Souvenirs d’un aveugle. Voyage autour du monde par M. J. Arago.

(Воспоминания слепца. Путешествие вокруг света. Я. Араго. Париж, 1839.)

Статья третья и последняя.

Путешественники, отдохнув в Гухаме, не без сожаления оставили Марианские Острова, и после несколько-дневного плавания по обширной пустыне океана, прибыли к Сандвичевым Островам.

Большая часть Сандвичевых Островов открыта знаменитым капитаном Куком. Остров Оугэе (Owhgee) открыт Испанцем Гаэтаном, во время преследования морских разбойников, которые опустошали западные берега Америки: он издали принял этот остров за судно пиратов, и таким образом прибыл к нему, Возвратясь в Лиму, Гаэтано писал Карлу V о своем открытии, и просил позволения изменить, на карте, положение острова на десять градусов, чтобы не знали морские разбойники, на что государь и согласился. И так Гаэтано поместил главный из Сандвичевых островов между 9° и 11° вместо 19° и 21°, надеясь через это согласить славу свою с видами Испании. Кук же, прибыв сюда позже, обнародовал известие об этом острове с прочими своими открытиями в сандвичском архипелаге.

«Едва ли мы прибыли в залив Кайякакуа (Kayakakooah), как со всех сторон нас окружило множество красивых, больших пирог, с одним или двумя балансерами. Некоторые были управляемы мужчинами, большая же часть женщинами. Посреди этих ловко маневрировавших пирог показывались иногда женщины, которые лежали или сидели на гладкой доске, называемой паба [380] (paba), вырезанной в виде акулы; когда хотели вперед итти, они ложились на живот, и руки заменяли им весла, если же хотели остановиться, то выпрямлялись, садились, и тогда лениво качались по воле валов. Чтоб поверить рассказы путешественников о чудесном водолазничестве Сандвичан, мы показывали им, с борту, монеты, привязанные к ленточкам, обещая это в награду им, если они найдут, и бросали на далекое расстояние в воду. Вдруг дюжина женщин стремглав бросилась за добычей, исчезла в волнах и скоро опять появилась, провожая ту, которая была способнее и ловчее: победительница с торжествующим видом показывала находку.

«Через несколько часов к борту нашего судна пристала большая пирога с двенадцатью гребцами; она была красивее всех; на ней приехал к нам начальник города. Он был мужчина рослый, приятной наружности, носил плащ, который не скрывал его правильного телосложения. Его сопровождал, офицер, довольно хорошо одетый, и мальчик с великолепным веером, которым отгонял насекомых от своего повелителя. Благородство приемов, выбор выражений, — он очень чисто говорил по-английски, — уважение с каким расступились пироги чтоб дать ему дорогу к нам, красота, чистота и величина его лодки, все это говорило, что нас посетила высокая особа. В самом деле, чрез несколько минут мы узнали что это был зять царя, который назывался Кукини (Kookini), и которого Англичане прозвали Джоном Адамсом. Он был губернатором в Кайруа и всей этой части берегу, и один из высших сановников, которые сопровождали царя Риуриу в Койаи (Koiai).

«Нам хотелось узнать его телесную силу, и мы предложили ему испытать ее динамометром; он охотно согласился, и стрелка показывала 93 1/2 градусов, точку, которой никто из нас не достигал. В руках у него гораздо более силы нежели в корпусе.

«Кукини обещал нашему командиру удобное место для обсерватории, и уверял, что место это, для всех жителей будет табу, то есть, священным. Касательно съестных припасов, он говорил, нужно донести царю, и подождать дня четыре ответу; между тем однако ж можно достать кое-что на промен разных товаров или пиастров. Что же до воды, то это весьма трудно сделать, по тому что в окрестностях пресной воды не имеется, и дикари пьют солоноватую. Он прибавил, что если мы не переменим стоянки, то он постарается снабдить нас всем нужным. Довольные его обязательностию, мы приготовились перенести инструменты на берег.

«Рейд Кайкакуа довольно обширен и безопасен; от ветров ее защищают высокие горы, с севера пик Коуроуа, где погиб Кук, а с юга Караг. Берег прекрасен; несколько зданий и две большие дороги, представляют удобное место для нагрузки судов. Столица Оугэе называется Кайруа (Kairooah); пространна, выстроена в виде амфитеатра; дома в ней так рассеяны, особливо на скате горы, что их нельзя и причислить к городу; пробитые между ними тропинки означают улицы. Многие дома выстроены из камня, другие же из мелких досок, цыновок или пальмовых [381] листьев, очень плотно соединенных между собою, так, что ветер и дождь не могут их проникнуть. Большая часть крыш покрыта водораслем (goemon), поверх нескольких брусьев, связанных банановыми веревками. Эти крыши чрезвычайно плотны и прочны. Вообще хижины Оугейцев лучше, нежели у других островитян: они имеют один только покой, который украшен циновками, тыквенными бутылками и некоторыми тканями. В этих хижинах люди, собаки и свиньи живут вместе. В северной частя города находится около сотни шалашей, они имеют не более двух аршин вышины на длине менее сажени; двери у них так низки, что туда не входят, а вползают; в них ужасно душно от малого доступу воздуху. С рейда видны два или три строения, так сказать, одиноких, посреди развалин. Одно из них, белое, составляет царский магазин, в котором, впрочем, сокровища не хранятся: их прячут в подземелье. Другое здание, мораи или кладбище выстроено на оконечности дороги, у рейда; третий дом принадлежит одному из главных начальников царя Риуриу, который перед отъездом из городу, имел сметливость оградить свое жилище от любопытных и воров, назвав его табу, священным. Оскорбление такой святыни влечет за собой неизбежную смерть.

«Губернатор Кукини имеет два дома в Кайруа, один увеселительный, в котором он меня принимал, потому что когда он посещал нас на корвете и, видя что я рисую, просил снять свой портрет. Его жилище выше и чище других, было убрано со вкусом. Там была красивая кровать, два ивовых стула, стол из акажу, множество прекрасных цыновок, индейских пестрых подушек. На стенах висели трофеи из оружий и, в дурной рамке, портрет великого Тамагама (Tamahamah) рисованный не знаю каким стекольщиком-путешественником. Когда я вошел, сэр Адамс встал, пожал мне руку; потом усадил на манильской цыновке, и кликнул двух молодых женщин, которые повалили меня на мягкие подушки и начали мять и выправлять члены, с криком и с такою силою, что я думал, что они меня изломают. Я принужден был просить пощады от такой необыкновенно нежной учтивости, и, когда они кончили операцию, поблагодарил обеих, дав им по зеркальцу и по наре ножниц. Они приняли подарок с живейшею признательностию, и опять было сбирались возобновить угощение, но я упросил их оставить церемонии. Когда я кончил портрет, Кукини взял его и крепко поцеловал; потом поподчивал меня превосходною мадерой, налитой в хрустальные стаканы, и пригласил прийти на другой день. На прощанье, предлагая мне подушку, цыновку и одно оружие, из висевших на стене хижины, спросил, доволен ли я им, и буду ли его посещать. Я обещал приходить ежедневно во все наше пребывание в Кайруа и мы расстались друзьями.

