СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

НОСКОВ

ЗАПИСКИ

ПОСОЛЬСТВО ПОРУЧИКА НОСКОВА В ПЕРСИЮ С ХРУСТАЛЬНОЙ КРОВАТЬЮ

Император Николай Павлович, по вступлении своем на престол, отправил, в январе месяце 1826 года, генерал-майора князя А. С. Меншикова в Персию с грамотами, где, в самых дружественных выражениях, выражал персидскому шаху желание продолжать мир, основанный на Гюлистанском трактате 1813 года. Вскоре после отъезда князя Меншикова, был послан к шаху генерального штаба поручик Носков с подарками, в числе которых находилась знаменитая «хрустальная кровать» с фонтанами, изготовленная на петербургском стеклянном заводе и возбуждавшая тогда всеобщее удивление. В то время, когда Носков прибыл в пределы Персии, между этим государством и Россией неожиданно произошел разрыв. Сын шаха, Аббас-Мирза, и зять, Алаяр-хан, вопреки желанию своего государя, вовлекли его в несчастную для Персии войну. Вследствие этого, Носков очутился в крайне затруднительном положении и едва не сделался жертвой возбужденного фанатизма персиан; только благодаря быстрым успехам русских войск, ему удалось благополучно исполнить возложенное на него поручение и возвратиться в Россию. Он описал свое путешествие в весьма любопытных записках, печатаемых ниже и сообщенных нам его вдовой. К запискам Носкова приложен, между прочим, и рисунок «хрустальной кровати», доставившей ему столько хлопот и бедствий и воспроизведенный нами здесь в точной копии.

Ред.

______________________

Февраля 21 дня 1826 года, отправился я из С.-Петербурга с вверенными мне для сопровождения через Каспийское море в Персию различными хрустальными вещами, назначенными от высочайшего двора в подарок шаху персидскому (с назначением меня для сего поручения, по высочайшему соизволению, я был переименован в титулярные советники и состоял в ведомстве министерства иностранных дел. - прим. автора). Для присмотра [426] за ними в продолжение пути и для надлежащего установления по прибытии на место назначения находились при мне два мастеровые, командированные от императорского стеклянного завода.

Следование мое до города Астрахани замедляемо было неудобствами испортившейся от весеннего времени дороги, так что в Рязани я был принужден, по невозможности продолжать путь на зимних повозках, переложить весь транспорт на летние и отправить его, таким образом, на вольнонаемных лошадях, в поспешном исполнении чего оказано было мне содействие со стороны Рязанского гражданского губернатора.

По прибытии в Астрахань, апреля 3-го дня, оставался я на месте в продолжение двух недель, ожидая, пока река Волга очистится ото льда; после чего, нагрузив все вещи на приготовленное тамошним морским начальством военное транспортное судно, отправился на нем 17 числа того же месяца, и, 20 числа вышел в море, продолжал следование к персидским владениям. Наконец, 10 мая, прибыв к берегам Гилянской провинции, остановился против местечка Зинзилей, на рейде, верстах в двух от оного.

Отправив в город Рящ к правителю области Наибу-Мирзе-Муссе, выданный мне из азиатского департамента открытый лист на российском и персидском языках, получил на третий день позволение выгрузить вещи на берег. В то же время дано мне знать, что по случаю неполучения от тегеранского двора предварительного извещения касательно приезда моего с подарками к сему берегу, никаких еще не сделано приготовлений для дальнейшего препровождения их, и потому предложено было мне ожидать ответа на посланное в тот же день о сем в Тегеран донесение. Со своей стороны, я отправил также в город Тавриз к его светлости генерал-майору (что ныне генерал-адъютант) князю Меншикову рапорт о прибытии моем, испрашивая при том предписания по предмету дальнейшего следования.

1 июня, приехал из Тегерана замбурекчи-баши (Начальник части шахской артиллерии на верблюдах. - прим. автора), Гаджи-Магмет-Хан, присланный для нужных распоряжений по доставлению вещей до местопребывания шаха; вследствие чего и занялся он постройкой потребного числа арб (повозок) под своз тех тяжестей, которые по величине своей оказались неудобными для навьючивания на лошадей. Хан объявил мне, что шах находился уже на пути в город Султанию, куда и подарки, по желанию его, должно было доставить. Между тем, узнал я, что по причине неудобства сухопутных в Гиляне сообщений, все вещи отправлены будут водою до селения Менджиля, находящегося на южной границе провинции, откуда повезутся на арбах, как [427] упомянул я, нарочно для того уже заготовлявшихся. Заключая из этого, что желание мое видеть областной город Рящ, лежащий в стороне от назначенного пути, могло не исполниться, я предварительно изъявил желание представиться лично имеющему в нем пребывание шахову сыну Аяге-Мирзе, на что и получил от этого принца письменное приглашение (за малолетством его, управляет областью помянутый Наиб-Мирза-Мусса. - прим. автора). Кроме приобретенных мною через такую поездку сведений о положении города, я имел случай удостовериться в трудности путевого сообщения с ним со стороны морского берега и видеть дорогу, неудобства которой были главнейшей причиною, препятствовавшей в 1805 году нашему военному отряду овладеть этим городом.

