ОГОРОДНИКОВ П.

НА ПУТИ В ПЕРСИЮ

(Окончание.)

IV.

БАКУ. — АСТАРА.

Миновав гористые и обнаженные острова Нарген и Вульф, откуда заметны нефтяные заводы Сурахане, пароход подошел к Баку заливом. Здесь берег волнуется точно куполами; вдали виден аул, жители которого занимаются добыванием соли из близь лежащих соляных озер. Прямо перед нами на низменном берегу дымится густым облаком черный нефтяной городок, т. е. место бакинских керосиновых заводов, переведенных сюда из города в предупреждение частых пожаров от них, а также вследствие копоти, производимой перегонкою нефти.

С рубки парохода город Баку кажется красивым; он стелется на горном берегу амфитеатром, с возвышающимися минаретами и «Девичьею башней», с европейскою облицовкою, набережной, запруженной пароходами, судами. Тут же, вблизи берега, стоит и брандвахта, от выстрелов которой лопаются стекла в ближайших домах, а ранним утром пугаются спящие дети... Затем, вдали по крутизне чернеются точками аул и мусульманское кладбище, а на песчаной, ровной низменности Баллова мыса стоит особо как бы другой городок, с белыми я темными зданиями, зеленым куполом церкви и несколькими пароходами; это порт и адмиралтейство каспийской флотилии, с обширным механическим заведением при нем. [218]

На пристани, к которой мы вплоть подошли, пестрилась толпа: моряки, дамы, армяне, персы, татары и двое таможенных солдат с оттопыренными карманами, а на заднем плане, как-то не смело, пугливо озирается прелестная блондинка с скромным видом и кучею детей; это гувернантка, недавно приехавшая сюда искать счастья.

На пароход ввалилась местная аристократия с приветствиями, вопросами и напускным восторгом; кое-кто из моряков прошелся по «внутренней шубке», т. е. водке, как ее они называют здесь.

Улыбающийся исправник выглядывал непорочным агнцем, солидный таможенный держал себя сдержанно; в то же время их усердные подчиненные «честью просят» на пристани не нарушать правил то одного, то другого носильщика-перса, недогадавшегося заискать расположение начальства и тем гарантировать себя от чувствительной чести его объемистых кулачищ; прочие хохочут или безучастно относятся к этим сценам, а побитый тоже снисходительно молчит. На палубе «цивилизованные» матросы из персов тоже честью прохаживаются по затылкам нецивилизованных собратьев из города. Вообще честь здесь в ходу.

На палубу вошел красивый брюнет высокого роста, с обольстительною бородкою итальянского фасона, в соломенной шляпе и с пледом, кокетливо переброшенным через плечо, хотя стоит жара; он всем улыбается, тихо смеется и любит русские пословицы, постоянно перевирая их, что вместе с акцептом, говорит об его иностранном происхождении.

— «Ласковое телятко молока не дает», треплет он фамильярно по плечу капитана.

— Ласковый теленок двух маток сосет, — вот как у нас говорят, поправляет его капитан.

— Да, да... двух маток сосет...

— А у вас целых три, хохочет капитан, намекая, что местный сердцеед пользуется интимным расположением трех здешних барынь, проматывающих на него доходы своих мужей.

В Баку пароход должен стоять 35 часов, а этого времени весьма достаточно для беглого знакомства с городом и его окрестностями. [219]

Пройдя отлично устроенную пристань общества «Кавказ и Меркурий», с мортоновым эллингом при ней для починки судов, стоющих обществу, вместе с мастерскими, машиною и станками, кладовыми, железною дорожкою и подъемным краном, около 218,000 р., из которых, кажется, третья часть пала на долю правительства; пройдя мимо дворика с агентством этого общества, где валяются пушки и стоит мортира, кому-то угрожая, я направился из ворот пристани к груше извощичьих фаэтонов, и после продолжительных торгов нанял упорного перса за 7 руб. в Сурахане, в 12 верстах, и к нефтяным источникам в Балахане, в 15 верстах от города.

С барышнями вообще неприятно возиться, но с немецкими — в особенности! Что моя спутница, едущая в фаэтоне на мой счет, оставалась на полчаса повидаться с своим родственником, почтенным аптекарем, это еще выносимо, но если бы я мог предвидеть, что он снабдит ее громадным кувшином с растопленным жарою маслом, испортившим мои панталоны, то, конечно, я предпочел бы ехать один.

— Везу в подарок сестрице, оправдывается барышня, закатывая глаза.

Пока извощик припрягал в фаэтон третью лошадь, я взобрался на плоскую крышу мечети; смазанная глиною и с маленьким куполом посредине, она не имела никаких изображений и даже минарета. Поднявшийся вслед за мною мулла с топким чубуком в зубах, дождавшись захода солнца, плаксиво загорланил азон; проходившие мимо персенки злобно поглядывали на меня, а один из них крикнул: «Пошел прочь!», но на лицах взрослых не изображалось никаких чувств.

Хорошенькие дети, цепляясь за решетку наружного окна мечети, глазели на фаэтон и мою спутницу; у дверей правоверный курил трубку, а внутри пустынной и сырой молельни раздавался могильный голос муллы, одиноко молящегося в полумраке; одна за другою прошли туда пять-шесть женщин, лукаво выглядывавших из-за пестрых покрывал. Наконец, лошади готовы, и мы тронулись в путь.

Выбравшись по крутому подъему на голое, возвышенное плато, [220] фаэтон запрыгал по усеянной камнями, глинистой дороге. Навстречу попадаются скрипучие, то открытая сверху, то с покрышками, арбы, между громадными колесами которых болтаются пустые или наполненные нефтью бочки; их тащут сильные и выносливые, короткие лошадки, без выгиба в спине. Иногда встречается нефть в бурдюках, т. е. в мешках из цельной овечьей или козлиной шкурки, перекинутых на выносливой спине маленького осла.

Стемнело. Моя спутница видимо беспокоится.

— Что с вами?

— Ах, я боюсь... Что, если мы заблудимся? — Ада (персидская кличка: человек), обращается она к извощику, — ты хорошо знаешь дорогу?

— Мой много издит, дорога знаит.

— Персы — страшные люди! Посмотрите, у него кинжал!.. Ах!..

Мне, вероятно, пришлось бы утешать ее, но вскоре показались огоньки Сурахане. Фаэтон подкатил к запертым воротам одиноко стоящего обширного нефтяного завода Кокорева и К°, обнесенного высокою стеною. На наш стук поднялся вой и лай собак из подворотни; привратник отворил ворота, и они замолкли, ласкаясь к знакомой им барышне.

Из одноэтажного длинного флигеля с крошечным палисадником вышел кривоглазый старик в широкополой шляпе, — химик завода, а вслед за ним выбежавшая широколицая дама в очках и с веснушками быстро защебетала с моею спутницею; спустя две-три минуты я уже осматривал, в сопровождении химика, завод с разными хозяйственными заведениями и жильем для служащих, занимающий огромную ровную площадь. Посреди нее стоит котельная мастерская, не представляющая особого интереса, и бондарная; показывая последнюю, химик сообщил мне, что по мере развития нефтяного производства, Баку сильно нуждается в бондарном производстве, которое очень выгодно не только для предпринимателей, но и для рабочих, приходящих сюда из России и зарабатывающих по 60 руб. в месяц.

Далее, на площадке перед заводом устроены закрытые [221] резервуары для выходящего из расселин земли газа, проведенного трубами для освещения и топки печей в заводе, где работы были уже окончены, газ потушен, но химик велел зажечь его; в рожках запылал он большим белым пламенем, а в печи лился то тонкою, то широкою струею, смотря по тому, насколько открывался кран.

Этот материал, изобильно извергаемый подземною лабораториею, намного удешевляя нефтяное производство, мог бы служить для освещения и в особенности для топки в Баку, нуждающемся в горючем материале, так как окрестности его совершенно голы; но до сих пор пробовали его применить, кажется, только в хлебопекарнях, и то неудачно.

