ТЕГЕРАН И ИСПАГАНЬ.

(Из путевых записок.)

С месяц мы подвигались медленно и с трудом по снегам Армении. Это утомительное шествие прерывалось лишь редкими днями отдыха, и по мере того, как мы приближались к персидской границе, вместе с усталостью от дороги, увеличивалось в нас желание придти скорее к концу ее. Наконец мы выехали из оледенелых пустынь, где, при 25 градусах холода, ураганы с оврагов Тавра подвергли наше терпение столь жестоким испытаниям. Отряд всадников ожидал нас при опушке двух владений, Турции и Персии. Они были посланы Мегеметом-Шахом нам навстречу, и должны были служить нам проводниками по землям владыки Ирана. В главе их находились сын и племянник правителя провинции, в которую мы входили. Мы погнали наших лошадей, и вскоре мы были посреди гостеприимной свиты, с которою [2] обменялись обычными саламалеками. Начальники отряда пригласили нас потом продолжать путь по владениям шаха, их господина.

Во время исполнения этих формальностей я внимательно наблюдал физиономии и странные одеяния, нас окружавшие. Сын и племянник правителя, стоявшие в главе отряда, были два молодые человека с почти детским лицом, резко отличавшимся от их мундиров, сшитых по образцу европейскому. Один из них, имевший не более тринадцати или четырнадцати лет, был одет в зеленый сюртук с серебряными пуговицами, с отворотами из амарантового бархата; на плечах у него была огромная пара золоченых эполет, а на поясе болталась большая сабля, поддерживаемая аграфами эмальированного золота; его маленькие ноги были спрятаны в широкие панталоны, заткнутые в ботфорты с кисточками. Другой, немного старше, имел такое же платье, как его товарищ, исключая цвета сюртука, бывшего алым; он имел чин полковника. Под начальством этих двух командиров шел отряд во сто угрюмых всадников, окруживших нас, по обмене первых приветствий, в виде обширного круга. Так, заключенные со всех сторон, мы походили более на пленников, чем на посольство, защищаемое почетною стражею.

Одеяние этих всадников было весьма странное и разнообразное. Особенно замечательны были Курды оригинальною дикостью своего костюма; почти у всех их были куртки яркого цвета, светло-голубого, желтого, пурпурового; каждый всадник был перетянут широким черной кожи кушаком или шалью, придерживающей с правой стороны выпуклый щит из носороговой кожи, украшенный позолотою, а с левой очень выгнутую саблю без чашки, в черно-сафьянных ножнах. Некоторые из всадников прибавили к этому воинскому убранству пистолет, приклад которого, торчавший за спиной в кушаке, был обмотан длинным шнурком, повязанным крест-накрест около их шеи. Два или три мешочка, висевшие на этом шнурке, заключали порох, пули и кремни. Широкие панталоны, синие или белые, сверху покрытые маленьким полукафтаньем, развевались около ноги, или [3] были стянуты лентою у лодыжки. Обувь состояла в красной кожи сапогах или башмаках, с продолговатою и вверх концом поднятою подошвою, напоминавших форму бабушей китайских. Все эти Курды имели остроконечные шапки из рыжего войлока, придерживаемые тюрбаном, или большие красные ермолки, окруженные желтым с черными крапинами лоскутом, разорванные концы которого развевались довольно красиво по их голой и загорелой шее. Все они также держали в правой руке инку, сделанную из длинного бамбука, оканчивавшуюся железным острием, окруженным двумя маленькими пучками черных перьев. Одежда Персов, смешанных в малом числе с Курдами, была проще. Сверх длинного платья, узкого и стянутого у талии, драпировалось платье более широкое, открытое и с сборчатыми по локоть рукавами. Некоторые имели широкий плащ, аббах, из верблюжьей шерсти, с коричневыми по белому фону полосами. Остроконечная шапка из мирной овчины была надвинута до ушей и касалась густой бороды, расстилавшейся по их груди. Почти все были вооружены длинными ружьями. прислоненными к левому плечу, или положенными впереди, поперег седла.

Таковы были странные сателлиты, долженствовавшие вести нас по Персии. Едва мы тронулись с места, как они представили нам зрелище одной из тех fantasias, в которых восточные войска любят выказывать свою ловкость и быстроту. Нам сказали, что этот воинский праздник давали в честь нашу, и что мы должны считать это за выражение большого отличия. Сначала спокойная масса всадников пришла мало-помалу в движение; некоторые отделились и понеслись в галоп по нашим сторонам, потрясая своими бамбуковыми пиками и выделывая блестящие штуки своими длинными ружьями. Вскоре, возбужденные этим началом, избегая друг друга, сближаясь, показывая вид то нападения, то бегства, они представили, со смелостию и свободою совершенных всадников, картину сражения, давшую нам большую идею о персидской коннице. Подобный отряд конечно будет ужасен в войну стрелков и партизанов, где неприятель, измученный, преследуемый безостановочно этими воинскими группами, [4] истощится в напрасных усилиях настичь и поразить своих неуловимых наступателей.

Вид этих воинских игр один напоминал нам, что мы были в другой стране, и что турецкое народонаселение важных и медленных привычек уступило место обществу характера более живого и бойкого. Что касается до природы, то она представлялась скучною, и опустошенною. Дома, в которых мы ночевали, были грязны. Однако мало-помалу мы приближались к менее дикой части страны, и вскоре могли заметить значительное улучшение в жизни, в материальных средствах жителей. Удобные и чистые дома заменили жалкие пастушеские хижины В городах, проходимых нашим караваном, также заметны были следы более развитой образованности, и в нравах народонаселения, рядом с некоторыми нескладностями, много сторон симпатичных и почти увлекательных. Необходима была вся приветливость этих нравов, чтобы сделать для нас сносными трудности путешествия, долженствовавшего продолжиться еще три месяца до Тегерана, посреди снегов, оставленных нами лишь невдалеке от этой столицы.

Наконец мы увидели стены Тегерана, и с этой минуты все наши неприятности были забыты. Новый отряд вышел нам навстречу, чтобы выполнить формальность, называемую Персами истакбалом, что буквально значит действие идти навстречу. Истакбал отдается только значительным путешественникам. Посреди всадников, вышедших к нам навстречу, заметны были главные офицеры беглиера-бей (гражданского начальника) и сердара (военного начальника) города. Эти офицеры пригласили нас сойти с лошадей пред входом в великолепную из красного сукна палатку, украшенную богатою вышивкою, где ожидал посланника завтрак. Но после продолжительного отдыха мы отправились по дороге в Тегеран, и наше внимание вскоре было совершенно поглощено зрелищем народа, толпившегося, чтобы видеть нас, с криками, которые превышали хриплые голоса дервишей. Этих фанатиков можно было узнать по их длинным волосам, тигровым или шакаловым кожам, покрывавшим их плечи. Вооруженные длинными палками или палицами, [5] утыканными толстыми гвоздями, выходившими наружу острием, они возбуждали энтузиазм толпы, крича по временам я-Али!

Какой смысл имел этот крик? Был ли он в нашу честь, или призывал на головы наши гнев зятя пророка?

В присутствии возбужденного народонаселения, нас окружавшего, трудно было нам удержаться от некоторой недоверчивости. Особенно при виде дикого лица и яростных взглядов дервишей, мы были вправе не верить в доброту этих сомнительных изъявлений симпатии, сопровождаемых религиозным криком я-Али! Однако нам не было до этого большого дела; народонаселение, тесные волны которого разделяла наша кавалькада, отвлекало на каждом шагу наше внимание от этого мало успокоительного фиглярства. Плясуны, музыканты, жонглеры, переодетые в кожи зверей, смешивались с толпою любопытных, охотно расступавшихся, чтобы допустить их до нас. Некоторые из этих жонглеров вели на веревке, или несли на плечах молодых тигров, медведей и обезьян. Подле, бойцы, обнаженные до пояса, ломались во все стороны, и описывали большие круги огромными палицами, оборачиваемыми около всего их тела, выказывая своими кривляниями силу своих членов и эластичность своих мускулов. Далее, кондиторы разбивали перед посланником банки с конфектами, рассыпавшимися под ноги его лошади. Потом, как будто для того, чтобы очистить землю и прибить пыль, поднятую толпою, шли сакка или носильщики воды, неся в руках огромные меха, и проливая находящуюся в них воду по песку дороги. Все было употреблено, чтобы принять нас достойным образом: — пирожники, продавцы плодов, конфетчики пришли с базара, и всяк старался подать свои пироги или свои сласти, свои апельсины или свои гранаты. Выслали даже львов шаха приветствовать нас своим рычанием. Львов этих держали за простую железную цепь, продетую сквозь ошейник, два человека, имевшие, вместо всякого оружия, маленький хлыстик из зеленого дерева.

Не доезжая немного городских ворот, мы поочередно встречали секретарей различных посольств, посланных их начальниками приветствовать посланника Франции. Мы вступили [6] в Тегеран при пушечной пальбе, посреди двойного ряда солдат, стоявших в проходимых нами улицах. Гром начинал грохотать, и его глухие раскаты сопровождали удары артиллерии; молния быстро сменялась; несколько больших капель дождя упало в ту самую минуту, как мы прибыли ко дворцу, назначенному для посольства, и Персы говорили, что вам покровительствует Аллах, допустивший посольство дойти до дворца до начатия грозы. Жилище посланника было немедленно наполнено всеми высшими сановниками города; оно не опросталось в продолжение многих часов. Прием был сделан по правилам восточного этикета, и каждый посетитель занимал место по своему чину, около больших ковров, на которых были расставлены огромные подносы, нагруженные сорбетами и лакомствами.

Мы рассчитывали пробыть несколько дней в Тегеране. Мы должны были встретить шаха в Испагани, куда он был призван довольно важными интересами внутренней политики. Освободясь от приемов и обычных представлений, мы воспользовались остававшимся у нас временем, для посещения всех замечательных мест оффициальной столицы Персии. Первою нашею заботою было приискать удобную квартиру, потому что дворец, отведенный для посольства, не мог поместить всей его свиты. Были принуждены искать для нас помещения в соседних домах, и с трудом нашли его. Наконец удалось поместить нас довольно удобно, и мы не очень дурно провели остававшиеся для нас в Тегеране дни отдохновения.