21 июня, я получил из Тавриза от его светлости князя Меншикова, с посланным ко мне в звании переводчика тифлисским армянином Шиошом, предписание следовать с подарками в Султанию, как только со стороны персидского правительства последует на то разрешение.

По окончании надлежащих для следования моего с вещами приготовлений, отправился я 27 числа с ними из местечка Зинзили на плоскодонных лодках (кирджимах) и из залива, вступив в устье небольшой речки Тамерут, поднялся по ней до реки Кизиль-Узеня (Сефидуры), из которой первая принимает свое начало. Следование мое по речке было весьма затруднительно и медленно, как по причине мелководья, так и от беспорядков в распоряжениях персидского начальства, которое, известясь перед этим о начавшихся не приязненных отношениях их правительства к России, не прилагало ни какого старания для ускорения отправления моего. В продолжение этого плавания, испытал я с находившимися при мне людьми действие вредного климата в Гиляне. Чрезвычайный жар днем, простиравшийся до 35-ти градусов и сильная сырость в ночное время, соединясь с гнилыми заразительными испарениями от болотистых мест и наводненных пахотных полей, расстроили здоровье наше и повергли в болезненные лихорадочные припадки, этой стране свойственные.

Достигнув 6 июля реки Кизиль-Узень, протекающей в Гилянь через горный хребет Эльбурс, продолжал я следование вверх по ней до селения Менджиль, лежащего близь этой реки на юг от границы Гилянской. Не доезжая последней, получал от его светлости князя Александра Сергеевича Меншикова вторичное предписание, во исполнение которого надлежало мне, по случаю переменившихся в то время политических обстоятельств, следовать с вещами прямо в Тегеран, не заезжая в Султанию. [428]

В селении Менджиле, где были выгружены все вещи, оставался я в продолжение восьми дней, ожидая из города Ряща транспорта с заготовленными под своз вещей повозками, по прибытии которых и по укладке на всех тяжестей, отправился далее по дороге к городу Казбину. На половине пути имел весьма трудную и опасную переправу через горную цепь Хорзан, составляющую отрасль хребта Эльбурса, при чем многие повозки по неудобству дороги совершенно изломались и большую часть обоза принуждены были перетаскивать на руках. В город Казбин прибыл 24 июля на седьмой день по выезде из Менжиля. Считая излишним излагать в подробности все происшествия случившиеся на пути моем до этого города, я, однако, не могу умолчать о неблагоприязненных ко мне отношениях как упомянутого замбурекчи-баши, присланного от шаха, для оказания необходимых пособий к препровождению вещей, так и простого народа, которому хан этот поступками своими подавал к тому повод. Вскоре по выезде моем из местечка Зинзили пронесся слух о готовности персидского правительства к войне против России, и с того времени поведение хана на каждом шагу стесняло меня и приводило в большое затруднение; и, наконец, по получении формального известия о выступлении персидских войск к нашим пределам, дерзость его до того простиралась, что однажды в присутствии собравшихся мулл, проповедовавших ненависть к русским, в жару изуверского исступления своего бросился на меня с кинжалом и готов был лишить жизни; но удар был счастливо мною отклонен. Не распространяясь в описании неприятных последствий решительного в этом случае со стороны моей поступка, которым отвратил я предстоявшую мне смерть, должен повторить, что необузданность хана в отношении ко мне более и более выходила из пределов и подавала даже черни повод наносить мне различные оскорбления; в городе Казбине, куда прибыл во время известного магометанского празднества Могарема (во время фанатического их буйства против всех не единоверцев), я, с находившимися при мне людьми, уже изнемогал в болезненных страданиях и не был в состоянии противопоставить ни какой защиты против собиравшейся у моей квартиры черни, которая, в бешенстве выбив окна, бросала камнями, и однажды едва не вломилась в двери, грозя всех нас умертвить.