О состоянии нефтяного дела в настоящее время скажу ниже, при описании черного городка; теперь же попрошу читателя отправиться со мной к жрецу, поддерживающему священный огонь в храме, построенном, кажется, в 1822 г. разбогатевшим рыбным промыслом в Сальянах индийцем для своих единоверцев, издавна по временам заглядывающих сюда. На наш продолжительный стук в калитку, плотно примыкающую к заводской степе, вышел красивый брюнет, босиком, в белом узком кителе и панталонах; в его блестящих глазах светилось лукавство, а черные волосы, зачесанные с одного писка на другой, были собраны в пучок. Он ввел нас во внутренний дворик, застроенный маленькими кельями для приходящих богомольцев, но теперь пустыми; посреди него возвышается каменная площадка с колоколом под навесом; это место служит для сожигания трупов умерших; тут же и неугасаемый огонь. Индиец, отколупав в некоторых местах стены камешки, зажег газ, осветивший дворик ярким пламенем, и, обращаясь ко мне лицом, показал на свои два передние зуба с маленькими отверстиями, заклепанными золотою проволокою.

— Это признак духовного сана, пояснил химик, — и он будет сейчас справлять напутственный молебен вам.

Какша из Лагоры, — так зовут жреца, — повел нас в свою узенькую, длинную келью с низким сводчатым потолком и глиняным полом, местами устланном циновками; в одном углу валялся убогий скарб, к дверям примыкала глиняная [222] лежанка с дырявым коврам, а другой отгороженной угол служил молельнею, в маленькой нише которой лежали два медных образка с выцарапанными изображениями страшных, с свирепыми выражениями, людей и фантастических животных, оказавшимися, по объяснению моего чичероне, Брамою, Адамом, Евою и проч.; тут же маленький колокольчик, а в грязной бумажке — леденец. На стенах углем или черною краскою нарисован рай и еще что-то непонятное, с туловищем рыбы на четырех палочках вместо ног и с хвостом в носу, — «ихний слон», объяснял мне химик, между тем как Какша, облачившись в длинную белую рубаху, пронзительно пел, акомпанируя сам себе колокольчиком. Окончив пение и поднося мне крошку леденца, под звон того же колокольчика, он что-то пробормотал.

— Он желает, шепчет химик, — чтобы слово Божие произвело на вашу душу такую же сладость, как этот леденец на ваш язык.

Я вручил Какше 20 к.; расточительные туриста дают ему по 50 к. и более, но, право, вся эта комедия была сыграна так грубо, а сам Какша, по словам моего чичероне, сомнительная личность, пьяница и развратник, что платить ему более не следовало. Он содержит одну персиянку, с которою кутит по ночам, благо огонь и жилье, отдаваемые им под выжигание извести, приносят ему верный и легкий доход.

Рано утром на другой день я отправился на нефтяные источники в Балахане, в сопровождении молодого технолога, хорошо знакомого с местными делами.

— У нас, говорил он, — господствуют недобросовестность и рутина; с рабочего перса берут все, что возможно, а платят ему в месяц каких-нибудь 10 рублей! Дела завода идут скверно; Б. устанавливает в городе цены на керосин, продавая в убыток себе с намерением подорвать своих многочисленных мелких конкурентов; напр., за пуд керосина он берет теперь 3 п. нефти и 1 р. 10 к. деньгами или всего 1 р. 22 к. (считая нефть по 4 к.), между тем как самому заводу керосин обходится дороже. Далее: в Баку пуд керосина стоит 1 р. 45 к., провоз в Москву — 65 к., а Е. продает там его по 2 р. 10 к!.. Убыток или никакой выгоды, с понятною целью [223] забить мелких заводчиков, большею частью невежественных персов и армян, действующих врознь; более развитые из них только что еще подумывают сплотиться и удержать за собой промысел.

* * *

Ухабистая, усыпанная камнями дорога с завода в Балахане проходит по пустынной, слегка волнующейся местности каспийской формации с преобладающею известковою почвою, пригодною для злаков, винограда и фруктов, но отсутствие воды, бездождие и зной наложили на нее печать мертвенности; иногда по голой глине с выжженною солнцем редкою травой проползет сухопутная черепаха или мелькнет большая ящерица; кое-где желтеют полоски несжатой тощей пшеницы и ячменя, которые здесь в урожайные года собирают обыкновенно между 20-м мая и 1-м июля, но в этом году, при засухе, хлеб брошен; не стоит с ним возиться. Местами, в высушенных вместилищах дождевой воды, блестят полоски поваренной соли с примесью глауберовой, а кое-где вода еще не успела испариться и манит усталый глаз, но где нефть, там и соль, следовательно она негодна.

Вдали показался зеленый оазис; это персидская деревушка в садах. Проезжая по узкой, извилистой улице ее, где снаружи домов, обнесенных каждый особо стенами из грубо сложенного на глине камня, не видно ни окон, ни дверей, — нас остановили несколько персов с убедительною просьбою посетить их сады.

— Рассчитывают на подачку, заметил мой спутник, когда мы проходили в маленький фруктовый сад в одному из них. В высеченном из камня басейне с водою смазливенькие дети болтались ногами, со смехом обрызгивая друг друга. Женщины скрылись. Гранаты и винные ягоды еще не скоро поспеют, а яблоки уже можно есть.

— Только бы воды, говорит мой спутник, — и здесь будет такая же благодать, как в кубинском уезде, богатом фруктовыми лесами, где без запрета можете собирать яблоки, груши, орехи и проч., а в бакинском уезде разве только один шафран ростет хорошо. [224]

Заплатив хозяину 30 к. и отклонив навязчивость прочих, мы свернули к выдававшейся из волнообразной местности известковой скале с пещерою Стеньки Разина, как гласит молва. В ней сыро и видны свежие следы диких голубей и стад, загоняемых сюда иногда пастухами от зноя, но некогда, как говорят, она посещалась волчищами Чингис-Хана, а Стенька Разин выдержал в ней трехмесячную осаду от бакинцев, которых намеревался ограбить, после чего побывал и в других приморских портах: Ленкорани, Энзели и пр., с тою же целью; еще недавно в ней укрывалась шайка разбойников, большею частию переловленных исправником. Говорят также, что отсюда ведет подземный ход к морю, и много еще чего толкуют об этой пещере.

От выветривания на скале образовались во многих местах узорчатые воланы, а у подножия ее навалены груды камеей. Пещера слабо освещается пробитою сверху скважиною, теперь уже разрушенною и заваленною, но прежде служившею сообщением ее с сторожевою башенкою на скале. Шероховатые стены пещеры испещрены какими-то загадочными письмецами и уродливыми человеческими фигурами в разных позах; пол завален камнем.

С вершины скалы, куда мы вскарабкались, глаз охватывает далеко голый простор степи с разбросанными по ней полосками восьми персидских деревень, двух зеленеющих виноградников и блестящей поверхностью соляного озера, а прямо виднеется гора Богдаг, грязный волкан, выбрасывающий по временам газ, воду и ил, и несколько других маленьких сопок.

Показалась группа разбросанных узеньких досчатых башенок, напоминающих своею фигурою высокие мельницы без крыльев; это — Балахане (по персидски — вышка), место нефтяных источников, доставившее правительству, кажется, 3 милиона рублей. Здесь находится до 20 нефтяных скважин, из которых 6 кокоревских дают до 13 тысяч пудов нефти в сутки; Мирзаеву принадлежат 3 скважины; Бурмейстеру, кажется, 4; Бенкендорфу 1 или 2; Вермишеву и другим — остальные. Кроме того, теперь еще буравится несколько новых скважин; у одной из них, кажется, кокоревской, мы остановились; прикащик, как видно [225] знакомой моему спутнику, недоверчиво взглянув на меня, что-то таинственно шепнул ему, но тот, вероятно, его успокоил на мой счет и беседа пошла вслух. По словам прикащика из русских, углубившись буравом на 39 сажен, они достигли теперь саженного слоя песку, сильно пропитанного нефтью, что служит хорошим признаком; далее пойдет глина, после чего вычерпается грязь и откроется чистая нефть. Здесь работают 5 засусленных в масле персов по 12 часов в сутки.

