-

АРТУР ДЕ ГОБИНО

ТРИ ГОДА В АЗИИ

TROIS ANS EN ASIE

Всемирный Путешественник, еженедельное иллюстрированное издание. 1867 г.

Страсть к путешествиям присуща человеку на всех ступенях его развития. Кочует он и в полудиком состоянии, приискивая себе привольных мест для насущного пропитания; странствует он и селянином, на богомолье, на дальние заработки; даже достигнув высокой степени цивилизации, он не успокоивается и путешествует с самыми разнообразными целями. Ни прелести домашнего очага, ни утонченный комфорт иногда не в силах бывают остановить человека от скитальческой жизни по белому свету. Что же однако вызывает в человеке эту неусидчивость, это влечение в новые места, в неведомые страны? Неужели одно желание приятного развлечения, легкого способа убивания времени? Такое объяснение было бы крайне поверхностно и односторонне. Вникая глубже, нельзя не признать, что во всем [88] этом стремлении лежат более широкие, более разумные побуждения. Пытливость ума, жажда самообразования, интерес новых научных открытий — таковы главные причины, подстрекающие любознательность человека и влекущие его в неизвестную даль от видимых благ узкого домашнего очага. Замечательно, что чем образованнее народ, чем он богаче, тем более в нем охотников до всевозможных путешествий, начиная от простого искательства приключений и оканчивая истинно-геройскими предприятиями с высокою целию научных изысканий. Живой пример тому представляет Англия, страна по преимуществу самых отважных и энергических путешественников. Такие имена, как Ливингстон, Барт, Тиндаль, Беккер, известны всему образованному миру, по тем трудам и лишениям, которые были испытаны ими для пользы науки и цивилизации.

Но к какой бы национальности ни принадлежал путешественник, как бы ни были беглы его путевые заметки, в рассказах его всегда найдется много любопытных сведений о нравах, обычаях, общественном устройстве, географическом и статистическом положении различных стран земного шара; словом, о таких предметах, которые всегда будут живо интересовать каждого мало-мальски образованного человека. Потребность и польза в такого рода сочинениях давно уже сознаны в западной Европе, и литература ее весьма богата замечательными произведениями по части разнообразных путешествий, как прежнего, так и новейшего времени.

У нас также являлись более или менее удачные попытки к ознакомлению нашей публики с результатами различных путешествий, издано было на русском языке несколько иностранных сочинений по этому предмету. К такого рода произведениям следует отнести и недавно предпринятый иллюстрированный журнал «Всемирный Путешественник». Значительный успех этого издания, серьезность его направления, несомненная польза, которую можно ожидать от его распространения в кругу наших читателей, заставляют нас сказать о нем несколько подробнее.

Програма «Всемирного Путешественника» главным образом заключается в том, чтобы, при возможной дешевизне, ознакомить массу нашей читающей публики с новейшими литературными произведениями по части путешествий. Для этого [89] предпринятое издание имеет в виду помещать, в еженедельных иллюстрированных выпусках, преимущественно сочинения иностранных путешественников новейшего времени. Впоследствии редакция названного журнала рассчитывает на возможность издать в свет сочинения и наших отечественных путешественников: Крузенштерна, Литке, Головнина и других.

Судя по вышедшим уже выпускам «Всемирного Путешественника», можно с уверенностию сказать, что этот журнал будет одним из лучших между такого рода изданиями на русском языке. Тщательный и интересный подбор статей, прекрасное, легкое изложение их, в особенности же богатство и разнообразие рисунков могут служит тому порукой. Кроме того, из помещенных статей видно, что редакция «Всемирного Путешественника» поставила себе целию, от времени до времени, помещать в своем журнале такие сочинения, которые бы знакомили русских читателей с странами, имеющими для нас современный интерес как в политическом, так и в торговом отношениях. Разумеется, что при этом более придется обратить внимание на подробное описание пограничных с нами азиатских государств, каковы: Персия, среднеазиатские ханства, Китай, Япония.

В первых выпусках, между прочим, уже помещены: описание острова Крита, Японии и Персии.

Для того, чтобы показать читателям, на сколько «Всемирный Путешественник» может удовлетворить серьезному и занимательному чтению, позволяем себе сделать краткие выдержки из очерков Персии, написанных первым секретарем французского посольства, графом де-Гобино, в 1855-1858 годах.

Вот как описывает г. де-Гобино бывшую древнюю столицу Персии — Испагань.

