-

КОРФ Ф. Ф.

ВОСПОМИНАНИЯ О ПУТЕШЕСТВИИ В ПЕРСИЮ

Характер некоторых народов проявляется весь извне, и путешественник, пробыв несколько времени среди такого народа, может судить о нем довольно решительно, почти основываясь только на первых впечатлениях. Напротив того, в изучении национального характера других народов наблюдатель встречает величавшие затруднения. К числу последних народов принадлежит и народ персидский. Из его общественной жизни никогда нельзя узнать его характера: персидские торжества, религиозные и общественные праздники, великолепные дворцы, величественные развалины непременно заставят каждого путешественника удивляться и восхищаться, но восхищаться только Персиею древнею, и под влиянием славных дел прошедшего оставаться равнодушным к настоящему.

Должно уметь найти средину между энтузиазмом, возбуждаемым древнею Персиею, и впечатлениями, производимыми ее теперешним состоянием, чтоб иметь возможность дать беспристрастный отчет о тех благодетельных началах, которые существуют в народном характере ее жителей. В самом деле, в ваше время для Персии как будто недостает поприща для деятельности. Когда-то эта страна славилась в области искусств, была державою сильною и грозною; теперь она не имеет тех двигателей, которых воле была послушна. Быть может, ей и суждено оживиться в деятельности коммерческой и промышленной; но необходима сильная рука, которая могла бы направить Персию к прежней ее деятельности.

Характер персиян, который мы узнаем из их частной жизни, богатства плодородной земли Ирана составляют совершенную противоположность с историею смятений, волновавших Персию более столетия... [174]

Правления Могаммеда и теперешнего властителя Ирана заставляют нас видеть в этих шахах заметное стремление к европейской образованности. Можно сказать, что, уже начиная с правления Могаммеда, Персия разделилась на две партии, из которых одна признает, а другая совершенно отвергает европейское влияние на Персию. Я мог наблюдать за этим двойным стремлением персидского народа в двух представителях каждого из этих мнений: с одной стороны — совершенная покорность персидским обрядам и преданиям, с другой — искреннее, хотя и несколько легкомысленное, стремление к образованности. Два типа, совершенно характеризующие каждое из этих мнений: это — князья Караман-мирза и Малек-Кассем-мирза. Познакомить читателя с ними значат показать ему те стремления, которые теперь оживляют персидский народ, и те любопытные противоположности, которые можно встретить в образе мыслей лиц, составляющих высшее сословие Персии.

I. Князья Караман-мирза и Малек Кассем.

Во время пребывания нашего в Таврисе, столице Азербайджана, мы должны были сделать визит князю Караман-мирзе, беглир-бею этой провинции; но в день, назначенный для представления мирзе, шел снег, а явиться мокрым к беглир-бею значит, в глазах персиян, нарушить первое условие учтивости. В самом деле, по мнению мусульман, всякие след сырости от одежды христиан оскверняет жилище правоверного. Наш меймандар был слишком учтив, чтоб объяснить нам это, и потому просто сказал, что приличнее было бы в хорошую погоду отправиться к беглир-бею; и действительно, гораздо приятнее, как для него, так и для нас, было отложить на несколько времени наше представление. Мы так и сделали и отложили до следующего дня эту церемонию, подробности которой были предметом многих споров, казавшихся нам чрезвычайно мелочными, а персиянам — важными. По персидским обычаям, к тамошним вельможам нельзя входить в обуви, и ни в каком случае нельзя сидеть пред ними. Однако, было условлено, что мы войдем в залу в сапогах, защищенных от прикосновения земли какою нибудь другою обувью. Персидский этикет готовил нам еще новое условие, столько же неприятное, как и первые: в Персии уже издавно ведется, что князь присылает всем желающим ему представиться особам [175] своих собственных верховых, уже оседланных лошадей. Поэтому и нам пришлось проехать на конах Каррман-мирзы и испытать все неудобства восточных седел, в которым мы вовсе не привыкли. В таком виде, предшествуемые каждый одним сайсом (конюхом), отправились мы в сераль беглир-бея.

Там, на дворе, не успели мы сойти с лошадей, как раздались довольно нестройные звуки персидским национальных песен. Церемониймейстер, с тростью в руках, встретил нас при самом входе в сераль; он провел нас через сад, на конце которого мы свили с сапогов туфли, в залу. Стены стой залы были покрыты зеркалами и картинами, изображавшими некоторый из сражений отца шах-задеха, Аббаса-мирзы, с турками. Между прочим, я тут заметил взятие Топрак-Калеха в Армении. Рядом о этими картинами, по сторонам, висели портреты Чингиз-хана, шаха Измаила, Рустама и шаха Надира, четырех любимейших героев Персии. Около стен стояли кресла; мы раскланялись с мирзою и сели. Мирза сидел в конце залы недвижно. Шах-задех был одет довольно странно: на нем была зеленая туника с воротником и бархатными отворотами, застегнутая до самого подбородка; панталоны его были в ряде европейских и доходили до кашемировых чулков, которые составляли всю его обувь; на плечах у него висела густые золотые эполеты, а на груди, радом с лентою Льва и Солнца, блистала алмазная орденская звезда, знак самой высшей степени этого ордена; золотой кушак с брильянтовою застежкою обхватывал его талию. На боку у него висела сабля в бархатных ножнах, с золотою оправою и с ручкою, осыпанною алмазами. Несмотря на смуглый цвет лица и на длинные черные усы, мирза казался изнеженным и как будто женственным. Он, вероятно, боясь нарушить этикет к желая поддержать свое достоинство, не сделал ни одного движения, даже не привстал, когда вошли мы. Только тогда, когда мы все раскланялись с мирзою, пригласил он нас знаком сесть и очень хладнокровно выслушал наши обычные приветствия и поздравление. Как ни старался переводчик украшать речи ваша всеми цветами восточного красноречие, — все же слова наши подействовали очень мало на мирзу, и он, по видимому, не обратил на них никакого внимания. Он почел, однако же, нелишним сказать нам несколько слов о нашем путешествии и прибытии в Таврис; но разговор мирзы был чрезвычайно лаконический, и свидание наше скоро кончилось. Мы ушли, составив о себе довольно нелестное мнение в уме мирзы. [176] Через несколько дней мы отправила мирзе некоторые подарки, в числе которых был севрский фарфоровый чайный сервиз. Такого рода изделия, как известно, чрезвычайно нежны и легко ломаются; понятно, что и наш сервиз был несколько поврежден от частых толчков и падений во время перевозки его на мулах по дурным дорогам и снегам Армении. У некоторых чашек, во время перевозки, отбились ручки; чинить чашки было невозможно, и пришлось отослать их мирзе не в самом блистательном виде.