Из действующих нефтяных источников самый замечательный, бесспорно, фонтан Вермишева, бьющий сильною струею нефти до 40 раз в сутки, очередуясь с газом, ищущим выхода на простор, и бесследно пропадающим в пространстве. Мой спутник говорит, что за Балловым мысом, в недальнем расстоянии от порта, этот газ выходит из моря в большом количестве; иногда, в тихие вечера, обыватели ездят в лодках на прогулку туда и зажигают газ и тогда представляется волшебный вид объятого огнем водного пространства. Из 6-7 тысяч пудов ежедневно получающейся с вермишевского источника нефти продается на месте около 4-5 тысяч пудов в сутки, по 4-5 копеек за пуд. Нельзя умолчать о жалком виде досчатой постройки, прикрывающей этот фонтан, и маленьком резервуаре в нем, куда падает нефтяная струя; все это построено как-то на скорую руку и носит печать временного; но замечательнее всего, что в Балахане нет заводов, а между тем газ, как горючий и осветительный материал, тут же под руками, да и возить отсюда в Баку готовый продукт (керосин) было — бы удобнее сырья (нефти). При открытии вермишевского источника хлынувшая струя нефти наполнила соседнюю впадину и образовала озеро грязной нефти, напитавшей воздух своими испарениями; на берегу его виднеется лодочка; отсюда нефть продается по 2 коп. за пуд.

На обратном пути в Баку мы спустились к ровной площадке, покрытой толстым слоем песку с ракушками — признаком морского дна, вероятно, поднятого вулканическими силами, неустанно изменяющими профиль и очертание берегов Каспийского моря; так, по словам моряков, производивших в этом году промеры его, на нем появились новые острова и мели, а в иных местах оно углубилось. [226]

Нептуническим или вулканических путем образовалась эта впадина — пусть решают специалисты, но теперь на этом невыносимо пыльном месте беспорядочно разбросано до 90 каменных домиков невзрачной наружности, из которых клубится густой дым; кое-где наскоро строятся из местного известняка новые каменные ящики, куда вмажутся котлы и кубы — вот и готов персидский или армянский завод, в котором перегоняется нефть без всяких научных приемов и приспособлений. Русские заводы устроены далеко лучше. Это и есть черный или нефтяной городок.

Извощик, которого мы попросили остановиться у крайнего завода, никак не мог понять нашей любознательности:

— Все умрем, — зачем нефть? Смотри! проговорил он, указывая на черные клубы дыма, показавшиеся на окраине города.

— Всемогущий Мирзаев горит, заметил мой спутник; — снисходительная к нему администрация не только что не изгнала из города его завод, но даже внушила его соседям воздержаться от строптивости по поводу сего исключения, обдающего их копотью и угрожающего им пожарами.

По словам моего спутника, частые пожары нефтяных заводов здесь находятся в зависимости от неудобной системы акцизного сбора, взимаемого за 6 дней вперед, по 10 руб. в сутки с куба, емкостью в 200 ведер, и по 4 к. с ведра, если куб меньшей емкости; следовательно, чем больше перегонится нефти в день, тем выгоднее производителям, и заводчик наливает нефтью вместо 2/3 полный куб и торопится спускать неохлажденные еще остатки, которые нередко загораются и охватывают пламенем весь завод, а в связи с ущербом частной предприимчивости находится и государство. По общему голосу, было бы несравненно выгоднее всем трем сторонам: производителям, потребителям и государству, если бы акциз взимался здесь, как на водочных заводах, т. е. с перегнанной нефти или керосина.

В прошлом году выручено до 240 тысяч рублей акциза, а до того времени получалось не более 180 тысяч рублей в год; эта разница происходит от увеличения акциза, но отнюдь не служит признаком развития нефтяного дела, которое, по [227] словам заводчиков, вообще тормозится здесь. Вот что говорил мне один из них, вполне заслуживающий доверия:

— Есть не мало желающих строить фабрики, но земля государственная; дело стесняется разными формальностями и проволочками. Разве государство, для развития экономических сил страны, не могло бы уступить земель городу и ввести более рациональную систему взимания акциза? Кроме того, дело тормозится еще стремлениями К. подорвать мелких конкурентов, а провоз керосина отсюда в Россию очень дорог; наконец, отсутствие выгодного кредита, — не занимать же у жидов и армян 100 на 100? Впрочем, с 1-го июня здесь открыт банк «взаимного кредита» и вскоре откроется отделение государственного банка. Вот почему мы, обладатели неисчерпаемых источников нефти, не можем конкурировать с американским керосином.

Нефть подвозится сюда с окрестных мест в бочках или бурдюках; арба в одну лошадь зарабатывает в день по 1 р. 80 к. или по 5 к. с пуда; вообще это дело довольно прибыльно, хотя возчики и выглядывают оборвышами. Одна из ближайших деревень зарабатывает на перевозке нефти до 400 тысяч руб. в год.

Пуд нефти стоит здесь 1 р. и 1 р. 20 к., а нефтяные остатки идут отчасти на пароходы общества «Кавказ и Меркурий», по 5 1/2 коп. за пуд, или скупаются городскою думою по 1-2 коп. за пуд, для поливки ими некоторых улиц, отчего образуется на них вязкое, маслянистое вещество, непристающее в ногам, но значительно уменьшающее городскую пыль, поднимаемую северным ветром, дующим здесь летом, осенью и зимою нередко с такою силою, что даже наносит ушибы мелкими камешками.

Беседуя о бакинской нефти, кстати упомянуть, что на Каспийском море, по словам моряков, производивших промеры на нем, нередко попадаются сильно бьющие ключи нефти, которая также встречается и на восточном берегу его, но в особенности ею, как и самосадочною и каменною солью, богат маленький, не больше 100 верст в окружности, лишенный всякой растительности и годной к употреблению воды островок Челекень, расположенный против Красноводского залива.

Местное население — огурджалинцы, состоящее из пришельцев [228] разных тюркменских племен, издавна добывало здесь нефть, называемую нефтагиль (горный воск), содержащую в себе до 30% парафина; копая глубокие колодцы, они сильно страдали от удушливого запаха ее; готовые колодцы прикрывались каменьями и засыпались землею, на которой хозяин отпечатывал след своей ступни, делая его таким образом неприкосновенным для посторонних. Отсюда нефть вывозилась ими вместе с солью в Хиву, Бухару, но в особенности в Персию и к прибрежным тюркменам, которые употребляют ее для освещения без перегонки; сюда же ежегодно за нею приезжали из Баку. Ежегодно добывалось здесь нефти до 150 тысяч пудов, но с недавнего времени, когда тюркмены согласились сдавать свою землю в аренду русским предпринимателям, заменившим копание колодцев буравыми скважинами, количество добываемой нефти увеличилось и цена ее упала; это последнее обстоятельство, по словах моего спутника, взбудоражило тюркмен-владельцев колодцев. «Стой! Копай колодцы, а не буравь!» кричали они арендаторам. — «Когда бакинцы копали колодцы, пуд нефти доходил до 45 коп., а с тех пор, как они начали буравить, цена упала до 12 к. и ниже; это очень дешево и нам невыгодно!» объясняли они, подшибленные конкуренциею.

Между тюркменами и персами существует предание, что остров Челекень некогда соединялся с Баку перешейком и что в этом направлении на дне моря есть даже следы дороги. Если нельзя доверять зоркости их глаз в этом отношении, то, во всяком случае, в преданиях всегда найдется доля правды.

* * *

Проехав по знойно-пыльным улицам Баку в гостинницу «Кавказ», содержимую армянином, угостившим нас очень порядочным обедом с сносным вином за 40 к. с особы, мы отправились пешком ознакомиться с торговою частью города, служащего с 1864 г. транзитным путем для мануфактурных и заводских произведений западной Европы, направляемых через Поти и Тифлис сюда и далее по Каспийскому морю в Персию. Между ними первое место принадлежит [229] английской мануфактуре и марсельскому сахару в маленьких головках, которые, по своей относительной дешевизне, наполняют бакинский рынок преимущественно перед нашими таковыми же произведениями. Вместе с тем Баку, изобилующий не меньше нефти жадными торгашами изворотливого типа: армянами, персами и всесветными пройдохами — евреями, служит главным складочным местом не только западных контрабандных товаров, но и наших, провозимых сюда каботажем из Астрахани, для отправки в Персию и среднюю Азию.

Мы вышли на каменную набережную, на которую весело смотрится ряд двух и трехэтажных домов с нарядною европейскою внешностью и с невыносимою вонью отхожих мест, хотя цена на квартиры здесь петербургская.

