СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

ОГОРОДНИКОВ П.

ПО ПЕРСИИ

Путевые наблюдения и заметки.

Окончание.

(См. выше: ноябрь, 135 стр.)

V.

Церемониальный марш, войска и гастрономия.

За чаем Б. предложил прогулку по городу, в которой подоспел и Ж., все еще в мрачном настроении духа.

— Но мой галстук затерялся, пиджак загрязнился, сапоги порыжели, — предупредил я его.

— Можете идти в каком угодно наряде даже к губернатору, — ответил он.

— Чушки не смыслят в этом толку, — добавил Ж.

— Первые богачи носят под шалевым халатом плохой, грошовый костюм, — закончила Б.

На улице уже поджидало нас четверо консульских слуг в парадных фиолетовых кафтанах на красных подкладках; у одного кафтан обшит по швам золотым шнурком, вероятно за благонравие или особенные заслуги.

Став по двое в ряд, они открыли церемониальное шествие, неукоснительно соблюдаемое консулом при всех выходах в город, для поддержания достоинства России; тучный садовник с перевальцем смотрел теперь если не принцем крови, то, по меньшей мере, брадобреем его или армянским [558] цирульником; повар, конюх и баньщик не уступали ему в солидной осанке, хотя телом были скуднее; в десяти шагах за ними плелись нога за ногу, как того требует азиатское величие, сам Б. в форменной шапке и сереньком статском пальто в накидку; его жена в осенней драповой кофте (или казак, — не разобрал) «от вечерней сырости», хотя теперь чувствительный зной; Ж. в синей визитке и брюках в обтяжку и, наконец, я, без галстука и пр., а сзади три бравых линейца с нагайками через плечо.

На углу вонючего, грязнейшего переулка нас атаковали нищие; Б. велела одному из слуг оделить их по карапуле (3/4 коп.) из целой пригоршни, предварительно выданной ему на дела милосердия при торжественных выходах. Дальше, робко прокрадывались у стенки две женщины в синих чадрах; при нашем приближении они остановились и резко повернулись к нам спинами.

— Верно рожи, — заметил Б.

Так дотащились мы до глиняной городской стены, которая, по его выражению: «падет от одного взмаха казацкой нагайки», но против туркмен устоит.

— В 1867 г., — говорил он, опять сплюснув нос, — иомуды обложили город; пригона баранов не было, и я остался без котлет...

С городского вала весь город, с своею редкою зеленью, как на ладони: глина, глина и глина; обширный, но жиденький сад губернатора и безобразнейший телеграф, проведенный отсюда в Тегеран через Шахруд: одиночная проволока с тысячами узлами висит на кривых столбах, не редко без изоляторов. Жалкий вид на город, но картинен на окрестности его: вправо — высится лесистый Эльбурс, к подножию которого примыкает город с одной своей стороны, с другой — стелется туркменская степь, отделенная от него только посевами, влево — вьется стальною лентой болотистая р. Кара-су, а внизу, за городскою стеною, раскинулся лагерь 400 всадников (конных милиционеров) и пехотного полка Фируз-куи в 800 человек. Полки обыкновенно носят название той местности или того племени, из которых формируются; селение Фируз-куи, основанное — по уверению жителей —Александром В., находится в 120 верстах от Тегерана по направлению к г. Сари, мимо ущелья, принимаемого за Каспийские ворота, через которые прошел этот македонский завоеватель, преследуя Дария; оно лежит в печальной долине на 6 тыс. фут. над у. м., и окружено голыми [559] скалами с вздымающимся над ними Демавендом; снег не сходит здесь в течении 5 месяцев, и климат суровый.

Мы уже говорили о милиции, — теперь кстати скажем о военных силах Персии вообще.

Здесь не существует точных постановлений для пополнения армии не только нижними чинами, но даже офицерами и высшим начальством; подарки шаху и подкуп властей не редко освобождают от службы целые селения и округа; набор производится по востребованию, обыкновенно ханами и сельскими старшинами с крайним произволом. Воспрещение брать на службу людей моложе двадцатилетнего возраста и определение восьмилетнего срока ее не выполняются, почему не редко встретите в войсках дряблую старость рядом с неокрепшим еще мальчишкою, а положение персидского солдата крайне тягостно.

Высшие места в армии, по большей части, на откупе или наследственны в ханских родах; в последнем случае звание полкового командира и, вместе с тем, начальника племени, из которого формируется полк, передается от отца к сыну, не редко неспособному или слишком юному для того. Офицеры зачисляются в полки по произволу генералов и полковых командиров, без сомнения, не по достоинству, а за пишкеши, и те славятся своим невежеством, незнанием службы и неуважением к ним подчиненных; заслуги же и храбрость не уважаются в Персии.

Высшие власти грабят полковых, а эти последние — своих терпеливых солдат, довольствующихся хлебом и водою; впрочем, безнаказанное лихоимство начальства иногда доводило их до того, что они с оружием в руках требовали уплаты жалованья или толпами возвращались на родину, грабя, в свою очередь, деревеньщину, обыкновенно убегающую в подобных случаях в горы.

Полковые командиры тоже не редко сопротивляются правительству, но по другим мотивам, а попытки последнего назначать на эти места посторонних лиц остаются тщетными, ибо солдаты не выносят другой власти, помимо своего хана...

Регулярные войска (низам) состоят из пехоты, кавалерии и артиллерии; начальник пехоты (эмир-низам) есть вместе с тем и главнокомандующий армиею (сердарь), не превышающею в мирное время 80 т. чел. и большею частью расположенною в области Адербейджан, имеющей, по своему соседству с Россиею и Турциею, особенно важное стратегическое значение.

I. Пехота делится на дивизии, подразделенные на бригады [560] из двух или трех однобатальонных полков (фаудж) десятиротного состава, а вооружена преимущественно английскими ружьями, содержимыми в крайней неисправности. Каждому сарбазу (солдату) полагается: шинель, кажется, на 3 года, верхний костюм, под которым носится национальное платье, на 2 года, две пары башмаков и жалованье 21 руб. в год, и около 3 фунтов пшеницы в день; но львиная доля от всего этого остается в карманах высших административных чинов и полковых командиров.

II. Регулярная кавалерия состоит всего из нескольких сотен человек, преимущественно в роли телохранителей шаха; а —

III. Корпус артиллерии, или топчи, разделен на полки, состоящие из батарей или рот.

Весь личный состав военного управления, сверху до низу, наполнен недобросовестными и несведущими людьми, а потому армия находится во всех отношениях в жалком состоянии; обучение — без определенной системы; ни офицеров генерального штаба, ни инженеров не имеется; тяжести перевозятся на вьюках, полагая на двух сарбазов по одному ослу, что обременяет и затрудняет армию в походах; правильно-организованной госпитальной части не существует: во время экспедиций командируются в полки европейские медики или фельдшера и ученики, но с ничтожными медицинскими пособиями; подвижных лазаретов нет, а больных, которые не в силах тащиться пешком, кладут на ослов, что в совокупности ведет к большой смертности. По гражданским тяжбам и преступлениям, военнослужащие подлежат духовному суду, а по служебным — наказываются своим начальством, смотря по вине: палочными ударами по пяткам, отсечением ушей и прочих членов, ослеплением и смертной казнью; даже офицеров секут за ничтожные проступки, а дисциплины в армии все-таки не существует и, при современном строе Персии, ее быть не может.

Со времени учреждения регулярных войск в Персии (1809 г.), огромные массы иррегулярной кавалерии (севарех-редиф) совратились до 26,000 чел.; она формируется из кочевых племен, состоит под начальством своих ханов и созывается обыкновенно в военное время по особому распоряжению шаха. — Каждый всадник (джанбаз) обзаводится на свой счет плохим оружием и лошадью, но содержание около 50 руб. в год, [561] паек и провиант получает от правительства; без сомнения, редиф представляет вид дико-беспорядочной толпы...

_________________________________

Мое желание осмотреть лагерь, Б. нашел неудобным, но не отказался спуститься за городскую стену в 300 шагах от него. — Дрянные палатки окопаны канавками с лужами, для омовений и кальянов; везде — неимоверная грязь и вонь, вследствие отсутствия закрытых отхожих мест.