«Испагань в настоящее время в упадке. Вместо 600,000 или 700,000 жителей, составлявших население ее в XVII веке, теперь в ней считается не более 50,000 или 60,000. Вследствие этого, развалины здесь в изобилии, так что целые кварталы состоят из одних обвалившихся домов и базаров, между которыми разгуливают только собаки, неимеющие пристанища. Этот город испытал всевозможные [90] бедствия, начиная с той эпохи, которая уничтожила его прежний блеск. Но, несмотря на такую печальную участь, Испагань и теперь еще чудо своего рода. Это собрание дворцов, называемое Чехар-багом, вероятно, ничего не имеет подобного себе в целом мире. Разве только китайские императорские резиденции, с их обширными садами и множеством построек, имеют некоторое сходство с Чехар-багом. Стиль древнейших памятников Испагани, орнаменты, картины, все носит на себе отпечаток китайского вкуса и напоминает о близких отношениях между Персией и Китаем, возникших вследствие монгольского завоевания и поддерживающихся торговлей. Длинные чинаровые алеи, описанные Шарденом, конечно, много пострадали, но то, что уцелело, свидетельствует о красоте исчезнувшего. В Чехар-баге осталось еще много таких роскошных алей, окруженных с обеих сторон великолепными дворцами, между которыми, местами, находятся огромные басейны. Середина алей вымощена плитами и, как это обыкновенно бывает в персидских садах, возвышается на фут над почвой, покрытой высокой травой и цветами. Путешественник скоро замечает, что это великолепие есть лишь тень прежнего блеска; заметно это и по глубокой тишине, царствующей в алеях, которых теперешнее население города не могло бы и наполнить; по стоячей воде в басейнах, некогда бывших свежими фонтанами; наконец, по развалинам, видневшимся по обеим сторонам главного шоссе. Плиты на шоссе по большей части разбиты или совершенно исчезли. Но, несмотря на это разрушение, в остатках Чехар-бага все еще много великолепия и красоты. Многие из зданий, расположенных вдоль этого бульвара, избегли разрушения и находятся в хорошем состоянии. Такова, например, высшая школа, называемая «школой матери шаха» основанная одной принцесой из дома Сефи. В этом замечательном памятнике сохранились даже каким-то чудом двери, покрытые резной работой из серебра. Эта великолепная работа отличается необыкновенным вкусом и изяществом отделки. Принцеса, по приказанию которой сделана была эта дверь, вознамерилась создать для людей, предавшихся науке и философскому размышлению, убежище, где бы ничто не могло их беспокоить. Она хотела, чтобы роскошная обстановка, удовлетворяя взор, давала душе [91] полную свободу действия и веселила дух. Великолепие двери, ведущей в святилище науки, должно было свидетельствовать о блеске внутреннего помещения школы. В самом деле, внутренность здания, по великолепию, ничуть не уступает наружности. Войдя в дверь, вы очутитесь на площадке, вымощенной плитами и обсаженной высокими деревьями. Далее из открытых сеней вступаешь в обширный квадратный сад, где растут гигантские чинары, окруженные кустарниками роз и жасминов. На конце алей находятся трое колосальных ворот, ведущих в обширные залы. Ворота эти соединяют четыре корпуса, выложенные эмалью и состоящие из бесчисленного множества отдельных комната» наподобие келий. В этих-то комнатах помещали безвозмездно студентов, стекавшихся сюда со всех концов мусульманского мира слушать ученых професоров. Раз в неделю основательница приходила, в сопровождении своих служанок, переменять белье у обитателей школы. Она поставила задачей облегчать им, на сколько было в ее силах, достижение поставленной ими цели, и потому принимала на себя заботу о всех мелочах их обыденной жизни. Школа «матери шаха» — это настоящая ваза из эмали, алмаз среди цветов. Она сохранилась вполне; в ней не обвалился ни один кирпич, и когда подумаешь, что некогда все памятники Испагани были в таком же состоянии, невольно приходишь в восторг от одной мысли о таком блеске и великолепии».

Кроме того, с точки зрения искуства, г. де-Гобино указывает в Испагани на дворец «Сорока колонн» (Чехель-Сутун), как на один из самых древних и самых роскошных. «Дворец этот — говорит автор — интересен в двух отношениях: во-первых, тем, что тут вы видите самый поразительный пример усвоения персиянами китайского вкуса в орнаментировке; во-вторых тем, что в этом здании находятся самые замечательные произведения персидской живописи».

В Чехель-Сутуне, более чем где-либо, можно убедиться, что в деле искуства персияне никогда не были творцами, но за то умели перенимать у других народов все лучшее и соединять заимствованное в такое органическое целое, что, при поверхностном обзоре, оно покажется самобытным произведением. [92]

«Большие стенные фрески, находящиеся в этом дворце и изображающие преимущественно сражения, отличаются, в отношении колорита, неоспоримой красотой. Что же касается групировки фигур, то они совершенно во вкусе старинных французских обой, или, лучше сказать, французские обои рисовались в стиле этих фресок. Но каково бы ни было достоинство произведений живописи, сохранившихся в Чехель-Сутуне, они во всяком случае не лишены интереса, и на них, без сомнения, обратят внимание, когда поймут, до какой степени изучение истории азиатского искуства важно и даже необходимо для понимания истории искуства европейского».

«Испаганцы — по словам автора — хотя и не пользуются такой дурной славой, как ширазцы, но и их репутация далеко неблистательная. Говорят, что испаганская чернь самая испорченная во всем персидском царстве.

«В Испагани, впрочем, есть много людей образованных, богатых купцов, собственников, живущих доходами и нежелающих поступать на государственную службу; есть множество людей, которые ведут тихую, честную жизнь и составляют как бы отражение прежнего блеска древней столицы.

«Вообще хотя Испагань не так красив, как, например, Каир, но очарователен, и если он не имеет того серьезно-величавого вида, каким отличаются города, выстроенные из камня, за то его огромные здания, покрытые эмалью и золотом, его голубые стены, ярко блистающие на солнце, его обширные базары, его чинаровые сады, все это представляет верх прелести и изящества. Испагань могла быть задумана и построена только царями и зодчими, которые дни и ночи проводили в слушании чудных сказок Востока».