— Лет семь тому назад, говорит мой товарищ, — к берегу еще прилегала городская стена с персидскими клетушками и здесь господствовала непроходимая грязь. Во время последней американской войны многие бакинцы, благодаря персидскому хлопку, обогатились, и, кажется, в 1867 г., по настоянию тогдашнего губернатора, соорудили эту блестящую набережную с домами и караван-сараями, по плану местного архитектора.

Эта лучшая в городе улица сплошь покрыта вывесками армянских и еврейских магазинов, агентств пароходных, парусных и разных других обществ; тут же — таможня, губернаторский дом с садом, наискось которого сильно-бьющая в нос струя сернистоводородного газа от сточных труб, выходящих в море у самого берега, может сшибить с ног; далее — роскошные палаты г. Кокорева и дрянные персидские лавчонки.

Волны без устали полощутся о низкую набережную, обрызгивая плиты тротуара; не в далеком расстоянии, у наваленной кучи камня, персиянки с открытыми лицами моют белье, жадно впиваясь глазами в прохожих «кафиров» — неверных; на лицах их видно уныние и тоска: затворничество делается невыносимым для восточных женщин, когда им приходится жить в тех местностях, где женщина сравнительно более свободна.

Прежде всего мы зашли в меняльную лавку, где рядом с акуратными голандскими червонцами и русским золотом лежали [230] персидские деньги: золотые томаны — по 3 рубля и серебряные, то тонкие, то толстые, неправильной формы кружки с неакуратною чеканкою, — краны или кираны, по 30 к., и бананаты — по 15 в., так же невзрачные на вид, как и жизнь персов; тут же висели персидские ковры.

По совету своего спутника, я разменял здесь все свои деньги на краны, а не на обрезанное персидское золото, которое принимается даже в Персии неохотно, и то не иначе, как на вес; наши русские червонцы там лучше идут. Некоторые извощики и лавочники в Баку уже принимают персидские деньги, от которых также не отказываются и буфетчики на пароходе, начиная с Астары и далее к Астрабаду. Вот тянутся армянские магазины табаку, который, после введенного здесь акциза на него, стал не лучше петербургского; за ними — персидские лавчонки в подвальных этажах, со сводами, без окон, но всегда с настежь открытыми дверями, в которые видны кучами наваленный ячмень, а пшеница и рис, привозимые сюда из Астрабада, сложены в мешках; тут же висит копченая, вкусная и дешевая рыба кутум, доставляемая сюда преимущественно из Энзели; на лавке лежит, коран, у дверей выставлено для продажи длинное персидское ружье с испорченным замком, валяется железный лом, навешаны канаты, веревки и выставлены наружу тростниковые рогожи и циновки, привозимые сюда тоже из Энзели. Тут же продаются маленькие персидские туфли, к которым нужно привыкнуть с детства, ибо каблук туфли приходится чуть ли не по середине ступни, что неудобно. Купив на пробу за 10 коп. десяток мазандаранских (персидских) лимонов, я тут же принялся их есть, и это уронило меня во мнении восточных людей на 99%. Эти сладковатые лимоны напоминают водянистые апельсины.

У дверей одной цирюльни перс-цирюльник открыто брил голову правоверному лавочнику; из любопытства мы зашли в его лавчонку.

— Побрей нас!

— Нельзя, — иди наверх к армянину, замахал руками тощий перс.

Армянин, с вкрадчивою улыбкою, объясняет нам: [231]

— Боится опоганиться; в мой стакан нальет воды, а из своего нам не даст.

Вообще лавочки персов бедны, богатые же склады товаров помещаются в нижних этажах караван-сараев, а верхние служат жильем. Армяне, напротив того, щеголяют своими магазинами. Передаю слово в слово отзыв об этих ловких торгашах только что возвратившегося с промера по Каспийскому морю моряка:

— Куда ни заглянешь, говорил он, — везде встретишь торговое гнездо армянина; приедешь на необитаемый остров, смотришь — и там он воду продает. Администрация, таможня, полиция — по, всему каспийскому прибрежью — преимущественно из армян. А наши бакинские просто режут нас: не довольствуясь даже 50%, они нередко берут 100% и более; например, пуд железа обходится им около 4 р., а они продают его здесь по 8 р. Мы крайне нуждаемся в хороших, свежих силах из России для борьбы с жадным армянством, бессовестным еврейством и персидским невежеством!

Блестящие армянские магазины наполнены самым разнообразным товаром: тут бакалеи, кандитерское, табак и чай, вино и пр. Мы спросили икры, водки и местного вина.

— Вы с парохода? с нежною улыбкою обратился к нам зоркий хозяин, тучный армянин, унизанный золотыми побрякушками.

На наш утвердительный ответ, он отпустил требуемое с обольстительною грациею; но рублевая икра оказалась промозглою, вино, стоющее в подвалах 1 р. 80 к. и 2 р. 40 к. за ведро, оказалось поддельным; оно становилось в горле колом, хотя бутылка стоила 80 к., а вместо очищенной водки нас угостили отвратительною кисловатою кишмишевкою, т. е. водкою, выгоняемою из кишмиша (сладкого винограда).

Далее мы обошли «Форштадт базар» и «Темный базар», которые вместе с тем служат и открытыми мастерскими, и клубом для персов; в зеленных рядах — грязь и нагота бегающих мальчишек; другие ряды почище: здесь шьют, пилят, стучат, — словом, сидя на корточках, работают и продают преимущественно заграничные товары; бирюза недорога, но древние монеты — большею частью фальшивые. [232]

Еще есть время засветло осмотреть старой город или, как его называют, крепость, с ханским дворцом, служащим теперь арсеналом, куда без разрешения начальника его никого не пускают, но мне везет, и я, в сопровождении любезного артилериста, направился туда. Старой город, замкнутой двумя каменными стенами, спускается к нарядной набережной терасою, сплошь заваленною лепящимися одна в другой персидскими саклями с плоскими крышами; вонь и духота здесь, несмотря на дующий северной ветер, очень чувствительна; по узкой, извилистой улице едва-едва можно проехать в экипаже.

Часовой пропустил нас через калитку во двор ханского дворца, стены которого во многих местах носят следы цициановской картечи, подчинившей Баку русской власти.

Входная дверь в бывшее ханское жилье украшена замечательно искусною резьбою и арабесками; женская половина его представляет ряд маленьких комнат с нишами; в нижнем этаже с прочными сводами, где теперь свалены колеса, снаряды и прочие артилерийские принадлежности, пол под нашими ногами издавал глухой звук — признав пустоты под ним; не здесь ли начинается тот подземный ход далеко за крепость, которым бежал от русской кары последний бакинский хан? С одного бока дворца, посреди замкнутого стенами дворика, возвышается бывшее судилище, с навесом на арках и темным отверстием в подвал, служивший некогда местом заточения для правоверных преступников. Наружная часть этого скорбного сооружения покрыта хорошо сохранившимися от всеразрушающего времени арабесками и надписями, мастерски вырезанными на известковом камне, из которого построен весь дворец. Обыкновенный известняк вообще скоро выветривается, но здешний очень прочен; его ломают в семи верстах от Баку, в Шихиевой деревне, названной так по имени св. Шихия, на поклонение которому ежегодно стекается из окрестных мест персидское население; в особенности этого праздника ждут не дождутся бакинские персиянки: там они обыкновенно назначают свидания своим любовникам, кутят и развратничают вдали от беспощадных мужей.

В центре судилища, на возвышении, садился хан, окруженный почетными лицами; дворик наполнялся публикою, — и шел [233] суд да расправа; кого оправдывали, а кому — рубили головы.

В окнах домашней ханской мечети, тоже носящей следы цициановских снарядов, замечательно искусно вырезаны фигурчатые решетки из камня; баня, в купол которой вмазаны маленькие круглые стекла, тоже покрыта снаружи арабесками и надписями; здесь был басейн отличной воды, но после бегства хана ее скрытно отвели в неизвестное место и город стал страдать от недостатка хорошей воды. К счастью, эта скрытая вода сама собою недавно обнаружилась за таможнею, где предполагается теперь устроить фонтам.

Из окоп дворца хорошо виден старый город. Мой чичероне, указывая на ближайший минарет, круглую, узенькую, в 15 саж. высоты башенку, уверял меня в необыкновенной прочности ее: «Камень обратите в порошок, а связь цела; говорят, что цемент, связывающий камни, состоит из извести, ваты и какого-то масла».