На пути оттуда в сад «Аббас-хана», нам поминутно встречались всадники, на этот раз принарядившиеся, вероятно, по распоряжению властей, своевременно известившихся о направлении нашей прогулки; они рисуются и горячат своих жеребцов с намерением показать перед заезжим «урусом», что и «мы, мол, сила!» — Консульские слуги подали им знак рукою, и они, как по команде, остановились и сделали нам честь.

Увальнем прошло несколько сарбазов в новой парадной форме: в больших бараньих шапках с изображением «льва н солнца» на медных бляхах, — в светло-кофейных казакинах и темно-малиновых шароварах, сшитых из грубой бязи до безобразия мешковато, и в порыжелых грубых башмаках; рукава и плечи у музыкантов обшиты тесьмами, на подобие того, как в русских войсках.

Когда мы шли мимо мельницы, примыкающей к площадке с тюремным домиком по соседству с губернаторским жильем, нас опять обступили нищие; подслеповатые, безобразнейшие старухи в лохмотьях, старики в струпьях и с гнойными глазами протягивали свои желтые, костлявые руки, выли и болезненно стонали; Б. взяла у слуги несколько карапул, и швырнула им под ноги, и те долго искали подачку в толстом слое пыли, ползая в ней и ссорясь между собою...

Наискось мельницы расположен дом с обширным садом «Аббас-хана», принадлежащий, вероятно по завещанию, мечети; теперь здесь живет на лагерное время сертип-сеюм (бригадир)—командир полка Фируз-куи и вместе с тем хан племени того же названия (Фируз-куи); он уже был предупрежден о нашем намерении побывать в саду, и потому при входе нас встретили слуги его, а старший из них, согласно персидскому церемониалу, пошел вперед консульских людей, по знаменитой аллее исполинских чинаров (платанов) с беловатыми стволами и широко-раскидистыми вершинами; по [562] сторонам — пустыри, кое-где — грядки овощей и несколько деревьев — орошаются канавками, проведенными с водоема, что перед домом, а в конце ее — тщательно-убитая, ровная площадка под сводом высоких дерев была устлана, в ожидании нас, коврами с четырьмя стульями, позаимствованными на этот случай в консульстве, и железною кроватью без матраца и даже покрывала, принадлежащею самому сертипу; на ней красовался большой поднос с алычею, огромными огурцами и оригинальною тыквой, напоминающею своею формой исполинскую колбасу (в полсажени длины и два дюйма — в поперечнике). К сожалению, Б., впервые видевший такую диковинку, не мог удовлетворить моего любопытства насчет ее, и только заметил, что, по персидскому обычаю, эти плоды приготовлены нам в пишкеш. На особом коврике в сторонке стоял тщательно-вычищенный самовар с чайным прибором.

Подтрунивая над персидским приемом, жена Б. помогала мне собирать растения, когда вдали показался коренастый сертип с перевальцем, среднего роста и лет, с маленькими черными усами и густою щетиной недавно выстриженной бороды, — в мерлушковой шапке средних размеров и мешковатом сердари из черного сукна, т. е. казакине с откосным воротником, медными пуговицами по борту и с маленькими погончиками полковничьего ранга (по русскому образцу, только не много меньшего размера); широкие белые шаровары, чулки и башмаки дополняли костюм. Сопровождавший его сухопарый помощник остановился в сторонке, а сам он подошел с отдышкою к Б. и застенчиво протянул руку, — затем сделал ему честь под козырек и, прижимая руку к сердцу, справился о нашем здоровье; прервав обоюдные приветствия, Б. представил ему меня.

— Я обязан вам, что вижу консула у себя, — как-то насильственно улыбался сертип, пожимая мою руку.

Разговор шел по-персидски, а Б. переводил.

— Мы с ним незнакомы, — обратилась ко мне Б., подсмеиваясь над его застенчивостью и неловкостью в ее присутствии.

Б. продолжал обоюдные приветствия, пожелания и самые утонченные любезности; его слуги стали в сторону, — линейцы бродили по близости, а Б. опять отправилась со мною собирать растения, не переставая смеяться. Вскоре козак позвал нас к чаю. [563]

Б. заговорила по-французски; сертип отвечал ей с неимоверным усилием, примешивал персидские слова, краснел и заикался, стараясь быть по возможности любезным с дамою. Он воспитывался в единственном, недавно учрежденном, в Тегеране военном училище (Дар-ел-Фенун), для детей знатных лиц, первым начальником которого был австрийский майор Кржиц; он не смотрел хищником и даже намерен вскоре предпринять путешествие по Европе из любознательности; интересовался железными дорогами и телеграфами, беседовал о торговле, войсках и своих полковых музыкантах, особенно хорошо выполняющих национальные песни, и обещал при случае доставить нам высокое наслаждение послушать их... Тем временем, назир разносил очень сладкий чай в маленьких чашках на подносиках, вместо блюдечек; тут же, по туземному обычаю, угощались им консульские козаки и слуги, а нам подали кальян, за которым последовало кофе в рюмкообразных чашечках.

Сделалось сыро; влага покрыла мой наружный костюм, — дрожь пробежала по телу. Я приподнялся и, подражая цветистым выражениям Востока, сказал сертипу на прощанье:

— Природа никогда не соединяет всех даров своих в одном месте! Не хотелось бы расставаться с гостеприимным хозяином и выходить из прелестного сада с его великолепною чинаровою аллеею, но сырость заставляет...

— У нас есть места, куда она никогда не проникает, и я надеюсь видеть вас у себя на дому, — ответил он, сильно пожав мне руку.

— Когда персы приезжают к нам в Россию, их принимают с таким радушием, что они неохотно возвращаются на родину к себе, — обратился я в свою очередь к нему при выходе из сада.

Он опять стиснул мою руку и с волнением что-то проговорил консулу.

_________________________________

— Ваши слова сильно тронули его, — заметил тот, когда, простившись с ним, мы направились домой кратчайшим путем, мимо губернаторского жилья. Но прежде нужно было перейти по импровизированному мостику из двух бревешек, перекинутых через грязный ров вблизи уродливой мельницы, затем площадку, расположенную перед низенькою глиняною [564] тюрьмою. Завидя нас, часовой бросился к ружью и, растопырив ноги, отдал честь с таким болезненным усилием, ну точно два дня голодал, что очень могло быть; — караульные сарбазы спали в растяжку на голой земле, животами вниз. Большая часть из них — малорослы, тщедушны, слишком молоды для военной службы, вообще далеко не воинственной наружности и точно стыдились самих себя и своего мешковатого форменного костюма. Тюремный коридор, выходящий на другой двор с губернаторским жильем, охранялся дремавшим часовым — чахлым мальчишкою, которого растолкал подошедший наиб-аввель (поручик) и приказал сделать честь нам.

— Какова дисциплина?!.. — заметил Б. — Не только что здесь, но даже при посольском доме, в Тегеране, часовые не стесняются бросать свои ружья и отправляться по соседству выкурить кальян; точно также распоряжение главнокомандующего войсками, обязывающее сарбазов отдавать честь чиновникам посольств и консульств, далеко не выполняется, — продолжал сетовать он.

Но на этот раз нельзя пожаловаться: ему оказывали везде обязательную почесть...

Правая стена ветхого губернаторского дворца с открытою спереди аудиенц-залою и телеграфною станцией вверху, украшена изразцами старинной работы, с разрисованными христианами, между которыми выдается швейцарец в широкополой шляпе, предшествуемый собачками... За этим дворцом — другой, в котором собственно проживает губернатор, тоже носит печать разрушения; — само собою, эти палацы, несколько выдающиеся над массою городских глиняных домов, далеко не сравнятся по своим скромным размерам и архитектуре даже с последним каменным домишком на Петербургской стороне...

Затем, маленький плац с несколькими ветхими сарайчиками, и торчащими перед ними 5-ю—6-ю пушками на покачнувшихся в сторону зеленых лафетах.

