которых некогда слушать окружающим меня лицам. Меня воодушевляет желание представить приключения переселенца, как я их сам пережил, и доказать своим собственным примером, как много в состоянии сделать человек осторожностью, прилежанием и умеренностью. [2]

Явятся ли эта рассказы когда нибудь в печати, мне неизвестно; я должен, однако, сознаться, что в этой надежде я привел их в порядок, для того, чтобы дети и внуки мои иногда перелистывали воспоминания старика, когда он уже будет покоиться в прекрасной окружающей его земле.

Двадцать два года протекло с того времени, когда я променял Лондон на Вандименову землю. Уже на корабле я заметил, что многие пассажиры вели дневники, и я принялся за тоже, хотя в начале мало приходилось записывать; но наконец я привык к этому до такой степени, что мне было как-то неловко вечером, если я не отмечал дневных происшествий. Теперь я этому радуюсь, потому что если пробегаю прошедшее, вижу, что я пережил и перетерпел, что мне посчастливилось и что не удалось, и эти воспоминания не только приятны для меня, но вероятно доставят и другим пользу и препровождение времени. Поэтому я сначала расскажу в немногих словах, как случилось, что я переселился, и потом перейду к моей жизни в Вандименовой земле.

В начале 1816 года, тотчас по окончания долгой войны, я не чувствовал себя счастливым в Англии. Во всей стране, казалось, все шло на изворот. От быстрого перехода от войны к миру многие потеряли свои занятие некоторые приблизились к голодной смерти, и беспорядки и возмущения сделались обыкновенною вещью. В течении многих лет я выгодно торговал хлебом в Кройдоне, а также улем по близости канала; но главным моим торгом оставалась хлебная промышленность; она сблизила меня с земледельцами, так что я довольно подробно узнал образ ведения сельского хозяйства и земледелие.

В одно утро (я так живо помню этот день, как будто это было вчера), я приехал на хлебный рынок и увидел толпу крестьян, окружавших одного из моих соседей, который читал им письмо. Письмо было от его сына, дикого, необузданного парня, который несколько лет перед тем отправился штурманом корабля в Сидней, или Ботани-бей (Ботани бай и Сидней, впрочем, совершенно различные места: Ботани-бай лежит южнее Сиднея и не имеет города. Сэр Джозеф Балкс назвал его Ботани-бейем по множеству новых растений.) как тогда называли это место. В особенности занимательны были рассказы о кенгуру, туземцах и «бушренджерах» (bushranger — название, которое я хочу сохранить в этом сочинении, потому что оно означает тот особый класс людей, который встречается только в Вандименовой земле: это сосланные преступники, освободившиеся от присмотра и наводняющие страну грабежом и разбоем). В особенности нас [3] поразило то, что молодой человек, не имевший в Англии на малейшего понятия о земледелии, там вдруг сделался землепашцем, или, как называют их в колониях, «фермером».

То, что писал я письме своем о красоте и плодородии отравы, о богатых жатвах про навело на меня глубокое впечатление и возбудило во мне так много новых мыслей и планов, что я невольно обратил особенное внимание на этот предмет; несмотря на то, я ничего не говорил об этом деле дома я продолжал по прежнему свои занятия. Однако, эти занятия, казалось, не хотела удаваться по прежнему. Так как я, впрочем, не намерен рассказывать, каким способом в Англии человек постепенно теряет свое состояние, то я только вкратце упомяну, что несостоятельность и банкротство нескольких купеческих домов мне повредили и убедили меня в невозможности оставаться долее в отечестве.

Итак, в один вечер, после того, как я снова целый день проработал и не только ничего не нажил, но даже прожил, я безвозвратно решился одним разом положить конец делу.

Моя жена (мы были женаты одиннадцать лет и имели пятерых детей) сидела одна в комнате, и я решался ознакомить ее со всеми обстоятельствами.

— Мери! сказал я: — наши дела идут дурно.

— Поправятся снова, отвечала она.

— В последние полгода с каждым днем все идет хуже и хуже; остается мало надежды!

— Тем усерднее нам нужно работать.

— Ах, Мери! сказал я со вздохом: — усерднее меня никто не работает, и ты знаешь, как мы живем скудно в бедно, как мы во всем себе отказываем; несмотря на то, мы проживаем свой капитал, и как бы мы ни были бережливы, это не может продлиться. Ты знаешь, сколько купцов обанкротилось и как мало нам следует ожидать от них; чрез три года у нас самих ничего не останется; торговля стала азартною игрою.

— Но, ради Бога, Уильям! сказала жена моя с испугом: — что же делать вам? не попробуешь ли ты приняться за земледелие?

— Не в этой стране! отвечал я: — неправильный ход дел, ренты и таксы, налоги и подати заставляют меня думать, что земледелие никогда не сделается тем, что было прежде. Нет, Мери, сказах я, взяв ее за руку: — здесь нечего делать с земледелием; наши пятеро детей требуют от нас хлеба и будущего существования, поэтому я не хотел бы рисковать своим незначительным состоянием. Нам следует решиться на важное предприятие; в Англии один старается обогнать и задавить другого, и потому [4] отправимся в страну, где мало людей и много плодоносной земли. Переселимся.

— Переселиться? крикнула Мери: — куда?

— Да! отвечал я: — куда, я еще не решился; я хотел только знать твое мнение о моем плане и иметь твое согласие прежде решительного исполнения. Много, очень много думал я о нашей будущности и убеждаюсь все более, что выгоднее всего мы можем употребить и увеличить наше незначительное имущество в новой стране.

Я видел, что при этих словах слезы навернулись на глазах моей Мери: она вероятно вспомнила о своей старой матери, о многочисленных родственниках и знакомых, которым ей в этих обстоятельствах пришлось бы сказать вечное прости; потом ей пришла мысль о нашем собственном тяжком положении, о том, что мы потеряли в последнее время, и она залилась слезами. Мои собственные глаза не остались сухими; но я знал, что в подобных случаях все зависит от силы характера главы семейства: утешал и успокоивал ее со всею возможною любовью и нежностью и в тоже время ясно и подробно изложил положение дел наших. После долгого совещания, наконец здравый ум ее и особенно любовь к детям взяли верх: она согласилась с моими планами и мыслями, и мы условились исполнить их как можно скорее.

Этот разговор описан мною, быть может, подробнее, чем покажется нужным, но он решил всю мою будущую жизнь; я прибавлю к этому, что с этой минуты моя неоцененная подруга ни разу не жаловалась на неприятности и лишения; это тем важнее, что впоследствии, к сожалению, я часто бывал свидетелем совершенно противоположного поведения жен переселенцев, которые, казалось, вовсе не знали, до какой степени счастье и спокойствие мужа, все его существование в новой земле зависят от ласки и нежного участия жены.

