-

РЖЕВУСКИЙ А.

ПОЕЗДКА В МЕШХЕД

Однообразно скучно тянулись дни за днями во время невольной нашей стоянки в Чаача — туркменского селения или, вернее, аула, находящегося в Закаспийской области и лежащего на прямом пути из Асхабада в Серахс, в 60-ти верстах от последнего. В этот неприветливый, а в 1885 году еще и лишенный каких бы то ни было удобств для путешествующих, край занесла меня судьба по случаю недоразумений на афганской границе, окончившихся боем на берегах р. Кушки. Сильный розлив р. Теджена и нежелание начальника края устраивать новый инцидент с нашими соседями-персиянами, проводом части войск через персидскую територию, около нового Серахса, задержали полк, в котором я служил, от участия в Кушкинском бою и приостановили нас на неопределенное время около аула Чаача, верстах в 40 по прямой линии от берега р. Теджена. Разбив палатки и коновязи невдалеке от аула, по берегу р. Чаача-су, мы вылей дали дальнейший ход событий и возможности продолжать наше прерванное движение. Окрестности лагеря — голая степь — не принадлежали к числу тех, что, лаская взор, примиряют человека своими красотами с гнетущею скукою подобной жизни. Лишь горный кряж, тянущийся с востока на запад в верстах 20-ти от Чаача и составляющий нашу границу с персидскими владениями, оттенял степь и служил с южной стороны рамой картины с крайне невеселым сюжетом. Небольшой аул состоял всего лишь из нескольких глиняных сакель, около которых приютилось довольно значительное количество текинских кибиток, число которых с каждым днем увеличивалось. Соседство полка, приобретавшего все необходимые жизненные продукты в ауле, приманивало и кочевников-туркмен, ютившихся рядом с оседлым населением в Чаача, крайне незначительном. Оседлое население зарабатывало невиданное им до нашего прихода количество денег, продавая ячмень и юпжу — особый род клевера, крайне питательный, как корм лошадям; кочевники снабжали нас скотом и молочными [203] продуктами, и как с теми, так и с другими мы поддерживали наилучшие сношения.

Однажды, разговорившись с муллой Чаача, человеком по природе очень умным, но вполне необразованным и по наружному виду ничем не отличающимся от остальных текинцев, я узнал от него, что, выехав рано утром из Чаача, можно к вечеру следующего дня попасть в Мешхед, главный город Хороссана, этой житницы Персии. Возможность увидеть эту святыню шиитов была чересчур соблазнительна, чтобы не воспользоваться ею; на подготовление этой экскурсии не требовалось много времени и, с вечера решив ехать, на следующее утро мы тронулись в путь. Говорю мы, так как мне сопутствовали три офицера, четыре казака и один всадник-осетин. Практическая сторона нашей поездки должна была состоять в приобретении некоторого количества пряностей, отсутствие которых могло вызвать цингу, так часто врывающуюся в ряды войск Закаспийской области. Для привоза покупок мы взяли с собой четыре вьючных лошади. Напутствуемые лучшими пожеланиями товарищей, тронулись мы в путь, когда солнце, еще лишь отчасти выплыв из-за горизонта, своими лучами освещало только незначительный кусок степи, захватывая в свое владение все больше и больше пространства. Дышалось легко: чистый воздух, охлажденный довольно-таки прохладною ночью, придавал какую-то богатырскую бодрость всем составлявшим наш караван. Наши кабардинские лошади, очевидно не подозревая, какой трудный и долгий путь предстоял им, ходко рвались вперед, семеня короткими ногами, в своем своеобразном оригинальном алюре-проезде. Невольно приходилось натягивать повод, сдерживая их рвение. Проводника мы не взяли, послушавшись совета муллы — нанять кого нибудь в персидской Чаача, находящейся вблизи нашей границы. По его мнению, проводник-персиянин заставит по пути в Мешхед и в самом Мешхеде относиться к нам с большим сочувствием, так как местное население Хороссана ненавидит текинцев, не будучи в состоянии забыть их аламаны (набеги), почти безнаказанно совершавшиеся до занятия русскими Ахала и Мерва. До персидской Чаача мы надеялись добраться и без посторонней помощи, следя по имевшейся в нашем распоряжении карте. Шли мы, что называется, «налегке», запасшись лишь самым необходимым, то есть кое-чем из съестных припасов, вином и ячменем. О воде нечего было беспокоиться, так как гористая местность, в которую мы должны [204] были вступить с первых наших шагов по Персии, гарантировала нам речки, ручьи и ключи с живительной влагой.