Города, этот имеет четверо или пять километров в окружности. Стены, по обычаю Персов, обставлены башнями, и нависли над крутизною рва. Ворота, украшенные кирпичами разных цветов, защищены бастионом, выстроенном впереди стен. Но почти все эти сооружения надают в развалины, и не могут принести никакой пользы в случае правильной аттаки. При первом взгляде, Тегеран представляет глазу длинную линию стен из желтого кирпича, над которыми возвышаются несколько куполов мечетей и киосков шахова дворца. Здания мало замечательны, базары дурно выстроены и жалкой наружности. Мечети в общем виде не имеют [7] ничего величественного, в подробностях ничего изящного. Видно, что Тегеран стал лишь случайно столицею. Принцы Каджяры, сделавшие из этого второстепенного города первопрестольный град своего царства, не имели ни вкуса ни средств, увековечивших в Испагани память о славной династии Софиев. Единственная часть города, достойная замечания, есть называемая Арком. Здесь находятся дворец шаха с его службами, домы нескольких принцев царской крови и важных придворных. По восточному обыкновению, Арк находится в центре города и отделен от прочих частей стеною, укрепленною и обнесенною рвами, с висячими чрез них мостами.

Главные ворота этой царской ограды обращены на юг; пройдя их, вступаете в длинную, мрачную галлерею, где стоят солдаты и несколько кагунджей. (Те, которые курят кагун или кальян) Оттуда выходишь на большую площадь, по имени Меидан-и-Шах или Царская Площадь. Она окружена стенами, с башнями и пушками, казармами и внешнею стороною сераля. Поставленные по сторонам дворцового подъезда пушки, кажется, защищают приступ к царской резиденции; но рассмотрев их ближе, заметишь, что они не годятся к употреблению, что у одной недостает колеса, у другой лафета, и что они скорее служат эмблемою царского могущества, чем средством к защите. Посредине Мендана возвышается на один метр высоты платформа, на которой поставлена, неизвестно для чего, огромная пушка. Она однако но остается совершенно бесполезною, и сделанное из нее употребление следует упомянуть здесь, как черту местных нравов. Положено, что совершивший какое бы ни было преступление, если ему удастся забиться под ее разломанный лафет, становится неприкосновенным; он здесь выжидает когда пройдет шах, всегда оказывающий ему помилование. Тегеран имеет и другие убежища, по большей части в мечетях или известных гробницах имамов, находящихся в большом уважении у богомольцев; но трудно поверить, что и конюшни пользуются тем же правом неприкосновенности. Это обыкновение основывается на предрассудке, перешедшем в пословицу, которая говорит, что лошадь не приведет никогда к победе [8] провинившегося в измене. Однако право убежища не распространяется на все конюшни; злоупотребление было бы слишком велико; оно соблюдается относительно конюшен шаха, важных сановников и иностранных министров.

Сераль состоит из многих здании или отдельных дворцов, возвышающихся посреди больших садов. Вход в них со стороны Меидана; он называется вратами блаженства, — Дерием-са-Алетом. Над ним выстроен павильон, имеющий в центре залу с огромным окном, откуда шах смотрит на маневры войск или увеселения Байрама. Вход в сераль Тегерана запрещен всем. Единственная доступная часть в нем есть первая после караулен и зал, где стоят дежурные офицеры. Входишь на двор, усаженный большими деревьями; под тенью течет свежая вода в бассейнах и мраморных каналах. Двор этот обнесен стеною, на которой, в виде украшения, изображены аркады с разнообразными в них рисунками, сделанными с помощию маленьких раскрашенных кирпичей. На противуположном конце этой парадной ограды возвышается тахт-и-канех или тронная зала. Тахт-и-канех составляет центр маленького здания; два флигеля по сторонам заключают залы, назначенные для лиц, удостоенных шахом быть зрителями придворных церемоний.

Тронная зала остается незатворенною; отверстие во всю ее ширину и во всю ее высоту выказывает ее в целости. Две колонны, каждая из трех кусков алебастра, поддерживают антаблемент фасада: шафт этих колонн из одного куска; в них около 9 метров высоты. На спиралях нежно нарисованы, зеленою краскою с золотом, гирлянды цветов; около вьются ползучие растения. Стойки или бока передней части покрыты зеркалами в золотых рамах, вделанных в стену. Капитальная стена Фасада украшена изваянным алебастром. В верхней части здания, во всю его длину, сделан навес из резного и выкрашенного дерева, для защиты внутренности царской залы от вертикальных солнечных лучей. Огромный занавес или пердах из двойной холстины, украшенной рисованными арабесками, поднимающийся и опускающийся на блоках, образует над залою род палатки, пропускающей лишь полусвет. Царская зала чрезвычайно [9] великолепна: портреты царей, героев, женщин, картины сражении покрывают стены; арабески, зеркала всевозможных величин и форм, золоченные и лазоревые карнизы, соединяют между собою все картины. В глубине залы находится большая ниша, достаточно глубокая для помещения в ней бассейна, из которого вода поднимается и упадает тонким дождем; над бассейном окно со стеклами, представляющими цветы голубые, красные, желтые и зеленые, распространяет приятный полусвет; пол скрыт под богатым и мягким ковром. Потолок, для согласия с столь роскошным целым, разделен на части скульптурною работою и прекрасными рисунками.

Посреди так великолепно убранной залы возвышается трон, обращенный к отверстию. Трудно вообразить что-либо оригинальнее и изящнее этого трона. Он весь из алебастра и состоит из большого стола, на конце которого находится часть возвышенная, где садится шах. Здесь кладут подушки из золотой парчи, удерживаемые родом резной спинки на двух маленьких колоннах. Эту эстраду окружает галлерея, украшенная скульптурою и статуетками. Всходят на эту галлерею, имеющую около одного метра высоты, по двум ступеням, утвержденным на спине двух лежащих львов; по сторонам их стоят два сфинкса. Другие части царской эстрады опираются в центре на колонны, а по бокам на сидящих львов или кариатидов, представляющих пишкетметов, то есть пажей в костюме гарема. Все части этого трона из алебастра, с золотыми украшениями; на нем восседает шах в большие праздники, во всем величии царского великолепия, пред своими придворными и привилегированными зрителями, получившими милость быть допущенными в соседнюю ограду тахт-и-канеха. Во время этих церемоний, шах присутствует один в тронной зале; никто не может стоять подле него; он должен являться в ней, как бы в сфере, особенной от смертных. Воздух, которым он дышит, должен быть чист от всякого другого человеческого дыхания. В этом уединении, и благодаря искусному и фантастическому расположению, среди которого он представляется, шах кажется взорам своих подданных высшим существом. Персидское воображение, быстро воспламеняемое, думает видеть божественный знак [10] в ореоле, окружающем государя, и священный ужас соединяется с уважением, внушаемым царскою особою.

Вход в другие части жилища шаха запрещен. Редко первые двери открываются для близких к монарху, или лиц, находящихся в милости, удостоенных быть допущенными к солнцу, освещающему мир, полюсу вселенной, яркой звезде, блистающей над судьбою Персии. В неприступном отделении сераля находятся комнаты жен, детей и невольников всякого рода, населяющих этот маленький царский город. Мегемет-Шах, царствовавший во время нашего пребывания в Тегеране, не был таким великолепным принцем, как его предшественник: двор и, особенно, внутренние покой его были очень просты: Болезненная жизнь его проходила незаметно, в исполнении частных добродетелей, достаточных разве для снискания ему уважения его народа, но совершенно отрицательных для величия и славы его царствования.

Дома в Тегеране резко отличаются видом своим, большею частию бедным и жалким, от великолепия царского жилища. Они очень низки. Едва можно насчитать несколько, имеющих два этажа. Персияне, употребляя в своих постройках только сырой кирпич, соединенный грязью, не могут им дать больших размеров, не подвергая опасности их прочности. Мы сами удостоверились, в нашу бытность в Тегеране, что несмелость персидских архитекторов была отчасти благоразумием. Время сделалось очень дурным, и, что обыкновенно случается после зимы, проливные дожди продолжались четыре дня. Тогда большая часть домов пошатнулась и обрушилась, завалив улицы. Повсюду работники расчищали и поднимали эти импровизированные развалины. Спустя два дни после опустошения, погода стала прекрасною, и только по свежей замазке можно было узнать разрушенные дома. Отчего происходит, что Персияне, вообще столь промышленные и смышленные, имея вокруг себя в изобилии камень и известку, упорствуют строить из грязи своих ручьев дряхлые жилища, с минуты на минуту грозящие подавить их в своих развалинах? Причина этого заключается в обычае, почти общем на Востоке, — обычае строить для себя, а не для своих потомков. Дети редко остаются жить в жилищах своих родителей. Потому, исключая домов [11] богатых, обыкновенно выстроенных из прочных материалов, совершенно невидно в Персии, ни в городах, ни в деревнях, жилищ кроме тех, прочность которых, рассчитанная на малое число лет, не всегда даже достигает срока, назначенного архитектором.

Климат Тегерана считается не без причины чрезвычайно нездоровым. Город этот, расположенный при подошве гор, защищающих его от свежих ветров, подвержен, в низменных местах, солнечным лучам, невыносимым почти в продолжение шести месяцев. С юга дует жгучий ветер, а недостаток воды поддерживает пагубную нечистоту. Улицы, базары, где летняя жара превращает в пары грязь зараженных луж, образуемых непрестанно небрежностию, наполнены зловредными миазмами, порождающими лихорадку и другие опасные болезни. Чтобы избавиться от них, двор, богатые люди, и вообще все те, которых не удерживают в городе ежедневные занятия, удаляются из него, начиная с мая. Они уезжают в долины соседних гор, на скате которых ставятся палатки. Персияне, как вообще все восточные жители, имеют большое расположение к жизни номадной. Сам Мегемет-Шах любил ее, и для него было удовольствием жить в палатке на скале Шимране, на берегу маленького ручья, текущего по кремнистой почве, под тенью нескольких ив. Дед его Фет-Али-Шах не имел таких простых вкусов, и потому для лета выстроил себе большой дворец, у подошвы горы. Это загородное место называется Каср-э-Каджяр (замок Каджяров) или Тахт и-Каджяр (трон Каджяров.) План его сделан не без величия, и частности его замечательны. Сады, расположенные амфитеатром, и несколько террасообразных этажей, с многочисленными лестницами, отделяют замок от парка, растительность которого удивительной красоты для страны, большею частию бесплодной.