Переходя к описанию нынешней столицы Персии — Тегерана — г. де-Гобино говорит, что город этот расположен в ложбине и тянется в длину на большое пространство, среди зелени цветов и развалин древних башень и других зданий. Лабиринт весьма узких и кривых улиц, перерытых посредине канавами и ямами, делает сообщение по ним крайне затруднительным для непривычных; персияне однакожь не испытывают этого неудобства и густыми [93] толпами, пешие и конные, разгуливают по ним с утра до глубокой ночи.

«Некогда, т. е. лет тридцать назад, в столице Персии невозможно было оставаться даже весною. Лихорадка очень скоро схватывала хотевших провести там лето. Воздух был заражен, вода нечиста, и всякий, отправляясь из других городов Персии в эти места, известные своею зловредностию, приготовлялся к верной смерти. Теперь все стало значительно лучше. Город, прежде грязный и состоявший из развалин, стал гораздо чище и пообстроился; в нем появилось много новых, больших и красивых, домов; базары его становятся многочисленны и великолепны. Не более как год тому назад был выстроен новый каравансарай, который можно назвать одним из прекрасных памятников Персии и который может с честию занять место на ряду с самыми изящными зданиями Испагани. Наконец, шах велел выстроить вокруг Зеленого базара, находящегося в центре города, изящные галереи; самая эта площадь, хорошо вымощенная, украшенная большим квадратным басейном, становится еще более замечательною оттого, что на нее выходят ворота крепости, по сторонам которых возвышаются две башенки, покрытые сверху донизу эмалевою мозаикой. Не проходит года, чтобы со всех сторон, внутри и вне города, не возвысились новые прекрасные здания. Развалины всегда будут, потому что без них немыслим персидский город; но почва очищается от мусора, и множество текучей, здоровой воды, которую шах велел провести из гор, значительно способствовало улучшению положения города.

«Персия сама по себе не может однако считаться нездоровой страной. Холера, к несчастию, такой бич, который появляется во всех широтах. Между тем, в Персии она не проникает в горы, а так как горы везде недалеко, то всегда можно избежать холеры, поселившись в них. Правда, лихорадка господствует во всей Азии; она существует в Персии, как и везде. Туземцы заболевают ею так же легко, как и иностранцы, и довольно трудно объяснить себе причину ужасной силы этой болезни. Нужно только заметить, что, как и холера, она излечивается в возвышенных» местах. Но тот, кто раз был болен ею, навсегда [94] сохраняет к ней большое расположение. Разновидности этой болезни очень многочисленны. Между лихорадкой гилянской, от которой умирают после третьего пароксизма, и лихорадками перемежающимися, тянущимися целые годы, существует бесчисленное множество промежуточных форм, которые однако все крайне тягостны. Но все другие болезни здесь очень редки, и между здешним населением можно видеть множество примеров продолжительной жизни.

«Персияне любят перемену места. Даже крестьяне охотно переходят из одной провинции в другую. Достаточно, чтобы сельский житель нашел, что его слишком обременяют поборами, чтобы в один прекрасный вечер он оставил свое место жительства. Деньги он кладет в пояс, жену сажает на осла, а все движимое имущество переносится волом и лошадью.

«Часто встречаешь целые крестьянские семейства, бродящие таким образом по всему государству. Их всегда хорошо принимают новые соседи, которых они себе избирают и которые рады помощи этих рук для возделывания земли, которой всегда слишком много.

«Но эти крестьяне, ищущие, где бы поселиться — только временные путешественники. Существует целый клас людей, для которых постоянная перемена места составляет почти цель жизни. Это — дервиши, которые, не имея большею частию никаких других занятий, не ограничиваются тем, что проходят Персию из конца в конец, а не задумываясь отправляются в Калькуту, в Константинополь, в Каир. Это делается тем легче, что все их путешествия не стоют им ровно ничего. Конечно, между ними есть множество простых бродяг, но иногда попадется и драгоценная жемчужина, и этого достаточно, чтобы придать большую ценность всему класу. Пешком или верхом на осле, кочующий философ отправляется в путешествие, останавливаясь, где ему угодно, на целые месяцы или годы, проезжая через города, не будучи останавливаем никем и ничем; в пустынях он присоединяется к караванам; в местах, где ему кажется, что он не будет нуждаться в защите или покровительстве, он путешествует один, и никто не спрашивает у него, зачем. Везде, где эти люди останавливаются, они рассказывают жителям все, что видели во время [95] своих странствований, а также и заключения, которые они вывели из виденного. Часто они производят сильное впечатление на умы; а так как одним из любимых предметов их разговора служит религия, и так как рассуждения их очень смелы, то, конечно, этим странствующим богословам должно приписать то постоянное движение ересей, которое всегда волнует мусульманский мир, особенно в Персии, и которое беспрерывно оживляет, возбуждает, возобновляет или вносит понятия индейского богословия в среду закона, предписанного кораном.

«Есть еще и другие путешественники, гораздо более достойные внимания, по европейским понятиям: эти проходят восточный мир для приобретения познаний. Они довольно многочисленны; по наружности ничто не отличает их от дервишей, кроме разве того, что они не ходят с непокрытой головой и не носят длинных волос. Они не интересуются богословскими мнениями, не предаются размышлениям о предметах сверхъестественных, а занимаются только изучением нравов проходимых ими земель и редкостей искуства или природы, которые в них можно найти».

Далее автор говорит вообще о современном состоянии Персии.