В сопровождении солдата, я взобрался по крутизне пыльной и темной лестницы на самый верх минарета, представляющего маленькую площадку с куполом на арках и с узеньким, опоясывающим се, выступом с полуразрушенною решеткою кругом, местом муллы, призывающего к молитве правоверных. Отсюда великолепный вид на город, на людей, кажущихся муравьями, на темно-зеленоватую даль безбрежного моря с полукруглым заливом, у пристаней которого спокойно стоят пароходы, суда и мелькают лодки.

На обратном пути из крепости мы остановились у монумента Цицианову; мой спутник, указывая на него, сказал:

— Кинжал и пистолет, изображенные на нем, напоминают жителям вероломство их последнего хана, который, выйдя к Цицианову для мирных переговоров, выстрелил в него и скрылся из дворца подземным ходом. На другой день Баку был взят.

Скрытая ненависть, фанатизм и презрение все еще проглядывают в большей части населения не только к нам, но и к тем из своих собратий, которые сближаются с нами и подчиняются русскому влиянию; о них они отзываются так: «Это — не человек; он пойдет к русским, потом опять к [234] татарам, и снова к русским; он хуже собаки, даже хуже русского». А родовая месть наших мусульман господствует здесь тайно в той же степени, как она открыта в самой Персии. Без сомнения, образование молодого мусульманского поколения могло бы мало-помалу примирить их с нами и гуманизировать их нравы и обычаи, но оно пока так ничтожно, что видимого влияния от него еще незаметно, между тем, по общему отзыву, персы более способны к развитию, чем даже армяне, «предназначенные самою природою исключительно к комерческим тайнам», как говорят о них моряки. В бакинской гимназии учатся теперь 84 мусульманина; из них 12 в последний выпуск получили награды: золотые, серебряные медали и похвальные листы; в числе награжденных было 8 персов, вообще отличающихся хорошими способностями и прилежанием.

К крепости непосредственно примыкает новый город, с более широкими улицами, домами преимущественно европейской архитектуры и с смешанным европейско-азиятским населением.

Высокая, неправильной кругловатой формы, обширная Девичья башня, во дворик которой я зашел с набережной узеньким переулком, недавно еще обрызгивалась волнами моря, теперь отступившего от нее на десятки сажен. Об ней рассказывают следующую легенду: какой-то хан, влюбившись в свою дочь и добиваясь ее любви, по ее желанию построил для нее эту башню и не прекращал своих ухаживаний за нею; желая избавиться от них, девушка бросилась с вершины башни в море...

Теперь в этой башне устроен маяк, сторож которого, принеся мне напиться соленой воды, пустился в рассказы:

— Вода здесь соленая, говорил он, — дождя мало, хлеба нет и персы мрут; тяжела наша жизнь в этой басурманской стороне и земля-то здесь какая-то не божья. Взгляните, вот посеял наш лук, а он уродился длинным картофелем на вид, да и скус не тот...

Темнеет. С утренним своим приятелем и шведом-механиком идем мы по набережной к крошечный городской садик, откуда несется военная музыка. По словам моих спутников, разведение этого сада на здешней известковой почве [235] стоило не мало денег и хлопот; один из комендантов, когда их власть здесь была обширна, обязывал приезжающих сюда из более благодатных мест персов, в виде особой пошлины, доставлять по несколько кубов земли, которою и грунтировался сад; между тем и без этих крайних мер можно бы было выростить его, проведя сюда хорошую воду.

Мы пришли в битком набитый, душный садик; нарядная толпа развязных барынь, офицеров, статских движется, теснится и запрудила все три буфета, из которых клубный лучше прочих; в здешнем клубе до 300 членов, преимущественно из служащего люда: моряки, чиновники и пр.; погулять по пустынной набережной, освежаемой морским ветром, несравненно приятнее, чем здесь...

— Замечаете, говорит один из моих спутников, — что большая часть наших дам обладает походкою и манерами петербургских камелий, потому что у них, при многих недостатках столичных барынь, отсутствует нравственный регулятор и нет пищи для ума, без чего скромность немыслима.

Разврат в Баку, по словам Б., самый широкий. О разврате персов я уже говорил. Персы в Баку ведут себя так же, как и в других местах. Развратничают и персиянки, но водиться с ними опасно. Если персиянка торгует собою без ведома мужа и об этом узнает он или кто-нибудь из его родни, тогда ее беспощадно зарежут, и след простыл, что очень часто случается здесь. Однакож, в приютах разврата персиянки составляют наибольший процент; хозяева и хозяйки, промышляющие развратом, обыкновенно похищают их еще детьми; это несчастнейшие создания. Немки в здешнем разврате занимают второе место по численности; они развратничают уже сознательно, копят деньги и потом или выходят замуж, или же делаются солидными и примерными хозяйками меблированных квартир; проституток из русских немного.

Швед, внимательно вслушиваясь в эту характеристику моего утреннего спутника, отчеканил:

— Если я хочу, чтобы моя жена была честна, я сам должен быть честным. Я люблю русских, но от здешних дам отворачиваюсь; пока она девушка — скромна; а как выйдет [236] замуж, прежде всего заботится о том, чтобы обзавестись любовником. Порча нравов здесь поразительная.

— Ну, нынче в этом отношении мы стали поскромнее, но что здесь творилось в прежнее время — и рассказывать гадко.

* * *

Тихо возвращался я на пароход по пустынной набережной, вдыхая полною грудью свежий ветерок. С Баку мы поедем далее на «Тюркмене»; эта шкуна удобнее «Армянина», но в кают-компании, где я поместился, не видно прислуги, а шныряют какие-то подозрительные фигуры; я позвал буфетчика, очень словоохотливого и долговязого парня, и он объяснил мне, что эти «армяшки» шляются по пароходу с целью «стибрить», что плохо лежит, а не то в почтальону с письмами. Я им толком говорю: идите на берег, кладите их в ящик; нет, лезут сюда, потому, скажем примерно, он даст почтальону пятак, тот его в карман, а письмо, значит, без марки отдает по портам».

Подошел юркий почтальон; я спросил у него марку.

— 15 копеек-с.

— Везде 11.

— Знаем-с, но я продаю от себя...

Кстати замечу, что в навигацию почта ходит в Персию на срочных пароходах два раза в неделю, зимою же, кажется, раз в месяц, а через Джульфу в Астрабад письма иногда путешествуют по два и по три месяца!

Поднялся на рубку; пасажиров очень мало, и те большею частью едут на ленкоранские воды; их провожают пивом и отрадною беседою на тему: деньги и любовь; другим же чувствам и стремлениям, по-видимому, здесь места нет... Подле меня дамы беседуют с носатыми джентльменами из армян.

— Женщины — это высшее наслаждение, это — цель моей жизни, говорит один горбатый нос.

— А деньги — лучше, на них все купишь! возражает другой.

— Велите-ка нам пива подать, прерывает его блондинка.

— Одно желание у меня — ехать в Ленкорань! говорит брюнетка. — О, милый Ленкорань! [237]

А вот достойная парочка: коротенькая барыня с выдающимися челюстями, свидетельствующими об ее хищных наклонностях, с редкими волосами, зачесанными по-японски, и с чисто-российским ожирением сердца, хотя, взглянув на эту фигуру, не трудно угадать в ней бывалую немку. Рядом с нею сидит тщедушный человечек с масляными, шныряющими глазками, коротко выстриженными волосами с просвечивающеюся лысиной, несмотря на то, что этому акуратненькому господину не более 30 лет. Он чиновник, по имени Антоша, а спутница — честная жена его Надя, как можно судить по следующей беседе их между собою. Как видно, они прибыли сюда недавно из Петербурга и все еще находятся под впечатлением какой-то неприятности...

— Какой скандал! Антоша, мне дурно.

— Успокойся, Надичка, не расстраивайся...

— Если бы еще тихо, а то прямо, при мужичке, крикнуть мне, жене надворного советника: «я вас кормить не намерен!» Или, при наших сердечных друзьях Бубышкиных, осмелился сказать: «мой принцип — преследовать хищников», что, без сомнения, относилось к нам, порядочным людям, — не правда ли, как это благородно с его стороны?

— Бога ради, не расстраивайся... А сколько лишних рублей ты получила от него?

— Семь за квартиру да 27 четвертаков от обедов.

Надя скромно потупила глаза, как бы стыдясь неудаче поглубже запустить свою пятерню в карман какого-то господина.

