ДОМОНТОВИЧ А

ДОМОНТОВИЧ А.

Воспоминание о пребывании первой Русской военной миссии в Персии.

Первая поездка в Тегеран.

III.

Внешняя ограда города Тегерана. – Гарштегер. – Улицы города. – Русская дипломатическая миссия. – Посланник Зиновьев. – Чиновники посольства.

Тегеран окружен земляной оградой, состоящей из широкого и глубокого долговременной профили рва и земляного вала ввиде простого бруствера. Ров и вал в исправном состоянии, должно быть, выкопаны были недавно под руководством иностранца Гарштегера. Это самый старинный инструктор в Персии, поступивший на службу вероятно в первые годы царствования Наср-Эдин шаха. Родом австриец, он обладал большими сведениями по инженерной части. Гарштегер принес осязательную пользу в Персии, участвуя в Гератском походе в 50 годах; ему же обязаны персияне взятием этого города. В мое время Гарштегер – хан в чине полного генерала персидской службы, оставался без определенного назначения, пользуясь заслуженным почетом и содержанием от правительства. Иногда он внезапно исчезал из Тегерана и, пробыв в отсутствии более или менее продолжительное время, возвращался всегда веселый и довольный к общему удовольствию его друзей и знакомых. Вероятно эти поездки были в связи с какими-нибудь специальными поручениями от правительства, которому он продолжал служить с обычными ему рвением и энергией, несмотря на свой преклонный возраст и тучную комплекцию.

Городской вал примыкал к воротам, которых было семь или восемь, они представляли высокие сводчатые постройки с [576] широкими железными воротами. Во внутренних стенах сводов были караульный комнаты. Занимавший их караул имел своею обязанностью не пропускать никого в ворота в неуказанное время. Все ворота в определенный час после захода солнца запирались на запор и только можно было пройти в них имея на то письменный пропуск. Некоторые запоздавшие беспечные путники, дабы не заночевать в поле, должны были искать проход в стороне от ворот, карабкаясь с большим затруднением через ров и вал.

Въехав в Казвинские ворота и повернув налево, я продолжал путь по внешней улице города. В недалеком расстоянии от следующих городских ворот, повернул направо в широкую улицу европейского квартала. На углу за высокими стенами высились громадные густые деревья обширного поместья; целые стаи грачей своим резким криком нарушали обычную тишину азиатского города. Это привело мне на память описание богатых английских поместий, с их старинными парками и непременною их принадлежностью – грачами. На вопрос мой об этом поместьи действительно оказалось, что это была английская миссия. Широкая улица этого квартала чисто содержанная и Хорошо мощеная в сущности только этим выдавала свою принадлежность к европейским образцам. На сторонах же улицы также не виднелось ни одного окна и почти сплошные стены скрывали внутри дома. По этой улице расположены посольства французское и австрийское в нанятых помещениях, а также турецкое в довольно неказистом, но своем собственном. Здание же русского посольства находится совсем в другой старинной части города, примыкая к грязным и извилистым улицам второстепенных базаров. Проехав европейский квартал, мы направились через обширную окруженную высокими стенами артиллерийскую площадь; в воротах находился часовой сарбаз (солдат), но ничто не указывало на его строго ответственную обязанность; самым мирным образом он занимался своим туалетом, такой же сарбаз брил ему тут же голову, огромное капсюльное ружье его стояло невдалеке, прислоненное к стене.

Взяв от ворот наискось немного влево, мы через другие ворота выехали с площади и уж направились прямой длинной улицей к зданию русской миссии.

Окруженное с четырех сторон очень высокими стенами обширное пространство, занимаемое русским посольством, может быть разделено почти на две равные половины.

В первой ее части прямо перед въездными воротами, в [577] глубине большого мощенаго двора возвышалось главное здание посольства. Влево от него флигель для старшего секретаря, с правой же стороны длинное здание, в котором были квартиры драгомана с семьей, младших чиновников посольства и священника. Сводчатыми воротами в здании посольства можно было пройти в обширный сад, в нем небольшая оранжерея, а в дальнем углу флигель, где жил доктор с семьей. Главное здание посольства, по-видимому, предназначалось не для одного посланника, при самом пшроком размещении всегда оставалось большое количество свободных комнат, который и предоставлялись в пользование приезжих, часто командируемых по делам в Персию. В этом же здании была домовая церковь.

По приезде я был проведен в назначенные для меня комнаты. Заявив о желании представиться посланнику, я в полной парадной форме явился ему.

