Souvenirs d’un aveugle. Voyage autour du monde par M. J. Arago.

(Воспоминания слепца. Путешествие вокруг света. Я. Араго. Париж, 1839.)

Статья вторая.

Погостив в Омбае, экспедиция заходила к Тимору, а оттуда отправилась к Молуккским Островам. У Писсанга, одного из этих островов, моряки повстречали царя Гвебе (Guebe), который с своею флотилией приставал к их кораблю и пробыл на нем несколько часов.

«Флотилия царя Гвебе состояла из трех каракор, наполненных множеством воинов. Из первой, которая к нам причалила, раздался умоляющий голос: это была просьба двух главных офицеров царя Гвебе, о позволении взойти к нам на палубу. Мы позволили и они мигом очутились подле нас. Наш бравый и до крайности безобразный матрос Пти был истинно благополучен, что увидал наконец людей безобразнее себя. Он гоголем прохаживался по палубе, и пальцем укалывал своим товарищам на посетителей. Против них, он действительно был, если не Аполлон, так по крайней мере Антиной. Наконец причалил и сам Гвебе. Он не спрашиваясь вскочил на палубу, подошел к капитану, попросил пера, чернил, бумаги, наставил арабских каракуль, которыми высказал свои приветствия капитану, его жене и всему экипажу. Потом просил или, лучше сказать, приказывал нам остановиться у своего острова, уверяя, что мы будем приняты с почестями и не будем нуждаться в припасах. Огорченный, [362] как казалось, нашим отказом, он утешился тем, что нас проводит до Равака.

«Этот дикий царь или, лучше сказать, атаман пиратов, называл себя капитаном Гвебе. Он невысок ростом и очень худощав; лоб у него открытый, скулы выдавшиеся; глаза без бровей, маленькие, блестящие, живые; нос короткий, остроконечный; рот почти до ушей, и в нем, как в пещере, две три пары изжелта-зеленых зубов, а на подбородке седая эспаниолка; руки и ноги у него длинные, сухие; кисти и стопы широкие, безобразные; плеча острые; грудь узкая. При всем том дикарь живой, проворный, прыгун, вдруг сделает скачок сажени в три, а назад возвращается прыгая с ножки на ножку. Он чрезвычайно любопытен; ему хотелось все видеть, все знать: хитер как лиса: пожмет руку одному, потреплет по плечу другого; нагрубит матросу, поласкает офицера. Он пел, смеялся, говорил так проворно, что у нас голова кружилась от его болтовни. Он казался удивленным, что ему не улыбались на его дружеские или покровительственные речи. Между тем наши и его матросы производили между собою мену. Наши давали платки, ножницы, бритвы, ножи, иголки, гвозди, а получали взамен луки, стрелы, щиты, соломенные шляпы, совсем иного виду как европейские, и довольно крупный жемчуг, который дикари держали в бамбуковых коробочках. Все это происходило на походе, корабль все шел вперед, и каракоры, следуя на буксире, казалось, хотели ехать с нами. Однако ж наш капитан рассудил, что соседство таких приятелей не совсем выгодно, и распрощался с царем Гвебе. Тот расставался неохотно, и обещал сойтись с нами в земле Папусов, где мы хотели стать на якорь.

«Гвебейцы с удивительною ловкостию управляют своими длинными каракорами. Эти лодки очень похожи на древние галеры, и также имеют по два и по три ряда весел. Длина их от сорока до шестидесяти футов; они узки; корма и нос необыкновенно высоки, и оканчиваются шаром или полумесяцем, в которые вставляется вымпел.

«Мы сказали, что Гвебе приветствовал капитана и его жену. Это требует пояснения. Дело в том, что жена капитана Фресине, миленькая, молоденькая женщина, страстно любила своего мужа, и никак не захотела остаться в одиночестве на четыре года. Она, чтобы не томиться, не умирать каждую минуту, как только вспомнит об опасностях, угрожающих милому другу, решилась ехать с ним, и ни просьбы матери, ни увещания друзей, ни страх опасностей такого дальнего и долгого плавания, не могли поколебать мадам Фресине. Она нарядилась гардемарином и вместе с мужем вступила на борд Урании, где, в продолжении всего путешествия, за свой ум, любезность и доброту, пользовалась всеобщим уважением. Первый новый остров, открытый нами в Тихом Океане, был назван, в честь мадам Фресине, Островом Розы.

«Жители острова Равака разбежались при нашем появлении. Вначале они в своих пирогах, — только ночью скользили по проливу, который отделяет остров Равак от другого, Вайгиу. Потом, [363] мало-помалу, островитяне ободрились, наконец подъехали к корнету, взошли на палубу, пробовали кушанье матросов, примеряли их куртки и кончили свои визит воровством, за которое, впрочем, не были наказаны, для того, чтобы они не скрылись совсем. В другие свои посещения дикари привозили дорогие раковины, красивых насекомых, редких бабочек, огромных живых ящериц, которые были привязаны к палкам. Эти чудовищные гады водятся во множеств в Бони и Вайгиу; укушение их производит лихорадку, которая продолжается неделю и более».

Остров Равак представляется в видь песта: оба конца его широки, высоки и бугристы, середина же плоская, узкая. Ширина острова около полмили. Островитяне, народ бесчувственный, мирный, очень некрасивый, неопрятный, и неуклюжий, однако ж не лишенный ловкости в движениях: это видно, когда они ловят рыбу. Дикарь становится на носу своей пироги, как Нептун, с двузубою вилой в правой руке, внимательно сторожит рыбу, и лишь только ее заметит, на расстоянии тридцати шагов, поражает своим острым оружием. Из двадцати пяти ударов, не больше двух минуют своей цели. Остров Равак почти усеян могилами. Могилы эти покрыты низенькими шалашами, из прутьев банана и пальмовых листьев. Четыре стены так плотны, что не пропускают ни ветру, ни дождя, ни насекомых; с лицевой стороны проделана узкая дверь. Наклонившись, можно пройти довольно свободно во внутренность такого памятника. Окрестность могилы усыпана мелким, белым песком. Господин Араго входил в главный памятник равакского кладбища, и нашел там несколько, стоймя поставленных, шестов, на которых были навязаны шерстяные и шелковые, разноцветные ленточки: большую раковину; много обломков оружия, китайского фарфора тарелку, и деревянную скамейку. Снаружи, пять очищенных и хорошо сохраненных черепов, и несколько грубо вырезанных из дерева фигур, вероятно идолов, дополняли украшение гробницы.

