-

ГАМАЗОВ М. А.

ПИСЬМА С БЕРЕГОВ ПЕРСИДСКОГО ЗАЛИВА

К РЕДАКТОРУ СОВРЕМЕННИКА.

Письмо первое.

Мунгере — кочевье в Лористанских горах. Июль 1850 г.

Исполняю обещание, данное вам. Охота писать, время свободное, силы, обновленные благорастворенным воздухом, обратили лень мою в бегство; нет более отговорок, слушайте, пока но заснете. [22]

Пишу к вам из глухой трущобы Лористанских гор, диких, едва доступных, населенных разбойничьими племенами и почти незнакомых европейцам. Долго знал я Азию по одним цветущим берегам Босфора, Мраморного в Средиземного морей; наконец судьба меня так глубоко и так плотно в нее втиснула, что, кажется, как будто неутомимая мысль сама с трудом пробегает огромное пространство, нас разделяющее. Шутка ли от Финского залива прыгнуть к Персидскому! Желаю тебе и во сне не видеть подобных salto mortale. За дверьми у меня, на юг, далеко протянулась Индия; на восток холмится Персия; на западе стелется степь Аравийская, беспредельная, разумеется, как океан, плоская как бильярд, и над головами щетинится недоступными высотами та самая граница, унизанная буйными кочевыми племенами, не утратившими ни на волос своей зверской дикости со времен Ксенофонта и Александра Македонского, та полоса, вдоль которой приходится нам ковылять вплоть до самого Арарата. Но еслиб вы могли видеть настоящее кочевье наше, вы бы издали приняли нас за стадо баранов, прилегших отдохнуть под навесы зеленых ветвей.

Я обещал рассказать вам про поездку нашу по развалинам Персеполиса.

От пресловутого арабского города Мохаммеры, под стенами которого (неприступными от гниющих луж, и грозными потому, что грозят разрушением) мы месяца уже три стояли лагерем, отходил в апреле этого года в Бендер-Бушир бриг Ост-Индской Компании Кляйв (the-Clive). Мы воспользовались этим случаем и свободным временем, чтобы взглянуть на диковины Персеполиса и на поэзию Шираза. Перед отъездом я присел снова за Морье и за других путешественников, желая ознакомиться повнимательнее с дорогою, нам предстоявшею, с климатом страны и с предметами в ней замечательными; и о стране и о дороге набрался я таких страстей и таких ужасов, что Шираз казался мне мохаммедовым раем, которого нельзя иначе достигнуть, как перейдя через мост Сырат, заостренный сверху, как лезвие ятагана, или еще того хуже. По словам чудака Морье (см. его описание второго Путешествия по Персии), можно подумать, что во всей Персия одно только порядочное дерево: против Караван-сарая, где протекает ручеек Рукнабад, воспетый Хафизом, и все путешественники с ним заодно описывают гористую дорогу между Буширом и Ширазом, как одну из труднейших, опаснейших и скучнейших в свете. Я нашел даже рисунок ужаснейшего из этих подъемов (см. Persia J. Fraser) — волосы [23] дыбом становятся, гладя на это изображение. От разговоров же с персиянами за глаза влюбляешься в этот край. Правда, говорили они мне, дорога трудна, но зато в трех-четырех часах за Бушаром бесплодная степь исчезает и уступает место лугам, покрытым роскошною зеленью и миллионами разнородных цветов; чудная растительность, холодные ключи! Кому верить? Но в рассказах своих, путешественники и персияне одного поля ягода. Поживем, увидим; а между тем по коже подирает. Не менее сухопутной дороги страшило меня плаванье по Персидскому заливу; но жребий брошен, вещи снесены на берег? красный сигнальный флаг развевается на бушприте и зовет в путь. Прощай, очаровательная Мохаммера!

Мы были не одни случайными пассажирами на бриге: три английских путешественника, которых если вы встречали пришлым летом на петербургских улицах, то сейчас же узнаете по моему описанию: двое из них — одному 23, а другому 20 лет — братья одной из богатейших ирландских фамилий; третий — духовная особа, лет 37; младший из братьев без рук и без ног от рождении. Я уже сходился с ними года три тому назад на пароходах, плыв из Афин в Константинополь; они тогда разъезжали с матерью и сестрою, миловидною Miss. В этот раз они предприняли поездку в Индию, а если можно будет и в Китай. В этом-то обществе очутились мы 1-го апреля, часа в три пополудни, на палубе Кляйва, шевелившего не на шутку парусами и гипилем, и я благословлял судьбу за это обстоятельство, потому что все трое славные товарищи; а в путешествиях этого рода лишний хороший товарищ — вещь вовсе не лишняя.