Путь наш начинался в направлении к югу. Пройдя мимо поставленного на маленьком холмике деревянного креста, намогильного памятника над групами трех кубанских казаков, павших смертью героев во время нападения партии текинцев на производившего съемку в этой местности нашего топографа, мы весело подавались вперед, довольные хоть на несколько дней вырваться из хандру наводящей степной жизни. Что предстояло нам впереди? Вот вопрос, невольно зарождавшийся в голове каждого из нас. Подобные мысли вызвали и разговоры на эту тему.

— А что, если нас не пропустят персияне? обратился ко мне сотник Г.

— Постараемся, чтобы пропустили, ответил я.

— Ни один персиянин не устоит перед соблазном во образе серебряных кранов (Персидская монета, ценностью около 30 копеек.). У персиян деньги — лучший проводник, ключ, открывающий доступ повсюду, даже в гаремы, так что, в случае, если нам захотят сделать какое нибудь препятствие для дальнейшего следования к Мешхеду, мы деньгами откроем себе путь, уверял хорунжий А.

«Хорошо, если не дорого возьмут», подумал я, зная скудные материальные средства, бывшие в нашем распоряжении. В разговоре время проходило незаметно, и мы постепенно приближались к горам. День обещал быть жарким: на небе ни облачка, в воздухе полное затишье, а горы покрыты легкою мглою, верным признаком удушливости воздуха. Более трех часов хода наших июней, — и мы вступили в местность более веселую, более ласкающую взгляд: это как бы преддверье к ущелью.

Здесь, пробитая верблюдами с их вожатыми и конными туркменами, дорожка приближается к речке, берега которой покрыты густым, свежим изумрудно-зеленым камышом, который, по мере удаления от воды, заменяется роскошною травою самых разнообразных цветов и колеров и кустарниками — главным образом гребенщиком. Речка Хавр, или Чаача-су, по понятиям общеевропейским, едва ли удостоилась бы даже названия речонки, а прямо величалась бы безымянной канавкой; в этом же крае, где вода так дорого ценится, она, орошая по пути своего течения не мало посевов, не смотря на сажень-полторы своей ширины, [205] считается важной водяной артерией и действительно дает возможность жить не одной сотне человеческих существ. Справа и слева от дороги то и дело с шумом вылетает золотистый фазан; серые фазанки, боясь оставлять своих подростающих цыплят, испуганно перепархивают всего лишь на несколько саженей; курочки, то перебегая дорогу, то прямо или в стороне от нее, по траве, быстро убегают, не желая, очевидно, быть нами настигнутыми.

Пологие горные отроги, незначительной вышины, начинают образовывать ущелье, постепенно сходясь при приближении своем к хребту Хойсов-Кара-Булаг. В половине 11-го мы подошли к естественной нашей границе с Персией — границе, наглядно доказывающей, насколько текинцы были приятными соседями до покорения их русскими. В этом месте ущелье суживается до такой степени, что расстояние между его отвесными боками становится не более 15-20 саженей, и это-то узкое пространство замкнуто сложенной из камня стеной, очевидно бренными остатками громадной стены, следы которой доходят до самой вершины гор, составляющих в этом месте ущелье. В стене пробито отверстие для прохода речки и калитка с дверью, такой вышины, что в нее свободно может проехать всадник. За стеной возвышается одинокая башня, с проделанными в ней бойницами, очевидно имевшая и наблюдательное, и оборонительное значение. Проехав через калитку, нам пришлось вступить на каменную горную тропинку, крутым скатом обрывающуюся к стороне речки. Не более десяти минут езды по персидской територии привели нас на долину, покрытую роскошною растительностью и замкнутую со всех сторон высокими горными кряжами. Характер местности, открывшейся перед нашими глазами, резко отличался от всего виденного нами с того момента, как мы высадились с парохода на восточный берег Каспийского моря. Как отрадно подействовала на всех нас эта масса зелени, в лучшую пору своего развития, когда летние жары не пожгли еще ее и не сменили яркий цвет желтизною. Первые числа мая, по всей вероятности, лучшее время в этой местности, и оно-то и было выбрано нами для поездки. Вправо от дороги, — если применимо такое название к той узкой вьючной тропе, что извивалась перед нашими глазами, — вдоль по течению речки, в этом месте делающей крутой поворот к западу, разбросаны сады, уже составляющие собственность жителей персидской Чаача. Еще несколько десятков саженей — и наша тропинка тоже повернула к западу и, пересекая одно из колен Чаача-су, [206] привела нас на некоторое возвышение, с которого открылось прямо перед нами селение Чаача. Персидское селение или, вернее, курганское, так как большинство жителей оказались курдами, переселенными персидским правительством в соседство с текинцами, с возложенною на них обязанностью охранять границу от текинских набегов, — представляло из себя квадратную площадь незначительных размеров, окруженную глиняной стеной с башнями общепринятого персидского образца на каждом из четырех углов. Раскрытые, пробитые с северной стороны ограды ворота дают доступ внутрь аула. Вся площадь внутри ограды застроена маленькими глиняными саклями, крайне неопрятными на первый взгляд: подобные же постройки лепятся в два яруса вдоль всей внутренней стороны стены.

