ЗАПИСКИ НИКОЛАЯ НИКОЛАЕВИЧА МУРАВЬЕВА-КАРСКОГО

20-го по утру открылся нам остров Сара, и в 12-м часу мы бросили якорь в рейде. Сошедши на берег, мы обедали у здешнего эскадронного командира капитан-лейтенанта Семена Александровича Николаева: человек пожилых лет, женившийся на 12-ти летней девчонке, дочери штурмана. Остров Сара имеет вид полукружия и около восьми верст в длину. Грунт оного ракуша, на которой наши Русские поселились, пообстроились по возможности и посадили ивочку. Большая же часть острова покрыта камышами.

Командир нашего шкоута «Поликарп» прибыл сюда за два дни до нас. Лейтенанту Остолопову, кажется, не очень хочется идти на Трухменский берег. Он жалуется то на открывавшуюся течь, то на недостаток припасов и материалов, как будто бы его порт Астраханский не снабдил всем нужным на плавание. Теперь остановка выходит за дровами, и господа флотские поминутно противоречат себе в том. Басаргин говорил, что ему надобно в Сару заехать за дровами. Побыв здесь и посмотря хутор свой, он стал говорить, что у него дров достаточно, но быв еще на острове он снова стал жаловаться на неимение дров. Остолопов говорил, что он здесь 1500 плах дров получил; теперь он говорит, что ему надобно в Ленкорань за дровами. Все ли обстоятельства возродили во мне подозрения, которые я вчера объяснил Максиму Ивановичу. Так как флотские офицеры всегда торговали пропуском медных денег за границу, то не для того ли они пристали сюда, чтобы их сдать Николаеву? Не для того ли Остолопов едет в Ленкорань, и не для того ли он жалуется на течь, чтобы, отстав от нас, пристать к Персидскому берегу и спустить медь? [463]

Коробке было отказано от командования нашим корветом за то, что он не хотел взять на оный 500 четвертей муки для торговых оборотов с Трухменцами, что строжайше запрещено главнокомандующим, дабы корыстолюбием не отвратить сих народов от Русских; не находится ли теперь мука сия на нашем корвете? Меня более еще в том удостоверяют двусмысленные слова нашего катерного кормчего, который вез нас вчера с берега. Кроме Пономарева и меня никого на судне не было и, когда я его спросил о числе дров имеющемся на нашем корвете, то он сказал хитрым образом: Дров-то довольно, да далеко заложены. И так Максим Иванович взял меры, чтобы не дать совершиться сему подлому торгу. Он приказал дежурному офицеру нашему, на шкоуте с командой расположенному, наблюдать тайным образом за Остолоповым; мы же посмотрим, что будет делаться на корвете.

21-23. Мы простояли на якоре. Дождь шел очень сильный. Ввечеру отец Тимофей и Армянин Петрович прибыли из Ленкорани. В тот же день я отправил на остров в госпиталь денщика Верховского, который занемог сильной горячкой; а меня схватила очень сильная лихорадка, которой третий пароксизм был вчера.

24-го. В 7 часов утра мы снялись с якоря при свежем NO.

25 и 26-го нас мочил беспрерывно сильный дождь. Качка меня также беспокоила; в лихорадочные дни я крепко страдал и пробыл трое суток без всякой пищи. Вчера ввечеру только начал по немногу есть. Тогда же погода прояснилась, ночь была прекрасная; зыбь совсем унялась, и сделался штиль. Мы подвигались по четверти узла в час. Главные забавы наши состояли в мирзе Магомете-Ассане нашем и Петровиче. Первый долго повиновался закону своему и не хотел нашего кушанья есть, но, наконец сраженный голодом, он согласился на нашу пищу. Армянин Петрович бесил его, не давая ему молиться; а Петровича бесили мы, расспрашивая его о берегах и сбивая его в названиях. Он нас также забавлял рассказами о каком-то Джадукяре или колдуне, которого он будто видел в Трухмении, когда был туда посылан Ртищевым для вывоза послов. Джадукяр сей приехал будто из Китая и жил в шести днях езды от берега. Рассказы его о двуглавом верблюде и большом еже веселят нас всю дорогу, а он сердится, когда ему не верят.

Общество наше состоит из лейтенанта Григория Гавриловича Басаргина, капитана корвета, человека с некоторым воспитанием, умного и основательного. Наружность его приятная, и он во всем похож на Английского лорда. Лейтенант Алексей Максимович [464] Юрьев, которого одна радость в том состоит, чтобы лазить по мачтам, хлопотать и кричать. Мичман Николай Федорович Иванов, молодой малый весьма порядочный. Штаб-лекарь Павел Прохорович Формицин, молодой малый со сведениями, коего наружность совершенно соответствует фамилии. Артиллерийский унтер-лейтенант Иван Степанович Линицкий; он освобожден от всякой службы ради должности артельщика, которую он исполняет весьма искусно. Его прозвали маткой. Он имеет большие странности, женоподобен и глух, что наводит на него довольно часто насмешки, коим также причиною простота его. Отец Тимофей, человек простой, но приятный в обществе, служит очень хорошо, а в приятельском кругу умеет повеселиться и подвеселить других. Штурман и шкипер составляют особой корпус. Письмоводитель Пономарева Александр Степанович Полетаев, смирный, хороший малый, которого лысина могла бы заменить искусственный горизонт в наблюдениях высоты светил секстантом. Корвет наш называется «Казанью», имеет 18 коронад; на нем до 160 человек. Он только второй год в море; построение его хвалят. Он легок на ходу и имеет все удобства для хорошего плавания.