Комодор — человек, лет сорока пяти — добрый, веселый и обходительный, оказался и большим хлебосолом. Он принял нас очень радушно и тут же извинялся, что оставляет нас на время одних, отправляясь командовать. Моряк бы удивился, прочитав последние строки: комодор слишком важный чин, чтобы командовать в особенности таким простым маневром, когда ни один командир судна, как бы оно мелко ни было, не делает этого, предоставляя, по морским законам, команду старшему по себе офицеру. Но надо заметить, что Ост-Индская Компания, повидимому, небогата хорошими и опытными офицерами, как ни сыплет деньгами. На четырех судах дистанций Персидского залива, с которыми мы ознакомились, мы только различили трех-четырех офицеров, показавшихся нам добрыми моряками; прочие все молодежь, от 16 до 22 лет, по видимому, едва знающая свое дело. А знаете ли, сколько им платят? Комодор, а их [24] трое у Компании, получает на дистанции Персидского залива, куда они командируются на три года, 75,000 рублей в год; старший офицер 10,000, мичмана по 2,000, матросы от 500 до 600 рублей в год! Но и то сказать: разрушительный климат Индии слишком не заманчив для охотников, и одна крайняя нужда или неспособность загоняет белокурую молодежь Англия под это раскаленное небо, на службу тяжкую, скучную, опасную. Я видел между ними детей лучших фамилий Англии. К несчастию, ни один из них и не думает бороться с пагубным влиянием климата воздержанием в пище и переменою привычек; напротив — скука ли, или вообще лишения, развивают в них аппетит; аппетит распаляет жажду, а все вместе расстроивает непременно желудки, порождает болезнь печени, и так далее. Все, что природа ни производит жгучего и пряного, занимает первое место на кухне индейского офицера; нет блюда, которое бы не было им засыпано, пересыпано; а блюд этих бездна, не считая тысячи солений, маринадов, — и все на перце. Есть у них, между прочим, одно любимое блюдо, без которого им обед не в обед. Утром и вечером, в конце стола, подается отваренный рис и к нему соус из какого бы то ни было мяса, или даже раков, рыбы или, просто, твердых яиц, облитый жгучим составом, называемым кери (curry), и к этой-то смеси с рисом прибавляют еще раскаленных пикльсов и пламенного состава четни. Надо отдать справедливость этому блюду: оно превосходно... когда к нему привыкнешь. Стол накрывается два раза в день: в девять часов утра и в восемь вечера, в после полудня редкий не ест лонча или тифина, как называют там полуденную закуску. Херес, портвейн и крепкое пиво заливают обильною струею эту кашу; многие доходят до 12 и до 15 бутылок в день одного пива! Через три года, по приезде в Индию, у юного Джон-Буля начинает рости брюхо, краснеть нос, болеть печенка, не варить желудок; некоторые из них не могут подняться утром с кровати, не могут ни есть, ни ходить, не проглотив предварительно пилюли каломели; я сам знал таких. Кстати, скажу несколько слов о роде их службы на дистанции Персидского залива:

Южнейшие точки этой дистанции, на западном берегу — Маскат, ва восточном — Басадор, на острове Хишме, что против Бендер-Абаса; северные же, на западном — Бахрейновы острова, и немного выше, на восточном — Бендер-Бушир. Должность эскадры состоит в том, чтобы уничтожать пиратство, в чем они почти совершенно успели; искоренять торг невольниками, в чем они не [25] успели вовсе; мирить беспрерывно враждующих между собой шейхов прибрежных племен, наказывать буйных и награждать покорных. Три судна: бриг, шлуп и шхуна, из которых состоит эта эскадра, постоянно по очереди крейсируют вдоль берегов, присутствуют в сентябре при ловле жемчуга в Бахрейновых островах, куда для этого слетаются иногда до пятисот арабских лодок, и где не обходится без сильных схваток между водолазами. Резидент компании, живущий в Бушире, раз в год объезжает на бриге дистанцию, слушает жалобы, разбирает тяжбы, присуждает наказания, раздает подарки, состоящие из телескопов, оружия, часов и проч. Прежде резиденция была в Басадоре, но страшные лихорадки выгнали ее оттуда; и, оставив там пост из несколько индейцев, регулярных солдат Компании и одного фельдшера, она переселилась в Бушир, где хоть климат и здоров, но жар также невыносим, как и в Басадоре. В продолжении семи месяцев, парит так на Персидском заливе, как в бане на полке; а что может быть ужаснее плаванья в море при жаре, иногда доходящем 140° Фарнгейта под палубой! Берега всей этой дистанции — голый песок, без всякой растительности, и только где-где увидишь вдоль их одну пальму; население состоит из бедных, жалких, грязных арабских выродков, из которых если не все разбойники, то ужь наверное все до одного плуты.

