ДОМОНТОВИЧ А

ДОМОНТОВИЧ А.

Воспоминание о пребывании первой Русской военной миссии в Персии.

Первая поездка в Тегеран.

Проезд Наср-Эдин-шаха по Эриванской губернии во время второго путешествия в Европу. – Сопровождение шаха кавказскими казаками. – Вызов меня в Тифлис. – Командировка в Тегеран. – приезд в Джульфу.

Двадцать восемь лет тому назад Наср-Эдин-шах во время своего второго путешествия в Европу, проездом по Эриванской губернии, всюду был встречаем и сопровождаем частями кавказских казачьих полков, которые по окончании Турецкой войны были расположены в разных местах этой губернии. Внешний вид этих боевых полков, их красивая обмундировка и блестящее снаряжение привлекли внимание шаха. При дальнейшем же следовании по пути он имел случай убедиться и во внутренних высоких качествах этой кавалерии. Лихая, отчаянной смелости, одиночная езда казаков напоминала ему отчасти вольную нестесняемую никакими регламентами езду персидской конницы. Но в то же время какая-то внушительная тишина и грозная сплоченность строя казачьих полков более близкая его сердцу, чем мертвенная скованность полков Европейской кавалерии, вызвали восторженное его удивление.

Задумав незадолго до того произвести преобразование всех военных сил, шах затеял по этому поводу сношения с австрийским правительством, результатом чего в скором времени ожидалось прибытие в Тегеран австрийской военной миссии всех родов оружия, кроме кавалерии. Относительно последней пока еще не было определенного решения. [332]

Англичане, никогда не упускавшие случая распространения своего влияния на азиатские государства, сильно навязывались к шаху со своими услугами, указывая на блестящий результат в этом отношении, при организации ими индийской бенгальской кавалерии. Не малой приманкой служила также обещанная ими некоторая денежная помощь в этом деле, что при частых финансовых затруднениях Персии представляло много соблазна.

Неизгладимое впечатление, произведенное на Наср-Эдин-шаха казаками, бесповоротно решило этот вопрос в пользу России.

По прибытии в Тифлис шах обратился к наместнику Кавказа Великому Князю Михаилу Николаевичу, выразив желание пригласить на службу в Персию русских офицеров для сформирования по образцу казаков части отборной кавалерии, на что в скором времени последовало Высочайшее соизволение.

В октябре 1878 г. я в чине подполковника генерального штаба находился в составе Эриванского отряда, штаб которого тогда был в Эривани. Война кончилась, но войска еще оставались на местах в ожидании подведения главных итогов войны. После лихорадочной военной деятельности страшная скука заедала нас всех; мы все томились безделием, хотелось скорее расстаться с кочевой бесприютной жизнью и вернуться к обыденным условиям мирного времени.

Но судьба располагает иначе. Помню, как-то сидел я у себя на квартире в особенно грустном настроении. Принесли телеграмму от начальника окружного штаба, требует немедленного моего прибытия в Тифлис. Что за спешность?

– Сердце сжалось от какого-то неясного предчувствия, но, впрочем, всякая перемена в таком томительном положении, в каком мы все находились, могла быть только желательна, а потому нераздумывая долго я в темную непроглядную ночь того же дня выехал в Тифлис. Ехал безостановочно и на следующий день поздно вечером был в Тифлисе, а на другой день утром я являлся начальнику штаба генералу Павлову. «Вот кстати, – сказал он, – как вы очутились здесь? А я послал вам телеграмму».

«Да я по вашей телеграмме и приехал».

«Как по телеграмме, да это было только третьего дня. Ну, скоро, удивили вы меня, но и я вас не менее удивлю».

Тут он мне рассказал о хлопотах шаха по части формирования у себя кавалерии и добавил, что Великий Князь для этой цели выбрал меня. Да, действительно удивил.

Ничего подобного мне в голову не могло придти. Хотя для [333] офицера генерального штаба, состоящего по поручениям, каким я был при Эриванском отряде, всякого рода неожиданный командировки не новость и даже перед этим за три месяца я временно был вызван на должность начальника штаба Аджарского отряда при его движении на Батум. Но ехать в Персию, да еще с таким поручением казалось просто сказочным. В нескольких словах Павлов передал мне сущность дела. Никаких подробностей его не касался. Да и что он мог мне сказать в самом деле, когда по его словам оно было и для него совершенно незнакомо.

«Советую только вам понравиться шаху, – добавил он с улыбкой, – если можно, сделайтесь министром».