Гвебе сдержал слово, пришел к Раваку. Едва его каракоры показались на горизонте, все тамошние жители разбежались, пироги исчезли; берег опустел и море стало чисто. Туземцы боятся этого пирата словно голодного волка. На этот раз с ним были два его министра и много старших офицеров. При закате солнца, дикие пираты разостлали на палубе скатерть или ковер, наставили несколько тарелок китайского фарфору, несколько сосудов с желтоватым крепким вином, с рисом и плодами. Гвебе, оба его министра и еще один офицер стали на колени, пробормотали нараспев несколько фраз, прерываемых фырканием, сели и начали есть с большим аппетитом. Другие подчиненные царя Гвебе тоже ели, но не молились. Господин Араго спросил у самого Гвебе о причине этого, и тот ему объяснил, что те люди еще не достойны сообщения с Богом и не могут молиться: этим преимуществом пользуются только первые храбрецы. Закуска продолжалась около получаса; они все ели руками, пили из одного сосуда.

После Равака мореплаватели посетили Марианские или Воровские Острова. Эти острова им дики, ни образованы: там вы встретите [364] древние и новейшие нравы, суеверие и идолопоклонство, полуприкрытое испанским фанатизмом. Житель этих островов утром кажется таким человеком, ввечеру совсем другим. В одно время он ревностный католик, в другое чамор и идолопоклонник или, наконец, вовсе без веры. Вообще жители этих островов ленивы, неопрятны, и поэтому страдают от проказы, несмотря что воздух там благорастворенный; вода чистая, прозрачная; плоды нежны и в изобилии растут в обширных прелестных лесах. На жителей гадко смотреть, так они нищи и искажены проказою. Господин Араго, с матросом Пти, ходил в деревню Мария дель-Пилар. Вот его описание. «Шесть низких, развалившихся, хижин на сваях, составляли деревню. Мертвое молчание царствовало вокруг этих гробов, никого на пороге у дверей, ни души на мураве или в тени бананов. Я взошел в первую хижину. В ней нашли мы только одного человека, лежащего в висячей койке, на фут от полу. Он на нас взглянул какими то безумными глазами и спросил, кто нас прислал. Я сказал, что мы пришли смотреть деревню и готовы помочь несчастным сколько можем. «Ну так дайте что-нибудь: мне нужна помощь». И он показал нам свои ноги. Они были до костей изъедены проказою. Пти, не спрашиваясь, бросил ему рубашку, и мы с ужасом вышли. В другой хижине мы нашли мать, кормившую трех или четырехмесячного ребенка, всего покрытого язвами. В третьей, застали молоденькую девушку стоявшую на коленях подле умирающего. Она из тыквенной бутыли наливала воду на кусок грубого холста, которым обтирала члены страдальца. Я тихо произнес обычное приветствие Испанцев: Ave Maria! «Gratia plena», отвечала девушка, не поворачивая головы. Окончив свой печальный долг, она встала и хотела уйти, но заметив нас спросила: «Кто вы?» — Иностранцы, Французы, приехавшие несколько дней назад в Гухам. — «Дайте что-нибудь на бедных страдальцев». Мы дали ей несколько белья. «Помяни вас Господь», сказала она, и исчезла. «Куда она пошла?» спросил я у нашего проводника, который не произнес и двадцати слов по выходе с нами из городу. «Она пошла помогать другим несчастным; у нее только и занятия». — Но ведь она сама может заразиться и также умереть! — «О, нет, сударь; ее Бог бережет: это Его угодница, это Долорида». Почти в каждой хижине находили мы безобразные трупы мужчин и женщин, то на койках, то на цыновках. Долорида заходила ко всем и облегчала их страдания. Во ста шагах от этой деревни находятся шесть других хижин, почти пустых, за этими домами, то же в стах шагах, стоят три маленьких, очень опрятных, домика. «Здесь живет Долорида, сказал наш проводник: она возвращается не раньше вечера, когда всех обойдет». Мы вошли в дом. Долориды не было. Чрез несколько времени молодая труженица вошла, стала на колена, прочитала в полголоса «Отче наш» и «Богородицу», и потом уже приветствовала гостей. Она была девушка лет осьмнадцати, очень приятной наружности, брюнетка, почти медного цвету, с черными, волнистыми волосами, и необыкновенно выразительными глазами. Вся одежда ее состояла в белой [365] коротенькой юбочке. Долорида помышляла только о небесном: одна вера могла поддержать ее в исполнении опасного обета ходить за страждущими проказою. Она была истинным ангелом-хранителем жителей деревни Мария-дель-Пилар. Чрез два месяца после этого свидания, я опять у видел Долориду в Аганьи, в церкви. Она всё еще была здорова и свежа. На мой вопрос о ее человеколюбивых занятиях, она скромно отвечала, что ей стало нечего делать в Мария дель-Пилар. — Отчего? — «Нет больше больных». — Они выздоровели? — «Умерли». За два дня до нашего отъезду из Гухама дома Аганьи опустели: все были в церкви: там раздавалось погребальное пение. Потом оттуда потянулся длинный кортеж, состоящий из мужчин и женщин, Чаморов и Испанцев, они шли тихими шагами, потупив головы; сзади этих людей шел священник, а за ним вынесли гроб, покрытый белою простыней. В десяти шагах от церкви была вырыта могила. Гроб опустили, и каждый из присутствующих, на коленях, рыдая, бросал горсть земли. Проказа никого не щадить. Долорида переселилась в лучший мир».

Остров Гухам имеет сорок миль в окружности; он образован из кораллового известняка; береговые утесы высоки; северная часть острова пуста. Аганья — столица Гухама, город довольно красивый, с широкими прямыми улицами, площадью, церковью, и дворцом губернатора. В ней считается 570 домов, из которых только пятьдесят каменных, остальные выстроены из бамбуку и пальмы. Они отдельно стоят один от другого. Каждый дом состоит из двух покоев; один назначен для спальни хозяев, другой для всего: тут детская, приемная для гостей, столовая и, наконец, хлев для домашних животных. Деревянные домы построены ни сваях на четыре или на пять футов от земли У каждого спереди и сзади есть сад, засеянный табаком и цветами. Домашняя утварь состоит из нескольких скамеек, коек, аспидных досок для свертывания табаку, иготей для толчения сикаса (sicas); трех или четырех изображении святых; нескольких кокосовых сосудов и вилок из сандального дерева. В этой стране, по благоприятству климата, человек быстро проходит все возрасты, почти вдвое скорее чем в Европе. Там мальчики около четырнадцати лет могут жениться, а девочки около двенадцати выходят замуж. Араго видел там тринадцатилетнюю мать, которая кормила двух близнецов. Среднее число детей на каждое семейство можно положить четыре или пять. Араго знал в Аганьи одного старика, у которого было двадцать семь живых детей. Тамошний губернатор, господин Мединилья, сказывал также, что у них была женщина, которая считала сто тридцать семь своих отродьев. Коренной язык Марианцев гортанный, отрывистый, очень трудный для иностранца. Некоторые слова произносятся в нос, другие хрипением горла, точно как у чахоточного. Чамор очень любит метафоры и перифразы: говоря о легкости каролинской лодки, он называет ее пищею бурь, рассекающею ветер, самим ветром. Тихое море они называет зеркалом небес. Хороший день — улыбка Верховного Существа. Пальмы — перья земли. Письмо — язык глаз. Страсти — болезни души. Облака — воздушные корабли. [366]