Вытянувшись из канала Хаффар, на берегу которого развалилась красавица Мохаммера, посреди пальмовых рощ, песку, грязи и тысячи канавок, потекли мы вниз по Шат-эль-арабу с легким напором ветра. При этом удалось нам сесть на медь; но после небольших усилий бриг был стащен с илистого дна, и мы продолжали шествие до солнечного заката. С сумерками брошен был якорь, потому что большому судну ночью неловко изворачиваться между отмелей реки.

Стол уставлен по края всевозможными блюдами, по обычаю англичан; зовут кушать. За столом прислуживают босые и нечесаные ласкари, индейские португальцы, на тоненьких ножках и каштанового цвета. Сейчас после супа подают тарелки с двойным дном, полным кипятку: это непременное условие индейских обедов; и начинают дуэты приглашений выпить вместе рюмку вина.

— Угодно вам мне сделать честь (или удовольствие) выпить со мной рюмку вина или стакан пива?

И всякий раз оба джентльмена, т. е. приглашающий и приглашаемый, должны подлить в рюмку свежего, посмотреть друг на [26] друга, взявши ее в руки, кивнут головою, с сопровождением улыбки, или, просто, не моргая глазом, смотря по степени знакомства, и потом отпить или выпить до дна, смотра по потребности — шутовский обычай, почти вовсе оставленный в Англии, но процветающий во всей силе в индейском обществе. Сначала выходят на сцену херес и клерет, как англичане неизвестно почему величают бордо; к половине стола является пиво; а в конце, теже и порто; и вся эта батарея распускается не ранее как чрез час, по крайней мере, после фруктов, и разумеется стоит не праздною. Комодор очень любезный человек и охотник говорить вообще и рассказывать анекдоты в особенности; три путешественника тоже не молчаливый народ, и потому беседа наша была шумная и нескучная. Но надо видеть, как безрукий джентльмен управлять вилкой, ножем, ложкой и особенно рюмкой! Для меня уже это было не новое; но в первый раз на эта маневры нельзя смотреть без удивления.