У городских ворот есть другая царская резиденция, ныне необитаемая, называемая Негаристан. Дворец этот замечателен залою, на стенах которой изображено представление шаху персидскому послов Франции и Англии, прибывших ко двору Фет-Али-Шаха в начале этого столетия. В глубине [12] залы представлен шах, на троне, окруженный своими сыновьями. На стене по правою руку генерал Гарданн с сопровождавшими его офицерами; на стене по левую — сэр Джон Малколм с тремя лицами из своей свиты. Около них, в различных положениях, важные государственные сановники, присутствовавшие при церемонии. Исполнение этой картины весьма посредственно: перспектива фигур и предметов дурно понята; но цвета имеют силу и рельефность, доказывающие, что персидские артисты, за неимением знания, которое приобретается, владеют живым чувством искусства, трудом недостигаемым. Они рисуют по вдохновению, без приготовления. Они не умеют соблюдать расстояния и соединять подробности в малом пространстве по законам перспективы. Побуждаемые к искусству рисования природным вкусом, они стараются подражать предметам по одиначке, не отдавая себе отчета в отношениях, существующих между ними. Оттого они отличаются частною отделкою: они выделывают, например, маленькие цветы и украшения с верностью и отчетливостью превосходными; но лишь только оставляют этот род, для представления больших видов, их незнание вредит их действительным качествам, неразвитым изучением. Однако, надо согласится, что удивительно найти у народа, имеющего столь мало сношения с Европою, произведения, столь замечательные, как картины Негаристана.

Как о самых оригинальных и любопытных сценах нравов, какие только можно видеть в Персии, должно упомянуть о религиозных праздниках, справляемых при начале каждого года, в первый день месяца могаррема. Во время нашего пребывания в Тегеране, мы имели случай присутствовать при этих торжествах, известных вообще под именем тазиэхов. Цель тазиэхов есть почитание памяти Али, зятя пророка, и сыновей его Гуссейна и Гассана, трагическая смерть которых произвела раскол, разделяющий мусульман на суннитов или последователей Омара, и шиитов или последователей Али. Раскол этот, нисколько не изменивший сущности учения Магомета, основывается на праве наследства Али, как зятя, и Гуссейна и Гассана, как внуков Магомета, в ущерб Абубекру и Омару, считаемым Персиянами за узурпаторов. [13] Благочестивый философ, мечтатель, живший в XIV столетии в Ардебиле под именем Сеффи-ед-Дина (чистота веры) основал секту шиитов или последователей Али. Воодушевленный ревностным благочестием, экзалтированный мыслию оживить права зятя Магомета, анахорет ардебильский сумел воспламенить воображение Персов красноречивым рассказом о несчастиях Али и его сыновей, жертв жестокости Омара. Секта шиасов или шиитов вскоре выразила, не только религиозное верование Персии, но и ее желание освобождения от династии татарской, управлявшей тогда Ираном. Внук шейка Сеффи-ед-Дина, Измаил, поднял наконец знамя бунта, доставившего власть в руки его поколения, сделавшегося знаменитым на персидском троне под именем династия Соффиев или Сеффевиев. С этого времени образовалась между суннитами и шиасами непреодолимая пропасть, и религиозная нетерпимость, разделившая с этой эпохи две секты, есть начало смертельного отвращения, продолжающегося доныне между Турками и Персами, более сильного, чем ненависть, разделяющая христиан и мусульман.

Назначенные для возобновления памяти о большой религиозной революции, освободившей Персию от владычества последователей Омара, праздники, называемые тазиэхамн, составляют для всех Персиян эпоху волнения или скорее религиозной лихорадки, во время которой неблагоразумно было бы дать малейший предлог их фанатизму. Церемонии, употребляемые при этом, напоминают мистерии, представлявшиеся в Европе в средние века. Эти драматические представления даются под большими палатками, поставленными на общественных площадях, на дворах мечетей, или во внутренности дворцов вельмож, принимающих, в последнем случае, на себя издержки, из религиозного рвения. Палатки эти украшены с большою роскошью: в них выставляют кашемиры, богатые материи, доставляемые для этого благочестивыми людьми; в них вешают кожи зверей, брони, щиты, кинжалы и разного рода оружие. Посредине возвышается эстрада, назначенная для сцены, также кафедра, с которой, пред каждым представлением, проповедует мулла, приготовляющий присутствующих к кровавой драме, вслед за тем разыгрываемой. Здесь [14] представляют пред многочисленными зрителями, привлеченными благочестием, сражения, вынесенные двумя внуками Магомета, их смерть и пленение их семейства. Является посланник Франков, ходатайствующий о жене и детях Гуссейна у Калифа, и убиваемый в награду за свое великодушное заступничество. В одежде лиц проявляется историческая точность, которую не ожидаешь найти у распорядителей этих грубых трагедии. Франк, имеющий такую прекрасную роль, носит современный костюм, доставаемый от находящихся в этой стране Европейцев. Последние тем охотнее дают их, что Персияне кажутся чрезвычайно растроганными смертию европейского посла, заплатившего головою за свои требования в пользу несчастного семейства Гуссейна. Действующие лица одного из этих театров воспользовались нашим присутствием в Тегеране и заняли у нас трехугольные шляпы и другие части костюма, в которые они одели воображаемых Френгов; сам начальник их был в английской каске. Этот маскарад произвел большой эффект, и все Персиане нашли чрезвычайно блестящею свиту импровизированного посланника.

Несколько дней спустя, мы присутствовали при втором представлении этого эпизода. Но в этот раз соединили в одну раму все относящиеся к нему происшествия. Этого рода религиозные трагедии слишком подробны, чтобы их можно было представить в один сеанс: обыкновенно бывает три представления для окончания пиесы. Потом делают краткое повторение, возвещающее заключение этой серии печальных торжеств, и предшествующее Байраму, эпохе увеселений, следующих за днями печали. Мы были приглашены на одно из таких повторений. Представление было на чистом воздухе, на площади; зрители были размещены в окошках и на терассах окружающих домов. Одна сцена меня особенно поразила: это было сражение между последователями Али и отрядом Иезида. Подобие этой битвы имело такой характер вероятности, что была минута, в которую можно было думать, что будут нанесены настоящие удары. Сражающиеся воодушевлялись более и более, и дошли до того, что нужно было употребить силу, чтобы разделить стычку, готовую превратиться [15] в кровопролитную. Происшествие, которое могло иметь важные последствия, но произведшее один смех, внезапно окончило эти драматические представления. Один из домов, с находившимися на нем зрителями, рушился в минуту самого живого интереса. Это произвело большое смятение в толпе и даже между представлявшими; последние сочли за нужное удалиться. Поспешили к развалинам, на помощь тем, которых полагали погребенными под ними; но они уже высвободились без всякого вреда, как люди, привычные к этого рода случаям.

Эти драмы производят удивительное действие на толпу, стекающуюся на и их каждый день с страстным любопытством, и добивающуюся иногда того, что их продолжают гораздо за десять дней, назначенных для этих праздников. Эти тазиэхи суть настоящие поэмы, читаемые пред народом, слушающим их с благочестивым вниманием. Некоторые места, переведенные для нас, показались нам исполненными чувства и энергии. Актеры поют и декламируют их с красноречивым выражением, и жесты, сопровождающие их декламацию, живо действуют на слушателей, отвечающих на самые патетические строфы раздирающими рыданиями. В эпоху, посвященную этим празднествам, благочестивые люди налагают на себя тяжкие испытания: они не ходят в баню, избегают путешествий и не занимаются своими делами. Несколько дней до и после этой эпохи, самые большие фанатики, или находящиеся под строгим покаянием, ходят по городу, воспевая хвалу Али и раздирая себе грудь. Одни прокалывают себе тело железным вертелом, и обнаженные до пояса, покрытые добровольными ранами, возбуждают сострадание, показывая свои страшные язвы; другие, вооруженные с головы до ног, орошенные кровию, с почернелым лицом, представляют Гуссейна, его битвы и его страдания в пустыне, где, говорит предание, он претерпел подавляющий жар и жажду. В продолжение тазиэхов, благодаря заступничеству французского посланника и покровительствующей роли, признаваемой за ним весьма кстати, оказывают большое уважение Европейцам; но Турки и вообще сунниты всех наций не пользуются тем же расположением и должны поступать с большою [16] осторожностью, пока не окончится этот период, ибо, если бы, к несчастию, кто-либо из них подал повод к какой-нибудь жалобе, то подвергнулся бы опасности смерти. Народ, возбужденный воспоминанием о трагическом конце Гуссейна и Гассана, не знал бы меры; раздраженный недавним зрелищем их мучений, он безжалостно убил бы несчастного суннита, в искупление убийства, совершенного, несколько веков тому назад, фанатическими спутниками Омара. Впрочем, Персияне не оставляют ничего, что только может возбудить мусульманский фанатизм, и вывести из терпения противную секту. Они не избавляют ее ни от какой обиды; они доходят до того, что делают грубое изображение, представляющее в самых отвратительных чертах Омара; потом, обращаясь к статуе, они издеваются над нею, и попрекают ее в отнятии у семейства Али его нрав на наследство. Они истощают в этом случае весь словарь своих ругательств, и когда не находят, что еще прибавить к этому потоку обид, то разбивают в куски статую, камнями и палками. Этот искуственный Омар заключает в пустой средине своей множество сластей и разного сорта конфект, которые тогда спешит подобрать народ.

Праздники Али составили главный эпизод нашего пребывания в Тегеране. Город, выведенный на время из своего обычного спокойствия этими религиозными торжествами, принял вскоре свою всегдашнюю физиономию. Ничто не удерживало нас более в скучной резиденции принцев Каджяров, и мы отправились в Испагань, где двор шаха должен был представить нам новые сцены из жизни персидской.

В продолжение пяти дней по выезде нашем из Тегерана, мы ехали в обнаженной стране, по почве, покрытой густым слоем соли. Жар был удушливый; пары поднимались с поверхности земли и образовывали как бы покрывало, скрывавшее горизонт. Исключая немногих видневшихся вдали гор, глаз не отличал никакого очертания, в неопределенной массе, за которую он не мог проникнуть. Род миража царствовал кругом нас, и мешал нам видеть настоящий горизонт. Однако мы все подвигались, и наши ослепленные глаза начинали усматривать, в скоплении голубоватых паров, [17] блестящую точку, походящую на солнце, отражаемое зеркалом: это был золотой купол мечети Кум. Сияющий купол долго сверкал пред нашими нетерпеливыми взорами, прежде нежели мы достигли города, приближение к которому обозначилось для нас несколькими мавзолеями, обрамлявшими дорогу. Кум считается священным городом, и многие благочестивые люди избирают в нем место своего погребения. В гробницах, возвышающихся на границах этого города, покоются имами задеки, или потомки Али, признаваемые святыми. Два века тому назад, видно было у Кум более четырех сот этих гробниц; но число их ныне значительно уменьшилось.