В узких переулках, образуемых разбросанными в беспорядке строениями, целые кучи навоза со всевозможными органическими отбросками отнюдь не способствуют благовонию, чистоте воздуха, а следовательно и гигиеническому благосостоянию; кудлатые собаки, рослые и свирепого вида лошади, привязанные веревками за одну из задних ног к колышкам, вбитым в землю, да курицы, суетливо копошащиеся, — вот единственные живые существа, найденные нами на улицах Чаачи в момент нашего въезда. Впрочем, вскоре стали высовываться из дверей домов головы, большею частью женские, с любопытством осматривающие невиданных ими до того всадников. Расспросив, где находится «хана» старшины селения, мы подъехали к ней. Сравнительно опрятная комната, с камином в стене и с полом, покрытым дешевыми паласами (Паласами называются ковры без ворса. Они бывают очень красивы, но ценятся дешевле ковров.), и притом без малейших признаков какой бы то ни было мебели, составляла «кунацкую», т. е. комнату для приема гостей старшины. Сам старшина-курд, по-видимому очень старый, хотя еще и бодрый, встретил нас в высшей степени любезно, низко кланяясь и пожимая обеими руками протягиваемые ему руки. Расположившись, по восточному обычаю, на полу, мы приступили сразу к разъяснению интересовавших нас вопросов о дороге в Мешхед и о проводнике. К нашему удивлению, ни старшина, ни собравшиеся в скором времени в комнату несколько курдов ничего не знали относительно указанной на карте дороги на селение Амир-абад, говоря, что никто по [207] этой дороге не ходит, а указывали, что самая лучшая дорога и кратчайший путь идет на Хандель-абад.

Относительно проводника немедленно было сделано несколько предложений, но мы остановились на выборе указанного нам старшиной «шамхала», служившего на коронной службе в ирегулярной милиции, своего рода пограничной страже.

— Никто не укажет вам путь лучше его, да, кроме того, он может быть полезен как в дороге, так и в Мешхеде, убеждал нас старик, и мы, понадеявшись на него, вняли его уверениям.

Через несколько минут в дверях показалась коренастая фигура., вооруженного с ног до головы, нашего будущего проводника. С первого же слова он выразил согласие сопутствовать нам, причем объявил, что, если мы ему дадим за это десять кран, то он будет очень нам благодарен. Мы с радостью приняли его предложение, причем оказалось, что он, кроме того, был необходим нам, как знавший персидский язык и татарский, на котором мог говорить и с нами и быть нашим переводчиком, так как во всем нашем караване не было ни одного владевшего хоть немного персидским наречием. Условившись, шамхал побежал собираться в путь, так как, по его словам, следовало торопиться с отъездом, если мы желали поспеть к сравнительно удобному месту ночлега. Тем временем принесли большие чашки с налитым в них зеленым чаем, а затем на круглом железном блюде — вареные яйца и лепешки. Завязался разговор и расспросы с обеих сторон. Посыпались жалобы на персиян и главным образом на персидскую администрацию; старик, сначала сидевший безмолвно, вскоре оживился и, изредка затягиваясь из поданного ему кальяна и выпуская изо рта клубы едкого табачного дыма, перемывал косточки своих господ-персиян.