«Выходя, я заметил двух жен Кукини, лежавших на циновках, и завернутых в огромную массу материй из папирусу. Представьте себе чудовища, тюленей, гиппопотамов. Эти огромные массы составляют здесь красоту самую изящную. Европейскую даму здесь бы презирали. Впрочем, эти безобразные колоссы имели в [382] лице приятность и доброту; руки и ноги их были очень нежны; рисунки, украшавшие их щеки, плеча и слоновьи ноги, были сделаны очень искусно. У одной даже язык был татуирован. Другой дом или крепость Кукини защищается двумя гаубицами, с надписью: французская республика. Не вдалеке от цитадели, в стороне большого мораи, находится род валу, из каменьев и земли. Тут, под сараями или навесами из кокосовых листьев, навалены груд двадцать ядер малого калибру. Человек пять или шесть нагих солдат, с ружьями, составляют гарнизон, они скорым шагом ходят от одного конца укрепления к другому. Стояние на часах продолжается четверть часа, и этого уже довольно, чтоб утомить этих воинов. В стороне, близ бастиона, похоронен Тамагама. Я, с товарищем, взял двух Сандвичам в проводники, чтоб посетить гробницу славного царя, и они нас провели до цитадели, но тут, произнося с ужасом «табу», отказались итти далее. Однако же, видя нашу твердую решимость, они просили нас свернуть с дороги, чтоб отдать честь праху своего любимейшего и славнейшего вождя. Камень фута в три длины и в два ширины означал священное место. Сандвичане набожно приблизились, произнося шепотом несколько слов, между которыми мне слышалось имя Тамагама, потом отгребли ногами несколько земли, от камня, и начали бить и утаптывать ее ногами. По окончании церемонии они просили нас сделать то же. Мы охотно согласились, и прыганьем своим заслужили от них живейшую благодарность.

«Перед мораи, которое Сандвичане почитают святым местом, находится здание, в сорок футов вышины, обитое или обложенное снаружи морским мохом. Крыша искусно сплочена из четырех рядов пальмовых листьев. Для входу сделана из красного дерева низкая дверь с резьбою, запертая двумя, накрест положенными, брусьями и огромною цепью. В этом месте покоятся останки великого царя, которого имя здесь произносится с величайшим благоговением. Напрасно мы старались проникнуть во внутренность памятника: повсюду двойная и плотная стена препятствовала нашему любопытству; и когда мы хотели с помощию груды песку, взобраться на первую оболочку гробницы, раздался ужасный крик трех Сандвичам, сидевших в маленьком шалаше: они сторожили священное место, и слово «табу» остановило нас: мы знали какова была бы дерзость пренебречь им.

«Между тем, не показывая робости от угроз дикарей, что смотрели за нами с площадки границы священной земли, которую никто не осмеливался переходить, мы взошли в мораи, огороженное палисадником фута в два вышины. Едва мы переступили порог, как ближайшие к нам островитяне пали на колени, потом на живот и минуту спустя встали. Они, казалось, удивлялись, что огонь небесный нас не пожрал. И мы, пользуясь смирением их богов, исследовали в подробности это место вечного успокоения.

«Оно, почти квадратное, около трех сот пятидесяти шагов в окружности: на нем местами расставлены статуи добрых царей и князей, которые управляли островом. Некоторые статуи [383] были поставлены стоймя, другие сидели на священных камнях, окрашенных красною краской. Статуи эти колоссальны; большая из них в этом мораи имела четырнадцать или пятнадцать футов вышины, а самая меньшая по крайней мере шесть, все они грубо сделаны. У всех руки были протянуты, кисти сжаты, пальцы длинные и кривые, глаза окрашенные черным и рот открытый. Этот рот — огромная печь, куда жрец кладет днем жертвы, которые приносятся поклонниками; ночью он их убирает, и объявляет жертвующим, что боги ими довольны. В пасти одной статуи были еще, полусгнившие большие рыбы, банановые ветви с плодами, два или три куска материй из папирусу, и у многих других на плечах лежали останки птиц, с красными перьями, склеенных черною, вязкою мазью. Стоячие или сидячие статуи напоминали обожаемых царей; другие же идолы, лежащие и вполовину прикрытые голышами, представляли князей или начальников предоставленных презрению и поношению людей. В этом мораи было двенадцать стоящих и три только опрокинутых. В середине мораи находится строение которое гораздо больше гробницы Тамагама и также плотно выстроена. В нем хранятся, довольно небрежно, дорогие европейские мебели, подаренные несколько лет назад английским королем могущественному повелителю Сандвичевых Островов. Георг IV, на обмен своих подарков, которых цену мало здесь знают, получил плащи из перьев, ивовые каски и много вееров, отлично сделанных из тростнику. Эти вещи украшают теперь одну из зал лондонского музея. При возвращении нашем из мораи нас окружила толпа островитян, которые смотрели на нас, с любопытством и боязнию и, по-видимому, удивлялись, что мы возвратились благополучно из такой опасной экспедиции.

«В другой стороне города есть еще мораи, гораздо лучше сберегаемое, нежели первое. Оно украшено по крайней мере тридцатью статуями. Все в стоячем виде и почти все украшены богатыми материями и превосходными плодами. Но лучшее из этих кладбищ стоит над Кайруа, по дороге в Коулоуа: оно истинно великолепно; изображении царей изваяны с особенным старанием. Окружающий его забор, вышиною в четыре фута, сделан из кокосовых прутьев, и со всех сторон, на гладких камнях, положены связками трофеи из оружия, отличные материи, плоды переменяемые ежедневно, и пучки волос. Богам собственно остаются только волоса: остальное съедается жрецами. Большая часть этих колоссальных статуй имеют очень странное положение, и им-то преимущественно приносятся самые богатые и многочисленные жертвы. В середине этого обширного кладбища стоит столб, вышиною в пятьдесят футов; с него развеваются большие куски материи, вялые грозды бананов, связки кокосов, а у подножия стоит белый скелет коровы. Прикоснуться к этим останкам, к этим жертвам, значило бы подвергнуться величайшим опасностям со стороны дикарей, которые сами с трепетом входят в мораи только в такие дни, когда они не ограждены словом табу. Сандвичане не только боготворят идолов и места где они [384] находятся, ни и окружающие их деревья, с которых можно видеть действия жрецов, и холмы недалеко отстоящие от ограды.