Тотчас после представления беглир-бею, мы отправились к, Малек-Кассему-мирзе, который живет рядом с своим племянником., Караманом-мирзою. Совершенную противоположность с тем, что происходило у азербайджанского беглир-бея, встретили мы у его дяди: здесь у нас начался очень живой и занимательный разговор, весьма деятельно поддерживаемый самим Малек-Кассемом. Малек-Кассем был очень доволен тем, что произвел на нас хорошее впечатление и что привел нас в удивление, когда мы услышали, как легко он изъясняется на Французском языке. Малек-Кассем-мирза очень хорош собою и еще молод; черты его лица благородны и резки; вообще лицо его очень выразительно. По моде, Малек-Кассем носил короткую бороду, но зато очень длинные усы. Костюм его состоял из смешения разных персидских платьев с модными европейскими одеждами: сверх маленького однобортного сюртука, перетянутого в талии простым толковым кушаком, на нем была кашемировая шуба из куньего меха; панталоны на нем были в роде европейских, а на ногах — тонкие шерстяные чулки с кашемировыми рисунками по белому фону; черная баранья шапка дополняла это странное одеяние. Малек-Кассем, своим умом и любезностию, изгладил впечатление, произведенное на нас его племянником, и мы расстались с Малек-Кассемом в восхищении от его приема.

Чрез несколько дней Малек-Кассем, желая доставить нам удовольствие показать окрестности Тавриса, прислал к вам приглашение на княжескую псовую и соколиную охоту. Персияне не имеют понятия о лягавых собаках и о стрельбе на лету; но они страстно любят охоту при помощи хищных птиц, разводят отличные породы этях птиц и очень хорошо приучают их к охоте. Вообще, в Персии очень любят и уважают отважных соколов и искусных сокольничих.

Удовольствие, предложенное нам Малек-Кассемом, было для нас совершенно ново, и мы, конечно, с величайшею радостью приняли это приглашение. Мы отправились в горы, недалеко от [177] города, и скоро нашли дичь. Каждый сокольничий, к большой перчатке, держал на руке сокола; соколы была в шапочках и со снурком, привязанным к ноге; шапочки эти, из красного сукна, бывают иногда украшены вышивками, драгоценными камнями и золотыми бубенчиками: они служат для того, чтоб не давать соколу возможности развлекаться, когда ему нужно высматривать дичь. Когда сокольничий увидит птицу, тогда он тотчас снимает шапочку с сокола, поворачивает его так, чтобы он увидел летящую птицу, потом спускает сокола с руки, и тот летит, как стрела, прямо к своей добыче; он поднимается выше птицы, потом с удивительною быстротою опускается на нее и захватывает ее когтями и клювом. Как только охотники заметят, что сокол начинает одерживать верх в борьбе с птицею, тотчас скачут за ним, приманивают его, показывая кусочки говядины, и легко отнимают у него добычу. Мы возвратились с охоты с несколькими зайцами и куропатками. В Персии существует особенный род охоты, очень трудный и занимательный, — именно: охота на белую цаплю. Как только эта птица увидит охотником, тотчас поднимается на воздух, и сокола должно пустить недалека, чтобы он мог, после многих усилий, догнать ее. Цапля, поднимаясь на воздух, образует род спирали, то есть беспрестанно делает круги, и таким образом дает соколу возможность догнать се. Часто обе птицы встречаются уже на значительной высоте, и тогда едва можно отличить от лазури неба белую точку, на которой отражаются лучи солнца, а сокол, далеко отстав от своей добычи, все продолжает решительно подниматься к этой точке. Наконец он схватывает цаплю, и охотники с волнением ждут окончания борьбы их. Если птицы подвилась так высоко, что их не видно, то все же воображение рисует картину их кровавой борьбы. Цапля отчаянно защищается, наносит жестокие раны своему противнику, который так высоко поднялся за нею; борьба может окончиться очень плохо для сокола, если к нему не отправить немедленной помощи. Тотчас приготовляют другого сокола, который, взглянув в воздух, примечает невидимую для человеческого глаза точку и летит к ней с удивительною быстротою; он поднимается, быстро кружится и наконец исчезает. Несколько мгновений ожидания, — и вдруг как бы отделяется от неба и скользит по воздуху белая масса, потом она начинает падать быстрее: это — цапля, которая машет крыльями, напрягает свои последние силы, чтобы удержаться па воздухе; но тщетно: растерзанная, смертельно раненая, падает она на землю, а между тем в ее перья, обрызганные ее собственною кровью, вцепились оба [178] сокола. Соколов употребляют в охоте и на больших птиц, даже на орлов. Последнее средство, которое сокол употребляет в отчаянном положение, всегда производит подлежащее действие: это средство состоят в том, что сокол садится прямо на лоб своему противнику и выклевывает ему глаза. Персидские вельможа очень редко стреляют из ружей и предоставляют ружейную охоту тем, которые не имеют средств содержать соколок. Здесь нужно заметить, что теперь в Персии соколиная охота начинает упадать. Далеки те времена, когда, по словам предания, у шаха Софийской династии было до осьми сот соколов.

Страсть персиян к охоте не уничтожает в них стремления к удовольствиям более возвышенным, и в персиянах вообще заметна любовь к искусствам, особенно к живописи. Эта страсть к живописи составляет совершенную противоположность с тою ненавистию, которую восточные народы питают к произведениям кисти и всяким изображениям человека. Малек-Кассем очень любит живопись и вследствие этого обратил внимание на меня, как на художника; он предложил мне для занятий свой диван и ханех (зала, назначенная для ежедневных приемов) и доставал мне возможность срисовать некоторые персидские костюмы, которые мне было бы очень трудно достать без его помощи. Первые мои опыты забавляла мирзу; потом он так занялся ими, что если мне случалось иногда не притти в назначенный час к нему в сераль, то он непременно посылал за мною. Такого рода любезность, которая иногда даже входила в пределы требований, доставила мне случай составить полное собрание всех костюмов разных провинций Персии. Понемногу я сблизился с мирзою и узнал его короче. После короткого знакомства с мирзою я не только не переменил моего прежнего мнения о нем, но еще открыл в нем новые достоинства: так, наприм., он очень легко допускал свободу вероисповеданий, — даже веротерпимость его была удивительна; он без всяких предрассудков рассуждал о женщинах и о сношениях магометан о христианами. Я уверен, что если бы мирза был воспитан в Европе, то он все же бы не мог иметь идей более возвышенных и не мог бы свободнее выражать их. Моя дружба с Малек-Кассемом и совершенное знание его характера сделали то, что он стал со мною совершенно откровенен.

Расположение ко мае мирзы, которое я замечал изо всех его разговоров со мною, придало мне смелости, и я решился просить у него позволения срисовать одну из его жон в той одежде, в какой они обыкновенно бывают в гареме. Нужно заметить, что а [179] в то время еще не видал женского лица в Персия: персиянки выходят очень мало и притом на улице с головы до ног закутываются в длинное покрывало. Даже талии их нельзя отличить под широкими складками большого плаща, который они всегда носят и который известен под названием чадры. Кроме того, у них пред глазами подвязав лоскуток белой материи с сквозною вышивкою; это род решотки или маски, которая дает им возможность все видеть и не допускает до их лица любопытных взоров.