— Вы не поверите, говорил он, что это за народ. Какой нибудь сборщик податей приедет с целою массою народа, разобьют шатры в наших садах, вырубая для костров фруктовые многолетние деревья, выхватывая из стада лучших баранов для плова, которым объедаются до отвала; их кони пасутся в нашем ячмене, вытаптывая недоеденное, а сам и вся челядь — все, что ни требуют, все подавай. И жаловаться некому!..

— Давно вы занимаете эти благодатные места? спросил кто-то из нас старика.

— Не особенно; я еще был мальчиком, когда нас [208] переселили из Курдистана, по соседству с текинцами, рассчитывая, что мы, курды, защитим персидские селения от разграбления.

— Что же, вы защищали?

— Сначала да, а потом как увидали, что и заступаться не стоит, так стали жить в мире с туркменами.

Попрощавшись с радушным хозяином, сели мы на коней, подкрепленных кормом, и двинулись в дальнейший путь, следуя за нашим проводником (шамхалом).

В остроконечной барашковой шапке, с длинным ружьем за плечами, кривой шашкой у бока, болтавшейся на поясной портупее с большою медною бляхой по середине, с двумя пистолетами, торчавшими из-за широкого шерстяного пояса, и с очень типичным загоревшим лицом, обрамленным почти седою большою бородой, наш шамхал так и просился на полотно художника, причем общий вид его был в высшей степени воинственный. На все вопросы, задаваемые ему, он отвечал разумно, толково, с большою предупредительностью и с очевидным знанием дела. Вообще для нас подобный проводник был настоящей ценной находкой. Его серенький жеребчик, плотно сбитый, с короткими, как бы железными, ногами, шел смелою поступью по каменному грунту ясно обозначавшейся тропинки, то извивавшейся вдоль берега реки, то поднимавшейся на более или менее отлогую возвышенность, то составлявшей как бы карниз над обрывом. Затем мы спустились в довольно широкое ущелье, сплошь покрытое тростником. Из-за зеленой свежей зелени выглядывали громадные желтые высохшие камышинки и целые снопы тростника, уже отжившего свое, но еще не успевшего сгнить. Влево от нас высились горы и дорожка шла у их подножья, а вправо — колыхалось целое море болотных растений, а затем виднелись снова возвышенности.

— Весною все пространство вплоть до гор заливается водою от разлива горных речек, а осенью и летом тут вонь от гниющих болот, тогда здесь лучше и не ездить, лихорадка замучает, заявил наш проводник.

Но во время нашей поездки все нам благоприятствовало, начиная с погоды. Горные курочки и здесь попадались целыми массами, и любитель охоты А. то и дело соскакивал с лошади и, почти не целясь, стрелял по бедной птице, совершив массу промахов, но, не смотря на это, до ночлега набил их достаточное количество. Другой страстный охотник, бывший с нами, родом [209] осетин, представлял из себя совершенную противоположность А. Если первого можно было охарактеризовать названием охотника-горячки, то ко второму применим эпитет охотника-меланхолика, так как, пока он слезал с коня, поправлялся и прицеливался, намеченная жертва обыкновенно успевала скрыться с глаз. Но дичи было так много, что, не смотря на массу потраченного даром пороха, весь караван наш мог быть совершенно спокойным относительно ужина: материала для него было даже слишком много. Кроме всевозможных пернатых, эти места обильно наделены природой всякого рода зверьем, блаженствующим в виду отсутствия охотников. В особенности много кабанов бродит по камышам, и мы хотя и не встретили ни одного, но видели много следов и изрытые ими ямы тут же около дороги. Вон дикая кошка перескочила нам дорогу и скрылась в чаще кустарников, а немного далее — громадная желтоватая змея, свернувшись в безобразный ком и расположившись на самой тропинке, заставила лошадь проводника шарахнуться в сторону.

А. и тут не утерпел, и увидев, что змея, испуганная неожиданным шумом, стала разворачиваться и ползти, подъехал к ней и, не слезая с коня, пустил в нее заряд, размозживший ей голову. Змея оказалась более сажени длиною и толщиною почти в два обхвата кистями рук.