На другой день мы подошли к форватеру и опять бросили якорь. На следующее утро нам приходилось выйти в открытое море; это мы могли сделать только в таком случае если при утреннем приливе подует попутные и довольно свежий ветер: причина этому высокие отмели, идущие от берегов далеко в море (милей на сорок), и мелководья форватера; кроме того, в трех местах есть гряды, на которых при полноводье только-только достаточно воды, чтобы проскользнуть в море, при свежем ветре; а этого условия, несуществующего для арабских лодок, большие суда ожидают иногда по нескольку дней, что, к горю, случилось и с нами. Подвинувшись, на третий день, от вечерней стоянки милей на двадцать к морю, когда уже оба берега почти ушли из глаз, ветер упал, и мы, с сокрушенным сердцем, должны были бросить якорь и надежду к движению на целые сутки. Три дня стояли мы неподвижно на этом месте как прикованные, три дня убийственного томления, под сильным противным ветром. Только четыре якоря могли удержать бриг в равновесии, неподвижно; и на третий день выдержали мы в этом положении жестокие шквал; он продолжался несколько часов и смущал но временам самого комодора. Наконец он снял с брига верхние снасти и уверял нас, что арабское суденышко, которого парус барахтался вдали в кипевших волнах, рисуясь на темно-буром поле громовых туч, непременно будет разбито. Но оно, через несколько минут после того, пронеслось вихрем саженях в пяти от брига, накренись молодецки, я скрылось в черной дали. Кормчий как истукан сидел у руля на корточках, [27] устремив даль глава свои; два черных атлета, в пестрых чалмах, с распущенными по ветру концами их, с открытою грудью, стоили неподвижно, держась за снасти, и глядели на нас оскалив белые зубы. Свист ветра заглушил несколько слов, размененных ими с нашими шкиперами... Нет, несмотря, на всю эту поэзию, я решительно не рожден быть моряком и возглашаю вместе с персидским поэтом: «Коли ищешь безопасности, то она на берегу». Но что всего было мучительнее — это попытки шкипера-араба сниматься каждый день во время полноводья, в надежде, что ветер вдруг подует нам в спину и мы прошмыгнем. Напрасно по нескольку часов сряду бородатые моряки, налегая широкою грудью на рычага штиля, с ужасными усилиями подымали тяжелые якоря. Напрасно старались помогать им своими звуками две скрыпки, на которых наяривали упомянутые мною, два босые, растрепанные ласкари, нарочно для этого нанятые комодором. Напрасно юлили и кувыркались люди в такелаже и качалась на реях, лежа на них животом и растопырив босые ноги на воздухе; напрасно басил изо всей силы комодор, гнусили лейтенанты, пищали мичмана, раздавали с свистки... Только что якорь показывался из воды, бррр, — цепь с громом катилась назад и якорь снова на дне, и мы снова со вздохом располагались в каюте, посмотрев друг на друга весьма значительным образом. Время тянулось. Развлекал нас один залетный воробей, ловивший очень ловко наших мух в полу бортике... Наконец на четвертые сутки двинулись мы в путь и уже более не останавливались до самого Бушире; но шквал развел такую зыбь но морю, что во все остальное время качка не унималась ни на минуту; в ночь никто из вас но мог заснуть, скользя то и дело с одного борда к другому, вместе с мебелью, при стуке бившейся посуды, шуме моря и вое борзых комодора. К тому же прерогатый козел, за которым некому было смотреть посреди этой сумятицы, беспрестанно толкал рогами лежавших на полу. Когда мы вышли утром на палубу, остров Харгь уже оставался за нами. Этот остров, где спасалась резиденция во время ужасной чумы 1832 года, и где некогда процветала резиденция португальцев, слывет, благодаря произношению компанейцев, Караком; он снабжает шкиперами без исключения все суда, пробегающие Персидский заилив и даже до Индейского океана.