На ногах у персиянок обыкновенно бывают широкие шаровары и маленькие жолтые или зеленые туфли, папуши, с загнутыми носками и острыми каблуками среди подошвы. Случается, что персиянка, видя, что на улице никого нет, приподнимает свою решотку, чтоб подышать свободным воздухом; но если только она увидит вдали мужчину, хотя бы своего мужа, тотчас же опускает ее. Мне раз привелось пройти мимо женщины, которая не успела во время закрыться, и я услышал, как ее за это бранил вовсе незнакомый ей персиянин: он начал говорить грубости, упрекать ее в бесстыдстве и особенно за то, что она чуть не показала лица своего христианину. Все чадры сделаны на один покрой и так одна на другую похожи, что европеец не отличит одной персиянки от другой, даже по походке; персияне же уверили меня, что они легко узнают под этими плащами своих знакомых соотечественниц. Так как мне не было никакой возможности видеть персиянку без согласия ее мужа, то я и решился воспользоваться расположением ко мне Малек-Кассема. Я ему объявил мое желание с совершенною доверенностью, так, что он улыбнулся. Мирза немного подумал и наконец дал мне слово исполнить мою просьбу. Прошло два или три дня — я все не осмеливался напомнить мирзе его обещание; притом же я видел, что он, обещая устроить все по моему желанию, говорил откровенно, и я был уверен, что он не забудет моей просьбы. В самом деле, вскоре я получил от Малек-Кассема приглашение на ужин. Поверенный и вместе с тем врач его, какой-то старый Френгис, с седою бородою, которого ученость была мне так же мало известна, как и происхождение, взялся проводить меня к месту, назначенному для свидания с мирзою. Ночь была темная: пред нами шел феррах, с фонарем из белого полотна; в фонаре горела свеча и своим светом давала возможность бродившим по улицам собакам видеть вас. Мы шли по пустым и узким переулкам и дошли до маленькой дверцы, через которую прошли, немного нагнув голову, и вступили на [180] маленький, темный двор. Проводник наш погасил свечу; доктор знаком пригласил меня следовать за ним; мы подошли к другой двери; доктор осторожно постучал в нее, и она отворилась. Все это происходило так таинственно, что я уже начинал думать об опасности; но путешествие было так оригинально, что я решился во что бы то ни стало итти до конца.

Перейдя таинственно чрез порог, мы вошли в какое-то темное место, которое вело также к совершенно темной галлерее; мы пошли по ней, поднялись на несколько ступеней и попали в довольно слабо освещенную залу. В этой зале я увидел несколько картин, на которых были изображены женщины, танцующие и играющие на разных музыкальных инструментах. Я вспомнил, что такого рода картин еще не встречал нигде в Персии, и из этого заключил, что я находился в той части сераля, в которую никогда не пускают иностранцев, и которая называется зань-ханех, то есть женская половина.

Любопытство мое было сильно возбуждено; проводник же мой ничему не удивлялся и шел, как человек, знающий все выходы. Мы вскоре подошли к занавеси, сквозь которую видно было яркое освещение другой половины комнаты. В Персии такие занавеси называются пердех; они бывают кашемировые и употребляются как портьеры, чтоб не допускать в комнату внешний воздух. Занавесь отдернулась, и мгновенный свет на минуту ослепил меня так, что я не мог различить зрелища, представлявшегося глазам моим. Я вскоре догадался, что в этом месте, где золото и зеркала отражают лучи света, должны быть женщины, а немного погодя и увидел их. Их было до двадцати. Удивленные моим приходом, испуганные присутствием христианина в их жилище, они начали кричать и разбежались в разные стороны. Одни из них закрыли себе лицо своими платьями, другие спрятались под подушки и занавески; третьи наконец прижались одна к другой, как овцы, когда они видят вдали волка и стараются скрыться от него.

Все жоны Малек-Кассема старались укрыться от взоров дерзкого гяура. Я все стоял у входа в залу, не решаясь итти вперед. Громкий хохот вывел меня из оцепенения и придал мне храбрости: я двинулся вперед и увидел, что в углу залы, на ковре, окруженный подушками и покрытый широкою шубою, лежал сам Малек-Кассем. Он не мог удержаться от смеха, когда увидел мое смущение при встрече с его жонами, которых я с своей стороны тоже очень испугал. Мирза принял меня очень любезно и сказал мне, что, желая [181] исполнить мою просьбу и не имея права располагать чужим добром, он не мог придумать ничего лучшего, как принять маня в его собственном андеруме. Я поблагодарил мирзу и выразил ему свою благодарность в самых лестных словах, какие только мог прибрать в ту минуту. Я прожил довольно времени на Востоке, чтоб суметь оценить, как любезно доказал мирза свою доверенность ко мне, впустив меня в гарем. В самом деле, он очень хорошо знал, что чрез малейшую мою нескромность в Персии могло бы сделаться известным, что он допустил христианина в свои гарем; мирза этим наверно навлек бы на себя гнев шаха, и даже все Народонаселение Тавриса, несмотря на уважение к высокому сану мирзы, стало бы роптать на такое оскорбление мусульманских нравов и такое странное пренебрежение к издавна принятым обычаям.

Жоны Малек-Кассема, сперва совершенно перепуганные моим появлением, стали оправляться понемногу от первого страха и опускать свои покрывала, которыми они так скоро закрыли свои лица, что я ничего не успел разглядеть. Наконец эти покрывала совсем упали, и растерявшиеся хозяйки дома начали приходить в себя и понемногу привыкать к моему присутствию. Они бросали на меня взгляды, полные любопытства, нисколько не уступавшего моему; потом они совершенно приучились видеть меня среди их и снова приняли те спокойные и натуральные позы, из которых вывел их испуг, и в которых они проводят жизнь свою в гареме. Те из жон мирзы, которые при моем входе бросили свои музыкальные инструменты на ковер, теперь подняли их; через несколько минут пальцы снова коснулись струн, раздались звуки какого-то танца и оживили этих женщин, у которых минутное прекращение забав считается потерею времени.

Окруженные гуриями Малек-Кассема, сели мы за маленький стол, на котором был приготовлен ужин; за столом я встретил еще незнакомого мне Моссем-мирзу, двоюродного брата Малек-Кассема, и уже знакомого мне доктора Френгиса. Ужин был чрезвычайно роскошный и вполне соответствовал окружавшему нас великолепию; во все время ужина танцы не прекращались. Почти все время женщины танцовали по одиночке, от времени до времени вдвоем, но никогда более. В руках у танцовщиц были маленькие цимбалы, которые они употребляли как кастаньеты, били ими такт и аккомпанировали оркестру. Оркестр состоял, во первых, из сферической скрипки с длинной ручкой, тремя струнами и на одной ножке; эта виола делается из рыбьих костей; играют на ней шелковым смычком. На ней играл мужчина, который был [182] допущен в гарем только как исключение из общего правила, и то потому, что был слеп. Во вторых, в оркестре была мандолина, по металлическим струнам которой одна из женщин водила какую-то остроконечную чешуйку. В третьих, одна из женщин била обеими руками по барабану, который держала левою рукою. Наконец, в четвертых, одна женщина била правою рукою по тамбурину.