— Версты не проедут — колеса разлетятся в дребезги,— заметил Б.

На мое желание посмотреть поближе эти орудия, к жерлам которых еще в прошлом году беспощадный губернатор привязывал и расстреливал туркмен, он намекнул, что «подобное любопытство может уронить наше достоинство перед персами». Вообще Б. дипломатически увертывается от моих расспросов, а скучный Ж. положительно не отвечает на них: или он стесняется им, или не желает разговором на улице [565] нарушить персидское приличие. Не разберу, тем более, что, воспользовавшись удобною минутою в глухом переулке, прилегающем к консульству, он шепнул мне: «А в Реште-то консул ходит без этих церемоний!..»

Не успели мы подняться в залу, как уже сарбазы доставили консульские стулья и поднос с вышеупомянутыми плодами в пишкеш, играющий немаловажную роль в персидской жизни, составляя доходную статью если не для самих господ, то их слуг.

_________________________________

В половине восьмого часа вечера доносятся к нам с лагеря печальные звуки рожков, сменяемые пискливою флейтой и мелкою дробью барабанов, — это вечерняя заря. Затем, где-то вблизи, раздался выстрел, другой, третий...

— В городе можно стрелять, — вяло заметил Б... — кругом глина: пожаров нечего бояться; впрочем, на моей памяти однажды загорелся здесь дом, и пришедший мулла долго молился с народом, но огня никто не тушил...

Ружейные выстрелы смолкли, в воздухе пронесся протяжный азан, мальчишки вторят ему на все голоса, где-то осел несносно ревет, а из саду откликнулись дружным хором сотни лягушек. День кончался для правоверных, а мы только что уселись за персидско-аристократический стол: обыкновенная закуска — очень вкусный овечий сыр — пенир, посыпанный травкою марзе; впрочем, его едят и с мятой; обед состоял (кроме супу) из полплов-истамбули — это рис с круглишками из рубленой баранины, облитый соком; шиш-кебаб — это изжаренные на вертеле кусочки баранины с салом (шиш — вертел или железная палочка, кебаб — жаркое); затем, отличный бифштекс из баранины и плов, преимущественно с кисленькими соусами из зелени, а также и с инбирем (не вкусен); десерт: сочная, кисло-сладкая алыча, от которой скоро набивается оскомина, и хорошие дыни, стоящие здесь по копейке за штуку.

— Но ароматические испаганские вкуснее, а мешхедские бесподобны, — замечает Б., вытирая губы и руки, по персидскому обычаю, об исполинскую лепешку (лаваше), которую персы вместе с тем и съедают, а нам она только заменяет салфетку.

Вообще консульский стол излишне роскошен (чего требует, однако ж, «достоинство России»), но баранина и баранина приедается сильно, а воловье мясо встречается на базаре [566] чрезвычайно редко: персы держат быков исключительно для полевых работ.

— Недавно прислали мне с Гязского берега несколько диких поросят, — продолжал гастрономическую беседу Б.: — повар не решился прикоснуться к ним, мне тоже не хотелось оскорблять персов, т. е. осквернить их землю кровью поганых животных, и я распорядился завернуть их в мешки, вывезти за город и пустить на свободу, но на следующий же день персы изловили их для своих конюшен, чтобы лошади жирели (по этому поверью даже губернатор держит свинью).

Говорят, что сертип, после сладкой беседы с нами и горячих пожатий, тщательно вымыл руки, — заметил Б. на другой день, отправляясь со мною в 5 часов пополудни к местному дипломату — главному чиновнику министерства иностранных дел Неджеф-Кули-аги, предуведомленному о нашем визите, согласно обычаю, еще с утра.

Сегодняшнее шествие параднее вчерашнего: один из четырех слуг нес великолепную попону тамбурной работы, за ними выступал назир, затем консул и я ехали верхом, за нами шли линейцы, щегольски одетые: на одном — все вооружение блестело накладным серебром с золотыми насечками, за ними плелся безобразный старый негр — слуга мирзы, замыкавшего «церемонию» верхом на ослике в своей замечательной тегеранке набекрень и с канцеляриею в кармане. Вообще забавный вид, но смеяться в торжественных случаях, да еще с дипломатическими целями, было бы «преступно», и мне приходилось часто прибегать к платку, между тем, как Б., сгорбившись па английском седле, поддерживал достоинство России.

Перед полуразвалившимся жильем персидского дипломата расположилось несколько всадников, как бы на бивуаке, а у ворот — вытянулись шесть слуг его, во главе с унтер-офицером в темно-фиолетовом казакине, малиновых шароварах, с медалью на груди и палкою в руках — разгонять любопытных, но таковых не оказывалось. При нашем приближении, они разом сделали движение правыми руками к коленям, т. е. [567] поклонились нам, и, присоединившись к консульским слугам, пошли вместе. У ворот мы слезли с коней и уже без козаков вошли во внутренний двор, загаженный глиною и сырцом, из которых сооружался новый дом без всякого плана; здесь стоял караул и часовые, — последние отдали нам четь, а слуги, став при входе в жилье дипломата по сторонам нас, опять поклонились, и мы без них и только с мирзою сзади поднялись по чрезвычайно крутой, винтообразной лестнице в приемную залу крестообразной формы. Трещины в стенах, матовые стекла в дверях и огромный хорассанский ковер с кошмами по сторонам — на полу; в одном углублении стоял круглый столик с четырьмя разнокалиберными стульями, в другом — стол, покрытый сукном и тоже два старых стула, — на полу третьего — лежал кожаный ветхий портфель.

Нас встретил с крайне утонченными приемами тощий дипломат высокого роста, с крашенными в черный цвет растрепанными усами и жиденькою бородой, — огромный нос с горбом, сложенные в сахарную улыбочку тонкие губы, большие, желтые зубы и серебряное колечко с бирюзою на чистой руке и только с выкрашенными хною ногтями в форме миндалин, — смушковая шапка, — обшитый шалевыми ленточками светло-гороховый сердари с открытым воротом, из-под которого виднелась коба из лилового атласа, — ситцевый архалук с прорезами под мышками от пота (как и в верхнем костюме), и наконец — полотняная сорочка, несколько обнажавшая мохнатую грудь; черные брови, из-под которых снизу белелись коленкоровые шаровары, и белевые чулки довершали костюм.

Низко кланяясь, он пожимал нам руки и в самых лестных выражениях поблагодарил меня «за удовольствие видеть у себя».

— Уже со дня моего приезда я трепещу от счастья лицезреть многопочтенного дипломата, — отвечал я на его душистый букет через Б., когда мы чинно уселись вокруг стола, не снимая шапок и шляп, но жара побудила меня нарушить этот священный обычай, само собою, с разрешения хозяина.

Б. справился о здоровье губернатора.

— Сильно болен, — отвечал он, придав тону и лицу оттенок грусти, — в последний раз он едва слез с коня: так стянуло ему жилы в ногах. Доктор делал операцию — еще хуже, а теперь ногу обернули в овечью шкуру — сделалось легче.

— А как поживает сам наш друг, доктор? [568]

— Его ушибла лошадь; — жаловался на нестерпимую боль, но я сказал в утешение ему: «ты отправил на тот свет тысячи людей, — за это постигла тебя кара»

Оба дипломата рассмеялись.

— Я буду рад, — обратился он ко мне, беседуя с Б. о предполагаемом развитии русской торговли в Персии, — рекомендовать приезжих гостей губернаторам в Шахруд и Мешхед; кстати хорассанский эмир — приятель мне.

— А я, — добавил Б., — отнесусь к нему за этими полезными рекомендациями официально, тем более, что на ваш счет — как известно мне — не существует между персидскими властями никаких подозрений.

— Спросите его, разойдутся ли здесь наши товары?

— К прискорбию, ваши товары не разойдутся в нашем Астерабаде, — отвечал Неджеф-кули-ага, — может быть, мы с губернатором купим по 30 фунтов чаю, да прочие — фунтов сто,— вот и все.

— Чем же это объяснить? — поинтересовался я.