Столь стесненное положение наше, угрожавшее всегдашней опасностью, при расстроенном сверх того здоровье, приводило нас в крайнее изнеможение. Гаджи-Магмет-Хан, опомнившись, наконец, от первого исступления своего, и может быть, опасаясь со стороны шаха неприятных для себя последствий, в случае если бы мы были лишены жизни, приказал отвезти нас тайно [430] ночью в местечко Каверзенг или Кесаренг, лежащее на дороге к Тегерану в 7-ми форсангах (40 верстах) от Казбина, где и были мы помещены в одной из башен стены, окружающей это местечко; сам же он остался в городе для постройки новых повозок, взамен сломавшихся во время переправы через горы. В этой башне содержался я со всеми находившимися при мне людьми в продолжение почти трех недель в самом горестном положении, претерпевая во всем недостаток и будучи лишен всех способов к улучшению участи своей. При тяжком недуге, обременявшем меня, страдание мое усугублялось еще при виде бедственного положения окружавших меня соотечественников, которые вверены были моим попечениям и которым я не в силах уже был оказать никакого пособия. С каждым днем положение наше делалось бедственнее и надежда возвращения в отечество постепенно исчезала. Угрозы, ругательства и насмешки, приходивших из любопытства персиан, сопровождали пребывание наше в сем заключении. Наглые посещения эти оканчивались ежедневно требованием денег, а нередко самовольным раскрытием чемоданов моих, из которых брали, что хотели. К счастью еще моему, я заранее нашел средство отвратить неизбежную опасность в таких случаях мне предстоявшую, истребив находившиеся со мной некоторые вещи, открытие которых при тогдашних смутных обстоятельствах могло навлечь на меня подозрение недоверчивых персиан. Бывшие же при мне нужнейшие бумаги, равно как и записки мои, разделив на части сохранил в седле, в платье и внутри других вещей, представившихся к тому удобными. 18 августа, Гаджи-Магмет-Хан, по окончании постройки новых повозок, приехал со всем обозом в местечко Кезарзенг и того же числа отправился с нами по дороге в Тегеран. Во избежание сильных дневных жаров весь караван следовал по ночам. Меня с людьми моими везли в тахтераванах (носилках), ибо по усилившейся болезни нашей мы не в состоянии уже были ехать верхом.

Наконец, после двухмесячного от местечка Зинзилей тягостного путешествия, прибыли мы 22 августа до места своего назначения. Неудобства пути и мучительное положение в продолжение его до такой степени изнурили находившихся при мне людей, что всякое пособие к возвращению им здоровья было уже тщетно. В течение двух недель по приезде, я лишился обоих казенных мастеровых и собственного моего слуги, скончавшихся от усилившейся лихорадки при чрезвычайном кровотечении.

По прибытии в Тегеран вручено было мне из Тавриза от находившегося при шахе английского поверенного в делах г. Виллока письмо, в котором уведомлял он меня, что [431] неожиданные обстоятельства, последовавшие с прибытием в Султанию его светлости князя Меншикова, ускорили обратный отъезд князя в Тифлис. Господин Виллок приглашал меня в то же время остановиться в доме, принадлежащем английскому посольству, и в случае какой либо с моей стороны надобности, предлагал обращаться прямо к нему. Ящики со всеми привезенными мною вещами, не исключая и тех, которые не входили в состав хрустальной кровати, и которые по данному мне предписанию надлежало сдать английской миссии, взяты были во дворец шаха, и не взирая на неоднократные впоследствии мои требования не были мне возвращены.

После некоторого облегчения от болезни моей, потребовал меня к себе управляющий городом Тегераном, сын шаха, Али-Шах-Мирза и объявил о полученном им повелении от родителя своего, находившегося тогда в городе Ардебиле, дабы предоставлена была мне свобода избрать во дворце приличное и удобное место для установления привезенной мною хрустальной кровати; при чем упомянул о желании шаха, чтобы я выучил двух персидских мастеров искусству составлять и разбирать ее.

Исполнение этого могло бы представить мне большое затруднение, вследствие смерти обоих мастеров на этот предмет со мной отправленных; но руководствуясь составленными мною еще в Петербурге рисунками и описью всех частей кровати, я исполнил желание шаха и установил многосложную эту вещь, приведя в надлежащий вид все части ее, из которых, ни одной не было повреждено ни в дороге, ни при собирании. Али-Шах-Мирза, присутствуя неоднократно во время устанавливания кровати, удивлялся совершенству работы, а равно безвредному ее доставлению из столь отдаленного края. По приказанию его находились тогда же лучшие мастера шахова двора, которые единогласно отозвались, что примера еще не было столь превосходному произведению в сем роде.