Танцы прекращались изредка на несколько мгновении, и все женщины, танцовавшие сперва как будто только из уважения к воле своего повелителя, начали оживляться и наконец совершенно воодушевились; движения их сделались живыми, даже дикими; по временам одушевление доходило до пароксизма: оркестр начинал играть скорее, танцовщицы падали на землю, и с ними делались нервные припадки.

Танцы персиянок кажутся мне более оригинальными, чем грациозными; я вижу в них только какие-то дикие, нестройные движения. Усталые танцовщицы решились отдохнуть, и я мог тогда внимательно рассмотреть их одеяние. Они все были одеты по одному образцу. Одежда их показалась мне очень простою; я, конечно, не мог видеть всех подробностей, по мирза был так благосклонен, что рассказал мне все то, чего я не мог видеть. Персиянки вовсе не носят рубашек: они просто надевают род корсажа, который стягивает талию и идет немного ниже, так, что падает на юбку. Корсаж на груди не сходится, и остается пустое место, шириною с ладонь; на это место надевается покрываллцо из материи, хотя бы и не одноцветной с корсажем; это покрывальцо придерживается застежками. Длинная и широкая юбка, затянутая ниже талия, волочится по ногам. Волосы у персиянок обыкновенно гладко острижены над бровями, а сзади висят длинными косами; персиянки часто вплетают в них цветы, ленты и другие украшения. Самой высшей красотой в Персии почитаются большие брови, сходящиеся на переносье; такого рода брови очень часто встречаются в Иране. А те женщины, которые не имеют этого достоинства от природы, достигают его разными искуственными способами. Если судить о персидских женщинах по тем, которых мне удалось видеть в андеруме, то можно сказать, что у них вообще рты маленькие, зубы прекрасные, черты лица тонкие и нежные и большие глаза. Обыкновенно они окрашивают себе черною краскою внутреннюю сторону век в посредством тонкой кисточки проводят черную линию от ресниц к глазам. Иные прилепляют на лицо мушки и румянятся. Все персиянка окрашивают себе руки [183] в оранжевый цвет, посредством краски хепнеха, которую им привозят из Индии; таким образом они делают себе род перчаток. Тоже самое делают и на ногах, образуя род башмаков; ногти же они окрашивают всегда кармином.

Становилось поздно: доктор знаком уведомил мена, что уже время удалиться, и мы распрощались с обоими князьями, так же, как и с дамами, которые поклонились нам гораздо любезнее, чем при входе моем в их жилище: Мы с доктором вошли снова в лабиринт и дошли до той двери, которая так таинственно отворилась при входе нашем в гарем. Мы уже вышли в переулки, окружающие стены сераля, и пробирались ощупью, когда нас вдруг стали окликать часовые. Мы не звали пароля, и притом, ничего не зная по персидски, я ни в каком случае не мог бы отвечать. К счастию, стража мирзы не очень строго требовала пароля; она подпустила вас к себе и, узнав, что мы европейцы, позволила нам итти дальше.

Малек-Кассем имел много достоинств, и мы не успели еще сказать, что он очень хорошо говорит на шести языках, не считая своего родного; именно: он говорит по французски, по английски, по русски, по турецки, по арабски и по индостански. Он всегда был покровителем европейцев, поселившихся в Персии; он был даже самым ревностным покровителем г. Боре, который прибыл в Персию с тем, чтобы основать французскую школу во владениях шаха.

II. Домашний быт персиян.

В моих постоянных сношениях с Малек-Кассемом я мог изучить только одну сторону персидского характера, — а именно: стремление к нововведениям и образованности. Такое стремление, составляющее отличительную черту характера Малек-Кассема, еще вовсе незаметно в том классе персидского народонаселения, который можно назвать тамошним средним сословием. В Персии, как и везде на Востоке, необходимо изучить сперва частную жизнь, домашний быт народа, чтоб иметь возможность судить о его общественной жизни. Проникнем в один из домов испаганских или тегеранских и посмотрим, как живут их обитатели, как они занимаются делами и как проводят время отдыха. Рассмотрев все это, мы узнаем совершенно национальный характер персиян [184] и увидим те начала развития, которые существуют в характере обитателей этого государства.

Переступив чрез порог персидского дома, мы входим на двор; по сторонам посажены деревья и растения, а среди двора стоит небольшой бассейн с водою: в этом бассейне хозяин дома, его гости и слуги делают, по нескольку раз в сутки, свои омовения.

Самый дом расположен обыкновенно следующим образом: часть здания выходят прямо на двор и заключает в себе диван-и-ханех, то есть залу для посетителей; в ней хозяин дома принимает гостей и занимается делами. За этою залою или рядом с нею находятся маленькие комнаты для посетителей, которые приходят гостить; в этих же комнатах живут слуги и занимаются приготовлением кальянов, чаю и кофе для гостей. Сзади первого описанного нами строения находится другое, совершенно скрытое за первым и назначенное для помещения женщин и детей. Итак, мы видим, что жилище персиянина разделяется на две совершенно отдельные половины: первая из них открыта для всех, так сказать, публичная; вторая же закрыта для всех, кроме хозяина дома. Обе эти половины помещаются в одном этаже; очень редко пристроивается второй. Такое расположение комнат — все на одной горизонтальной поверхности, требует, конечно, очень большого пространства; притом же древний персидский обычай запрещает двум разным семействам жить под одною кровлею: следовательно, каждое семейство должно иметь довольно большое пространство земли, — и оттого города в Персии обыкновенно очень велики и, в сравнении с нашими, вовсе не соответствуют числу жителей.

Хозяин дома, окончив свою молитву и свой утренний туалет, переходить из гарема в диван-и-ханех; здесь он садится в угол на ковер, которым покрыт весь пол залы, и ожидает посетителей. В хорошую погоду персияне садятся к окну; окно это отворено и выходит на двор, на котором обыкновенно ростут цветы. Зимою же среди залы ставится мангал (жаровня); в этой жаровне лежат горячие уголья, прикрытые золою; на них часто кладут ароматические фрукты, которые, разлагаясь от жара, распространяют приятный запах в комнате. Если хозяин дома имеет значение в свете, то посетителей у него бывает множество; иные приходят отдать долг почтения начальнику, желая воспользоваться этим случаем, чтоб испросить у него какую нибудь милость; другие приходят только вследствие страсти персиян к посещениям. Хозяин сидит в углу, сложа [185] под собою ноги; посетители же помещаются около стен, каждый на месте, назначенном ему, сообразно с его званием и положением в свете. Персияне очень строго соблюдают это правило. Когда в комнату входит важная особа, хозяин дома тотчас встает, стоит, пока не сядет посетитель, и наконец садится, и то не сложа ноги, а только на пятки; если входит человек, по званию равный хозяину дома, то хозяин встает, но тотчас же садится, скрестив ноги; если же входит его подчиненный, то хозяин только делает знак, будто хочет приподняться с места.