В семействах родители пользуются особенным уважением. Дети говоря с отцом всегда прилагают титул светлости или превосходительства. Отец один имеет право в голос читать молитву: прежде его ни один член семейства не смеет ни за стол сесть, ни спать лечь. Марианец, по характеру, много похож на Испанца: он даже ревнивее Кастильца и так же набожен, до фанатизма. Наряд марианских островитян хорошо приспособлен к знойному климату. Женщины носят камзол, длиною до колен, который оставляет плечи и шею голыми, и завязывается на груди двумя или тремя тесемочками. Носят также юпки обыкновенной длины, ноги всегда босые. Шея и руки украшены нитками бус. Гухамская красавица не ходит, а прыгает; она красивее Андалузянки, имеет то же величие и не менее кокетства. Барышни эти курят и жуют табак; их сигары огромны: у них даже считается щегольством иметь во рту сигару вершков шесть длины и около осьми линий в диаметре. Мужчины носят белую рубашку, широкие панталоны, доходящие только до колен, а с колен ноги голы. Походка у них свободная, приемы тоже. Цвет тела Марианцев темно-желтый; зубы у них блестящей белизны, пока по употребляют порошка с известью; глаза большие, блестящие, ноги, как у женщин, нежны. Это довольно странно там, где почти все ходят без обуви. Чамор по лицемерным и вороватым ухваткам несколько походит на Китайца. Едва он вошел к вам в комнату, зоркий глаз его сейчас высмотрит добычу, и тут развивается вся его сметливость. Если вы вздумаете наказать его за покражу, удвойте кару, потому что он, наверно, утащит что-нибудь во время наказания. Чамор ворует не но нужде, а по инстинкту, может быть по привычке. Часто он крадет одну картофелину, или одну бусу из четок, или лепешку, или какой-нибудь сосуд; пройдет несколько минут, он бросает украденную вещь. Название, данное этим островам Магелланом, отлично туземцами подтверждается.

Марианец от природы музыкант: он встает, поет; работает, поет, и засыпает, поет. Туземное наречие очень музыкально: его можно было бы переложить на ноты. Избалованные, изнеженные, жарким климатом, Марианны чрезвычайно ленивы и выше всего ценят негу, сладостное бездействие, far-niente, под шумок ветру в роще, под плеск морской волны или журчанье горного потока. Иногда вы услышите испанское болеро или кастильскую сегадилью, но и то только от детей, которые еще не успели облениться. Большие вовсе не танцуют, а дети, каждый вечер, после трудов, только ждут позволения начать пляску. Они ставят на землю шляпу, очерчивают около нее круг, шагов четырех или пяти в диаметре, далее, шага на три, другой, параллельный первому. В промежутке этих двух кругов действуют пляшущие, не выходя из предположенных себе границ. Девушка начинает движения маленькими минами, гримасами, которые говорят, что ее сердце бьется сильнее обыкновенного; кавалер следит за нею взором и отвечает ей подобными же минами: он разделяет ее волнение, и вслед затем начинается прелестный мимический танец, в котором выражаются признания, страстные мольбы, кокетство, ревность, [367] одним словом, любовь, со всеми ее оттенками. Это та же шега, что в Иль-де-Франсе, с тою только разницей, что там она переходит в буйную, дикую оргию, а здесь украшается всеми прелестями невинности, и сохраняет формы изящного. Любимое зрелище туземцев — петуший бой, который учреждается обыкновенно по воскресеньям.

Губернатор Марианских Островов, господин Мединилья, тешил приезжих Французов праздниками. Господин Араго между прочим описывает танцы, называемые Монтецума.

«Увеселения эти происходили при дымном освещении множества факелов, которые во все стороны отбрасывали тысячи фантастических теней. Я уж не знаю откуда господин Мединилья добыл столько разных костюмов для действующих лиц дивертиссемента, которым он вздумал позабавить нас. Нас уверяли также, что эти танцы происходили в Перу, и в провинциях Восточной Америки, при всякой религиозной церемонии, как например, при солнечном затмении. Все действующие лица были пресмешно наряжены, разукрашены лентами и перьями. Шестнадцать человек танцоров стали в две паралелльные линии, на пять или шесть шагов расстояния одна от другой, запели тихо, монотонно; потом величественно шли, или скорее скользили один к другому, опахивая себя веером, из перьев различных птиц, гремя кокосовым орехом в котором были камешки. Кокос они держали в левой рук, а веер в правой. Сошедшись на одной линии, они остановились, быстро пропели несколько слов и перевернулись на пятах. Тут главный танцор, представляющий Монтецуму, то есть, предводителя пляски, прошел весь ряд и пронес свой огромный, великолепный веер и скипетр с золотым яблоком, над головами выстроившихся плясунов, потом те снова разделились на два отряда, в том же порядке как сошлись. Это только вступление, пролог. Монтецума садится на приготовленный себе трон или кресло, и тут уже начинается настоящая пляска, которая, по разнообразию и ловкости движений марианских танцоров, удивила бы даже наших европейских хореграфов. После нескольких многосложных фигур танца, царь плясунов, Монтецума, встал, прошел взад и вперед по рядам танцующих, разлучил их, и опять сел на свое место. Началось третие действие, бой на смерть. Танцоры вооружились пиками и щитами, и начали драться. Они наносили друг другу удары, которые могли бы быть очень опасными, если бы это делалось не с такою изумительною ловкостию. Наконец Монтецума громко воскликнул что-то, махнул скипетром, оружие выпало из рук воинов и они по братски обнялись. Танец кончился. Я забыл сказать, что во время этих важных, торжественных игр, двое малюток, одетых в фантастический костюм, с комическими масками, плясали около главных актеров, делали тысячи скачков, прыжков, резко кричали и свистали. Это были паяццы труппы. Потом мы были еще зрителями другого, очень красивого, дивертиссемента, который называется «танцем одетой палки». В землю воткнули гладкий шест, вышины футов в двадцать пять, с верхушки которого ниспадали длинные широкие ленты различных цветов. Танцоры, образовав [368] круг, вертятся около шеста, всякий схватывает конец одной ленты, предводитель вереницы бежит вокруг шеста, за ним другой, а там третий, четвертый. Потом первый возвращается, ведя одну половину вереницы навстречу другой, и они сходясь расходясь параллельными кругами и спиральными линиями, вместе с лентами образуют фигуры чрезвычайно оригинальные, в роде прихотливых явлении калейдоскопа».

