-

ВОСПОМИНАНИЯ О. А. ПРЖЕЦЛАВСКОГО.

(Начало текста опущено как выходящее за рамки сайта - Thietmar. 2018)

Хан Карабагский. — Шамхал Тарковский. — Хозрев-мирза.

Посреди смеси народностей, составляющих население Петербурга, являются не редко личности из близкого и дальнего востока. Не говоря о последних (китайцах, японцах), остающихся вообще в тени, об армянах и грузинцах, составляющих отдельные группы, из которых немногие выделяются и состоят в государственной службе, некоторые из первых, знатных по своему положению в родной стороне, выдаются более других и приобретают право гражданства в обществе.

Прибыв в 1822 году в Петербург, я застал уже поселившегося там хана Карабагского. Он продал свои кавказские владения российскому правительству за пожизненную пенсию, кажется в 60,000 руб. ассигнациями. Он был почти совершенно обрусевший, имел хорошие манеры, бывал во многих домах, [401] где я с ним познакомился. Всем даже известна была его связь с одной дамой из общества. Это был красивый, высокого роста мущина; носил свой национальный костюм с неизбежной бараньей шапкой, а на шеу него, на голубой ленте, красовалась пожалованная государем большая золотая медаль, окруженная крупными бриллиантами.

Хан жил в большой квартире, в дом Какурина, на углу Вознесенского проспекта и Большой Садовой. По четвергам он давал там вечера, на которых бывали иногда и дамы, но чаще всего это бывали игорные вечеринки, на которых записные шулера бессовестно обыгрывали в банк и в штос хозяина, охотника до азартных игр. Я бывал на этих собраниях, и зная этих артистов, не играл и даже предостерегал хана; но он меня не слушал; страсть брала верх над рассудком и весь его доход переходил в карманы искусников.

После хана, переехавшего в начале 1820-х годов в другой дом, в бывшей его квартир жила г-жа И**. Это был большой обширный локаль, в старинном вкусе. В числе комнат, первая — гостиная, полукруглая о пяти окнах, составляла угол упомянутых улиц. В простенках между окнами вделаны были высокие, узкие зеркала. После г-жи И** я, в 1840-х годах, занял с семейством эту квартиру; во время же пребывания в ней г-жи И** случилось с нею нечто такое, что могло бы показаться фантастическою легендою, еслибы не было удостоверено фактами, сделавшимися известными всему Петербургу.

У мадам И** был сын, воспитывавшийся в морском корпусе. По праздникам он бывал у матери. В одну субботу г-жа И** возвратилась домой поздно из какого-то вечера. Ее встретила и провожала в спальню горничная, со свечею. Проходя чрез гостиную, в одном из зеркал г-жа И** и горничная увидели страшное явление. Эго был молодой гардемарин И** в цепях и в арестантской одежде. Ожидавшая его на другой день к себе мать страшно испугалась и чуя что-то недоброе, случившееся с ее сыном в корпусе, послала тотчас туда старого доверенного слугу узнать, что могло случиться. Служитель возвратясь, уверил встревоженную мать, что в корпус все [402] благополучно, что все воспитанники спят, а в том числе и молодой И**.

На другой день он, по обыкновению, явился в матери, и его присутствие рассеяло все ее ночные страхи. Г-жа И** рассказала сыну и всем близким о своем видении, и те не преминули над ним посмеяться. Прошло некоторое время, — гардемарин вышел в офицеры. К несчастию, он пристал к заговорщикам, известным под названием декабристов, был вместе с прочими сужден и приговорен в ссылке в каторгу. Тогда мать увидела его в таком наряде, в каком до того видела его в зеркале своей гостиной.

Возвратимся к Карабагскому хану. Он продолжал донжуанить в петербургских салонах, но перестал играть с шулерами. Кто-то над ним смиловался и приведенными фактами об игравших с ним личностях убедил его. Я часто встречался с ним в разных домах. Но расскажу одну случившуюся с ним невзгоду. В Петербурге, но случаю коронования императора Николая, была великолепная иллюминация. Весь город был на улицах; на Невском проспект давка страшная. В таких случаях мирный пешеход оставляет дома и часы, и деньги, и даже носовой платов запрятывает поглубже. Тогда на Невском, в дом армянской церкви, был кафе-ресторан Амбиеля, в котором первым гарсоном был, сделавшийся впоследствии известным, Иван Иванович Излер. Прохаживаясь и смотря иллюминацию, я встретил хана, с его дорогою медалью на шее, и посоветовал спрятать ее в карман.

