БАРТОЛОМЕЙ Ф. Ф.

ДНЕВНИК

Посольство князя Меншикова в персию в 1826 году.

(Из дневника генерал-лейтенанта Ф. Ф. Бартоломея). 1

4-го июня (вечером), село Караклисса.

Вчера, утром, выехал я из Тифлиса верхом и следовал по местам, мне уже знакомым. Переехав реку Алгет вплавь, нашед я у реки Храма приготовленные для переправы высокие арбы с буйволами. Эти сильные животные (которые, однакоже, в жаркое время бесполезны, потому что ложатся в воду) перевезли меня через несколько рукавов разлившейся реки.

Я ночевал в Шулаверах.

6-го июня, город Эривань.

Проночевав в Караклиссе у князя Саварсемидзе, вчера утром поехал я с ним на границу к ручью Мираку. Здесь все приняло воинственный вид. С нашей стороны, напротив высокого Алагеза, начали строить укрепление. Тут расположены в балаганах три роты и три орудия. Далее, за развалинами караван-сарая у Баш-Абарана, белеет лагерь персиан. Надеюсь, однакоже, что все приготовления эти тщетны, потому что князь Меншиков не упустит ни малейшего случая к отстранению всего, что могло побудить к разрыву.

В 9 часов вечера, когда уже смеркалось, оставил я неоконченное алагезское укрепление и отправился в персидский лагерь, где был [292] встречен при въезде толпою куртинцев, а потом самнм начальником Джафер-ханом в всем его отрядом, расставленным с обеих сторон, при входе в его палатку. После азиатского ужина написал я, сидя на полу, князю Меншикову донесение и, отправив ночью же курьера, лег спать.

Сегодня, к двум часам по полудни, приехал в Эривань. Переправясь через Зангу, въехал я в крепость, не встретясь с куртинским отрядом, высланным ко мне для церемониальной встречи по другой дороге. Остановился в богатом доме Зараб-Хана, над крутым берегом Занги, напротив беседки сердаря.

Арарат во всем величии своем рисуется передо мною.

В 5 часов вечера поехал я к сердарю, живущему всегда летом в беседке своей, построенной совершенно в азиатском вкусе. Вдоль аллеи, ведущей к ней, расставлены были персиане, поливавшие дорогу. Войдя в беседку, сел я на приготовленные для меня кресла, против сердаря, поместившегося на полу, близ окна, и окруженного толпою придворных. Посреди залы был в мраморном бассейне небольшой фонтан; он приводил в движение несколько колокольчиков и погремушек, составлявших странную музыку. После первого приветствия двое молодых, весьма красивых кальянщиков поднесли нам кальяны. Потом принесли густой кофе. Разговор наш имел предметом положение пограничных дел и, следовательно, состоял из взаимных жалоб. Но, говоря с ним совершенно хладнокровно, заставлял я и его рассуждать с величайшею вежливостью. Мы расстались друзьями, не взирая на то, что и тут, как вчера на границе,все мои слова были безуспешны 2. [293]

По возвращении моем домой, сердарь прислал ко мне Али-хана, одного из любимцев своих. В 8 часов вечера постлали нам на ковры пеструю скатерть и принесли ужин на больших подносах, которые поставили перед каждым по одному со всеми кушаниями. Между подносами стояли высокие подсвечники с огромными свечами из нечистого воску 3. Хотя нас только было трое: Зораб-хан, Али-хан и я, но первый, как хозяин, просил, чтобы я позволил сесть также бывшему при мне вместо переводчика армянину и некоторым из его приближенных, которые будут забавлять нас музыкою и пением, потому что он желает быть веселым, имея такого гостя. И точно: пирушка была самая веселая и шумная. Несколько человек пели или, лучше сказать, ревели во все горло, играя на какой-то балалайке. Другие плясали и кувыркались. Все говорили и рассуждали, попивая беспрестанно из круговой чаши 4 худое вино, которым и меня подчивали. Я велел принести свой дорожный бурдюк (в который входило три тунги, или с лишком 30 бутылок) с прекрасиым кахетинским вином. Персиаие так этому обрадовались и пили с таким усердием, что я сам должен был им напомнить о раннем моем на другой день отъезде и о том, что уже скоро полночь. Видя, что бурдюк мой пусть, они едва встали и, пьяные, разошлись. Несмотря на запрещение Магомета, многие из персиан пьяницы; в Эривани же все без изъятия. Они в том берут примером старика сердаря своего, который страдает от того подагрою.

12-го июня, Тавриз.

Из Эривани ехал я по местам, мне уже известным. Дервиши опять останавливали меня; опять у подошвы гор или близ ручейков чернели шатры куртинцев. Иногда в горах встречал я охотников, которые, увидя, тотчас приносили в подарок убитую дикую козу или [294] жерана (род сайги), за что я должен был платить им 5. Хозяева встречали меня с прежним приветствием, что дом, их деревня, дети и все имение их — моя собственность 6, одним словом, все было, как прежде.

Встреча с жителями, которые оставляли равнины и от ужасных жаров кочевали в горы, оживляла несколько единообразие пути. Иногда много семейств вместе кочевали большим караваном. Жары были несносны. Ручьи высохли; иногда по шести и семи часов мучались мы жаждою, не находя воды. Несмотря на мой зеленый вуаль, мухи и мошки ужасно беспокоили нас. Они, проникая даже сквозь платье, так искусали меня, что я весь был покрыть красными пятнами, а лицо мое распухло. Около Шарура и Девалу мошек было такое множество, что хотя их вблизи почти не было видно, но издали рябили они прозрачными облаками, и лошади наши часто останавливались, ложились и валялись, чтобы освободиться от них.

На девятый день своего отъезда из Тифлиса приехал я в Тавриз.

15-го июня.

Князь Меншиков поручил мне купить в Тифлисе золотые штаб-офицерские эполеты для сыновей и племянника Аббас-мирзы, которые, служа в гвардейском баталионе, носят (как все прочие офицеры) толстые солдатские мундиры и отличаются от солдат красными кушаками. В отсутствии моем князю показывали этот самый [295] баталион, и им командовал старший сын наследника Мегмет-мирза 7.

Сегодня назначено было отнести мне эполеты, от имени князя, к принцам. В первом часу они прислали сказать, что ожидают меня.

В большой открытой зале сидел Мегмет-мирза (человек лет 24-х, безобразной толщины), два брата его, Фиридун-мирза и Хозрев-мирза (бывший впоследствии в Петербурге), и двоюродный брат их, сын Шах-Задэ Гассан-Али-мирзы. Кроме Мегмет-мирзы, который не очень хорош собою, все три принца очень молоды, красивы и обучаются французскому и английскому языкам. Весьма было заметно, что все было приготовлено для моего приема. Кругом их лежали географические карты 8, математические инструменты, глобусы, словом, все принадлежности ученых кабинетов. Хотя Мегмет-мирза и уверял, что, не ожидая меня так скоро, они не успели окончить ученых занятий своих; но порядок, с которым все было разложено, чистота математических инструментов, доказывающая неприкосновенность оных, и пыль на глобусах — изобличали несправедливость сказаннаго и удостоверили меня, что все это было приготовлено для того, чтобы удивить меня глубокими познаниямя их высочеств. Вручив им от имени князя подарки, сел я, по приглашена старшего принца (прочие безмолвствовали), на ковер. Мегмет-мирза, после некоторых взаимных учтивостей, видя, что я ничего не упоминаю об их учености, сам начал следующим образом:

— Вы не думайте, чтобы я и братья мои занимались одною фронтовою службою. Нет, мы знаем математику, артиллерию, географию и прочие науки.

— Я в этом нисколько не сомневался. Сколько прилично принцам служить примерами в военном ремесле, самом благороднейшем, столько же нужны для них и познания, — заметил я.

— Братья мои служат не для виду, но исполняют настоящую [296] службу и сами командуют ротами, хотя сие и не соответствует высокому их сану. Вы видели, что в строю они носят даже мундиры 9.

— Не знаю, ваше высочество, — сказал я, — что может быть почетнее обязанности защищать отечество и, в случае нужды, проливать за него кровь свою? Всякий солдат, принявший на себя священный долг сей, достоин уже уважения, тем более принц, который готов жертвовать собою для блага своего народа! Великий государь мой, с самых молодых лет, командовал одною только бригадою и никогда не носит другой одежды, кроме военного мундира. Его величество исполнял всегда службу во всей точности, подавал собою пример подчиненным и я сам, имев счастие семь лет служить под личным его начальством, могу, гордясь, назвать его своим наставником по службе.

— Принцы Персии также подавали всегда пример храбрости и неустрашимости, — отвечал Мегмет-мирза.

После сего разговаривали мы о гвардейском баталионе. Принцы, имея каждый перед собою пешкеш (т. е. подарок), мною принесенный, изредка шептались. Наконец, спросил я, чем именно их высочества изволили заниматься теперь?

— Географиею, — отвечал Мегмет-мирза. — Мы обозревали обширность великого Персидского государства, занимающего почти третью часть земнаго шара 10.

— Итак, — сказал я, — ваше высочество, не могли не приметить также обширности соседки, могущественной России, которая, будучи вдвое более Персии, занимает, следовательно, две трети земли.

— Да, сии государства самые сильные и обширные во всей вселенной!