Так как главное дело было устроено, т. е. получено согласие жены, то в остальном не было затруднений и все шло как нельзя лучше. Я бы много мог написать здесь о наших опасениях и надеждах, о том, сколько нам нужно было вытерпеть, прежде чем мы были в состоянии покинуть родину, но пропущу все это и перейду к своему дневнику. Я не буду описывать также ни морского путешествия, ни виденных нами акул, ни летучих рыб, нами изжаренных. Морские путешествия похожи одно на другое: на корабле нельзя обойтись без некоторых неприятностей; тут каждый отдельный пассажир не может требовать большого пространства, и переезд в Нью-Зюд-Велс не может быть причислен к [5] приятным путешествиям. Можно, однако, весьма поправить обстоятельства добрым расположением духа и веселостью; часто замечал я, как много зависит счастье человека от уменья подчиняться обстоятельствам, которые не могут быть подчинены. Прежде чем начать путешествие, я упомяну, что капитал мой состоял из 1150 фунт. стерл. — сумма весьма небольшая, если вспомнить, что нужно было переехать на другую сторону земного шара и устроить новое хозяйство, с женой, тещей и пятерыми детьми. Кроме денег мы взяли с собой постели, одеяла, холста и другую домашнюю утварь, которая в Лондоне казалась ничтожною, а в новой стране могла принести большую пользу. Мебель мы продали.

7 сентября 1816 года мы отплыли из Гравезенда и дорогой коснулись мыса Доброй Надежды; мне не следует останавливаться у места, которое было описываемо так часто и подробно. После пятимесячного путешествия бросили мы якорь в Гобарт-тоуне 3 февраля 1817 года.

Гобарт-тоун — столица Вандименовой земли, находится на южном берегу. Меня в начале смущали новые понятия о севере и юге; странно было слышать: «холодный южный ветер» и «теплый северный ветер», совершенно противоположно с принятыми в Европе мнениями, и я долгое время не мог свыкнуться с ними.

Вид нашего нового отечества был, однако, далеко не способен поощрить наши надежды, и мои смелые ожидания значительно охладились. Страна вдоль реки, начиная от «бурного залива» до Гобарт-тоуна, была пустынна и печальна; деревья иссохли, трава вымерла и была темно-серого цвета, исключая немногих мест, где она носила светло-зеленый цвет; потом я узнал, что это было только там, где сжигали траву. Весь ландшафт носил на себе отпечаток скорее последних недель осени, чем середины лета, в котором мы находились 3 февраля: в этой стране даже времена года были противоположны европейским. Весь край был облит осенним мертвым цветом, как будто почва ожидала только землепашца, который бы удобрил и украсил ее. «Mount Wellington» (Уэллингтонова гора) — гора вышиною в четыре тысячи футов, была покрыта маленькой снежной шапкой, которую я впоследствии летом часто видел, хотя она обыкновенно в это время года скоро тает.

Город носил раздробленную, неправильную наружность; там и сям стояли порядочные дома, промежутки же были пополнены или открытыми местами, или низкими некрасивыми хижинами. Об одном обстоятельстве я не могу здесь умолчать: о несметном количестве собак, которые в первые ночи не давали нам спать [6] своими неумолкаемым лаем. В то время каждый, кто был в состояния, имел кенгуру-собаку (особенная порода собак, употребляемая только на охоте против двуутробок); одна из них обыкновенно начинала ворчать, ей отвечала другая, и вскоре раздавался такой лай и вой изо всех концов города, что я в первое время воображал, что случилось какое нибудь страшное происшествие, или что туземцы подожгли город, или по крайней мере преступники возмутились. Как часто проклинал я этих собак! Но ведь ко всему привыкаешь: тому служит примером ученик, которого нашли спящим в медном котле, между тем как снаружи работники стучали молотками в котел. Впоследствии мы узнали цену верной и чуткой собаки: часто в лесу бдительность ее спасала нас от убийства, а быть может и от костра.

В то время я мало заботился о так называемой «статистике» острова и колонии; мои собственные статистические отношения меня занимали гораздо более; единственною моею мыслью было — как можно скорее выбраться из города и выехать во внутрь острова; мы слишком скоро убедились, что наши деньги быстро уменьшались, потому что все необходимое было страшно дорого. За ничтожную канурку, где можно было едва укрыться от непогоды, я платил в неделю по 11 1/2 талеров, потому что пребывание в одной из посредственных гостинниц города нас бы окончательно разорило. Фунт мяса стоил по 6 и 7 грошей (gute Groschen), а молоко и масло были так дороги, что мы должны были обходиться без них. Масло стоило тогда и еще несколько лет позже по 1 2/3 и по 2 талера за фунт. В то время меня поразило, что молоко м масло так редки в стране, где преимущественно занимались земледелием; но всему есть причина: для того, чтобы доить коров в стране, где они находились еще в диком состоянии, где не было ни хлевов, ни оград, необходимо было для поимки их собирать всех жильцов одной или двух ферм. Но я не хочу преждевременно распространяться о предмете, о котором, будет говорено в свое время.

Вообще мне с первого взгляда не понравилась новая часть света; доброжелательные люди уверяли меня, впрочем, что внутренность страны лучше, и советовали не терять времени занять участок земли; они говорили, что переселенцы теряют лучшее время в бесполезных жалобах, тратят деньги, которых от этой медлительности часто им недостанет на устройство и прожиток в первый год.

Я должен сознаться., что мне не слишком понравилась новая земля, где все было противоположно с европейскими обычаями; [7] в этому присоединилось неприятное, хотя и незначительное, обстоятельство: необходимость нанять служанку из «осужденных»; это особенно огорчало жену мою. Вид этих «осужденных» не мог возбудить большой доверенности к новой родине: они встречались то поодиночке в желтых или других каких нибудь куртках, то кучами в цепях на улице, где они работали. Но ведь я и не ожидал, что буду спать в ходить на розах, поэтому укрепился духом и принялся за работу. Во первых, я распорядился, чтобы мои вещи были перенесены с корабля в кладовую одного из тамошних купцов, за что я, впрочем, дорого заплатил. Потом меня озаботила мысль, куда спрятать деньги от преступников, которыми была населена вся страна, в где каждый палец казался удочкой. Губернатор позволил мне сложить их в казну. Из всех моих денег у меня осталось за уплатою всех расходов 3,600 долларов.

За тем важнее всего было приискать место поселения. Для этой цели само государство должно было отвести мне землю. Вот каким образом делалось это двадцать лет тому назад. Перед отъездом из Англия, я обратился к статс-секретарю министерства внутренних дел; он выдал мне запечатанный пакет на имя губернатора, в котором, как я после узнал, были необходимые приказания назначать мне участок земли, соразмерный с моим капиталом. Прибыв в Гобарт-тоун, я вручил письмо губернатору; он принял меня очень ласково и записал себе на память все наши обстоятельства, количество нашего состояния, число детей и в особенности причины, побудившие меня переселиться, мои намерении и план жизни в новой земле.

Я объявил ему, что прибыл с намерением, сделаться фермером: поселяться и обрабатывать собственную землю. В то время правительство особенно поощряло подобного рода переселенцев, что, впрочем, весьма справедливо, потому что этих людей употребляли для населения внутренней страны, добывания продуктов для городов и наблюдения за преступниками. Вместе с тем это служило к исправлению преступников, удаляя их от городских искушений, представляя им здоровую и полезную работу и принуждая их жить вдали от старых товарищей и привычек.