— Близостью города в России; наши торговцы сами ездят за товаром к вам и, довольствуясь ничтожным барышом, сбывают их здесь дешево. Если же вы, — продолжал он, — доставите дешевые сукна и ситцы, медную и чугунную посуду прямо с Гязского берега в Шахруд, но только в известное время, то есть два раза в год, перед вашими ярмарками, когда запасы наших рынков на исходе, — ручаюсь за выгодный сбыт их в хорассанских городах и даже в Авганистане; в другое же время они не разойдутся...

— В нашем караване есть много галантереи, есть часы, цепочки...

— Никто не купит.

— Есть инструменты для разного мастерства.

— Разве только в Тегеране пойдут в ничтожном количестве.

— А полотно, для белья?

— Если не дороже 3-12 рублей за штуку, — немного разойдется...

Хотя Неджеф-кули-ага — дипломат, но впоследствии личный опыт убедил меня в высокой ценности его торговых показаний.

Слуга с темно-оранжевыми миндалинами на ногтях (в подражание господину) подал нам по полушке душистого кофе, а босой негр в тегеранке, желтом архалуке и синих [569] шароварах, принес кальян, с трубкою и резервуаром из массивного серебра с золотыми украшениями, а соединяющая их деревянная трубочка и чубук были топорной работы; — подавая его хозяину, он предварительно снял трубку и выдул из резервуара свой дым после раскурив, что делается из вежливости всегда и всеми гостями, при передаче кальяна один другому.

Б. предложил своему собрату по профессии папиросу, а тот, покуривая ее, оживленно беседовал с мирзою; и оба они, поминутно приговаривая: белю, белю, белю (да, да, совершенно справедливо), смеялись каким-то деланным, наружным смехом...

Затем подали по стаканчику чаю и опять кальян; переждав — по требованию персидской вежливости — пока хозяин не выкурит его, мы простились; он проводил нас улыбками и рукопожатиями до дверей залы, а его слуга — до ворот жилья.

— В торжественные дни, он одевается шутом на военный лад, — заметил Б. дорогою.

— А именно?

— В шитый золотом генеральский мундир с эполетами и пр. и пр.

— Да ведь он гражданский чиновник?

— Ничего не значит; высокопоставленные особы при денежных средствах могут наряжаться так — шах разрешает, а иному это нравится...

_________________________________

На другой день консула известили, что личный секретарь губернатора мирза Бехрам, облеченный им в звание вице-губернатора, прибудет к нему с визитом в 5 часов по-полудни.

— Любитель тянуть коньяк и водочку, — заметил он.

— Я не выйду, — проговорила его жена.

— Почему? — спросил я.

— Она не показывается во время посещения меня властями, исключая только высокоторжественных дней, когда я гадаю им официальные обеды с шампанским.

— А губернатор будет у вас?

— Очередь за ним, но по болезни, вместо него, увидите Бехрама.

— И вы всегда считаетесь визитами?

— Да; притом же я вижусь с ним только по важным дипломатическим делам. [570]

— Пойду шербеты готовить для этого Бехрама, проговорила Б.

— А где ж служанка?

— Отправилась покататься по городу.

— Как покататься? — заинтересовался я.

— По-мужски, верхом на лошади в сопровождении козака...

При этом Б. посвятила меня в искусство приготовлять самый лучший шербет из тамаринта, который настаивают, как чай и, прибавив к нему сахар, делают сироп, разбавляемый водою по вкусу; шербет из померанцевого и лимонного сока тоже не дурен…

Беседуя у окна, мы заметили на улице ожидаемого гостя, и торопливо вышли в виноградную беседку принять его.

Это был плотный человек, с темно-смуглым до черноты лицом; низкий, морщинистый лоб, огромный горбатый нос, толстые губы и бычачьи глаза на выкате; костюмом он смахивал на почтенного торгаша: смушковая шапка, из-под короткого коба горохового цвета выглядывали полы полушелкового архалука, —распахнувшаяся сорочка обнажала мохнатую грудь, — синие шаровары, белые чулки и башмаки.

— Утром была свалка на базаре между народом и сарбазами; губернатор поручил мне исследовать причины ее, а потому и запоздал к вам на целый час, — как бы оправдывался мирза перед Б., после обычных приветствий, хотя неаккуратность его истекала из ложного понятия восточных людей на достоинство человека: точное исполнение обещания или слова — унизительно.

— Из-за чего же произошел беспорядок?

— Из-за карапули (3/4 коп.). Сарбаз не сошелся в цене с купцом, и подрался с ним; товарищи поддержали сторону его, а торговцы — своего; вышло побоище, и в результате получилось много разбитых носов и голов, но виновных не оказалось.

— Значит, откупились, — заметил Б.

— Нет ли у вас игорных карт и картинок? — обратился ко мне вице-губернатор.

— Каких картинок?

— Соблазнительных, Наполеоновского режима; он хочет сделать подарок губернатору, — пояснил Б.

— Нет; а игрушки найдутся.

Игрушки не разойдутся здесь, везите в Тегеран: [571] знатные особы раскупят их для своих жен в гаремы, — посоветовал Бехрам.

— А нет ли у вас клистира, слабительных порошков, горчицы, хины и кофе, в котором город нуждается теперь? — продолжал он, вынув табакерку из папье-маше, с опиумом, и откусывая кусочек, причем на его руке блеснул бриллиантовый перстень. — Губернатор поручил узнать, не найдется ли у вас дешевых сукон, не дороже полутора рубля за аршин, для подарков женам, а также: ножей, вилок, ложек, чайных ложечек и приборов?

— Найдется.

— Не желаете ли купить или променять на товары этот бриллиант? 60 рублей заплатил, — предложил он, передав мне свой перстень и вынимая из вместительного кармана коба, завернутый в чехол, тридцатикопеечный перочинный ножик тульской работы.

— Нет ли таких ножей? — штук пять купим.

Затем вице-губернатор бесцельно выгрузил оттуда же свою канцелярию: сверток писчей бумаги, пенал из папье-маше с чернильницей, тростниковым пером, ножницами и проч., и ситцевый мешочек, служащий для хранения связки серебряных колечек с именными и разными форменными печатками из сердолика; повертел-повертел в руках и опять спрятал, а взамен того вытащил из-за пазухи серебряные часы на шелковом шнурке с миниатюрным компасом константинопольской работы, для указания положения Мекки, по направлению которой молятся правоверные, и крепко призадумался...

— Бывали ли вы в России? — обратился я к нему за чаем, когда беседа о торговле уже истощилась.

— Нет, но когда я бываю здесь (т. е. у консула) и читаю путешествие нашего шаха Наср-Эддина, то чувствую себя точно в Европе...

За кальяном он сообщил Б. самую последнюю новость:

Семь лет тому назад один туркменин убил сына богатого астрабадского купца; теперь же родственники убитого, узнавши, что убийца задумал тайком приехать в город, подкараулили его у Мехшедских ворот и бросились на него, чтобы отмстить кровь за кровь «по праву кровавой мести» (по Шариату), но тот успел укрыться в близлежащую часовню «Абдулаха», брата Имама Ризы, и тем оградил себя от ярости осаждавшей его толпы. — Мечети и прочие «святые места благочестия» [572] составляют бэст, или священные пристанища, недоступные ни для правосудия, ни для насилия; в них может безнаказанно укрыться всякого рода преступление, даже шах пасует нарушать этот, освященный временем обычай, ревностно поддерживаемый духовенством. Случалось, что целые полки, недовольные правительством или начальством, укрывались в бэсте до тех пор, пока не удовлетворяли их претензий. Еще недавно русский беглый солдат спрятался в одной мечети, кажется, в Мазандеранской области, и наши власти не могли вытребовать его от персидских. По словам Б., консульский дом тоже пользуется такою привилегиею.

— Теперь, — продолжал гость, — туркменина караулят трое персов, но у этой собаки припасено три ружья, что держит стражу в почтительном расстоянии от него.

— А если он умрет с голоду, какая же им польза от того?