«Двое Сандвичам, с двумя девушками, пришли в это мораи чрез несколько минут после нас, и приблизились к одному идолу, стоявшему в углу ограды. Старший из посетителей при входе остановился, потом бормоча сквозь зубы, тихо подошел к подножию идола, к которому приложился три раза головою. Потом повернулся от него двигая руками и плечами, как бы что кусало его на спине. Другой Сандвичанин в очередь, подражал первому, и девушки пред деревянным изображением делали то же; после этого начались молитвы; слова скоро стали произноситься живее, быстрее, и наконец превратились в совершенный крик. Молитва продолжалась полчаса и по окончании всего, поклонники удалились из мораи прыгая и идя задом. Возвратясь из мораи, я пошел гулять но берегу и дошел до огромного сарая, в котором было сложено множество одинаких и двойных пирог, истинно чудной красоты. Мебели наших лучших столяров не могут равняться с чистотою отделки и нежностию украшений этих лодок. Самая большая из них имела семьдесять два фута длины и три фута ширины; деревянная скамья, поддерживающая балансир, привязана была к корме банановыми веревками. Надо удивляться искусству и прочности, с какими сделаны эти связи. Другая, двойная пирога, поменьше первой, длины имела футов шестьдесят; киль ее — окрашен черным цветом, которому островитяне придают великолепный лоск соком одного желтого цветка, растущего во множестве на острове.

«Между тем двойная пирога, отправленная князем Кукиши к царю, с известием о нашем прибытии, возвратилась в Кайруа. На ней было около осьмидесяти гребцов, с воинственными и дикими лицами, один Американец, поселившийся с давнего времени в Уагу, и царский кормчий, называвшийся Жаком, ближний родственник царя. Он был выше Кукини и важнее в своих приемах; в его чертах, несколько африканских, в движениях, в походке, видна была привычка повелевать, которая очень хорошо шла к его статной фигуре.

«Жака, на берегу, принял другой губернатор, потому что Кукини был болен. Когда они свиделись, подбежали один к другому, дружески пожали руку, и после минутного глубокого молчания начали кричать обливаясь слезами. Окружавшая их толпа повторила те же вопли, исключая немногих, которые, казалось, не замечали этого шуму. После того, каждый отер глаза и стал разговаривать тихо, спокойно, как бы забыв причину своей печали. Жак заметил меня, занятого рисовкой этой сцены; он подошел, пожал мою руку, бросил беспокойный и любопытный взгляд на мой альбом и показал мне в маленькой рамке портрет Тамагама, отлично сделанный художником русской экспедиции под начальством Коцебу. Американец сказал мне, что слезы эти были пролиты в память Тамагама, и что плакать явно могут только знатные, а черни предоставляется плакать в уединении, и потому-то в этой церемонии некоторые не плакали. Двое друзей при свидании своем не пожмут друг у друга руки [385] не проплакав не много в честь великого царя. Таков обычай. Жак, от имени царя, поздравил нашего капитана с счастливым при бытием, и приглашал нас в Койаи, если мы хотим запастись жизненными припасами и пресною водой. Мы подняли якорь и, руководимые колоссальным Жаком, отправились в Койаи. Жак имел два аршина три четверти росту, и гребцы его все почти бы ли рослые; двое, которые были пониже, имели по крайней мере, два аршина и осемь вершков. В Кайруа, в котором едва считается полторы тысячи жителей, мы видели с дюжину людей такого росту как Жак и с полсотни имевших рост в два аршина и десять вершков. Вообще народонаселение Оуйгэе гораздо выше среднего росту и, вероятно Кинг, преемник Кука, ошибся, сказав в своем описании Сандвичан, что они посредственного росту.

«У подножия ужасной. Моуна-Ка, этой громады лавы, стоят несколько хижин, которые составляют селение Койаи, где жил Риуриу со своими женами и двором. При его дворе находился в службе Француз, бордоский уроженец, некто Рив (Rives), принявший туземные нравы: он был местами татуирован и женат на двух Сандвичанках. Он-то меня проводил к царю. Хижина, выстроенная из бамбуку, с полуразвалившеюся травяною крышею, на пространстве сорока фут длины и тридцати ширины; палисадник, фута два вышиною, из кокосовых прутьев; шесть пушек на довольно порядочных лафетах, и десятка четыре солдат лежащих у ограды; один из них, в ивовом шлеме, с ружьем на плеч, прохаживался тихими шагами, повертываясь каждый раз как только позвонит другой часовой, сидевший на земле; вычищенная площадка пред узкою и низкою дверью, банановое дерево позади хижины, и два возвышения в роде парапетов, фута четыре вышиною. Все это составляло дворец, сад, крепость, армию и Марсово Поле могущественного повелителя Сандвичевых Островов. Впрочем, Тамагама из такой же точно хижины рассылал свои повеления, от которых трепетали соседние островитяне и слагали оружие воинственные их армии.

«При вход моем, Риуриу, пожав мне руку, сделал знак, чтоб я сел, и дал мне знать, что он будет неподвижен, как ею прелестная половина; я понял, чего от меня хотели и принялся за работу. В три четверти часа набросав очерк, я сказал Риву, чтоб он передал царю, что я после завтра принесу оконченный портрет. Риуриу предложил мне за это палку, отлично вырезанную, ивовый шлем и очень красивый тростниковый веер.

«Риуриу росл, толст; лицо у него одутлое; во взорах, в приемах, во всем видна лень, беспечность, сонливость. Он сидел развалясь в кресле из черного дерева, на котором лежал кусок полосатой, желтой с черным, шелковой материи; на нем был надет полковничий французский гусарский мундир, на голове маршальская шляпа. Сбоку сидела любимая его жена; лицо у нее было изнуренной, тело довольно смешно нататуированное; на шее огромное ожерелье из ямайских роз, сплетенных на тростнике, травяные браслеты на руках, и на голове венок из желтых цветов. Она была завернута в кисею, и с обнаженными руками и ногами [386] походила на большого ребенка в пеленках. Два рослых воина с саблями на голо стояли по обеим сторонам царя, между тем с полдюжины других солдат и чудовищных женщин лежали на цыновках; все они жевали что-то, и выплевывали зеленоватую слюну в большие тыквы наполненные до половины зелеными листьями и красными и желтыми цветами. Местами виднелись деревянные оружия, разрисованные палки, ружья, основы, передники, луки, а на стене портрет Тамагама; возле него, Наполеон на горе Сен-Бернард. Рив произнес несколько слов, сопровождая их разным кривляньем, и после этого просьбы царицы принудили меня показать собранию разные фокусы, от которых все были в восхищении. Особенно их поразили изображения камер-обскуры, которую я имел при себе. Они все меня почли за сверх естественного человека.