Марианские острова замечательны еще тем, что там женщины первенствуют над мужчинами. Женщина никогда не принимает имени своего мужа. Испанское правительство хочет искоренить это обыкновение, однако же оно до сих пор не исполнило своего намерения. Женщине первой подают за столом, не из уважения, а по обязанности, по долгу, по почтению. Ей подается первая сигара, которая закуривается в доме. Если умрет мужчина, траур носят два месяца; если же женщина, шесть месяцов. Когда женщина выходит за человека беднее себя, муж обязан работать за жену, нести все труды домашних забот. Если супруги равного состояния, то труды делятся пополам. Когда брат или отец девушки спасет от опасности человека достаточного, и он нравится, то он, из благодарности, должен на ней жениться. На этих островах господствует постоянная вражда между семействами чисто чаморскими и смешанными с испанскими. Первые презирают вторых, а те ненавидят первых. От этого по деревням часто случаются драки насмерть, и нередко находят на улиц безобразные трупы, которые свидетельствуют о жестокости или, лучше сказать, безумии победителей. Любовь гухамских красавиц то же отличается своеобразным, оригинальным характером. Вот образчик. Доминго Валес, Испанец из Манильи, приехал на Марианские Острова искать счастия, которого не нашел в своем отечестве. Губернатор архипелага, Хозе Мединилья, полюбил его, принял в число офицеров своей свиты, отвел ему участок земли и помог обзавестись. Доминго пожил года два и соскучился в одиночестве, стал искать себе подруги. Не одна из девушек Аганьи была бы рада нести супружеское иго вместе с сеньором Доминго Валесом, но та, на которую пал его выбор, неизвестно почему, отказала ему наотрез. Самолюбие Испанца было жестоко оскорблено, однако ж он не отступил от первой неудачи и предположил непременно восторжествовать над капризом девушки: он был любовник настойчивый, решительный, именно такой, какого нужно урожденной Гухамке. Анхеля была девушка, лет шестнадцати, пылкая, живая, веселая, но гордая. Она могла назваться красавицей и возбуждала зависть своих подруг. Ежедневным занятием ее была охота. Одна она не испугалась землетрясения, которое на острове разрушило многие домы; одна она не бросилась на колени, умолять разгневанные небеса. В Гухаме ее прозвали маленькой чертовкой, между тем все ее любили, потому что не знали за нею ничего, кроме доброго. Доминго в первый раз встретил ее на охоте, а потом на празднике, где она очаровала всех своею пляской. При этой второй встрече Доминго подошел к ней и сказал: «Анхеля, хочешь быть моей женою?» — Нет. — [369] «Почему». — Потому что я не люблю тебя. — «А можешь полюбит?» — Нет. — «Я подожду». — Пожалуй жди. — Через неделю, Анхеля, выходя из церкви снова была остановлена Допингом. «Красавица, хочешь быть моей женою?» — Нет. — «Почему?» — Я не люблю тебя. — «Любишь другого?» — Может быть. — У Анхели был молодой сосед, красавец, ловкий, влюбчивый, который владел небольшим домиком, с прелестным садом, и пятидесятью кокосовыми деревьями в прелестной долине, внутри острова. Ввечеру второго свидания, дюжий Испанец показался в жилище соседа Анхели, неся на плечах труп. «Возьмите, сказал он пораженному семейству: он, бедняга, был не ловок; свалился с верхушки кокосового дерева, и все мои старания не могли возвратить его к жизни». Молва тайно обвиняла Доминго в убийстве, но никто не осмеливался сказать этого явно, потому что доказательств не было. Анхеля проводила до могилы обезображенные останки соседа, который тоже домогался ее руки. Глаза ее были сухи, она не плакала. Из этого однако ж не должно заключать, что она была совершенно равнодушна к молодому соседу. При погребальном обряде присутствовал также и Доминго. Черты его выражали тоску, огорчение. Это, говорили, было угрызение совести. Прошел месяц после этого происшествия, всеобщий ужас тоже миновал. Анхеля сидела на берегу моря, под навесом кокосовых дерев. Доминго давно искал встречи с непреклонною девушкой; он следил за нею когда она пошла в это уединенное место, и снова приступил к сватовству. «Анхеля будь моею», говорил он. «Не хочу». — Отчего? — «Оттого что ты любишь меня не так как должно». — Я люблю тебя истинно. — «Докажи». — Чем же ты хочешь чтобы я доказал тебе это. — «Сам придумай». — Хорошо; я придумаю и докажу. А тогда... — «Тогда я посмотрю». — Нет, тогда кончено: ты будешь моей женою или ни чьей. Понимаешь? Прощай, Анхеля, до завтра. — До завтра, Доминго. — В самом деле, на другой день, ввечеру, Анхеля молилась, по обыкновению, на голом кургане, где погиб святой Викторес, под ударами дикаря Матопанга. Туда пришел и Доминго. Он стал у опушки лесу, который шел но краям дороги. Окончив молитву, Анхеля хотела итти домой. Доминго остановил ее. «Ну, Анхеля, пора кончить пустые отговорки, говори, хочешь ли быть моей женой?» сказал он, ударив в землю прикладом своего ружья. — А где же доказательство, что ты меня любишь? — «Я люблю тебя Анхеля. Поверь мне на слово. Не требуй доказательства». — Я тебе сказала, что я не верю. Мне нужно доказательство. «Непременно хочешь?» — Непременно. — «Изволь». Доминго взвел курок и прицелился в девушку. Она стояла неподвижно и смотрела ему в глаза. Доминго опустил ружье и еще раз спросил: «Непременно требуешь доказательства?» — Непременно. — Он снова прицелился. Выстрел раздался, пуля свистнула и оторвала у девушки левое ухо. Анхеля приложила одну руку, к окровавленному виску, а другую, без малейшего выражения страдания или испугу, подала своему тирану. «Вот тебе моя рука, Доминго, сказала она: теперь я вижу, что ты меня любишь». [370]