Так как я принадлежал к этому классу переселенцев, то губернатор объявил мне, что, по его мнению, я имею право на такой участок земля, какой он вправе выдать, а именно 1,200 акров. Это было хорошее начало; оставалось только решить, где найти землю. В колонии было много земли, никому не принадлежавшей, но притом весьма дурной, неудобно расположенной; [8] губернатор особенно обратил мое внимание на то, чтобы я не побоялся углубиться далее в середину земли, тем более, что я хотел посвятить себя скотоводству. Меня сбивали с толку противоречащие слухи о выгодном расположении участков земли: каждый заботился о своих выгодах и старался удалить меня от соседства своих собственных земель, так что я долго не знал, в какую сторону направиться. Наконец я убедился, что только твердое решение может принести пользу, простился в городе с тещей, женой и детьми, поручил их сначала надзору жившего там семейства, перебросил ружье чрез плечо и отважно пустился в глубину страны.

Когда, утром в пять часов, вышел я из Гобарт-тоуна, город был совершенно спокоен; людей почти вовсе не было видно; но солнце, которое медленно и величественно начинало выходить, принималось порядочно греть, а летнее солнце в Вандименовой земле вовсе не безделица; впрочем, не помню, чтобы оно грело сильнее, чем в Англии. Поднявшись на небольшой холм, окружающий город, я посмотрел еще раз на место, которое покидал, и действительно моим глазам представился не город, но скорее первое начало города. Повсюду возвышались шесты и бревна строившихся домов, где люди собрались для поселения. С правой стороны стояла Уеллингтонова гора, окруженная кудрявыми, густыми, белыми облаками; все пространство между горой и городом было покрыто деревьями и кустами с темно-зелеными листьями. Почти против меня возвышался не совсем оконченный губернаторский дом; налево текла широкая река Дервент, которая тянулась на юг и, теряясь вдали, впадала в море. Подле берега стояли на якорях два купеческих корабли и несколько других судов. Все это составляло живописное зрелище: прекрасная река и красивая гавань блестели на веселом утреннем солнце, там и сям разбросанные клочки обработанной земли ясно обнаруживали, какие сокровища хранились в недрах этой девственной почвы, ожидая только трудолюбивой руки человека. Над городом носилось какое-то невыразимое волшебство дремлющей силы, и я невольно задумался при виде этого прекрасного зрелища.

Колокол «казармы преступников» кликнул работников к ежедневным занятиям и в тоже время напомнил мне об отправлении в дорогу; до той минуты я стоял на одном месте, как бы опасаясь расстаться с людскими жилищами и пуститься в лес к туземцам. До тех пор я шел по большой, хотя и не отличной, дороге; бросив последний взгляд в ту сторону, где находились [9] жена и дети, и осмотрев полку винтовки, чтобы удостоверяться, сух ли порох, я начал свой поход.

Между «лагерем» (как тогда называли Гобарт-тоун) и лежащим от него в трех милях Нью-тоуном, я ни с кем не встретился; помню, как мне тогда все казалось пустынным; я еще не привык тогда я недостатку людского общества и боролся с чувствами человека, у которого нет определенного решения. Хотя я и желал встретиться с кем нибудь, кто мог бы мне указать приличное место для поселении, но в тоже время боялся вверяться словам первого встречного, зная, как всякий ищет прежде всего своих собственных выгод.

В подобных вовсе неутешительных мыслях, я продолжал свой путь и миновал две или три полуразвалившиеся избушки, прежде чем достиг парома, находившегося в 10 милях от Гобарт-тоуна. Река на этом месте и теперь широка.

Прибыв к реке, я начал советоваться с собою, продолжать ли свой путь до Норфолька, около 11 миль далее, или же, переехав чрез реку, выйти по ту сторону на большую дорогу и следовать по ней к другому берегу острова, по направлению к Лаунчестону на реке Тамаре. Я подошел к воде и завел речь с перевощиками, которые усердно хлопотали около какой-то лодки. Они советовали единогласно итти к Норфольку, говоря, что там прекрасная и довольно населенная страна. Между тем подошел владелец парома и стоявшей тут же гостинницы; я спросил, как он думает.

Он несколько минут измерял меня глазами с ног до головы, как бы желая узнать мне цену, покачал потом значительно головой и сказал:

— Вы новый переселенец?

— Да отвечал я: — еще очень новый, и был бы очень благодарен, если бы вы мне указали страну, где бы всего выгоднее выбрать землю.

— Много земля? спросил он.

— Тысячу двести акров.

— Не довольно для овцеводства, но достаточно, чтобы устроить красивую мызу.

— Надеюсь; но где мне найти удобную землю?

— Позавтракали? спросил содержатель гостинницы.

— Да, прежде чем пошел в дорогу.

— О! я вам вот что скажу: еслиб я был на вашем месте, то остался бы сначала здесь денька два или три, остальное бы пришло само собой. [10]

— А потом?

— Ну, потом я могу вас пересадить на тот берег... и...

— Благодарю, сказал я, заметив, откуда дует ветер, и видя, что на других нельзя положиться, решился действовать сам собой. В тоже время я сообразил, что если окрестности Нор-Фолька населены, вблизи должна находиться удобная земля, потому что иначе те, которые имели свободный выбор, не поселились бы там.

— Прощайте, сказал я содержателю гостинницы, который все чего-то ждал; — я хочу сходить и посмотреть, какая земля около Нью-Норфолька.

— Советовал бы вам лучше дождаться вечера: вам будет жарко, заметил тот.

— Я не хотел бы терять времени.

— Не хотите ли выпить стаканчик рому?

— Нет, благодарю: в никогда не пью рому.

— Перевощики оскалили зубы.

— Или рюмку водки?

— Нет; очень благодарен.

— У меня есть добрый виски, настоящий фарантош, или ирландский, вкусом похожий на торф, или...

— Благодарю: я по утрам никогда не пью горячительного, но мне хотелось бы стакан пива; хотя еще рано, но я прошел довольно далеко, — каплю не слитком крепкого элю.

— Пива? элю? Господь с вами! неужели вы переселялись к нам, чтобы пить пиво или эль? Здесь нет пива, а ром — настоящий напиток: это наше питье в колонии.

— У вас, однако, есть вода, не так ли?

— Вода? о да, у нас есть вода, которую мы употребляем для чаю; советую вам, впрочем, выпить чаю; чашка чаю со стаканом рому чрезвычайно прохладительный напиток.

— Я охотнее пью молоко с чаем, возразил я.

— Да, конечно, многие бы пили так, но все зависит от привычки; молока трудно достать и ром делается некоторым образом нашим материнским молоком. Ха, ха, ха! вы в скором времени привыкнете к настоящей жизни переселенца, к рому и ко всему.

— Хорошо, сказал я: — надеюсь, что вы не ошибаетесь, разве только на счет рому.

С этими словами, я простился, не слишком довольный этим разговором. Впрочем, дело трактирщика — останавливать путешественником, чтобы заставлять ах проедать деньги в [11] гостиннице и переезжать на его пароме; если судить беспристрастно, то мы все в своих сферах более или менее эгоисты.

Солнце начинало гореть, и часы мои сказали мне, что уже десять часов. Хотя ничего не было утешительного в мысли, что с этой минуты до полудни жар должен был усилиться, однакож я бодро шел вперед, желай достигнуть Нью-Норфолька как можно скорее. Через час я заметил, что слишком много положился на свои силы: они ослабели, я устал и начал высматривать места дли отдыха.

