ФРЕЙЗЕР, ДЖЕЙМС БЕЙЛИ

ЗАПИСКИ О ПУТЕШЕСТВИИ В ХОРАСАН

В 1821 И 1822 ГОДАХ

NARRATIVE OF A JOURNEY INTO KHORASAN IN THE YEARS 1821 AND 1822

Черты персидских нравов.

Отрывки из книги под заглавием: Описание путешествия в Хорасан, предпринятого в течение 1821-го и 1822-го годов, Яковом Б. Фрезером, Автором путешествия в Гамальские горы и проч. в 4. 771 ст? Лондон, 1825 года.

Автор представляет нам Персию не в таком прелестном виде, как изображали оную путешественники, до него писавшие о сем предмете. Чтоб определить степень основательности его мнений и доверенности, которую заслуживают его известия, надлежало бы нам войти в подробнейший разбор оных. Здесь мы намерены только следовать за его рассказом, везде, где оный отдаляется от известных уже путей, и из многочисленных замечании, которые он имел случай составить, почерпнем те, которые покажутся нам любопытнее и новее прочих. [184]

Толстый том, о выходе в свет коего мы извещаем наших читателей, составляет только первую часть сего важного сочинения. Автор ведет нас из Бомбея в Мускат, из Муската в Бушир, из Бушира в Шираз, из Шираза в Тегеран, из Тегерана в Мушед, столицу Хорасана, и наконец из Мушеда в Астрабад. Сочинитель, в виде прибавления, сообщает весьма значительные подробности о областях или Королевствах Хиорхе, Боскаре и Кокауне или Тергиюне, равно как и множество любопытных замечаний о странах еще весьма мало известных. Карта, находящаяся в начале сего тома, кажется нам весьма важною для Наук.

Представив читателям нашим в легком очерке содержание сего творения, мы, не останавливаясь, переносим их в Испаган, предоставляя себе однако же право возвратиться, если мы почтем то нужным.

«Приключение, случившееся с нами в сем городе, говорит г. Фрезер, доказывает, с каким равнодушием жители сей страны проливают человеческую кровь, и сколь маловажным почитают [185] сие преступление. Один из слуг наших, дерзкий и надменный шалун, пошел в Юльфу, вероятно, с намерением упиться Армянскою водкою. На возвратном пути, он встретил несколько молодых девушек, выходивших из народных бань; злодей, не будучи ничем побужден к совершению столь ужасного поступка, приближается к одной из них и, с веселым сердцем, вонзает кинжал в грудь ее. Убийца был тотчас схвачен и приведен к Судье, который, узнав, что сей человек принадлежит к Английскому Посольству, отослал его к нам, с тем, чтобы он задержан был до тех пор, пока узнают, останется ли несчастная девушка жива после полученных ею ран. Но так как мы отказались принять его, объявляя, что нимало не имеем намерения препятствовать ходу судебного порядка, то его, подобно прочим преступникам, свели в общественную тюрьму. Дело вскоре решилось смертию девушки, которая, как узнали после, была дочь одной вдовы. Сия последняя и все ее родственники с ужасным воплем, требовали крови убийцы; но спустя несколько времени, мы узнали, что [186] они охотно примут в замен некоторую сумму денег, и, если я не ошибаюсь, то у нас требовали 200 томанов. Я предвидел, что наконец употребят все усилия, дабы возбудить наше сострадание и убедить нас выкупить жизнь нашего слуги; но я знал, что виновный, не говоря уже о совершенном им преступлении, был великий негодяй, и потому я вторично уверил судей, что никак не хочу мешаться в дела правосудия, и что предоставляю им подвергнуть преступника наказанию, которое они ему присудят. В самом деле, зверство его поступка было столь отвратительно, что малейшее за него ходатайство казалось мне обидою человечеству. Не смотря на то, Сюдр притворился, будто из уважения к Посольству, принимает участие в сем деле, предложил сам дать в задаток 20 томанов в щет выкупной суммы, сколь бы она велика ни была, и я наконец увидел, что дальнейший отказ послужил бы только к ложному истолкованию моего беспристрастия. И так, жертвуя в сем случае своею совестию, чести Английского имени, я согласился прибавить еще 20 томанов, что составило всего 40; с условием, чтобы [187] мне дали законный вид, могущий служить охранительною грамотою для сего слуги при выезде нашем, не забыв притом приговорить его к значительному числу палочных ударов, как к справедливому наказанию его зверства. Условия мои были приняты, и родственники убитой хотя и не находились в нужде, предпочли сию небольшую прибыль пролитию крови убийцы».