— Не умрет; ему приносят пищу. И вероятно его не убьют, а променяют на пленных персов или, вообще, войдут в сделку с ним; может быть, он согласится принять нашу веру, т. е. перейти из сюнни (суннитов) в шийя (шииты), тогда получит полное помилование.

Прощаясь, вице-губернатор тихо спросил Б., указывая на меня: «Зачем он все записывает?» — «Собирает торговые сведения». Но едва ли этот ответ успокоил персидскую подозрительность.

Соскучившийся Б. ушел к себе, а наступившая вскоре после того чувствительная сырость и беспокойные летучие мыши прогнали и меня.

На следующий день вошел ко мне просиявший Ж.; хандры, как не бывало: счастливец завтра уезжает на несколько дней в Баку, и теперь — на радостях — приглашает меня объехать кругом городской стены, обещаясь показать две местные диковинки: каменного человека и ступню пророка Илии, а вместе с тем взглянуть на осаждаемого туркменина. Консульские слуги, подавая мне отличную лошадку, поклонились на левый бок, и в половине шестого часа вечера мы выехали в сопровождении двух линейцев. [573]

Застоявшийся жеребец, почуяв простор за городскими стенами, понес меня по вьющейся тропинке в чаще колючих кустов, перепрыгивая рытвины, камни и другие препятствия; прочие — летели в след, но при такой скачке легко было сломать себе шею, и я едва сдерживал дрожавшего от избытка сил коня...

Вздымающийся террасами Эльбрус то темнеет сплошными лесами, то зеленеет травкою лужков, а вправо — за кустами терновника и гранаты — расстилается необъятная гладь туркменской степи; воздух переполнен ароматом цветов и веселым щебетаньем пташек, — широко дышится здесь!..

Нам не удалось взглянуть на «ступню пророка Илии», и тщетно искали мы по кустам между камнями «окаменелого человека».

— Вероятно персы увезли его, — заметил запыхавшийся Ж., объясняя мне, что этот камень с весьма грубым рельефом человеческой фигуры в сущности столько же похож на человека, «сколько свинья на лошадь», но у туземцев сложилось об нем такое предание: «один пастух дал обет Богу принести в жертву овцу на том самом месте, где приключилась с ним какая-то беда, но вместо того — сделал совсем другое и тут же мгновенно окаменел, или, как персы говорят: «был обращен в камень за поругание святыни».

Наш консул просил местных властей и духовенство дозволить ему отправить этот камень в нашу академию наук, но те отказали и, вероятно, припрятали его куда-нибудь по дальше...

Левее мешхедских ворот стоит маленькая часовня «Абдулаха», в глубине которой из открытых дверей виднеется гробница этого святого, но туркменина уже не было здесь; по словам муллы-сторожа, его недавно увели отсюда, под охраною, в город к высшему духовному лицу: ибо этот кяфыр-суннит, из расчета сохранить себе жизнь, согласился сделаться правоверным шиитом.

— Дай на набат (15 к.), — обратился к Ж. здоровый на вид оборвыш-нищий.

Ему дали еще и две карапулы, — не доволен.

— Дай кран (30 к.), — низко кланялся мулла-сторож; но так как он не впустил нас в часовню, хотя иные туристы и посещали ее, то милосердие Ж. ограничилось одною карапулой.

Проскакав мимо лагеря с сарбазами, занятыми омовением [574] в грязных канавках, мы возвратились домой усталые, но с добрым запасом аппетита.

— Завтра едем с г. секретарем на берег, — не сделаете ли поручений каких? — спросил вошедший ко мне урядник.

— Нужно бы припасти на дорогу в Шахруд две бутылки рому...

— На берегу транзитный ром, в 60 к., будет лучше нашего двухрублевого, продаваемого на Амур-аде.

— А табак?

— У армян можно достать очень хороший и не дорого.

Поручив ему купить то и другое, я занялся корреспонденциею; в письме к поверенному торгового каравана Глуховского, советую: не везти в Персию русского сахару, дорогого сравнительно с продаваемым здесь марсельским, и ехать в Шахруд прямым путем через горы, а не более длинным — через Астрабад, как то приключилось со мною по недоразумению или заблуждению, в которое вводит общество «Кавказ и Меркурий» людей, впервые приезжающих сюда, называя в своих расписаниях порт Гязь — Астрабадом, отстоящим от берега еще на добрых 50 верст! — Далее, я просил его немедленно выслать мне ящики с инструментами и материалами, без которых я как без рук...

Консул тоже занялся приготовлением к завтрашнему утру почты в Россию и Тегеран.

После ужина он сообщил мне, что купеческий старшина Ага-Мамед-Насим в гостях у мирзы поджидает меня на беседу о торговых делах, и я отправился туда с урядником; темь — непроницаемая.

— Осторожнее здесь! — Не упадите в эту яму! — поминутно предостерегал он, освещая путь тусклым фонариком.

У ворот нас встретил негр, доставшийся мирзе по наследству от отца, и хотя он теперь «свободный», но из преданности продолжает рабски служить ему.

После непременных приветствий и пожеланий, хозяин с гостем уселись в крошечной гостинной на корточки, а мы — на сундук; подали чай, но сильная усталость и невыносимый толмач-урядник ограничили мой деловой визит только пятью минутами... [575]

Архитектор и «сундук правосудия»

По приглашению Б. утром пришел в сад архитектор в засусленом зеленом кобе и с прутиком вместо аршина, составлять смету постройки новой оранжереи на месте старой, представляющей теперь одну яму с перегнившими деревянными частями от постоянной сырости, и с перебитыми стеклами на ветхой покрышке ее.

— У него и циркуль есть, — хвастал Б. глубиною знаний своего архитектора, апатично поглядывавшего на составляемый мною план новой оранжереи, в котором не смыслил ничего, хотя он практик — недурной...

Два-три вялых слова о деле закончились оживленно переданною гостем последнею новостью: сегодня глашатай объявил обывателям о присланном шахом при фирмане (манифесте) сундуке правосудия, который завтра будет поставлен в главной мечети с подобающею церемонией в присутствии народа, а базар на это время закроется.

Такие сундуки разосланы во все города Персии с благою целью дать возможность несправедливо обиженным властями письменно заявлять свои жалобы, которые и будут периодически доставляться курьерами в Тегеран, для разбора их в высшей инстанции....

_________________________________

— Сундук правосудия везут! — вскрикнул Б. на другой день утром, беседуя с женою у окна. Мы отправились на вышку с флагом — издали взглянуть на церемонию. Наискось виднелась открытая мечеть с двориком, доступным каждому правоверному во всякое время дня: здесь он может отдохнуть, предаться созерцанию, выкурить кальян и побеседовать; на мечетской вышке уже предавались кейфу 5 — 6 человек, а на дворике стояло десяток. Спустя минуту, появился губернаторский полицейский с палочкою; за ним беспорядочно тянулись гуськом: мулла, губернаторский сын, заменивший больного отца, наш приятель вице-губернатор и несколько именитых купцов, без сомнения, каждый — со своими слугами.

Я прибегнул было к подзорной трубке, что видимо встревожило почтенного Б.; или подобное любопытство унизительно для консульского достоинства, или его осторожная политика [576] принизилась до трусости, до подобострастия перед персами, или же он не желает, чтобы кто другой помимо него сообщал местные сведения. — Не знаю, что именно руководило его отношениями ко мне, крайне стеснительными для свободного, возможно-полного знакомства моего с городом, но факт — таков! Да, факт, ибо, не говоря уже об его уклончивых ответах (свойственных, впрочем, всем дипломатам), он наотрез отказал мне в просьбе прочесть торгово-статистические сведения об Астрабаде, и даже выговорил Ж—у за то, что тот дал мне просмотреть кое-какие ничтожные материалы, касающиеся Гилянской области. Зло от подобных канцелярских тайн очевидно: Россия, положительно незнакомая с потребностями своей соседки — Персии, дала возможность укрепиться в ней заграничной торговле в ущерб своей. А на ком же лежит прямая обязанность знакомить нас с нею, как не на консульствах, тем более, что время-то, время у них некуда и девать!..