По его словам, в действительности, персидское государство не существует. Да и каким образом может существовать государство, когда никто о нем не заботится? Население Персии, довольно похожее в этом отношении, как и во многих других, на население древней Римской империи, презирает своих правителей, каковы бы они ни были — хороши или дурны, преданы грабительству или благонамеренны. Неспособное к политической верности или преданности, страстно любящее страну саму по себе, оно не верит никакому средству управлять ею. Поэтому все грабят без стыда и без зазрения совести и пользуются, сколько можно, общественною казною, а администрации на самом деле нет или почти нет. Наблюдение за порядком в городах в довольно хорошем состоянии. Уже в глубокой древности в азиатских городах была известна и повсюду введена превосходная система надзора, состоящая в том, что всякая улица имеет по крайней мере одного ночного сторожа. По ночам никогда не слышно шума; публичных беспорядков тоже не бывает. Но кроме [96] этой стороны администрации все остальные существуют только по имени. Часть городского населения никогда не платит налогов, либо потому, что льготы, основанные на злоупотреблениях и неоправдываемые ничем, кроме долголетнего обычая, придают вид законности мнимому праву; либо потому, что шахское правительство освятило это право необдуманными и незаконными мерами; либо, наконец, потому, что плательщики, не будучи расположены платить, прогоняют сборщиков податей или вовсе не допускают их к себе. Есть целые города, присвоившие себе столь удобное положение, и правители ничего не могли с ними сделать, по недостатку войск, средств или желания. Но здесь никто на это не обращает внимания.

В прежние времена пути сообщения были в Персии в очень хорошем состоянии. Шахи из династии Сассанидов построили, особенно в южных провинциях, великолепные дороги, мосты, каравансераи, и все это в огромном числе. Различные мусульманские династии продолжали держаться той же системы, и до прекращения династии Сефи, в начале прошлого столетия, существующие сооружения тщательно сохранились, а по временам прибавлялись и новые. Но затем все было предано разрушению, все исчезло; в целом государстве нет ни одной дороги. Впрочем, пока продолжается хорошее время года, свойства почвы и постоянная сухость климата позволяют во многих местах обходиться без дорог. Привычка и ловкость делают остальное.

Сохранилось еще несколько мостов, большею частию выстроенных частными лицами. Так как их никогда не починяют, то вошло в обычай беречь их, проезжая по ним только в случае крайней необходимости. Многие даже убеждены, что грешно топтать мосты без надобности. Совестливый человек переходит реку в брод, а караваны никогда не поступают иначе.

Крепостей нет; порядочных арсеналов тоже нет; общественного магазина нет ни одного. «Если рассмотреть поближе личный состав администрации — прибавляет Гобино — то окажется, что она существует только для того, чтобы доставить известной части населения, правда, довольно многочисленной, предлог жить на счет другой части. Войско более занимается грабежами, нежели служит правительству. [97] Впрочем, оно все-таки приносит не мало пользы, потому что во многих случаях способствует поддержанию порядка и, кроме того, дало возможность сначала держать в страхе кочевые племена, а потом и вовсе сломить их могущество».

Любопытна следующая характеристика персидских базаров в Тегеране, Испагани или в Ширазе: «Говор не прекращается целый день под большими арками и сводами, где постоянно теснится толпа, такая пестрая, какую только можно себе вообразить. Купцы сидят на порогах своих лавок, где их товары разложены напоказ с большим искуством, которое мы заимствовали от них и усовершенствовали. Слепые поют; народный рассказчик уселся на дороге и во все горло воет или жалкие, или умилительные, или поучительные слова романа; вот проходят курды, в огромных чалмах, с мрачными и серьезными лицами. Между ними проскользают, как угри, мирзы (писцы), с чернильницею за поясом, жестикулируя словно сумашедшие и хохоча во все горло: при своем быстром ходе, они наталкиваются на вереницу нагруженных товарами мулов, которые, в свою очередь, были остановлены длинным рядом верблюдов, шедших с противоположной стороны. Для толпы вопрос заключается в том, чтобы пройти посреди всего этого сбившегося в кучу народа, и это ей непременно удается. Дервиш, с растрепанными волосами, в красной шапке, на которой цветными шелками вышиты поучительные изречения, полунагой, с топором за спиною, гремя толстою цепью, дружески разговаривает с муллой, с продавцом книг или с токарем, изготовляющим чубук для его кальяна. Тут же проезжает верхом афганский вельможа, за которым следует толпа его клиентов. Вы легко можете узнать жесткие, дикие, бесстрашные лица солдат; их растрепанный вид подтверждает вашу догадку. Синие чалмы на головах, темного цвета одежда, вся в лохмотьях, большие сабли и большие ножи за поясом, длинные ружья и маленькие щиты за плечами, и посреди всей этой толпы вы видите еще кучки женщин. Они бродят по две, по четыре, очень часто и одни, все одинаково закрытые бумажною чадрой, редко шелковой, темно-синего цвета, облекающею их с головы до ног. Лицо тщательно скрыто полосой из белого холста, которая завязывается позади головы, сверх синей чадры, и спереди спадает до земли, делая совершенно невозможным не только [98] видеть, но и угадать черты лица. Квадрат, вышитый ажурным швом и находящийся на высоте глаз, позволяет им очень хорошо видеть и дышать сквозь этот ру-бенд или завязку лица. Под синей чадрой, назначенной преимущественно для закутывания тела от головы до колен, надеваются еще широкие шаровары, в которые заложены юбки; впрочем, они надеваются только для выходов. Таким образом закутанные женщины бредут, таща за собою свои маленькие туфельки без задков, вовсе не грациозно покачиваясь, и усаживаются близ порога лавок разных материй, заставляя купца раскладывать груды холщевых, шелковых, бумажных тканей, споря, сравнивая, не решаясь и наконец, много раз вставая и уходя, ничего не купив (как это водится, впрочем, и во многих других странах), и при всем том они не приподымут даже кончика своего покрывала.