— Конечно. И если Персия занимает одну треть, Россия же две трети земного шара, то извольте заметить, ваше высочество, как мало остается места для прочих народов и, следовательно, сколь ничтожны остальные государства в сравнении с сими двумя.

— Да, это правда! Они все помещаются на остальной трети.

Сии последния слова произнес он с самодовольством, и восторг быть принцем столь могущественной державы рисовался на круглом лице его.

Видя из сего ответа не только географические, но даже и [297] арифметические познания его, я откланялся, сказав, что не желаю долее препятствовать их величествам в занятиях, в которых они делают такие успехи.

17-го июня.

Князь Меншиков был принят с почестями, которые требует зваиие посла. Вся миссия была представлена Аббас-мирзе, и он ее угощал в саду своем обедом. Сожалею, что все это происходило без меня.

Не можем жаловаться на скуку. Время проходит в прогулках верхом за городом, в наблюдении нравов и обычаев восточных и во взаимных посещениях. Из англичан, кроме доктора Корлинка, возвратился сюда опять инженер Монтис. С ними видимся мы почти ежедневно. Англичане приноравливаются во всем к персидским обычаям и являются ко двору в красных чулках. Угождая во всем персианам, они, как и везде, при политических сношениях не упускают из виду торговых интересов и, лаская персидское правительство, лишили уже оное жемчужной ловли, главного источника богатства сего края.

Мы сами должны соображаться с здешними обычаями во всем, что касается до наружного блеска и роскоши, которые, по их мнению, необходимы для поддержания важности сана. Вот почему не выходим мы иначе, как предшествуемые ферашами, толкающими и бьющими встречных и поперечных, и преследуемые кальянщиками с кальянами. По вечерам же всякий из нас должен иметь особенного человека, идущего впереди с фонарем; так что если иногда нас идет несколько человек вместе, то множество фонарей в темных улицах Тавриза дают вид какого-то торжественного шествия.

Впрочем, сие здесь необходимо, потому что улицы, шириною иногда в одну сажень, пересекаются беспрестанно ямами и каналами, сделанными для провода воды в дома. Они не освещаются ни фонарями, ни даже светом из домов, который не может проникать по причине высоких стен, окружающих всякое строение. Иные жилища до половины врыты в землю и возвышаются, как муравейники в большом виде. На верху с боков сих насыпей видно вместо окна отверстие, покрытое небольшою доскою прозрачного мрамора, который едва пропускает свет в подземельное жилище.

Мы иногда забавляемся, смотря, как толпа наших чернобородых фонарщиков, в длинных одеждах, сломя голову прыгает впереди нас через рвы и груды камней и потом живо поворачивается, чтобы осветить нам опасные места. Верхом по улицам Тавриза ехать весьма опасно. [298]

Князь Меншиков несколько раз был уже у Аббас-мирзы для дипломатических переговоров. С ним всегда бывает г. Амбургер, исправляющий должность поверенного в делах России, и Шамир-хан, переводчик миссии, знающие оба персидский язык.

Ожидаем от шаха ответа насчет нашего прибытия в Султанию, и тогда отправимся в путь.

21-го июня. Загородный дворец Уджан.

Вчера в 6 часов после обеда вся миссия многочисленным караваном выехала из Тавриза. Во время пребывания нашего в сем городе были закупаемы лошади, лошаки, нанимаемы мехтера (конюхи) и фераши (слуги, разбивающие палатки нашего лагеря); одним словом, употреблено все, чтобы шествие наше к Султании было блистательно и соответствовало значению посольства. Азиатская роскошь столь древнего происхождения, что решительно можно сказать, что описание персидского двора в книгах Ветхого Завета может (с малыми только изменениями) быть приноровлено и к нынешнему столетию.

Полтора агача от Тавриза проезжали мы мимо загородного дворца Аббаса-мирзы, называющегося Халат-Нушан (т. е. халат одевающий), где наследник Персии надевает всегда халат, присылаемый ему шахом в каждый навруз (т. е. в новый год). Хотя здесь и был приготовлен для нас обед от старшего сына Аббас-мирзы Мегмет-мирзы (генерал-губернатора хамаданского); но как никто не выехал нам навстречу для приглашения и приема нас, и вообще не сделано было при выезде нашем из Тавриза приличной церемонии, то князь Меншиков проехал мимо на ночлег, который имели в лагере, приготовленном для нас посланными туда вперед ферашами нашими. В 10 часу вечера прискакали к нам с извинениями Мирза-Мегмет-Али, Мустафа и Мирза-Салеи, назначенные для угощения нас в Халат-Нушане. За ними привезен был на вьюках весь азиатский обед, поданый на больших серебряных подносах в палатку князя, куда приглашены были все чиновники миссии.

_______________________________

До сих пор я вел мой журнал. Впоследствии болезнь и другие обстоятельства не позволяли мне продолжать его с такою подробностию, как прежде; и я едва мог успевать делать краткие отдельные заметки. Полагая, что означение даже и вкратце всех событий того любопытного времени и беглый рассказ приключений нашей миссии будет иметь некоторый интерес для читателя, я решился изложить то, что нашел в ежедневных отметках своих. [299]

_______________________________

Во время нашего ночлега, ночью проскакал в Султанию со свитой Аббас-мирза, оставив нам мегрендарем мирзу Джаффера, вместо каймакама, которого наследник Персии взял с собою. Обстоятельство это при тогдашнем положении дел было столь важно, что на другой день, т. е. 22-го июня, расположась лагерем в живописном месте между гор у ручейка в долине Кара-Чеман (черный луг), князь Меншиков отправил переводчика Шамир-хана узнать о причине неожиданного проезда Аббаса-мирзы.

Между тем, мы продолжали путь свой и ежедневно делали верхом от 30-ти и до 40 верст, выезжая по случаю жаров в 5 часов утра и приезжая в 12-м и во 2-м часу на место, где распологались лагерем. 24-го июня лагерь наш был разбит близ города Миана, известного верблюжьими коврами и более еще смертоносными клопами. Перед нами тянулись горы. Жара была нестерпимая. Теплый ветер обдавал нас паром. Жители Миана приносили нам ковры и куски дерева, наполненные огромными клопами, отличающимися от наших величиною и серо-голубоватым цветом, которым покрыты они, как пылью. Укушение их, невредное местным жителям, делается опасным и иногда смертельным для людей других климатов.

Вечером возвратился Шамир-хан с известием, что как в Султанию ожидают Сеид-Магомеда (главный мулла, или глава духовенства в Персии), то шах потребовал для переговоров с ним и для общего совещания Аббаса-мирзу. Должно гнать, что Сеид-Магомед утоваривает шаха к войне с Россиею, дабы отторгнуть от оной завоеванные провинции мусульманские 11. Он [300] провозглашениями и проповедями возбуждает народ противу нас, как неверных, стараясь усилить фанатизм и надеясь на некоторых недовольных и изменников в пограничных наших провинциях, готовых возмутиться, как скоро персидские войска переступят границу.

25-го июня переехали мы горы Кафланку и видели остатки довольно хорошо сохранившейся дороги, мощенной камнями, от времен Аббаса Великого. Эта дорога может служить одним из многих доказательств, что торговля Персии была некогда цветущая и товары возились не так, как теперь на вьюках верблюдами или лошаками и ослами, но на повозках.

26-го июня ночевали в деревне Арман-Ханэ, 27-го числа — в Зенгане и на другой день, 28-го июня, в 3 часа по полудни, выехали в Султанию.

Не доезжая 2-х агачей до Султании, встречены мы были зятем у шаха, валием курдистанским и Фара-Джулла-ханом, высланными к нам для церемониального въезда с 1.000 человеками конницы. Лучшие наездники дорогою джигитовали. По прибытии в Султанию, угощал нас в тот же девь Алаяр-хан, первый министр шаха.

Султания, летнее пребывание персидских шахов, есть не что иное, как огромное сборище неправильно разбросанных палаток в обширной Султанийской долине. Один шах имеет здесь небольшой дворец, с малым гаремом и садом. Он берет тогда с собою, как в походы, только две или три дюжины жен, а прочие остаются в Тегеране или в эагородном дворце. Кроме сада шахского, здесь в равнине не видно зелени. Глаз теряется в скучной, пыльной степи и отдыхает только на цепи гор, ее окружающей. Из ущельи всегда почти дует ветер, и это причина, почему здесь жара не столь сильна, чтобы произвести болезни, обыкновенные в Персии во время летнего зноя. По сей самой причине шах, весь двор, все правление и до двухсот и более тысяч народа здесь собирается. Но вместо болезней здесь другое неудобство: пыль. Она вьется по долинам к верху огромными столбами, коих иногда до двадцати вдруг бегут по долине, и как ураган или пыльные тифоны рвут и уносят все, что ни встретят; потом, поднявшись к небу, упадают на долину густым облаком, скрывающим палящее солнце, и покрывают в одно мгновение толстым слоем пыли все предметы в палатках, проникая в чемоданы и в самые даже отдаленные и скрытые изгибы вещей, [301] в них лежащих. От этих пыльных набегов, несколько раз в день повторяемых, ничего не скроется: ни одежда, ни белье, ни человек, ни самая птица, переменяющая от них свой цвет и вкус.

Наша миссия расположена в персидских палатках, огромных и богатых. Тут же вырыты колодцы, а вместо льду на здешний базар привозят и продают снег из ущелий и оврагов ближних гор.