Далее мы ничего не видели. Подоспевший к завтраку мирза, как свидетель церемонии, сообщил, что она ограничилась чтением фирмана, обделанного в рамку под стеклом, а сундук правосудия — это складной ящик из красного сафьяна, с прорезом, для запечатанных писем; тот и другой повесили на стене мечети, и приставили к ним часовых.

— То есть, свидетелей тех, кто бы дерзнул заявить жалобу? — договорил я.

— И вероятно ни один обиженный не решится жаловаться, т. е. не рискнет своими пятками и кошельком! — прибавила Б.

— А чем кончилось дело с туркменом? — спросил ее муж у вестника базарных новостей.

— Принял шийю и освобожден, но из боязни своих прежних единоверцев — не вернется на родину, а его мать привезут к нему сюда.

— А разрешил ли мне губернатор осмотреть монетный двор? — спросил я.

— Хотя губернатор соглашается с большим удовольствием дать вам в провожатые туда своего унтер-офицера, но арендатор говорит, что: серебра нет, а потому и чеканки не будет.

— Политичный отказ!

Арендатор имел неприятность от консульства, и чего-то опасается; — успокаивал себя Б., очевидно, недовольный [577] безуспешностью дипломатических переговоров по столь важному делу.

_________________________________

— Не хотите ли в нашу баню? — предложил мне вечером Б.

— А в персидскую?

— Нас не пустят.

— И даже за хороший пишкеш?

— Вряд ли; впрочем, мне удалось в г. Казвине пробраться туда с двумя французскими туристами, но как?! — После продолжительных переговоров о плате, хозяин или смотритель кликнул голых баньщиков, которые и протащили нас на своих плечах по бане, дабы мы не опоганили ее своим прикосновением, — вот и все, а помыться — все-таки мне никак не удалось.

— Мне бы цирульника нужно.

— Пожалуй, один согласится побрить за хорошую плату...

Консульская баня или, вернее, ванна расположена в саду о-бок дома; низенькая дверь ведет в крошечную переднюю с ванною и каменными приступками, на которых раздеваются, а отсюда идут темным узеньким коридором в большую комнату с полушарным сводом (что под куполом), слабо освещаемую крошечными круглыми стеклами сверху. — Бритоголовый консульский баньщик усадил меня на кирпичную лежанку, смазанную алебастром в смеси с золою и салом, и вымыл очень плохо, вероятно потому, что располагал только своими жесткими желтыми ладонями и кусочком вонючего мыла местного приготовления из кунжутного масла; холодная и горячая вода в резервуарах — мутна; она, как и вся баня, нагревается трехдневною топкою под полом через отверстие, расположенное вне ее.

_________________________________

— Эй, принеси белье! — крикнул я на другой день утром, завидев в окно своего перса-прачку.

Через час он доставил мне омерзительно вымытые сорочки, а плату запросил выше петербургской!..

Сборы в путь — коротки; купленный войлок в полтора рубля заменит мне постель под открытым небом, — медный чайник—самовар, а съестных припасов: хлеба, мяса, яиц и огурцов — хватит до Шахруда.

Затем я укупорил собранные мною материалы: образчики [578] ходких здесь русских и транзитных товаров, — древних монет и пр., для отправки их на сохранение к астраханскому губернатору; но веревок, для перевязки тюков, не оказалось на базаре: они заменяются здесь непрочными шерстяными шнурами...

У Б. я застал мирзу за рекомендательными письмами для меня. В них говорилось о содействии мне, как высокостепенному купцу, согласно трактатам...

— Кстати, — проговорил Б., — я получил письмо от таможенного смотрителя с гязского берега; он обещает взять пошлину с товаров Глуховского по соглашению с поверенным его, как то обыкновенно делается с нашими торговцами; в свою очередь и мы снисходительны к персидским купцам...

— Сколько же он берет с них вместо установленной пошлины в 5% со стоимости товаров?

— Иногда 1%, — это зависит от условий и подарков... А чтобы с вас не взяли произвольно вторичной пошлины в мешхедской таможне, — продолжал Б., — я вам вышлю своевременно ярлык, т. е. свидетельство за моею подписью в том, что она уже уплачена вами на гязском берегу; — кроме того, упоминаю об этом в письме к правителю Хорассана, — иначе — стянут, как то делают с персидскими купцами...

— Две пошлины в пределах одного государства?!

— Этого мало, — произвол доходит до того, что таможенные пристава, оценивающие стоимость товаров, взимают гораздо больше 5%, хотя с уплативших ее в Гязи не следует брать ни копейки...

Затем, Б. написал письмо в Шахруд к Баумгартену, на днях известившего его, что помещение для меня уже готово, и в Мешхед — нашему агенту, старшине русских торговцев, бухарцу Хаджи-Ибрахиму, «который имеет спутником честь», — по крайней мере, этим выражением начиналось послание к нему.

— Вы непременно подарите ему головку сахара, несколько фунтов чаю и на халат, — посоветовал он мне, и продолжал: — я получил от него вчера интересное для вас известие: на днях правитель Хорассана разбил вблизи Мешхеда скопище туркмен-Текке, а это поражение надолго укротит их; много взято в плен, еще больше — отрубленных голов...

— Которыми украсятся ворота Тегерана? — спросила Б.

— Теперь уже не делают этого, а в доказательство победы над врагом их складывают в сараях... [579]

Наш знакомый персидский дипломат тоже приготовил рекомендации к вышеупомянутым властям, начинающиеся так: «Две блестящие, дружественные державы, Персия и Россия.... еtс... »

После обеда явился консульский чапар (курьер) Али-акбер, — черномазый, мускулистый тюрки (т. е. турецкого происхождения), и, выслушав молча распоряжение Б., приготовиться к отъезду со мною в Шахруд, удалился с достоинством, которому могли бы позавидовать даже наши особы, находящиеся в зависимости от службы или капитала.

— Сметливый, энергичный и замечательно-выносливый человек! — заметил Б.: — он пролетает на своей лошадке 469- верстное расстояние из Астрабада в Тегеран в 4 суток, а ездить туда с моими депешами ему приходится часто.

— По-русски знает?

— Ни слова.

— А червадар?

— Пару слов.

В подобном критическом положении, для путешествующего с научными целями, оставалось только составить на клочке бумаги несколько необходимых вопросов и фраз на персидском языке, как, например:

Чи зестъ? — Это что?

Исми ин чи зестъ? — Как называется это?

Беде аб, или, как выговаривается: бедех. — Дай воды.

Чаи михаем. — Чаю хочу.

Ба-истим. — Остановимся.

Яваш. — Тихо.

Зуд. — Скорее.

Боро. — Пошел, и т. п.

Было уже поздно. Б. предавался обычному созерцанию в пространство на своем обычном месте у стенки; его жена полудремала, я обшивал кисеею свою шляпу.

— С вами отправляется сладкая булка, — обратилась ко мне она, протирая глаза.

— Какая?

— Для Баумгартена; он всегда присылает нам фрукты, а мы приготовили ему кулич.

— Что ж еще передать ему от вас?

— Кланяйтесь...

Я простился.

— Да не уменьшится ваша тень, — процедил Б., провожая меня до дверей залы, и больше мы не видались... [580]

IX.

Перевал через Кузлук.

Сегодня 7 июля. Ночь провел тревожно, а в 5 часов утра уже был на ногах; термометр показывалъ+19R°. в тени. Назир внес шумящий самовар, но аппетита у меня положительно не было. Вслед за ним вошли за моими вещами хилый старик —червадар и бравый курьер в бараньей шапке, архалуке, ватных штанах, снизу стянутых шерстяными тесьмами, в башмаках и вооруженный винтовкою за плечами и двумя длинными пистолетами, с раструбами за кушаком.

Не дожидая копотливо вьючившего вещи червадара, я отправился с ним в путь; базар был уже в разгаре; часовой, сидя на земле перед караульным домом или казармою, дремал, а его ружье, вместе с прочими, стояло в козлах...