«Принцессы-гиппопотамы, вскочившие с своего ложа при моем кудесничестве, в изъявление своей признательности, вместе с повелительницей, так стали меня тормошить, что я хотел было закричать «табу». Обремененный ласками я раскланялся с Риуриу и его двором.

«Чрез несколько дней, я с Рилом посетил вдовствующих цариц, жен Тамагама. Дворец их не отличался от других хижин Койаи, он только был несколько просторнее. Дверь чрезвычайно широкая и очень низкая, так, что даже малорослый Рив должен был сгибаться, чтоб пройти в нее. При входе нашем, едва две три головы оглянулись. Рив говорил, скакал, обезьянничал, трепал себя по щеке, и наконец, казалось, удалось ему расшевелить эти огромные массы, которые лежали там на цыновках полуприкрыты сотнями тончайших разноцветных материй. Посреди этих чудовищных груд человеческого мяса, двигалось существо, больное, с унылыми глазами, с лицем исполненным приятности и чрезвычайно ласковою улыбкою. Это была королева мать, любимица Тамагама, голос ее был приятен, сладкозвучен: рисунки на широкой груди сделаны были с отменным вкусом; у нее и язык был нататуирован; имя Тамагама, день его кончины, были выколоты на руках; на подошвах маленьких ножек и ладонях нежных рук были фигуры очень хорошо разрисованные. Я думаю, что это рисовано русским художником путешествовавшим с Коцебу. Она меня просила украсить ее новыми рисунками и Рив мне сказал, что она желает иметь на одном плече портрет Тамагама а на другом охотничий рог. Я с удовольствием исполнил ее желание. Как только я кончил работу, один из дежурных при ней офицеров, с удивительным проворством выколол острою костию мою рисовку, и так, на другой день, я имел удовольствие видеть, что моя работа сохранится, пока продлится жизнь царицы.

«Она была страстно любима Тамагамом, и сохраняет на членах своих живую скорбь по кончине своего супруга. Она поклялась не украшать себя цветами, ни браслетами, отрубила первые суставы на мизинцах и, в день похорон славного царя, вырвала у себя четыре зуба. В молодости она, должно быть, была удивительная красавица; это подтверждает и горячая любовь Тамагама.

«Мы хотели было откланяться вдовствующим царицам, как [387] вошла прекрасная Као-Онэ супруга Риуриу. На ней было европейское платье, и можно сказать, что она была очень мила в этом наряде. Это дочь Тамагама и Гика-О. Тамагама женился на ней, когда ей минуло четырнадцать лет; он умер и сын его, Риуриу, в свою очередь, взял ее в супруги. Таким образом она была женою своего отца и брата. Сандвичане считают такие браки очень естественными.

«Религия Сандвичам — смесь магометанизма и идолопоклонства. Женщины, по смерти, наслаждаются половиною благ, предоставленных мужчинам. У них есть главный жрец, жрецы и полу-жрецы, которые посредством табу, правят островитянами. При рождении дитяти поют, при кончине каждого Сандвичанина тоже поют. Все покойники могут быть вносимы в мораи; знатные пользуются красною статуею, которая ставится на их гробнице. Похоронный обряд прост: родители, друзья, срезают тростник в соседних полях; сбирают траву, на лугах, и на морском берегу; на них кладут тело, катают, жмут его, и напоследок крепко связывают банановыми веревками и несут в молчании, зарывают в могилу, глубиною футов шесть. Потом возвращаются в хижину и тут начинается прикладывание носами: после этого воцаряется тишина; вдруг раздается крик, за ним следуют дикое пение и вой, которые потрясают воздух; опять молчание; улыбаются и прощаются и тем кончаются все поминки. Жрецы и полу-жрецы иногда бывают на похоронах, а первосвященник никогда.

«Наконец мы, провожаемые всеми жителями и Риуриу со своим двором, подняли якорь и простились с Койаи. Миновав неприступную скалу, составляющую остров Тауроэ, и оставив за собою селение рыбаков на Морокини, мы явились в виду огромной горы Моугэе, возвышающейся на острове этого имени. Моугэе, разделяется на две противуположные части: с одной стороны смерть, с другой жизнь: здесь утес и смола; там могущественная растительность, вечная зелень; на юге и востоке, печаль и молчание; на западе и севере, движение и радость. Здесь находится селение Лагена, земной рай. Ни комфортебль английский, ни азиатский кейф, ни самый dolce far-niente италиянцев, не могут сравниться с наслаждениями здешнего обитателя, которому переворотиться с одного боку на другой составляет великий, утомительный, труд. Все необходимое у него под руками. Мы недельною стоянкою в Лагене нарушили мирное спокойствие, заставив жителей хоть из любопытства посмотреть на пришельцев. Лагена так обаятельна, что даже Пти, наш матрос, вам знакомый по встрече его с гвебейским пиратом, хотел в ней поселиться на всегда. После Лагены мы пристали к городу Ануруру, на острове Уагу. Четыреста пятьдесят пять хижин; два прекрасных деревянных дома, принадлежащих конторе Американцев; соломенный дворец, жилище губернатора; обширная площадь, несколько довольно правильно проложенных дорожек, которые заменяют улицы, и один красивый каменный дом, одноэтажный, белый снаружи, чистый снутри, с черепичною крышей, на которой возвышается голубятня, — это город Ануруру. На площади я видел игры жителей [388] этого города. Кокосы, бананы, арбузы, куски материй, все шло в ставку игры. Несколько человек составляли круг в средине которого лежал гладкий, вымазанный жиром, шарообразный камень, на который каждый играющий, должен быль с разбегу остановиться ровно не качаясь, хоть минуту времени, которое измерялось одним островитянином: он прутиком бил такт по дощечке, и ему не позволялось участвовать в ставке для того, чтоб не уменьшал и не увеличивал промежутка ударов. Двое победителей в этой игре, которые заставили перекувырнуться многих, долженствовали, если бы не захотели разделить ставку, начать борьбу вдвоем и тогда уже на одной ноге; и тот, кто после трех раз сряду удерживался в большее число ударов, завладевал всем и спешил дать что-нибудь тому, который бил такт по досчечке. Тот принимал подарок после сильного толчка носом победителя. Женщины не учавствовали в этой игре. Вообще жители Ануруру очень ловки, удальство их особенно видно на море. Даже и женщины с своими досчечками, паба, не боятся больших валов Океана. Житель Уагу добр, великодушен, внимателен, гостеприимен, но зато непомерно говорлив и любопытен. Он хочет всему научиться, все знать; он знает все, и требует подтверждения, у каждого, даже того, что знает. Говорить — необходимая его потребность; язык у него в постоянном движении: с вами он или один прогуливается, они всегда разговаривает. Каждый житель Ануруру вас спросит, что у вас на голове? как называется, как делается шляпа и к чему служит; и когда кончит долгий ряд вопросов, то начинает их снова, как будто их совершенно забыл. Жизнь дикарей острова Уагу настоящая перемежающаяся лихорадка.