Иван Алексеевич Зиновьев человек средних лет, невысокого роста, сухощавый с нервным и подвижным лицом и с быстро бегающими глазами. Серьезный, приветливый, он своим внимательным отношением к словам собеседника чрезвычайно располагал его в свою пользу. Во время трехгодичного моего прибывания в Персии, при частых сношениях с Зиновьевым я имел достаточно случаев хорошо ознакомиться с ним и даже почти изучить его. Иван Алексеевич человек бесспорно выдающийся на своем посту. Практически ознакомленный по своей продолжительной службе в Персии, Румынии, Турции и опять Персии, он при своих обширных теоретических познаниях обладал способностью и трудолюбием. Кроме обычных иностранных языков он отлично говорил по-турецки и персидски. Долгая служба Зиновьева на востоке, хорошо ознакомив его с противником на дипломатическом поприще, с его увертками и затягиванием дела, привила ему самому эти качества и дало сильное оружие в борьбе с этим противником. Весьма труден был для него турнир с таким дипломатом, как министр иностранных дел в Персии, знаменитый Сапехсаляр Азам Гусей-хан, но Зиновьев всегда приводил его к желанному для себя результату. Как видно, у Ивана Алексеевича было все, чтобы быть деятелем замеченным не одним только дипломатическим ведомством.

Первые дни моего пребывания в посольстве, когда одиночество в незнакомой обстановке и полное отсутствие какого-нибудь дела наводили порядочную тоску и скуку, я отчасти отводил душу в обществе молодых чиновников посольства Панафидина и Похитонова. Эти хорошо воспитанные и симпатичные молодые люди, даже [578] в среде своих товарищей-чиновников иностранных миссий, отличались особенной коректностью и порядочностью.

К сожалению, кроме случаев оффициальных приглашений, они почти никогда не показывались в иностранном обществе. Постоянно закупоренные в тесном кругу своей миссии, они положительно лишены были возможности следить за событиями внешней жизни, знание которых так обязательно для агентов дипломатии. Нельзя пропустить, впрочем, одного обстоятельства. Несмотря на свою видимую простоту, Панафидин и Похитонов были проникнуты чрезмерною важностью своего служебного положения и считали себя ни более, ни менее, как представителями Императора. На этой почве происходили нередко недоразумения, которые могли подать повод сомневаться в существовали добрых отношений между посольством и русской военной миссией. Понятно, что в этом случае могла проиграть только последняя, как бы будирующая с представителем Русского Императора.

Прошло несколько дней и даже более недели, как вялое персидское правительство, уже давно извещенное о моем приезде, наконец дало о себе знать.

Драгоман Григорович, часто осведомлявшийся в персидском министерстве иностранных дел, принес известие, что военный министр просил меня составить рассчеты довольствия, обмундирования и вообще содержания каждого всадника и целой части, взяв за основание штаты русских казаков. Началась весьма сложная работа, но не имея под рукой оффициальных сведений, приходилось в некоторых случаях решать дело гадательно. В этой работе большую пользу мне принес Григорович. Он занимал место первого драгомана русского посольства и, кажется, уже с давнего времени. По происхождению араб, в малолетстве он был привезен в Россию и воспитан какой-то благодетельницей-княгиней. В его воспитании замечалось не одно только формальное выполнение нравственного долга, но видна была сердечная, почти родственная заботливость. Дальнейшим образованием он был подготовлен к службе по дипломатии. Зная, конечно, отлично персидский язык, он также свободно владел французским; характера твердаго, простой, прямодушный, он готов был помочь всякому, кто к нему обращался. Везде он пользовался любовью, а между персиянами слыл под именем Араб-Сааб (господин араб), так его называл и шах. По его родственному происхождению с персиянами и долгой службе в этой стране, для него, казалось, не существовало сокровенных пружин, которыми персияне старались прикрыть свои дипломатические тайны. В [579] затруднительных случаях он отправлялся в персидское министерство иностранных дел, где и находил возможность проникнуть в тайны, окутанные большею частью золотой английской цепью.

Наша обоюдная работа переводилась Григоровичем на персидский язык, перевод просматривался Зиновьевым. По окончании эти сведения были представлены военному министру и одобрены шахом.

IV.

Сапехсаляр-Азам. – Смотр шаха гулямам. – У Аля-У-Доуле. – Отъезд в Россию.

Как-то я с Иван Алексеевичем отправился представиться Сапехсаляр-Азаму, занимавшему одновременно две должности – министра иностранных дел и военного. Не имея к нему еще оффициального отношения, визит мой имел скорее частный характер простого знакомства.