Начертанный г. Фрезером портрет Персидского Посла, который, за несколько лет пред сим, был предметом всеобщего внимания в Англии, достоин любопытства.

«Потом мы посетили, (говорит он, рассказав о нескольких посещениях, сделанных главнейшим вельможам Двора Тегеранского) Мирзу-Абул-Гусейн-Хана, бывшего Послом в Англии, человека, который нравами весьма отличен от вельмож мною вышеописанных. Он происходит от фамилии хотя и древней, но совершенно упавшей и пребывающей то в Ширазе, то в Испагане. Первые годы жизни его протекли в недостатке и бедности; в юности своей, он только, славился красотою и развратными нравами; неоднократно плясал он [188] публично в женском платье. В последствии он посвятил себя торговле, и мало по малу приобрел значительность и кредит. Шах нуждался в человеке, способном к отправлению должности Посла в Англии. Сие поручение в глазах Персиян столь неприятно, и даже столь страшно, что ни один вельможа не хотел взять оного на себя. Предложили Абул-Гуссейну, и он принял оное из корыстолюбивых видов. Познание Европейских языков и навык в делах, приобретенные им при сем случае, вместе с постоянным удалением придворных от подобных должностей, сделали его для Шаха человеком неоцененным, и с тех пор, ему беспрестанно доверяли таковые поручения.

Нет при Дворе ни одного вельможи менее уважаемого, или менее достойного уважения, как Мирза-Абул-Гуссейн-Хан; он столь подл и столь мало разборчив в своем обращении, что каждый, кто только может, избегает сношения с ним. Безмерная лживость его вошла в пословицу; никто не верит ни одному его слову. Будучи в зрелых летах, он до такой степени сохранил развратные нравы своей юности, что всяк, кто [189] пользуется малейшим уважением при Дворе, говорит о нем с величайшим презрением, хотя в Персии и не обращают строгого внимания на нравы. Обращение его соответствует его характеру. Он, правда, весьма ласков, и всегдашняя улыбка придает ему вид добродушия; но сие бывает только в присутствии людей, коим он желает подать о себе доброе мнение. Впрочем лесть его весьма груба и лишена всякого тонкого чувства; трудно представить себе его невежество, даже в отношении к собственному его отечеству. Мне совершенно непонятно, как он мог быть столько уважаем в Европе, и преимущественно в Англии; ибо в отечестве его, он почитается человеком, не имеющим ни одного доброго качества. Часто доходит он до такой грубости в разговоре своем, что люди порядочные должны затыкать себе уши. Впрочем он платит неблагодарностию за услужливость и гостеприимство, коими его осыпали в Англии. Хотя он долгое время получал, а может быть получает еще и ныне, значительный пенсион от Английского Правительства, но постоянно противится нашим выгодам, и товарищам своим [190] говорит о нас не иначе, как в самых грубых выражениях. Он хвалится тем, что множество шалей, свезенных им в Англию, раздарены им дамам знатнейших фамилий, за оказанные ему благосклонности: Герцогиням, Маркизам и Графиням, которых он, не обинуясь, называет по имени. В доказательство слов своих, он показывает соотечественникам своим письма, которые, по его уверению, писаны к нему дамами разных званий; уверенность моя в добродетели прелестных моих соотечественниц, еще более, чем слава лживости Абдул-Гуссейна, заставляет меня почитать оные совершенно подложными. Нахальство его простирается до того, что он всем и каждому показывает миниатюрный портрет одной дамы, которую он осмеливается называть по имени, утверждая, что находился с нею в коротких связях. С прискорбием должен я признаться, что сия дама принадлежит к знатнейшему роду, и, сколько мне известно, пользуется в свете величайшим уважением. Надеюсь, что представленные здесь мною поступки Абдул-Гуссейна, показывающие, какою признательностию платят прекрасным [191] соотечественницам нашим за ласковое и, без сомнения, невинное обхождение с иноземцами, вперед научат их размыслить, к каким дурным толкам могут подать повод подобные благосклонности, если имеют целию особу, которой истинный характер им неизвестен. Может быть, что они ни мало не заботятся о том, какого о них мнения в столь дальней и полуварварской стране, какова Персия; но те из соотечественников их, кои путешествуют в сих далеких краях, жестоко страждут, будучи принуждены слушать, что о них говорят с толиким неуважением.