Немногосложна была речь Павлова, в ней не было никаких указаний, никаких связывающих инструкций. Тем-то она и была ценна. Мне было предоставлено право действовать полновластно, сообразуясь только с условиями, в которых мне придется находиться. Это было прямым результатом полного неведения о новом деле. Тот же взгляд и то же полное предоставление мне права самостоятельно вести дело и в Персии, вероятно, в силу той же причины совершенного незнакомства персиян с моим делом. Совпадение таких счастливых обстоятельств было слишком благоприятно для меня, что будет видно после. Впоследствии, когда это дело, сразу занявшее прочное положение, могло приобресть большое политическое значение, эти инструкции были необходимы. Но Великого Князя Михаила Николаевича, сердечно относившегося к делу военной миссии в Персии и всегда выказывавшего неоценимое внимание, уже не было на Кавказе, и настала эпоха безначалия, под начальством Левана Меликова и временных начальников штабов...

Через несколько дней я узнал о решении командировать меня сначала одного в Тегеран, чтобы на месте ознакомиться с делом, за которое мне предстояло взяться. Для поездки меня снабдили деньгами, рассчитав примерно на три месяца. Сумма была довольно солидная и, как мне казалось тогда, даже слишком большая; жалования в месяц 200 руб., суточных по 16 руб. и 100 руб. на наем переводчика. Мое преувеличенное мнение относительно громадности отпущенной мне суммы было первой ошибкой в числе других подобных объясняемых незнанием условий персидской жизни.

В последних числах ноября 1878 года я с казачьим урядником на почтовых выехал из Тифлиса на Эривань, Нахичевань в Джульфу и, переправясь через пограничную реку Аракс, [334] остановился на ночлег в персидском таможенном доме. Здесь я был встречен посольским гулямом (курьер из туземцев), высланным генеральным консулом Кребелем. В поданном письме Кребель поздравлял меня с приездом в Персию, ожидая, что по прибытии в Тавриз, я остановлюсь у него в консульстве. Этот гулям помог мне на первых порах с приготовлением к дальнейшему путешествиго. Разменял русские деньги на персидские кроны и нанял перевозочные средства, – чарвадаров до Тавриза.

Не скажу, чтобы ночь, проведенная в первом пограничном пункте Персии, оставила во мне приятные воспоминания. Много-много пришлось передумать. Слишком незнакома была эта страна, все представления о которой, вынесения из учебных заведений, оканчивались Дарием Кодоманом. Дальнейшая же история Персии положительно заволакивалась непроницаемыми потемками, завеса над которыми, как я узнал уже впоследствии, была приподнята бывшим в Персии английским посланником Морьером в его описании истории Персии новейшего времени. Тогда же моему воображению представлялись люди с обрезанными ушами, то с засеченными пятками и с постоянным выражением испуга на лице.

Приходила даже на ум печальная участь нашего посланника Грибоедова...

Свежесть ясного морозного утра, веселый шум и суета, приготовления к поездке рассеяли печальные мысли.

Будь, что будет, решил я, как всегда решается в подобных случаях.

II.

Путь от Джульфы до Тавриза. – Тавриз – Базар. – Русское генеральное консульство. – Кребель. – Визит наследному принцу. – Отъезд. – Скачка между Тавризом и Тегераном.

Вяло и томительно тянулась езда на чарвадарах, дорога, отойдя версты на три от берега, втягивалась в ущелье. Солнце поднималось все выше и выше и начинало припекать; удушливая пыль, взбиваемая копытами катеров довольно значительного каравана, и при этом частые остановки от сваливавшихся дурно пригнанных вьюков делали следование с караваном положительно невыносимым. Это заставило меня отделиться с урядником от каравана и ехать далеко впереди. Картина представлялась неприглядная: голые вершины непрерывно тянувшихся по обе стороны дороги хребтов стесняли кругозор. Впрочем к концу перехода [335] местность оживилась. Горный ручей, как-бы вырвавшись из бокового ущелья, широко разлился по равнине. Почуяв близость водопоя, лошади рвались из поводьев. Свежесть и журчанье чистой горной воды нам самим доставляли громадное удовольствие. Утолив жажду и вообще освежившись, мы, не чувствуя большого утомления, доехали до ночлега.

На ночь остановились на первой почтовой станции. К моему приятному удивлению станция представляла весьма сносный ночлег. Комнаты чистые и опрятные. Там же можно было достать все необходимое. Без всякого промедления принесли курицу, яиц и масла.

Сами люди далеко не имели запуганного вида и отличались приветливостью и предупредительностью.