Было два часа пополудни, когда мы прибыли к берегу реки, омывающей городские стены; чрез нее переходят но мосту о двенадцати арках, на конце которого открываются ворота, ведущие на базар, а оттуда в улицы Кума. Нас поместили в большом дворце, некогда чрезвычайно изящном, но ныне пришедшем в ветхость. Шииты весьма много уважают Кум. Названию священного города Кум обязан всем своим значением, ибо он не имеет другой промышлености, кроме производства мыла и обыкновенных горшков. Однако религиозное чувство не спасло его от разрушения, и ныне Кум наполнен развалинами. Фет-Али-Шах оказывал этому городу столь благоговейное уважение, что не ходил по его улицам иначе, как пешком. Когда еще царствовал его дядя, и он был вероятным наследником столь дурно упроченного трона, он дал обет, если достигнет престола, украсить Кум богатыми зданиями, и избавить жителей от всякого налога. Сделавшись шахом, государь исполнил с точностию свой обет. Он пытался даже возвысить Кум, и возвратить ему блеск, потерею которого это место пилигримства, некогда посещаемое, казалось униженным; несмотря на это город Сеидов, город, населенный потомками Али, пал подобно другим городам Персии. До сего времени гробница Фатме, называемой Персами Массумою или Чистою, привлекает еще в Кум значительное число богомольцев. Эта Фатме была внукою Али, привезенною в Кум отцом своим, имамом [18] Муссою, желавшим избавить ее от преследований калифов Багдада. По смерти ее, народ уверовал, что Бог взял ее на небо. Гробница ее, хотя и пустая, пользуется тем немемньшим уважением. Мавзолей, весь из мрамора и золота, окружен огромною решеткою из массивного серебра. Со всех сторон видны приношения, состоящие в оружии, драгоценных камнях и дорогих одеяниях. Фет-Али-Шах покрыл купол ее листами золота. Я пробовал здесь, как во многих других местах, проникнуть во внутренность и поднять завесу, опущенную фанатизмом мусульман. Я дошел до последнего двора памятника, руководимый по лабиринту феррахом или городским чичероне, решившимся нарушить правило в надежде на награду, но едва я оставил последнюю ступень лестницы, ведущей в самую потаенную часть, и бросил любопытный взгляд на дверь гробницы, как один мулла поспешил с гневом мне на встречу. Он не осмелился напасть на меня, но стал бранить моего проводника, приказав ему немедленно увести христианина, одно присутствие которого марало пол... Надо было тотчас воротиться назад.

Между царями Персии, повелевшими похоронить себя в Куме, были Шах-Аббас и Шах-Софи. Фет-Али-Шах, верный своему благочестию, выбрал местом для своего погребения маленькую мечеть, вблизи мечети Фатме. Он украсил ее мрамором, золотом и зеркалами. Он погребен в алебастровой гробнице, четырехугольной формы, покрытой доской, на которой изваян его портрет во весь рост. Имам Джумах, глава городских мулл, как будто желая заставить меня забыть обиду, претерпенную мною в одном из дворов этой ограды, пригласил меня с моими товарищами, на другой день моего посещения мечети Фатме, прийти пить чай во внутренности могилы, где положено тело царя, и угостил нас с отличною вежливостью.

Из Кум мы отправились в Кахан. Почти на половине дороги, мы остановились в каравансарае, называемом Пасинганом. Это было место совершенно необитаемое. Чтобы достать провизию, надлежало мелмандару послать своего брата, [19] с несколькими всадниками, в деревню, скрытую позади соседней горы.

На следующий день мы вошли в Кахан. Город этот замечателен своими фабриками узорчатой шелковой материи, атласа, парчи удивительной работы и совершенной плотности. Здесь выделывают также бархат и обыкновенные шали, но ввоз английских произведений, все увеличивающийся в Персии с последних тридцати лет, нанес мануфактурам Кахана смертельный удар. Насчитывают лишь малое число ремесл в действии; не находят более фабрик, употребляющих тысячу работников, как два века тому назад. Это печальное состояние есть следствие насильственного введения европейских товаров, продающихся по меньшей цене, чем национальные произведения. Персия долгое время боролась с этим нашествием европейской торговли; но побежденная упорством и настойчивостию интересов, она уступила. Она открыла двери своих базаров, уменьшила пошлину в своих таможнях для тюков с товаром всякого рода, ввозу которых агенты дипломатические помогали давно своим влиянием. У Индии не были ли свои кисеи, свои шелковые материи, повсеместно распространенные? Если ей остаются еще ее кашемиры, рисунок и оригинальная красота которых все более и более теряются, то и этим она обязана одним своим стадам. Эта обширная и богатая страна повсюду покрыта остатками изящного и величественного искусства, которые вскоре надо будет отыскивать в развалинах. Персия, удивлявшая и возбуждавшая зависть Европейцев своими ситцами, бархатами, золотою парчою, оставила эти богатые материи, чтобы одеваться в грубые сукна и английские бумажные холстинки.

Мы проехали Кахан, не останавливаясь в нем, и вскоре прибыли на нашу последнюю станцию, в деревне Геце, на расстоянии трехчасового пути от Испагани. Надо было остановиться в этой деревне, чтобы дать время персидским властям приготовиться к нашему приему. Перед нами рисовался, на чистом небе, строгий силует гор, у подошвы которых расстилается великолепный город Шаха-Аббаса. Крестьяне Геца, для проведения воды в свои поля исполнили работы, действительно достойные удивления, заставив ее пройти [20] под землею значительные пространства; мы уже имели случай во многих местах заметить эти каналы; но нигде мы не видели их проведенными на столь большое протяжение и с таким искусством. Эти водопроводы называемые нериджами, суть огромные подземелья, иногда имеющие в длину несколько фарсаков (Фарсак равняется почти шести верстам.); они достаточно широки и высоки, чтобы работники могли в них обращаться свободно; они просто прорыты или как бы пробуравлены в грунте, и обделаны в виде свода в верхней части, для большей прочности; на известном расстоянии сделаны отверстия, подобные колодезям, чрез которые можно сходить в водопровод и производить необходимые поправки или, скорее, очищать его от земли, часто падающей в него и заграждающей течение воды. В этих искусственных источниках земледельцы достают воду, необходимую для поливки их полей.

В Персии, вообще лишенной воды, надо было искусством заменить природу. Реки в ней очень редки; их встречаешь только в гористых местах; весьма немногие текут по долинам, и почти без исключения все образовавшие в них свое русло рано или поздно иссякают. Эту странность должно приписать многим причинам: чрезвычайная сухость климата делает почву жадною, оттого она поглощает при берегах рек большое количество воды и на столько уменьшает объем реки. Земледелие, при всей своей ограниченности, не в состоянии будучи производить иначе, как под условием бесчисленных ирригаций, составляет вторую и значительную причину уменьшения потоков воды. Наконец, все реки, не впадающие в береговые персидские моря или в большие реки, распространяются в огромных равнинах, где, не находя ни истока, ни покатости для течения, теряются в земле, или испаряются под жгучими лучами солнца.

Проведя целый день в Геце, мы отправились в Испагань, и вскоре встретили едущую нам навстречу, значительную толпу всадников. Ехавшие впереди имели богатый костюм; по великолепным их кашемировым платьям, наброшенным сверх маленьких сюртуков по франкской моде, мы узнали [21] в них лиц высокого сана. Это были шахзадехи, посланные шахом приветствовать от него елчи-бея (Титул посланника на туземном языке.); они исполнили возложенное на них поручение в вежливых выражениях, выражавших счастие Ирана иметь своим гостем посланника короля Франции. Предводимые шахзадехами, мы прибыли к палаткам, поставленным около дороги; при входе в них принцы пригласили нас сойти с лошадей. В этих палатках были разложены ковры и подушки, на которых и мы сели вокруг подносов со сластями. Когда мы уселись все кругом, комплименты начались снова, и в тоже время разносили пирожное, чай, кофе, кальян; потом мы сели опять на лошадей, сопровождаемые принцами и гремя стами всадниками. По мере нашего приближения к городу, толпа росла, и пешеходы смешивались с конными. Гуланы, открывавшие шествие, с трудом прокладывали дорогу для нашей свиты, производившей поразительный эффект.

Таким образом окруженные слугами шаха, мы прибыли к воротам Испагани. Все подробности разнообразных сцен, сменявшихся пред нашими глазами во время этого медленного шествия по одному из великолепнейших городов востока, остались запечатленными в нашей памяти. Испагань представляла длинную линию низких зданий, над которыми кой где господствовали куполы с пестрыми минаретами. Редкие групы дерев прибавляли в промежутках свою зелень к тонам этой картины, имевшей фоном большие горы, темносиние покатости которых удивительно выставляли весь освещенный город. В первых воротах Испагани мы встретили, при многочисленном стечении народа, взвод царских офицеров, назактчей шаха, род исполнителей его воли, или герольдов, сопровождающих его при всех церемониях и образующих авангард, когда он переезжает на другое место. Они были одеты в длинные, влачащиеся красные платья, и имели на голове очень высокий тюрбан из шали равномерно красной. После обычных приветствий, они выстроились в два ряда, и предшествуемые назактчи-бачи, вооруженным длинным жезлом, открыли шествие нашей пышной свиты. [22]

Пройдя первые ворота, не представляющие ничего замечательного, мы вошли в род длинной улицы, усаженной деревьями. Улица эта с обеих сторон заключена в большие стены, служащие забором садам, и над которыми виноград и фиги, созрелые от ранней весны, распространяли свои мощные ветви. По временам мы проходили мимо бассейнов, но наполнявшая их большая трава говорила ясно, что воды в них не было. Посреди этой аллеи возвышается маленькая красивая мечеть, показавшаяся мне драгоценною безделушкой персидской архитектуры. Этот грациозный памятник был для нас предвестником великолепия столицы Софи, и в тоже время опустения и разрушения, повсеместно царствовавших в этом большом городе. Однако наша свита все подвигалась вперед, и мы прошли мимо прелестной мечети с сожалением, что нельзя было рассмотреть ее на свободе. На конце аллеи мы нашли вторые вороты, с двумя львами по сторонам, дурно высеченными из мрамора. Отсюда начинался настоящий город. Пройдя в полумраке под ротондою, где стояло несколько сербасов (Сербас, пехотный солдат.), мы вошли в первую улицу Испагани. Это не была открытая улица, но род огромного пассажа со сводами, в промежутках открывавшими небо. Эта часть города показалась нам малонаселенною; обломки домов валялись под ногами лошадей, разбивавших их, поднимая густую пыль. Несколько бедных, дурно снабженных, еще хуже посещаемых лавок показывали, что это был один из концов большого рынка. Действительно, лавки умножались по мере того, как мы подвигались, и вскоре мы очутились посреди базара; но купцы вышли навстречу посольству, и все было заперто, как в день праздника или отдохновения.