Оглядываясь по сторонам, я увидел человека странной наружности; он сидел на земле, в некотором расстоянии от дороги, и пил воду из ключа, бежавшего по плоским камням.

«Этот человек не принадлежит к пьющим ром — подумал я — он, кажется, с особенным удовольствием глотает чистую влагу». Наружность его была странна. Он был первый человек своей породы, которого мне удалось рассмотреть поближе, и потому я опишу его подробнее.

Ноги его были обшиты в пару старых изношенных моккасин из бараньей шкуры, шерстью, вверх; нижняя часть ног была голая, верхней одета в старые, короткие панталоны, которые когда-то были с пуговицами. Главную часть его одежды составлял фрак, из шкуры кенгуру, или, вернее, из нескольких шкур; они были высушены вместе с шерстью и своими различными оттенками и кусками покрывавшей их грязи представляли оригинальный вид. На голове у него было что-то в роле шляпы, которая прежде была черная, но теперь отличалась неопределенным цветом; дно было очень искусно пришито тонкою травою, из под нее местами выглядывали клочки сена, показывавшие, что она была велика своему владельцу. Щетинистая, двухнедельная борода довершала эффект его дикой фигуры. Я должен сознаться, что, приближаясь к этому господину, я рассматривал его не только с любопытством, но и с недоверчивостью: я много слышал о бушренджерах, и хотя на этом месте не следовало опасаться их, но я почел нужным поступить осторожно. Потому я не отнимал руки от замка винтовки и как бы без намерения направил ствол вперед, чтобы быть наготове. Мои меры осторожности не скрылись, однако, от взора кенгуру-господина; он обратился ко мне и посмотрел на меня.

— Вам меня нечего опасаться, сказах он: — если вам хочется воды, то подойдите и пейте: слава Богу, воды в сей стране довольно; вода пресная, а местами бывает и соленая; пейте. Ну, пожалуй, продолжал он, видя, что я стою в нерешительности: — я [12] отойду дальше; очень естественно, что вы немного трусите; если бы вы то пережили, что я должен был вытерпеть в этой страшной земле, у вас были бы причины бояться.

В приемах этого человека, в его лице, хота и кислом, было что-то внушавшее доверие; поэтому я нагнулся к ключу и пил долгими, жадными глотками сладкую, чудную воду; никогда, даже на море, не припомню, чтобы какой нибудь напиток был мне так приятен. Это общее прохлаждение из одного ключа установило вдруг между мной и господином в шкурах какое-то дружеское отношение, и мы оба уселись в тени.

Несмотря на то, я невольно глядел с удивлением на своего нового знакомца; он составлял поразительную фигуру на первом плане лежавшей за ним аркадской картины.

— Что вы смотрите на меня? сказал он, немного погодя.

— Что прикажете делать! отвечал а: — мне бы очень не хотелось вас обидеть, но прошу вас, скажите: все ли люди в этой стране одеваются так? Я не сомневаюсь, что это весьма удобно для климата и жизни в лесу; я несколько дней тому назад приехал, и мне все кажется так странным.

— Верно, не страннее, чем мне самому, сказал господин: — как вы думаете, приобрел я эту одежду, как вы изволите называть ее? ну, вам нечего угадывать, я скажу вам, я одет добровольным приношением.

— Добровольным приношением? как так?

— Извольте видеть, десять дней тому назад встретился я на той стороне острова с бушренджерами: они взяли все, что было на мне!

— Неужели! крикнул я и схватился за ружье.

— О, вам нечего бояться: сюда они не придут, и надеюсь, что вы в этой отвратительной стране ни одного не встретите. Прости мне Господи, но я желал бы выехать отсюда, каким бы то ни было способом. Был же я дураком! покинуть своего старого господина в Шропшейре и приехать сюда, чтобы иметь свою землю. Да, вот как! Бушренджеры обобрали меня дочиста и в добавок заставили еще носить за собой поклажу три дня. Один из них — тот, который присвоил себе мой кафтан из прекрасного полубархату, со множеством карманов — бросил мне эту кенгуру-куртку и сказал: «Возьми, душа моя, себе на память; ты не можешь жаловаться, что было худо с нами; мы поделились с тобой тем, что имели, и показали тебе всю страну».

«Эти моккасины я приобрел в хижине одного овцевода, где я пригнал к ногам еще теплую баранью шкуру; сначала они были [13] удобны, но как высохли, начали давить ноги. Я знаю, что долго их носить не буду: я возвращусь в Англию, хотя бы пришлось для уплаты перевоза служить матросом. Дай Бог выбраться поскорее из этой отвратительной страны; мне кажется, что она произошла прежде, чем были созданы другие земли. Тут все не так, как в других странах, а хуже всего — нечего есть.

— Нечего есть? это дурно!... как же живут люди?

— О, я не говорю, что тут ровно нечего есть, хоть и нет ничего кроме баранины да дамперов (Dampers — род клёцек, обыкновенная пища поселян.): я хочу сказать, что земля ничего не производит: ни зверей, ни плодов, ни кореньев. Когда я приехал сюда, то думал, что в таком теплом климате много плодов; куда! долго надо глазеть по лесу, прежде чем найдется что нибудь. Единственное растение, похожее на плод, вывороченная на изнанку вишня, зерном наружу. Однажды, когда я проголодался и видел, что птицы клевали этот плод, я съел целую кучу: наделали же они хлопот моему желудку!... но... это не идет к делу. Я остаюсь при своем, что это самая страшная страна, самая несносная земля, на которой только существуют люди; единственное мое желание выехать отсюда.

— Мне жалко, сказал я: — слышать такой дурной отзыв о новой моей родине; я переселился сюда, чтобы жить здесь и так как вы... вы еще не сказали мне вашего имени.

— Крабб, Самуил Крабб; вот мое имя и было именем моего отца; вы видите, что я урожденец Шропшейра; двадцать пять лет тому назад я был первым пахарем у сквайра Дамтера в Дамтер-Галле. Не было на свете господина добрее его, и я не мог поступить глупее, как покинуть его; все это происходит от письма и чтения.

— От письма и чтения? как так?

— Да, извольте видеть: однажды я был в кузнице, где чинил плуг; мне нечего было делать, я взял газету и начал читать статью о Вандименовой земле: какая там прекрасная плодородная земля, какая там высокая рабочая плата, как охотно принимают там крестьян и особенно хороших пахарей, и, как, без сомнения, можно там легко обогатиться! Я всю жизнь желал иметь собственный участок земли; в Англии это было невозможно; лукавый шепнул мне переселиться в Вандименову землю. С тех пор я и заладил одно, и что ни говорил мне мой господин, мое решение было непоколебимо. Я скопил себе около [14] полутораста фунтов; с этим и отправился, а теперь жду корабля, чтобы возвратиться как можно скорее.

Сознаюсь, этот взгляд настоящего поселянина, который к тому еще видел большую часть острова, значительно уменьшил мои пылкие ожидания; в первый раз возникли в моей голове сомнения: умно ли я поступил, выехав из образованного, населенного государства, и переселившись в дикую, необразованную землю. Мой новый приятель принадлежал, повидимому, к тупым, упрямым жителям центра английского материка, и могло быть, что он после нападения бушренджеров получил особенное отвращение ко всей стране; надеясь, впрочем, что он сообщит что нибудь дельное, я решился продолжать свои расспросы.