К северу от Гухама лежит остров Ротта. Он гораздо меньше; на нем считается только четыреста пятьдесят жителей. Город Ротта имеет осемьдесять два дома, на сваях, как в Гухаме. Они почти все ветхи. Улицы, можно сказать, вымощены крестами, в память разных случаев. Так в одном месте поставлен небольшой крест в память рождения младенца; там другой, побольше, в память чьего-нибудь прибытия из Гухама или с другого острова; далее, третий, в память умершего старика, потом в память излечения вывиху, в честь взаимной любви, и так далее. Двадцать или двадцать пять крестов в каждой улице. Жители все католики, они не иначе проходят мимо этих священных знаков, как всякий раз становясь на колени. Мужчины, в будние дни, ходят совершенно нагие, и только по воскресеньям надевают шаравары. Женской наряд состоит из одного передника. В сравнении с гухамскими женщинами, они красивее, ловче, пламеннее. Походка их более свободна; волоса волнистее, мягче и чернее; ноги, руки удивительной нежности. На острове нет ни одного источника пресной воды: жители пьют дождевую, которую сохраняют в кувшинах. На каждом почти кокосовом дереве, с вершины ствола, сделан из листьев желоб, но которому дождевая вода стекает в подставленную посуду. В деревне этого острова такая тьма огромных крыс, что нельзя даже на улице двух шагов ступить, чтоб не попался под ногу грызун. Если колонисты не истребят этих крыс, то можно предвидеть, что крысы истребят их. От Ротты на север тянется цепь Марианских Островов. Ближе к Ротте лежит необитаемый, пустой, остров Агуиган, он представляет пик, увенчанной зеленью; подножие его омывают шумящие, неумолкаемые валы. За Агуиганом находится Тиниан, замечательный пребыванием адмирала Энсона, которого экипаж отдыхал от тяжких трудов и недугов под густою тенью дерев этого острова. Но Араго нашел Агуиган совсем не таким, как описал его адмирал. Я искал, говорит наш путешественник, величественных, гигантских пальм, плодоносного хлебного дерева, роскошных лугов, тенистых рощ и находил только захиревший кустарник. Я хотел пройтись по вечным и безмолвным лесам, и вместо того ступал везде на груды скал. Природа в этом краю вымерла, опустела; повсюду видны были следы разрушения и смерти. Тиниан — труп. Следовательно, Энсон и другие путешественники солгали? Нет. Дело в том, что на Тиниан две высоких горы, Сейпан и Анатаксан, два раскаленных горнила, в которых кипят, клокочут сера, лава и смола. В один из своих разгаров, вулканы эти потрясли все почву, раздвинули валы океана и перевернули, истребили ту богатую растительность, которую видел Энсон, превратили остров в пустыню, где несколько уже лет, начинает выростать новая зелень. Дайте ей вырости, и мое описание в свою очередь будет неверно.

«Этот остров, должно быть, был обиталищем большого народа, теперь стертого с лица земли одним из тех нравственных переворотов, которые разрушают государства, истребляют целые племена. Повсюду там видны развалины: на каждом шагу [371] встречаются остатки колонн, пилястров. Кто жил в этом огромном здании, в половину заросшем травою. Где гот народ, который его разрушил? Что сделалось с побежденными? Откуда пришли победители? Здесь мало верных опор для предположения, и нужна большая проницательность, чтобы ожидать что-нибудь в этой темени запустении. Лучше сохранившийся развалины находится во ста шагах от якорного места, с левой стороны дому алькада, который, с пятнадцатью человеками ссыльных, составляет все население острова. Между тем на архипелаге это называют городом, колониею; алькад зовется губернатором. Развалины эти образуют длинную галерею, футов в шестьдесят, с четвероугольными пилястрами, без украшений и без цоколи. Пилястры стоят на полушарии, положенном на основание. Четыре пилястра лежали под хворостом; шестнадцать, стоящих еще на месте, выжидают своей очереди, чтобы свалиться. Эти развалины похожи на те, что недавно открыты в Америке. Подле, ближе к берегу, находится очень красивый колодезь, футов двенадцати в окружности. В него сходят по красивой каменной лестнице. В нем вода солоноватая. Во внутренности острова повсюду находите обломки колонн, пилястров, которые высовывают свои белые головы из-под больших куч тропической зелени. Со временем, может быть, ученые археологи разберут эту изорванную летопись, откроют, в этом хаосе обломков, что-нибудь достоверное о тех, кто тут жил и строил, и история Нового Света приобретет несколько, новых, любопытных страниц».

Каролинские острова низки, песчаны, плодоносны, но окружены рифами, так что корабль у них не может пристать. «Там, говорит Араго, обитают мирные Каролинцы, в красивых плантациях, без внутренних раздоров, без внешних войн. Они храбры, человеколюбивы, великодушны, честны; прекрасны душой и телом; безделицу какую-нибудь принимают с живейшею благодарностию; прячут ее в оттянутое серьгами ухо, которое заменяет им карманы, и всегда на обмен дают либо свои нарядные передники, либо костяные удочки. Они стараются превзойти своих гостей в великодушии и делают это, не из гордости, а по доброте». Путешественники хотели было пристать к ним на несколько дней, потому что нуждались в воде, по все эти острова не имеют якорных мест, и окружены скалами, рифами, промежду которых проходят только летучие челны Каролинцев. Эта лодка, называемая про, с треугольным парусом и двумя балансирами. Кормчий управляет ногой, вместо руля. «Очень любопытно видеть, говорит господин Араго, как эти смельчаки, стоя или присев в своих щеголеватых про, играют ветрами, торжествуют над усилиями муссонов, и летают быстро как ласточки, посреди опаснейших протоков и самых тесных рифов. Им нет нужды, что лодка перевернется: они ее опять поставят. Не опасайтесь за их жизнь: море — их стихия; буря — им веселый пир. Каролинцы обладают непостижимою изворотливостью и ловкостью, посредством которых торжествуют над всеми непредвиденными затруднениями. Каролинец в одно и то же время — человек, рыба и птица. Посмотрите, их летучие про [372] рассекают воздух и валы, догоняют наш корабль, следуют за ним, окружают, пристают. «Лулу! лулу! (железа!)» кричат они со всех сторон, и робко взбираются на борд. Все эти дикари красивого росту; движении их свободны. В походке видно благородство; жесты выразительны. У двоих островитян, которым другие явно оказывали почтение, ноги были нататуированы необыкновенно правильно и с искусством. Это были таморы, начальники, полу-цари. Они отличались благородством приемов, высоким ростом и крепостью мускулов. Каждый островитянин на поясе имел передник, другие части тела оставались нагими. Некоторые из них имели ожерелья и браслеты из кокосовых листьев, сделанные с большим искусством».