Для показания персидским мастерам сложности составных частей кровати, она собрана была мною сначала в одном из дворцовых отделений, примыкающем в парадной аудиенц-зале Амафет-Хоршид (храм солнца), но впоследствии перенесена в другое более приличное для нее место во внутренней части дворца, называемое Гулистан, где и поставлена в приватной аудиенц-зале, против палаты, в которой находится хрустальный бассейн и другие вещи, присланные в 1817 и 1818 годах от высочайшего двора в подарок шаху.

Приведя к окончанию возложенное на меня поручение касательно доставления высочайших даров, я неоднократно испрашивал позволения о возвращении моем в Россию, но каждый раз помянутый сын шаха отзывался, что на сделанное им уже о [432] том представление ожидает от шаха разрешения. В то же время обращался я письменно к прибывшему незадолго пред тем в Тавриз из Индии английскому посланнику Магдональду-Кинейеру, прося его также об исходатайствовании мне означенного позволения, но письма мои, как узнал я после, не были к нему доставлены.

Между тем, распространившиеся слухи о поражении персиан российскими войсками при Шахморе и затем при Елизаветполе произвели перемену в народном духе и это разительно было заметно из обращения со мной некоторых особ, с которыми имел я сношения. С этого времени оказываемо было мне более внимания. Многие из почетных придворных посещали меня, оказывая различные услуги, чего прежде не было.

Не могу умолчать о добром ко мне отношении городового визиря Мирзы-Магмет-Али-Хана, который с самого приезда моего в Тегеран принимал большое участие в моем положении, старался расположить в мою пользу Али-Шах-Мирзу и остававшихся при нем некоторых приближенных к шаху особ; присылал нередко собственного лекаря осведомляться о здоровье моем и находившихся при мне людей и несколько раз сам посещал меня, оказывая всегда всякого рода внимание. Со времени установки мною кровати, Али-Шах-Мирза часто требовал меня к себе и, придерживая иногда по несколько часов, весьма ласково разговаривал со мной; расспрашивал много о России, о политических отношениях ее к европейским государствам, о силе и способах ее, о различном роде войск и других предметах более занимавших его по тогдашним обстоятельствам. При чем каждый раз обнадеживал в скором получении разрешения на возвратный мой отъезд в Россию. Мне позволено было с этого времени прогуливаться за городом и в окрестностях, посещать загородные шаховы дворцы и сады и, вообще, предоставлена была свобода, какой до сих пор я не имел.

В таком положении оставался я около двух месяцев, ожидая решения моей участи. Однажды Али-Шах-Мирза, по обыкновению, призвав меня к себе, сделал мне странное предложение, заключавшееся в том, чтобы я согласился (яко бы по желанию шаха) на сопровождение в Испаган прибывших незадолго пред тем из Тавриза 320 человек пленных наших солдат (захваченных персианами при первоначальном вторжении их в российские пределы), говоря при том, что в присутствии моем они будут безопаснее от разного рода притеснений и бед, могущих случиться им во время пути. Неожиданность и странность такого предложения заставила меня смело объяснить сыну шаха, что поручение такого рода, тем более, если оно учинено от имени его родителя, крайне меня удивляет, и что исполнение его я не [433] могу взять на себя, ибо, не будучи уверен в собственной безопасности, тем менее надеяться должен оказать пособие пленным, которых судьба повергла произволу и праву войны. Сверх того, считая себя свободным от строгости таких законов, надеюсь, что не буду принуждаем против воли к исполнению поручения, которое гораздо успешнее может быть выполнено всяким персидским чиновником. После этого я не был уже обеспокоиваем подобными испытаниями.

Приехавший 18-го октября из Тавриза главный начальник шахова гарема, Манучар-Хан, уведомил меня, что его величество в скором времени возвратится в Тегеран, и что ему угодно дабы я ожидал здесь его прибытия. Таким образом, получил я первое известие, которое хотя и не представляло еще мне ничего положительного по предмету моего ожидания, но, по крайней мере, могло несколько меня успокоить.

Наконец, по прошествии двух недель, 2-го ноября, прибыл шах; но по убеждению придворных астрологов остановился в загородном дворце Негарестане, где и прожил десять дней, в продолжение которых не занимался ни какими делами.