«Островитяне эти живы, веселы, игривы, честны. Воровство у них строго наказывается. Я был очевидец этого, когда ходил в деревню Паг-а, где есть незначительная жемчужная ловля. Идя туда с неизменным моим спутником Пти, который всегда носил мой узел с провизиею и разными безделками для дикарей, мы взяли в проводники одного островитянина, отличавшегося от других ростом; и ему сказал название деревни, и он понял, что мы хотим, чтоб он нас проводил. Он тотчас стал в голове толпы указывая дорогу, и так мы отправились. В дороге мне хотелось облегчить Пти и испытать дикарей; я дал им нести решительно все: узел и оружие; они криком и прыганьем выразили свою благодарность за доверие. Прибыв в деревню, Пти, пламенный поклонник Нахуса, прежде всего сделал смотр бутылкам, и найдя одну бутылку, в которой половина была отпита и заменена водой, стал громко вопиять на такую, чувствительную для него, потерю. Проводник понял из жаркого разговору Пти и его раз махиваний руками, что верно что-нибудь пропало. Он подошел и спросил о причине неудовольствия. Я приказал Пти молчать, и он замолчал, но указал дикарю бутылку, объясняя знаками как она была до половины выпита и потом долита водой. Тот сейчас же пошел к своим, составил круг и стал им громко выговаривать, и по временам крепко бил себя в голову и в грудь. После строгого выговору дикарь подходил к каждому, [389] желая обонянием найти виноватого. Невинным он дружески пожимал руку и прикладывался к носу. Наконец, девятого в кругу, он обличил в похищении, произнес громко несколько коротких слов и пригласил прочих удостовериться в виновности общего их товарища; и когда все подтвердили обвинение, уличенный вышел из толпы, стал в круг, опустил голову и сложил руки на крест, между тем прочие, топая ногами и запев в разноголосицу трех нотную песню, стали вертеться то справа налево, то слева направо, сначала тихо а потом шибче, шибче, и наконец с ужасною скоростию. Я думал, что этим и кончится наказание виновного, и вошел в хижину. Не прошло четверти часа как я услыхал громкой вопль. Я вскочил, выбежал из хижины и увидел несчастного Сандвичанина, который в согнутую спину получал сильные и частые удары от своих товарищей, вооруженных кокосовыми прутьями. Они били его повертываясь постоянно. Я ворвался в круг, положил правую руку на голову избитого дикаря и громогласно произнес: «табу! табу!» Вдруг все остановились, прутья попадали, тишина воцарилась и несчастный, упав на колени, поднял мою правую ногу себе на голову, в знак что отныне он мой раб. Возвратясь в Ануруру, я выложил подарки ровно на число провожавших меня и предоставил им самим выбирать, начиная с предводителя. Он взял несколько удочек, напилок и пилу; другой выбрал два пояса и бритву; третий схватил цветную матросскую рубашку, а когда дошла очередь до отведавшего вино, он робко взял свою долю и отдал предводителю, который, не запимаясь, принял ее. Я выразил им, что это мне неприятно, и они мне знаками дали знать, что у них такое обыкновение. На другой день я встретил, на берегу, сеченого дикаря, он пожал мне руку и сказал, что помирился со своими земляками. Я подарил ему платок, который он принял с самою детскою радостию.

«Если я до сих пор, ничего не сказал о торговле Сандвичевых островов, это оттого, что она крайне незначительна в отношении к тем огромным богатствам, которые могли бы быть извлечены из почвы столь разнообразной и плодоносной, Оугэе, в этом отношении, почти ничего не представляет спекуляторам; но Антойаи, Моугде и Уагу могли бы в короткое время сделался цветущими и прекрасными колониями. Американцы, счастливые соперники Англичан, хорошо это знают. Четыре американца из Бостона и Филадельфии, прибыв в Уагу, исследовали внутренность этого острова, и нашли там хороший строевой лес, также красильный, особенно сандальный, и, лет десять тому, учредили тут свои конторы. Тамагама позволил им поселиться, надеясь позже найти в них оплот против Англичан. Великобританцы не спорили, в надежде, что наступит время, когда основанные конторы переменят своих хозяев и доллары могут быть заменены гинеями. Американцы здесь получают лес почти за бесценок: Тамагама предоставил себе право торговли этим товаром, Риуриу сохраняет его тоже. Американцы, чтобы купит товар как можно дешевле, подпаивают начальников, и во время опьянения их, снаряжают [390] из Сандвичан экспедиции рубить лес. Дикарям мало нужды до этого; они еще удивляются, что есть люди которые дают простому дереву такую ценность. Срубленный лес сплавливается и доставляется к судну, на рейд Паг-а.

«В Ануруру мы простились с Сандвичевыми Островами и во время нашего плавания оттуда к Новой Голландии, открыли островок, который, как я вам уже говорил, назвали Островом Розы, в честь нашей командирши. Этот случай несколько развлек нас в скучном и однообразном плавании, от утомительного зрелища одного неба и воды. Наконец мы бросили якорь в заливе Порт-Джаксона, в городе Сидни (Sidney Cow), столице графства комберлендского. Этот город лежит отчасти на поляне, отчасти на холме, который возвышается над рекою, так, что он представляется в виде красивого круглого амфитеатра. Главные здания довольно величественно отделяются от прежних деревянных строений, которые мало-помалу заменяются крепкими каменными домами, с скульптурными украшениями и легкими, изящными, балконами. Сидни совершенно европейский город, и надо удивляться, как он красиво выстроился в столь короткое время. Здесь, близ этого образованного города, живут в лесах и по горам полчища дикарей, которые почти не отличаются от обезьян. Они свободно прогуливаются по городу, с женами и детьми, заходят в дома, меняют шкуры кенгур и змеи на стакан вина или водки. Иногда даже затевают свои кровавые сатурналии. Двое борцов отделяются от пьяной толпы, ругаются, борются, плюются и, наконец, вооружась палицами, становятся на одну линию, бросают свои палицы в воздух, и тот из них провозглашается победителем, чья палица упадет ближе к черте. Тогда побежденный становится против своего неприятеля наклоняет голову, приподымает несколько глаза и следит за рукой, которая держит роковое орудие готовое упасть и размозжить ему череп. Если победитель, бросив палицу над головой своего врага, сделал промах, то он становится на место побежденного, и они меняются до тех пор пока один из них будет убит. После поединка мужчины и женщины подходят к телу, кладут на плеча, несут его загород, чтоб бросить в яму фута в дна глубиною. Братья, сестры убитого, зарывают эту яму и затаптывают, чтоб уровнять землю. Иногда же они еще короче отбывают эту церемонно, — просто, бросают покойника в воду.