Мы ехали почти в продолжение целого часа, под мрачными сводами, мимо бесконечной анфилады базаров. Наконец мы выехали на большую площадь, на конце которой, друг подле друга возвышались превосходная мечеть и гигантский павильон, оканчивающийся галлерею, составленною из легких колонн. Площадь эта называлась, как в Тегеране, Меиданом-и-Шахом или Площадью Царскою, мечеть была [23] Матшит-Джумах, а павильон принадлежал ко дворцу Шаха-Аббаса. Мы были в самой лучшей части Испагани, царской части, для которой Шах-Аббас и другие принцы его поколения расточили золото персидское, употребляя его на великолепнейшие сооружения восточного искусства.

С этой площади входят под свод большого базара, где вырабатывают медь, служащую для приготовления посуды для всего города. Переходя из пассажа в пассаж, с площади, на площадь и из улицы в улицу, мы прибыли таким образом к превосходной аллее, называемой Чар-Бахом. Четыре ряда гигантских чинар, чудовищный ствол которых нес величественно макушку в виде зонта, открывали пред нами пять широких и прямых аллей, буквально терявшихся из виду. В средней был проведен канал, чистые воды которого, от двух сот до двух сот шагов, изливались в большие бассейны, и составляли таким образом ряд прекрасных каскадов. По обеим сторонам этих бассейнов были киоски, выкрашенные или покрытые фаянсом, а между киосками — пространные сады выказывали свои деревья над длинными стенами, расположенными аркадами и кончавшими дорогу.

За Чар-Бахом, мы вступили на длинную и широкую мостовую, заключенную между двумя стенами. Мы воображали себя в новой улице, когда аркады, открытые местами, показали нам, что мы были на мосту, и проходили Зендеруд, реку, омывающую Испагань с южной стороны. На конце моста был выстроен пехотный корпус в боевом порядке. Вид этого войска, в полуевропейском, в полуперсидском одеянии, был чрезвычайно живописен. Оно отдало нам честь, когда мы проходили мимо его рядов, и фанфара, немного дикой, но воинского ритма музыки, слилась с боем барабанов. Пред нами виднелось несколько куполов, а вблизи их колокольни обозначали христианский город. Это был Джулфах, предместие, обитаемое Армянами, и мы сошли с лошадей перед довольно красивым домом, назначенным для посланника.

Толпа, встретившая нас при нашем въезде в Испагань, мало-помалу рассеялась. С нами осталась одна оффициальная [24] свита царских людей, обязанных нас сопровождать до нашего жилища. Те же вежливости, которые мы встречали во всех городах Персии, ожидали нас в Джулфахе. По окончании всех обычных церемоний, каждый из нас удалился в приготовленные для него покои, с удовольствием путешественников, утомленных пятимесячным переходом и прибывших наконец к цели.

Пребывание шаха в Испагани было следствием важных причин. Путешествие это было некоторым образом военною экспедициею против этого города, где давно царствовали беспорядок и анархия, подвергавшие опасности не только жизнь и имущество честных граждан, но и власть царскую. Великий мухтаиде Испагани, глава религии и всех мулл Персии, вероятно, ослепленный своею важностью и своим чрезмерным богатством, возымел намерение освободиться от царской власти. Чтобы успеть в своем предприятии, он собрал под свое знамя и содержал на жалованье шайки негодяев, воров и убийц, пришедших со всех сторон Персии, стать под знамя, укрывавшее их преступления. Эти бандиты назывались лути. Они начали с того, что изгнали слишком слабый гарнизон Испагани, и завладели городом, подвергая безжалостно выкупу трусливых жителей. Взимая, с кинжалом в руке, произвольную подать со всех купцов, грабя домы, обижая жен и дочерей сопротивлявшихся им лиц, эти разбойники доводили жестокость до того, что брали в свидетели мужей и отцов жертв своего варварства. От четырех до пяти тысяч неистовцев приводили в трепет целый большой город. Несмотря однако на страшное могущество мухтаида, несмотря на ужас, внушаемый его наемными убийцами, несколько раз жалобы доходили до слуха государя; но апатическое равнодушие, свойственное восточным правительствам, останавливало употребление сильных мер, требуемых отчаянным положением Испагани. В продолжение многих лет не обращали внимания на беспорядки, которых театром был этот город; но настало время, когда это страдательное положение не было более возможным. Решились прекратить его, и сам шах отправился, чтобы наказать негодяев, ободренных слишком продолжительною [25] безнаказанностью. Вооруженные шайки мухтаида хотели сопротивляться, и правительство имело сначала великодушие или слабость вступить с ними в переговоры. Это была ошибка, потому что часть шайки воспользовалась этим временем, чтобы скрыться. Однако, не все разбойники, долженствовавшие опасаться следствия своих злодеянии, оставили город, и самые дерзкие или медлившие спасаться были еще в Испагани, когда шах приказал произвести розыск во всех притонах, где предполагали, что злодеи могли укрыться. Открыли некоторых из них, заплативших за прочих. Между ними нашлись начальники, отличившиеся особенно своею жестокостию. Для суда над ними шах немедленно назначил диван-и-канэх или судилище. В то время, как мы приехали в Испагань, царский суд не собрал еще всех нужных для него сведений. Тысячи жертв приходили свидетельствовать против виновных; женщины с лихорадочным чувством рассказывали о преступлениях. Приговор был быстр и наказание безотлагательно. Казалось, персидская справедливость решилась состязаться в варварстве с виновными. Одни, брошенные между отрядом солдат, были заколоты штыками; у других выкололи глаза, вырвали ногти; третьи были до половины зарыты, все в ряд, головою вниз, ногами вверх, связанными одни с другими, так чтобы составить то, что Персияне называют виноградниками. Изобретательная жестокость исполнителя выразилась с большим остервенением на одном предводителе этих лути: отрезан у него нос, язык и вырвав зубы, он возымел мысль вколотить их ему в пятки; потом, чтобы докончить, как говорил он, сходство его с ослом, он ему повесил на шею мешок, наполненный соломою, и привязал к ослам. Несчастный умер лишь на третий день, в самых ужасных мучениях. Я видел сам, как приходили женщины, со слезами просить диван позволить им отрубить руки и голову злодеям, их обидевшим. Можно по этим казням судить о персидском характере. Справедливость Ирана не удовлетворяется иначе, как когда наказание равняется жестокостию с наказываемым преступлением. Кровожадные инстинкты этого народа не выражаются в одних преступлениях убийцы и вора, но и в [26] приговорах судьи, вредящего ужасным утончением благотворному действию строгого наказания.

Прошло три дня после приезда нашего в Испагань; этикет требовал, чтобы посланник представился шаху; астрономы должны были назначить благоприятное для этой церемонии время. Посоветовавшись со звездами, они объявили, что четвертый день, обычный для сего срок, являлся под дурными предзнаменованиями, и что надлежало избрать другой. Однако, по настояниям посланника, остались в границах, назначенных обычаями этикета, и мы немедленно должны были предстать пред шахом-ин-шахом или царем царей, пред светилом мира. Нам привели лошадей с царской конюшни, предшествуемые авангардом гуламов, сербасов и назактчиев, мы отправились в лагерь, где нас приняли с большими почестями. Мы сошли с лошадей подле киоска, называемого Гаинехом-Ханехом, или киоском зеркал, выстроенного вблизи дворца, занимаемого шахом. Мы были встречены министром иностранных дел, Мирзою-Али, молодым человеком двадцати двух лет, весьма приветливым и говорящим прекрасно по-французски. Этикет не позволял шаху, подать нам в своем присутствии кальян и чай, но как мы не могли выйти из царского жилища, не получив этого знака гостеприимства, Мирзе-Али была поручена эта забота. Мы пробыли в киоске зеркал с полчаса, в продолжение которого многочисленные пишкетметы (Пажи, находящиеся на службе в покоях шаха.) разносили отличные кальяны, чай и кофе.

Министр иностранных дел, предуведомленный, что шах нас ожидает, повел нас в маленький дворец Гафт-Дест. Мы вошли в него, пройдя длинную галлерею, по сторонам которой были выстроены толпы офицеров, мирз, гуламов и феррахов. Предшествуемые обер-церемонимейстером, мы вступили в прекрасный сад, и пошли по его аллеям, между двумя рядами солдат, отдававших нам честь. В глубине сада был открытый павильон, в нем находился шах; но мы еще не могли видеть его. Мы были от него в большом расстоянии, когда нас заставили сделать низкий [27] поклон, который надо было повторить, пройдя немного далее. Мы дошли мерным шагом до высоты павильона, где ожидал нас шах; в этот раз мы его видели. Тут, естественно, начались персидские коленопреклонения; потом мы были допущены в присутствие полюса вселенной. Мы выстроились один подле другого, вдоль стены, почти протоне шаха, каждый заняв место, следовавшее ему по иерархии состава миссии. Мы сделали еще два поклона шаху, и церемонимейстер сказал несколько слов для нашего представления, после чего Шах сделал знак елчи садиться. Другие члены посольства стояли.

Зала, где мы находились, была небольшая; стены ее были сверху до низу украшены картинами и позолотою, равно и потолок. Канал проточной воды, образуя посредине бассейн с фонтаном, разделял эту комнату во всю ее длину. В глубине возвышалась эстрада, на которую всходили по маленькой лестнице в четыре ступени. Над этою эстрадою был род ниши или аркады, не столь широкой, как зала, оканчивавшейся полу-куполом, украшенным рисунками. Три окна, с железною решеткою, выходили на царский лагерь. Шах сидел на этой эстраде, на кресле с инкрустациею из слоновой кости, перламутра и золота Он держался неподвижно. Одеяние его было чрезвычайно богато: маленький из красного кашемира сюртук, застегнутый на груди, был стянут около талии кушаком, блиставшим бриллиантами, обшлага и отвороты были вышиты жемчугом. Равно на плечах и верхних частях рукавов жемчуг обрисовывал прекрасные узоры. Голова его была покрыта шапкою из кожи черного барана, характеризующею династию Каджяров и сделавшеюся народною. Эта шапка была обтянута гирляндою или короною из больших брилиантов, и имела такое же бриллиантовое перо. Никакое другое украшение, ни атрибут царский не отличал шаха. Он нам показался еще молодым; лицо его, прекрасное, но мало выразительное, обозначало скорее доброту, чем энергию.