По истечении урочного времени, шах, вступив в город, тот же день осматривал хрустальную кровать. К сожалению моему, я не присутствовал при этом и не мог быть свидетелем того восхищения, которое (как я узнал после) изъявил шах при виде вещи с давнего времени занимавшей его и, по собственным его словом, превзошедшей всякие его ожидания. Между прочими похвалами искусству чудесного сего произведения, шах, обращаясь к окружавшим его тогда придворным, сказал:—«По истине великолепная сия вещь есть лучшее украшение моего дворца; я уверен, что и китайский падишах не имеет у себя подобной редкости. Желательно бы знать (продолжал он) на каком ложе покоится сам император российский». В ознаменование особенного внимания к этому высочайшему подарку, шах приказал называть впредь аудиенц-залу, в которой он поставлен, храмом хрустального престола (Амарет-тахте Булур).

По прибытии шаха в город, на другой день пригласил меня к себе управляющий министерством иностранных дел, Мирза-Абул-Гассан-Хан, и объявил, что его величество при осмотре привезенной мною кровати изъявил совершенное свое удовольствие, как в отношении самой вещи, так не менее и безвредного ее доставления. Причем уверял, что не в продолжительном времени буду лично к нему потребован. В ожидании сего протекло однако ж около двух недель, пока приехал из Тавриза английский посланник Макдональд-Кинейер, к которому по объяснении всех обстоятельств, сопровождавших прибытие мое в Тегеран и продолжительное удерживание меня, не взирая [434] на оконченное мною поручение моего правительства, обратился я с просьбою об исходатайствовании позволения на отъезд мой в Россию. Господин Макдональд принял живейшее участие в этом деле и после первой у шаха аудиенции уведомил меня, что его величеству угодно видеть меня на другой день.

Таким образом, после долгого ожидания моего, наконец, я был представлен шаху 24-го ноября. Он принял меня весьма ласково, изъявил полное удовольствие об успешном доставлении мною императорских даров; относился с большими похвалами о кровати, вполне очаровавшей его, и присовокупил, что редкое это произведение может служить доказательством до какой степени совершенства доведено в России искусство в отделке хрусталя. После этого расспрашивал о заводе, в котором она была делана, припоминая, что имеет уже многие прекрасные изделия его, в разное время от высочайшего двора ему дарованные. «Я не могу (продолжал он) равнодушно взирать на все сии доказательства приязненного расположения ко мне императора российского, и с чувством глубокого сожаления представляю себе настоящие с ним мои отношения против собственного моего желания между нами последовавшие». Когда же я перед уходом откланивался, то шах, между прочим, сказал, что, так как продолжительное отсутствие его задержало мое возвращение в Россию, то чтобы вознаградить потерянное время, назначает для моего отъезда к отечественным пределам кратчайший путь через Карабаг, присовокупив, что оный, кроме того, по мнению его, и более безопасен, нежели через Эриванское ханство. На другой день после приема принесены были мне от имени шаха подарки, заключавшиеся в знаке персидского ордена Льва и Солнца 2-й степени, 1000 томанах, двух кашемировых шалях, почетном персидском платье и некоторых других вещах. Я не почел приличным согласиться на принятие этих даров, по случаю тогдашних военных между двумя державами отношений, и потому представил, что считаю уже себя довольно счастливым, удостоясь лестного приема и знаков высокого внимания ко мне его шахского величества; что же касается до принятия предлагаемых мне даров, то, к сожалению, должен объявить, что, по случаю настоящих военных обстоятельств, не могу без особенного соизволения государя императора моего на это согласиться. Для удостоверения в основательности такого моего отзыва, в то же время я просил г. Макдональда о подтверждении и за свидетельствовании, что иначе не могу поступить.

Мирза-Абул-Гассан-Хан прислал уведомить меня, что его величество шах приемлет во внимание основательность моего отзыва относительно предложенных мне подарков, на принятие которых однако ж в свое время будет испрошено [435] императорское позволение. Сверх того, приказал объявить, что в ознаменование совершенного своего ко мне благоволения изъявляет согласие на представленную мною через посредство английского министра просьбу об освобождении находящихся в Тегеране русских пленных и отдает мне их всех в виде подарка (Из 320 человек солдат, прибывших в Тегеран, месяца за два перед тем оставалось в это время 260; прочие умерли от болезней и непомерного изнурения.).