28-го. Мы увидели Трухменский берег, который мы приняли за так называемый Белый бугор. Он имеет вид продолговатый и направление к NO; оконечность оного, прилежащая к берегу, пониже. Мы остановились на якоре верстах в семи от берега, на глубине 4 1/2 сажен. Смотря с марса в зрительные трубы, нам снилось видеть кибитки Трухменцев на берегу, и мы предположили на другой день высадить Армянина Петровича на берег для приведения к нам Трухменцев, а меня для обозрения берега.

29-го. Спустили с корвета 12-ти весельный барказ, который вооружили 12-ти фунтовой коронадой, двумя фалконетами и шестью ружейными матросами. Всего нас было на баркасе 24 человека, а как мы полагали в тот же вечер возвратиться на корвет, то мы взяли с собой сухарей и воды только на один день. Проплыв на веслах часа полтора, мы бросили дрек саженях в 30-ти от берега по причине малой глубины. Мы перенесли ружья и платье свое на берег. Саженях в 10-ти от воды были песчаные бугры, нанесенные ветром, по коим рос бурьянник. Взлезши на один из сих бугров, я увидел в трубку, что мнимый Белый бугор есть целая гора, которая должна зависеть от другой цепи гор. По-видимому она лежала верстах в 10-ти от нас и казалась отделена от нас морем. И так мы считали себя на острову. Я после узнал, что кажущееся нам море ни что иное было как [465] соленая степь или высохшее соленое озеро, на поверхности коего окристализированная соль так блистала от солнца и казалась в волнении от пара, произведенного теплотой или сгущением воздуха. Положено было мне от сего места идти к Северу для отыскания култука или залива, в котором скрываются Трухменские киржимы. По словам артиллерийского унтер офицера Добрычева, Петровича и одного матроса Агеева, которые прежде здесь бывали, я решился искать залива сего южнее, подвигаясь к Астрабаду. К тому, в той стороне должна была находиться река. И так я пошел берегом с четырьмя ружейными и Петровичем, неся сам свой штуцер на спине; а лейтенант Юрьев равнялся на баркасе, с остальным народом, плывя около берега. Прежде нежели пуститься в поход, я вырыл на берегу колодезь, коего вода оказалась соленой.

Прошедши верст 15 по берегу, по следам верблюжьим, конным и босых ног, я увидел за кустом шест, на котором навязан был флюгерок. Я уверился вскоре, что это должен быть Киржим Трухменской, стоящий в заливе, и стал красться к нему из-за кустов; но вместо того я увидел песчаный бугор, на котором собрано было множество сухих трав и среди коего стояла высокая жердь с флюгером. Меня сие очень огорчило. Я мучился целый день в песке, на солнце, и ничего не открыл. Уже 3-й час пополудни был, и я решился возвратиться на корвет, оставя Петровича для отыскания кочевья Трухменского. Мы собрались; но вдруг поднялся сильный ветер с моря. Отплыв с полверсты от берега, мы никак более вперед подвинуться не могли. Народ измучился; волна заливала нас, и я увидел на лице Юрьева и матросов, что они не были покойны. Не знав опасности морской, я молчал; но Юрьев сам мне предложил возвратиться. Я предоставил сие на его волю, и мы опять привалили к берегу на ночлег.

Первая мысль, которая меня поразила, была та, что бурун мог неделю продлиться, а мы без хлеба и без воды были. Делать же было нечего. К тому, я не мог быть совершенно спокоен со стороны нападений от Трухменцев. Я вытащил оба фальконета на берег, занял два бугра, обвелся цепью и расположился ночевать. Песок засыпал нам глаза и уши. Ночь мы разделили с Юрьевым пополам, чтоб обхаживать часовых. Мы зажгли Трухменской шалаш, дабы дать известие о себе на корвет. Я вырыл еще два колодца; но вода в оных так была солона, что ее в рот нельзя было взять. Ввечеру Петрович возвратился к нам, не найдя ни одной живой души на берегу. Таким образом мы провели всю ночь на берегу в песках, усталые и томимые сильной жаждой. [466]

30- го числа, в сожалению нашему, буран не уменьшался. Сухари приходили к концу, а жажда прибавлялась. Люди наши стали употреблять морскую воду, обмакивая в оную остальные сухари свои. Мы были в крайности. Я решился идти в степь к виденным вдали буграм, в надежде найти кочевье или пресную воду, приказав Юрьеву передвинуть лагерь ближе к берегу, более в кучу собраться и оставить только один передовой пикет. Я собрался идти, как вдруг увидели мы, что баркас наш совсем затопило; все бросились в волны. Коронада оставалась на баркасе; ее выбросили за борт и с трудом перетащили судно на берег. Оно было несколько повреждено. После сего я взял свой штуцер на плечо и пошел в степь с артиллерийским унтер-офицером, с Петровичем, 4-мя ружейными и двумя лопатниками. Я шел версты четыре сыпучими песками, измучился, но решился добиться бугров дальних, как вдруг мы стали вязнуть, очутились по колена в черной иловатой земле, среди обширного высохшего соленого озера. Тут я уверился в оптическом обмане, который производят сии озера. Сколько раз мне вдали казалось видеть воду и людей по берегу оной; но вместо людей выходили кусты, а я сам вязнул в мнимых заливах. Я принужден был возвратиться. На обратном пути я еще вырыл три колодца, но вода везде была соленая. Тут я испытал средство, слыханное мною в Персии: для скорейшего скопления воды в колодцах — стрелять в яму. Оно мне хорошо удалось, но не доставило той воды, которая мне была нужна.