Когда, несколько лет тому назад, я на пароходе, в первый раз, подходил к Александрии, то плоский берег ее навел на меня тоску; но чем ближе мы подвигались к этой летней столице Египта, тем более исчезало однообразие картины, тем веселее, тем [28] приветнее она на нас глядела: дворец паши подымался все выше и выше; в строениях проявлялись жизнь и игра, и над ними, там, как пук стрел подымались мачты консульских местопребываний; тут зеленели купы пальм, увы! тогда имевших для меня всю прелесть, все очарование новизны. К тому же оживление порта: сотни мелких арабских лодок, на своих изорванных парусишках, весело покачиваясь и гомозясь посреди волн и при гортанном крике полунагих лодочников, летели к нам со всех сторон, как старые друзья бегут обнять возвратившегося друга. Вид мачт и пароходных труб, далекий гул движения на карантинной пристани и сверх всего особенно прелестный лазоревые цвет форватера, — все это вместе мигом разогнало тучку, налетевшую мне на душу. Вид Бушира, открывшийся нам издали, напомнил мне немного первое впечатление, сделанное на меня Александрией: тот же плоский берег, тот же жолтый цвет; но я не поддавался ему, надеясь, что по мере приближения к порту картина озарится новым светом. Напрасно, в этот раз: чем ближе мы подвигались к берегу, тем картина казалась угрюмее. Одно, что мирило с нею, это довольно близкая цепь гор, выглядывавшая на нас из за города. Утомленным плоскою степью, по которой катилось мы более года от самой подошвы Тавра до Персидского залива, нам отраден был вид этих гор, суливших и прохладу, и разнообразие, и цветущую, живую природу. Жалкий, жалкий Бушир, чахлый, со впалою грудью, со смертью на лице! Ни малейший звук не доходят до нас, никакого движения, ни одной мачты, ни одного суденышка; но мы еще далеко; остается пять миль, быть может, ближе... но цепь гремит; мы на якоре... что же это? По причине мелководья, большие суда не могут итти далее. Очень весело! Вот, вот вдали показался парус. Тяжело подвигался к нам косолапый буширокий барказ, как бы нехотя бороздя воду, и наконец привалил; двадцать-пять минут шли мы на ней от брига до берега. Человек тридцать какого-то бесхарактерного сброда и в том числе половина полунагих ребятишек безмолвно торчали на пристани в ожидании нас. Никакого оживления, никакой мысли на лицах! Одним словом, со стороны моря, первый портовой город Персия производит грустное впечатление. Про него Фонтанье сказал все, что только можно сказать о нем. Тот же шейх Нар, которого он застал там лет пятнадцать тому назад, владеет Буширом; резиденция Ост-Индийской компании играет там ту же роль, как и в его время; порт также спит; на улицах также много гадких собак и также мало женщин; у жителей также болят глаза от песку и солнечного отражения; тот же [29] дом резиденции и теже забавные сипахи в красных мундирах стоят на часах у ворот и у всех дверей его. Город не имеет ни одного замечательного строения; несколько четырех угольных башенок, называемых бадгирами, над домами богатевших жителей, армян и персиян, с продольными прорезами для водворения в дом воздуха, составляют всю особенность городской картины» Растительность страны самая жалкая, по недостатку воды, которую привозят из колодцев, отстоящих от города на три и на пять часов; кой-где тоскливо выглядывают из за жолтых стен тощие, приземистые растения, да шевелятся зеленые опахалы пальм-недоростков. Частые ряды, криво-косо слепленных каменных строений пересекаются шалашами, сплоченными из пальмовых ветвей, под которыми гнездится бедная часть народонаселения, в лохмотьях, три четверти нагая, посреди грязи, пыли, домашнего скота. Нет ни одной порядочной мечети; ни один купол, ни один минарет, к которым так приучили меня мусульманские города, и которые так их красят, не возвышаются над этою бессмысленною грудою строений. Базары тощи и печальны на вид; но хорошего товару в них много, потому что Бушир складочное место торговли Персии с Индией. Жители — полуарабы, полуперсияне. С восточной стороны город обнесен хорошо поддержанною цельною стеною, чего я до сих пор не видел ни в одном мусульманском городе; и это потому, что город постоянно в осадном положении: шейх Нар-хан, владетель всей равнины, окружающей Бушар с трех сторон и называемой потому Дештистанам, живет в давнишней вражде с тенгистанцами, жителями теснин соседних гор. Бакьер-хан, владетель Тенгистана, делает частые попытки против самого Бушира; но, благодаря принятым мерам, с помощью вероятно своих покровителей, шейх хорошо отстаивает город, и война большею частью ограничивается стычками небольших партий тенгистанцев с дештистанцами, иногда под самыми стенами Бушира, так что англичане с крепостных парапетов, как с амфитеатра, присутствуют по временам при этих кровавых турнирах, впрочем не имеющих никогда важных последствий: несколько раненых, два-три убитых, и актеры расходятся, оставляя поприще более мирным картинам. С восточной стороны, благодаря этой стене с красивыми воротами, вид города сносен; зато за стеною тянется до самых гор раввина, не пересеченная никаким строением, никаким пятнышком, если не считать несколько пальмовых рощиц, названных садами.

Мы простились с Буширом на четвертый день нашего там [30] пребывания и отправилась далее. Ничто не радовало глаз ваших во время этого пятичасового пути, кроме тех же гор, приветно нам улыбавшихся и вы роптавших во мере вашего приближения. Мы остановились на ночь в месте, называемом Чогодек. Все та же степь кругом: пять-шесть колодцев пресной воды, две-три пальмы, под сенью которых торчат три жалких домишка, служащие летними дачами резиденту, комодору и доктору резиденции. Жарко было в тот день, стремена жгли ноги, а я еще был нездоров; и потому можете себе представить, с каким наслаждением нырнул я в свою палатку.

На другой день, перейдя четыре часа, мы сделали привал под приземистыми пальмами Исабенда, жалкой деревушки, почти утонувшей в зыбучем песке, и оттуда, по пятичасовом переезде, вошли в городок Бурузджун. Утомленные девятичасовым переходом, мы с большим удовольствием расположились на крыше высокого гостиного дома, куда привел нас молодой хан, правитель города, выехавший к вам на встречу.