После сделанных распоряжений относительно моего отправления, перед отъездом моим, 7-го декабря, я вторично представлялся к шаху. Это было в присутствии многочисленного собрания его двора; его величество, обойдясь со мною столь же благосклонно, как и в первый раз, в лестных выражениях приветствовал меня с благополучно совершенным мною поручением моего правительства, и изъявлял желание о счастливом возвращении моем в отечество, после продолжительных трудов и беспокойств, понесенных мною в течение столь дальнего путешествия. Когда я благодарил за оказанные мне лестные знаки высокого его внимания, ознаменованные освобождением пленных солдат наших, отданных мне в виде дара, то шах сказал «Это послужит доказательством государю вашему, сколько я вами доволен и сколько я далек от мыслей вести вражду с Россиею». После этого, снова повторил сожаление о происшедших против его воли неприязненных отношениях с Российской державой, и заключил изъявлением искреннего желания возобновить союз, столь счастливо до сего времени продолжавшийся. «Представьте,—сказал он,—его императорскому величеству, любезнейшему моему брату, что я всегда искренно и свято хотел сохранить союз, утвержденный знаменитым его предместником и братом Александром I, что никогда не имел намерения учинить разрыв. В сие несчастие (прибавил шах, указывая на придворных) вовлечен я моими подданными, которые из собственных видов действовали таким образом и только нанесли мне вред. Я прошу Бога, чтобы прекратить распрю и неприятности между нами последовавшие, и чтобы он соединил наши сердца на общее благо двух держав». Наконец, после некоторых еще различных вопросов, с большим участием и ласкою мне сделанных, шах, обращаясь к вышеупомянутому министру Мирзе-Абул-Гассан-Хану и отдавая ему приказание касательно моего отправления, сам назначил магмендаря (комиссара), долженствовавшего сопровождать меня до границы, подтвердив притом, чтобы он представил по возвращении своем письменное от меня свидетельство о благополучном совершении пути до пределов российских. [436]

Таким образом последовало, ожидаемое мною с большим нетерпением, окончательное разрешение о возвращении моем в отечество. Долгом себе поставляю еще повторить о предстательстве, оказанном мне в сем случае английским министром Макдональдом-Кинейером. Покровительству его обязан я также отвращением многих неприятных обстоятельств, впоследствии еще предстоявших, которые при тогдашнем затруднительном моем положении могли бы легко подвергнуть меня большой опасности.

Намереваясь выступить из Тегерана в одно время с освобожденными пленными нашими, я ожидал еще несколько дней, пока заготовление для них дорожного теплого платья приведено было к окончанию; после чего, 12-го декабря, оставил Тегеран в сопровождении помянутого шахова магмендаря и данного мне английским посланником одного из служителей посольства (Для сопровождения солдат назначен был по приказанию шаха особый магмендарь. Кроме сего, присмотр за доставлением потребного им продовольствия и возможных способов к облегчению трудного похода, поручено было отправлявшемуся в то же время с бумагами в Тавриз, Мирзе-Магмед-Али, племяннику Мирзы-Абул-Гассан-Хана.). Г. Макдональд, намеревавшийся также вскоре возвратиться в Тавриз, приглашал меня в проезд мой через этот город остановиться в доме, принадлежащем его миссии, и в то же время снабдил письмами к некоторым английским офицерам, имевшим в нем пребывание.

На обратном пути моем из Тегерана я не встречал уже тех неприязненных и оскорбительных в отношении ко мне поступков, которые оказываемы были в продолжение следования моего в этот город; даже муллы, взиравшие тогда на меня с явным видом негодования и возбуждавшие буйство в народе, теперь показывали мне всевозможные знаки вежливости и приязни. В городе Казбине, где за несколько перед тем месяцев я находился в опасности лишиться жизни от бешенства исступленной черни, в теперешний проезд принят был с чрезвычайными почестями и знаками глубокого уважения. Управляющий городом визирь Аббас-Кули-Хан, в сопровождении многих почетных особ города, сделал мне первый посещение и, не щадя свойственной персианам лести и униженных выражений, извинялся в причиненных мне в прежний проезд неприятностях, уверяя, что это произошло по причине отсутствия его в тогдашнее время. При этом предложены были мне различные подарки, которых я, однако ж, не принял.

Столь разительная перемена в духе персиан не должна казаться удивительною. Ужасный деспотизм правительства, в котором этот народ привык видеть первейшего себе неприятеля, [437] подавил в нем всякое чувство любви к отечеству. Все ощущения и движения его управляются одним лишь страхом и желанием избегнуть угнетений. Возбужденное фанатизмом внезапное исступление, с переменою обстоятельств, обратилось в негодование к источнику бедствий его. В течение обратного проезда моего по Персии, я везде замечал сильно обнаруживавшуюся в народе ненависть к угнетающему его правительству и желание освободится из-под его тяжкого ига.