29-го июня происходил торжественный въезд в Султанию муштехида (т. е. первосвященника) Сеид-Магомеда, о коем говорил я выше. Он ехал верхом на муле при радостных и диких восклицаниях народа и войска, сопровождавшего его до дворца шаха и толпившегося около него до того, что шедшие впереди и по сторонам его фераши отгоняли палками тех, которые благоговенно старались прикоснуться к нему или его мулу и поцеловать если не его одежду, то хвост его мула, что многим и удавалось.

Все эти дни происходили между князем Меншиковым и персидскими министрами переговоры насчет церемониала приемной аудиевции. Шах, имея уже намерение вторгнуться в наши пределы, не объявив войны и, следовательно, не желая принять нас с теми почестями, каковые обыкновенно требовали русские посольства, вместе с тем не хотел и нарушить слишком приличий и открыть нам явно враждебные замыслы свои, тем более, что еще не совоем был приготовлен к войне. Вместе с тем он боялся упустить подарки, посланные ему государем императором. Особенно хрустальная кровать, отправленная водою через Каспийское море прямо в Тегеран, о которой он уже слышал, сильно волновала его душу и тревожила врожденную в нем жадность к деньгам и богатству.

После словесных прений и обмена дипломатических нот церемониал был почти определен, и оставались только пререкания относительно вручения письма императора шаху. Князь Меншиков требовал, чтобы шах принял оное собственноручно. Шах же хотел, чтобы оно было взято с бархатной подушки первым министром и ему передано. Стороною мы узнали, что шах не соглашался взять письмо в руки потому, что хотел, чтобы положили оное на ковер у подножия его престола. Переговоры продолжались долго, и, наконец, шах приказал сказать, что примет письмо государя собственноручно. Должно знать хитрость и вероломство персиан, чтобы понять, почему князь Меншиков, не довольствуясь сим словесным обещанием, требовал от министра иностранных дел письменное в том уверение, которое и было дано. Последствие показало, что даже и этого было недостаточно, ибо и оно было нарушено. [302]

Когда таким образом насчет нашего приема все было определено, то аудиенция была назначена 1-го июля.

В этот день в 12 часов вся миссия верхом отправилась на аудиенцию к шаху, принимавшему нас в палатке сына и наследника Аббас-мирзы. Персидские палатки огромного размера, подбитая внутри богатыми шелковыми тканями, весьма высокие, и поднятый с одной или с двух сторон и поддерживаемые красивыми столбами, иногда украшенными позолотою и резьбою, весьма роскошны и великолепны. Палатка Аббас-мирзы была разбита посреди пространного двора на каменном возвышении. Та сторона, которая обращена ко двору, где был разведен садик, была поднята и совсем открыта. Весь двор был обнесен каменною стеною, и въезд состоял из двух башен, где находились комнаты, убранные коврами в персидском вкусе. Тут мы остановились, сошли с коней и были приглашены в одну из сих комнат, где находились персидские сановники и придворные. В ожидании приглашения идти на аудиенцию, нас подчивали кальянами и кофеем. Здесь обыкновенно англичане и прочие европейцы делают свой туалет и, снимая сапоги, одевают красные чулки, без коих не могут предстать перед шахское величество. Одни только русские не хотели подвергаться чулочной комедии, и чтобы не оскорблять персидские обычаи и не марать ковров их, надевают калоши, которые у входа в комнаты снимают и оставляют у дверей рядом с множеством персидских туфель.

Посидя полчаса, церемониймейстер пришел именем шаха пригласить нас на аудиенцию. Он шел впереди, а за ним князь Меншиков, подле которого полковник Эристов нес на малиновой бархатной подушке с золотой бахромой письмо императора; позади шли все прочие члены миссии по старшинству. Войдя во двор, церемониймейстер сделал низкий поклон и громко прокричал, что князь Меншиков с посольством желает быть осчастливлен воззрением великого Фетх-Али-шаха. Мы все поклонились, и это был первый поклон, из обычных трех, которые должны были отдать его величеству. Шах издали прокричал хош-гельды (добро пожаловать). Мы пошли опять несколько шегов, и на половине дороги до палатки повторились те же воззвания, те же поклоны и тот же привет; и, наконец, подойдя к палатке, та же комедия разыгралась в треиий раз. Тогда князь Меншиков, полковник Эристов и переводчик миссии Шамир-хан пошли в палатку, а мы остановились у террасы перед открытыми навесом ее, так что были почти как внутри и все видели.

Шах на высоком стуле, в виде трона (подарок английского короля) сидел в конце палатки вправо от нас. По правой его [303] стороне стоял в один ряд я почтительно сложа руки на ручке кинжала (воткнутого за пояс из богатой шали) все присутствующие его сыновья с Аббас-мирзою во главе их, как наследником престола, хотя он был и не старший сын шаха. По левую сторону стояли зять шаха Алаяр-хан (первый министр) и мирза Абдул-Гассан-хан, министр иностранных дел. Перед входом в палатку стояли три внука шаха и между ними Хозрев-мирза. Недалеко от трона стоял с секирою в руках главный исполнитель казней. Вне палатки, на террасе, правее от нас — церемониймейстер, прокричавший наш вход, и далее сановники и придворные. Шах, весьма просто одетый в белом платье, с черной бараньей шапкой на голове и с богатым кинжалом, сидел на возвышении. Черная длинная и лоснящаяся борода его спускалась до пояса. Ноги в белых чулках (это отличие, которое позволяют себе иногда важные персиане, которые обыкновенно носят пестрые узорчатые чулки) болтались, не достигая пола, по крайней мере, на вершок. Это обстоятельство не только не придавало шаху величественного вида, но даже делало его меньше, нежели как он был в самом деле.

Князь Меншиков произнес речь, переведенную тут же переводчиком миссии. После того взял он с подушки письмо государя и понес его к шаху, который, сложа руки на шали, коею он был опоясан, не брал письма, как было обещано. Князь, видя это, протянул руку с письмом и, коснувшись почти шахской бороды, собирался положить на его колени, как одии из министров подошел и подхватил его почти с шахскаго брюха.

Негодование кн. Меншикова отразилось на лице его; он обернулся спиною к шаху и отошел на свое прежнее место. После некоторого молчания шах начал расспрашивать князя о государе императоре, о нраве его и сходен-ли он с покойным государем, который был его другом. Князь воспользовался сим случаем, чтобы некоторым образом дать ему почувствовать, чтобы он был осторожнее в поступках своих противу России, и сказал шаху, что государь император хотя и похож на покойного брата своего, и так же, как и он, имеет ценить и сохранять дружбу соседей; но что он нрава более гордого и не позволит никому забывать то уважение, которое имеет право требовать, как повелитель могущественнейшей державы света. Этот намек был понят и не совсем понравился шаху. Чтобы переменить равговор, он просил князя представить всех нас и каждому сказал несколько слов. Сделав опять у палатки, посреди двора, и у ворот обычные три прощальные поклона, вслед за церемониймейстером, мы сели на коней и поскакали в наш лагерь, удостоверенные, что аудиенция не совсем была [304] дружеская и что, вероятно, разрыв между обоими государствами уже определен в совете шаха.

На другой день после нашей аудиенции кн. Меншикова посетил зять шаха Алаяр-хан с двумя младшими сыновьями и каймакамом.

4-го июля праздновался в Султании курбан-байрам, т. е. праздник жертвоприношений. При пушечной и ружейной пальбе принесено было в жертву 7 верблюдов.

Во все время нашего пребывания в Султании жары были нестерпимые и часто в тени было от 28°–31° R. При том пыльные вихри огромными столпами, крутясь и поднимаясь к небу, как будто поддерживая его голубой свод, гуляли по долине Султанийской грозными великанами и срывали все, что ни попадалось на их шествии. Жары были здесь еще нестерпимее потому, что не имелось в Султанш льду, который в городах Персии повсюду продается на базарах в большом количестве за самую малую цену. Здесь лед был заменяем снегом, привозимым из ущелий гор, окружающих сию долину. В этом снеге находились маленькие едва приметные червячки, которые видны были однако же и простыми глазами. Они уподоблялись совершенно щетинистым обрезкам бороды, которые остаются в мыльной пене, когда после нескольких дней, отростив ее, бреешься. Сии червячки шевелились, пока снег не таял и не превращался в воду, — тогда же они делались неподвижными и, казалось, умирали, как будто бы причиною жизни в них не была теплота, как в прочих животных. Это обстоятельство достойно наблюдений и исследований натуралистов.

Ежедневно перед самыми нашими палатками обучали почти целый день персидскую регулярную пехоту. Всего было собрано в Султанин 3 полка, т. е. 6 тысяч человек. Но их учили по два раза в день, чтобы испугать нас множеством войска. По мундирам же красным, синим и зеленым, мы узнавали, что это были все те же три полка, и слышали, как несчастные сарбазы проклинали и нас, для которых мучали их, и англичан-учителей, под палкою коих они должны были поднимать как можно выше ноги, обремененный широкими белыми шароварами, в коих запрятан был темный простеганный хлопчатою бумагою архалук. При этом было довольно забавно, как, махая в такт правыми руками и выкидывая их то перед, то позади себя, шагали они, приседая и делая шаги с лишком в полтора аршина.