Ехалось весело, благодаря оживленной, красивой местности. Усталость не ощущалась. Все были в хорошем расположении духа и с нетерпением ожидали начала подъема на перевал, о трудности которого нас предупреждали и в Чааче, и проводник. В три часа пополудни, после целого ряда поворотов и подъемов, подъехали мы к грандиозным воротам, созданным природой из двух почти отвесных громадных скал, крайне мрачного характера. С левой стороны ворот одиноко стояло дерево, у корней которого журчал ручей холодной и прозрачной, как хрусталь, воды.

— Так как вскоре начнется подъем на перевал, то я дам вам добрый совет слезть с коней и отдохнуть немного в тени этого дерева. Здесь все отдыхают, его не минет ни один путник, заявил нам шамхал.

Его предложение было принято нами и мы расположились в тени, подостлав под себя наши бурки. Кому-то пришла мысль напиться чаю, и мысль, найдя во всех сочувственный отклик, была немедленно приведена в исполнение Затрещали сучья на разведенном [210] костре и зашипела вода в походном чайнике. Но мешкать было нельзя, надо было перевалить через горы засветло, и потому в четыре часа мы уже снова сидели на конях, готовые в дальнейший путь. Проехав незначительную полянку в восточном направлении, мы снова повернули на юг и перед нами предстали кряжи гор, если и не снежных, то во всяком случае почтенной высоты, и на одну из них по тропинке, лишь изредка обозначавшейся на каменистой почве и отличаемой только опытным глазом нашего проводника, стали мы взбираться. С первых же шагов подъема нам стало ясно, что задача предстояла не легкая. Но чем дальше в гору, тем труднее становилось движение по голому камню дороги. В некоторых пунктах призадумывался даже сам шамхал, сотни раз переезжавший через перевал. Попадались сплошные камни, без малейших признаков каких бы то ни было следов, притом гладко отполированные водою и с сильною крутизною то к подъему, то к спуску, и по этим-то камням лежал наш путь.

Мы шли один за другим, что называется, гуськом, причем почти все слезли с лошадей и вели их в поводу, но я, более надеясь на ноги моей лошади чем на свои и видя, что шамхал едет верхом, следовал за ним, вполнее доверяя моему июню. Разговоры прекратились, все были сосредоточены и медленно поднимались, направляясь к перевалу. Солнце спряталось за горами, стало свежеть, повсюду кругом царствовала полнейшая тишина и только стук подков, изредка разносившийся перекатистым эхом, нарушал это затишье. Иногда дорога шла над таким обрывом, что невольно сердце билось сильней, когда бывало посмотришь вниз. Изредка пробегала мысль, что один неверный шаг коня может стоит человеческой жизни... Прошел час, два часа, а подъем все продолжался и на вопросы, обращенные к шамхалу относительно близости высшего пункта перевала, не получалось утешительного ответа. Вдруг проводник остановился и замахал мне рукой; я подъехал к нему и увидал в ложбине большое стадо диких коз, как бы прислушивавшихся к шуму. Подозвать нашего спутника-осетина было делом одной минуты, но пока он прилаживал ружье на камни, пока прицеливался в стадо, численностью не менее 100 голов, козы шарахнулись в сторону и, разделившись на две партии, бросились в противоположные стороны. Грохнул выстрел, разнеслось громкое эхо, повторилось раскатами по ущелью и... козы скрылись с глаз, не оставив ни одного трупа. [211] Этот эпизод дал время стянуться нашему каравану, после чего снова двинулись мы к перевалу. Уже луна ярким светом озарила все вокруг, когда мы поднялись на высшую точку Муздеранского хребта, после чего начался спуск. При лунном свете картина чуть ли не выиграла даже. Не стану описывать все трудности спуска, по неудобству дороги едва ли не представлявшего еще больше препятствий, чем подъем. Наш осетин, уроженец Горной Осетии, говорил, что. изъездив вдоль и поперек свою родину, он никогда ничего подобного не видел. Около 10-ти часов вечера, мы очутились на равнине, окаймленной горными отрогами.

— Скверная часть дороги окончилась, теперь уже пойдет ровная, гладкая, хорошая, да скоро и Хандель-абад, где мы и переночуем, обратился ко мне проводник.