Итак, вот уже мы сделали четырнадцать часов от Кушира, и я напрасно искал по всей дороге той роскошной муравы, усеянной миллионами цветов, о которых с таким одушевлением и так утвердительно говорили вам в Моххамере персияне. Мы ничего не видали кроме голой, жолтой степи; там и сям несколько пальм; справа, уже очень близко подступившие к дороге, голые каменные скалы первых возвышенностей...

Хан присел к нам на ковер без церемонии и с ним, как водится, три-четыре человека его домашних; поодаль стояли его люди, с разинутыми ртами. Когда мы напились чаю, хан попросил вина: подали хересу. Вино ему так понравилось, что он, не проведя с нами и получасу, принялся нам выражать свои чувства, по обычаю персиян. «Как я вас люблю! Какие вы прекрасные, умные люди! Русские храбры, великодушны, скромны; не то, что другие. Право — говорил он, как бы смеясь, своим домашним и осушая вторую рюмку виня — право, я готов принять их веру». Наговорив вам с три короба любезностей и расспросив, сколько в России войска, и как далеко до нее, — два вопроса, без которых беседы ниши с персиянами никогда не обходятся, и наконец... выпросив у нас две бутылки вена, на лекарство больной матери, он ушел, к общему нашему удовольствию и в ту самую минуту, когда уже мы собирались без церемонии попросить его дать нам с дороги покой.

Семь часов шли мы на другой день до деревни Далеки, расположенной при входе в горы, тогда как на запад от нее обширный [31] пальмовый лес а за ним — безграничная степь. Это самая жаркая станция в этой полосе: у нас в палатках было тридцать пять градусов; а заметьте, что это было в первых числах апреля. Жаркий ветер дул на нас с юга и заметал вас песком; все предметы, в том числе и белье постелей, были как раскаленные. Сверх того ветер обдавал нас вонью окружающих далеких нефтяных колодцев. Сама деревня нечто иное, как развалина.

Но завтра горы. На утро предстоит нам переход через первый из шести кутелей и самый трудный, по описанию, кутель (крутая гора), называемый Малу. На него, говорят, вскарабкиваются ночью во избежание жару; но каравану нельзя было пускаться до свету по чрезмерно трудной дороге, и я, чтобы не подвергнуть бедной головы моей влиянию солнца, решился опередить моих спутников. Вечером подъехала к нам ваших три английские товарища, переменившие план путешествия, чтобы не попасть в Бомбей в самое несносное время года: проливные дожди затопляют страну в продолжении трех самых жарких месяцев. Младший, брат присоединился ко мне, и мы, встав в час по полудни, ударились в сопровождении нескольких провожатых в эти страшный теснины. Я больше половины дороги шел пешком и с ужасом и удивлением смотрел на хладнокровие молодого ирландца. Прикрученный к седлу своему, устроенному на подобие кресел, он карабкался по крутям посреди огромных камней, как бы нарочно наваленных друг на друга. Во многих самых опасных местах проложена над краями пропастей стенка, так что опасности пешеходу нет никакой. Природа грозная, величественная. Скалы то расходятся, то сходятся над глубокими обрывами и как бы со всех сторон заслоняют дорогу, и путнику то и дело кажется, что он потерялся в этом лабиринте. Самый кутель начинается за воловиною дороги, за небольшой рекой соленистой воды, переходимой в брод. Круть необычайная, но я взошел на нее не остановившись ни разу, потому что самые камни помогают ноге упираться. Для этого обуваются в персидские башмаки, вязаные из белой бумаги, на толстой подошве. Через пять часов по выходе из Далеки, я был на станции Кунар-Тахта. Это богатый каравансерай, окруженный веселенькими деревушками, посреди пальм из рассад; но уже тут стали показываться и другие деревья.. Вскоре после моего прихода подошли и мои спутники с караваном. Напрасно же Фрезер так напугал меня своим описанием и своею картинкою. Дорога трудная, особенно для вьючного скота: вот что про нее можно сказать... О, путешественники!

Я всходил некогда к Дарьелю, по крутизне, на которой [32] стоит развалина этого укрепленного замка; я карабкался на пирамиду Джизы и скажу, что Кутель Малу и десятой доли не представляет тех трудностей и тех опасностей, как эти два всхода. Даже на семистах, с чем-то, ступенях Паламидова утеса в Навилии-ди-Романи у меня более замирало сердце и кружилась голова.