Между тем назначен был уже сим войскам поход, на который шах был против воли преклонен сыном своим Аббас-мирзою и Сеид-Магомедом.

Вообще вся эта война, столь вероломно без объявления со [305] стороны Персии начатая, была не что иное, как коварная интрига придворных и вельмож двора Аббас-мирзы противу министров Фетх-Али-шаха. В интриге этой главное обстоятельство было то, что для войны можно было выманить у шаха денег, что без того по скупости его было невозможно.

И так полкам, находящимся в Султании, назначен был поход. Но в доказательство, как войска персидские были дисциплинированы, может послужить то, что тот полк, которому назначено было выступить первому, вместо исполнения приказания отправился ко дворцу шаха и с шумом требовал, чтобы ему прежде заплатили жалованье и дали бы еще столько-то и столько-то абазов на человека, без чего они не пойдут. Пришлось удовлетворить их требования, и тогда полк выступил. Пример этот, как всегда, имел свои последствия, и всякий полк перед выступлением делал то же и, получив требуемое, выступал в беспорядке в поход. Таким образом последний полк вышел из Султании 10-го июля и в тот же день шах прислал всей русской миссии халаты, т. е. высочайшие подарки, состоящие из шалей, а князю Меншикову сверх того саблю и, кажется, седло, украшенный драгоценными камнями. Подаркам сим, которые несли с церемониею на больших подносах на головах, в сопровождении придворных чиновников, отдавали повсюду честь, как самому шаху.

Между тем дипломатические сношения насчет обозначения границ (еще тогда не размежеванных) продолжались, и угол Шурагельский (принадлежавший нам по Гюлистанскому трактату) был персианами принят предлогом несогласия и повторялся по сто раз в день при всех переговорах. Но сколько для выяснения времени, столько из боязни, дабы не лишиться подарков, государем императором присланных, наружный вид согласия в обращении с нами и в наших дипломатических сношениях был наблюдаем. Как однакоже выступление в поход войск и самый отъезд Аббас-мирзы для вторжения вооруженною рукою в границы наши без объявлены войны, скрыть уже не было возможности и сам шах 13-го июля должен был отправиться в Ардебиль, чтобы быть ближе к театру войны то, следуя коварной политике Персии, сам даже шах имел безстыдство уверять, что мир между им и великим нашим падишахом не нарушается, а что если военные действия и откроются, то это ссора между Аббас-мирзою и генералом Ермоловым, в которую вмешиваться ни нашему государю, ни Фетх-Али-шаху не прилично и которую пусть они между собою решают, как хотят.

Поэтому выезд наш из Султании назначен был 12-го июля, за день до отъезда шаха. Назначенному для нашей миссии мегмендарю [306] Мирзе-Исмаилу, когда он откланивался шаху, его величество сказал:

— Смотри, я назначаю тебя мегмендарем к русскому посольству, которое весьма желает из Персии убраться благополучно. Этим делаю тебе большую милость, ибо кн. Меншиков не пожалеет денег и подарков, чтобы освободиться 12. Надеюсь, что ты не забудешь своего падишаха и привезешь ему хороший пешкеш (т. е. подарок).

Подарки и взятки в Персии берут все, начиная от шаха и до последнего фераша; и часто, при определении шахом сыновей своих и сановников губернаторами в провинции, он назначает того, кто ему за сие заплатит более.

В последний день нашего пребывания в Султании разнеслись разные слухи, показавшие нам ясно всю опасность нашего положения в земле варварской, где, отдаленные от наших границ с лишком на 700 верст, в то время когда открывается война вероломная, мы беззащитны были во власти народа и без того хищного, фанатического и не почитающего, как и правительство его, ни святости договоров, ни прав народных и возбуждаемого духовенством своим к войне за веру и великого пророка. Слухи, отчасти справедливые, отчасти ложные и с умыслом распространяемые, известили нас, что татарин Кочетур, посланный кн. Меншиковым с важными бумагами (в коих между прочим шифром и симпатическими чернилами уведомляли пограничных наших начальников о намерении персиан внезапно вторгнуться в Карабаг), остановлен, бумаги у него отобраны, и он содержится в г. Ахаре, где и сам Аббас-мирза. Говорили о возмущении в ханстве Талышинском, откуда хан будто-бы бежал, о возмущении в Карабаге и о скором открытии военных действий.

В назначенный день в 5 ч. утра выехали мы верхами из Султании. Это первое европейское посольство, которое выезжало после представления шаху, без персидских орденов Льва и Солнца. В самый полдень прибыли мы в город Зенган и расположились лагерем в загородном саду. Проезжая через город посреди собравшегося на базаре народа, мы могли заметить, что приготовления к войне, а более еще деятельность духовенства, проповедующего в мечетях противу русских и возбуждающего религиозный фанатизм черни, произвело уже некоторое волнение. Боясь прикасаться к нам лично, потому что мы были окружены слугами в азиатских [307] костюмах, отчасти татарами, грузинами и даже персианами, и имели с собою мегмендарем шахскаго чиновника, — простой народ только ругал нас в полголоса и угрожал обещанием скорого истребления. Европейские же слуги наши, ехавшие несколько сзади, были не только ругаемы громко, но подвергались иногда и насмешкам, оскорблениям и толчкам, которыми их подчивали мимоходом. Вблизи нашего лагеря расположен был парк персидской артиллерии, состоящий из 12-ти восьми-фунтовых орудий.

На другой день мы расположились лагерем в Арман-Ханэ. Палатки наши с прислугой на лошадях и мулах опережали нас всегда и приходили на места ночлегов несколько прежде нас или почти с нами. Прочие же вьюки на верблюдах, ослах и лошадях шли весьма медленно и преходили иногда ночью, потому что верблюды не идут в жар, ложатся и не встают с места до заката солнца.

14-го июля имели ночлег в Ах-Кенте (белая деревня), где вочью встревожены были шумом ружейных и пистолетаых выстрелов, которые были сделаны по шайке разбойников, напавших вблизи нашего лагеря на вьюки с кухнею шаха, посланною вперед по дороге к Ардебилю. Несмотря на помощь наших ферашей, разбойникам удалось отбить четыре катера с провизией, которую в горах вероятно съели во здравие длинной бороды его шахскаго величества.

На другое утро перед самым рассветом разбойники и у нас попытались сделать то же и успели отогнать одного катера с частью казенного серебряного сервиза, взятого кн. Меншиковым из Тифлиса, где оный находился от времен императрицы Екатерины II для употребления при торжественных пиршествах главнокомандующего в Грузии. Но наши слуги схватились живо и, отыскав катера, поймали и воров. Мегмендарь в наказание хотел, по праву, ему предоставленному, приказал тотчас при нас же отрезать виновным уши; но по нашей просьбе заменил наказание палочными ударами по пятам, что и было выполнено уже по прибытии на место, где отсчитано несколько сотен ударов тем, которые во время экзекуции не могли откупиться деньгами, как сие обыкновенно делается.

Дорогою обгоняли мы некоторые баталионы персидской пехоты, шедшие на войну в большом беспорядке. Это не войско, а кочующая орда. Из числа 800 и даже менее того солдат около 300 человек находится при 500 вьючных лошадях, ослах и мулах, на которых везутся солдатские палатки.

Мы расположились лагерем близ г. Миане; эти дни жары были чрезвычайные, но здесь сделались нестерпимее по случаю несносного удушливого ветра. Останавливаясь иногда вдали городов и местечек, мы были лишены возможности доставать лед или снег, и там, где не [308] находили ключевой воды, мы должны были довольствоваться отвратительною водой соляных луж.

От Миане до Тавриза наше путешествие продолжалось пять дней во время неимоверных жаров. Мы останавливались всегда лагерем, избирая места, где была вода, и стараясь отыскивать тень. На всем пути от Султании до Тавриза, проходя через города и деревни, мы часто видели, как в мечетях муллы читали проповеди, возбуждающие народ противу русских. Тогда мы обыкновенно проходили быстро и не останавливаясь через город и селение, чтобы не причинять волнения в народе, готовом растерзать нас из фанатизма.

Проповеди в мечетях говорились вследствие шахского указа, данного главным особам духовного звания.

19-го июля въехали мы в Тавриз, где были встречены Мирзою-Таги, одним из министров Аббас-мирзы. Мы нашли дом русской миссии окруженным со всех сторон часовыми, и два чиновника прежней миссии, там оставшиеся, содержались уже с некоторого времени под строгим караулом. Тут узнали мы, что действительно посланный кн. Меншиковым из Султании последний курьер был задержан в Ахаре; у другого курьера, посланного к нам из Тифлиса, отобраны здесь бумаги, возвращенные нам впоследствии частию распечатанными.

В Тавризе оставались мы девять дней, пока производилась переписка с министрами шаха и с Аббас-мирзою о свободном нашем возвращении в Россию. В продолжение сего времени мы в посольском нашем доме содержались полупленными. У всех выходов поставлены были часовые, под предлогом будто-бы охранять нас от обид черни, воспламененной проповедями в мечетях. Хотя выход из дому и не возбранялся, но всегда при этом случае следовал в некотором от нас расстоянии персидский сарбаз, что заставило нас прекратить наши прогулки и оставаться в заключении. Военные действия на границах не только что уже начались, но ежедневно раздавался в Тавризе гром пушек по случаю полученного будто-бы известия мнимой победы и ложного взятия наших крепостей.