Я слез с коня, решив обождать, пока весь караван соберется. Прошло более получаса, а сотника Г. и двух казаков все еще не оказывалось. Откровению говоря, отсутствие их стало меня беспокоить, как вдруг где-то вдали раздался отчаянный крик: «Сюда, сюда!!» Крик раздавался с гор и очевидно было, что кричал Г., но совершить снова подъем по только что пройденному пути, в особенности не зная, действительно ли необходимо наше присутствие, чересчур не хотелось. К великой моей радости, нас выручил всадник-осетин, объявивший, что пойдет на розыск пешком. Долго еще раздавались мольбы о помощи, наконец все замолкло, а еще через полчаса показались фигуры Г. и казаков. Они заблудились и были выведены осетином. Не более часа ходу — и перед нами показалась глиняная стена, сажени в две вышиной, с башней на углу. Подъезжая к мостику, переброшенному через ров и ведущему к воротам, проделанным в стене, мы проехали мимо целого ряда садов и возделанных полей.

— А вот и Хандель-абад, нора отдохнуть, проговорил шамхал, весело улыбаясь. Громадные деревянные ворота оказались запертыми извнутри и в них наш проводник стал сильно стучать. Долго на стук никто не отзывался. Наконец послышался шум за воротами, раздался чей то заспанный голос, после чего начались долгие переговоры и лишь затем стук вынимающихся засовов — и ворота медленно раскрылись перед нами.

Внутри стены оказались разбросанные в беспорядке глиняные домики, рядом с которыми сделаны были из того же материала станки и ясли для лошадей и скота и конусообразные низкие печки для печения хлеба. В улицах, если только здесь применимо это [212] название, стоял смрад невообразимый. Все спало кругом, повсюду парила полная безжизненность. Некоторые сакли с хозяйственными пристройками составляли как бы отдельные усадьбы, отгороженные низкою глиняною стенкою. После целого ряда зигзагов, совершенных нами между сакель, проводник остановился около одной из них, прилепившейся к стене, окружавшей селение с четырех сторон, и объявил нам, что здесь мы можем расположиться на ночлег.

— Где хотите ночевать, в комнате или на крыше? спросил он меня. Между грязной, пропитанной дымом, комнатой и открытой чистой плоской крышей, под покровом чудного безоблачного неба, выбор был не труден, и мы расположились на крыше.

Явился хозяин хаты с подобострастным поклоном; проводник пошел хлопотать о сене и ячмене; закипела вода в чайниках и котле и после чая и супа из горных курочек и фазанов все смолкло, подкрепляясь благодатным сном, после дневного утомления.

Провожать нас собралось лишь несколько человек и в селении незаметно было ни малейшего оживления. Оказалось, что почти все население ночевало на полевых работах и в большинстве домов никого не оставалось.

— Видите следы текинских пуль в стене, заговорил шамхал, указывая пальцем на обвалившиеся в верхней части стены куски глины; много персидской крови пролилось здесь. До прихода русских, когда жители выходили на полевые работы, то кругом выставляли сторожевые посты, и, не смотря на это, текинцы умудрялись незаметно прорываться и захватывать пленных, причем только те спасались, кому удавалось спрятаться за ограду, пока не заперты были ворота.

От Хандель-абада дорога становилась удобнее по мере приближения к Мешхеду и была более обозначенной. В то время как накануне, начиная от Чаача вплоть до места нашего ночлега, мы не встретили ни одной человеческой души, — по дороге от Хандель-абада к Мешхеду то и дело обгоняли то одиночных людей, то шедших целыми партиями с навьюченными небольшими осликами, а ближе к Мешхеду стали попадаться нам и верблюды.