— За то же, ободрилась она, — я его выругала на весь двор революционером.

Всмотревшись в лицо Антоши, я узнал в нем обладателя одной кассы ссуд в Питере, куда мне пришлось однажды обращаться...

Капитан парохода, из немцев, подал знак двинуться в путь; его помощник, тоже немец, ответив ему с покорностью «Ja wohl», гаркнул на персов-матросов, поднимающих лодку на пароход под мерный, тихий напев с громким припевом: «А-а-ли!» (имя имама, приверженцы которого называются шиитами).

— Гей! Дерьжи лодька, живот! (живо или животные — [238] бог весть, что немец хотел сказать), — и мы, вместо 12, в час ночи двинулись по направлению к городу Ленкорани, в 12 верстах от которого находятся теплые, кажется, серные воды, помогающие, как говорят, от ревматизма и скуки.

Отдельных кают во 2-м классе на «Тюркмене» нет, а общая; с своими жесткими и узкими клеенчатыми скамьями вокруг стен, она крайне неудобна. Цены на все здесь весьма внушительные; напр., за прибор воды к чаю на одного человека 7 к.; для двух 14 к. и т. д.; за пробку от 20 к. и до 1 рубля! Обед обязателен — по 1 р.; завтрак и ужин, необязательные, по 75 к. Таксы, по словам слуги, «нетути, потому дилектор унес».

У буфета — каюта вечно-суетящегося почтальона и стойка с четырьмя ружьями, прежде пригодными на случай нападения тюркмен, а теперь совершенно бесполезными.

Пора уже спать, но носатые пасажиры, освещенные огарком стеариновой свечи, еще не угомонились. Они беседуют между собой, каждым словом доказывая свое невежество, а на другом конце стола разбитной русский мальчик толково объясняет сопровождающему его в Ленкорань слуге из персов сущность какой-то карточной игры:

— Теперь ты бей!

— Бей, повторяет перс, наливая себе и ребенку чай.

— А теперь я бью.

— Бью, опять повторяет слуга, положив свою карту на его.

— Нет, нет, Мамедка, теперь я бью.

— Хорошо, хорошо, твоя бьет.

Мои веки уже тяжелеют, а в ушах все еще раздается «бью, бью, бью», между тем как в глазах Мамедки сверкает нежная привязанность к ребенку, которого он ни шаг не пускает от себя...

* * *

На другой день, миновав, в 11 часов утра, Куринский остров, мы все еще едем в виду низменных берегов, окаймленных на горизонте волнующимися горами; вдали виднеется пик Ленкоранской горы. [239]

Погода прелестная: приветливое солнышко играет в море; ветер ласкает своею нежною прохладою; широконосый пеликан, лениво покачиваясь на едва колыхающейся поверхности воды, так же бессмысленно смотрит в пространство, как и эти растянувшиеся на дырявых коврах семь персов с крашеными бородами на изнуренных лицах и с выглядывающими пятками ног, обутых в короткие, узорчатые носки. Подле них одинокая персиянка, хоть и в чадре, но с полуоткрытым лицом, застенчиво беседует с армянином; у борта стоит суровый старив с длинною бородою, в порыжелом высоком цилиндре и с громадною шишкою на затылке, в длиннополом сюртуке и больших сапогах; говорят, что он утром кружился на палубе с причитаниями и выделывал разные уморительные штуки; это — сектант-скакун. Далее, вблизи кормы, стоят два солдата; один — в белой форменной рубахе, другой — в сюртуке на распашку, а за ними, прислонясь в борту, задумалась женщина с грустью на смуглом, красивом лице, одетая вся в черном, как видно, тоже сектантка... Вот и все палубные пасажиры.

Перед Ленкоранью горы опять приблизились к берегу; в час рассеялся густой туман, облекающий их, и перед нами открылась узенькая и низменная полоса берега, одетая в яркую зелень, из которой выглядывают покатые крыши молоканской слободы, за нею мелькают плоские крыши персидской деревни в садах, а дальше — недавно выстроенная армянская церковь, крытая, кажется, камышом, над которым зеленеет конический купол; еще дальше чернеются несколько домиков, а на голой площадке одиноко стоит круглая, низкая башенка с красною крышею и вышкою — это маяк; а вот и сам городишко с редкою зеленью — маленький Ленкорань, слывущий за крепость, хотя от нее и след давно простыл, и имеет он нищенский вид.

В 2 часа пароход остановился в 250 саженях от мелководного берега без пристани; с шумом и гвалтом подъехали в нам неуклюжие киржимы, — так называются персидские плоскодонные лодки с высоким бортом и громадным рулем топорной работы; большая часть грязных, изнуренных и бестолково-суетящихся гребцов или полунаги, или одеты в короткие [240] кумачевые рубахи русского покроя и рваные панталоны; у всех вместо шапок торчат белые или цветные вязаные ермолки на макушках бритых посредине голов, изобильно покрытых, в особенности у детей, струпьями.

В киржимы сбрасывают с борта тюки и багаж, садятся пасажиры, а с ними и я, ибо трехчасовая остановка здесь достаточна для осмотра Ленкорани вдоль и поперег. Здесь кстати упомянуть, что если бурун или свежий ветер мешает высадке на берег Ленкорани, то пароход останавливается за островом Сара, где и свозит почту и пасажиров, груз же сдается на обратном пути; но теперь воды спокойны.

«А-а-али!» периодично раздавались гнусливые выкрики гребцов на переполненной нашей лодке, врезавшейся в песок, не доезжая 10 сажень до берега, на котором пестрела кучка из персов и армян; две девушки-молоканки, два таможенных, полицейский и два жандарма стояли тут же, а между ними выдавался атлет — армянский священник, и благообразный старик, горный еврей в персидском костюме; левее, в 40 шагах отсюда барыня с детьми, сидя под тенью своего жилья, задумчиво смотрит на бритые головы и изможденные тела правоверных, открыто купавшихся на песчаном, вечно-пенящемся берегу, куда нас, пасажиров, стаскивают теперь гребцы на своих спинах.

— Дай! дергает один из них меня за рукав; даю 20 к. — не берет, настойчиво требуя 2 абаза; я обратился в атлету-священнику за советом, сколько следует заплатить за 200-саженный проезд.

— Вы одни, без вещей, так заплатите 20 в., это обыкновенная пасажирская плата, а местные жители дают за проезд на пароход и обратно не более 5 в.

Ленкорань с своими короткими улицами, покрытыми толстым слоем, раскаленного песку, с своими маленькими домами из местного дуба, редко кирпичными, с покатыми Камышевыми или плоскими глиняными крышами, выглядывает деревушкой. Кругом ветхость, бедность и пустыня; в городе не видно ни души, — ну точно забытое кладбище! Ни собак, ни птиц, и только кохинхинка на высоких ногах, с цыплятами, меланхолически кудахтает, да под навесом одного домика во дворе [241] три перса задают кейф, т. е. с обессмысленным взором безмятежно курят кальян.

При единственной в городе ветхой церкви, покачнувшейся на бок, реденький садик, в котором, вероятно, никто не гуляет.

Коренные обыватели города — персы, или, как их здесь называют, татаре; торговля сосредоточена в руках армян; служащий люд составляет остальное городское население; в окрестностях города живет много русских сектантов. Они занимаются хлебопашеством, приготовлением леса для бочек, отправляемого в Баку и Астрахань, и рубкою дров для вывоза в безлесный Красноводск и Баку.

Окрестности Ленкорани сплошь покрыты дремучими лесами из дуба, ольхи, тополя и проч.

В садах ростет айва, величиною с маленькую тыкву, вишня, черешня, алуча, яблоки, дыни и разная зелень...

Однакож, я запоздал: с парохода слышен сигнал за сигналом.

— Сколько? спросил я гребца, доставившего меня туда.

— Одна ихал, — одна руп.

— Не давайте ему более 20 коп., посоветовал мне таможенный чиновник, — проезжих грабят, а работать ленивы.

Вот-вот пароход двинется дальше в путь, а перс с кореянкою фруктов вскарабкался на борт, предлагая буфетчику купить их дешево.

— Алуча и вишни по 2 к. за фунт, — живо! а то — конец базару, швырну все за борт!