Все таковые известия о победах, по получении коих народ при пушечной пальбе собирался в мечетях, распространялись сколько для воспламенения народа, столько и для того, чтобы пугать нас. Желая в сем последнем успеть, дабы тем выманить у князя Меншикова подарки, большею частию не розданные, распространяли по городу и доводили до нашего сведения разные слухи, до нас касающиеся, как-то: что мы будем заключены в крепость, что приказано нас отравить или задушить, что народ требует, чтобы мы ему были выданы и что поэтому в такую-то или такую-то ночь решено [309] предать нас убиению, дабы удовлетворить народному требованию, и тому подобное. Сколько слухи сии и не были несправедливы, но, распространяемые людьми важного звания и посреди народа, не знающего, как и правительство его, ни народных прав, ни святости союзов, ни правил человечества, они вовсе не могли казаться невероятными.

Между тем, после многих переписок и совещаний, мы получили позволение оставить Тавриз, где предполагали уже оставаться военно-пленными, тем более, что правительство Персии желало иметь нас вроде аманатов, полагая, что для освобождения нас русское правительство согласится на уступки в случае неудачных военных действий со стороны персиан.

Когда уже назначен был день нашего выезда из Тавриза, то не можно себе представить всех хитростей, к которым прибегали даже сановники, чтобы выманить сколько можно более подарков и денег от князя Меншикова. Так, например, министр Мирза-Таги, имея собственных верблюдов и лошаков, приказал объявить всем жителям и купцам тавризским, чтобы отнюдь никто не смел под строгим наказанием продавать русским ни лошадей, ни ослов, ни лошаков, ни верблюдов.

А как под наше покровительство, для возвращения в Тифлис, к нам присоединялось много русских и грузинских купцов, так что нужно было значительное число этих животных для вьюков, то он сам воспользовался сим случаем, предложив всех своих верблюдов и лошаков до Эривани, разумеется, за весьма дорогую цену, в которой ему отказать не было возможности, потому что для перевозки вьюков другого средства не оставалось.

Мы оставили Тавриз 28-го июля по полудни часа в четыре, располагая ехать по вечерам по случаю нестерпимых жаров. Это было время самого рамазана (магометанского великого поста), несколько недель продолжавшегося. Дорогою встретили мы отряд персидских сарбазов, провожавший несколько пленных русских солдат, а также женщин и детей, захваченных персианами на границе, в селении Малом Караклиссе. Тут же на лошадях везлось в кожаных мешках несколько русских голов, отрезанных от убитых.

Поздно вечером расположились мы для ночлега около развалин караван-сарая на голой степи. Вьюки наши с палатками и походными кроватями не прибыли, и потому всякий из нас постлал на землю, что имел, бурку или плащ, попону или ковер, и лег спокойно головой на один из камней, которые во множестве были разбросаны по долине.

30-го июля под вечер мы расположились для ночлега в двух или трех верстах за Марандом. Проезжая через город, мы [310] встретили неистовые толпы черни, в беспорядке и в ужасном виде бегущие. Одежды, едва накинутые, изобличали какое-то буйство, которое выражалось еще более свирепым видом, Окровавленной грудью некоторых, поднятыми вверх обнаженными кинжалами, коими они иногда себе в друг другу резали тела так, что из ран струилась кровь, и дикими воплями и криками: «Гуссейн! Гассан!» Мы узнали, что это следствие религиозного фанатизма, по случаю поста, который и учрежден в память убийства Гуссейна и Гассана, коих почитают святыми. Фанатизм сей, как говорили нам, доходит до невероятности, ибо в продолжение с лишком недели, кроме ран, самим себе нанесенных, народ шатается день и ночь в неистовстве, разделяется на две партии, из коих одна при вопле и криках: «Гуссейн!» нападает на другую, которая ревет: «Гассан!» и при сем случае, нанося друг другу удары, иногда доходит до смертоубийства. Если при сем случае можно оскорбить или убить даже христианина, то сие почитается делом угодным Аллаху и его великому пророку Магомету. Мы старались разъехаться с толпою и расположились за городом и не разводили даже огней, чтобы не привлечь внимания черни и не подвергнуться ее неистовству. Глухой гул, рев и ужасные крики слышны были всю ночь, и мы на рассвете, когда многие из фанатиков, в изнеможении упав на улицах, предались сну, отправились далее.

1-го августа в Гергере на Араксе имели ночлег, и здесь персиане объявили нам о взятии будто бы крепости Шуши. Впоследствии узнали, что это ложное известие было распространено с умыслом. На другой день, т. е. 2-го августа, переправлялись мы через Аракс. Как на переправе находился только один паром, то, уступив его женщинам, возвращавшимся с нами из Тавриза, все прочие переправлялись вброд и вплавь верхами. Картина переправы была самая живописная. Нас было всего человек 80, в разных нарядах и разных наций. Быстрые волны Аракса в двух местах запестрели вдрут всадниками, углубившимися по пояс в мутных его струях, которые быстро уносили красивых азиатских коней наших, храпевших, фыркавших и живо выскакивавших на противуположный берег.

Через два дня после живописной переправы сей, прибыли мы в Эривань и расположились лагерем в прекрасном загородном саду сердаря, где он обыкновенно имеет свое летнее пребывание в беседке, выстроенной во вкусе совершенно восточном и где, за несколько месяцев перед тем, я был им принять.

Сердаря самого не было в Эривани, потому что в это время года, как он сам, так и прочие жители, исключая бедных и простого народа, оставляют город по случаю господствующих здесь желчных [311] горячек. Кажется, нас персиане обрекли смерти и для этого задерживают здесь в надежде, что и мы подвергнемся действию климата, и им легко будет овладеть тогда драгоценными вещами и подарками, которые находятся при миссии. Около лагеря нашего поставлена цепь часовых, и хотя нам не говорят, что мы в плену, но мы сами о том догадываемся.

Через несколько дней после приезда нашего в Эривань, получено было письмо от сердаря, с объявлением, что по случаю военных действий не можно российской миссии дозволить ехать в Тифлис прямым путем через Кара-Килиссу, но нам предлагают ехать налегке, оставя все вьюки в Эривани, через Карс или через Делижанское ущелье. Этим предложением персиане выказали все свое вероломство, потому что должно заметить, что тогдашний паша карский почти явно не повиновался турецкому правительству и был известен в тайном участин в производимых в его пашалыке частых грабежах. Делижанское же ущелье, трудно проходимое и служившее тогда убежищем бунтовавшим казахцам, было предложено персианами потому, что огромные вьюки наши в этом случае нам нужно было оставить за собою. Как нам не оставалось однакоже ничего делать, то мы решились ехать и потому и начали покупать вьючных лошадей для уменьшенного числа вьюков и предполагаем бросить из вещей то, что почитаем не столько нужным.

Между тем, для довершения вероломства, нам объявили, что нас персиане будут сопровождать до наших границ, а отнюдь не далее, и что более мы и требовать не можем. В это же время персиане перешед, без объявления войны, границы наши, были расположены впереди оных от 40 и до 100 верст, так что, проводя нас до границ, оставили бы нас без прикрытия и защиты во власти своих войск, имевших намерение напасть на нас и истребить, или взять в плен и поступать тогда уже как с военнопленными.

Во время приготовления нашего к отъезду через армян и монахов узнали мы тайным образом, что в Делижанском ущельи, через которое должны мы проезжать, в трех местах собраны до 200 и 300 вооруженных татар для нападения на нас. Князь Меншиков, по этому обстоятельству отложив отъезд наш, написал шаху и Аббас-мирзе, прося, чтобы приказано было проводить нас не до границ, но до наших аванпостов. В ожидании шахскаго ответа, оставались мы во власти персиан. От сердаря был к нам назначен мегмендарь, который вместе с мирзою Исмаилом, сопровождавшим нас от Султании, беспрестанно под разными предлогами выпрашивал у князя Меншикова и у нас всех подарки. Вечером, когда лагерь нашей миссии оживлялся бивачными огнями, которые [312] живописно освещалн группы людей в полуевропейских и полуазиатских нарядах, — раздавались русские песни, хотя нам было и не до них.

Четыре дня прошло без ответа от шаха и Аббас-мирзы, находившихся в недальнем от нас расстоянии. Тогда, потеряв терпение, князь Меншиков решился отправиться через ущелье и в случае нападения открыть себе путь вооруженною рукою, тем более, что наш караван состоял из 80 и более человек. 8-го числа августа принято было сие решение, и в лагере нашем все начали готовиться к отъезду, назначенному на другой же день. Но судьбою не был еще назначен конец нашим бедствиям, и на другое утро, когда часть нашего имущества была навьючена на лошадях и мулах, кони наши ожидали седоков и мы готовились проститься с Араратом, долговременным товарищем нашим, прискакал от шаха курьер-татарин с повелением остановить нас впредь до приказания потому, как сказано было в указе, что на одну будто бы ноту князя Меншнкова не успели написать ответа. Тогда мы уже совершенно могли себя почитать военнопленными, которых персидское правительство, вопреки всех прав народных, желало задержать в виде аманатов. Вскоре после того разнесся слух, что нас приказано посадить в крепость. Можно представить себе смущение, которое произвело сие известие, впоследствии оказавшееся ложным. Князь Меншиков приказал сжечь секретные и другие бумаги. Я при этом случае также сжег некоторые бумаги, имевшие для меня особенную цену и заключавшие некоторые любопытные факты, собранные мною в Персии.