Когда Араго ездил с своими товарищами на остров Тиниан, смотреть древности, лодка его опрокинулась у острова Ротты, и он, не умея плавать, едва не погиб: его спас один тамор. В эту поездку, Каролинцы, бывшие с ними, на месте пристанища, собрали множество кокосов, которые связывали штук по осьми, по десяти, спускали связку на воду и, толкая ее перед собой, вплавь достигали твоих про. Одна такая связка развязалась, и кокосы поплыли по воле валов. Островитянин остановился, подумал с минуту, беспокойным, досадным взором окинул рассеянные плоды и, увидев на берегу Араго, готового смеяться над его бесполезными усилиями, хотел было выйти на берег за другими орехами. Но Араго показал ему платок, давая знать, что он его получить, если поймает все кокосы. Дикарь принял предложение; и вот он, то протянувшись, то согнувшись, плавает по всем направлениям, ловя беглецов, как пастух сгоняет разбежавшихся овец, толкает одного головой, другого грудью, одним размахом появится у третьего, охватывает его коленями, борясь со всеми, нисходит и восходит вместе с валом. Наконец, после получасовой борьбы, вышел на берег и получил заслуженную награду. Каролинцы к плаванию приучаются с детства. Они бросают дитя в воду, и когда тот, раз, другой, захлебнется, поднимут его, положат на спину и снова пустят, приучают его держаться самому, потом заставляют нырять. Чрез несколько уроков пугливый ученик сам делается смелым наставником. Араго видел двух семилетних Каролинцев, которые плавали в море, в сильную погоду, и среди вспененных волн, по временам, совсем пропадали с глаз своих опытных отцов, и те были совершенно уверены в безопасности. Эти островитяне не менее ловки и на суше. «Я видел, говорит Араго, одного молодого Каролинца, который с проворством белки карабкался на вершину кокосового дерева, имея на плечах малютку, одного из тех плавателей, о которых мы сейчас упомянули. Добравшись до вершины, он снял мальчика, привязал его к гибкой ветви, и заставлял смотреть на свои ноги. От таких упражнений члены этих людей получают необыкновенную гибкость и крепость».

Один из опытнейших каролинских кормчих, лучший друг великодушного тамора, который спас жизнь господину Араго, поселился в Аганьи, года два тому, с единственною целию помогать своим землякам, которые с каждым муссоном прибывают в [373] Гухам для торговли. Он довольно изрядно говорил по испански, и рассказывал путешественникам много подробностей об архипелаге и нравах своих земляков. Вот его разговор с господином Араго. Для чего вы часто ездите к Марианнам? «Торговать». — Что вы приносите на обмен того, что вам нужно? — «Передники, банановые веревки, красивые раковины, которые здесь продают жителям другого мира (Европейцам), и деревянную посуду. Берем же ножи, удочки, гвозди, топоры». Вы не боитесь перенять пороки этой страны? — «Что нам с ними делать». — Случайно ли вы прибыли к Марианским островам? — «Говорят у нас, что это был заклад двух кормчих. Одна женщина должна была принадлежать тому из них, который дальше уйдет с своим летучим про; оба они прибыли и Ротту и там остановились».

— Кому же принадлежала женщина по возвращении их? — «Обоим».

— Но которому прежде? — «Уж не знаю: неизвестно». — Много ли вы теряете судов в эти частые поездки? — «Да, одно или два, каждые пять или шесть лет». — Чем вы руководствуетесь в море? — «Звездами». — Так вы их знаете? — «Да, главные, которые могут нам помогать». — Вы не имеете ли такой, на которую более других полагались бы. — «Имеем, это уелеуель (oueleouel): около нее все другие вертятся». Мы остолбенели. Потом спросили: кто вас этому научил? «Опыт». И после этого, с помощию маисовых зерен, которые мы велели подать, ученый тамор поставил полярную звезду (уелеуель), заставил вертеться другие звезды около Большой Медведицы; все это он разместил на столе, с такою точностию, что всех нас изумил. Что эти смелые кормчие действуют не по одному навыку, но руководствуются исчислением, это можно было заключить из того, когда тамор, показав нам звезду, с помощию самого большого зерна маиса, дал знать через повторенные ст, ст, ст, что она самая блестящая, Сириус, которую он называл сестрой Канопуса. Мы спросили: как они находят дорогу, когда звезды скрываются за облаками? — «Тогда мы наблюдаем течение». — Но ведь течения переменяются. — В таком случае у нас есть другой, более постоянный указатель: мы изучаем разные степени холоду ветров, и по этому узнаем откуда они дуют». — Есть у вас магнитные стрелки, компасы? — «Мы имеем один или два во всем архипелаге, но не употребляем его». — Между тем это верный вожатый. — «Мы сами также безошибочны, как этот инструмент. Море наша стихия; мы им и на нем живем; наши лучшие домы — легкие челны; мы ходим в них против самых высоких валов, между теснейшими и опаснейшими рифами. Мы скучаем только на земле». Ночь наступила; добрый и любезный Каролинец просил позволения возвратиться к жене; и мы должны были отпустить его. На другой день после этого мореплавательного и астрономического заседания, мы пригласили тамора на вечер к губернатору, потому что наши исследования не были еще окончены. Он пришел; как добрый горожанин, сел возле нас и, казалось, наше внимание льстило его самолюбию. Странно видеть, входящего в залу нагого человека, совершенно нагого, когда там все в европейских одеждах. Он был чрезвычайно весел, прыгал, пожимал нам руки, [374] трепал по плечам, ласкал нас. Казалось, не он был у нас в гостях, а мы у него. И если бы он заметил хоть одно движение, которое выражало бы жалость или сострадание, это оскорбило бы гордость его, как свободного человека, и он сумел бы доказать Европейцу неуместность его тщеславия. Он взял два ломтика арбузу, до которого по-видимому был большой охотник, и мы его попросили объяснить нам, с помощию арбузных зерен, положение различных островов архипелага. Он отлично нас понял; образовав группу Каролинских Островов, назвал каждого по имени, показал нам у которых были отмели и у которых опасные подводные камни. Он это сделал с удивительною верностию; и если случайно, ошибался, то, после размышления и соображения, опять поправлял. Впрочем, мореплавательные познания умного тамора не ограничивались одним знанием архипелага: он говорил об обширном Тихом Океане, как человек, почерпнувший сведения из верных источников. Посереди этих быстрых описаний, из которых мы не упустили ни слова, ни движения, означая Манилью, он вдруг остановился и опустил голову. И когда мы его спросили о причине этой внезапной остановки, он нам сказал, с грустию, смешанною с ужасом, что возле Манильи есть островок Япа (Yapa), населенный злыми людоедами; что несколько их лодок были недавно в архипелаге, убили много людей, захватили женщин и детей, и увезли, без сомнения, с тем, чтобы съесть. Мы спросили, точно ли он уверен что это из Япы приходили злые люди. «Да, да!» отвечал он сжимая кулаки. — Не нападали ли на вас Панусы и Малайцы? — «Да, да. Малайцы злы, но они никогда к нам не приходили. — «Когда на вас нападают, как вы защищаетесь?» — Каменьями, палками; потом бросаемся в наши про, пускаемся в море и просим ветров и облаков убить наших врагов». — Думаете ли им, что вас ветры и облака услышат? — «Это верно; теперь два года уж не видать тех злых людей на наших островах». — Для чего они к вам приходят, когда вы небогаты? — «Их заносит ветром». — Вот видите, не всегда ветры вам благоприятствуют. — «Потому что мы не всегда этого заслуживаем. Когда мы довольно наказаны за наши проступки, тогда злые возвращаются, и гнев небесный поражает их. — «Так вы думаете, что добрые наказываются злыми? — «Это истинно; добрые не могут хотеть наказывать кого-нибудь». — Даже и злых? Тамор подумал и не отвечал. — Есть ли у вас школы для детей? — «По крайней мере по одной в каждом селении». — Чему там учат? — «Молиться, делать передники, крутить веревки, плести сети, строить лодки и домы, знать звезды, плавать». — Кто же их учит всему этому? — «Обыкновенно самый старший из соседей, который знает более других». — Разве там не учат читать и писать? — «Это нам бесполезно». — Но мы, думаем напротив, что без знании письма не могли бы верно рассказать нашим друзьям, все то, чему вы нас сейчас научили. — «Да вы со своим писаньем, наскажете своим друзьям много неправды. А когда наша страна им понравится, и они захотят сюда притти, так здесь не найдется довольно жизненных припасов ни [375] для них ни для нас». Тут разговор наш был прерван приходом жены и дочери умного мореходца. Он проворно вскочил и пошел к дверям, чтоб принять их, и представил нам жену и дочь с непритворною радостию. Они были в том же костюм, как и тамор, и их стыдливость, казалось, ни сколько не страдала. Может быть, они еще сожалели об нас, видя, что мы, в солнечном жару, одеты так смешно и тяжело в суконные платья. Лицо царицы было очень приятное, хотя желтое, почти как у Китаянки; у ней только руки и ноги были татуированы; в больших, открытых глазах заметна была некоторая томность, и ее маленький рот, украшенный белыми зубами, произнес не много слов, но очень гармонических. Мало по малу она одушевилась и сделалась более разговорчивою.