Пройдя пешком по городу, почти на самом конце его, в европейском квартале, мы вошли в очень большой двор – поместье Сапехсаляр-Азама. По средине двора достраивался великолепный новый, так называемый, хрустальный дворец, сооружаемый со всеми ухищрениями восточной роскоши знатнейшего вельможи. Этот дворец отчасти и погубил его впоследствии.

Теперь же Сапехсаляр был после шаха самым всесильным лицом в Персии. Наделенный глубокой ясностью ума, но вместе с тем и лживостью языка, весьма способный, высоко образованный и умеющий безгранично пользоваться своею властью, он был, бесспорно, и первым лицом между всеми дипломатами, проживающими в Тегеране. Но, кажется, по происхождению Сапехсаляр-Азам не принадлежал к высокому аристократическому роду. Его заносчивость, этот безошибочный критерий, выдающий низменность происхождения, указывала на то.

Постройка дворца, скопление в его руках большого богатства и сильный размах власти возбудили подозрение шаха в возможности отчаянно смелых планов Сапехсаляра. Многочисленные его противники своими происками еще более подтверждали эти подозрения.

Через два года Сапехсаляр подвергся опале и был удален от дел.

В дальнем конце двора находился сравнительно небольшой дом, в котором жил Сапехсаляр. Подойдя к нему, мы по лестнице поднялись во второй этаж; налево, вероятно, был вход [580] в главное помещение, направо же, куда мы повернули, находилась только одна довольно длинная, но не широкая комната. Посреди ее стоял большой круглый стол, покрытый длинною до полу скатертью. За столом сидел в халате человек небольшого роста, довольно тучного сложения, с полным без всякой растительности лицом, с небольшими искрящимися веселыми и выражающими хорошее расположение духа глазами. Это был Сапехсаляр-Азам. Увидя нас, он привстал с своего сидения и радушно поздоровался с Зиновьевым, который поместился на стуле рядом с ним. Мне же кивком головы, в виде полупоклона, указал на другой стул.

Я немного удивился, что он не встретил более церемонно посланника. Но это, как оказалось, было для него затруднительно: сидя за столом, он был как бы в плену, ноги его, прикрытые длинною скатертью, грелись над жаровней с углями, один из более распространенных способов согревания в персидских домах.

Разговор, на персидском языке между посланником и Сапехсаляром, длился недолго; по-видимому, он не касался меня.

Тем и кончилось мое первое знакомство с человеком, с которым в будущем мне приходилось иметь весьма частые сношения.

Покончив, по-видимому, со всеми вопросами, касавшихся предстоящего мне поручения, я все настоятельнее обращался к посланнику, прося ускорить мой обратный отъезд в Россию. Но здесь подвернулось одно обстоятельство, задержавшее меня на некоторое время.

Шах желал, в моем присутствии, сделать смотр своим гулямам, которые в числе более двух тысяч составляли собственный его конвой.

Утром, в день означенного смотра, я выехал за городские ворота и широкой аллеей направился к ближайшему загородному дворцу шаха Эшред-Абаду, вблизи которого были собраны гулямы. Но они не составляли тесного строя. Находясь на различных один от другого расстояниях, всадники длинной линией тянулись вдоль дороги, извиваясь сообразно ее поворотам и теряясь в дали. При этом конечно не могло быть и речи о каком-нибудь равнении, не существовало даже между ними и связи. Дистанции устанавливались сообразно темпераменту стоящих по соседству лошадей, видимо непривычных находиться даже в такой свободно-развязной комнании. Они смотрели одна на другую, с налитыми кровью глазами, грызли удила и только послушные руке всадника не дрались между [581] собою. Впрочем, при малейшей оплошности поднималась суматоха и в таких местах слышалось неистовое ржание и лязганье подков бившихся задними ногами жеребцов.

Как говорили, для этого неожиданного и необычного по времени смотра, пришлось по всему городу собирать лошадей и почти опустошить конюшни некоторых знатных лиц. Указывали даже на присутствие в рядах гулямов лошадей из шахских конюшен.

Над гулямами начальствовал родственник шаха Ала-У-Доуле, живший чрезвычайно широко и расточительно, подспорьем чему служили деньги от большого некомплекта содержимых им гулямов, в особенности их лошадей.