Из Казбина продолжал я путь мой по большой тавризской дороге через города: Султанию, Зенгян и Миану. При благоприятных обстоятельствах, сопровождавших сие следование мое, я не мог предполагать, чтобы в городе Тавризе встречен был теми неприятностями, которые готовились мне по повелению Аббас-Мирзы, имевшего умысел задержать меня и лишить даже свободы. Дабы вернее успеть в исполнении такового намерения, он всячески хотел воспрепятствовать мне остановиться в доме английского посольства, и для сего выслал вперед, на последний к городу ночлег мой, одного из своих чиновников, долженствовавшего конвоировать меня в назначенный им для моего квартирования дом, принадлежащий нашей миссии, где приготовлен был для надзора за мной вооруженный караул. Английский врач г. Кормик, при сем принце находящийся, узнав заблаговременно о таковых распоряжениях и желая отвратить неприятные последствия, отправил ко мне в то же время нарочного с известием о всех сих обстоятельствах, приглашая, не взирая на повеление Аббас-Мирзы, ехать прямо в дом посланнический. Принятые таким образом со стороны его доброжелательные меры не избавили, однако ж, меня от ареста; ибо только лишь вступил я в посольский дом, то явилась и стража, имевшая строгое приказание не выпускать меня не только из квартиры, но даже из виду, а также не дозволять иметь со мною сношения ни кому из посторонних особ. Хотя английские офицеры, находившиеся тогда в Тавризе, и представляли Аббас-Мирзе, что действия сии явно нарушали народные права и были весьма оскорбительны для их миссии, принявшей меня под свое покровительство, но, не смотря на то, стража не была снята и оставалась до прибытия из Тегерана Макдональда-Кинейера, который, не въезжая в дом свой, виделся с Аббас-Ыирзою для объяснения по сему предмету. Представления английского министра не могли не быть уважены,— и я тогда только получил свободу. Караул был снят: но несколько дней подсмотрщики (фараши) безотлучно находились у ворот моей квартиры.

В сие время распространились слухи о переходе через реку Аракс военного российского отряда под командою генерал-лейтенанта князя Мадатова, о приближении оного к городу Агару. [438]

Происшедшие от того беспокойства, в продолжение коих начинал возникать в народе дух к возмущению, оказывавшийся уже грабительствами между кочевых племен шаксевенов и других, остановили дальнейшее мое следование.

В течение сего времени я два раза представлялся Аббас-Мирзе. Приемы его, при всем старании казаться благосклонным, были не чистосердечны и не столь ласковы, как приемы сделанные мне шахом. Вообще, он весьма много говорил в защиту причин побудивших персидское правительство к неприязненным действиям в отношении России. При втором представлении моем, что было уже по отступлении отряда нашего от Агары, Аббас-Мирза продержал меня у себя довольно долго и казался в лучшем расположении духа, нежели в первый раз. Между прочими предметами, о коих делал он мне вопросы, в особенности любопытствовал знать о императорской гвардии, о коей (по собственному его выражению) слышал он чудеса. При чем упомянул, что имеет уже рисунки формы одеяния всех полков оной, подаренные ему его светлостью князем Меншиковым, но желал бы знать более и даже видеть их в натуре. После сего, продолжая обращаться ко мне с ласковым видом, изъявлял надежду на скорое прекращение военных между двумя державами действий, присовокупив, что со своей стороны усилено будет стараться об этом.

Аббас-Мирза не соглашался на отъезд мой через Карабаг, не взирая на то, что сей путь был самим шахом мне назначен. Он отзывался, что, по случаю бывших вновь в том крае военных движений и последовавших от того между жителями беспокойств, не может ручаться за мою безопасность, но отвечает за оную тогда только, если поеду на Эривань. Для сопровождения меня назначил своего магмендаря или комиссара; прибывшего же со мной из Тегерана отправил обратно.

По просьбе моей и предстательству английского министра, отпущены также задержанные на пути во время следования из Тегерана освобожденные шахом пленные солдаты наши, равно и находившиеся в Тегеране тифлисские купцы с товаром. Караван сих последних, состоявший из 130 вьюков, отправился накануне моего отъезда. Макдональд-Кинейер дал мне одного, из находившихся при его миссии, сержанта для сопровождения меня до границы. Аббас-Мирза с трудом согласился на сие, отзываясь, что это может подать повод русскому правительству к мнению, что без такового содействия англичан, я мог бы подвергнуться опасности (Задержанный персианами в прошедшем году курьер нашей миссии, отправленный князем Меншиковым с депешами из Султании, возвратился со мной в Тифлис.). [439]

Таким образом, 27 января, отправился я из Тавриза, по назначению Аббас-Мирзы, на Эривань с вышеупомянутым Марзой-Магмет-Али, следовавшим в Тифлис с бумагами. Посланный с нами магмендар имел, как я узнал после, письменное повеление к сардарю эриванскому, чтобы он пропустил меня через границу, не задерживая; но старался бы остановить дальнейшее следование данного мне английским министром сержанта, если можно ему будет на сие согласить меня, не требуя однако ж того настоятельно.