— Каким образом обработывается здесь земля? спросил я.

— Обработывается? Господь с вами! кто думает здесь об обработке! один здешний способ ее внушает мне отвращение... в земледелии здесь столько же смыслят, сколько лондонский житель ничего не умеют сеять!

— Пшеницу?

— Да, пшеницу они сеют, но на удачу.

— Ячмень?

— Да, и ячмень.

— Овес?

— Еще не видел, но думаю, что вырос бы.

— Картофель?

— Да, картофелю довольно.

— Зелень, капусту, горох, бобы и прочее?

— Да, также; я бы солгал, сказавши, что зелень не ростет, но все это ростет так быстро и противно здравому смыслу, что растения удаются, когда землю едва поцарапаешь, как это делается здесь. Человек из Шропшейра постыдился бы назвать это паханьем. И наконец луга, которые они называют пшеничными полями, я называю полями пней; а где нет пней, там вовсе не лучше пашут.

«Сначала они разворотят плутом поле, и дерн лежит как и прежде — с травой; едва успели это сделать, как уже бежит чрез поле с мешком семян на спине какой нибудь подмастерье или лондонский выходец, и — Господи, помилуй меня! — как он сыплет семена, точно будто кормит кур; тотчас же за ним бежит обыкновенно другой молодец, с каким нибудь большим суком дерева, который везет пара волов, и этим заметают хлеб пополю: это они называют «боронить». Кончив эту работу, они более не смотрят на землю. [15]

— Что же выводит из этого?

— О, сначала какаду наедятся досыта этими зернами, потом нападут сороки и попугаи; хлеб всходит.

— Ну, это, по крайней мере, утешительно!

— Да! может быть! Оно не должно бы вырости, после того, как посеяно таким негодным образов. Срам тратить напрасно хорошее семя; наконец, если им и удастся привести какой нибудь клочок земли — не порядок, но только очистить от прежнего беспорядка, как они обработывают его — Боже милосердый! — Как вы думаете, что мне отвечал недавно в Питтватере лондонский зевака? Я сказал ему: приятель, как часто в этом краю оставляете вы свою землю под паром? «Пар?» — спросил он — это что?

— Ну, сказал я: — хороший же вы хозяин, если не знаете, что значит оставлять землю под варом. Оставлять под паром значит некоторое время не обрабатывать землю и дать ей отдохнуть до следующей жатвы.

— О! сказал он: — наша земля здесь никогда не остается под паром, как вы говорите; мы засеваем ее каждый год тем же самым хлебом. Вот водите это поле: оно одиннадцать лет сряду родило пшеницу.

— Как? закричал я: — вы была так жестоки, чти одиннадцать лет сряду сеяли на нем пшеницу?

— Конечно, сказал он: — и буду еще одиннадцать лете сеять, если буду жив и здоров.

— Да, сударь, если бы меня кто нибудь прибил, то это мне не показалось бы так страшно, как то, что я слышал от этого чудака. Тогда я окончательно убедился, что никто не может жать счастливо в стране, где боронят древесными сучьими и так низко обходятся с землею. Познакомившись, однако, ближе с делом, я увидел, что не знал еще самого ужасного; вы не поверите мне, также как не поверят и знакомые мои в Шропшейре, когда я возвращусь туда: маленький клочок земли, на котором одиннадцать лет сряду росла пшеница, ни разу, в течении одиннадцати лет, не видел и горсти навозу. Ну, что вы об этом думаете? поступил ли бы в Англии таким образом с своим полем хотя один християнин? Ей-ей, нет! ведь это было бы против природы.

Я увидел теперь, с каким человеком свел меня случай. Это был один из тех упрямых чудаков, которые не хотят убедиться, что земледелием можно заниматься способом, отличным от способа дедов, которые, увлекаясь своими [16] предрассудками, не верят даже тому, что видят собственными глазами, и судят обо всем мире по своей собственной ограниченности. Но когда я ближе узнал своего нового приятеля, меня заняли его странность и упрямство; притом же я надеялся, что его знакомство с колониями могло принести мне значительную пользу, и поэтому решился спросить его, не желает ли он быть моим провожатым, хотя наружность его была далеко непривлекательна.

— Что же намерены вы предпринять, мистер Крабб? сказал я.

— О, я как можно скорее заберусь на корабль и уеду из этой несносной страны.

— Но я наверное знаю, что ранее шести недель никакой корабль не отчалит; что же вам делать в городе все это время?

— Да, это другое дело, страшное обстоятельство в этой земле, когда бедняка заманят сюда лгуны-капитаны, владельцы кораблей и сочинители; он должен терпеть до тех пор, пока какому нибудь капитану эта страна надоест по горло. Что станется со мной в эти шесть недель, право, не знаю. Даже в городе жить ужасно: одна половина жителей состоит из преступников, а другая своими пороками и обманом превзошла первую. Только раз в жизни я зашел в этом городе в трактир.

— Что же случилось с вами?

— О, это я могу рассказать вам: — я потребовал стакана пива.

— Не менее бутылки! отвечал трактирщик.

— А сколько входит в бутылку? спросил я, зная, что в городе необходимо поступать осторожно.

— Ровна столько же, сколько в Англии, сказал он и показал мне одну из бутылей Барклея, с клеймом.

Не думая о цене, я сказал с худо удержанною радостью: откупорьте.

Как молния, выскочила пробка, и, сознаюсь — чтобы мне ни когда не пить пива! — пиво было капитальное.

— Выпейте стаканчик со иной, сказал я.

— С удовольствием, произнес трактирщик и, наполняя свой стакан до края, кивнул мне головой и выпил его залпом за мое здоровье; я ответил ему тем же. Он налил свой стакан до края во второй раз, не получая на то особого приглашения.

— Каково пиво? спросил он.

Прекрасно, сказал я: — в жизни, не пивал ничего вкуснее; что оно стоит?

— Пол-гинеи, отвечал он.

— Пол-гинеи! крикнул я: — пол гинеи за бутылку пива? [17]

— Да, говорил он: — это еще дешево; во всей колонии осталось всего две дюжины; из них вы уж теперь выпили бутылку.

Я не мог ничего говорить, положил два серебряных доллара на стол; трактирщик сунул их в карман.

— Еще один сикспенс, сказал он.

Я вынул третий серебряный доллар; он дал мне сдачи грязный лоскуток бумаги; но я поклялся не забыть этого случая и отмстить трактирщику при первой возможности. Это, впрочем, безделица в сравнении с тем, что я вытерпел в этой стране; здесь счастливы только преступники и кенгуру.

— Видя, как ван не посчастливилась жизнь, возразил я ему: — право не знаю, что бы вам присоветовать. Я сам отправляюсь во внутренность страны отыскивать участок земли и нуждаюсь в умном человеке, который мог бы дать мне наставления, как выгоднее начать мое предприятие. Я боюсь, что трудно получить верные и точные сведения от старых переселенцев, потому что все находят какую нибудь выгоду в том, чтобы новые пришельцы селились ближе или дальше от них; поэтому для чужеземца не безделица верный выбор.