Этикет требовал, чтобы посланник заговорил первый. Его переводчик приготовил на этот случай отделанную со всем старанием, цветущую речь, надутую и [28] наполненную метафорических ласкательств, по всем требованиям языка персидского. Он произнес ее с совершенно восточною декламациею, оказавшею, по-видимому, благоприятное впечатление на шаха. Мегемет-Шах отвечал кратко, но столь приветливо, как только допускал это обычай. После этих предварительных действий, посланник вручил шаху свою верительную грамоту; она была на прекрасной веленевой бумаге, обогащенной разрисованными и позолоченными арабесками, в превосходном шелковом, с золотом, мешочке. Один из секретарей взял ее в обе руки, и взойдя по маленькой лестнице, положил к ногам шаха. Посланник воспользовался этою минутою, чтобы представить нас, одного за другим, шаху, казавшемуся удивленным разнообразным и специальным назначением членов этого маленького общества Европейцев, пришедших столь издалека изучать его страну. Почти вслед за тем мы удалились, поклонившись и отступая задом. Церемониймейстер разместил нас по одиначке лицом к окну, где был шах, и мы повторили неизбежный саламалек.

За царскою аудиенциею должен был следовать немедленно визит первому министру. Поэтому, выйдя из тронной залы, мы отправились к визирю Гаджи-Мирзе-Агасси, жившему во дворце. Он принял нас без пышности, с простотою, которая, нарушая приличие, могла бы показаться обидною для посланника, если бы она не была в характере этого лица, чванившегося своею скромною жизнью. Министр этот был мулла. Ему, в этом качестве, было поручено воспитание Мегемета-Шаха. Он привязал к себе своего воспитанника, и изменив свое положение в одно время с ним, когда последний взошел на трон, он сделался его первым министром. Шах не занимался никакими делами, и скипетр был настоящим образом в руках Гаджи-Мирзы-Агасси.

Вообразите нос чрезмерно длинный, выгнутый над беззубым ртом, с дурного цвета жидкими усами, глаза с красными жилками, но живые и умные, движения резкие, выражение лица тонкое или, скорее, хитрое, и вы будете иметь точный портрет этой странной особы. Этот маленький, еще свежий старик был, в качестве Персиянина, до крайности [29] тщеславен, сверх того поэт и хороший расскащик. Гаджи-Мирза-Агасси был слишком умен, чтобы не понять европейского превосходства, но он был и слишком большой фанатик, чтобы признать это превосходство. Он имел характер слишком слабый, или душа его была слишком продажная, чтобы не подвергаться иностранному влиянию, когда оно являлось в форме угроз или подарков. Впрочем, он ничего не знал, кроме буквы Корана, и употреблял почти все свое время на исполнение религиозных обязанностей. У него было оттого не менее претензии на знание дел; честолюбие его было не казаться что-либо незнающим, и, что замечательно в духовном лице, он выдавал себя за искусного артиллериста. На этом основании, он оставил за собою звание фельдцейгмейстера.

Наше посещение Гаджи-Мирзы-Агасси было непродолжительно; разговор его не был в состоянии рассеять предубеждения, не слишком благоприятные для его особы, овладевшие нами до этого представления. Незнание муллы выказывалось каждый раз, как он удалялся от обычных мест вежливости к предметам немного серьозным. Мы с трудом выдерживали нашу важность при виде этого маленького человека, пояснявшего свои слова смешными жестами и ударявшего каждую минуту кулаком по своей шапке, которую он сдвигал таким образом то на один, то на другой бок. Эта странная пантомима обозначала, смотря по расположению лица, гнев или удивление. Гаджи впрочем принял нас чрезвычайно ласково, присоединив к своим приветливым речам множество чаю и пирожков.

Выйдя из дворца Гафти-Деста, мы прошли по царскому лагерю. Он был расположен вокруг жилища шаха, на правом берегу Зендеруда и в виду города. Палатки солдат были разбиты в порядке, совершенно военном, по оружию или полкам, к которым они принадлежали. Несколько палаток, больших и красивейших, были назначены для министров, придворных офицеров и ханов или генералов, входивших в состав свиты. Вид этого войска был воинствен; служба отправлялась по-европейски. Артиллерия имела пушки, расположенные в хорошем порядке и [30] охраняемые часовыми с саблею и руках. Лошади были привязаны позади палаток, к яслам, устроенным весьма искусно и весьма дешево из сырой земли. Кавалерия стояла позади артиллерии. По левую сторону дворца, где находился шах, пехота разбила свои палатки под деревьями. Полки различались между собою цветом мундира. Царская гвардия, в красных мундирах, стояла в первом ряду; за нею следовала армия, в синих или желтых куртках. По среди всего этого войска раздавался по временам барабан, труба или голос муллы, провозглашавшего час молитвы. Здесь видны были также гашпассы или повара, проходившие с блюдами пилава и хебаба (Изжаренный баран, изрезанный на маленькие куски.) на голове и также кальянджи, предлагавшие из палатки в палатку свой томбекишираз, табак ширазский. Встречали еще саккив, носивших со всех сторон свои большие черные меха, наполненные водою, образчик которой они предлагали прохожим в медной чашке, во имя Али. Этот лагерь мог содержать около шести тысяч человек и двух тысяч лошадей, сопровождавших Мегемета-Шаха из Тегерана.

В Испагани, как в Тегеране, мы сделали лишь самые необходимые визиты, посвятив лучшую часть дня на посещение города и наблюдение над жителями. Мы начали с вопросов, какое было начало Испагани и какую роль играл этот город в древности, и мы убедились, что эти два вопроса были одинаково трудно разрешаемы. С одной стороны, древние географы дают название Аспы или Аспадани городу, топографическое положение которого, кажется, соответствует столице Персии; с другой, они не дают об этом городе никакого сведения, могущего служить нам помощью в удостоверении этого тождества, так что мы не решаемся принять за верное показание сходство имен Аспадани и Испагани. Что же касается восточных писателей, то одни относят происхождение этого города к баснословным временам династии Пихдадиенов, и уверяют, что она была столицею Ирана за 700 лет до Р. Х. Другие полагают, что Испагань обязана своим происхождением соединению двух деревень, [31] Шехеристана, укрепленного Александром, и Яудиха (жидовская слобода), основанного Навуходоносором. При столь разноречивых показаниях, эрудиция принуждена признать свое бессилие.

Как бы то ни было, Испагань, бесспорно, есть один из важнейших городов в свете. Место, им занимаемое, имеет не менее 40 километров в окружности; но в этот огромный периметр должно включить предместья, деревни, дворцы и сады, одни обитаемые, другие в развалинах, находящиеся у городских стен, и вместе с ними составляющие один лишь город. Эта обширность заставила Персов сказать то, что, несмотря на все восточное преувеличение, вошло в народное употребление — Испагань — это полсвета. Народонаселение его значительно бы уменьшилось в последние два столетия, если бы цифра шестисот тысяч душ, приписываемая ему путешественниками XVII столетия, была верною; ныне считают в Испагани лишь сто тысяч душ, и притом чрезвычайно трудно основать это исчисление на верных данных. Постоянное передвижение народонаселения, частые во всей Персии эмиграции, составляют причину погрешностей, делающих чрезвычайно трудным применение статистики к народонаселению Ирана. К тому же надо присоединить почти совершенный недостаток ревизских сказок и росписей о рождении и смерти граждан. Это отсутствие статистики заставило прибегать к вычислениям, слишком остроумным, некоторых путешественников, искавших в числе баранов, убитых на бойне Испагани, приблизительную цифру ее народонаселения. Невозможно оказать доверия исчислению, сделанному на таком основании. Сверх того, что Персияне едят мало говядины, должно заметить, что большая часть жителей слишком бедна, чтобы употреблять ее, и питается одним хлебом, молоком и овощами. Нельзя также принимать за основание протяжение города или число его домов. Если подобное вычисление могло быть достоверным во времена Шах-Аббаса, тогда, как он призывал к себе народонаселение, и Испагань процветала, то в настоящее время оно поведет к заблуждению, ибо пять шестых домов или дворцов находятся в развалинах и совершенно покинуты. [32]

Несмотря на это значительное уменьшение народонаселения, Испагань тем не менее сохранила величественный вид. Можно даже сказать, что эффект, производимый ныне этим городом, не должен быть менее производимого им во дни самого блестящего ее состояния. В Персии, оставленные дома и кварталы не имеют снаружи и не представляют взору такого печального вида разрушения, как в наших странах. Дома не имеют фасада на улицу, и все, что способствует к сделанию жилища спокойным и приятным, все, что составляет его украшение, находится внутри и спрятано за стенами, не допускающими любопытство прохожего. От этого происходит, что можно проходить по некоторым кварталам Испагани, не замечая, что дома их оставлены и падают в развалины. Путешественник еще скорее подвергается иллюзии, когда смотрит издали на город и видит его величественные мечети, блестящие над тысячью куполов базаров и множеством дворцов и домов. Лишь проникнув в этот большой город, где слишком свободно движется уменьшенное народонаселение, и идя по его пустынным улицам, понимаешь, что он потерял после трагической смерти последнего из династии Софи.

Самые замечательные памятники новой Персии, особенно в Испагани, представляют мечети. Если бы кто стал определять степень благочестия народов по украшениям, делаемым ими в местах почитания высшего существа, тот не мог бы не признать народы Востока гораздо более религиозными, чем народы Запада. В Европе, дворцы, музеи, ратуши, даже частные дома спорят в богатстве архитектуры и всякого рода украшений с христианскими храмами, в готическом, равно как и греческом стиле; у народов мусульманских, архитекторы употребили все свое знание, применили самые изящные изобретения своего воображения, на постройку и убранство мечетей; последние господствуют повсюду над городами, и их славные куполы величественно возвышаются между высокими минаретами, над всеми жилищами, простыми ломами или дворцами. Вт» мечетях находится самый лучший мрамор, египетский алебастр, красный гранит, изящные колонны из змеевикового камня или порфира, золоченные и прекрасно [33] изваянные капители; арабески, изображающие на эмали стихи из Корана блестящими буквами, своды на золотых сталактитах, высокие аркады, образующие, перекрещиваясь между собою, стрелку свода арабского или византийского. Повсюду господствует помышление о Боге, повсюду почитание его бросается в глаза, и человеческая мысль обращается к небу...