На другой день с раннего утра двинулись в путь. Дальнейшее путешествие не представляло никаких особенностей, только в следовании каравана произошло изменение. Оставив при вещах моего денщика и переводчика и предоставив каравану двигаться самостоятельно, я с гулямом и урядником отправился вперед прямо до следующей станции. Освободившись таким образом от скучного каравана, мы двигались с большим удобством. Местность по-прежнему выказывала признаки уныния и запустения; поселения были редки и бедны, никто не попадался по пути; но изредка встречающиеся остатки придорожных колодцев и фонтанов, а также развалины больших караван-сараев указывали на счастливое прошлое этого края в эпоху частых торговых сношений Тавризской провинции с богатым Эриванским ханством и Карабахом.

До самого Тавриза горы только в некоторых местах, отходя в сторону на короткое расстояние, снова сближались и, только не доходя верст 20 до Тавриза, исчезли в дали, образуя широкую Тавризскую равнину.

Последний день, перед приездом в Тавриз, был особенно скучен и томителен. При въезде в равнину вдали открылись обширные селенья и нескончаемые сады; казалось, что это было предместье Тавриза. Ободрившись, в надежде на близкое окончание пути, я погнал лошадь более сильным аллюром. Но большое было разочарование, когда, подъехав к селению, пришлось убедиться, что таких селений по дороге еще несколько.

Перед самым городом ввиде предместья тянулись нескончаемые сады с редкими домами между ними. Наконец вот и ворота в стенах города. Поехали дальше по узким и пустынным улицам, по бокам которых почти сплошь тянулись стены, скрывавшие за собой невысокие дома.

Кругом полная тишина, не было видно никаких признаков [336] жизни, и только по мере приближения к базару и караван-сараю улицы становились более оживленные, а в самых базарах жизнь кипела с утра до ночи.

Караван-сарай – громадное высокое здание, с широкими как улицы галлереями; при въезде в них тотчас же открывалась базарная суета. Шум голосов, крики погонщиков и гортанные зазывания торговцев так и висели в воздухе. Горы наваленной разнообразной зелени и красиво уложенные в ряд всевозможные фрукты пестрели повсюду, и тут же нечто в роде открытых ресторанов, вечно приготовляющих заманчивые для туземцев пловы и кеобабы, скопляли в этом месте целые толпы народа. Вот через толпу протискиваются вечно трудящиеся и перегруженые ослики, на крупах некоторых, освободившихся от своих грузов, сидят верзилы-погонщики с неестественно протянутыми к морде осликов или подогнутыми ногами, иначе бы они бороздили землю.

Но вот по мере движения в глубь караван-сарая шум все тише и тише, голоса только изредка долетают, становится темней и прохладней. В полусумраке с трудом можно разглядеть неподвижные фигуры торговцев. На разосланных коврах они, подогнув под себя ноги, сидят на пятках; их ленивые фигуры молчаливы. Здесь уж не слышно ни выкрикиваний, зазываний покупателей и только булькотание кальянов прерывает сонливую тишину. В этих отделениях продавались ковры и разные из них изделия: мафражи, нечто в роде четырехугольных мешков, открытых с верхней стороны и стягивающихся веревками, весьма удобные для путешествия, переметные сумы и пр.

Выехав из караван-сарая, мы снова очутились на улице также пустынной и безлюдной. Наконец после долгих странствований по извилистым и узким улицам, почти на краю города, мы въехали в ворота русского генерального консульства.

Довольно тесный двор, окруженный высокими стенами, был застроен зданиями. Простой дом консула занимал середину двора; с правой стороны от входа стояла маленькая церковь в обыкновенном стиле православных церквей. Она была построена одним из бывших генеральных консулов, и по неимению постоянная причта, служба в ней происходила только временами, когда священник приезжал в Тавриз. На дворе я был встречен генеральным консулом Кребелем. Войдя со мной в дом, он указал на кабинет, предложив мне расположиться как угодно, и прибавил, что в нем никто не будет меня беспокоить. Отдохнув немного после тяжелаго путешествия, я вышел в другие комнаты. В обширной парадной приемной снова увидел хозяина [337] дома. В разговоре выяснилось, что мне придется пробыть в Тавризе дней пять. Условились тут же относительно моего представления Валиату – персидскому Наследному Принцу, имеющему резиденцию в Тавризе. Затем он сообщил о времени завтрака и обеда, и мы расстались. На другой день, как и в последующие дни, я проводил большую часть времени в кабинете. Все утро до завтрака в доме незаметно было никакого движения. По всем вероятиям Кребель и чиновники занимались в канцелярии. После занятий ко мне часто заходил младший чиновник консульства Шульжевский, я с ним сошелся, и мы нередко делали большие прогулки за город. По характеру своему он был не совсем сроден той среде, в которой он находился; человек простой, бесхитростный и весьма добродушный, что называется душа нараспашку. Он все порывался куда-нибудь уйти, вспоминал про свою Малороссию и видимо тяготился всем окружающим. Да и вообще оттенок какого-то недовольства и неудовлетворенности замечался у всех живущих в консульстве. Мне самому казалось, что Тавриз для европейца должен быть весьма не привлекательным. Это чисто азиатский город, и жизнь в нем для иностранца, не погруженного в торговые дела, представлялась слишком тяжелою.