— Судя по наружности, вы фермер? спросил Крабб.

— Едва ли могу я себя назвать таким фермером, как вы: вы знаете сельское хозяйство основательно; я же мало знаком с ним.

— Умно сказано! смею ли спросить о вашем имени?

— Торнлей! сказал я: — Уильям Торнлей из Кройдона, в Суррее; там есть хорошие фермы.

— Ну, да, для лондонских фермеров, может быть, они и хороши; впрочем, от вас, лондонских фермеров, нельзя ожидать таких понятий о земледелии, как от нас, шропшейрцев. Как вы полагаете, мистер, не пойти ли нам немного вместе; может быть, мне еще удастся уговорить вас не оставаться долее в этой Богом покинутой земле, а возвратиться в старое отечество, где люди обработывают свою землю по християнски. Я надеюсь, что вы мне верите?

— Конечно, сказал я: — на лице вашем написана честность; итак, если вы отдохнули, то не лучше ли продолжать нам путь?

— В таком случае пойдемте сюда, сказал Крабб: — я покажу вам дорогу чрез лес, где хотя и не так мягко, как на большой дороге, по крайней мере мы будем скрыты от солнечных лучей.

В пустынном лесу скоро сближаешься с товарищем, и в короткое время я стал на самую дружескую ногу с моим [18] недовольным знакомцем. Мы преспокойно брели чрез кустарник и находилась уже вблизи от Нью-Нороллька, как вдруг услышали дикие голоса в непонятный шум. Внезапно проскакал во весь опор между деревьями всадник; он летел чрез опрокинутые деревья, лежа на седле, чтобы не задеть за сучья. Казалось, он бежал от какой-то опасности и погонял коня, которого быстрое стремление отвечало желанию всадника. Вдруг защелкало такое множество бичей, что, казалось, будто мы окружены стрелками.

Само собою разумеется, что мое любопытство достигло высшей степени.

Шум увеличивался более и более; приближающиеся крики и хлопанье бичей обещали скорое решение загадки. Мой приятель, казалось, вовсе неравнодушно смотрел на окружавший нас гвалт; кислое лицо его съежилось в гримасу глубочайшего презрения и в тоже время выражало тайное удовольствие.

— Ну, сказал он: — теперь вы увидите, как распоряжаются в этой противной земле.

— Скажите, ради Бога, что это значит? спросил я.

Но едва были произнесены эти слова, как раздался такой страшный треск в кустах, что я невольно испугался за свою безопасность. Как бы по инстинкту, я поворотился в ту сторону, откуда приближался шум, и, ожидая чего-то страшного, навел ружье по тому направлению; Крабб же горько улыбнулся, увидев это движение; в тот же миг пробилась из кустов дикая корова и бросилась прямо в ту сторону, где я стоял. Животное, казалось, находилось в страшном бешенстве; рыло его было в пене, ноздри широко раздулись, глаза горели зеленым огнем, а высоко поднятый хвост не предвещал ничего доброго. Когда животное неслось ко мне, я отскочил в сторону, радуясь, что ушел от бешеного удара.

— Это бешеная корова! закричал я: — в этом климате вероятно рогатый скот бесится.

— Нет, он не бешенее людей, которые гонятся за ним, сказал Крабб: — однако, подождите конца.

Между тем мы очутились в толпе людей, которые травили дикую корову, но с каким намерением, я вовсе еще не мог догадаться.

— Что вы хотите с нею сделать? спросил я одного высокого худощавого мужчину, который на минуту остановился подле меня и щелкал бичом: — она, кажется, ужасно дика. [19]

— Дика? сказал он: — скот всегда дик; это моя лучшая дойная корова, и я хочу загнать ее в ограду еще сегодня вечером, хотя бы пришлось собрать весь Нью-Норфольк.

— Я бы охотно помог, сказал я: — но еще не знаю здешних обычаев и могу больше принести вреда, чем пользы.

Моей помощи, впрочем, не требовали, потому что в ту же минуту громкий крик торжества возвестил о победе, и Крабб, я и владетель этой дойной коровы поспешили на место сражения. Там было собрано от двадцати до тридцати человек, в числе которых было несколько женщин; я заметил, что некоторые мужчины держали длинные веревки из бычачьей шкуры. Тотчас, после того подошел один из поселян с жестяной сковородкой и одноногой скамейкой. Скамейка, казалось, должна была служить при доении коровы; но к чему принесли сковороду, я никак не мог понять.

Если бы вместо сковороды было с ним ведро, то я мог бы догадаться о его намерении, но в то время во всей Колонии нельзя было найти подобного рода сосуда. Поэтому я наблюдал внимательно за всеми движениями этих людей. С другой стороны подошел человек с длинной палкой, на конце которой была приделана петля, также из бычачьей шкуры. Перепрыгнув чрез ограду, к которой мы теперь приблизились и которая состояла из толстых шестов, в шесть футов вышины., он стал среди ограды против коровы; животное, вероятно привыкшее к подобным сценам, не ждало нападения, но с диким бешенством бросилось на него. Это, впрочем, нисколько не испугало человека с петлей; он с удивительным хладнокровием и ловкостью отскочил в сторону, и животное ударилось головой об ограду, так что массивная ограда пошатнулась. К невыразимому удовольствию зрителей, этот маневр повторился несколько раз; некоторые хвалили ловкость человека, другие же приняли сторону коровы.

— Теперь, однако, едва не попался! сказал один, когда животное сделало неожиданное нападение и вырвало рогами клочок куртки противника. — Ним, она тебя сейчас посадит на рога!

— Вздор, отвечал Ним: — когда удар попал мимо, то один дюйм тоже, что миля; однако, это самое у прямое животное, которое когда либо мне попадалось.

— Что же они хотят сделать с нею? спросил я: — заколоть?

— Заколоть? воскликнул длинный: — как? лучшую, самую красивую и смирную корову во всем стаде? она так смирна, что ее почти можно гладить, рукой; она не хочет только, чтобы ее [20] доили — вот за что она сердится. Хорошо, Ним, тяни скорее, не выпускай, прекрасно, держа ее! она наша! где веревки для ног? раздавалось со всех сторон.

Человек с петлей между тем, улучив минуту, набросил петлю на рога животного, и двое или трое, стоившие с наружной стороны ограды, схватили веревку и обвили ее два раза кругом дерева. Я взглянул на Крабба и изумился выражению гнева, презрения и участия, написанному на кислых чертах его лица. В тоже время он бросил на меня взгляд, который довольно ясно выражал слова:

— Видишь, как доят коров в этой негодной стране!

Корову, впрочем, еще не доили, и для достижении этой цели предстояли новые эволюции. Животное стояло на одном месте с вытянутым языком и беспрестанно лягало задними ногами. Вследствие этого на ноги набросили петлю, другой конец был плотно стянут пол-дюжиной людей, стоивших на наружной стороне ограды, и ноги коровы высоко забарахтались в воздухе; повидимому корова находилась в весьма выгодном положении; и Крабб взглянул на меня значительно.