Часов в 11 пришло известие о приближении шаха. Он появился в сопровождении большой свиты, направился к ближайшему левому флангу гулямов и медленно двигался вдоль линии. Не слышалось никакой команды, никаких приветственных возгласов. Шах, проезжая, иногда спрашивал о чем-нибудь всадников, или обращался к кому-нибудь из свиты. Каждый из гулямов, мимо которого проезжал шах, сидя на лошади, делал глубокий поклон всем корпусом, как-то сгибаясь вправо. Но едва шах отъезжал шегом на десять, как сзади его, между гулямами начинался разговор; некоторые из них слезали с лошадей, отходили назад к стоящим тут же разносчикам, другие же, садясь на землю, спокойно покуривали кальян.

Шах, обогнув фланг, поехал рысью и остановился в шагах трехстах в тылу всей линии. Вслед затем начали проскакивать мимо него один за другим все всадники. Скакали они отлично. Для превосходных персидских аргамаков, земля, сплошь усеянная большими каменьями, не составляла препятствия. Сначала в скачке соблюдался кое-какой порядок, всадники следовали один за другим, затем дистанция между ними стала уменьшаться; появились сразу по два, по три человека. Задор видимо усиливался. Каждый старался обогнать другого, и началась бешеная беспорядочная скачка. Слышались какие-то возгласы, произносились какие-то имена. Все это стремглав мчалось перед шахом, вызывая его одобрения, некоторые из всадников, вероятно начальствующие лица, приподнимались на стременах всем корпусом, низко наклонялись ввиде поклона. В это время шах повернулся зачем-то назад. Подошедший ко мне Григорович сказал, что шах зовет меня. «Как вы находите мою кавалерию?» – спросил меня отрывистым голосом шах.

Захваченный врасплох, я, однако, обойдя смешные стороны [582] строя, ответил: что лошади отличные и люди скачут прекрасно. «А можно их обучить по-казачьи»?

– Это возможно, если удастся приучить жеребцов стоять рядом один около другого.

– Я дам в ваше распоряжение мой табун, две тысячи лошадей, если потребуется кастрировать.

На это я ответил, что я просил бы сначала сделать испытание с этими лошадьми гулямов.

Затем шах обратился к Ала-У-Доуле и приказал, в назначенное мною время, прислать сколько потребуется гулямов.

Скачка затем окончилась и с нею весь смотр. Шах поехал к аллее по направлению разбитых там палаток, где для него был приготовлен десерт: мороженое, разные фрукты, кофе...

Там же шах наградил Ала-У-Доуле халатом, который он тотчас же надел.

В этот же вечер на большом городском учебном плацу, я делал испытания, насколько лошади гулямов, как жеребцы, годны к сомкнутому строю. Из приведенной сотни гулямов я выбрал несколько всадников на более смирных лошадях. Их построили также на дистанции, но уж по ровной линии, затем оглаживая и успокоивая лошадей, стали понемногу уменьшать эти дистанции и в скором времени достигли почти желанного результата.

Сомневаться было нечего, предстоящее дело было возможно, о чем и было доложено шаху.

В посольстве начали поговаривать, что шах желает передать мне гулямов для обучения их казачьему строю. Но при этом добавляли, что Ала-У-Доуле слишком силен, чтобы не отклонить это неприятное вмешательство в его дело. Однако слухи эти начали как будто подтверждаться.

Дня через два после смотра посланннк, зайдя ко мне в комнату, передал, что Ала-У-Доуле пригласил завтра на обед его, меня и Григоровича.

На другой день, в означенный час, мы были у Ала-У-Доуле. Не помню хорошо подробности, но это был торжественнейший пир. Еще гораздо раньше обеда мы в различных гостиных ели всякие сладости, пили шербеты, тянули кальяны и должны были любоваться в саду плясками бачей (переодетые в женские костюмы мальчики). Одним словом, прелюдия обеда была самая восточная.

Часов около восьми начался обед, приглашенных было много, [583] а кушаний еще больше, одних пловов сортов десять. К концу обеда розлили по бокалам что-то вроде шампанского.

При этом случилось одно курьезное обстоятельство, которое ясно потверждало ходившие слухи о передаче мне гулямов. Встав и приподняв бокал, Ала-У-Доуле провозгласил тост, сначала за здоровье полковника Домонтовича, а уже потом за посланника.

В этом странном факте даже изысканная персидская вежливость не устояла перед личным побуждением.

Этим обедом закончилось мое первое пребывание в Тегеране.

7-го февраля был подписан контракт, и я на другой день выехал в Россию.

А. Домонтович.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминание о пребывании первой русской военной миссии в Персии // Русская старина, № 3. 1908