«Однажды я обедал в Сидни, в одном из самых богатых тамошних семейств. Во время дессерта хозяин дал знак двум лакеям, те вышли, захватив с собою бутылку рому; минут через пять, на дворе начался ужасный шум. Дамы встали и подошли к окну, мне также предложено было место, и я занял его. На дворе был поединок, такой самый как я сейчас описал, и дамы нисколько не краснели от наготы этих дикарей. Это было вечернее увеселение. После зрелища, со двора были вынесены два трупа и гости пили чай смеясь, как будто ничего не происходило. Дикарки не участвуют в таких смертных поединках, оттого, что мужья редко позволяют им пить спиртные напитки. Тамошние дикари составляют олицетворение трусости, низости и жестокости. [391] Они в лесах питаются насекомыми, муравьями, змеями и кенгурами. Вы не можете себе представить, с какою жадностию они бросаются на кусок мяса. Мужья отдают женам после себя остатки, кости. Хотите посмотреть на их свадьбу? Церемония эта коротка: жених выбивает невесте два передних зуба, и брак заключен. Вообще женщины у этих дикарей несут все тягости, все лишения рожденных рабынь. Но несмотря на природную жестокость, эти несчастные чрезвычайно нежны к своим детищам. Когда на толпу дикарей нападет другое племя, мать хватается прежде не за оружие, а за свое дитя, которого она, в мешке из кенгуровой шкуры, кладет на спину. И можете быть уверены, что она в тыл не будет ранена. Но если в кровавой стычке ее дитя убито, о! тогда ярость ее не знает границ, тогда вокруг нее льется кровь, валятся трупы: львица, у которой похитили бы детей, не может быть свирепее, гиена с меньшею яростию бросается на свою добычу, нежели такая дикарка. Дикари эти отлично стреляют из лука и с необыкновенною ловкостию действуют палицами.

«Несколько к югу от Новой Голландии, недалеко от Ван-Дименовой земли, находится маленький, гористый и лесистый остров, дикий внутри и суровый по берегам; этот остров иногда служит пристанищем китоловам, которые должны бы были бежать от жителей этого острова, потому что они жаждут человеческой крови. Этот остров — Новая Зеландия. Ново-Зеландец с трехлетнего возрасту объявляет себя смертельным врагом всякого иностранца, который осмелится вступить на его негостеприимную землю. Островитянин этот — дикий зверь, африканская гиена, нубийский тигр. Когда корабль остановится у них на рейде, они толпами выходят из своих тростниковых лачуг, садятся в пироги, пристают к борду, скачут, пляшут, смеются, меняют, дружатся, приглашают к себе на праздники. Экипаж сходит на землю, засыпает и уже не пробуждается. Ново-Зеландцы с каждым разом приобретают более оружии против европейских гостей. Каждая деревня в Новой Зеландии имеет своего начальника, одного или двух, которым все слепо повинуются. Начальники тогда возводятся в это звание, когда они выкажут несомненные храбрость и ловкость, и еще когда не испустят ни малейшего крику от боли при татуировании самых нежных частей, например, глазных век. Я видел такого начальника в Порт-Джаксоне.

«Город Сидни, своими зданиями и радушным гостеприимством богатых негоциантов, более всего напоминал нам Европу. Запасшись там всем нужным, мы отправились к Южной Америке, к мысу Горну».

Когда путешественники обогнули Мыс Горн и шли мимо Малуинских Островов, корвет их налетел на подводную скалу и разбился. Экипаж спасся в лодках, захватив, что только мог, и прислал к берегу. При этом несчастии и берег не представлял ничего утешительного: повсюду песок, каменистые холмы, ни одного дерева, ни клочка земли. Скоро появился между ними голод, потому что их было сто двадцать один человек; дикие утки, гуси, тюлени, морской слон, и две лошади, все было съедено. [392] «Мы говорит, господин Араго, вооруженные лопатами, палками, ружьями со штыками, крюками, щипцами, баграми, каждое утро ходили на соседний островок, бить пингвинов, которые, когда мы были на корвете, нам надоедали своим криком, похожим на ослиный рев. Теперь мы им мстили и ходили так вооружены как будто на тигров. Вот они кучками, по четыре, по осьми, двенадцати и двадцати, стоят на лапках и хвостике; они видят нас и не шевелятся; они глупо поворачивают голову направо и налево и каркают. Палки свистят, бьют; багры, колют; тогда пингвины начинают двигаться, подымаются падают, хотят бежать и испускают последнее дыхание. Земля обагряется кровью и место сражения делается кладбищем. Мы опасаясь, чтобы остающиеся в живых не перелетели в места более уединенные, бегали там и сям, и били несчастных пингвинов в их гнездах; и здесь некоторые из них умирали с мужеством достойным Римлян и Спартанцев. Особенно старые, получали в бока удары острым железом без малейшего крику, молодые, более чувствительные к боли, каркали и испускали последний вздох посреди пораженного своего семейства. Голод кого не сделает варваром. Увы! и пингвины исчезли. Наконец поразило всех нас объявление, что только остаются две утки и один гусь! Мы, находя, что не велик будет рацион, если этих трех птиц разделить на сто двадцать одного человека, пустились вновь бродить и искать пищи. Вдруг один матрос прибежал к сборному месту и закричала,: «Три лошади убиты! В дорогу и на пир!» Мы отправились и притащили их. Три лошади! объядение! сочные, жирные, без соли, без хлеба, вареные на торфе в черном дыму! Что сравнится с нашею радостию!» Наконец после долгих страданий моряки были взяты на американский купеческий гальот, который они впоследствии купили. Сколько они ни претерпели нужд на Малуинских Островах, но все-таки они с грустью их покинули, потому что должны были оставить там свой корвет, который валы постепенно разбивали на скале. Весь экипаж, уезжая, сказал ему: вечное прости, как другу которого не суждено более видеть. Перед входом в Рио-де-ла-Плату путешественники потеряли одну мачту и в тот же день остановились в Монтевидео.

Монтевидео город небольшой, чистый, красивый. Улицы правильны; домы почти все украшены красивыми балконами. Со стороны реки он защищается насыпями, на которых устроены два форта, и которые называются цитаделью. Здесь экипаж экспедиции так напустился на хлеб, мягкий, теплый, которого он более полугода не имел, что должен был принесть в жертву человек двенадцать матросов. В Монтевидео, нравы, одежда, язык, все испанское.