Персияне с удивительным тактом узнают свои места в диване: ничего не спрашивая, прямо идут по комнате и садятся куда следует. Посетители соблюдают в отношении к хозяину дома те же правила вежливости, какие он соблюдает в отношении к ним: так, если посетитель одинакового звания с хозяином, то он садятся, сложа ноги; если же он ниже хозяина положением в свете, то садится на пятки. Люди низшего сословия и слуги стоят около стены на конце залы, противоположном тому, около которого сидит хозяин дома, держат руку за кушаком или у кинжала и смеют говорить только тогда, когда их спрашивают. Закон, определяющий все эти правила вежливости, до того строг, что запрещает сыну сидеть пред отцом и начинать разговор. В собраниях персиян беспрестанно подают всем гостям кальяны, а иногда и чай и кофе, к которым для запаха примешивают розы и корицу.

Персияне обыкновенно кушают в женской половине; иногда же завтрак или обед подается в диван-и-ханех, и тогда хозяин дома угощает им своих посетителей. В таком случае на ковер кладут шолковую или кашемировую, смотря по состоянию хозяина, скатерть, и подают кушанья, по большей части состоящие из ароматизированного мяса, из цыплят и яиц, к которым обыкновенно прибавляют пилав, т. е. рис, приготовленный или просто на коровьем масле, или с примесью винограда, миндалю, шафрана и других пряностей. Персияне берут кушанья пальцами правой руки (левая считается нечистою) и не употребляют ни вилок, ни ножей, ни тарелок. Пред каждым обедающим кладут тонкий круглый хлеб, который служит и кушаньем и салфеткою. За обедом пьют воду и род каких-то шербетов или лимонада; впрочем, правила Алькорана не везде строго соблюдаются, и многие персияне пьют вино и разные спиртуозные напитки. Такого рода удовольствие, запрещенное мусульманским законом, персияне дозволяют себе обыкновенно вечером или ночью, и пьют [186] решительно без меры: им мало вина, им необходима так называемая ими европейская вода, арак, аб-френги, т. е. просто водка.

Богатые персияне призывают во время обеда двух или трех музыкантов: один из них затягивает какую-то монотонную песню, в которой часто встречаются поты чрезвычайно резкие, и в которой говорится о женщинах, любви, вине и подвигах персидских героев; прочие музыканты аккомпанируют певцу на тамбурине, мандолине и инструменте в роде виолы, о котором я уже имел случай говорить, концерты эти вообще очень нестройны: беспрестанно слышны отрывистые и резкие звуки, — и не всякое ухо может вынести постоянный скрип виолы и дикие звуки прочих инструментов. Как ни дика персидская музыка, как ни ничтожны и слабы тамошние мотивы, все же это искусство производит впечатление на персиян: видно, что они чувствуют и любят музыку, и что они довольны своими теперешними музыкантами только за недостатком лучших. Вообще заметно, что персияне очень восприимчивы и способны воспринимать самые нежные впечатления. Если музыка находится у них на очень низкой степени развития, то на это есть две причины: во первых, музыка не есть искусство подражательное, как живопись, и следовательно представляет род науки, требует познаний, которых персияне не имеют; во вторых, в Персии музыкою занимаются только лутии, фокусники, которые не имеют других средств к существованию. Конечно, между такими людьми встречается очень мало соревнования и знания, и потому музыкальное искусство находится в Персии на самой низшей степени развития.

Всем известно, в чем состоит различие вероисповеданий турецкого и персидского. Турки называют обыкновенно персиян еретиками, хотя, что бы ни говорили о том турки, а персияне признают главные начала исламизма точно так, как их выразил Магомет. Расходятся же во мнениях турки и персияне только насчет вопросов более исторических, чем религиозных: так, они спорят о том, кто более имел прав на наследие Магомета Али или Абубекер и Омар? Что же касается до главных, характеристических начал исламизма, то они признаются персиянами точно так же, как и турками. Мы ограничимся здесь тем, что упомянем некоторые из этих основных правил. Коран Признает единого Бога, создателя всего сущего, и признает, что Бог есть единственное существо, которому люди должны поклоняться и воздавать божеские почести. Коран также допускает существование ангелов, как посредников между людьми и Богом. Диавол также занимает место в верованиях мусульман, [187] и они почитают его злобным гением, которому подчинены другие гении, низшего разряда, называемые джинами, иди дивами.

(В северных частях Мессопотамии, есть секты, которые до того верят могуществу демона, что обратились наконец к нелепому идолопоклонничеству; там демона боятся чрезвычайно, молятся ему, и почитают его под именам шейтана. Последователи этих сект, поклоняющиеся диаволу, называются иезидисами. Они оправдывают свою веру тем, что демон может сделать много зла, повредить людям, и что поэтому надобно поклоняться диаволу, чтоб отдалить от себя беду. Вероятно, Иезидисы суть не что иное, как старинные идолопоклонники; они приняли веру Магомета, но до сих пор следуют тому верованию, которое некогда господствовало в этой частя Азии и признавало две силы, управляющие людьми: силу добра, олицетворенную в Ормузде, и силу зла, представленную в лице Аримана. Иезидисы до сих пор чрезвычайно дики; все соседние им народы боятся их, как разбойников. Иезидисы заслужили вполне такую дурную славу своими разбоями и некоторыми ужасными обрядами своей религии.)

Мусульмане верят в жизнь вечную и признают бессмертие души, как догмат. Магометане имеют понятие о рае и об аде. В раю бесчисленные наслаждения ожидают тех, которые ознаменовали жизнь свою на земле добрыми делами. Но, в тех наслаждениях, которые Магомет обещает своим избранным, много грубого, материального, соответствующего телу, а не душе. Первою обязанностью учеников Магомета — помогать бедным. Вот что говорит он об этой обязанности: «молитва и пост приводят верующего к самым дверям рая; но отворить эти двери может только тот, кто помогал бедным, раздавал милостыню». Обязанность помогать бедным всегда строго исполняется магометанами, и нигде в мире не раздают столько милостыни, как в Персии и в Турции.

Персияне очень ревностно исполняют все обряды своей веры; нужно заметить, что фанатизм их гораздо рассудительнее в выше фанатизма турок. Так, турки, сунниты, не допускают никаких споров или рассуждений о догматах своей веры; напротив того, персияне, шииты, очень любят религиозные диспуты, ищут их, желая посредством их открыть истину. Для персиян, точно так же, как и для турок, все будущее заключается в предопределении; но все же первые, хотя в душе и фаталисты, стараются всеми силами если не вовсе уничтожить те несчастия, которые назначены ям судьбою, то, по крайней мере, хоть несколько предупредить их и принять меры против их последствий. Как бы ни была ужасна судьба персиянина или турка, он все же никогда не ропщет на судьбу и не приходит в то состояние возмущения, которое ведет к самоубийству. Дуэль в Персии вовсе неизвестна; персияне [188] мстят, нападают на врага, даже убивают его, но некогда не дерутся на известным условиях и при свидетелях.