Главные здания сосредоточены в южной части города. Там, на огромном пространстве, расстилается большая площадь, называемая Меиданом и-Шахом или Царскою Площадью. В обыкновенное время, большая часть Меидана-и-Шаха, бесспорно, одной из самых больших площадей в свете, бывает занята множеством приезжих купцов, производящих торговлю простыми товарами и особенно вещами, по случаю продаваемыми: это род постоянного рынка для бедных потребителей. Тут, тряпичники, продавцы железной всякой всячины, плодов, перепродавцы всевозможных вещей расставляют, под защитою навесов, на разорванных коврах или рогожах, пожитки после умерших, старое заржавленное оружие, инструменты, седла и узды, приобретенные по случаю, арбузы, виноград и сушеные плоды. Далее, барышники лошадьми и верблюдами исчисляют качества своих лошадей и расхваливают тихий прав своих верблюдов. Вблизи раздаются удары молота кузнецов, подковывающих лошадей или мулов отправляющегося в путь каравана. Посреди этого шумного мира находятся более спокойные лавки, в которых важно заседают писцы и врачи или хекимы. Последние в тоже время и аптекаря, и продают прописанное ими лекарство, что побуждает их усиливать приемы, с опасностию уморить больных. Что же до писцов, то они имеют мало практики, ибо в Персии весьма немного совершенно безграмотных. Подле хекимов располагаются повара, жарящие в маленьких печках, на ярко пылающем огне, хебаб. В этих ресторациях на открытом воздухе легко можно хорошо пообедать: всегда готовый пилав, жареная баранина, огурцы или салат, смоченный медом, финики или виноград вот — роспись кушаньям, которыми могут угощаться, без больших [34] издержек, замешкавшиеся покупщики. На одном конце площади, дервиши проповедуют во имя Али, или сказочники питают эпикурейские стихи Гафица, Гулистан (Гулистан есть самая замечательная поэма Саади.) или подвиги Рустама — Геркулеса и Роланда Персов. Посреди этого шумного народа покупщиков и продавцов возвышается, на эстраде, бюро надзирателя над рынком.. Он окружен гайдуками, обязанными колотить палкою нарушителей порядка. Этот базар на открытом воздухе занят бедными торговцами, не имеющими средств нанять лавку в закрытых базарах. Однако места им не даются даром: они платят пошлину за выставку товаров, конечно чрезвычайно умеренную, до 1 1/2 коп. сер. в день Этот сбор взимается в пользу царской мечети, и составляет ее самый верный доход, потому что сборщики, не доверяя бедности тамошних купцов, взимают его ежедневно или, по крайней мере, каждую неделю, не оказывая никогда кредита. Ввечеру товары собирают, покрывают навесом или рогожами, и вверяют хранению полицейских сторожей.

На эту площадь выходят и постоянные базары. В азиатском городе, эти большие рынки образуют, так сказать, отдельный город, имеющий свои улицы, свое народонаселение, свою полицию и свою отличную физиономию. Базары в Испагани достойны этого прекрасного города: они разделяются на несколько кварталов, прорезываемых бесчисленными улицами или галереями, прекрасно выстроенными и украшенными рисунками. Требуется более часа, чтобы проехать на лошади центральную дорогу, к которой примыкают все остальные. Ни что в наших странах не может дать понятия о восточном базаре. Представьте длинные аллеи, со сводами, имеющие в ширину от двенадцати до пятнадцати футов, освещенные сверху и обрамленные во всю длину лавками, с разложенными на боковых полках товарами. В каждом из этих магазинов, имеющих не более семи или восьми футов в ширину и глубину, важно сидят на своих пятках купцы, которые курят, считают, меряют или торгуются с продавцами. Между этими лавками, проход загражден толпою людей, в костюмах разнообразных форм и цветов, пеших и на [35] лошадях, ремесленников, мещан, мирзе, носильщиков, солдат, погонщиков мулов, сикков, кальянджей, женщин в покрывалах, дервишей, привыкающих Али, или навьюченными тяжелыми тюками верблюдами. Весь этот народ движется, толпится, толкается или предостерегает криками: кавардах, кабардах (берегись)!

В базарах на Востоке, промышленники несмешаны между собою; все роды торговли несоединены один с другим, они отделены и имеют особенные части. Так, есть базар продавцов сукнами, базар оружейников, базар сапожников, портных, пирожников и проч., и этот последний не меньшей важности, чем другие. Персияне, действительно, большие лакомки и едят много сластей. Это разделение базаров, основанное на различии ветвей торговли, дает им весьма живописный вид. Ни что, например, не может быть любопытнее базара, где сложены, без порядка, со всем разнообразием случайности, дамаские сабли Хорассана и дамаскированные пушки Шираза, подле крашенных стрел Туркомании или курдских щитов. Далее, торговцы коврами или испаганским кадоком (Цветная бумажная материя.) раскладывают свои прекрасные седжиадехи (Ковры для молитвы.), о тысячи искусно оттененных красках или, свои длинные куски ситца с большими узорами, представляющими цветы и птиц; здесь проходит улица Гашпас, в которую купцы приходят обедать; обед же их состоит из небольшого количества пилава и нескольких кусков хебаба; рядом, кальянджи приготовляют им трубки, уверяя, что их тамбэки настоящий ширадзи. Эта часть базара не менее прочих живописна: свойственные ей резкие тоны производят действия света и тени, не недостойные палитры Рембранта. Изящные лавки финифтяных дел мастеров составляют удачный контраст с длинным оттенком этого кухонного базара. Тут искусно расставлены, для приманки любителей, прекрасные кальяны из золота, серебра, с голубою и зеленою эмалью, гирляндами из [36] жемчуга и с резными чубуками. За финифтяных дел мастерами следуют живописцы, искусные ремесленники ящиков и каламданов или чернильниц, на которых они изображают, с удивительною точностью и деликатностью отделки, птиц, цветы, арабески или сцены из гаремной жизни. В этой части базара находятся также привлекательные гаинехи, маленькие зеркала, стекло в которых сокрыто под восхитительными рисунками: этою работою Персияне славятся; они производят ее с отчетливостью, искусством и нежностью, делающими эти зеркала совершенными.

В этих галлереях, на известных расстояниях, открываются большие ворота каравансараев. Подобно базарам, каравансараи имеют каждый свою специальность: одни принимают пряности, красильные вещества, другие шелк, бархат или фарфор, стекло, камни, металлы, и проч. Это род гостинницу где останавливаются с своими товарами оптовые купцы, находящие в них магазин и квартиру за умеренную плату. Сюда приходят запасаться мелкие торговцы; здесь фискальные чиновники считают тюки и взимают пошлину с их владельцев.

Базары отворяются и затворяются рано. По солнечном закате, купцы расходятся по домам, где, пока они были заняты своими делами, оставались одни женщины и дети. В продолжение дня, этот род торгового города содержит в себе большую часть народонаселения; здесь встречаются и рассуждают о своих интересах мещане и работники Испагани. Лица же высшего сословия здесь не показываются. Они проходят, окруженные свитою своих феррахов, если тут лежит им дорога, но не останавливаются; иначе они унизили бы свое достоинство. С наступлением ночи базары пустеют, и лавки, крепко запертые, вверяются охранению многочисленных агентов полиции.

На площади Меидан-и-Шаха находятся три самые характеристические памятника восточного города: окруженная с одной [37] стороны базарами, она оканчивается с другой самою лучшею мечетью и самым лучшим дворцом Испагани. Мечеть, как мы сказали, называется, Матшитом-Джумахом или Матшитом-и-Шахом, что значит главная мечеть или царская мечеть. Само собою разумеется, что нельзя составить себе понятия по нашим европейским храмам греческого или готического стиля о персидских мечетях. В этой стране, искусство и тысячи подробностей, составляющих целое в ее архитектурных сооружениях, имеют особенный характер, оригинальные качества, ненаходимые ни в Египте, ни в Константинополе, и начинающиеся лишь по ту сторону Тигра. Ни один зародыш этого персидского искусства не пустил корня на западном берегу этой реки, представляющей в Азии как бы непроницаемую границу, поставленную между двумя природами, между двумя образованностями, совершенно различными: Арабов Каира, потом западных Турок и Арабов Багдада и восточных Персов; образованностью калифов фатимитов с одной стороны, и образованностью калифов аббассидов с другой.

Между образцами священной архитектуры, получившей начало во времена последних, находят принадлежащие к царствованию Гарун-ель-Решида Багдадского, жившего в VIII столетии; но здание, представляющее самый лучший тип этих благочестивых сооружений, бесспорно, есть царская мечеть Испагани. Она находится, как я сказал, на конце Царской площади. Защищенная от толпы продавцов, покупщиков или всадников маленькою стеною, в длину которой идет скамья, она имеет впереди двор, представляющий правильную форму половины пятиугольника. На одной из сторон этого двора возвышается портал между двумя высокими минаретами, голубая эмаль которых теряется в лазури неба. Высокая аркада, украшенная рисунками, обличающими превосходный вкус, служит ему папертью. Гигантская стрелка этой аркады обрисована пуком изящных торсад, покрытых эмалью и идущих вверх, поднимаясь, с основания, из куска алебастра, обточенного в виде большой вазы. Длинные таблицы из голубого фарфора, с написанными на них, белыми буквами, [38] стихами Корана, служат блестящею рамою этому величественному входу. Под этою гигантскою аркадою, кипарисные двери, покрытые украшениями и толстыми серебряными листами, прозрачно вычеканенными, ведут в мечеть.

Над этою дверью укреплена цепь, разделяющаяся, на несколько футов от земли, на два конца, прикрепленные к косякам для того, чтобы не допускать вход животным. Благодаря полезным связям, сделанным мною в Испагани, я имел счастие получить позволение переступить за этот баррьер, остающийся недоступным для каждого христианина. За порогом, столь тщательно оберегаемым от посетителя-профана, находятся сени, куда приходят курить и разговаривать правоверные, только что очистившие свою душу молитвою. Муллы, утомленные продолжительною проповедью, могут почерпать здесь из огромной яшмовой чаши воду, всегда в ней содержимую благочестивыми щедротами какого-либо набожного лица. С этой паперти входишь во внутренний монастырь. Это большой четвероугольный двор, посреди которого находится бассейн для совершения омываний. Аркады, расположенные вокруг площади, заключают в себе кельи и школы; в последних муллы преподают астрономию м соединяют чтение философических стихов Саади с самыми утонченными толкованиями Корана. На одной из сторон этого обширного монастыря стоит таинственное святилище, с находящимся внутри его мерабом или мистическою нишею, к которой должны обращаться мусульмане, чтобы быть в направлении к Мекке, во время своих молитв.

Это место для молитвы оканчивается обширным куполом. Полусвет, располагающий к обращению мыслей к Богу, едва освещает его. Сюда ревностные правоверные приходят проводить по нескольку часов, погруженные в созерцательное благочестие, весьма часто экзалтированное неумеренным употреблением опиума. Высокие стены и толстые пилястры, на которых опирается гигантский купол мечети, покрыты, при основании, яшмою и алебастром и украшены богатой мозаикою. Под куполом поставлена кафедра, [39] трибуна священной проповеди и эмблема понтификального трона, с высоты которого Магомет обнародовал свои законы.