«Между тем как купцы истощают свое красноречие, все свои убеждения, чтобы прельстить эти нерешительные и непостоянные вкусы, городские новости и сплетни переносятся от лавки к лавке. Здесь говорят о политике и порицают новейшую меру правительства или решение, которое оно непременно скоро примет. Там рассказывают то, что случилось в гареме шаха вчера вечером или даже сегодня, или определяют точную степень, до которой дошел раздор такой-то ханум (госпожи) с ее мужем. Скандальная хроника переходит из уст в уста, не стесняясь ничем и преувеличиваясь с часу на час. Занимают и дают в займы деньги. Выкупают платье, бывшее в закладе уже шесть месяцев, и закладывают другое. Ссорятся, произносят угрозы, но не дерутся, кроме очень редких случаев. Шум, крик, смех; стоны и толкотня, потрясающие своды, которые часто не могут устоять против всего этого. Вот характеристика персидских базаров, которые, будучи выстроены из сырых кирпичей, скрепленных грубым цементом, иногда с треском обрушиваются, особенно при приближении весны, давя под собою болтающий люд».

Гобино сообщает много подробностей и о внутреннем быте персиян:

Персияне, необыкновенно скромные в разговорах о своих родственницах, становятся чрезвычайно фамильярны, когда дело идет о женщинах, не принадлежащих к их родству. [99] Тут они не стесняются нисколько, и, слушая их, вы можете подумать, что во всем Иране только и осталось добродетельных женщин, что мать, жена или сестры говорящего. Персиянки очень рано выходят замуж. В семействах, пользующихся довольством, отец требует от жениха за свою дочь 30 томанов, т. е. около 90 рублей — сумма довольно умеренная, да и та большею частию употребляется родителями на приданое невесте. Обыкновенно новобрачные очень молоды: ему лет 15 или 16, ей 10 или 11. Можно бы подумать, что, сочетавшись браком так рано, они не будут иметь достаточной рассудительности, чтобы вести хозяйство; но так как рассудок вообще играет в персидских делах очень незначительную роль, то можно допустить, без слишком большой снисходительности, что наши молодые в этом отношении достигли уже почти всего, чего достигнуть когда-либо: значит, с этой стороны препятствий нет. В высших класах браки заключаются еще в более юном возрасте. Лет 7 или 8 мальчик уже женился, чтобы было кому ухаживать за ним. Жена принадлежит ему по законному праву. Если со временем она перестает ему нравиться, он с нею разводится; следовательно, интерес ее требует, чтобы она старалась уже с ранних лет привязать его к себе посредством благодарности, которая проявляется очень скоро, не составляя однако слишком прочных уз. Довольно редко можно встретить 23 или 24-летнюю женщину, которая бы не была по крайней мере за вторым мужем; часто же число мужей, за которыми она перебывала, гораздо больше, потому что разводы здесь совершаются чрезвычайно легко. Но и браки заключаются с еще большей легкостию, и не только без больших церемоний, но иногда даже на сроки: на год, на шесть месяцев, на три месяца или и меньше. Общественное мнение не уважает этого рода союзов и относится к ним совершенно так же, как отнеслись бы к ним и в Европе. Разница в том, что здесь никакое явление в этом роде не производит скандала: азиятская нравственность порицает только то, что происходит публично, и относится совершенно равнодушно к тому, что скрыто за стенами эндеруна, где позволено все. Необыкновенная легкость заключения и расторжения браков не побуждает никого иметь нескольких жен за раз. Можно сказать, что примеры [100] многоженства редки и даже почти составляют исключения. Если допустить, что многоженство вредит численности народонаселения (чему несколько трудно поверить в виду такого факта, например, что дети Фет-Али-шаха в третьем поколении образовали потомство, состоящее по крайней мере из 5,000 лиц), то все-таки нельзя не признаться, что многоженство не принадлежит к числу причин, уменьшающих население Персии, так как почти с совершенной точностию можно сказать, что оно не существует в этой стране. Случается иногда, что персиянин, переезжая повременим из одного города в другой, имеет по жене во всяком из мест своего жительства, но эти случаи тоже составляют исключения.

«Женщины самым строгим образом заключены в эндеруне, как в монастыре. Это значит, что туда не допускается никто извне, ни одно лицо, не принадлежащее к семейству. Но, с другой стороны, им предоставляется полная свобода выходить из дому с утра до вечера, и даже во многих случаях с вечера до утра. Вот некоторые из предлогов к выходам: во-первых, бани; женщины отправляются туда со служанкой, которая несет под мышкой шкатулку, наполненную необходимыми нарядами и предметами туалета, а возвращаются они оттуда не раньше, как по прошествии четырех или пяти часов; затем визиты, которые они делают одна другой и которые продолжаются, по крайней мере, столько же времени; далее — беспрерывно повторяющиеся приглашения на дни рождения, свадьбы, годовщины, общественные или частные праздники, не считая простых собраний, еще более частых. Наконец, небольшие путешествия по обетам, к недалеким гробницам, находящимся к красивых местностях. Эти обеты женщины исполняют с величайшею точностию и ни за что в мире не согласились бы пропустить случай совершить подобное путешествие. Не нужно забывать, что все персиянки так тщательно закутаны и так сходны между собою своей внешней одеждой, что самый опытный глаз не в состоянии узнать хотя одну из них. Обычай брать себе мужа из посторонних для совершения путешествия в Кербелу или в Мекку, если настоящий муж не может сопровождать свою жену, еще не вывелся в Персии; но, по возвращении, случайный муж снова делается чуждым семейству.