Уверенный в своей дородности и силе, он посмеялся надо мною и продолжал шагать по тротуару. Мы условились поужинать вместе у Амбиеля. Толпа нас разлучила, и чрез полчаса я сидел в кафе-ресторане, поджидая сотрапезника. Вскоре явился и хан, но грустный и сердитый. На шее медали уже не было. Он рассказал, что когда доходил до угла Большой Конюшенной, то его так стиснули со всех сторон, что он не мог высвободить рук, и в то же время почувствовал, как с шеи сорвали медаль и сделавший это мгновенно исчез в толпе. За новую медаль он заплатил 2,000 рублей. [403]

В 1830 году приезжал в Петербург шамхал Тарковский, вели Дагестанский, генерал-лейтенант российской службы. Это был толстый, неуклюжий старик лет за шестьдесят, не имевший понятия об европейских нравах и манерах. Это был типичный образец полудикого кавказского набоба. Его сопровождали мажордом, секретарь и несколько служителей. Квартиру для него наняли в бель-этаж дома Жербина (на Михайловской площади), под квартирой, занимаемой г-жей Хвостовой, вдовой, с дочерьми. Последние брали уроки музыки и одна из них, впоследствии графиня д’Оррер (d’Horrer), отличалась недюжинным талантом. Шамхал был большой любитель, музыки; слыша над своим жильем звуки ройяля, он прислал своего управляющего к г-же Хвостовой, прося позволения представиться ей и оставаться слушать игру дочерей. Таким образом он просиживал в ее салоне каждый день по несколько часов. Говорил очень плохо по русски, и странная его фигура забавляла хозяйку, молодых барышень и бывавших в дом гостей. Мусульмане высших классов, в особенности турки, персияне и т. п., имеют как бы врожденное чувство светской утонченности (du comme il faut). Но это чувство, так сказать, инстинктивной цивилизации не проникло, кажется, еще в кавказские горы. Наш шамхал, например, хотя и владетельная особа, был истый сын природы. Он, например, игнорировал носовой платов и только в Петербург впервые узнал цель и способ употребления этой принадлежности туалета. Он все еще был крайне необтесан и бессознательно груб, воображал себя равным государю, называя его просто Николаем, что очень забавляло его величество и императрицу. Однакож приветливая соседка, у которой он проводил каждый день много времени, и веселые барышни мало по налу приручили дикаря и посвящали его в некоторые требования общежития. Он очень любил это семейство; сыну хозяйки, тогда еще юноше, подарил ценный булатный кинжал, самой же г-ж Хвостовой обещал, по возвращении в свои владения, прислать много жемчуга, который там достают из какого-то озера, но не суждено ему было исполнить обещание.

Управляющий шамхала бессовестно обсчитывал его в расходах. Поймав его на деле, господин имел неблагоразумие [404] объявить, что по возвращении восвояси, он велит отрубить ему голову. Виновный естественно положил себе предотвратить такой исход, и достиг этого следующим образом. Шамхал возвращался летом; стояли сильные июньские жары. В карете его вынуто было сиденье и вся внутренность была выложена подушками, на которых старик лежал. Он был, как уже сказано, очень тучный и полнокровный. В экипаж он ехал один; управляющий, секретарь и каммердинер ехали впереди в коляске. Все, действуя вероятно за одно, распорядились так, чтобы их господин не мог отворить дверец кареты. Окна были также плотно закрыты. Они велели гнать по курьерски. Только перед Новгородом открыли карету и нашли там что им было нужно. Шамхал лежал мертвый, убитой апоплексией.

Около того же времени прибыла в Петербург депутация от персидского шаха с повинною за умерщвление русского посланника Грибоедова. В главе депутации был сын шаха и наследник его престола Хозрев-мирза. Это был 18 летний юноша, с лицом красивого персидского типа, прелестными глазами и стройной осанкой ¹. Его сопровождали командующий армиею шаха, Али-Баба, еще какой-то сановник, секретарь, переводчик, а вместе и придворный поэт Фируз-бек, с множеством служителей. Вместе с главною целью посольства, была и та, выраженная в письме шаха к императору, чтобы выпросить у его величества покровительство для Хозрева на случай смерти его отца, который предусматривал со стороны своего брата и племянников покушения устранить законного наследника и овладеть персидским троном. Государь принял депутацию очень благосклонно, так как виновные в убийстве посланника были уже наказаны смертью, и обещал просимое покровительство.

Хозрев-мирза, по своему положению, изящным манерам и красоте, сразу сделался львом дня в Петербурге, где по приглашениям бывал с своими спутниками в домах и знати, и [405] среднего хорошего общества. Не смотря на свою молодость, он был мастер в искусстве флиртации ² и слышно было о некоторых полных успехах его в области de Tendre. Это не мешало ему искать и других триумфов, получаемых за наличные деньги. Услужливые агенты отыскали для него где-то красивую чухонку, сделавшуюся впоследствии известною всему Петербургу и чуть ли не всей России. Она, с легкой руки восточного принца, сделавшая впоследствии наполеоновскую карьеру, долго оставалась живым памятником посещения северной столицы наследником персидского престола.