Большая мечеть Испагани была заложена при начале XVII ст. шахом Аббасом, употребившим на построение ее более 50,000 царских туманов или одного с половиною миллиона руб. асс., сумму, огромную для страны, в которой так дешевы работники. В этой столице есть много других мечетей; одни возвышают свои куполы посреди раскрашенных минаретов; другие, более скромные, имеют простые кирпичные своды; но ни одна не равняется богатством и красотою с большой царской мечетью.

Дворец, построенный шахом Аббасом подле мечети, представляет настоящий город. В нем сосредоточено несколько дворцов, киосков, бесчисленное множество жилищ, расположенных одно подле другого, разделенных обширными садами и заключенных в особенную ограду, чрезвычайно пространную. Это великолепное здание владычествует над площадью Меидана всею высотою киоска или обширного портика, имеющего более пятидесяти метров высоты. В верхней части находится сквозная галлерея, легкие колонны которой поддерживают крышу из крашенного и резкого дерева. Отсюда государь мог видеть одним взглядом всю свою столицу и соседнюю местность, на столь далекое расстояние, на какое только мог простираться его взор, останавливаемый лишь ущельями Зендеруда или теряющийся еще далее, в миражах пустыни Иезда.

Главный ход во дворец с площади. Это двери большого размера, из порфира и кедрового дерева, унизанного серебряными гвоздиками. Они называются Алах-капи, то есть высокою дверью или дверью священною. Вступив за царский порог, не находишь более великолепия и пышности, расточаемых некогда и в этом обширном дворце восточною роскошью. Блуждаешь между развалинами, спотыкаешься там и сям об позолоченные обломки и отбитые куски порфира, покрытые пылью разрушения. Между причинами, произведшими такое опустошение, одна произвела повсюду на востоке одно и тоже [40] действие: это отвращение восточных жителей к жилищам своих отцов. Они строются для самих себя, и недостаток средств или неимение искусных художников заставляют их часто убирать свою новую резиденцию украшениями, обобранными в местах, обитаемых их предками. Верные этому обыкновению или этому предрассудку, наследники шаха Аббаса допустили упасть в развалины большей части его дворца. Не столь роскошные, как этот государь, они удовольствовались менее пышными жилищами и удалились в один из киосков этого царского города. Однако, как бы в свидетельство пышности роскошного двора Софи, остается еще посреди этих развалин дворец, в котором жил шах Аббас Великий. Он построен посреди многих садов, называемых за прелестное свое положение Гехт-Беихтом или восьмью раями. Этот киоск состоит из одного здания, заключающего несколько маленьких, изящных и уединенных комнат, которые сообщаются с залою, имеющею не менее тридцати метров в длину на шесть ширины. Эта зала имеет весьма замечательную орнаментацию: стены, окна, двери и потолок в ней все золоченные и покрыты прекрасно исполненными рисунками. Особенно рисунки на дверях отличаются изяществом: на половинках их представлены женщины, танцовщицы в прелестном одеянии, или букеты цветов, артистически расположенные и нарисованные с удивительною нежностию кисти.

Но что еще превосходнее и действительно замечательно в этой царской зале, так это шесть больших картин, в пять метров длины при трех или четырех высоты, представляющие события из истории Персии. Шах Аббас, основатель этой великолепной резиденции, любил сохранять воспоминание о славных эпизодах жизни своих предков. Он и себя не забыл: подле шаха Измаила, сражающегося с Турками, шаха Тамаса, принимающего индейского императора Гумайнена, которому он оказал совершенно царское гостеприимство, виден шах Аббас, разбивающий на голову войско Татар-Узбеков. Другие картины представляют царские праздники. Эта зала была тронная. В нее входили через другую залу, сообщавшуюся с нею двумя прекрасными дверями. Последняя зала [41] также великолепно украшена бесчисленными венецианскими зеркалами и картинами. В ней, с основания до потолка, золото, гипс, лазурь и алебастр соединяются и перемешиваются между собою для очарования глаза. Большой бассейн воды, беспрестанно возобновляемой, находится посредине. Одна из сторон этих царских сеней, расположенная на север, совершенно открыта и выходит на портик, составленный из восемнадцати вызолоченных и представляющих спираль колонн, поддерживающих крышу, под которой, защищенный от солнца, распространяется и беспрепятственно обращается воздух. От этого портика, резиденция шаха Аббаса получила свое имя.

Между редкостями восточного искусства, заключенными в Испагани, мы упомянем еще о другом дворце по имени Амарат-Серпухет, очаровательном убежище, посвященном тайным удовольствиям сына Фета-Али-Шаха и служившем, в наше время, резиденциею правителю Испагани. Все в этом дворце дышит очарованием восточной жизни, как воображали ее и описывают иногда поэты. Входишь в маленький сад, благоухающий душистыми цветами, всегда прекрасными, всегда освеженными приятною росою, рассекаемою фонтаном, никогда неумолкающим. Тут душистая жимолость и роза, прелестная чаша, из которой пьет соловей (Метафора, употребляемая арабскими и персидскими поэтами для обозначения розы.), образуют длинные гирлянды, ниспадающие над алебастром изящных ваз. Прозрачная вода бассейна выливается за края и падает прихотливыми фестонами, смывая гиацинты и туберозы, наполняющие воздух своим благоуханием. Мраморный пол, всегда чистый, всегда свежий, отражает, как в зеркале, лилии и мирты. Воображаешь себя перенесенным какою-либо благодетельною феею в один из очаровательных дворцов арабских сказок. Еще шаг, и находишься посреди фантастических чудес баснословного Востока. Взойдем на эти ступени, поднимем эту изящную занавес; мы входим в комнату, где ослепленные глаза с трудом раскрываются. Дневной свет [42] пропускает лишь несколько слабых лучей сквозь стекла, на которых нарисованы и вырезаны фигуры цветов. Нога ступает без шума по мягкому и богатому ковру. Все в этом очаровательном убежище возбуждает приятные мечтания. Отворяется дверь; вам представляется зала, полуосвещенная голубоватым светом: это самый потаенный приют красоты. Сибарит, основавший это убежище, в котором нега скрывалась для него в тысячи видах, создал самые прелестные творения, придумал самые искусные утонченности наслаждения. В широком бассейне, всегда наполненном чистою и прозрачною водою, купаются шестнадцать мраморных кариатид, групированных по четыре и поддерживающих четыре золотые и стеклянные столбика, по которым скользит приятный свет. На его спокойной поверхности широкие водяные лилии из хрусталя, выбрасывают из своих длинных пестиков фонтаны, брызги которых освежают залу. Повсюду яркие рисунки, прекрасные изваяния, богатая мозаика. Сто зеркал повторяют восхитительные подробности этого чарующего целого. Дворец Амарат-Серпухет новейшей постройки. Он выстроен государем Сеиф-Уд-Довлет-Мизою, сыном Фета-Али-Шаха, получившим в удел правление Испагани. Государь не имел честолюбия соперничать с великолепною пышностью Чехел-Сутуна. У Шахзадека, человека со вкусом и любящего удовольствие, эпикурейца из школы Гафица, родилась мысль о построении небывалого здания и он привел ее в исполнение. Окруженный развалинами Софиев, отвращаясь от зрелища опустошения и бедности, умножавшихся в Персии, он успел забыть их, очаровав взор свой всем, что только искусство и воображение могли произвести самого прелестного и самого изящного. Но сколько поборов уплатили цену удовольствий принца! Вот, что я не узнал и что могут сказать Испаганцы. Лишенный владения, как большая часть принцев его семейства, вследствие политики, принятой Мегеметом-Шахом при восшествии его на трон, Шахзадек живет ныне скромно в Тегеране, мечтая печально о своем восхитительном Амарате.

Вблизи царской ограды, посреди большой аллеи Чар-Баха, [43] стоит еще памятник, о котором следует сказать несколько слов: это последнее здание Софиев, мечеть, сооруженная шахом Султаном-Гуссейном. Скрывая купол свой и изящные минареты в вершинах гордых платан, здание это не назначено исключительно для молитвы. Это то, что Персиане называют медрессехом, то есть школа, в которой муллы воспитывают молодых мирз и толкуют, для религиозного наставления, арабский текст Корана. Большие двери, огражденные по обычаю, цепию, служат входом в медрессех, и вводят посетителя в обширный портик, богато украшенный мозаикою. Напротив, открывается аркада из-за нее виднеются деревья большого сада; по правую и по левую сторону идут жилища мулл. Здесь стоит также торговцы, привлеченные стечением учеников. Их лотки отягчены плодами и огурцами; кувшины с кислым молоком или согуртом соперничают с шербетом, мед, пахучий пилав с шафраном возбуждают аппетит учеников, колеблющихся при виде привлекательных вертелов с хебабом, щедро посыпаемым перцем гашпассами. Рядом кальянджи приготовляют свои лучшие тамбеки и пробуют свои трубки. К этим-то буфетам приходят подкреплять себя студенты. Их хорошо здесь угощают; цены недороги, и прекрасное небо Испагани придаст умеренному их полднику вкус, к которому и я не остался равнодушен. В центре портика поставлена широкая порфировая ваза, наполненная водою; по краям, для желающих пить, расположены медные чашки.

Внутренность медрессеха похожа на внутренности вообще всех мечетей; мы ее описывать не будем; заметим только, что особенная прелесть этой мечети заключается в ее великолепных садах. Повсюду в них жасмины и розы льнут к деревьям, достигают их ветвей и распространяют приятное благоухание. В этом месте, учение есть удовольствие, и молодые Персияне, приходящие сюда, охотно забываются. Оттого эту школу посещают более всех.

Описав памятники Испагани, будем ли мы говорить об ее народонаселении? То, что мы сказали о беспорядках, [44] причиненных лути, достаточно показывает, до какой степени довели жители Испагани столь свойственное восточным народам соединение фатализма и насилия, оцепенения и экзалтации. Весь интерес пребывания в Испагани сосредоточивается в посещении удивительных зданий, воздвигнутых могуществом Софиев и в таком множестве представляющихся путешественнику. Жизнь самих Персов проводится между базарами, мечетями и дворцами. Здесь мы наблюдали их в наше пребывание во второй столице Персии; здесь мы нашли ее прошедшее в самых великолепных формах, и настоящее в наименее печальном виде.

Текст воспроизведен по изданию: Персия. Тегеран и Испагань. (Из путевых записок) // Сын отечества, № 1. 1852

© текст - Розен Е. Ф. 1852
© сетевая версия - Тhietmar. 2022
© OCR - Иванов А. 2022
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Сын отечества. 1852