Обработанные поля и изредка рисовые и маковые плантации лежали в стороне от нашего пути, орошаемые целой системой иригационных канав. Вообще недостатка в воде не замечалось. Но населенных мест было немного и только под самым [213] Мешхедом, на обширной равнине, скучилось народонаселение. На одной из полянок, засеянных пшеницей, влево от дороги, встретилось последнее на нашем пути загороженное стеной селение Манусар, имеющее вид отдельного форта, тогда как следующее селение Кенегуше — совершенно другого типа; более обширные по размерам глиняные дома, выходящие гладкими стенами без окон и дверей на улицу, большие сады при домах, отсутствие сплошной ограды вокруг селения, некоторое оживление на улицах — вот отличительные черты Кенегуше, где мы сделали легкий привал и откуда рассматривали в бинокли общий вид Мешхеда. Около нас собралась толпа, с которой уже мы не могли разговаривать без переводчика, так как все окружавшие нас говорили по персидски. Шамхал без устали задавал нам вопросы и передавал окружающим ответы. На всех лицах не было другого чувства, кроме любопытства, возбужденного невиданными доселе «френги». Впрочем большинству было известно и название народа «урус», т. е. русский, с прибытием которых к их границе воцарилась в окрестностях Мешхеда безопасность от нападения туркмен. Между прочим, к нам подошел почти голый, в высшей степени смуглый дервиш с продолговатым барабаном под левой рукой и затянул какую то песню, пристукивая в такт пальцами правой руки по коже барабана. В песне несколько раз раздалось слово «урус».

— Это дервиш из Индии поет песню вам, песню хвалебную, с самыми добрыми пожеланиями, поспешил сообщить нам проводник.

Слегка отдохнув и оправившись, тронулись мы в дальнейший путь. Сплошные сады, большие здания и блестевшая под лучами солнца золотая крыша главной мешхедской мечети — вот первое, что мы увидели, когда перед нашими глазами показался этот священный город Персии.

Мешхед, главный город Хороссана, обязан своим значением похороненному в его стенах Имаму-Риза, чтимому персиянами за святого 7-го поколения после Али, племянника и зятя Магомета, — Али, которого мусульмане-шииты ставят наравне с создателем корана, «вали»,наместником Аллаха, преемником Ормузда и т. д. Мешхед расположен на равнине на 930 метрах над поверхностью моря, в нескольких верстах от р. Кешеф-руд, впадающей в р. Герри-руд, которая между прочим протекает у Герата. Собственно коренных жителей в г. Мешхеде [214] считают до 80,000, но отсутствие правильных статистических переписей населения делает эту цифру только проблематической, но смело, безошибочно можно сказать, что в течение года в нем перебывает несколько сот приходящих на богомолье пилигримов; кроме того ежегодно сюда приходят целые караваны с трупами правоверных, изъявивших при жизни желание быть похороненными вблизи Имам-Риза, дабы с ним вознестись на небо в день последнего суда.

Правоверные, приходящие на поклонение гробнице имама, главным образом и составляют покупателей и торговцев, поддерживающих промышленность в городе. Город обнесен глиняной стеной значительных размеров, с проделанными в ней воротами, имеющими различные названия. В воротах находятся караулы, нечто в роде гауптвахты, где берут пошлины с ввозимых и вывозимых товаров.

Проехав мимо обширных плантаций главным образом мака, разводимого для выделки опиума, до курения которого персияне большие охотники, — подъехали мы к одним из ворот, причем вышедший к нам на встречу, в полувоенной форме, персиянин приложил руку ко лбу, долго расспрашивал нашего проводника и даже что то записывал, искоса поглядывая в нашу сторону. Наконец нас пропустили в улицы Мешхеда.

Через канаву, протекающую по середине улицы и шириною не более двух саженей, переброшено несколько деревянных мостиков; переехав через один из них, мы повернули сперва направо по главной улице, а затем — налево, в узенький переулок, направляясь к дому русского правительственного торгового агента, исполнявшего в Мешхеде обязанности консула. Но не успели мы проехать и нескольких саженей по переулку, как увидели прямо против нас целую кавалькаду, с кавасом впереди. «Русский агент», прошептал мне шамхал. Обе партии конных остановились друг против друга. Подъехав и представившись нашему агенту, я спросил его совета, где бы нам найти для себя помещение.

— Ко мне, ко мне, ради Аллаха ко мне! закричал г. Насирбеков, крепко пожимая нам руки, после чего повернул обратно к своему дому, как оказалось находящемуся всего лишь в нескольких десятках шагов от места нашей встречи.

Начались расспросы: откуда мы, какая цель нашего посещения Мешхеда, надолго ли приехали и т. д. Перешагнув через порог [215] калитки, мы очутились в саду и подошли к одноэтажному дому, вводя в который хозяин дома, обращаясь к нам, сказал:

— Господа, дом этот в полном вашем распоряжении.