Возвратившись к берегу, я начал испытывать вываривание морской воды. Котла у нас не было. Я велел раскалить несколько ядер и пустить их в ведро соленой воды: вода вскипела, дала пену, но вкуса не переменила. Полагая, что известь будет вбирать в себя соль во время кипения, я приказал набрать раковин и растолочить их, положив оные в ведро, пустил опять несколько раскаленных ядер в оную, но толку никакого не было. И так я решился сидеть у моря и ждать погоды.

Ввечеру Юрьеву вздумалось, облегчив баркас совершенно, послать его к корвету. Он хотел сам ехать; но я ему заметил, что ему не след было бросать орудий на берегу, и что мое присутствие на корвете гораздо нужнее его; следственно, если которому из нас ехать, то мне следовало; а что впрочем, не желая оставить товарищу одному переносить горе, я охотно останусь с ним. И так положили отправить унтер-офицера с гребцами.

31-го числа, с восхождением луны, баркас был отправлен к корвету. Волнение несколько начинало утихать. Я написал [467] карандашом записку к Пономареву, чтобы нам прислали средства к продовольствию, прибавив еще, что, в случае какого-либо несчастия, я отправлюсь пешком в Астрабад.

До полдня баркас возвратился; нам прислали продовольствия только на один завтрак, и я получил письмо от Пономарева, которым он меня просил убедительно возвратиться скорее. К оному времени стало тише; мы нагрузили баркас и по двух или трехчасовом плавании прибыли к корвету.

По сделанным наблюдениям высоты солнца и вычисленной мною широте оказалось, что мы стояли под 37° 42' 37", 80 северной широты; по карте графа Войновича, приложенной к описанию его путешествия по сим берегам, оказалось, что мы точно перед Белым бугром; но по карте, по которой следуют мореходцы, мы стояли гораздо севернее и потому заключили, что мы у Зеленого бугра. Нас более в сем уверяло то, что Астрабадских гор не было видно, и следственно мы заключили, что находимся в большом отдалении от Астрабада. И так мы решились спускаться к югу для отыскания Белого бугра и в тот же вечер снялись с якоря.

1-го Августа, поутру, за службой, сказали нам, что три киржима Трухменских показались около берега. Мы вышли на палубу и увидели их. Они плыли на парусах к Северу. Нам надобно было хотя один из них остановить, дабы залучить к себе кого-нибудь, и потому сделали один холостой выстрел из коронады. Но они, не поняв знака нашего, спешили уплыть. По ним пустили два ядра, которые не долетели. Наконец спустили шестерку с вооруженными людьми и Петровичем. Судно наше едва успело отрезать дорогу последнему киржиму, который, видя себя захваченным, причалил к берегу. Народ, находившийся на оном, из 5 мущин и 3 женщин состоявший, бросился на берег и в кусты бежать. Наши также на берег выбрались. Петрович остановил одного Трухменца и уверил его в дружеских расположениях наших (вопреки того, что Юрьев, посланный на шестерке, имел неосторожность пустить по ним три ружейных пули, которые, к счастию, никого не задели). Народ воротился из кустов и просил помилования. Их уверили, что зла никакого им не причинят и взяли хозяина последнего киржима на судно, отпустя прочих. Девлет-Али прибыл на судно, ему было 57 лет от роду. Оказалось, что он не из самого простого сословия. Его ласкали и подчивали; но он все нам мало доверял, полагая себя в плену, был грустен и ожидал несчастной участи себе. По сделанным нами расспросам, оказалось, что мы прибыли [468] точно к Белому бугру. Серебряный бугор несколько южнее лежит. Кочевье сих плававших Трухменцев находилось между двумя буграми, на берегу моря, и место оного называется Гассан-кули. Тут у них 200 кибиток, коих старшина — Киат-Ага, бывший посланником в 1812 или 1813 гг. у Ртищева. Скот сих Трухменцев пасется около самого Серебряного бугра; сами же они тут жительство имеют потому, что в сем месте есть удобное пристанище для киржимов, на чем основан весь промысел их. Водой они довольствуются из речки Гюрген-чая, которая у Серебряного Бугра впадает в море, и до которой от них полсуток езды. От Гюрген-чая же до Астрабада один день езды, на котором расстоянии находится еще одна река по имени Кодже-Нефес. Девлет-Али говорил мне о многих развалинах больших городов, лежащих в Трухмении, между прочим об одном при Серебряном Бугре. Построение его приписывают Искендеру или Александру Великому. Султан хан Джадукяр (колдун), о котором нам Петрович так часто говорил, находился уже в Хиве, куда он бежал от Персиян, с которыми у них в 1813 г. война прекратилась. По ответам Девлет-Али, мне казалось, что Трухменский народ не имеет общего верховного владетеля, но что они разделены на поколения, из коих каждое имеет своего старшину. Девлет-Али не мог мне более пяти таковых старшин назвать и говорил, что их, кроме сих, в Трухмении много. Он нам также говорил, что Хивинцы были всегда в большой дружбе и частых сношениях с ними, и что от них до Хивы конному человеку 15 дней езды. Более сведений мы не могли добиться от Девлет-Али. Он чрезвычайно беспокоился, видя себя в кругу чужих, и желал все на берег выдти, обещаясь прислать к нам Киат-Агу. Сие самое понудило нас бросить якорь против того места, где ему казалось, что должно находиться кочевье его. Малая глубина принудила нас остановиться так далеко от берега, что мы его не видим.