«Наконец, не считая даже приглашений, бани, путешествий [101] на богомолье, визитов, прогулок на базар, и т. д., женщины выходят из дому когда им вздумается, тем более, что и мужчины очень мало сидят дома.

«Женщины полные хозяйки в своих домах, в которых они так мало живут. Приказания их исполняются прислугой обоего пола, а снисходительный обычай допускает, чтобы эндерун был открыт для посетителей, которым не более 18 или 20 лет. Никакая непоследовательность не кажется странной в этой земле, и если обратить внимание персиянина на ту, о которой я только что говорил, то он от всей души засмеется и расскажет вам по этому поводу тысячу забавных анекдотов. Под конец он вам скажет серьезно, что «таков обычай».

«Так как женщины не отвечают за свои действия, то они чрезвычайно вспыльчивы и необузданны. Пророк открыл, что в их способности понимания чего-то недостает, и поспешил вывести из этого заключение, которое они слишком хорошо запомнили, именно: что все их действия не имеют никакого значения. Увлекшись этой идеей, законодатель даже постановил, что самый важный проступок, в котором их обвинят, непременно должен быть доказан четырьмя очевидцами. Это почти равняется безнаказанности. Вообще он был очень снисходителен к прекрасному полу. Персиянки поняли суждение своего пророка в буквальном смысле, и здесь гораздо более мужей, имеющих право сетовать на свою судьбу, нежели угнетенных жен. Они выказывают явное стремление употреблять особенным образом свои туфли; а туфли, как они ни малы, сшиты из очень твердой кожи и под пяткой находится подковка в полдюйма толщиной. Это страшное оружие нередко оставляет плачевные следы на избитом лице несчастного мужа, навлекшего на себя гнев вспылившей жены.

«Часы, которые не проводятся мужчинами на базаре, поглощаются визитами. Как и везде, визиты бывают всякого рода: церемониальные, деловые, требуемые светскими условиями или, наконец, делаемые для собственного удовольствия. Когда хотят посетить кого-нибудь, то большею частию начинают с того, что посылают слугу узнать о здоровья этого лица, и спросить его: можно ли придти, не помешав, в такой-то день и в такой-то час. В случае [102] благоприятного ответа, отправляются в путь и приходят в назначенное время, которое никогда не бывает, да и не может быть, слишком точно определено, по причине употребительного в Персии способа счисления времени. Впрочем, так как время здесь считается ничем, то и опоздать было бы не грех, потому что так делают все. Итак, вы отправляетесь в путь, взяв с собою как можно более прислуги. Перед лошадью идет джелодар, неся на плече вышитую попону; следом за ним идет кальянджи со своим прибором. Таким образом, вы едете шагом через улицы и базары, обмениваясь поклонами со своими знакомыми и раздавая милостыню бедным. Нищие становятся прямо на вашей дороге и подымают оглушительной крик. «Пусть святые, мученики Кербелы, и его высочество пророк и повелитель правоверных (Али) вознесут ваше превосходительство на вершину благополучия и славы!» Если проезжающий христианин, то нищий ни одним словом не упоминает о пророке и его святых, но за то громко призывает благословение Яссы (Иисуса) и Мериэм (Марии) на голову великолепного вельможи, светила христианского мира, который, т. е. вельможа, без сомнения, не откажет в помощи самому ничтожному из своих слуг.

«Наконец вы доезжаете до дверей, у которых должны остановиться, и сходите с лошади. Слуги идут вперед. Вы следуете за ними по разным коридорам, всегда низким и темным, и часто проходите один или два двора, прежде нежели дойдете до самого дома. Если вы отличаетесь высоким положением, то хозяин сам встречает вас у первой двери; в случае равенства положений, он посылает своего сына или одного из своих младших родственников. Тогда происходит первый обмен вежливостей: «как, ваше превосходительство или ваше сиятельство, возымели милосердую мысль посетить это смиренное жилище?» С своей стороны, вы отвечаете, удивляясь избытку почестей, которые вам воздают: «как вы так молостивы, что встречаете подобным образом своего раба! Я в невыразимом смущении. Этот избыток доброты покрывает меня стыдом».

«Разговаривая таким образом, вы доходите до дверей залы, в которую должны войти. В дверях происходит новая борьба вежливости, потому что никто не хочет пройти [103] первым. Хозяин уверяет, что вы у себя, и что все должно вам повиноваться в этом бедном жилище; вы скромно отговариваетесь, клянетесь, что решительно не пройдете первым, и наконец снимаете обувь; хозяин делает то же, и вы входите».