Действительный статский советник и камергер Кребель по-видимому не без права занимал первенствующее значение между консулами. Хорошо образованный, серьезный, но далеко не сухой, обходительный, он вполне обладал тактом и с первого раза производил впечатление человека высшего общества. Ходил слух о предстоящей ему перемене по службе. Согласовалось ли это с его личным желанием или нет, не знаю, но не прошло и трех месяцев, как Кребеля уж не было в Тавризе, и в дальнейшей своей карьере он, кажется, затерялся в каком-то Македонском городишке.

В день представления Валиату я и Кребель, сопрождаемые консульскими казаками и гулямами, отправились пешком во дворец. В этот день в Тавризе происходило какое-то народное волнение. Говорили, что полк Валиата был собран и держался наготове.

Покажется странным, что мы выбрали такой день для расхаживания по городу, но нам этот день был назначен из дворца, да и к тому же всякого рода волнения в Тавризе были делом почти обычным. Вообще мятежи в мусульманских городах имели вид простого галдения и базарных толков.

Настоящий заговор трудно было себе представить. В тайниках мусульманских домов никакая конституция не может оставаться скрытною. Всякая новость, по-туземному – хабар, где бы [338] она ни возникала, в гаремах ли, или на базаре, не устоит перед любопытством и будет сообщена, кому нужно, гораздо раньше, чем заговор начнет приводиться в исполнение.

Женская гаремная жизнь почти все время проводится на плоских крышах домов. Там они, закутанные в чадры, видят, что происходит на улице, а главное имеют общение с гаремными жительницами соседних домов. Отсюда устанавливается своего рода телеграф, и обитательницы гаремов, снедаемые до тошноты скукой, находят единственное развлечете в сплетне. Невероятно, чтобы при подобных обстоятельствах ничтожнейшая новость не пошла бы гулять по крышам домов, с края на край города.

Мы вошли во дворец Валиата, под сводами ворот стоял караул. Пройдя дальше во двор, мы были проведены в обширную приемную. Довольно многочисленное общество светских и духовных лиц дожидало выхода Валиата. Их присутствие вероятно объяснялось городскими происшествиями. Через несколько минут вышел Валиат в черном сардари (сюртук) без украшений. Поздоровавшись с Кребелем, он начал с ним довольно оживленный разговор на персидском языке, вероятно говорилось о событиях дня. Во время раэговора он обращался к какому-нибудь сановнику, тот, прижимая руки к груди и слегка наклонив голову, скороговоркой отвечал: «бале-бале» (точно так) и затем, продолжая вести беседу с Кребелем, он обращался к другому лицу вероятно с каким-нибудь приказанием; тот, прижимая пальцы левой руки к глазам и говоря «бе-чешм», немедленно удалялся. С ним же уходило несколько человек, должно быть подчиненных ему чиновников.

«Бе-чешм» – своеобразный, трудно объяснимый жест персиян. Чешм в буквальном переводе – глаза. Некоторые в этом выражении видят высшую готовность исполнить приказание, как бы отвечая за это собственными глазами. Другие же просто отказываются дать этому какое-нибудь объяснение. Мне кажется, что в этом жесте не заключается вышеприведенного мрачного значения, оно может быть равнозначно нашему «вмиг», «в мгновение ока».

«Бе-чешм» повторялось все чаще и чаще, наконец зал опустел и последним вышел Кребель.