За городскими воротами встретился нам верхом на осле перс с длиннейшим фитильным ружьем, дальше пеший, а за ним женщина на лошади кормит ребенка да несколько навьюченных кожами катеров с колокольчиками, за которыми плелся покуривающий из мундштучка червадар — значит, бывал на Ашире, — вот и вся загородная жизнь!..

Курьер вынул из хурджина козырек на шнурке и повязал его с боку шапки.

Опять сплошь потянулись тенистые леса, но далеко не так роскошные, как с Гязи до Астрабада. Нашего червадара еще нет; мы сбились с тропинки и блуждали в чаще с полчаса, пока не наткнулись случайно на телеграфный столб...

Невыносимо путешествовать без переводчика, даже не задаваясь научными целями!... Когда истощается мой лексикон на клочке, приходится объясняться с курьером знаками, а тот, в свою очередь, бормочет что-то по-персидски, приговаривая на каждый мой вопрос: бели,—бели, или в таком роде:

— Исми ин чи зестъ? — спрашиваю я, указывая на встречный ручеек.

— Рудханеи (река), — отвечает он.

— Исми ин чи зестъ Рудханеи?

— Рудханеи, — опять отвечает он, — и так я не добился от него названия ни одного встречного на пути ручья.

В ожидании червадара мы расположились в десятом часу на отдых в волшебной местности, при въезде в глубокое [581] ущелье, на берегу бурного потока далеко разносится гул его, а вблизи одиноко поет соловей; накрапывает дождь, меня клонит сон...

Мимо прошли четверо нищенски одетых путников и одна босая женщина со спящим ребенком на груди, за ними тащилась на катере старуха в красном платке, вместо чадры, с быстроглазою девочкою сзади и с петухом в одном из переполненных хурджинов; в сторонке под деревом прохожий закусывал чуреком и огурцами, запивая их водою из кувшина, а курьер, озираясь, украдкою ел полученные от меня пирожки...

Наконец-то показался наш червадар на скудоволосом ослике, с моим зонтиком за спиною; его ноги то болтались в воздухе, то волочились по земле, а в руках дымился глиняный кальян; за ним бодро шагал о-бок навьюченного катера конвойный сарбаз, в ветхом архалуке, синих шароварах с красным кантом и в парадной меховой шапке с прицепленным с боку козырьком. Может быть, внимательные власти выслали его охранять меня в дороге. Не знаю: во всяком случае, молодой воин сильно трусил наших кляч и был склонен к наблюдениям, что подало мне повод построить наш караван в боевой порядок, без сомнения, не с целью предохранить его от вражьих нападений, от которых эта местность, кажется, безопасна, но чтобы скрытно вести свой путевой журнал даже от консульского курьера и тем отстранить от себя нелепые подозрения: сарбаз предшествовал червадару на ослике и вьючному катеру, за которым ехал курьер, а я прикрывал тыл, зорко следя за ними и наблюдая местность; в таком порядке мы двинулись по ущелью.

В полдень мои спутники сотворили омовение в бурливом потоке, а затем началось восхождение на заоблачный Кузлук.

Утомительно въезжать на крутизну, да еще после дождя, и мы спешились; коням легче, но нам не лучше: ноги подкашиваются, пот льется градом, костюм хоть выжимай. Запыхавшийся и весь мокрый вьючный катер, еле двигаясь вперед, скользит, спотыкается и поминутно останавливается перевести дух, а бедного ослика червадар подталкивает в зад, — иначе нейдет; вообще, понуканий и возни с ними не мало.

По дороге белеются кости, вероятно, павшей на тяжком подъеме заморенной скотины; где-то вдали грохочет поток, а жажда мучительна. Мои спутники точно спали с тела. [582]

Встретился путник с лошадью, навьюченною снегом с Шахку (царских гор), и все с жадностью запустили руки в него, едят и предлагают мне, но я не рискнул последовать их примеру, тем более, что спасительный ром подкрепляет мои силы, а вблизи нашелся родник прозрачной, как хрусталь, холодной воды, освежившей караван.

Поднялись выше — прохладные облака окутали нас: дрожь пробирает и на сто шагов вокруг ничего не видать. Еще выше, и облака очутились под ногами у нас: точно морем покрылось ими глубокое ущелье, над крутизною которого вьется дорога, а лес склонился над ним...

До зеленеющей вершины еще далеко, но, изнеможенные, мы в пятом часу расположились на ночлег под открытым небом на пестреющей цветами изумрудной лужайке.

Развьючиваемся. Курьер разостлал для меня войлок. Заменив фуфайкою мокрый костюм, я с наслаждением растянулся, вдыхая полною грудью горный воздух; легкий ветерок и разлитый кругом тончайший аромат вливают новые силы, а волшебный вид кругом наполняет душу неизъяснимым блаженством. Вершина Кузлука, одетая, как кажется отсюда, в пестреющий цветами зеленый бархат, венчается рядом отчетливо рисующихся в прозрачной синеве небес телеграфных столбов и деревьев; правее, вдали высятся обнаженные горы, изборожденные белыми, желтыми и темными полосами; еще правее и прямо перед нами — волны и кряжи гор зеленеют сплошным лесом; налево, по низким и также лесистым вершинам ползут, скользят и дымятся легкие облака, а внизу — под нами они клубятся из глубоких долин и ущельев густым дымом...

Вдали послышался звон колокольцев и голоса семьи с петухом в хурджине: мужчины ободряют криками отставших женщин, эхо откликается им глухо в горах, а с другой стороны несется к нам ропот скрытого от глаз горного потока.

Усталые путники остановились в десяти шагах от нас; двое из них пошли с нашим сарбазом в лесок ближайшей долинки — набрать хворосту для костра; курьер отправился с кувшином за ключевою водой к чаю; хилый старик-червадар закутался с головою в войлочную абу (плащ с прорезами вместо рукавов) и повалился на мокрую землю; женщины лежа кряхтят, петух их ходит тут же, а вьючный скот пасется вблизи... [583]

Принесли дров, курьер разложил около меня костер и кипятит в чайнике воду для чаю, прочие курят кальян, а я собираю растения...

Но вот меня охватил влажною свежестью легкий, дымчатый слой и прошел дальше — это скользнуло облачко; заморосил дождь и вскоре затем вид окрестностей изменился: густо-молочные облака слились с небом кругом, и только рельефно-рисующаяся на нем разнотенная вершина правой горы и наша покатая полянка, ярко освещаемая лучами заходящего солнца, кажутся оторванными клочками от земли между небом и морем облаков...

Термометр понизился на +10R⁰, пришлось прибегнуть к пуншу и другой паре шерстяных штанов.

К ночи окрестности очистились от облаков; кругом тишь, аромат и появилось несколько комаров, но они не злы. Сарбаз торопится спать и, не зная где Мекка, молится на север, пора и мне на покой; не раздеваясь, не снимая с себя револьверов, я закутался в отсыревшее одеяло и, подложив в изголовье седло, растянулся на войлоке.

Слышу в полудремоте, как пропел путешествующий петух... Затем неясный шум и говор многих голосов: это подъехали еще путники, и опять все смолкло...

Выстрел снова разбудил меня; открываю глаза: в моих ногах, у костра, чернеется силуэт курьера, выстрелившего на воздух с внушительною целью: «берегитесь, мол, воры-соседи, в запасе есть пули!» После того он запел звучным голосом национальную песню, и долго-долго разносилась она по окрестностям в тиши темной ночи. Оберегая меня, бедняга не смыкал глаз целую ночь.

В 4 ч. утра чу-у-уть дребезжит свет; западный ветерок по временам потянет прохладою к нам. Природа просыпается: слышится нежное щебетанье пташек, — поднялись и мы.

Одни молятся, червадар за кальяном, курьер кипятит воду, между женщинами громкий говор и детский плач. Ко мне подвели дрожащего от стужи больного мальчика, — дал ему чаю с ромом, а подсевшая к нашему костру его мать, с открытым лицом, молча курит кальян: как изборождено морщинами лицо этой еще не старой женщины!..

В 5 час. позолотились верхи гор, а спустя десять минут из-за них выплыло блестящее солнце и ярко осветило освеженные ночною росою их склоны, — пора в путь.