«За несколько времени до нашего приезду, в Монтевидео, там случилось происшествие довольно драматическое. Три ягуара (тигра) путешествуя вместе, вошли ночью в отпертые городские ворота. Часовые не спрашивали у пришельцев: кто идет? не прописав их паспортов, попрятались в будки, и сделали тревогу, тогда, как те уже были середи спящего города. Тигры блуждали по улицам, [393] ища добычи. Крики, присыпающие на помощь, разбудили спящих жителей. Между ними находился мужественный Гуанчо, который тотчас же стал в голове толпы, вооруженной вилами, дубинами, рогатинами и пиками, и отправился на то место, где предполагал найти лютых зверей. В узких улицах лошадь и аркан были бы бесполезны; но смелый зверолов, привыкший не убегать от таких противников, взял ружье и криком призывал к себе зверей. Весь город был объят ужасом, который еще более распространяли обыкновенные, в таких случаях, толки. Одни видели полдюжину тигров, которые волочили куски человеческого мяса; другие видели десятка два ягуаров, которые вскакивали на стены: это было общее нападение, устроенное владетелями пустынь, чтоб дожрать весь город; это была месть Гуанчам, которые ведут с ними постоянную войну. Тысячи проклятий перелетали из уст в уста против нечестивых победителей хищных зверей, которые были виноваты в этом ужасном возмездии. Толковали что Гуанчей нужно извести, побить каменьями, сжечь живых... и, между тем в это время смелый Гуанчо, легкий как серна, мужественный как лев, повсюду спрашивал, где опасность. Два ягуара пробрались в цитадель и перескочили чрез невысокий вал, в поле, третий же, запутавшись в улицах, искали верной добычи. Гуанчо приходит. Самые храбрые, вооруженные жители, при его виде становятся еще мужественнее и самые робкие делаются смелыми. Вот тигр и его враг встретились лицом к лицу. Оба смотрят друг на друга сверкающими глазами, оба готовы напасть и защищаться как два врага, которые давно искали случая сойтись. Разъяренный и хитрый тигр присел; Гуанчо подходит к нему на одном колене приложив ружье к плечу; он хочет спустить курок... отворяется дверь, хищный зверь бросается и, вот уже, в его железных когтях женщина, мать, с растерзанною грудью. Она прогнулась держа дитя в руках; она хочет бежать и на порог встречается с тигром. Предоставив себя на жертву разъяренному зверю, она бросает дитя за свою постель...

«Ужас поразил всех. Гуанчо бросился как стрела, едва дыша, с ужасным лицом, стал в дверях того же дома, и криком отвлек внимание тигра, готового уже открыть свою пасть. Изумленный зверь остановился, глухо проворчал; он вознегодовал, что осмеливаются нападать на него; он морщит усатые свои губы, скалит острые клыки, а Гуанчо, и в это время спокойный, перекладывает ружье в левую руку, а правой делает знак толпе, что зверь ему принадлежит. Полумертвая женщина, у которой кровь текла струей из пяти или шести царапин, говорит храброму Гуанчо самым слабым, едва внятным голосом: «Убейте меня, убейте меня, но только спасите мое дитя!» — Не шевелись! отвечал Гуанчо. — Потом стал напротив тигра; тот бросается, и, падает пораженный на самом лету. «Смерть! воскликнул победитель: смерть, picaro! Он уже никого больше не разорвет. Помогите матери...»

«Гуанчо спокойно вышел, почти не обращая внимания на благословения толпы, которая его провожала, и даже не взял шкуры своей жертвы. Я видел этого молодца в кофейном доме, где он [394] взял стакан сахарной воды. Он был невысок, худощав; взгляд имел чрезвычайно быстрый, живой; движения его порывисты, речь короткая. Он мне рассказал тысячи опасностей, которым подвергался в своей жизни, и он говорил все это в самых живописных выражениях. Это была дикость, но преисполненная величия и великодушия; это была верная картина сильных страстей, портрет могучей души.

«Отъезд на охоту, пустая степь, жар и покорность усмиренного бегуна, первый крик дикого зверя, надежда победы, борьба и ее превратности, торжество и его радости, все это было описано с энергическим спокойствием, которое проникло бы до дна вашей души. «Чувствовали ли, вы, сказал я ему, когда он окончил свой слишком короткий рассказ, боязнь, когда в первый раз сошлись с тигром?» — Да, это правда, я боялся его упустить. — «Вы были одни?» — «Один. — «Ваш отец также занимался ловлей тигров?» — Мой отец не имел соперников в этой забаве. — «Разве это ваша забава?» Нет; нужда. Охотники до тигров также родятся, как родятся лавочники. Мы должны исполнять свой долг, и тем лучше тому у нас, кто исполняет его счастливо и ловко. — «Пользуетесь ли вы славою между товарищами?» Мне не приходится самому себя хвалить, но я уверен, что если вы кого спросите в городе, вам скажут о Людовике Кабрере то, что я сам не осмелюсь вам сказать. — «Мне рассказали ваш удивительный подвиг, когда три ягуара посетили город, мне кажется, вы такой же мастер владеть ружьем как и арканом?» — О, я не мог оставить тигра, тогда погибла бы женщина. Бывают случаи в которых сердце лучше целит, нежели глаз. — «Знаете ли, что ваши слова превосходны?» — Я сомневаюсь в этом, но они истинны: я уверен, что я попал в то место зверю куда метил. Бедная женщина! — Вы ее видели после?» — Она меня нашла: надо было покориться ее благодарности и благословениям. Когти глубоко проникли, кровь лилась ручьем. Еще бы две царапины, и она бы погибла. — «Друг, я вас уважаю и удивляюсь, как одному ремесленнику на Мысе Доброй Надежды, который, как вы, благороден, великодушен, храбр, и который поражает львов, так как вы тигров». — Он очень счастлив. Говорят, что там львы иногда страшнее наших ягуаров. Мне бы хотелось попробовать. — «Вы бы были побеждены с одним арканом». — Ба! ба! тот не знает его могущества, кто не умеет им владеть. Никакая сила не устоит против узлов, нашего аракану и того быстрого движения которым схватывается добыча. Массы одни только непобедимы нашим оружием: с носорогом, гиппопотамом и слоном, только с этими животными я отказался бы состязаться. Наши американские львы — бараны; мы их презираем; а тигры иногда такой кусочек, что не скоро и сваришь. Бенгальский тигр не имеет движений особенно быстрых, однако ж, часто, вдруг со всею эластическою силою своих членов бросается вверх, и таким образом избегает роковой петли. Последний тигр, которого я убил, лежал почти на брюхе, передние лапы и голова были положены на большой, гладкий камень; я был в десяти шагах от него, и спуская аркан, поднял лошадь на дыбы. Очевидно было, что [395] яростный зверь бросится на мою правую сторону, а он очутился на левой. Его движение было так быстро, оно так его далеко отнесло и оглушило, что я имел время собрать аркан и составить петлю. Я думаю, что это был самый большой ягуар, из убитых в Парагвае. — «Вас учил отец?» — Да; здесь, на ристалище, где он мне показал как должно маневрировать; но в степи меня никто не провожает и не провожал. Эти вещи, видите ли, не преподаются: для этого нужно иметь теплую красную кровь в жилах, доброго коня под собой, и сердце, которое не слишком шибко бьется. Истинная храбрость появляется часто в минуты опасности. — «Удалось ли вам убить первого ягуара?» — Никогда я не убивал так ловко; оно правда, отец мне дал своего любимого коня. Никакое животное в мире не имеет такой понятливости как этот друг, товарищ всех моих наездничеств. Если бы мне за моего Бепа предложено было три тысячи пиастров, и тут бы я его не отдал. — «Ваша лошадь называется Бел?» — Да, мы им даем односложные имена, чтоб легче повелевать, и чтоб они не могли ошибиться в приказаниях. — «Все, что вы говорите, удивительно». — Все, что я сказал, очень просто, и очень естественно. Если бы у вас, в окрестностях Парижа, были тигры, там тоже стали бы охотиться за ними. — «Да, если б мы были Гуанчи».