Ввечеру, при общем совете, Максим Иванович положил высадить на берег Девлет-Али и Петровича для привезения к нам Киата, которого мы будем ожидать против Серебряного бугра, где нам удобно будет водой налиться и где мы надеемся ближе стать к берегу, следственно иметь удобнейшие сношения с Трухменцами и найти то место, которое предполагаем избрать для построения крепостцы.

2-го. Мы простояли до вечера на якоре, ожидая тихой погоды для отправления Петровича на берег с Девлет-Алием. Перед вечером мы решились идти к Серебряному бугру, откуда должно быть [469] отправление мое в Хиву, и мы тронулись вопреки жалоб Девлета, который полагал, что его в плен в Астрахань увозят. Ночью мы видели два зарева на берегу, которые, говорил нам Девлет-Али, не что иное, как горящая сухая трава. Мы стали на якорь.

3- го. Поднявшись поутру с якоря, мы прибыли в 7 часов утра против Серебряного бугра. Шкоут, отправившийся прежде нас из Сары, уже три дня как там находился. Командир оного лейтенант Остолопов немедленно прибыл к нам и привез с собой старшину кочевья, расположенного при сем бугре, Назар-Мергена. Наружность его приятная, но кажется, что нравы его не соответствуют оной. По сделанным нами расспросам узнали мы, что в сем ауле заключается до 200 кибиток, которые имеют здесь постоянное жилье свое. Они сеют хлеб и, кажется, живут в довольствии. Мы угощали Назар-Мергена, и он взялся доставить Петровича к Киат-Аге, который находился на ярмарке их или на торгах с Персиянами. Кажется, что Трухменцы не имеют общего начальника, и всякий аул повинуется своему старшине; кажется, что Киат у Трухменцов значущая особа, которой повинуются несколько старшин (когда им вздумается повиноваться). Они говорят, что Бог их начальник и питают непримиримую вражду к Персиянам. Кажется, что простота нравов Трухменцов не соответствует простоте их в обхождении. Они привязаны к деньгам. Вскоре прибыло к нам человек восемь Трухменцев, которых мы накормили пловом и угащивали. Когда же дело дошло до отправления Петровича к Киату, то Назар-Мерген, согласившийся прежде сделать сие за три червонца, был сбит каким-то кривым, стал просить пять червонцев и, наконец, десять. Пономарев, выведенный из терпения сими канальями, разругал их и прогнал всех с корвета кроме Назар-Мергена, который однакоже не взялся доставить Петровича к Киату, ссылаясь на Девлет-Али. Девлет-Али охотно за сие взялся. Ему сделали дрянной подарок, на который у Назара глаза разбегались. Ему подарили тоже два кремня и фунт пороху, и в тот же вечер Петрович отправился на берег с Девлет-Алием.

Серебряный бугор имеет вид с моря небольшого возвышения, на котором, как говорят Трухменцы. есть развалины бывшего города. Они называют его Гюшим-Тепе. По сделанному мною наблюдению, я нашел широту сего бугра равняющуюся = 37°—5',--22", 82.

4-го. Я поехал поутру на шкоут, откуда отправился на бударке с Остолоповым для исследования и обозрения реки Гюрген-чая, коей устье лежит верстах в трех южнее Серебренного бугра. [470] Шкоутная лодка, вооруженная двумя фальконетами, пушкой и десятью солдатами, следовала за мной. Не доходя с версту или верст двух до берега, лодка принуждена была остановиться за недостатком глубины, а бударку накренили матросы и притащили на себе почти до самого берега. Тут мы пересели в обывательский кулас или выдолбленное дерево, которое те же люди на себе привезли в устье реки, и по ней мы поднялись около двух верст. Речка Гюрген болотиста, дно оной вязкое, ширины она имеет от 3 до 6 сажен. Берега ее болотисты. Так продолжается далеко в обе стороны. Берега заросли травой в вышину около 1 1/2 аршина; вода имеет вкус несколько соленый и особливо пахнет болотом. Течение реки очень слабое. Она летом часто пересыхает, но никогда не бывает совершенно без воды. Поднявшись около двух верст вверх, я нашел бахчу Трухменцев и поля их. В этом месте речка имеет больше сажени глубины. Берега оной повыше и сухие; но сухобрегий перешеек сей не имеет более 100 или 200 сажен, а там речка опять болотом бежит. На сем перешейке жители имеют брод, переганивают стада свои на пастьбу и ездят через сие место в Астрабад. С сего места Серебряный бугор был хорошо виден и лежал на 33° NW, в трех верстах от брода. Предмет поездки моей был избрание удобного места для построения крепостцы. Я сие место не признал удобное по положению оного между болотами и предположил осмотреть на другой день Серебряный Бугор, который возвышеннее и на котором развалины бывшей крепости доказывают удобства для поседения, а как чрез сей брод идет дорога в Астрабад, то тут должно бы иметь маленький шанец, который прикрывал бы бугор и воду.