«Обыкновенно вы находите в сборе всех мужчин семейства: они налицо, чтобы принять и занимать вас; все они стоять у стены и при вашем входе низко склоняются, отдавая вам общий поклон, в ответ на ваш. Потом хозяин ведет вас в угол залы, где хочет посадить вас на почетное место, а вы снова отказываетесь, изливаясь в красноречивых уверениях смирения и преданности. Присутствующие, улыбаясь, смотрят на эту любезную борьбу, доказывающую отличное воспитание обоих действующих лиц. Наконец вы садитесь, и хозяин тоже; по просьбе вашей, он делает знак остальным, которые благодарят и тоже садятся. Когда все поместились, вы с любезным видом обращаетесь к хозяину и спрашиваете его: жирен ли, по Божьей милости, его нос? Он вам отвечает: «слава Богу, он жирен, благодаря вашей доброте!» — Слава Богу! повторяете вы.

«Потом вы наклоняетесь к ближайшему вашему соседу, которого особенные права на ваше уважение доказываются занимаемым им местом, и таким же образом справляетесь, в добром ли он здоровье, по милосердию Божию. После ответа его, всегда утвердительного и всегда сопровождаемого словами: «слава Богу и благодаря вашей доброте или вашей милости», вы переходите к третьему, и т. д. Однако вы должны стараться оттенять ваши вопросы таким образом, чтобы показать уменьшение подобострастия по мере того, как вы доходите до членов, сидящих ближе других к дверям. Последних вы уже вовсе не спрашиваете, а ограничиваетесь любезным наклонением головы.

«Эта церемония продолжается довольно долго. Когда она кончена, вы снова обращаетесь к хозяину и не сделаете ошибки (даже напротив), если с самым ласковым видом спросите у него, точно будто не видали его две недели: «жирен ли ваш нос, если Богу угодно?» На это он отвечает тем же тоном: «Он жирен, благодаря Бога, вследствие вашего милосердия». [104]

«Изысканно-вежливые люди обыкновенно повторяют тот же вопрос по три и по четыре раза.

«Наконец, когда совершенно истощится этот предмет, наступает минута молчания, которую прерывает хозяин, общим замечанием, что достойно удивления, как погода, бывшая вчера посредственною, внезапно сделалась великолепной, что он может приписать только изумительному счастию вашего превосходительства. Присутствующие не преминут обратить внимание на глубокую справедливость этого замечания, и всегда кто-нибудь найдется сказать, что превосходное делает превосходным все, что его окружает или к нему приближается; что человек, обладающий высокими совершенствами, должен быть также окружен вполне совершенными предметами, и что вовсе неудивительно, если везде, где ваше превосходительство изволите показываться, сейчас же воцаряются полное равновесие и высшая степень добра. Это предположение вызывает еще более комплиментов и в самых только редких случаях не подтверждается изречением какого-нибудь поэта.

«Можно излиться в выражениях смирения — в этом не будет никакой беды — но гораздо лучше возразить, что погода в действительности изменилась к лучшему именно в то самое время, когда хозяин принял ваше предложение посетить его, и что, значит, здесь проявляется влияние не вашего счастия, а его — это тем яснее видно, что, садясь на лошадь, вы были немного нездоровы, но едва увидели его, как мгновенно почувствовали себя в отличном состоянии. Потом, как только утихнут шумные выражения одобрения по поводу оборота, который вы придали разговору, вы рассказываете анекдот, всегда доводящий счастливое расположение публики до высочайшей степени. Хозяин с благодарностию пожимает вашу руку, вы с нежностию жмете обе руки его, и затем подаются: кальян, чай, кофе, разные шербеты и т. д.

«Я не намерен — говорит автор — особенно выхвалять этот преувеличенный способ выказывать вежливость — но мне всегда казалось, что персияне, при своем остроумии, умели с большою легкостию придавать всем этим комплиментам, слишком уж высокопарным, едва заметный оттенок шутливости; что повременим посреди громких фраз слышались выходки и слова, не лишенные тонкого значения и [105] приятности; что, занимаясь утонченными рассуждениями о нелепостях, иные наталкивались на мысли очень остроумные; что, наконец, когда обстоятельства или свойства людей, с которыми приходится говорить, делают невозможным путный разговор, разглагольствования в конце концов все-таки менее плоски, более оживлены и более веселы, нежели наши так называемые разговоры о дожде и о хорошей погоде, хотя в сущности сюжет тот же.

«Следует заметить, что между людьми, которым нужно сказать что-нибудь друг другу, формулы значительно сокращаются; однако же чрезвычайная, утонченная вежливость соблюдается всегда, даже самыми короткими друзьями, и это во всех класах общества. Так я видел носильщиков и крестьян, говоривших между собою с изысканной вежливостию, которая нам показалась бы странной. Только кочевые племена не придерживаются принятых правил; поэтому таджики и считают их людьми грубыми и недостойными жить.

«У персиян есть особенное пристрастие, доходящее до сумасбродства и несколько сходное с любовию к живописи: это-пристрастие к красивым образцам калиграфского искуства. Иногда платят по пятисот франков и более за одну строчку, написанную рукой старинного мастера.

«Песни здесь в большом ходу, но они непременно должны быть новыми; последние сделавшиеся известными имеют преимущество перед другими. Многие из них сатирического, а иногда и политического содержания; из тех же, в которых говорится только о прелестях любви и вина, очень многие сложены высокими лицами. Шах, его мать и обитательницы эндеруна постоянно занимаются сочинением песен; потом они разносятся по другим эндерунам, попадают и на базар.