Перс колеблется, трусит и дает ему фунт даром, а остальное по 2 к. за фунт, вместо запрошенных им 5 коп.

В 5 часов пополудни тронулись дальше, к г. Астаре, отстоящей отсюда на 20 миль.

Пасажиров осталось мало; в первом классе — доктор N. с острова Ашур-аде; во втором — агент общества «Кавказ и Меркурий» и таможенный с нежно-ласкающейся в нему женою; а на палубе на корточках сидят 3 перса и 1 персиянка да 2 солдата заунывные песни поют.

Вообще в это время года проезжих в Персию или оттуда [242] очень мало, и только во время нижегородской ярмарки палуба несколько пестрит персидскими костюмами, так что из Баку к персидским портам и назад сюда пароходы несли бы чистый убыток, если бы только не получали помильной платы.

Мы едем в виду болотистых берегов, прелестно зеленеющих камышами и разнотенною растительностью, из-за которой местами выглядывают маленькие деревушки, а дальше в глубь уступами волнуются лесистые горы; эта цветущая богатою растительностью полоса тянется отсюда вплоть по всему персидскому прибрежью Каспийского моря, отравляя жизнь ее населения ядом вечно свирепствующих здесь лихорадок.

Сумерки. Слабый блеск луны освещает на песчаной площадке несколько деревянных домиков с одинокою вышкою агента общества «Кавказ и Меркурий», — это русская Астара, отделенная от персидской, выглядывающей из-за зелени садов, речонкой того же имени, т. е. Астарою, служащею границею между Россией и Персией. Отсюда несет сыростью и болотною травою, а там, в горах — мгла. Темные тучи заволакивают небо, — море волнуется.

В 8 час. вечера пароход остановился в 800 саж. от мелководного берега, о который с шумом и ценою разбиваются волны мелкого буруна. Приближающиеся к нам киржимы то захлебываются водою, то всплывают на верхушку волны; нельзя не опасаться за гребцов, — несчастия здесь нередки.

Буруны, разгуливая по прибрежью Каспийского моря, в особенности часто зимою, свирепствуют с большою силою у мелководных берегов, о которые разбиваются высокие волны, образуемые сильным ветром с моря; стремительно отскакивая назад, они угрожают размозжить или потопить маленькие суда; в такую погоду ни одна персидская лодка не отваживается выйти к пароходу, а последний никогда не высылает их к берегу, — сообщение с открытыми портами прекращается и пароходы, не останавливаясь, идут дальше; пасажиры и почта сдаются в ближайших удобных местах, а груз — на обратном пути, и то только в том случае, если море покойно, а иначе ему долго придется путешествовать взад и вперед, за что, впрочем, не взимается вторичного фрахта. [243]

Даже отважные, опытные рыболовы и моряки не решаются в свежий ветер выезжать в лодках на сотню сажень от берега, ибо если волна ударит ей в бок — верная гибель; в конце 50-тых годов командир баржи Комаров с тремя матросами рискнул выехать у Ленкорани в бурун — и все погибли.

Если свежий ветер прерывает сообщение парохода с Астарою, в таком случае он останавливается за островом Сара, куда свозятся почта и пасажиры, а груз, как уже упомянуто мною, сдается на обратном пути.

Теперь же легкий бурун, и так как мы простоям здесь до часу ночи, то я с доктором с удовольствием приняли предложение агента М. съездить на берег в компанейском киржиме, который доставит нас и обратно на пароход: с нами уселся и таможенный чиновник с обнявшею его за шею женою, что напоминает несколько Венецию или Гвадалквивир, — только оборвыши-гребцы разрушают илюзию.

Через 40 минут езды киржим остановился в 7 саженях от берега. Два перса, по колено в воде, подхватив меня подмышки и за ноги, вынесли туда.

Совсем стемнело. Ноги вязнут в глубоком песке с ракушками и не малым количеством блох; в воздухе теплая, душная сырость; вблизи виднеется фигура таможенного солдата с ружьем, а поодаль — группа персов, привезших сюда товары из Персии сухим путем через Ардобиль; они готовятся спать на разостланных кошмах (войлоках) под открытым небом; их вьючные лошади тут же жуют ячмень, а в сторонке раскинут шалаш сторожа-перса, караулящего несколько полос русского железа, назначенного для отправки в Персию.

— Наше железо идет туда, говорит М., — в большом количестве и имеет верный сбыт, но с английскою мануфактурой конкурировать нам невозможно; напр., английские ситцы, большею частью контрабандные, так дешевы здесь, что если бы их отправить отсюда в Москву, та они и там будут дешевле наших.

Русская Астара — это собственно таможня, очищающая пошлиною персидские товары, идущие в Россию преимущественно из Тавриза и окрестностей озера Урмия через Ардебиль, служащий [244] складочным пунктом для них; отсюда отправляются в Астрахань и Нижний: сухие фрукты, чернильный орешек, немного марены, хлопок, шелк, меха, большею частью куньи, и пр. С персидских товаров, идущих из прочих портов, взимается пошлина в Баку или Астрахани, смотря по тому, куда они направляются.

Русских товаров идет в Персию через Астару и Ардебиль вообще незначительное количество; но летом 1874 года отправлено в Тавриз много дешевых ситцев новой краски, вытеснившей собой, как мы уже говорили, марену.

Город Тавриз составляет центр торговых оборотов Персии с Европою и служит складочным местом как туземным произведениям, для отправки их заграницу, так и заграничным товарам, откуда они расходятся по всей Персии я далее на восток, в Херат и Бухару. Цифра торговых оборотов Тавриза колеблется около 25 мил. руб. в год; более трех четвертей этой суммы составляет привоз, в котором первое место занимают английские бумажные материи, на 10 и более мил. руб., — марсельский же сахар не достигает и 700 тысяч руб.

Эти товары доставляются туда через Эрзерум и транзитным путем через Поти, Тифлис и Джульфу; транзит же в Тавриз через Баку на Астару очень незначителен, ибо сопряжен с большими неудобствами, как для товароотправителей, так и получателей их, персидских купцов.

По существующему правилу, товары, отправляемые в персидские порты, не иначе сгружаются по назначению, как по освидетельствовании их русскими консулами, один из которых, проживая в Реште, держит для того агента в Энзели; другой, астрабадский консул, имеет агента на гязском берегу. Таким образом, товар, назначенный, положим, в Астару, не прямо получается там, а идет в следующий порт Энзели за свидетельством, и сдается по назначению только на обратном пути парохода; товары же, следуемые в Мешедесер, свидетельствуются в последующем порте, на гязском берегу, что сопряжено с большими стеснениями, расходами и потерею времени. А между тем персидским купцам отказано в их ходатайстве об учреждении поверенного консульства в Астаре, [245] что дало бы возможность им везти товары отсюда в Персию более удобным им сухим путем.

По мнению М. и прочих компетентных лиц, общество «Кавказ и Меркурий», ради своего личного интереса, охотно и даже безвозмездно приняло бы на себя обязанность наших консульств свидетельствовать эти товары, что, без сомнения, послужило бы в расширению нашей торговли с Персиею.

Если эта стеснительная и разорительная формальность мотивируется какими-нибудь высшими соображениями, то мы укажем на тот неопровержимый факт, что несмотря на все эти неудобства, почти все прикаспийские порты наполнены транзитными произведениями, а наши едва-едва сбываются там.

Беседуя таким образом, мы тихо подвигались по глубокому песку в деревянным сараям, служащим складом товаров; тут же на площадке валялись ящики кишмиша, обтянутые в белую вожу. Далее шла широкая улица с десятком ветхих домов, крытых камышом, в две или три комнаты каждый; это жилье таможенных чиновников; солдатская слободка расположена в стороне; налево чернеется вышка агента, — вот и вся Астара.

Пока наш любезный спутниц распоряжался по делам службы, я с доктором подошли в маленькому домику в две комнаты, с промежуточными сенями, в открытых дверях и окнах которого виднелись дети в одних рубашонках и заботливая мать.