Я нашел около сего места несколько Трухменцев, с которыми я пробыл часа два и разговаривал. Они просили меня, чтобы я к ним в аул пошел; но я не сделал сего, отложив посещение сие до другого дня. Они говорили мне, что все желают, чтобы Русские возобновили разоренную крепость на Серебряном бугре. После сего, говорили они, мы хотели бы Персиянам отплатить за их грабежи. Наши Трухменские головы глупы, продолжали они; мы хотели бы сами построить крепость, да не умеем; когда же у нас войско сбирается, то нас гораздо более 10.000 бывает, и тогда мы бьем Персиян. Пять лет тому назад мы разбили их сарбазов неподалеку от сего места и много побрали скота. Я их спросил, не желали ли бы они иметь орудий от нас; они крайне обрадовались и, смотра друг на друга, щелкали языком, изъявляя свое удовольствие. [471]

С Хивой они имеют частые сношения и уверяют, что пять или шесть человек безопасно могут туда ехать. Хива, по словам их, большой город, коего владетельный хан имеет большие сокровища. Трухменцы запахивают много земли. Хлебородие у них очень прибыльное; скотоводства много; они сами делают порох и, кажется, нуждаются только в изделиях искусственных. Лес лежит неподалеку от речки, верстах в пятнадцати. По словам их, он обширен, деревья прямые, толстые, высокие и, кажется, годные к строению. Лес сей лежит в стороне Астрабада. Они сказали мне, что Петрович отправился накануне к Киату, на киржиме, в сопровождении Девлет-Али и двух жителей их аула. Проведши с ними около двух часов, я приказал втащить к нам бударку вверх по речке и ввечеру прибыл обратно на корвет.

5-го. Поутру была послана со шкоута лодка на берег, для привезения к нам Назар-Мергена и главнейших особ аула. Лодка прибыла к корвету перед обедом и привезла с собой одного старшину, называющегося Девлет-Али-ханом. Назар-Мерген скрывал его накануне от нас в ожидании получить подарок, который ему был назначен. Хан же сказал нам, что он для того не ездил к нам, что обычай их запрещает ханам без зову в гости ехать. Настоящая же причина сего была та, что он не смел вступать в сношения с нами, опасаясь Персиян, от которых он был жалован ханом. Девлет-Али-хан умнее других Трухменцев. Он служил в войске Аги-Магомед-хана и был на разграблении Тифлиса. Нынче он оставил Фат-Али-шаха и принят был старшиной в своей родине. Впрочем мы от него немного более чем от других допытались. Он также не признает особой власти над Трухменцами и, кажется, более расположен к Персиянам, чем к Русским. Однако мы дознались названий главных старшин, в числе коих он поместил и себя, Киат-Агу из аула Гуссейн-Кули, Таган-Колидж-хана из селения Герей-Тепе, Мирзу-хана из того же селения; Коджам-Кули-бея и Таган-Кали из Атрека.

Речка Атрек течет в двух милях севернее Гюргена. Аулы расположены по сим двум рекам вверх; на Гюргене же по всему течению его видны развалины городов и крепостей.

Пономарев написал к вышеупомянутым особам письма и вручил их Девлет-Али-хану для доставления. Он просил их прибыть, дабы сообщить им препоручения, которые он имеет от своего начальства к ним. Хана подарили куском парчи, а Назар-Мерген остался у нас залогом на корвете. [472]

Ввечеру Назар-Мерген сказал мне, что Девлет-Али-хан говорил им, что к нынешней осени прибудет сюда множество кораблей наших с войском и пушками, чего они очень боялись. Он также крепко завидовал подарку сделанному хану и как он его не видал, то все допытывался от нас узнать, чем его подарили.

6-го. Прибыл к нам Петрович с Киат-Агой. Киат сей был в числе посланников Трухменских в Грузии при Ртищеве. Он порядочнее прочих соотчичей своих, но также не имеет понятия о какой-либо верховной власти, управляющей ими. Султан-хан, бывший главный над ними, бежавший в Хиву от Персиян, управлял ими, но не имел на то никаких особенных прав, как то что он их умнее был. Он, кажется, сам родом с пределов Китая или Индеец и занимался колдовством; по сему называли его Джадукяром.

Когда Пономарев объяснил отчасти Киат-Аге намерения нашего начальства, то он долго противился, напоминая о их посланстве при Ртищеве и каким образом их обманули. «Мы после того, говорил он, долго терпели за сие от Персиян, которых мы теперь некоторым образом считаемся подданными. Хотя и часто грабим их; но они сильнее нас, и сами нас грабят. Я же потерял по возвращении своем много доверенности в народе. Впрочем, если ваши намерения искренни, я опять готов служить вам; но вы гораздо более успеете в Челекенях, где у меня родственники и где место на берегу удобнее для вашего предположенного заведения: оттуда в Хиву 15 дней езды; там и люди Султан-хана, с которыми бы я отправил вашего чиновника в Хиву. Я сам готов с вами в Челекени ехать».