Белая, длинная комната со стенами на-бело выштукатуренными и с потолком лепной работы, с вставленными кое-где кусочками зеркал, составляла главное помещение отведенного нам дома, как оказалось служившего Насирбекову для приема просителей и вообще чем-то в роде канделярии. Меблировка комнаты была со следами европейского комфорта, в виде длинного стола и нескольких стульев. Вдоль короткой стены стояла тахта (диван), покрытая ковром и с вышитыми шелками подушками.

Длинная сторона дома, обращенная в сад, состояла из больших стрельчатых окон, на улицу же выходила лишь гладкая стена. Хозяин, удалившийся на время, пока мы приводили себя в порядок, обмывались и подчищались, вернулся к нам с целым запасом любезностей и повел нас в сад, где на столиках уже стояли чашки с горячим чаем. Наш любезный хозяин оказался человеком пожилым, но еще вполне бодрым, среднего роста и по-видимому очень энергичным. Прослужив долгое время в России, главным образом в Шуше, где он состоял при жившем там персидском принце, Насирбеков, будучи родом хотя и русский подданный, но персиянин, владел свободно русским языком, считал и называл себя русским и хотя жаловался, что, не имея практики, забывает даже некоторые русские слова, но вел разговор живо, образно и придавая красивый оборот своим фразам.

Сад, в котором мы расположились пить чай, был весь в тени ветвей огромных чинаров; на самой середине — мраморный басейн больших размеров, наполненный чистой водой; вдоль одной из стен, отделявших сад от соседнего участка, стены замечательной по высоте и, по словам Насирбекова, по своей глубокой древности, были устроены мраморные станки совершенно открытые сверху и с таковыми же яслями. В этих станках стояли пять жеребцов, между которыми два очень кровные и красивые; лошади эти составляли собственность и гордость Насирбекова. Масса цветущих роз украшала сад, наполняя воздух своим ароматом

Весьма понятное любопытство влекло нас поскорей бросить взгляд на достопримечательности города, и как ни уговаривал нас наш хозяин отложить экскурсию до следующего дня, мы [216] все-таки, извинившись, объявили, что хотим воспользоваться остатком дня и немного погулять. Убедившись в нашей настойчивости, Насирбеков представил нам своего сына, молодого человека Мухтара Керимовича, бывавшего и в Нижнем Новгороде, и в Петербурге, притом свободно, почти безошибочно, говорившего по русски, и поручил нас ему. На улице наше шествие совершалось в сопровождении двух кавасов: одного, шедшего впереди и другого — сзади и палкою расчищавшего перед нами дорогу, не щадя замешкавшихся или не успевавших свернуть перед нами. Так как уже начинало смеркаться, то мы ограничились прогулкой по Киабан, главной улице, по которой мы уже проезжали. Какая оригинальная улица и что за могучий рост чинаров! Благодаря тени от этих гигантов, на этой улице можно всегда найти спасение от жары. Чтобы судить о размерах этих гигантов, я смерил шагами окружность показавшегося мне самым большим чинаром, — оказалось у корня 28 шагов в обхвате. На нас все встречавшиеся смотрели с любопытством, и мы всех оглядывали с таковым же, а народу было много, почти толпа. По водяной канаве то и дело встречались деревянные помосты, поддерживаемые столбами и большею своею частью выступающие над водою. Эти своеобразные балконы служат местным жителям, преимущественно же владельцам находящихся на главной улице лавок, местом отдохновения — для дневного кайфа с наргиле (Слово паршле (кальян) происходит от арабского слова нарджиль или кокосовой орех, употреблявшийся как резервуар для воды, через которую при куреньи проходит дым.) в руках и для сна ночью. Тень под густыми ветвями чинаров и свежесть от воды заставляют забывать вонючие испарения, исходящие из грязно-содержимой гниющей канавы. Но покинем на время эту оригинальную улицу и вернемся домой... Вкусный и обильный ужин, сервированный по европейски, хотя и с неизбежным пловом, закончил наш день, после чего на полу были постланы мягкие тюфяки, покрыты атласными и шелковыми действительно роскошными одеялами и подушками с наволочками из очень тонкого полотна и набитыми вместо пуха розовыми лепестками. отчего комната наполнилась одуряющим ароматом, — и мы, попрощавшись с хозяином, заснули сном утомленных путников.

А. Ржевуский.

(Окончание будет).

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в Мешхед // Русский вестник, № 5. 1890