— Вот скоро примутся за постройку красивых каменных домов для нас и таможни, говорила она нам, — а теперь мы стеснены: у одного только управляющего три комнаты, а упрочил — по две. Жалованье служащим здесь ничтожное; управляющий таможнею, из армян, получает 800 р. в год; а казначей, у которого хранятся иногда большие суммы, всего 40 р. в месяц. Пожалуй, лет через десять все разбегутся отсюда: теперь найдется много более прибыльных занятий, а здесь кроме скуки и лихорадок ничего нет. Мои дети все больны; один из них вот уже восьмой год не может избавиться от лихорадки, совсем изнемог; наш фельдшер с своею жалкою аптечкою бессилен оказывать помощь против этого местного зла. [246]

— А откуда получаете вы жизненные припасы? спросил доктор.

— С персидского берега, с которым мы сообщаемся лодками; там базар — баранина, зелень... Воду берем из колодцев, потому что речная летом, когда Астара почти пересыхает, не хороша. Молоко покупаем у нижних чинов, они держат коров; птица своя. Фрукты у нас не хороши: виноград толстокожий; почва богатая, да персы не умеют пользоваться ею; рисовых полей много, урожай сам-30 и более, не мало шелку; в горах собирают с орешника наплыв; иногда с одного ствола получается до 30 пудов этого нароста. Один черногорец ведет обширную торговлю этим прибыльным товаром, отправляя его в Марсель, где приготовляют из него тот самый фанир, который употребляется в столярном деле у нас.

Подошедший к нам агент М. повел нас к себе на вышку, в нижнем жилье которой помещается его семья, а на верхушке, в мезонине — контора. Интересную беседу мою с И. передам в кратком извлечении.

Первый богач здесь — гусарский полковник М. Талышханов, потомок Мухаммеда, внук владетельного хана ленкоранского, обладающий полосою земли от Ленкорани до Астары и десятью девами — своими дочерьми, которым, по корану, не дозволяет открывать лиц перед мужчиной и не дает буквально никакого образования, а между тем считает себя цивилизующим рычагом Азии.

— Если я, говорит он, — разливаю шампанское при первом удобном случае, то делаю это, подчиняясь современным требованиям образованного общества.

— Но первое современное требование — это образование! возражают ему; — ваши юноши учатся в бакинской гимназии; выйдут оттуда, им нужны будут жены одного с ними уровня по образованию, а у вас их нет.

Гусарский полковник слушает и еще крепче закутывает в покрывало своих дочерей. Хозяйство его ведется по старине; напр., сдает он молоканину участок береговой земли за 50 р., а берега здесь, большею частью, как перешеек: за морем следует песчаная полоса земли, потом — болота, а дальше — [247] горы; весенние воды переполняют болота; рыбопромышленник соединит их канавками с морем и судак повалит сюда метать икру; до 10,000 штук наловит он их за 50 рублей!.

В уезде проживает иного молокан и суботников; они трудолюбивы, зажиточно живут, но невежественны; медицинская помощь вполне отсутствует, а потому смертность между ними большая.

Что же касается персидского населения, то оно находится буквально в диком состоянии; несмотря на лихорадки, спит на голой земле, питается исключительно плодами и рисом. О нравственности их нечего и говорить: невежество и климат, разжигая страсти, доводят их до крайних излишеств.

М. очень дельный господин и притом бывалый; служа у г. Кокорева в приснопамятном закаспийском товариществе, он проживал в г. Шахруде в то время, когда сюда приехал Вамбери, возвращавшийся из своего путешествия по средней Азии; Вамбери чувствовал себя изнеможенным и был одет оборвышем в персидском костюме.

— Приходит ко мне, рассказывал М., — какой-то нищий и, заговорив сперва по-чешски, потом по-персидски (фарси), несказанно обрадовался, приняв меня за англичанина. В живом рассказе он передал мне много интересных сцен из своего опасного путешествия, в котором он дрожал каждую минуту за свою жизнь.

«Знаете, чем я писал? говорил он: — оловянною пуговкою на клочках бумаги, в то время, когда я справлял нужду». А когда он высадился с несколькими богомольцами на Ашур-аде, и один наш моряк, случайно взглянув на него, проговорил: «какой белый тюркмен», Вамбери ужасно струсил, полагая, что его узнали русские власти и могут арестовать, а не то его спутники тюркмены, разоблачив обман, наверное убьют его в степях.

«Колокольный звон, говорил Вамбери, — довел меня до слез: я хотел открыться и возвратиться назад, но превозмог себя».

Прогостив у М. три дня, этот отважный путешественник отправился из Шахруда в Тегеран и отсюда возвратился в Европу. [248]

Он же, М., разыскал и похоронил тело торговавшего в Шахруде английского купца Лонгфильда, ограбленного и убитого вместе с его переводчиком-армянином на пути между Астрабадом и Шахрудом, не вдали караван-сарая Таджен, персидскими всадниками, возвращавшимися с похода на тюркмен в 1865 г. Тело его нашли в щелях мрачных скал; на подозреваемых в участии убийства, по настоянию английского правительства, была наложена контрибуция, а некоторые поквитались головами.

Беседуя об Афганистане, М. передал нам характеристический рассказ знакомого ему гератца о причине гибельного исхода для английских войск вмешательства в 1839-1840 гг. ост-индского правительства в распри между ханом Шеджа и знаменитым Дост-Магометом за обладание афганским престолом. Восточная фантазия уже составила легенду об этом печальном событии, но, может быть, в ней есть доля правды; вот почему мы помещаем ее здесь.

«Главнокомандующий английским экспедиционным корпусом в Кабуле Мак-Натен, однажды прогуливаясь по крыше дома, увидел необыкновенную красавицу, по справкам оказавшуюся женою муштегида (первое духовное лицо, пользующееся любовью и доверием народа), с которым и поторопился познакомиться; тот — в восторге, не столько от этой высокой чести, сколько от английского золота, которым щедро снабжал его «посол и министр» за доставляемых им ему женщин, для невинного удовольствия быть только в их обществе, ибо он, по рассказам этих женщин муштегиду, «их угощает разными сластями, но не прикасается к ним». «В таком случае я пошлю ему свою жену, и он будет еще щедрее», подумал муштегид и сделал так, но вышло иначе: Мак-Натен, только и ждавший того, вступил с красавицею в связь, а та, возмутившись поступком мужа, отказалась от него: «Бесчестный, ты продал меня англичанину; оставляю тебя и буду его женою». Муштегид возмутил народ, и вот ближайшая причина ужаснейшей катастрофы, постигнувшей сперва Мак-Натена, убитого из пистолета наповал сыном Дост-Магомета, вероломным Экбер-ханом, а потом и 16-ти-тысячную его армию, погибнувшую, за исключением одного только человека, при позорном отступлении ее из Афганистана к английским владениям... [249]

Но время возвращаться на пароход.

Опять подмышки перенесли нас в неуклюжий киржим, и длинные весла, оканчивающиеся чечевицеобразною лопатою, неравномерно заработали, отчего лодка сильно качается и бросается с волны на волну.

— Вверить жизнь таким морякам, как персы, рискованно, заметил доктор, между тем как запыхавшиеся гребцы выкрикивали периодично, через каждые 15 минут, свой обычный припев: «Ал-л-ли!.. Ал-л-ла!.. Муххамед-Алл-ли!..»

— Нечистоплотный голос! жолчно проговорил М., когда я их назвал гондольерами.

— Утопите! Бери вправо! кричал доктор, когда киржим, сильно хлебнув воды, стукнулся о пароход. Темнота мешает спустить трап в нам и мы карабкаемся на борт с помощью персидских рук и плеч, но неудобно: киржим сильно придавил мою ногу в пароходу.

— А здесь один убился: тюк упал на него, утешает меня помощник капитана, приглашая доктора осмотреть несчастного; ушиб оказался не так опасен, как общее состояние изможденного перса с того берега.

— Жалкий народ, говорил М., прикладывая компрес в опухшему месту. — Заморенный, ограбленный перс рад бы нашему покровительству; ведь шах отдает их губернаторам провинций как бы на откуп...

На всем пароходе остались только я и доктор, пригласивший меня остановиться у него на Ашур-аде; прочие слезли. В каюте душно и раздается храп буфетчика, растянувшегося на моем месте; открыв илюминат, бужу его. «Полно шутить!» бурчит он спросонья и ругается.

В два часа ночи двинулись в Энзели, отстоящей от Астары на 64 мили или 12 часов ходу.

Прощай, Россия!

П. Огородников.

Текст воспроизведен по изданию: На пути в Персию // Дело, № 12. 1875

© текст - Огородников П. 1875
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Иванов А. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Дело. 1875