Тогда приблизился человек со скамьей об одной ножке и жестяной сковородой, ласково заговорил с коровой и вообще принимал, казалось, все меры предосторожности. Воспользовавшись удобным случаем, ему действительно удалось выжать две капли молока; но гнев коровы достиг высшей степени, при этом недостойном обхождении с нею; внезапным усилием освободила она свои задние ноги, опрокинула людей, державших веревку, и разбросала во все стороны доильщика, скамью и сковороду. Громкий хохот доказал, до какой степени радовались все зрители; гордость и честолюбие «стокменов» (Stockmen, или Stockkeeper люди, имеющие исключительный надзор над скотом.) были возбуждены, к этому присоединилось еще присутствие двух чужестранцев; снова они овладели почти изнуренным животным, связали его, и человек со сковородой, бросив скамью в сторону, мужественно подошел к жертве, стал на колени и надоил около полумерки молока. Когда была одержана эта победа, корове дали свободу, вход был открыт, и животное помчалось в лес.

— Ну, сказал Крабб: — видели ли вы когда нибудь, чтоб доили коров таким образом?

— Конечно, это могло бы быть устроено удобнее! сказал я. [21]

— О! закричал Крабб: — это был бы чудный рассказ для шропшейрцев; для того, чтобы описать эту сцену, стоило бы воротиться в Европу; но вы увидите еще более странностей.

— Пойдемте со мной, сказал мне владелец коровы: — посмотрите мой дом и землю, жену и детей; я вижу, что вы иностранец. А вы, присовокупил он, бросив сомнительный взгляд на Крабба: — вы, кажется, судя по вашему платью, уже познакомились с обычаями страны. Откуда вы прибыли?

— Я прибыл из Кампа, отвечал я: — надеясь найти здесь участок земли, но этот (джентльмен, хотел я сказать, но при взгляде на моего товарища это слово засело у меня в горле)... этот поселенец...

— Не называйте меня поселенцем, сказал Крабб: — я не хочу здесь поселяться: воры, преступники я бушренджеры мне порядочно надоели.

— Я встретил своего товарища недалеко отсюда, продолжал я: — и он ласково предложил мне показать страну.

— В таком случае вы попали не туда, куда следует, сказал нью-норфолькец: — здесь нет земли плодородной; мы поселялись здесь не столько для земледелия, сколько по удобствам водяного сообщения; мой дом стоит на другом берегу реки, пойдемте вместе; мы будем рады вам.

Река Дервент не широка близь Нью-Норфолька, но под самым городом глубока и быстра. Она судоходна только до Норфолька, далее встречаются водопады.

Трудно описать чувства, овладевшие мною при приближении к дому переселенца; там представилось мне зеркало моей будущей жизни. Золотые сны, утешавшие меня на корабле, частью исчезли при виде грубой действительности; несмотря на то, сердце мое билось сильно, когда я подходил к ферме. Я опишу ее положение за двадцать лет тому назад, похожее на то, которое встречается еще и теперь в середине острова.

Я видел перед собой низкое здание, срубленное из дерева; балки, из которых оно было выстроено, были поставлены стоймя; все это строение имело около тридцати футов длины и оштукатурено.

Крыша состояла из кусочков дерева, длиною в девять, шириною в четыре дюйма и толщиною В четверть дюйма; эти куски получили от дождя и непогоды голубоватый цвет; один конец дома и грубовато сделанная печь состояли из полевого камня. За домом лежало порядочное поле пшеницы, обнесенное оградой; точно также обратил на себя мое внимание крепко огражденный [22] сад, где повидимому все росло с успехом. Перед домом на отдельно стоявшем дереве висела только что зарезанная овца.

Казалось, ждали только вашего приближения; один из прислужников взялся за баранину и начал ее резать. В ту же самую минуту выглянуло из дверей дома, на несколько секунд, смуглое, но миловидное лицо женщины, и тотчас после того шипящий звук со стороны печи доказал, что на огне что-то жарилось. Невдалеке от дому можно было слышать блеяние маленького стада овец; наступил вечер; а с другой стороны стала приближаться пара волов, медленно тащивших огромный воз лесу.

Едва мы хотели перешагнуть чрез порог, как в дверях наткнулись на целую стаю детей; их было шестеро, и старшая, девочка лет семи, поднесла младшего — поздороваться с отцом. У каждого было в руках во дамперу, которые мать раздала им вероятно для предупреждения плача. Одежда этих малюток была чрезвычайно легка и тонка; моккасины принадлежали видимо к местной моде; все дети были, впрочем, чисты и опрятны, хотя и худощавы; они походили на маленькие, едва выросшие растения: это характерическая черта всех вообще детей, рожденных в колониях.

— Молока принес, папа? пролепетала маленькая девочка.

— Немного, дитя мое, только для матеря и младшего; где твой брат?

Между тем подошел худенький мальчик, лет десяти; он, казалось, устал и был очень серьезен.

— Овцы в порядке, Нед?

— Да, папа; мы хотели оставят их на ночь возле зеленого холма; но Дик видел сегодня двух людей, которые их очень внимательно рассматривали; вечером он их опять встретил, и потому мы загнали овец в маленькую ограду: там они в безопасности.

— Итак, сэр, сказал нью-норфолькец: — если у вас есть аппетит, то войдемте.

Мы вошли в дом, состоявший из обширной комнаты. На противоположной от печи стороне находилось небольшое пространство, разделенное на две спальни, и в средней стене была приделана дверь, которая вела в род хижины, или кухню, из которой теперь шипящий звук раздавался еще внятнее. Среди комнаты был стол, сколоченный из грубых досок; на нем были размещены жестянка, несколько тарелок, несколько непарных ножей и вилок; на одном конце блестела огромная зеленая фляжка с ромом, а в средине красовалась небольшая жестяная [23] сковорода с молоком, добытым соединенными усилиями всех соседних переселенцев.

Вышедшая из кухни хозяйка принесла огромное блюдо с бараньими ребрами и с каким-то пирогом.

— Я думала, что вы охотнее отведаете пирога, чем дамперов, связала хозяйка: — вот он. Эдвард, положи господам на тарелки; они пришли издалека и верно проголодались.

Фермер положил на тарелку куска три говядины и подал мне.

— А вы распоряжайтесь сами, сказал он потом моему товарищу: — вы более знакомы с нашими обычаями. Где же соль? нет горчицы?

— Горчица вышла... мы пошлем за нею в Камп; а соль... какая досада! ни зернушка не осталось; да, нам придется обойтись без соли, или можно послать на ферму Конолли: ведь до него не будет и трех миль; я знаю, у них должна быть соль: они собираются убить сегодня быка.

— Не беспокойтесь, сказал Крабб: — у меня есть в кармане в этой кенгуровой куртке, которую мне дали бушренджеры, вместо моей. Надеюсь, что эти сорванцы спохватились, что потеряли свою соль!

С этими словами он опустил руку в карман и вытащил мешочек с черноватой, зернистой массой.

— А, сказала хозяйка: — это из «соляной равнины»; ну, все же лучше, чем ничего. Вы говорите, что попались в руки бушренджеров? Не обидели ли они вас?