Утром 10-го августа раздался звук пушечных выстрелов из Эриванской крепости. Эта пальба производилась по случаю взятия персианами Кара-Килиссы. Впоследствии мы узнали, что это селение, где был тогда полковой штаб Тифлисского пехотного полка, оставлено по приказанию начальства и сожжено. Через час сделано опять с крепостных стен 24 выстрела по случаю взятия Шуши. Известие это было ложное, вымышленное сколько для возбуждения духа персиан, столько и для устрашения нас. На другой день пальба с крепости известила о взятии персианами Ленкорана.

Между тем жары днем, а вечером и ночью холодный ветер и дождь способствовали к развитию еще более вредного климатического влияния и болезни, коей подвергаются здесь даже всегдашние жители в это время года. Желтая горячка быстро развилась в лагере нашем, я и молодой офицер, живший в одной палатке со мною, заболели ею. Беспамятство наше по временам облегчало страдания, которые казались нам в минуты облегчения ничтожными противу [313] скорби души умереть далеко от своих. Все средства медицинские были истощены над нами. Кровопускание и искусство бывшего при нас доктора, хотя раз и облегчили наше состояние, но сильная стужа и ветер, от которых не могла нас защитить наша палатка, в одну ночь уничтожили надежду врача и попечения, которые нам оказывали товарищи бедствий наших, и мы снова были брошены на край могилы. Тогда уже все старания и искусство людей казались тщетными; должно было ожидать чуда, и оно над нами обоими совершилось.

Английскими врачами в Индии, для излечения болезни сей, употребляется мышьяк, и удается иногда спасать этим средством. Но эти примеры весьма, весьма редки, и средство это самое отчаянное. Доктор наш, испрося на то позволения князя Меншикова и получив его, решился испытать сие средство над нами.

Кое-как удалось устроить нам палатку потеплее, куда и перенесли нас. Между тем, после долгих переговоров, позволили нас на 14-й день нашей болезни перенести поблизости в беседку сердаря. Здесь, где за несколько месяцев перед сим беседовал я, здоровый и полный надежд, с властелином эриванским, принимавшим меня со всею утонченностию восточной роскоши, здесь теперь лежал я на одре смертном, в плену и отторгнутый от всего, что дорого моему сердцу. 25-го августа надежда на выздоровление блеснула в душах наших, и, благодаря искусству и попечению нашего доктора, мы начали поправляться. Но слабость наша была, так велика, что я несколько раз в день падал в обморок. Желание жизни во все время не покидало меня.

26-го августа было получено повеление от Аббас-мирзы, чтобы нас немедленно отпустить и препроводить до границ наших. Хотя князь Меншиков и полагал больных всех оставить в Эривани, поручив английскому посольству, но по убедительной нашей просьбе и по уважению доктора, что мы дорогою поправимся и что радость освобождения подействует на нас целительнее самого лекарства, князь согласился взять нас с собою, и 27-го августа все посольство, увеличенное множеством купцов и других подданных русских, в сопровождении многочисленной персидской свиты, отправилось из Эривани после 23-х дневного пребывания в ней или, лучше сказать, плена.

Не могу не описать здесь тахтаравана, в коем повезли меня и больного товарища моего. Экипаж этот, который в Персии употребляюсь только женщины, и то важные, не что иное, как две большие деревянные, продолговатые клетки, коих сплошное дно и крыша соединены деревянною решеткою с дверцами. Две клетки эти [314] прикреплены с обеих сторон лошади или лошака к вьючному седлу, как перекидные корзины, в коих на ослах привозят на базары Азии зелень и разные припасы из деревень.

Самые клетки эти совершенно сходны с теми, в коих у нас в города привозят кур, иидеек и других домашних птиц, и отличаются только величиною своею. В тахтараване постлали нам тюфяки наши и подушки, и положили нас туда, избрав самую большую лошадь, которую могли только отыскать во всем караване нашем. Как теперь помню еще этого белого, огромного, неуклюжаго коня, на котором мы, два новые Дон-Кихота, настоящие рыцари печального вида, отправились в путь. Не можно себе представить неудобства таковой езды. Движение коня, шагом-ли или рысью, производило качку, которая заставляла нас опасаться последствий, подобных качке на море. В добавок персиане вели нас не по обыкновенной дороге, но ущельем, где лошадь между огромными камнями должна была перебираться по узкой тропинке и беспрестанно падала под тяжестию двух тахтарававов, толкавших ее в бока.

Можно представить себе ощущения наши, когда, полуживые, мы чувствовали удары о камни, или лошадь, упавшая, билась между обеими клетками, которые, наконец, не выдержав всех толчков, рассыпались на первом же переходе, не доходя верст шесть до ночлега. Отставши от всех с несколькими из провожавших нас, мы привезены были изнуренные от усталости, поздно вечером, в армянское селение Яговарт, где миссия остановилась для ночлега. Дорогою, от жары и беспокойства, мы ослабели и впали в бред. Выпив весь запас воды, бывшей с нами, мы, наконец, после 8 часов похода, мучались сильною жаждою. Кто не испытал тоски жажды, тот не поймет нашей радости, когда, — лежа на земле для отдыха и умирая от желания освежитъся питьем, и видя, как в продолжение почти двух часов по всем окрестностям тщетно посылали за водой, — мой человек прискакал во весь дух, привезя баклагу чистой, холодной, ключевой воды, отысканной им верст за восемь, с опасностию быть захваченным кочующими курдами. Утоля жгучую жажду, мы ожили и отправились далее. Для ночлега нас поместили в развалинах древней армянской церкви, прекрасной архитектуры. Встревоженные огнем летучие мыши и совы, оставляя вековое жилище свое под древними сводами, кричали и, падая около нас, придавали картине сей нечто фантастическое и страшное. Ветер то ревел глухо, то пронзительным свистом оглашал своды, терявшиеся во мраке. Жар и бред усилился в нас от усталости и вследствие такого ночлега. Мне казалось, что я лежу в могиле и окружен мертвецами. Все передо мною было подернуто, как туманом. Вся ночь проведена была мною в бреду. [315] Вдруг услышал я голос, меня отпевающий, я поднял глаза и увидел перед собою длинную фигуру в черной одежде с кадилом в руке, которая беспрестанно надо мною нагибалась и шептала какие-то мне непонятные звуки. Подле ней еще другая такая же фигура пела пискливым голосом. Кругом несколько людей шептались таинственно. Я решительно думал, что нахожусь в царстве духов и привидений. Звуки понемногу утихали, меня окружал дым и запах ладану; казалось, я летел или падал и, наконец, исчез вовсе... Проснувшись с рассветом, я чувствовал себя легче. Мне сказали, что окружавшие меня армяне объявили армянскому священнику, в селении том находящемуся, что в развалинах древней опустелой церкви лежать двое больных христиан, и священник вызвался с дьячком отслужить над нами молебствие. Своды церкви после нескольких столетий огласились опять молитвой... В бреду и в просонках я слушал молитву и заснул. Мое видение объяснилось. Меня положили во вьюке на лошадь, и мы отправились в путь. В татарском селении Мулла-Кассим остановились мы и весь следующий день ожидали от Гассан-хана, брата сердаря эриванского, уведомлевия, что для препровождения нас он вышлет конницу.

30-го августа, утром, продолжали путешествие. Силы мои возвращались быстро. Один день отдыха много укрепил меня. Я сел на персидского коня своего и чувствовал, что могу управлять им. Радость моя была велика, я поскакал догнать кн. Меншикова, который, не ожидая меня видеть верхом, весьма удивился и не хотел верить скорому моему выздоровлению. Этот день был день его именин.

Близ селения Амамлы, на границе нашей, встретили мы 150 человек персидской конницы, высланной для препровождения нас. Мы расположились на бивуаках для ночлега. На другое утро отправились далее. Вдали увидели сожженное селение Кара-Килиссу. Обгорелая церковь оправдывала теперь название свое, ибо Кара-Килисса, по-татарски, значит черная церковь. Персиане проводили нас до горы Безобдала. Здесь сняли они вьюки наши с коней и лошаков, которые были у них наняты, положили все на землю я приготовлялись к возвратному пути с конвоем, оставляя нас одних на произвол судьбы и в опасности быть или опять перехваченными или заплатить, по крайней мере, всеми вьюками нашими за знакомство с ними. В особенности персиане весьма желали иметь богатые подарки, из Петербурга присланные, и серебряный столовый сервиз, из Тифлиса привезенный.