Того же числа я поехал на берег к Серебряному бугру, а оттуда пошел в аул к Девлет-Али-хану в гости. Я увидел, что предполагаемый нами бугор не что иное как стена большого здания, коего восточная сторона со степи занесена песком, что делает его несколько похожим на бугор. На сем наносном песке у жителей разведена небольшая бахча. От сей же стены к морю видны развалины множества строений. От сего места до аула более полуверсты. Я оставил прикрытие свое, из 12-ти человек состоявшее, за аулом, а сам пошел к хану, который меня принял очень ласково. Множество народа собралось в его кибитку, где и жена его сидела. Он меня подчивал кислым молоком и хлебом, и просил меня ввести солдат в аул, что я и сделал. Мирза-хан, к которому Пономарев посылал письмо и который прибыл [473] в аул, навестил меня у Девлет-Али-хана и хотел со мной ехать на судно; но после того раздумал, говоря, что он дождется прибытия прочих трех званых особ.

Хан просил меня показать ему, как наши солдаты ружьями играют, народ говорил: мы слыхали прежде от стариков, что Русские так выучены, что когда один топнет ногой, то и 300 человек разом топнут, и желаем посмотреть сие. Я велел сделать маленькое учение с пальбой, что их весьма удивило.

Кибитки Трухменцов сделаны на подобие кибиток Татарских в Грузии. Жерди или чубуки обводятся камышовым плетнем и накрываются войлоками. Женщины их не скрываются. Черты лица их приятны и довольно нежны. Одежда их состоит из цветных шаровар, длинной красной рубахи и головного убора, сделанного на подобие Русских кокошников, только вдвое или втрое больше. Кокошник сей сидит на самой маковке головы и убран по состоянию мужа золотом или серебром; волоса же, из под оного на лбу видные, расчесаны очень опрятно на две стороны и сплетены сзади большой косой.

Когда я возвратился на корвет, Киат-Аги не было: он уехал на берег, для привезения из аулов прибывших ханов.

7-го. Я отправился по утру опять к Серебряному бугру с лопатами, ломами и рабочими людьми, дабы порыться в развалинах и найти какую-нибудь монету, по которой бы можно заключить о времени построения сего. Надобно было отвести внимание Трухменцов от бугра, и для того высадил я сперва на берег пехотную команду с офицером и барабанщиком. Команда пошла к аулу учиться, а я начал свои изыскания. О сю пору я еще не могу истолковать себе, что такое на сем месте было. Серебряной бугор, как я выше сказал, не что иное как прежняя стена большого здания или крепости, занесенная песком с восточной стороны; но в самой сей стене я нашел могилы и отрыл несколько скелетов человеческих, похороненных по мусульманскому обряду, т. е. положенных боком и головой к Северо-востоку. Я предположил, что тела сии позднейшего времени, похоронены Трухменцами. Стена, о которой я упоминал, имеет около 100 или более саженей в длину; она построена из хорошего жженого кирпича, коим выложено по три ряда. Кирпичи сделаны на подобие Грузинских, т.-е. имеют в толщину не более вершка, квадратны, бока имеют вершков пять. По четвертому ряду идут кирпичи похожие на Русские. Под стеной сей нашел я невеликой свод, в котором рылся, но кроме разбитого посудного стекла и уголья я ничего не нашел. От сей стены к [474] морю продолжается мыс, который вдается сажень на 70 в море и в ширину гораздо обширнее длины стены. Сей мыс кажется мне выстроенный; ибо в некоторых местах я нашел стены домов, круглых башен и площадки, выложенные весьма правильно из большого квадратного кирпича, коего бок в поларшина длины. Место сие завалено обломками кирпичей, которые еще простираются по дну моря на расстоянии 30 или 40 сажень. Но меня удивило то, что остатки сии не имеют вида развалин стены, ни мало не возвышаются над горизонтом и одна другой не выше. Но оне как бы бритвой срезаны, и потому я заключил, что здания сии провалились от землетрясения на подобие Керван-Сарая, находящегося в Бакинском рейде и что я ходил не по полу оных, а по крышам. Жители находили здесь много серебряных и золотых монет и говорят, что крепость сия построена была Русскими, вероятно, они полагают, морским разбойником Стенькой Разиным; но предположение сие несправедливо, ибо известно, что Разин никогда на восточном берегу Каспийского моря не бывал; и что Русские прежде владычествовали на сем берегу. Я стал разрывать внутренность одной из круглых башен, но не нашел ничего кроме множества битой посуды стеклянной и каменной. Фигура одного штофа, на коем горлышко с плечами, совсем не похожа на фигуру Русских штофов Я бы продолжал поиски свои и дорылся бы до основания сей башни, если бы сильный жар не измучил работников.

Возвратившись к корвету, я нашел на оном опять прибывшего Киат-Агу, с сыном и неким Ноубет-ханом, который был послан с берегу поверенным от собравшихся старшин и ханов. Они же сами говорили, что боялись на корвет ехать, потому что к ним приехало из Астрабада 6 лазутчиков из Персиян для узнания, какие сношения заводятся между ними и нашими военными судами.

Ноубет-хан также несколько раз напоминал нам, как мы их обманули в 1813 г. и не дали им обещанной помощи, а приняли их послов как собак, в Гюлистане, где Ртищев заключил мир с Персиянами и отослали их назад со стыдом. Пономарев старался всячески уверять их в мирности наших намерений; но Ноубет-Хан нам плохо верил и не обещался нам привести собравшихся на берегу ханов. Однако их ввечеру опять отправили на берег с Петровичем, дабы склонить ханов к приезду. Назар-Мергена отпустили, а на место его в аманатах или залогах остался сын Киат-Аги Якши-Мегмед, молодой человек лет 18. [475]

Соберутся ли ханы к нам на корвет или нет, мы поедем с Киатом и его сыном к Балканскому заливу в Челекени и будем там счастья искать. Здесь место не удобное для построения предполагаемого нами: бугра нет, вода не хороша, и слишком близкое расстояние к Астрабаду может навести сомнение Персиянам. Побеги могут быть очень сильны. Да и самые жители здешние по соседству своему с Персиянами оперсиянились.