В последний раз возвращаясь из Англии, Мирза-Абул-Гуссейн-Хан вез с собою не только богатые подарки, им полученные, но и бесчисленное множество товаров, купленных в Европе, которые он надеялся провести в Персию без платы пошлин, пользуясь привиллегиею, даруемою ему званием Дипломата. Достигнув границ, он хотел избежать платы за провоз оных до Тегерана, и для того присоединил вьючный скот, нагруженный собственным его имуществом, к тому, на котором везли [192] подарки, назначенные Шаху. Однако же, Его Величество, будучи весьма догадлив во всем, что касается до собственных выгод, подозревал его в сем обмане, или был извещен о том. Когда Посол был уже близ Тегерана, Шах поспешно отправился на охоту, к которой приглашен был и Мирза-Абул-Гуссейн-Хан, и в продолжение которой весь обоз его въехал в столицу. Уже прежде того, даны были приказания перевести оный немедленно в Казенные магазины. Несчастный Дипломат никогда после того не получал ни одного тюка, и не смел даже делать ни малейших притязаний, будучи без сомнения уверен в бесполезности такого поступка, хотя бы он даже был совершенно невинен в обмане, в котором его могли винить. Зеркала, подсвечники, кристалы, бронзы, картины, сукна, шелковые изделия — все сие сделалось собственностию его Государя. Единственные обломки, спасенные им из сего кораблекрушения, были несколько тюков с товарами, ввезенными в город под печатью Великобританского Поверенного в делах, которые посему были почитаемы неприкосновенными. [193]

«Ныне Мирза-Абул-Гуссейн Хан отправляет должность Церемониймейстера, и представляет Шаху иностранцев, приезжающих ко Двору его. Он долгое время старался получить Министерство Иностранных дел, но ему доверили только сношения с Англиею, и то под надзором Мирзы-Абул-Вахаба. Он не получает никакого жалованья.

«Он принял нас в кабинете, коего украшения состояли преимущественно в зеркалах и Английских гравюрах, Французских стенных часах и картинах, между коими находился его собственный портрет, писанный одним Русским Художником и поставленный таким образом, что он бросался в глаза. Пол покрыт был прекрасным ковром, и сверх того, в комнате стоял превосходный Английский камин. Вообще в сем доме легко было заметить некоторый вид удобства, которого мы почти никогда не находили в домах сей страны. Он беспрестанно говорил и весьма забавлял нас, вплетая в Персидский язык Английские слова. Восклицания: God bles me, p’on my honour и т. п. часто встречались в его [194] речи. Он показал нам весь дом свой, и не трудно было заметить, что он заимствовал в Англии, между прочими превосходными вещами, некоторые понятия о удобстве и приятностях жизни; не смотря на то, он несовершенно одобрял расположение Английских домов наших, ставя им в порок, что они недовольно просторны, и преимущественно находил, что в них покои слишком тесны».

Персия, по мнению г. Фрезера, клонится к своему упадку, и Шах, которого он представляет нам Монархом слабым и сребролюбивым, употребляет все возможные средства, чтобы иноземцы, путешествующие во внутренности его Государства, не заметили величайшего бедствия, в котором оно томится. Сравнивая ограниченное могущество нынешнего Государя с блистательными временами Надир-Шаха, г. Фрезер раскрывает о последнем следующий анекдот, показавшийся нам довольно любопытным.

«Есть множество анекдотов», говорит он: «об уважении, которое сей Государь оказывал мужеству, и о неумолимой строгости его противу малодушия. [195] Однажды какой-то оружейник представил на суд его несколько сабель своей работы; известно, что за сабли лучшей доброты можно было требовать с него величайшей цены. Он взял одну из них и, подвергнув строгому осмотру, заметил, что она без сомнения отличной работы, но слишком коротка. «Ек кюдюм пейш, (стоит только сделать шаг вперед)», прошептал в полголоса юноша из его свиты, желая тем выразить, что если сабля и коротка, то можно вознаградить сей недостаток, приблизившись на шаг к неприятелю. Надир, устремив взор на юношу, сказал ему с улыбкою: «а ты сделал бы сей шаг вперед?» — «Если б Ваше Величество мне приказали», отвечал юноша; «Ну! так вспомни же о том при случае», сказал Шах, вручая ему саблю. Спустя несколько дней, во время жаркого дела, Надир приказал позвать юношу и сказал ему: «Ну! теперь ек кюдюм пейш (шаг вперед)». Юноша тотчас кинулся в средину битвы, и вскоре возвратившись, поверг к ногам Надира голову неприятеля; убитого его рукою. Еще два раза, и с таким же успехом, бросался он в средину сражающихся; [196] однако же сам с трудом лишь мог спастись. При четвертом таковом опыте, он был окружен превосходным числом неприятелей, и уже гибель его была неизбежна, но Надир, остававшийся дотоле спокойным зрителем его подвигов, воскликнул: «спасите сего юношу: он герой». Отряд воинов во время подоспел на помощь юноше, которого и привели к Надиру, покрытого кровью и ранами; тогда он повелел приложить о нем нужное попечение, и в последствии наградил его отличием и повышением в чинах.