Опять пешком и в разброд тяжело поднимаются путники [584] в гору; старухи стонут и часто приседают на камни перевести дух; одна из них, опередившая со мною прочих, пугливо озираясь по сторонам, украдкою протягивает ко мне кусок чего-то, с виду похожего на пирог; я отказываюсь, она настаивает, с непонятным для меня состраданием и даже мольбою в лице. Может быть, это мать больного мальчика, получившего от меня помощь.

Не доходя версты до вершины, я оглянулся на место нашего ночлега: площадка нежно зеленела под утренними лучами солнца, костер еще дымился, несло пустыней, а как оживлялось она присутствием человека несколько минут тому назад!

Наконец-то мы вскарабкались на Кузлук, возвышающийся слишком на 8 т. фут. над уровнем моря; со стороны Астрабада открылась великолепная панорама на Туркменские степи, а с противоположной — на обнаженный гребень Шахку (царских гор) с полосками снега в расселинах его; курьер звонко запел...

Дорога пошла по ровной площади, усеянной мелким камнем и изредка колючками; затем начались крутые спуски по южному склону Эльбурса, замыкающего с севера гористую возвышенность Ирана в 3-4 тысячи футов средней высоты. Кругом пустынно, и только кое-где виднеется единственное, растущее здесь, можжевеловое деревце (Luniperus) да кочкообразные кустики колючих растений, разбредшееся стадо овец, да парящий над ними орел или ягнятник, — не разберу...

— Где кончился Кузлук? — спросил я червадара при спуске в узкую долину с ручейком, скудными посевами ячменя и пшеницы, редкими мазанками с плоскими крышами и полуразрушенными башенками, некогда служившими защитою от туркмен.

— Кузлук нет, Кузлук умер! — замахал он головою, указав рукою назад, объясняя тем, что мы уже перевалили его.

В 11 ч. остановились переждать зной вблизи родника холодной воды; следы костров и обожженные камни, для варки пищи, свидетельствуют, что здесь нередко отдыхают путники.

С каким удовольствием снимаешь большие сапоги, неудобные для путешествия по Персии, и растягиваешься на войлоке! Правда, мошки, мухи и множество неотвязчивых оводов кусали нас не меньше лошадей, но я прикрыл лицо кисеею и уснул... Не надолго: раскаленный, как на пожарище, [585] воздух разбудил меня в час; термометр показывал 32° R., мухи жужжали на солнце, катер и ослик стояли, понуря головы; люди спали, закутавшись с головами в войлочные плащи (аба); а на ближайшей полоске пшеницы все также торчит пугало с растопыренными руками и в шапке, вместо головы.

Мимо протащилось несколько лошаков с огромными вьюками хлопка, а сзади их шел чарвадар и ехал верхом армянин в тегеранке, с козырьком на бок; затем, проехал мулла на осле и прошли бедные райеты с посохами в руках и с узлами за спиной, видно богомольцы...

Поехали дальше. Дорога круто свернула с долины в мрачные горы, и вскоре начался крутой подъем; огненный воздух, а воды ни капли, и только ветерок иногда освежает иссохший рот и разгоряченное до крайности тело; спуск еще хуже: усеянная камнями тропинка лепится на краю пропасти, в расселинах белеются кости; при малейшей неосторожности легко слететь туда, и мы, спешившись, осторожно пробираемся гуськом, а лошади скользят по наклонной плоскости под углом в 50°.

Пройдя дикое ущелье или дефиле Джилин-Билин, сплошь усыпанное глыбами и осколками камней, мы вырвались на простор узкой долины с просачивающимися родниками, маловодным ручьем и признаками близкого жилья: скудными посевами пшеницы и разбредшимся по покатостям гор стадом овец.

Курьер торгует козленка у красавца-пастуха с мужественным, смуглым лицом, в мохнатой шапке, синем архалуке и в лаптях, долго он размышлял, ощупывая красивое животное, за которое тот запросил 3 панабата (45 коп.), и молча отъехал прочь, объяснив мне, что цена дорога.

Далее нам встретились две прелестные смуглянки-девушки, в коротких сорочках и шароварах, с серпами в руках и вязанками травы за спинами; зорко озирая нас, они направились к едва выглядывающей из-за гор деревушке Таш, лежащей на границе Астрабадской области с Бастамо-Шахрудскою губерниею; отсюда начинается Хорассан или, как прозвал его кровожадный воитель Надир-шах: Меч Персии, состоящий большей частью из безводных пустынь и обнаженных кряжей с редкими оазисами городов и деревень.

Курьер свернул на дорожку в деревне, но догнавший его впопыхах червадар что-то горячо размахивает руками, [586] и тот поехал опять долиною, с бешенством обратившись ко мне:

— Фарсиски (фарси — персы) — не хорош! Тюрки хорош, о, хорош! Фарсиски —не хорош!..

Далее следовала простонародная российская брань... Очевидно, что консул скрыл от меня столь обширные познания своего курьера в нашем языке, а тот проговорился.

В седьмом часу вечера мы остановились на ночлег опять под открытым небом, но далеко не в поэтической долине между двумя хребтами обнаженных гор с полосками песчаного и красного цвета, — несколькими можжевеловыми деревцами да кочкообразно растущими колючками; у подножия правого из них шумит мутный ручей, на берегу которого с трудом отыскалось чистое местечко, для меня: везде болотина от родников, колючки или следы костров обычных здесь привалов, вообще — неприглядно, но лучше, чем в д. Таши, слывущей недоброю славой и в особенности ядовитыми клопами, о чем меня предупреждали еще в Астрабаде. — Укушенный ими, что обыкновенно случается ночью, испытывает сильное лихорадочное состояние и позыв к чему-нибудь особенному: сладкому или жирному, но к обыденной пище теряет аппетит; — больного отпаивают молоком, закутывают в мешок с прорезом для головы и, закрутив его на дереве, отходят в стороны с молитвами; мешок быстро раскручивается, что вызывает у несчастного мучительную рвоту, далеко не исцеляющую его. Туземцы попривыкли к этим редким насекомым, и убеждены, что «если проглотить одно из них с хлебом, — прочие не будут кусать», или: «если проезжий (путник), войдя в дом на ночлег, немедленно возьмет с очага землю на палец и, положив ее в рот, проговорит: и я здешний они не тронут его», — но ни то, ни другое в действительности не помогает беспомощным персам...

_________________________________

На горизонте зазеленели пятнами сады деревушек, окрестных с Шахрудом и Бастамом... Уже одиннадцатый час. В раскаленном воздухе — мертвая тишь: + 35 Р°.

Навстречу едут райеты с измятыми лицами, кто в меховой, а кто в войлочной шапке с белым козырьком на стороне; один сидит боком на навьюченном осле, другой — верхом, волоча ноги по земле; за спиною у последнего торчит длиннейшее ружье с двузубцем или деревянною рогатиной с [587] железными наконечниками, служащею подставкой во время стрельбы, — это милиционер. Далее плетется пеший в войлочной шапке, в форме усеченного конуса, и в кожаных лаптях с перевязанными онучами по колено, а за ним едет верхом на катере закутанная в чадру его жена, с вытянутыми ногами на палане, т. е. на широком сиденье из войлока, заменяющем здесь седло. Одни приветствуют меня: «селям амалейкюм», — другие: «здрястай», а третьи — прикладывают руки к виску, —значит, бывали на гязском берегу.

Повстречался красивый сейид в зеленой чалме:

— Здрястай, — проговорил он, указав рукою в сторону.

— Шахруд? — спросил я.

— Шарюд, Шарюд, — закивал он головою.

Мы поскакали вперед и, перегнав дремавшего на осле тщедушного перса без шапки под палящими лучами солнца, круто свернули вправо на гладкую площадку, замкнутую с трех сторон обнаженными скалами с дьявольским проездом из торчащих остриями глыб; за ним, как на ладони, открывался обнесенный высокими стенами глиняный город Шахруд, за воротами которого уже поджидал нас нукер Баумгартена...

П. Огородников.