Бывая в домах, Хозрев-мирза и лица его свиты охотно принимали угощения и особенно любили шампанское вино. Они как будто не забывали запрещений корана, но разрешали себе употребление напитка «вдовушки» на том основании, что угощавшие хозяева и хозяйки называли это вино лимонадом. Этот лимонад производил однакож свое обычное действие и знаменитые гости разъезжались в веселом, нередко в очень веселом, расположении духа.

Из этой свиты поэт Фируз влюбился в разных петербургских барышень и писал в их альбомах стихи на своем языке; они, по свидетельству известного ориенталиста Сенковского, были очень недурны. Пожилой же главнокомандующий Али-Баба отличался тем, что быть может в его отечестве считалось умом, но что мы, европейцы, можем смело назвать восточною глупостью. Он был магометанский фанатик в высшей степени и на всех людей других религий взирал с глубоким сожалением, как на погибших вечно. От него в памяти петербуржцев осталось следующее изречение:

В честь Хозрева, по повелению государя, на марсовом поле сделан был большой парад из всех полков гвардии. Молодой принц был удивлен и восхищен великолепным зрелищем этой массы отборных войск. На Али-Бабу оно, [406] казалось, не сделало такого впечатления. Он спокойно и как бы безучастно следил за эволюциями полков. По окончании маневров, военный министр спросил его, как он находит войска гвардии? Персидский вождь, с невозмутимым хладнокровием, отвечал: «да, войска красивы»; потом, немного помолчавши, прибавил: «однакож я думаю, что если хорошо помолиться пророку, то можно бы их и побить».

О. А. Пржецлавский.

(Продолжение следует).

Осип Антонович Пржецлавский род. в 1799 г. в Гродненской губернии; он происходил из старинной польской дворянской фамилии, герба Глаубич. Был католик, религиозен до мистицизма, но никогда не быть фанатиком. Семнадцати лет окончив блестящее образование в славном тогда Виленском университете, со степенью кандидата философии, Пржецлавский был рано замечен и отличен тогдашнею интеллигенциею: в Вильне масоны поспешили принять его в свою ложу; в Петербург он быстро освоился в кружках высшего и чиновного общества. Не будучи фанатиком в религии, он не последовал по стопам польских фанатиков-политиков в их вражде в России. О. А. Пржецлавский рано познал ту истину, что для Польши нет спасения иного, как в братском единении с Россией. Только под главенством России Польша могла спасти свой язык, свою народность от вырождения и от полона немецкого. Пржецлавсхий открыто высказывал свои убеждения. Лучшие из поляков, как наприм. Мицкевич, не прервали с ним дружбы, когда увидали его русским чиновником; но другие поляки, в 1831 году, в эпоху восстания, сожги его портрет на Батиньольском поле. Отдавшись русской службе, он любил свою родину, любил ее до какого-то обожания, гордился своим польским происхождением и хранил всю жизнь горсть земли из Слонимского уезда, места его родины. Эту пясть земли он завещал положить с собою в гроб, единственная его предсмертная просьба. В дух своих искренних убеждений, необходимости тесного единения Польши с Россией, издавал Пржецлавский в Спб., в течение 30-ти лет, польский журнал «Tygodnik», к участию в котором успел привлечь все лучшие литературные силы Польши. Пржецлавский обладал умом тонким, познаниями обширными и до самой смерти старался их расширить чтением книг на нескольких языках, которыми владел в совершенстве. Между прочим, он страстно любил ботанику и оставил обширный гербарий. В течение сорокалетней его службы он несколько лет был цензором и в 1860-х годах членом совета м-ра вн. дел по делам книгопечатания, при чем не шел против новых веяний, сопровождавших реформы великого государя. Умер О. А. Пржецлавский в Твери, 10-го декабря 1879 г., на 80-м году от рождения, в чине тайного советника и кавалера Белаго Орла. — Д. К.

31-го января 1880 г.

Комментарии

1. Портрет Хозрев-мирзы (род. 1813 ум. 1876 г.) см. при «Русской Старине» изд. 1879 г., том XXV, июнь; там же (стр. 333) очерк его биографии, составл. Ад. П. Берже.

2. Недавно введенное в английском язык слово flirtation, в том же вид и смысл принятое в новых французских романах, выражает легкое, тонкое, едва заметное ухаживание за женщиною, которое ею допускается, но не компрометирует, и никого ни к чему не обязывает. Равнозначащего слова нет в других языках, кроме польского umizgi. См. сочинения князя П. А. Вяземского. — О. П.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания О. А. Пржецлавского // Русская старина, № 8. 1883