Мы видели до сих пор, что Магомет, желая распространят свое учение и привлечь как можно более народов под знамена ислама, во многом потворствовал страстям этих народов. Одним из самых ясных доказательств такого снисхождения со стороны Магомета служит закон, совершенно противный нашим нравам и нашей религии, — закон, допускающий многоженство. В самом деле, Алькоран считает полигамию законною, но, однакож, установляет разницу между всеми жонами, которых может себе выбрать мужчина: так, Магомет дозволяет иметь каждому мужчине законных жон, т. е. таких, которые должны с ним провести всю жизнь свою, и которые не могут быть им изгнаны из дому — четыре. Эти жоны называются никия. Но кроме этих законных жон магометане могут иметь сколько угодно наложниц, которые называются мутех. Таких наложниц обыкновенно покупают; купленных наложниц хозяин может прогнать или перепродать когда ему угодно. Второй же способ приобретения наложниц составляет так называемый временной брак. Эти брака заключаются на разное время, в продолжительность их зависит единственно от условий. Все условия брака совершаются в присутствии муллы или кади. Мужчина может удалять своих мутех, если ему угодно, ранее срока, но во всяком случае должен заплатить условленную сумму; если же хочет оставить ее дольние назначенного срока, то он обязан составить с ней новое условие. В гареме постоянно видна разница между законными жонами хозяина и его наложницами. Эти последний всегда находятся в состоянии какой-то подчиненности в отношении к законным жонам.

Разница, существующая между никиями и мутехами, нисколько не относятся к их детям. По магометанскому закону, все дети одного отца, кто бы ни была их мать, считаются законными детьми. Сыновья остаются при отце даже тогда, когда их мать удалена от него. Если очень легко в Персии разрушить временной брак, то зато очень трудно расторгнуть узы брака законного. Развод с женою почитается в Персии совершенно непристойным, и, притом, чтоб достигнуть его, нужно переплатить так много денег, что почти все отказываются от хлопот о разводной.

Законом Магомета о женщинах пользуются только люди богатые, потому что нужно иметь большие денежные средства, чтоб содержать гарем. На этом основании в Персии пользуются законом о многоженстве только некоторые князья и богатые ханы; что же касается до среднего сословия, или до класса, то этот класс [189] слишком беден, чтоб дозволить себе роскошь полигамии, и потому в нем каждый мужчина имеет одну жену.

Таковы главные характеристические черты народного общества персидского в духовном и нравственном отношений; мы видим здесь странные противоположности: живую веру м вместе с тем безнравственность в высшем сословия, общее стремление к праздности и фатализму.

Рассмотрим еще некоторые стремления, которые занимают важное место в жизни персиян: это именно любовь их к изящным искусствам и способность к промышленности. Рассмотрев эту сторону их характера, мы будем иметь возможность определить решительно все качества национального характера персиян.

III. Искусство и промышленность в Персии.

Чтоб показать, как живо и сильно в персиянах сочувствие к искусству, нам стоит только рассмотреть историю народонаселения Ирана, начиная с самых отдаленных времен до наших дней. Мы постоянно будем видеть борьбу этой любви к искусству с равными препятствиями и будем также видеть, что всегда из такой борьбы любовь к искусству выходила победительницею. Вообще история искусств в Персии представляет вам трогательное, драматически занимательное в вместе с тем поучительное зрелище.

Персия до Кира платила дань Ниневии. Персы, которых я всегда буду смешивать с мидийцами, ротону что в самом деле эти два народа слились в один, как видно, имели немного пользы от сношений с образованными ассирийцами, пока сами не завладели Ниневиею и Вавилоном и не вывезли оттуда в свое отечество всех тамошних памятников в драгоценностей. В это время начинает в Персии распространяться образованность, блестящая и внушенная теми искусствами, которыми издавна славился Вавилон. До этого времени уже существовал в Мидии знаменитый город Экбатана; но, судя по историческим описаниям ее, мы видом, что это была скорее резиденция государя, хранилище его сокровищ, нежели столица народная, средоточие всех произведений изящных искусств. Побывав сам в долине Гамаданской (Гамадан есть древняя Экбатана), я мог видеть, по немногим остаткам древности, встречающемся около вновь выстроенного города, что прежняя [190] столица Мидии отличалась более огромностию зданий и прочностью материялов, чем изяществом архитектуры, которая впоследствии так славилась прекрасными и роскошными формами. Итак, по всей вероятности, новое искусство архитектуры стало развиваться в Персии только при Ахеменидах. То, что было начато победами Циаксара и Кира на берегах Тигра и Ефрата, то было довершена завоеваниями Камбиза и Ксеркса по берегам Нала и в долинах Ионии. Персы сами не подозревали в себе способности в искусствен, и эти способности развились в них только тогда, когда персы пришла в столкновение с египтянами и с греками. Вид тех памятников, которыми греки и египтяне ознаменовали свое существование, сильно подействовал на персов; до сих пор они были только воинами, но, побывав в Греции, возвратились в свое отечество с новый в идеями и со страстию к постройке монументов. Фивы, Мемфис и Афины произвели сильное впечатление на пламенное воображение персов и надолго вкоренилась в их памяти. После всякой дальней экспедиции, некоторые из персов возвращались в отечество художниками: архитекторами, живописцами, скульпторами. Как пчелы оставляют свои ульи только для того, чтоб собирать сок с самых красивых и ароматических цветов, так и персы отправлялись в дальний страны набирать новые идеи, новые образцы, из которых они впоследствии составили себе, так сказать, эссенцию той образованности, которой завидовали и за которую ненавидели Персию и самые греки.