Прибыв на Безобдал, кн. Меншиков должен был сделать приличные подарки. Приказано было постлать ковры в тени дерев, на живописной покатости горы, заросшей частым лесом. Приготовляли завтрак, и кн. Меншиков пригласил на оный всех персиан, желая [316] не столько угостить их, сколько выиграть времени. Между тем я, как знавший эту дорогу, по которой недавно проезжал три раза, должен был неприметно отделиться от миссии и отыскать ближайший аванпост наш, чтобы послать сколько-нибудь войска для защиты миссии. Я и адъютант кн. Меншикова слезли с лошадей, как и все прочие, для привала и потом углубились в чащу леса и, скрывшись от наблюдательных глаз персиан, поскакали по дороге, ведущей к нашим войскам. Можно легко себе вообразить, как боялся я ошибиться в пути, чтобы не попасть в руки персиан. После часу быстрой езды, выезжая из леса, встретили мы казачий разъезд. Наша радость была чрезвычайна. Мы готовы были пасть на шею им и расцеловать их. Кто месяца два провел в плену, где ежедневно имел в виду смерть, тот поймет восторг освобождения. Казаки проводили нас на аванпост у дер. Гергер, где нашли мы несколько пехоты и казаков. Командир поста отправил тотчас 25 казаков для конвоя миссии, и вслед за ними выступило несколько пехоты, дабы составить караул у выоков. Я же, отдохнув немного, поскакал далее в Джелал-Оглу, где строилось укрепление и был расположен лагерь, кажется, 2.000 человек. Оттуда были отправлены тотчас повозки с надлежащим прикрытием для взятия вьюков.

В скорости прибыла вся миссия. Странно было слушать рассказы, как появление 25 казаков испугало персиан, все они тотчас, не окончив завтрака, бросились на коней и ускакали, а мегмендарь и прочие персиане боялись, чтобы не наказали их за все деланные ими нам притеснения. Но князь, успокоив их и раздав щедро подарки, удалился, оставив пехоту и несколько казаков для охранения вьюков. Вечером в лагере, около огней, раздавались родные звуки песней, вечерняя заря и протяжные оклики часовых напоминали нам, что мы опять среди русских. Кто из нас тогда, ложась спать, не почувствовал слез умиления и благодарности к Провидению, нас спасшему. На другой день прибыли и вьюки наши.

2-го сентября мы хотели ехать далее; но утром вдруг раздался шум тревоги; войска стали в ружье, послышались выстрелы. Персиане, в числе 2-х или 3-х тысяч конницы, под предводительством, как иные говорили, самого Гассана-хана (известного персидского наездника и кавалерийского начальника, попавшегося впоследствии в плен), обошед скрытыми ущелиями, напали на лагерь, потому что намерение напасть на нас и взять нас со всеми вьюками было уничтожено дневкой нашей в Джелал-Оглу. Персиане полагали, что мы выступим 1-го ила 2-го числа рано, и потому, сделав засаду, ожидали нас, но, видя, что мы остаемся в лагере, вздумали напасть и произвести хотя тревогу. Кн. Меншиков, взяв несколько пехоты с одним [317] орудием и казаков, отразил персиан и, нанеся им значительный вред, преследовал их далеко. Это обстоятельство заставило нас выехать только на другой день, под прикрытием одной егерской роты в одного орудия. Я ехал в крытых дрожках, потому что чувствовал себя, после всех претерпенных душевных и телесных ощущений, опять столь слабым, что не мог сидеть верхом. Трехдневный поход наш в Тифлис был без приключений. Мы встретили 3.000 грузинской конницы, набранной с неимоверною скоростию и шедшей отражать персиан. Близ Тифлиса встретили генерал-адъютанта Паскевича, ехавшего в Елисаветполь. Я вышел с дрожек, чтобы приветствовать бывшего своего начальника, у которого служил, когда командовал он еще гвардейскою дивизиею. Он ласково подал мне руку и обнял меня.

5-го сентября приехали мы в Тифлис, где оставались с лишком месяц. В октябре получено было повеление миссии возвратиться в Россию. Мы наняли лошадей до Екатеринограда и отправились из Тифлиса, кто 11-го октября, кто двумя днями позже. 13-го, в 6 часов вечера, приехал я в Душет, где вся наша миссия соединилась, чтобы караваном переехать через грозный хребет Кавказа.

20-го октября мы приехали в Екатериноград и отсюда уже поехали на почтовых в экипажах. По дороге к Ставрополю увидели мы старых своих знакомых; это был огромный караван верблюдов, которых гнали из Крыма в Грузию, дабы служить для вьюков при движении войск в Персии. Немного далее встретил я генерала Сакена, во главе Бугской уланской дивизии. Никогда не видел я войска, идущего походом в таком блистательном порядке. Впереди сам генерал ехал со своим пггабом, позади его — все четыре полка, в колонне, поэскадронно. В этой прекрасной равнине, в виду Эльбруса и Кавказского хребта, тянущихся на дальном горизонте, как облака, это войско, казалось, парадировало церемониальным маршем. Генерал подъехал ко мне и спросил, откуда я еду. На ответ мой: из Персии, он спросил, не кончена-ли уже война и не опоздали-ли они.

— Поспеете еще, — отвечал я.

Я тогда и не воображал, что этот молодой генерал скоро прославится и будет один из ближайших сподвижников героя эриванского.

Вот как окончилось мое путешествие в Персию, не любопытное, может быть, для читателей, но оставившее в моей памяти много сладких и горестных впечатлений и составляющее эпоху в моей жизни.

_______________________________

В заключение скажем несколько слов о дальнейшей службе Ф. Ф. Бартоломея. [318]

По возвращении из Персии, он был назначен состоять по инженерному корпусу, а 9-го декабря 1827 года — командиром 1-го конно-пионерного эскадрона, с которым и принимал участие во многих сражениях в турецкой кампании 1828 г. 15-го сентября, в деле при Карасаджи и при овладении укрепленным турецким лагерем при Гаджи-Гассан-Ларе, Ф. Ф. Бартоломей командовал 1-м конно-пионерным эскадроном и 3-м дивизионом Бугского уланского полка. С 16-го по 18-е число он находился на передовом посту, близ Куртепе для наблюдения за неприятелем.

«После сражения при Гаджи-Гассан-Ларе (15-го сентября 1828 г.), — говорил он, — когда наш отряд занял сию разоренную деревню, поставлен я был на позицию в трех верстах от лагеря Омер-Врионе, на высоте, отделенной от Гаджи-Гассан-Лара крутым оврагом и окруженной густым лесом. Площадка на высоте этой (усеянная, в полном смысле слова, обезглавленными телами гвардейских егерей, претерпевших здесь незадолго перед тем поражение) господствовала над позициею турок. С 120 человеками 1-го Бугского уланского полка и 20 донскими казаками, находился я в виду Омер-Врионе, который, имея 30.000 в укрепленном лагере, легко мог послать небольшой отряд, чтобы, обойдя, отрезать меня от Гаджи-Гассан-Лара и уничтожить прежде, нежели я мог получить помощь. Бивуак мой был под ветвистым деревом, позади коего лежало около 20 убитых егерей, собравшихся тщетно в кучку для защиты своей. Обезглавленные тела их напоминали нам долг наш и, казалось, требовали мщения. Посредством зрительной трубы был я, как будто, в лагере Омер-Врионе, а беспрестанно посылаемые разъезды охраняли меня от внезапного нападения. Я занимал сию позицию до 18-го сентября, день, в который было назначено напасть на турецкий лагерь. Утром того же дня делал я с двумя офицерами рекогносцировку дороги, ведущей к вновь построенному турецкому редуту. После сего сел под деревом своим писать карандашом донесение. Отправив оное, написал на оставшемся лоскутке бумаги стихи под заглавием «Памятник воина»:

Быть может, что и мне судьба определила
Пасть у Балкана, здесь, среди его лесов;
Под этим деревом безмолвная могила
Сокроет пусть мой прах от ярости врагов.
Сегодня, может быть, как прекратится битва,
Кровавых много жертв положат здесь со мной,
И в сумраке ночном последняя молитва
Прочтется меж огней над сенью гробовой.
И тихо совершат обряд нам погребальный,
Печально воины покроют нас землей;
[319]
Один из них почтит друзей слезой прощальной;
Отершись, может быть, кровавою рукой,
Оставить на щеке он след окровавленный,
Безмолвствующий знак погибели врагов.
И вот нам памятник достойный и священный,
Красноречивее всех погребальных слов!..

«Вскоре потом прибыл на мою позицию принц Евгений Виртембергский с кавалериею и конною артиллериею, чтобы поддержать атаку, начатую уже пехотою с другой стороны. На рысях прибыли мы на поле битвы. Передовой турецкий редут был тотчас взят пехотою. Омер-Врионе, с 30-тысячным отрядом, в укрепленном на выгоднейшей позиции лагере, защищался против 5.600 русских, которые должны были пройти густой кустарник и два оврага. Никогда, быть может, войско не показывало более неустрашимости, как русские в этот день. Но неприступность турецкой позиции, совершенная невозможность действовать артиллерии нашей и несоразмерность сил делали все усилия тщетными. Не взирая за то, что успех не соответствовал храбрости войск и цель (состоящая в том, чтобы сбить Омер-Врионе с сей позиции) не достигнута, битва сия, от 2 часов по полудни до 10 часов вечера продолжавшаяся, может быть поставлена в летописях наряду с знаменитыми подвигами и достойна лавров Бородина, Кульма и Лейпцига. Половина только всего отряда в порядке и защищаясь до последней капли крови отступила на прежнюю позицию; другая часть сражавшихся возвратилась, состоя только из раненых, все прочие пали жертвою неустрашимости в самом уже турецком лагере. В числе сих последних находились генерал Дурново со всеми штаб-офицерами и множеством офицеров своей бригады и генерал Симанский. На площадке Гаджи-Гассан-Лара, близ того места, где утром писал я стихи, вечером того же дня совершено погребение убитых, как оно мною описано. Один Симанский не положен в сию общую могилу героев. Он пал в турецком укреплении, окруженный храбрыми, коих тела, как и его, нельзя было вынести. Если тогда же было бы более войска дли поддержания сего отчаянного нападения, то оно было бы увенчано успехом и неувядаемою славою. Скоро исчезнуть и следы сей могилы храбрых, но имена их живут в сердцах товарищей-сподвижников, сохраненных судьбою. Предчувствие мое на сей раз не сбылось; меня сберегла участь посреди груды погибших. На долго-ли? — покажет будущность!»