Вчера капитаны судов наших, кажется, поссорились. Басаргин передавал Остолопова на корвет, для экзаменования офицеров. Остолопов отвечал Басаргину со шкоута, что он засвидетельствует аттестацию Басаргина и что потому экзамены без него могут делаться, и сам поехал со мной на берег. Басаргин рассердился и, знавши об отсутствии Остолопова, требовал его на корвет сигналом, после того выстрелил в пушку, в знак выговора. Остолопов не послушался и, возвратившись на судно, остался у себя. Сие рассердило Басаргина, который сделал несколько неудовольствий своим мичманам и Полетаеву, который по тихому нраву своему не отвечал Басаргину. Басаргин раскапризничился и дулся весь вечер.

Перед вечером мы снялись с якоря и потянулись около полуверсты далее в море, дабы стать на 4 сажени глубины.

8-го. По сделанному мною вторично наблюдению широта здешнего места равняется 37°—1 — 36° 03. Читая вчера описание путешествия Российской эскадры под командою Войновича в Астрабад и по восточному берегу Каспийского моря в 1782 г., я нашел описание его Серебряного бугра совершенно несогласным с тем что я видел.

Перед вечером прибыл на корвет Петрович и привел с собой Таган-Колидж-хана, к которому тоже было послано пригласительное письмо от Пономарева. Собравшиеся старшины аулов, называющиеся ханами, никак не хотят вместе сюда собраться. Они, кажется, боятся нас, приезжают поодиночке и просят открытия тайны или намерения нашего, охуляя власть других. Нам кажется, что вся их цель в том только состоит, чтобы получить подарки и поесть плову; дальнейших видов они не имеют и не в состоянии постичь выгод соотечественников своих. Я не мог никак допытаться о числе старшин, имеющихся в народе и о числе аулов. Много очень много, отвечают они; а сколько, мы счесть не умеем. С таким бестолковым народом делать нечего. Они точно дурно расположены к Персиянам, и правительство наше, кажется, должно бы без всяких договоров, избрав на берегу удобное место, не спрашиваясь никого, начать строение крепости и, назвав [476] одного из них Трухменским ханом, поддерживать его. Могут ли быть средства для переговоров с народом жадным, который едва повинуется своим старшинам, коим числа нет?

Таган-Колидж-хан обещался нам уговаривать прочих ханов вместе прибыть на корвет; но он, кажется, обманул нас, поел и отправился. С ним опять поехал Петрович на берег.

9-го. Вследствие неудовольствия, происшедшего между капитанами наших двух судов, Остолопов подал рапорт о невозможности ему следовать далее, по причине увеличивающейся течи в его шкоуте. Басаргин говорил Пономареву, что он не может отправить судно одно в таком положении и что он сам обязан конвоировать оное, почему Пономарев просил меня сегодня ехать на шкоут и уговорить Остолопова следовать за нами, дабы вся экспедиция наша не расстроилась.

Ввечеру Петрович возвратился с берегу и привез с собою Киат-Агу, Назар-Мергена и Девлет-Али. Переговоры наши с ними в тот вечер совершенно ничего не решили. Киат хотел один иметь доверенность начальства нашего, и в самом деле он, мне кажется, оную более других заслуживает, как привязанностью своею к Русским, так и большею ловкостью. Он говорил нам: «Если вы хотите узнать о Персиянах, то говорите с Таган-Колидж-ханом; если же о Трухменцах, то говорите со мной».

10-го. Мы получили от Киата некоторые сведения на счет Трухменского народа. Трухменцы делятся на три поколения. Иомут называется то поколение, которое поселилось около берегов. Оно имеет до 40,000 семейств. Трухменцы поколения Кеклен в таком же количестве; они прилежат к Хорасану и граничат с Иомутом. Трухменцы поколения Теке имеют более 50,000 семейств. Они, кажется, поселились к Северу от Кеклена, к Востоку от Иомута, к Югу от Хивы и к Западу от Бухары. Иомуты в ссоре с теми двумя поколениями и таскают друг у друга людей, которыми торгуют. Серебряный бугор по словам Киата и других Трухменцев точно был остров, так как и Войнович об нем пишет: но не более 5 или 6 лет тому как море отошло, и остров соединился с твердой землей. Река Атрек течет в пяти агачах севернее от Гюргена. Селения или кочевья расположены вверх по сим двум рекам.

Киат сказал нам, что слух носится, будто Султан-хан, бежавший в Хиву от Персиян, намеревается нынешней зимой сделать нападение в Персидские границы. [477]

11-го. Я отправился рано по утру на берег с Киатом для произведения съемки на Серебряном бугре. Я снял сколько возможно берег компасом от бугра до речки Гюргена и, поднявшись несколько вверх по оной, я нашел другую, текущую с Севера и впадающую в оную. Вторая речка сия обросла с берегов камышом и по словам Киата течет по тому самому месту, где был рукав морской, отделявший Серебряный бугор от твердой земли. Киат сказал мне также, что люди наши, ездящие за водой, были бы осторожнее и не расходились бы по одиночке, потому что Персияне подкупили Трухменцев в других аулах, чтобы они засели в камыши и стреляли по нашим. Я еще узнал от него, что Мирза-хан и Таган-Колидж-хан, уехавшие отсюда, прислали с человеком сказать ему, что если мы их несколько подождем, то они будут к нам на судно. Мирза-Хан у Трухменцов важная особа; он славится у них храбростью и начальствует во время войны против Персиян над войсками.