Итак, народ, остававшийся необразованным, диким, состоявший только из пастухов, пока жил в горах, возвысился чрез победы и получил образование чрез сношения с побежденными им народами. Персы успели во время своих воинственных путешествий насмотреться на египетские и греческие храмы и дворцы и наконец сами почувствовали любовь к искусством и роскоши. Разоряя эти храмы и приводя остатки их в свою отечество, ворсы вносили в свою родину начала будущей образованности. Нужно заметить, впрочем, что образованность персидская была оригинальная, их собственная, а не подражательная, и что воображение персов, возбужденное тем, что представлялось их взорам, открыло себе широкий путь в области изобретения и не ограничилось копиями и подражаниями. В самом деле, дворцы Персеполиса показывают нам, как персы времен Ахеменидов сумели приспособить греческую архитектуру к потребностям своего отечества. Множество скульптурных украшений, которые персы присоединяли к своим великолепным памятникам, употребление крупных изображений для систематического украшения этих [191] зданий показывают вам, что Ниневия и Вавилон имели влияние на персидскую архитектуру; во вместе с тем эта архитектура, или, лучше сказать, эта скульптура, хотя и есть прямое следствие влияния Ассирии, Греции и Египта, однакож, представляет много оригинального и доказывает гений персиян. В самом деле, видно, что все эти работы произведены под влиянием воспоминаний о памятниках различных стран; но нужно прибавить, что эти работы имеют свой отличительный характер и вовсе не похожи на подражание монументам иностранным. Если рассмотреть подробно постройку зданий в Персеполисе, то мы увидим здесь много греческого: так, напр., залы и храмы, к которым ведут портики с колоннами, и которых внутренность разделяется также колонками, поддерживающими верхнюю часть здания. Колонны эти оканчиваются обыкновенно красивыми капителями с ионическими завитками. Но все это так составлено, прибрано и украшено, что нигде не встретим рабского подражания греческому стилю. Вообще персидские капители не принадлежат ни к одному из греческих орденов, и архитравы персидских зданий поддерживаются обыкновенно изображениями животных, возвышающимися над колоннами. Конечно, здесь нет никакого подражания грекам, ассирийцам или египтянам, точно так же, как и в барельефах, украшавших стены зданий. Понятно, что все эти украшения были заимствованы от памятников ниневийских и египетских; но форма их была совершенно изменена. Итак, скульптуры ассирийская я египетская были совершенно отличны от персидской. Уже в то время, т. е. более 2000 лет тому назад, ум и изящный вкус персов проявлялись в тех качествах, которыми они отличаются и теперь, именно: в чистоте рисунка и в красоте и роскоши украшений. Сравнивая памятники Ассирии, Египта и даже Средней Азия с персидскими, мы видим, что последние гораздо красивее, изящнее, гораздо лучше отделаны в подробностях, или в деталях, и изысканнее в украшениях.

Если дворцы, храмы и скульптурные работы, благодаря прочности тех материалов, из которых они делаются, мало боятся разрушительного времени, зато другие произведения человеческой промышленности далеко не вечны. Поэтому от всей персидской образованности времен Ахеменидов остались только развалины некоторых дворцов, украшенных некогда всею азиятскою роскошью Ксерксов и Дариев. Древний обычай украшать стены скульптурными работами дает вам возможность и теперь, то есть 2200 лет спустя, судить о том, в какой степени были развиты некоторые искусства в древней Персии. В самом деле, мы [192] видим на чудных барельефов и камениц, оружие, дорогих материй, которые на них представлены, что персы были очень искусны в ручных работах, что они имели изящный вкус и способность к отличной отделке всех мелочных подробностей, что составляло всегда отличительный признак персидского народного характера.

Как только персидские народ начал развиваться и победами достиг до того положения в свете, которого он был достоин, тотчас он сделался замечательным народом и применил к своим еще патриархальным нравам образованность и искусства других народов. Одежда персов изменилась; место прежних звериных кож заняли платья шолковые и пурпурная. Жилища персов также изменились: место прежних тростниковых хижин заняли каменные дома и великолепные дворцы, каких прежде не бывало в целой Азии. К несчастию, Персия изнежилась во время блестящей поры своей высокой образованности и стала неспособною к войне. Александр Македонский сжег Персеполис и покорил Персию, и от всего этого огромного государства осталось только несколько сатрапий, которыми управлял македонский наместник. Персидский народ был угнетен, но постоянно занят мыслью о своем освобождения от ига македонского. Конечно, в это время народ персидский не мог развивать своих умственных способностей. Переходя беспрестанно от одного властителя к другому, едва защищая свои древние владения от римлян, персидский народ при Сассанидах мало занимался искусствами.

В то время везде начали распространяться элементы новой жизни. Древняя жизнь пала, языческие боги были забыты, и только в глубине Азии владычествовало идолопоклонничество: в Персии не переставал гореть священный огонь на древних жертвенниках. Между тем число учеников Магомета значительно увеличилось, и вскоре они, употребляя силу оружия, овладели Персиею. Владычество арабов нанесло последний удар древним нравам, идеям и обычаям персов и вместе с тем положило начало новому искусству, новой образованности, которые под влиянием новой религии должны были непременно принять характер и форму также новые и отличные от тех, которых памятники представляются нам во дворцах Ахеменидов и в украшенных утесах Сассанидов. Древняя Персия славилась своими дворцами, храмами и скульптурными работами; новейшая же, то есть Персия магометанская, под управлением Софийской династия, знаменита тем, что достигла в это время высших пределов фантазии и разнообразия в искусствах и изящества и роскоши в [193] произведениях промышленности. Мечети, дворцы, базары, каравансераи, мосты, оружие, рисунки, всевозможные ткани, брильянты, золотые и эмалевые вещи, — все это приняло в Персии самые роскошные, обольстительные формы и выделывалось руками работников, которых ловкость не уступала изящному вкусу. В то же время процветала и литература. Явились поэты: Саади и Гафиз; Фердуси написал свою бессмертную «Шах-Наме», книгу о царях; явились также философы и медики. Нассер-ед-Дин и Абн-ибн-Цина (Авиценний) так прославились в Азии, что молва о них дошла и в Европу. Итак, с того времени, как учение Магомета утвердилось в этой стране, народ стал заниматься искусствами. Это период самый блестящий во всей истории искусств в Персии. Мы скажем еще несколько слов об этом времени, чтобы определить отличительный характер его и показать, какие памятники оно оставило.

В Персии нет средины между великолепными дворцами Ахеменидов в Персеполисе и мечетями Софиев в Испагани: те редкие и жалкие постройки времен Сассанидов, которые доказывают не только упадок, но даже совершенное отсутствие искусства в Персии, нельзя считать за произведения архитектуры. Итак, в Персии собственно нет никакого перехода от того древнего величия, которое проявляется в колоннадах Персеполиса, к той новевшей роскоши, которая возвышает блеск памятников времен шах-Аббаса. Рассматривая произведения этих двух периодов, отделенных один от другого пятьнадцатью столетиями, нельзя не притти в недоумение, нельзя не удивляться тому, как искусство, начавшееся с благородной и гордой архитектуры Персеполиса, могло, через пятьнадцать или осьмнадцать столетий, без всякого приготовления, вдруг произвесть прелестные мечети султаниехские и испаганские.