— Они только отняли у меня все, что со мной было, исключая денег, которые я, к счастию, оставил в Кампе, и заставили меня тащить три дня поклажу по страшной солнечной жаре — это не шутка! зато я насмотрелся на эту сторону. Ненавистный край! холмы за холмами, подымайся вверх в спускайся опять вниз, ни клочка порядочной земли! Не думаю, чтобы на всем острове было двенадцать акров, на которых могла бы прожить одна овца в течении года.

— Вы, кажется, не слишком жалуете нашу сторону! спросил фермер, обращаясь к Краббу.

— Жалую? да кто ее может жаловать! кто бы оставался здесь, если бы мог уехать? нет ничего, что могло бы удержать здесь кого нибудь. Странная земля! там, где почва немного лучше, стоят деревья, которые нужно срубить. А если у вас есть скот, то он бегает по лесу; поймайте, если можете; есть у вас овцы — еще лучше: придут воры и угонят их, — найдите, если можете; не [24] говорю уже о том, что в вас будут стрелять, если вы захотите возвратить свое имущество. Что касается до бушренджеров, то, не правда ли, очень приятно, когда ночью вломятся в дом, вытащат все, между тем как сам имеешь удовольствие стоять при этом с завязанными на спине руками, и какой нибудь оборванец держат под самым носом заряженный мушкет. Нет! дурак тот, кто сюда приезжает; он стоит, чтобы его ограбили, морили голодом и убили: это совершенно в порядке вещей. Но если он был дураком, когда ехал сюда, то он сумасшедший, если останется здесь.

Блюдо с бараньими ребрами подходило к концу, пироги также; поэтому фермер обратился к фляжке с ромом, от которого я отказался, к великому изумлению нью-норфолькца.

Между тем сон начал брать свое; детей уложили, и хозяйка занялась приготовлением постелей. Для этой цели фермер должен был встать с деревянной скамьи, на которой растянулся; Дик был призван на помощь.

— Шкуры кенгуру уже отосланы в город?

— Нет, они в избе; я их тотчас принесу; из них будет славная постель для этого господина.

Притащили кучу шкур, которые громко трещали, и Дик, исправлявший должность горничной, устроил из них ложе. Вскоре все улеглись, и громкое храпенье возвестило, что все заснули крепким сном. Я же сам, несмотря на усталость и утомление, долго не мог заснуть: мне мешали новость окружающих меня предметов, волнение от непривычной ходьбы; на меня нашла какая-то невыразимо неприятная дума при размышлении о первом шаге к переселению, о грубо обтесанной избе и неполноте и лишениях в хозяйстве. Повсюду царствовала могильная тишина; даже обыкновенно бдительные собаки не трогались; мои мысли начали более и более путаться, веки опустились, и я заснул.

Сну моему не было суждено продлиться долго. Около трех часов утра мне приснилось, что я у моего семейства в Гобарт-тоуне, и что мы беспрестанно жалуемся на лай собак. Он становился сильнее и сильнее, и дети мои начали от шуму страшно кричать. Я вскочил, чтобы их успокоить, и проснулся. Сон продлился в действительности: собаки нашего хозяина сильно лаяли, а дети присоединились к их дикому хору. Пастух Дик застучал обоими кулаками в дверь, и хозяин, тотчас вскочив на ноги, вооружился поспешно. [25]

— Овцы на дворе — что-то неладно! закричал Дик. Берегитесь в комнате; у чужого господина есть, кажется, ружье; он проснулся?

— Я готов! отвечал я, вскочив впотьмах и держа винтовку в руке: — не напали ли на вас бушренджеры?

— Конечно, сказал Крабб, который также встал: — само собою разумеется! бушренджеры? ох, да, это премилая страна. Я думаю, однако, продолжал он, обращаясь к фермеру: — они не сдадутся спокойно, без всякого сопротивления?

— Не надейтесь, отвечал тот: — невыгодно драться с этими плутами, если нужно защищать жену в детей; я не думаю, впрочем, что это они; вероятно только каких нибудь двое негодяев пустились овцами; с этими молодцами нужно, однако, быть осторожным, потому что они мало обращают внимания на заряд пороху, если будут доведены до крайности.

— Который час?

— Четверть четвертого!

— Хорошо, в таком случае скоро станет светать; разбуди людей, Дик, и сзови собак; пока мы не можем различить следов, не стоит пускаться в погоню. А ты милая, продолжал он, обращаясь к жене: — берегись, пока меня не будет, и не позволяй детям бегать по двору. Это вовсе не шутка бушренджеров, но только беспримерная дерзкая попытка увести у человека овец из-под самых его глаз. Мы с Диком пойдем по следам... дай мне мушкет... где патроны? Хорошо, я возьму, впрочем, с собой этот дампер: быть может, пригодится нам, прежде чем воротимся. Дик, мы возьмем с собой Гектора и Флея; остальные собаки останутся дома. Досадно, что кобыла именно теперь в лесу; впрочем, может и лучше; прощайте, господа!

— Прощайте, сказал Крабб: — нет, шутки! не думаете ли вы, что мы едим ваше мясо и пьем ваш ром, чтобы оставить вас в минуту опасности? нет, ошибаетесь: я помогу вам; дайте мне только порядочную дубину, к ней я привык; может быть, я принесу вам некоторую пользу. — А вы, прибавил он, обращаясь во мне: — пойдете с нами? не так ли? ваше ружье нам пригодится.

— Непременно, сказал я: — я иду с большим удовольствием, и хотя еще незнаком с лесною жизнью, однако хочу, постараюсь быть также чем нибудь полезным.

— Благодарю, господа, сказал фермер: — нас теперь четверо с двумя ружьями, а дома остаются трое для стражи, этого довольно. Перед нами, впрочем, долгий путь, в надо подумать о нашем [26] комфорте. Жена, принеси бутылку рому; ты, Дик, верно не откажешься нести ее?

— Не взять ли нам и пару стаканов? спросил Дик.

— Конечно, отвечал фермер. Дик, не забудь взять веревку: пригодится. Так теперь будем говорить как можно меньше и стараться, чтобы никто не знал, сколько человек вышло на фермы.

— Лучше всего было бы, сказал опытный пастух: — если бы двое из нас шли направо и двое налево, так, чтобы опять встретиться на зеленом холме; где нибудь мы перейдем через след, который, конечно, будет итти по разным направлениям: в этом-то и состоит хитрость мошенников, и нам будет нелегко держаться верного следа.

— В таком случае возьми с собой господина в куртке на шкуры кенгуру, сказал фермер: — а мы с джентльменом пойдем направо; неси мушкет, чтобы на каждой стороне было по ружью; пора, однако, воспользоваться временем, иначе мы не догоним воров.

День наступал; вскоре можно было различить окружающие предметы; мы отправились по предположенному направлению, и вскоре я находился с фермером на значительном расстоянии от его дома. Мы держались некоторое время берега реки, но после того, поворотив налево, спутник мой начал внимательно искать следов потерянного стада. Я с своей стороны помогал ему как умел; мы были так углублены в своих поисках, что внезапно очутились перед кучей туземцев, сидевших около большого костра.

Увидев вас, они вскочили на ноги, и фермер с некоторою боязнью положил свою руку на мое плечо, желая сначала наблюдать на дикарями.

Текст воспроизведен по изданию: Рассказы о колониях Вандименовой земли // Современник, № 5. 1850