Каравансерай Кунар-Тахта — один из лучших, какие только я видел. Это — обширное четырехугольное строение со внутренним двором, посреди которого возвышается терраса для складки товаров или для сна. В строении проделаны тенистые уголки и вдоль его конюшни. Стены чрезвычайно толсты и поддерживают весь день прохладу. Над фасадом возвышается верхний этаж, в роде бельведера, сквозной со всех сторон, с тремя просторными помещениями. Как в азиятской Турции все такого рода здания приписываются султану Мураду, так в Персии их построение относят к шах-Абасу, — быть может, также как в Турции вообще каждая груда развалин непременно постройки генуэзцев, а в Грузии каждая обвалившаяся стена или башня на высоте воздвигнута была царицею Тамарою, и т. д.

Мы могли итти на г. Хышт, отстоящий на один час от Кунар-Тахта; но дорога там труднее и дальше. Караваны ходят на Хышт, потому что там есть хорошие базары.

На другой день мы сделали десять часов, перейдя два кутеля Комаридж, такой же трудный, как и Малу, и потом сделав сперва привал в деревне того же имени, Кутели Туркан, немного легче первых. Тут начали показываться полевые цветы и уже в Шахпурской долине, куда мы спустилась с Кутели-Туркан, мы нашли хорошую растительность. Мы должны были остановиться на самом спуске в Рахдаре (это род караульной, обыкновенно устроиваемой на половине перехода в горах, где живут несколько человек для охранения и сопровождения караванов); но около Рахдара караван наш не нашел места разбить палатки и прошел далее до деревни Дрис в самой долине. Мы подошли к нашему лагерю, утомленные и измученные десятичасовым переходом. На другой день нам предстояла прогулка к Шахпуровым изображеньям на скалах. Дорога в это ущелье идет прямо от Рахдара; теперь нам приходилось из Дриса возвращаться вспять и сделать таким образом два часа лишних. Поездка эта к Накши Шапур была приятною прогулкою. С самого начала наших странствований, начиная от берегов Черного моря, оставленных нами полтора года тому назад, ни разу не имели мы такого приятного перехода во всех отношениях. Постоянно или в снегах, или в грязи, или потом в голых равнинах без малейшей [33] растительности, на жару, в пыли. В этот же день мы помирились с солнцем и со всею природою: жар был умеренный; дорога вилась посреди кустов пышной зелени олеандра, миртов, винограда; бездна нарядных цветов выглядывали на нас из зелени. Направо тянется гора, которую завтра мы должны перейти, по одному из самых труднейших кутелей, и которую теперь надо нам было обогнуть, чтобы войти в ущелье. Налево, версты на три шарины — равнина Шахпура, одетая зеленью. По ней разбросаны во всех направлениях камни давно развалившихся зданий, на самом том месте, где некогда возвышалась столица Персии, возобновленная Шахпуром после александрова разорения, и против самого поворота — красивая крепостца Калеи-Шахпур, с несколькими хижинами вокруг нее. На горе, не доезжая до поворота, развалины башни Калеи-Духтер (крепость дочери), а на противоположных высотах, по ту сторону дороги, другая развалина — Калеи-Песер (крепость сына). Никакой легенды не осталось у жителей об этой семье гор и укреплений. От Калеи-Духтер сбегает источник и около дороги образует пруд прозрачной воды осененный густою зеленью камыша и виноградника: это Чешмеи-Духтер (источник дочери).

Вскоре за ним мы обогнули гору и вступили в хорошенькое ущелье, вдоль которого бегут прозрачные воды небольшой Шахпуровой реки. Через два часа по выезде из Дриса, мы сошли с лошадей у первых изображений в скале, направо, около самой дороги. Это — колоссальное изображение двух всадников, высеченное в скале горельефом и полуискаженное временем. У обоих всадников орлиные носы, сжатые губы, с длинными усами, борода вся в завитках и по плечам курчавые волосы. Под ногами лошади одного из всадников растянулся во всю длину воин в раненой одежде; а другой один стоит на коленях перед тою же лошадью в просительном положении...

Но я утомился и утомил, — итак до следующего письма.

Текст воспроизведен по изданию: Письма с берегов Персидского залива к редактору Современника // Современник, № 11. 1850