«Ныне, продолжает г. Фрезер, не ободряют более приверженности к лицу Государя. Напротив того, всяк, кто оказывает малейшую силу характера, и коего предприятия увенчаются успехом, не может избегнуть зависти и недоверчивости, и наконец неминуемо впадает в совершенную немилость. Ныне военачальники не дерзают более помышлять о завоеваниях, даже в пределах собственных областей своих. Один вождь близ Астрабада, упоминая однажды о прошедших и предположенных походах своих противу Туркменцев, весьма ясно выразил о сем мнение [197] свое, говоря: «к чему мне разорять сии племена? Какой благодарности могу я ожидать за то от Фютш Али-Шаха? Он приказал бы мне выколоть глаза».

Дикая страна Хорасанская обитаема различными поколениями, между коими преимущественно отличаются Тюркечи, Гоклавы и Ямуты. Мы почерпнем из сочинения г. Фрезера о восточных Курдах, (которых однако не должно смешивать с Курдистанскими), несколько любопытных подробностей.

«Туркменские женщины не живут в заперши и не прячутся, как то бывает большею частию в странах Магометанских; они даже не носят покрывал. Часто их одежда, имеющая с оным некоторое сходство, есть кусок бумажной или шелковой материи, который, опускаясь до половины лица, падает на грудь их. Они не встают и не выходят из шатра, когда иноземец вступает в оный; но не беспокоясь, продолжают заниматься своею работою. Их обвиняют в том, что они слишком ласковы к иностранцам и оказывают им даже излишние благосклонности. Но прибавляют также, что они часто предаются их ласкам [198] единственно с коварным намерением вовлечь их в свои сети, вдруг подают знак к тревоге, муж прибегает и несчастный путешественник, убежденный в том, что он нарушил обязанности гостеприимства, без всякого суда лишается жизни, или, по крайней мере, всего своего имущества.

«Туркменец обыкновенно покупает жену свою за несколько верблюдов, баранов и другого скота. Довольно странно, что при таковых торгах, за вдову, бывшую уже несколько лет в замужстве, дают гораздо более, чем за молодую девицу. Последняя ценится от двух до четырех сот рупий, между тем как первая стоит столько же тысяч рупий; пять верблюдов составляют обыкновенную цену за девицу, и нередко дают их от 50 до ста за женщину, бывшую уже замужем, и еще молодую. Сие странное различие в цене происходит от предположения, что первая ни в каком случае не может знать всех подробностей хозяйства, ни быть искусною во всех работах и изготовлении всяких изделий, которые делают жену драгоценною для мужа: и сверх тога, такое делают различие между [199] степенями достоинства, что женщина, которая была бы признана во всем отличною, стоила бы еще гораздо высшей цены, чем та, о которой мы выше упомянули.

«Сия непомерная цена, платимая за жен, причиною, что многоженство менее обыкновенно у Туркменцев, нежели у всех других Магометанских народов. Но за то жены их очень плодородны. Во всех юртах, чрез которые я проезжал, видел я всегда такое множество детей, что один из слуг моих, в удивлении своем, назвал их муравейниками. Дети все крепкого и здорового сложения; приятно было видеть, как сии маленькие творения, едва могущие ходить, весело и без малейшей боязни бросались в быстрые ручьи. Европейка лишилась бы чувств при одной мысли, что дитя ее может подвергнуться такой опасности. Впрочем все сие свидетельствовало о суровом их воспитании. Хозяин мой, Хали-Хан, хотя был еще и молод, но имел уже десять прекрасных мальчиков, рожденных от двух жен его.

По смерти Туркменца, его тело омывают на том месте, где он испустил последнее дыхание, или по крайней мере, сколь возможно ближе к оному; потом [200] воздвигают на сем месте холмик, вырывая кругообразный ров, и сбрасывая вырытую землю в средину. На вершине сего возвышения сажают дерево, по которому узнают оное. В некоторых местах, равнина усеяна сими следами ничтожества рода человеческого. Они встречаются по всей стране сей, даже на берегах рек, и служат неоспоримыми памятниками благоденствия и народонаселения, которые уже более не существуют».

Мы сим, на этот раз, кончим выписки из сочинения г. Фрезера.

М.

Текст воспроизведен по изданию: Черты персидских нравов // Северный архив, Часть 23. № 19-20. 1826

© текст - Булгарин Ф. В. 1826
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Северный архив. 1826