В Европе такие переходы делаются незаметно: все произведения искусств разных времен соединены между собою, составляют как бы цепь, за которою можно следить, начиная с храмов греческого стиля до зданий, построенных в последнее время. Во всем видео движение искусства; видно, что многое изменено, исправлено, но что все же остались следы первоначального искусства. В Персии же, напротив: судя по памятникам различных времен, можно подумать, что там некогда существовал народ, построивший здания Персеполиса, но что потом место этого народа занял новый народ с новыми стремлениями, новою образованностью, новыми искусствами, в что этот новый народ начал воздвигать строения, вовсе не обращая внимания на [194] памятники древности. Огромная разница между памятниками Персеполиса и зданиями Испагани служит ясным доказательством того, что Персия, по смерти Дария, пришла в совершенный упадок и оставалась в таком положении, пока новая религия, поддерживаемая фанатизмом, не привела ее в сотрясение. Тогда все прошедшее было забыто; персияне-магометане возненавидели древних персов-огнепоклонников и, уважая памятники своих предков, не решились все же подражать им, как остаткам образованности, основанной на чуждом для ней веровании. Все изменилось; стали презирать даже воспоминания о временах древности, и новая религия требовала новых храмов. Отличительные свойства их характера и изобретательный ум не исчезли. Новая религия пробудила народные стремления, народные качества, но уже приспособленные к новейшей образованности; снова в Персии появились вкус, изящество в отделке всех подробностей, и этими свойствами, как известно, во все эпохи персидской истории, характеризовались произведения персов. Начали возвышаться, как бы волшебством, прелестные мечети с великолепно эмалированными куполами; смелые и легкие минареты поднялись к небесам. Строившие их архитекторы и работники украшали все свои произведения блестящею и дорогою мойкою и нисколько не уступали в изяществе работ тем древнему персидским художникам, которые строили дворцы Ахеменидов. В этих мечетях развивалась вера шиитов и внушала персиянам много хороших мыслей: таким образом, были устроены школы, из которых разошлись по всей Персии ученые, поэты, артисты, работники и распространили по всему своему отечеству свои знания, свое искусство и свою промышленность.

Любовь к изящному неразлучна со страстию к роскоши. Персияне испытали это. Сперва они воздвигали великолепные строения, чтобы собираться в них на молитву; но вскоре они стили чувствовать потребность великолепия и в частной жизни: вскоре великолепные ткани, тонкие кашемиры, богатые парчи, украшенный золотом и серебром атлас стали для них предметами необходимыми. Персияне уже не могли обойтись без мягких, украшенных разными цветами ковров; но могли довольствоваться красиво выделанными серебряными и золотыми блюдами и сосудами, и золотых дел мастера должны были придумывать новые украшения, новые обольщающие глаза формы. Во времена своих побед персы украшали коней своих только седлом и уздечкою и так доезжали до берегов Геллеспонта; персияне же времен Софийской династии требовали великолепных чепраков; седла [195] исчезли под различными вышивками, а уздечки, обвешанные золотом т драгоценными каменьями, походили более на женские ожерелья, чем на принадлежность всадников. Все искусства процветали в этот век великолепия; но выше всех в глазах персов всегда считалось искусство живописи. Исторические картины, изображения битв, портреты героев, наконец фантастические произведения, писанные под влиянием чтения поэтов, — все это помазывает нам, что персидские художники была очень искусны. Живописцы украшала своими произведениями жилища богачей и вельмож, а рабочие и фабрики в это время производили большое количество самых разнообразных предметов, которые быстро раскупались на всех рынках Азии. Персидские золотые, и серебряные изделия перевозились и в Индию, и в Багдад, и в Константинополь; иранские ткани принадлежали к числу тех редкостей, которыми дарили друг друга государи; персидские оружия из самой лучшей стали с золотыми украшениями составляли предмет самых пламенных желаний для людей военных. Персидская промышленность управляла торговлею всего света и служила примером для других трудолюбивых народов. Персия огромными караванами посылала свои произведения на базары алеппский, каирский и константинопольский и проч. Из Пизы, Венеции, Генуи — купцы, а из Франции, Испании и Германии — евреи, приезжали в Персию за богатыми тканями, разными драгоценностями, великолепною посудою, и потом продавили все это в Европе на вес золота. Тогда-то и начали распространяться в Европе великолепные одежды; до тех пор там довольствовалась простыми и даже грубыми платьями из самого толстого сукна или из саржи. Когда в Европе появились материи персидские, тогда все достаточные люди стали одеваться в парчу, атлас и бархат, привезенные с востока, а европейские ткани были предоставлены только бедному классу народонаселения. В продолжение нескольких столетий Персия удовлетворяла всем потребностям роскоши как в Азии, так и Европе, и обе части света платили дань Персии. Но вскоре развилась промышленность к Европе, и там явились искусные работника: промышленность Европы пошла рядом с ее торговлею. Европейцы решились возвысить свои произведения и заставлять иностранцев платить за то, что прежде у них самих покупалось за дорогую цепу. Началось невыгодное для Азия соперничество. В Европе появились на всех концах фабрики; в них выделывались толковые и золотые ткани, парчи, нисколько не уступавшие персидским. Европейские государства, в особенности Франция, овладела теми [196] преимуществами, которыми так долго пользовалась Азия и которые были очень невыгодны для постоянно возроставших в Европе потребностей роскоши. Персии осталась только честь изобретения того оружия, которое впоследствии на нее же и обратилось.

Итак, произведения Персии, привезенные в Европу, образовали здесь искусных работников. Читателю известно, каким образом Персия, перебивавшая и данницею своих соседей и победительницею Индии, растратила наконец свои силы в войнах междоусобных. Эти междоусобия, конечно, нанесли удар промышленности, искусствам, всему тому, что составляло славу Персии. Пока эта страна страдала от внутренних раздоров и волнений, европейцы не переставали работать, улучшать свои произведения, сделанные по азиятскому образцу, и наконец, плавая по морям, стали привозить свои товары и во все приморские города Востока. Началась борьба Европы с Персиею; последняя сперва боролась храбро, но наконец должна была уступить место своей сопернице, и промышленность персидская пала. Сначала религиозный фанатизм не допускал употребления европейских произведений, а некоторые фабрики, в которых строго следовали словам предания, старались не допускать ввоз иностранных товаров; но со всех сторон появились европейские корабли, и участь Персии уже была решена. Ученик превзошел искусством и деятельностию своего учителя; учитель должен был отказаться от соперничества с учеником, должен был видеть, как приостановилось движение его фабрик, и еще теперь с грустью видить, что паук разводит свою ткань на тех станках, которые некогда были постоянно в движении и так много производили. Однако же, среди этих развалив промышленности, — развалин некогда цветущей образованности, народный характер персиян не изменяется: они остаются верными своему прошедшему.

Персидское высшее, общество и теперь любит искусства и литературу; промышленность персидская еще может ожить; в некоторых городах Персии еще и теперь существуют фабрики, в которых выделываются шолковые материи, кашемиры и оружия. В Тегеране и Испагани живописцы и другие художники продолжают с любовью заниматься своими искусствами. Все то, что касается до ума, вкуса, еще живо и еще долго проживет в Персии; но в ней не производится только того, на что необходимы денежные средства: так, теперь не воздвигаются мечети, как при шах-Аббасе и при шах-Гуссейне; владетели Персии уже не строят дворцов, как Чар-Баг испаганский. Искусства в ней упадают, здания разрушаются, и никто не возобновляет их, [197] никто не строит в замену их новых памятников. Иран некогда славился образованностью и имел много завистников; эти завистники сделались его соперниками, сперва подражали ему и наконец заставили его дорого заплатить за прежнюю славу.

(R. des D.-M.)

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания о путешествии в Персию // Современник, № 12. 1852