3-го октября в авангардном деле, при р. Камчике, Ф. Ф. Бартоломей получил контузии картечью в левую руку и левый бок, но все время был в строю. По окончании турецкой войны, он не долго оставался на мирном положении. Восстание в Польше, в 1830 и 1831 [320] годах, вновь призывало к боевой деятельности, и Бартоломей принял участие более чем в восьми сражениях и стычках. 1-го июля он был произведен в генерал-майоры и в сентябре назначен командиром 1-й бригады 1-й драгунской дивизии; с апреля 1835 года он командовал 2-ю бригадою 2-й драгунской дивизии и 22-го мая 1838 г. назначен состоять по кавалерии и причислен к министерству внутренних дел.

В мае (6-го) 1838 года Ф. Бартоломей был командирован вместе с чиновниками министерства юстиции и штаб-офицером корпуса жандармов в г. Кострому для раскрытия истины, по принесенным наследнику костромским мещанином Пастуховым жалобам на причинение ему тамошним полициймейстером Подгорным побоев и на пристрастные, яко бы, действия при первоначальном исследовании по сему делу, а сверх того, и по дошедшим сведениям о других, несогласных с законами, действиях и беспорядках местного начальства; поручение это исполнено им с должным успехом. В том же году он был командирован, вследствие указа Правительствующего Сената, от 21-го июня, для производства расследования и объяснения по жалобам статского советника барона Ренне, принесенным на исправлявшего должность новгородского гражданского губернатора, каковое следствие окончено им совершенно удовлетворительно.

9-го декабря 1849 года Бартоломей был назначен военным губернатором города Пскова и псковским гражданским губернатором (в поганкиных палатах города Пскова сохранился портрет Федора Федоровича). Будучи уволен от этой должности 28-го февраля 1846 г. в отставку, он снова принят службу 28-го января 1847 года, с назначением аландским комендантом и с зачислением по кавалерии; 6-го декабря 1848 года был произведен в генерал-лейтенанты и назначен в 1849 году комендантом крепости Брест-Литовска. В этой должности он и скончался 1-го января 1862 года и погребен в Старом Петергофе.

Сообщил В. А. Бартоломей.


Комментарии.

1. См. «Русскую Старину» апрель, 1904 г.

2. Место около развалин Мирака от Баш-Абарана до Алагеза, хотя я принадлежало нам по Гюлистанскому трактату, но было оспариваемо персианами. В то самое время, когда князь со всею миссиею приближался к Персии, получено при мне в Тавризе донесение от сердаря эриванского, что русские в виду персидских войск, занявших спорное место, строют укрепление. Это известие произвело при дворе наследника большое смущение, и Аббас-мирза с гневом объявил мне, что если, приступая к мирным переговорам, начинают строить крепости, то он не позволит приехать посольству нашему. Вот почему объявил я ему желание ехать навстречу каязю Меншикову, чтобы лично донести и ему обо всем. Цель же дальнейшего моего отправления в Тифлис и на границу эриванскую состояла в том, чтобы, прекратив на время работу укрепления, понудить с обеих сторон войска к отступлению и признанию места сего нейтральным на все время переговоров. Хотя войска и не отступили, но постройка укрепления была с нашей стороны тотчас прекращена, и миссия принята была со всеми почестями. Аббас-мирза начал даже для виду переговоры, но в тайне приготовлялся к вероломному нападению в наши границы, без объявления войны. Это намерение, выполненное во время нашего еще пребывания в Султании, впоследствии дорого обошлось Персии.

3. Огромность свечей означает в Персии некоторым образом важность. Когда приехал я в Тавриз в первый раз и до прибытия квязя Меншикова отказался от предложенного мне придворнаго содержания, назначенного для всей нашей миссии, то между прочими для приема князя приготовлениями, с которыми всегда относились ко мне, прислали мне также для образца несколько огромных восковых свечей, с вопросом, нахожу-ли я их длину и толщину соответствующею званию князя, или прикажу сделать еще длиннее и толще. Я отвечал, что скромность князя найдет их величину достаточною. Эти свечи впоследствии употреблялись слугами нашими, потому что мы сами снабдились в Тифлисе довольным количествои хороших восковых свечей.

4. Стаканы в Персии не употребляются; но пьют из небольшой чаши, иногда серебряной, иногда даже из особенного металла, составленного из олова и цинка.

5. Персиане между многими способами, изобретенными ими для выманивания денег, употребляют и то, что беспрестанно предлагают иностранцам в подарок вещь, которую он взять с собою не может, заплатив однако же за нее деньги. Они простирают это до бесстыдства, и обычай этот господствует у них и в высшем сословии. Сам шах такой же корыстолюбец и взяточник, как министры и все подданные его. Охотник, например, всегда предлагает путешественникам убитую дичь; пастух издали еще, заметя вас, схватывает иссереди стада овцу или козленка и, подбежав, приносит вам их в подарок; жнец заграждает вам путь снопом ячменя, прося, чтобы вы взяли все поле его; дервиш мучить вас благословениями; селянин или садовник подносит цветок, не приминув никак уподобить вас ему или пожелать, чтобы путь ваш был устлан цветами и т. д.; за все это должны вы заплатить весьма дорого, и разумеется, что кроме цветка и благословения ничего с собою унести не можете.

6. Это обыкновенное приветствие в Персии. Хозяин дома, где вы остановились, уверяет вас, что все его имущество вам принадлежит, даже дети его, — о женах же никогда не упоминается. Я часто вознамеревался при таком приветствии предложить выгодную для него мену, и за одну только из жен его уступить ему всех детей его.

7. Это тот самый, который в том же году, 2-го сентября, был разбить князем Мадатовым у реки Шамхора.

8. Географические карты с персидскими надписями весьма неверные. Я заметии, что Персия сделана была в большем размере, нежели прочие земли. Я видел карты Персии, которые здесь, в Тавризе, составляются английским инженером Монтисом и помощннком его Селимо. Они весьма подробны, сделаны с большим тщанием и, должно быть, верны. Эти офицеры, объезжая Персию, уже несколько лет делают съемки и доставляют чертежи для ост-индской компании, которая издала уже несколько прекраснейших карт тех стран Азии. Персия сама дает им все способы к составлению сих карт, с тем, чтобы и ей доставляли копии с оных; что и исполняется. Но говорят, что копии сии совершенно не соответствуют оригиналам, доставляемым Англии, и что они не так подробны и наполнены ошибками.

9. Не только принцы, но и прочие офицеры вне службы носят обыкновенные свои платья.

10. Персия весьма подвержена хвастовству; и чем кто важнее, тем более имеет порок сей. Они не только стараются выказывать мнимое могущество и богатство свое, но даже и познания, коих вовсе не имеют, что и делает их часто смешными и обнаруживает еще более их невежество.

11. В июне месяце 1826 года дело находилось в следующем положении. По всей Персии общее настроение умов было в пользу войны, один шах боялся, по-видимому, столкновения с Россиею, но не был уже в силах бороться против течения. Духовенство мусульманское стращало его народом. Повсюду ходили письма и прошения русских подданных, шиитов, из Закавкавскаго края, жалующихся на угнетения со стороны русского правительства, преимущественно в религиозном отношении, и призывающих персиан на помощь; из Дербента, из Шемахи, из Карабага, иа Талыши приходили таковые просьбы и предложения уничтожить русские отряды в случае, если им обещают материальную поддержку со стороны персидских войск. Все сии прошения подавались исключительно шиитами, сунниты же совершенно воздерживались от подобных козней и демонстраций. Переписка между персидскими муллами и их единоверными соплеменниками на Кавказе велась преимущественно чрез богомольцев, отправляющихся в Карбела и в Мешед, а оттуда возвращающихся на родину.

Шах против воли вовлекается в войну Аббас-мирзою, которого поддерживает Азаяр-хан.

В шахском лагере уже обдумывается план кампании. Аббас-мирзе предоставлено будет главное начальство над армией; он, вероятно, двинется чрез Эриванское ханство. Фетх-Али-шах намеревается двинуться к Ардебилю. Главная надежда Персии на возмущение кавказских и закавказских мусульманских племен.

12. Персиане знали, что по случаю неуспешного окончания переговоров значительное число подарков, привезенных и присланных впоследствии из Петербурга через фельдъегеря, были не розданы и оставались у нас.

Текст воспроизведен по изданию: Посольство князя Меншикова в Персию в 1826 году. (Из дневника генерал-лейтенанта Ф. Ф. Бартоломея) // Русская старина, № 5. 1904

© текст - Бартоломей В. А. 1904
© сетевая версия - Тhietmar. 2016

© OCR - Андреев-Попович И. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русская старина. 1904