В Эривани встречен я был весьма приязненно высланными ко мне от сардаря персидскими чиновниками; равномерно и в течение 3-х дневного моего в сей крепости пребывания был принят со знаками дружелюбия как самым сардарем, так и комендантом крепости Сугуб-Кули-Ханом, в доме коего отведена была мне квартира. По просьбе моей отданы мае еще два наших солдата, находившиеся в прислуге у сего последнего, а также соединены семейства захваченных персианами немецких колонистов наших, которые до сего времени размещены были порознь в армянских селениях.

Не без удовольствия оставил я сей последний и более других опасный пункт моего пути и отправился ближайшею до границы российской дорогой через ущелье Делижан. Сардарь, согласно давнему ему повелению, старался удержать провожавшего меня английского сержанта; но я решительно воспротивился таким насильственным мерам.

От Эривани следование мое затруднялось выпавшим в то время глубоким снегом, совершенно завалившим дороги в горах. Кроме сего, магмендарь ваш также изыскивал средства замедлять отъезд, действуя, таким образом, сходно полученной им инструкции, дабы в случае перемены обстоятельств или мыслей со стороны его правительства, можно было успеть догнать нас до переезда через границу. Не доезжая оной, встречен я был отрядом персидской конницы из 200 всадников поколения Карапапагов, населяющих пространство по южную сторону озера Гокчи; отряд сей, по повелению сардаря, провожал меня через горы, составлявшие черту границы.

Переехав горы сии при входе в Делижанское ущелье, персиане указывали мне место достославной битвы тифлисского полка храброго капитана Воронкова, который при внезапном вторжения неприятельских сил в ваши пределы, будучи отрезан с своей ротой, выдерживал в продолжение почти целого дня нападение 2-х тысячной толпы кавалерии их. Солдаты наши, поощряемые примером своего начальника, мужественно сражались, не желая отдаться живыми в руки врагов-варваров. Бывшие свидетелями битвы сей, провожавшие меня персиане, превозносили [432] неустрашимость и твердость духа капитана Воронкова, который сам дрался отчаянно; наконец, будучи изранен в обессилении от истощения крови, падая кричал еще солдатам: «не сдавайтесь, товарищи, если я погибну. Вперед! За царя и отечество!» Не многие из храбрых остались в живых; — они пали с утешительной мыслей за отечество и государя! (Мне рассказывали также с особенными похвалами о сем офицере англичане, в присутствии коих был он впоследствии приведен к шаху. Непоколебимую преданность и любовь к своему отечеству и государю, доказанные им уже на деле, подтвердил он в отзывах своих свободно изложенных сему властителю Персии.).

Исполненный высоких чувств к единоземцам моим, кровью запечатлевшим преданность к царю и отечеству, оставил я место сие, где они воздвигли себе памятник, драгоценный в воспоминании каждого русского.

Наконец, 12 февраля 1827 года, я вступил на отечественный рубеж. Тогда находился я уже за пределом всех зол, испытанных иною, и которые мог бы еще испытать. Первое ощущение, переступив на землю русскую, было глубокое чувство благодарности к покровительствовавшему меня Провидению. Пребывание мое в Персии, сопровождаемое смутными обстоятельствами войны, в земле неприятельской—где не ведомы ни гражданские ни человеческие права, было затруднительно и опасно. Но упование в благость промысла и мысль о священной обязанности выполнения, возложенных на меня, поручений, одушевляли меня в трудные минуты и укрепляли терпением.

Государь император, во внимании к успешному выполнению возложенных на меня поручений, как по предмету доставления высочайших даров, так и относительно других особенных в Персии поручений, равно за освобождение мною из плена 300 человек нижних чинов и не принятие от шаха предложенных мне подарков и ордена Льва и Солнца второй степени, всемилостивейше удостоил наградить меня переводом в гвардейский генеральный штаб, орденом св. Владимира 4 степени и пожалованием единовременно 500 червонцев. А в 1828 году, по заключения мира с Персией, высланные от шаха в С.-Петербург с прибывшим тогда к императорскому двору персидским принцем Хозрев-Мирзою те же самые подарки и орден, высочайше повелеть соизволил, по случаю существовавших уже дружественных между двумя державами отношений, принять как подарки, так и орден, с разрешением носить оный по уставлению.