У этих островитян три бога: которые, по мнению их, судят поступки человеков и большинством голосов решают приговор. Каролинцы, несмотря что остаются посреди бурь спокойны, важны, неустрашимы, при приближении каждого шквалу, садятся на пятки, оборачиваются в сторону угрожающих туч, устремляют туда умоляющий взор, бьют одной открытою рукой, по другой закрытой, и молятся злобному духу, чтоб миновал их.

Ежедневный гимн богам своим они воспевают собравшись в кружок и присев на пятки. Это пение, тихое, приятное, благозвучное, сопровождается движением рук и качанием, с удивительною гибкостию, всего тела. Песни имеют только три поты, стих продолжается с минуту, паузы пол-минуту. В этот промежуток, каждый закрывает лицо обеими руками. Оканчивая свей молитвы, они повторяют, ту, которая отгоняет тучи. Каролинцы веруют, что когда человек был добр в этом мире, то есть, когда он не бил свою жену, существо слабое, которое обязан покровительствовать; когда не воровал железа, вещества самого полезного, то он, по смерти, сделается облаком, и может, по временам посещать, своих братьев, друзей, на которых изливает росу или извергает гром, смотря потому, доволен он их жизнию или нет. Когда же Каролинец был зол, крал железо, бил жену, то он по смерти превращается в либуриу, то есть, акулу, которая живет в беспрестанной вражде с другими рыбами. Господин Араго был свидетелем одного случая, который доказывает, какое Каролинцы имеют почтение к своим таморам. Двое молодых Каролинцев лезли на кокосовое дерево и сбивали плоды. Пойдя на землю, они заспорили об расколовшихся плодах; от слов перешли к угрозам, от угроз к драке. Чем более их уговаривали перестать, тем более они разгорячались и беспощадно били друг друга зажатыми в кулаки камнями. Вдруг идет тамор. Он издали закричал на дерущихся, бросил вверх свою палку, и в ту же минуту ярость молодых людей утихла; они остановились как бы пораженные громом, камни выпали из рук; враги взорами просили друг у друга прощения, и потом обнялись с братскою любовью.

Каролинцы, которых Араго видел в Гухаме, вообще рослы, хорошо сложены, живы, проворны; они в дороге скачут; в [376] разговоре размахивают руками. В частной жизни между ними господствует всеобщее равенство. Татуирование, то есть, отличие власти, исчезает, и тамор есть только покровитель и защитник против страстей и стихий. Между ими столько отливов цвету кожи, что можно подумать, что они не уроженцы одного климату; одни смуглы как Испанцы, другие желты почти как Китайцы, третьи красны как бразильские Бутикуды; но большая часть их медно-желтого или медно-красного цвету. Ни один не имеет черты ни Негра, ни Папуса; ни один не похож на Сандвичанина, ни на Малайца. Лоб их широкий, открытый, увенчанный красивыми волосами; глаза, несколько прищуренные, как у Китайцев, имеют чрезвычайную живость; почти у каждого орлиный нос; рот хорошо образован; зубы отменно белы; ноги и руки в совершенной гармонии с их гибкой и легкой походкой, которою они отличаются. Две царицы, которых Араго видел, одну в Гухаме, другую в Тиниане, имели между собою разительное сходство, так, что их все принимали за двух сестер. Но черты тинианской царицы были более правильны, и в лице ее выражалось больше приятности и добродушия.

Музыки, собственно говоря, у Каролинцев нет; их музыка имеет две или три ноты; это перемена односложных или очень коротких слов; часто быстрая, прерывистая, другой раз тихая, однообразная. Десять или двенадцать певцов, собравшись в кружок, поют свои песни. Первый отвечает второму, второй третьему; потом четвертый спрашивает первого, который получает ответ от пятого и так последовательно. Это пение очень сходствует с их танцем палок. Что касается до содержания этих песен, то Араго напрасно спрашивал тамора астронома: он или не хотел, или не мог удовлетворительно ответить. Он сказал только, что песни эти очень древни, и что у них они переходят от родителей к детям.

Вот еще описание туземных забав, плясок, в которых Каролинцы обнаруживают необыкновенную ловкость и приятность движений.