«Во всех улицах можно встретить бродячих рассказчиков. Прежде они главнейшим образом собирались в кофейнях, подобно тому как это водится в Турции; но кофейни, составлявшие в Персии нововведение, запрещены Эмир-Низамом, за то, что в них слишком много говорили о политике и делали опозицию. С тех пор они не возобновлялись. На довольно обширной площади, близ Зеленого базара, выстроен род досчатого балагана, открытого со всех сторон; на расположенных амфитеатром ступеньках, [106] устроенных внутри его, могут поместиться, усевшись на пятках, двести или триста человек; в глубине балагана возвышается эстрада. Там-то с утра до вечера постоянно сменяются и рассказчики, и слушатели. Тысяча и одна ночь считаются класическим сборником, очень хорошим, но несколько устарелым. Им предпочитают Тайны Гаамы, обширную колекцию, состоящую из семи томов in folio, наполненных самыми пестрыми рассказами, которые однако все направлены к вящшей славе имамов. Из этого источника по преимуществу черпаются рассказы. Но публика тоже очень любит и забавные анекдоты, остроумные слова, рассказы, в которых говорится что-нибудь дурное о муллах или о женщинах; все это бывает перемешано со стихами, а иногда и с пением. Народ проводит большую часть дня слушая эти повествования, которые обходятся праздным не дорого, если только обходятся им во что-нибудь. Однако привлекательность простых рассказов, как бы она ни была велика, совершенно бледнеет перед прелестью театральных представлений, с которою ничто не может сравниться. Это мономания всего народа: мужчины, женщины и дети одинаково подвержены этому увлечению; спектакль приводит в движение весь город. Во всех кварталах и на всех площадях существует род навеса, более или менее обширного и назначенного для этой цели. Там помещаются некоторые из действующих лиц драмы; но действие происходит на самой площади, на одном уровне с зрителями. Женщины собраны в кучу по одной стороне, мужчины по другой, хотя впрочем обе половины публики не особенно тщательно разделены. Зрелище всегда представляет драму, заимствованную из исторической жизни персиян, какой-нибудь случай преследования их халифами из династии аббассидов. Знаменитейшая из пьес та. которую представляют в месяце могарреме, и которой сюжет — смерть сыновей Али и их семейства, в равнинах Кербелы. Декламация продолжается десять дней, по три или по четыре часа ежедневно. Это — лирические отрывки, часто очень поэтические и трогательные, собранные в одно целое и произносимые с большим жаром. В них не боятся длиннот: персиянам никогда не кажется слишком подробным описание страданий, мучительного беспокойства, страха их святых любимцев. Все собрание [107] рыдает наперерыв друг перед другом и испускает вопли отчаяния. У большей части публики выражения горести искренни, потому что действительно трудно не быть тронутым — и я видел европейцев, которыми овладевала грусть — но у некоторых все это очевидно притворно, хотя они и вопят едва ли не громче других.

«От времени до времени, мулла, сидящий насупротив толпы, на высоком седалище, возвышает голос, чтобы лучше дать ей понять, сколько страдали имамы. Он входит в подробности их мучений, перефразирует драму, проклинает халифов-угнетателей и запевает молитву. Тотчас же слушатели, в особенности женщины, начинают сильно и в такт колотить себя в грудь, распевая при этом нечто в роте акафиста, и беспрестанно повторяя с яростными криками: «Гуссейн, Гассан!» По окончании антракта, пьеса снова начинается. Хотя сюжет ее все тот же много лет сряду, однако в ней всякий раз делают какие-нибудь изменения: обыкновенно развивают и распространяют самые патетические места. Замечательно, что актеры, исполняющие гнусные роли, заливаются слезами не хуже зрителей, при мысли о своем собственном злодействе. Я видел, как один из них исполнял отвратительную роль халифа Иезида и был в таком негодовании против самого себя, что, произнося самые жестокие угрозы против Гассана и Гуссейна, плакал навзрыд и едва мог говорить, что доводило умиление толпы до высочайшей степени. Я не знаю, исполняют ли эти люди свои роли по принципам строгой критики, но невозможно отрицать, что на публику они производят впечатление, которым не могут похвалиться наши самые лучшие трагические произведения. Это театр, понятый отчасти так, как его понимали древние греки».

Интересующиеся кровавой драмой, разыгрывающейся на острове Крите, могут найти о ней весьма любопытные сведения, помещенные во втором выпуске «Всемирного Путешественника». К статье этой приложены рисунки знаменитого своей геройской защитой Аркадионского монастыря и портреты настоятеля его отца Гавриила и главнейших предводителей последнего критского восстания, каковы: полковник Коронеос, Иван Зимбракакис, Дмитрий Петропаулаки, Ангеликарос, Орлов. Вероятно, читатели встретили бы с живым [108] интересом статьи и о других областях Турции, помещенных новейшими путешественниками.

Было бы желательно, чтобы к каждой отдельной статье «Путешественника» прилагались географические карточки описываемых местностей, в роде тех, какие имеются уже при очерках острова Крита, Японии, путешествии Беккера к источникам Нила и других. Такие карты значительно облегчают как самое чтение текста, так и в особенности изучение малоизвестных стран, описание которых входит в состав «Всемирного Путешественника».

Текст воспроизведен по изданию: Всемирный путешественник, еженедельное иллюстрированное издание, 1867 г. // Военный сборник, № 10. 1867.