Я удивился, чего Кребель оставался так долго, как бы нескромно присутствуя при распоряжениях, но это объяснилось тем, что генеральный консул имел право обращаться к Валиату в делах, касающихся дипломатических сношений. Это так же и в интересах самого Валиата, чтобы в донесениях о таких происшествиях русское посольство имело окраску не безвыгодную для персиян. [339]

Настал и день отъезда. Седьмого декабря, простившись с гостеприимным хозяином, в четвертом часу дня на почтовых верховых лошадях я выехал из Тавриза. Меня сопровождал урядник и посольский гулям. Необходимые вещи помещались на вьючной лошади. Вьюк был объемист, состоял из походной кровати, дорожного сундука и мафража. Весь вьюк с седлом весил не менее 6 пудов. Следование происходило таким образом: впереди двигался чапар-шагир (вожак), ведя за повод вьючную лошадь, за вьюком гулям, за ним я и потом урядник. Я с намерением остановился на подробностях следования на почтовых. Я думаю, что ничего подобного не существует нигде в мире кроме Персии.

Лишь только мы оставили за собой околицу последних строений Тавриза, чапар-шагир вместе с вьюком поднялся в карьер, гулям стал изрядно нахлестывать нагайкой вьючную лошадь. Я хотя немало удивился, но с удовольствием помчался за ними, урядник так же не отставал от меня.

Таким образом мы, как сказочные тени, летели в наступающей темноте и только в глубоких рытвинах и оврагах слегка сдерживали коней. В этот день пришлось сделать одну только станцию в 30 верст и там заночевать.

Станции на этом тракте до самого Тегерана сравнительно, удобны. Содержатся довольно опрятно, но мебели кроме столов и табуреток другой не имеется. Проезжих встречают, можно сказать, радушно, люди услужливы и с готовностью выполняют их желания. Самовар, посуда, провизия для несложного обеда доставлялась весьма быстро и дешево.

Станции отстоят одна от другой на различных расстояниях, которые определяются мерой – сагат (по-персидски – час) или фарсаг (по-татарски) и равняется семи верстам, вероятно сообразуясь часом езды иноходью. Есть станции в 4 сагата (около 30 в.), есть и в семь (50 в.). Они устроены на почтовом тракте, вероятно для исключительного пользования дипломатических чиновников, а также разных иностранцев. На пути меня встречали целые караваны богатых персиян, но следов их остановки на станциях не замечалось, должно быть, они предпочитали останавливаться в селениях в караван-сараях. С рассветом дня все уж было готово для дальнейшего путешествия; верховые лошади оседланы, и вьючная подведена к крыльцу.

Сильный, проворный чапар вынес багаж, распределил его по весу, наглаз, на две равные части, разложил на земле по обе стороны лошади, и обмотав каждый вьюк отдельно волосяной [340] веревкой, стал проверять вес, взвешивая на руках почти безошибочно. Затем вьюк накладывался на палан – род вьючного седла, состоящего из набитой соломой, грубой парусинной покрышки спины, закрывающей лошадь от холки почти до хвоста. Весь вьюк снова переплетался несколько раз веревками, чем прикреплялся к палану, при чем, сдвигая вправо и влево, достигалось совершенное его равновесие. Все это делалось необыкновенно скоро. Затем чапар-шагир и все верховые садились на лошадей, вьючная лошадь выводилась эа ворота станции и с места вскачь, почти без передышки до следующей станции. Этот раз я проехал больше предыдущего и чем дальше, все больше и больше, так что 13 декабря я сделал в день 105 верст и наконец 15 декабря до Тегерана осталось только 70 верст, куда и прибыл к 3-м часам дня.

Считаю не лишним привести одно замечание. В Тавризе, слегка познакомив меня с предстоявшим путем до Тегерана, советовали не брать с собою моего казачьего седла, а запастись, вместо него, английским. Иначе быстрая езда на верховых почтовых лошадях будет невозможна. Я последовал этому совету и был конечно весьма доволен. Трудно себе представить, какие мучения пришлось бы испытать при такой сильной, а главное продолжительной скачке на казачьем седле: на коротких стременах, онемение согнутых в коленях и напряженных ног сделало бы такую езду положительно невыносимой, поневоле пришлось бы обратиться к переменному аллюру, но такая езда несравненно медленнее, да и для вьючной лошади менее удобна, чем скач, при котором вьюк бьет центрально по лошади, а не ерзает вправо и влево, как бывает при неспокойной рыси.

Мне представляется улыбка казакомана. Да, конечно, думает он, вся суть здесь не в неудобстве казачьей езды, а видно ездок плох и мало знаком с этой ездой. Скажу на это только, что с производства в офицеры до того времени, я уже 12 лет прослужил в казачьих войсках, а вынести целую неделю непрерывной скачки, в которой некоторые дни были 105 верст и все это без предварительной подготовки, – что-нибудь да значит.

А. Домонтович.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминание о пребывании первой Русской военной миссии в Персии // Русская старина, № 2. 1908