«Толпа Каролинцев расположилась играть. Они, поочередно, толкают друг друга локтями, потом дают себе легкий удар в подколенок, в бедро. Правая рука положена на плечо соседа, левая опущена, и тут начинается тихое, правильное пение, прерываемое тремя быстрыми слогами, из которых последний короче и сильнее произносится. Теперь головы двигаются как тело; движения увеличиваются, слова усиливаются; длинные мочки ушей, как ленты, хлопают но затылку и щекам; потом плясуны мерно бегут один к другому, меняются ударами колен; поворачиваются с важностию, потом живее и живее, с чрезвычайною скоростию; каждый кладет правую ногу на бедро того соседа, на котором лежит рука; эта эволюция продолжается при аккомнанименте приятного жужжания, что можно принять за журчание ручейка, пробегающего по камешкам. При всяком антракте, один Каролинец отставал от своих товарищей, и спрашивал зрителей, довольны ли они. Потом человек шестнадцать стали в две линии, лицом к лицу, друг против друга, на расстоянии трех шагов. Они [377] более не улыбаются, не двигаются; они, кажется, размышляют и приготовляются к труду. Двое колоновожатых испускают троекратный крик: «уах! уах! уах!» прочие им вторят тремя ударами палок, которыми машут над головами, с скоростью, равною крику. Второй плясун, с своим противником, повторяет ту же фигуру, и так до последнего. Теперь отдых с минуту, в который каждый Каролинец прикладывается к уху соседа, как бы нашептывая ему что нибудь. Вдруг первый со вторым, противоположной линии, кричат вместе: «уах! уах! уах!» три раза ударяют палками: первая линия, перекрещает свои палки с палками второй, и из этих громких ударов с правильно перемешивающимися криками уах! выходит шум похожий на шум какой-нибудь машины. Потом, первый каждого ряду нападает с своею палкою на второго; тог, избегая удару, сгибается, уклоняется, и между тем нападает на третьего; третий на четвертого, и так далее. И из этого выходит чрезвычайно красивая эволюция, которую надобно видеть, чтобы получить надлежащее понятие о ловкости и гибкости каролинских плясунов».

Каролинцы имеют особенное пристрастие к нарядам: они носят ожерелья из кокосовых листьев, отлично сплетенных; делают также очень красивые браслеты. Плащ тамора украшен повязками, которые производят однообразный, постоянный шелест; пояс делается из папирусу, или корки пальмы или банана; женщины ходят совершенно нагишом.

Майор дон Луи де-Торрес, первое лицо в колонии после губернатора, заменял французским путешественникам переводчика в их сношениях с Каролинцами. Из его-то рассказов господин Араго почерпнул большую часть своих сведений о Каролинских Островах.

Корабль Marie de Boston, под командою капитана Самуила Вильямса, был отправлен из Манильи, по приказанию главного губернатора, чтоб узнать быт Каролинцев. Они остановился пред Гухамом, где взял знающих людей, которые могли доставить ему самые полезные сведения об этом архипелаге. Дон Луи де Торрес участвовать в этой экспедиции и посетил многие острова, богатые растительностию, но бедные от страсти дикарей к морю. Он почти нигде не находил, ни коз, ни свиней, ни кур, ни быков: островитяне питались рыбною ловлей, кокосовыми орехами и некоторыми кореньями. Деятельность их удивительна; они встают с рассветом, и ни какая буря не препятствует им пуститься в море, где они проводят почти все свое время: на земле они остаются только для починки и постройки судов. Женщины их вообще гораздо лучше Марианок: они не жуют ни табаку, ни амелы, никогда не курят, и питаются только рыбой, кокосами и бананами. Они воздерживаются от пищи до вечера, когда возвращаются мужья. Домы очень низки, построены на сваях и состоят из четырех или пяти, довольно просторных, комнат. Дон Луи думает, что у них брат может жениться на сестре, и из ответов на свои вопросы по этому предмету, он понял что такие браки предпочитаются другим. Он, [378] однако ж, ручается в точности своего показания. Во время пребывания у Каролинцев, дон Луи не видал ни драки, ни ссоры; единственные слезы, которые он видел, были слезы любви и печали. Однажды он присутствовал при похоронах одного молодого Каролинца, сына Мелиссо. Кортеж составляли все жители острова, которые немедленно отправились, с глубочайшим безмолвием, в плачевное жилище своего старого начальника. Мужчины и женщины были смешаны, так что семейства не разделялись. Дону Луи позволили войти в покой, в котором был заперт сын Мелиссо. Покойник был обернут в цыновки и обвязан кокосовыми бечевками. В каждом узелке висел клочок волос: добровольное пожертвование родственников и друзей покойного. Старик царь сидел на камне, на котором покоилась голова его сына. Глаза его были красны, тело покрыто пеплом. Он встал, когда увидел иноземца, подошел к нему, взял за руку и сказал с самою глубокою печалью: «Это драгоценные останки моего сына, способнейшего из всех нас управлять летучим про, посреди самых опасных подводных камней! Он, этот возлюбленный сын Мелиссо, никогда не поднимал нечестивой руки на жену; никогда не крал железа, он, может быть завтра же будет проходить в прекрасном облаке над нашими головами, чтоб сказать, нам что он доволен слезами, которые мы об нем пролили. Сын Мелиссо был самый сильный, самый храбрый и самый ловкий человек на всем острове. Если бы он жил тогда, когда злые люди из Япы приходили убивать наших братьев и похищать наших жен, они бы не вышли отсюда с добычей, потому что сын Мелиссо, вооруженный палкою и пращею, прогнал бы их! Теперь уже его нет, моего обожаемого сына. Восплачем все, покроемтесь пеплом, созжемте драгоценные останки, чтоб на них не напали земные животные! С пламенем, которое его очистит, он взойдет туда, высоко! Он никогда не посетит нашего прекрасного острова с громами и бурями». Потом, приблизясь к трупу, который хотели сжечь: «Прости! продолжал он; прости мое дитя! Не печалься, покинув меня: я чувствую, что не замедлю с тобою соединиться, чтоб тебе и там расточать нежные объятия, сладостные ласки, которые я тебе давал здесь с такою любовию! Прости сын Мелиссо! Прости! вся моя радость! Прости, моя жизнь!» Когда тело было вынесено из покоя шестью начальниками, в народе раздался вопль отчаяния; одни рвали волосы, другие били себя в грудь, все рыдали. Труп был положен в пирогу и там оставался одни сутки. Один старик предложил царю открытый кокосовый орех, тот принял и осудил себя на жизнь для счастия своих подданных. После солнечного закату, смертные останки были созжены; пепел, положенный в чолн, снесли на крышу дома покойника. На другой день народ, казалось, совсем забыл вчерашнюю сцену».

Власть царя, по смерти его, переходит к сыну, если самый старший из подданных найдет его достойным повелевать. Жены или сестры царя никогда не наследуют власти.

Текст воспроизведен по изданию: Souvenirs d’un aveugle. Voyage autour du monde par M. J. Arago. (Воспоминание слепца. Путешествия вокруг света. Я. Араго. Париж, 1839) // Сын отечества, Том 3, № 33. 1841