«Человек этот никогда не пил ни вина, ни водки, ни рому; он ест только печеное мясо и вареную зелень. Он уверял меня, что ему без сигары нельзя бы было прожить и часу. Он курит иногда во время охоты с ягуаром. И вы курите, милостивые государи, когда идете за зайцами.

«Вообще все Гуанчи малорослы, приземисты, худощавы, костисты, крепки, сильны, решительны, смелы, понятливы; они говорят отрывисто, мало; настоящий их язык, в глазах: там его речь и красноречие. Он идет, и вы находите твердость и жизнь там, где виделись только слабость, смерть. Когда Гуанчо спокоен, это — сытый лев; водопад, остановленный в своем падении зимой. Голод пробуждается, лед тает от солнца... и, тогда степь наполнена им. И как все бежит, трепещет, перед водопадом или львом, так и перед Гуанчо все бежит и трепещет. Гуанчо, по привычкам и смелости похож на Патагонца, и отличается от него только наружностью. Патагонец росл, атлет, величествен, говорун; он, кажется, хочет одушевить пустыни, по которым проходит, а этот, напротив, гармонирует с ними, и не удостоивает ответу рев бури или ягуара; в степи скорее струсит ягуар чем Гуанчо, с которым ходят всегда неизменные два друга, аркан и лошадь: с ними он никогда и ничего не боится. Лошадь Гуанчо такая же тощая и низенькая; она, по хозяине, сильна, крепка; глаза и ноздри ее пышут пламенем. Гуанчо с конем — две силы вместо одной, одна воля вместо двух. Этот конь — верный друг своего господина. При встрече ягуара они не убежит, потому что догадывается, понимает, знает, что это принесло бы стыд ему, и если господин падает в борьбе, он падает вместе, подле него. Говоря о Гуанчо, нельзя промолчать об его коне, которого чем труднее ему удержать, тем более он его ценит, любит, холит.

«В Монтевидео Гуанчи продают тигровую шкуру по четыре и пяти пиастров. Это оттого так дешево, что у него квартира [396] степь; слуг он не кормит, любовниц не содержит. Спать ему захотелось, он ложится на землю, камень или лошадь заменяют ему изголовье; в одной руке узда, а в другой верный товарищ, кинжал. Голоден, он бросается к стаду диких лошадей, которых там множество, схватывает одну арканом, сваливает, вырезает кусок мяса, зажигает хворост, жарит и ест сочный бифстекс. Иногда он переменяет блюда: конину на мясо тигра, страуса; все свои потравы он запивает водой. Вырученные деньги употребляет на покупку одежды и починку оружия. Кстати о наряде. Наряд Гуанчо — шляпа с широкими полями, которые подвязываются на подбородке черною или красною лентой; круглая епанча, с отверстием для прохода головы, вышитая разными узорами; под ней бархатная куртка с металлическими пуговицами, легкие панталоны до колен, сапоги до пальцев, которые остаются голыми. Сапоги сделаны из вывороченной кожи с лошадиной ноги; на каждом сапоге с наружной части прорезано отверстие и сделан мешочек куда вкладывается отлично закаленный кинжал: Ни один Гуанчо никогда не возвращается в Монтевидео, чтоб не нес две или три тигровые кожи».

После Монтевидео мореплаватели зашли в Рио-Жанейро. В этом городе, во время путешествия ученой экспедиции, ничего замечательного не произошло, только город украсился несколькими новыми зданиями. Господин Араго, во время кораблекрушения успел спасти кое-какие редкости, и в том числе две головы Зеландцев, которые были великолепно вытатуированы и хорошо сохранены. За эти головы один рио-жанейрский бриллиантщик предложил ему разные бриллиантовые вещи. Араго уступил, тот головы взял, а бриллиантов не дал. Обиженный артист жаловался тамошнему правительству, и этот процесс доставил ему случай быть представленным супруге императора дон Педро, Леопольдине, сестре Марии-Луизы.

Господин Араго, во время бытности своей в Рио-Жанейро, часто бывал принят Леопольдиной, иногда занимался вместе с ней рисованьем и играл на биллиарде с ее супругом, Дон Педро, о котором говорит, что он очень крутого нраву. Перед своим отъездом, господин Араго откланялся великодушной Леопольдине, которую вскоре смерть похитила от обожавших ее подданных. Галиот экспедиции, «Физик» (Physicienne), отвез странствователей. «Вот и Пик Тенерифский выказал свою главу, увенчанную снегом и огнем. Он возвышает, распространяет над окрестностию и далеко в воде отражает свою гигантскую тень. Теперь он предстал в полном величии, мы идем, и он, атлантический исполин, понижается, умаляется, сравнивается с водой, и исчезает. Увы, так исчезают все мирские величия... Ветер свежает, становится порывистым, и мы скоро укроемся от шквалов под Асорским колоссом, волканом потухшим, но всегда грозным. Пик Асорский исчез как и его брат. Ураган не перестает изрыгать свои кипучие порывы. Горизонт суживается, так валы высоки; никакой корабль не показывается. На другой день мы увидели английский остров Уайт (Wight), и поворотив борд приветствовали землю Франции».

Текст воспроизведен по изданию: Souvenirs d’un aveugle. Voyage autour du monde par M. J. Arago. (Воспоминание слепца. Путешествия вокруг света. Я. Араго. Париж, 1839) // Сын отечества, Том 3, № 34. 1841