Я кончил съемку свою часу во 2-м после полдня; жар был несносный. Я пришел отдохнуть в аул. Девлет-Али-хан принял меня очень ласково. Назар-Мерген, которого я посетил, также ничего более как самый простой человек, не постигающий никакой пользы народа своего, ищущий только нажраться у нас пловом, и готовый сорвать грош как с гостя, так и с неприятеля, алчный к деньгам и скупой. После него пошел я к Колидж-беку, который, кажется, всех умнее в ауле и управляет совершенно ханом. Обращение его образованнее прочих, и он, кажется, готов принять нашу сторону.

Киата по-видимому не терпят в сем ауле, потому что он в сношении с нами. Он собирался вчера ввечеру ехать с Петровичем к Мирзе-хану для приглашения его к нам.

Будучи вчера на шкоуте, я узнал от Остолопова, что настоящая причина, что он подал рапорт о невозможности ему далее следовать была в личных неудовольствиях его с Басаргиным. Он показал мне две весьма грубые бумаги, которые ему Басаргин по сему случаю писал. Я не мог склонить Остолопова оставить сие; он ссылается на то, что он уже имел такого рода дела с Басаргиным в Баке и что он ему тогда простил. Он сказал мне, что Басаргин был за такого рода ябеднические дела выслан из Сары в Баку, и что о поведении его было объявлено ему Николаевым, начальником эскадры, на шканцах, в присутствии всех офицеров.

Басаргин донес Пономареву о рапорте Остолопова. Пономарев отвечал, что он надеется от рвения Остолопова, что он от [478] корвета не отстанет, и что впрочем неисправность шкоута должна пасть на морское начальство, которое оный отправляло.

Киат сказывал мне, что Белый бугор хотя и называется на Трухменском языке Ах-Тепе, но настоящее название его есть Ах-Батлаук, что значит белое топкое место, или название сие происходит от имени болотной травы, называющейся и по-русски батлауком. На горе сей или Белом бугре есть колодезь или природная яма, в которой вечно кипит соленая вода.

17-го. Петрович возвратился на корвет и привез с собою Киата, Девлет-Али-хана и Коджам-Кули-бея, главного старшину. Мирза-хан и Таган-Колидж-хан присылали своих людей в аул просить нас, дабы мы с судами подождали их; они хотели выбрать удобное время, дабы прибыть к нам, не навлекая на себя подозрения Персиян. Однакоже Пономарев, не дожидаясь их, приступил к делу. Он предложил сим трем старшинам отправить Киата послом к главнокомандующему и, дав ему полную доверенность, снабдить его письмами к Пономареву и к Алексею Петровичу, в которых бы они просили покровительства Русского правительства против Персиян и в которых бы изъявили душевное удовольствие свое предоставить нам избрание по всему берегу от Серебряного бугра до Балканского залива удобного места для складки товаров. Они с радостью приняли наше предложение и хотели к сему всех старшин склонить, также и кази своего, или верховную духовную особу, которую они, по словам их, чтут как царя всего Иомутского поколения. И потому мирзе, находящемуся при нас, приказано было перевести на Трухменской язык три бумаги, написанные на Русском Пономаревым. Первая — письмо к нему; вторая — доверенность Киату, а третья — письмо к главнокомандующему. Бумаги сии намеревалися мы отдать старшинам, дабы они приложили к ним печати свои. Затруднение теперь в том: Киат и Петрович должны с нами ехать в Челекени, дабы не замедлить отправление мое в Хиву, а кроме Киата мы не находим человека способного и расположенного ходатайствовать для приглашения к подписке сих бумаг прочими старшинами.

В разговорах с Киатом мы узнали вчера, что у подошвы Белого бугра находятся колодцы с пресной водой; когда же мы спрашивали его, каким образом они сбираются на войну против Персиян, то он отвечал нам: «Если Персияне нападут на Девлет-Али-хана, то другие придут к нему на помощь и так обоюдно; а начальником у нас храбрейший или тот, который вперед бросится, тогда все за ним и следуют». [479]

Пономарев приказал мирзе прочесть вышеупомянутые три бумаги в присутствии Девлет-Али-хана и Киата, которым оне очень понравились. Они обещались подписать их или засвидетельствовать приложением пальца. Киат же взялся развезти бумаги к прочим старшинам Трухменского народа поколения Иомута, дабы пригласить их к подписанию оных, в чем он надеялся успеть в течении четырех дней. И так мы решились, высадя его на берег, дожидаться его возвращения в Гассан-кули.

Власть ханов здесь не есть наследственная и даже не законная: они жалованы Персидским двором, и им повинуются иногда из уважения к их уму или поведению. Впрочем крепостных они не имеют, а земля их обрабатывается собственными их невольниками, купленными или захваченными в плен; власть же Ак-сахкалов или избранных народом старшин, кажется, значительнее и родовая, буде родственники умершего старшины своим добрым поведением заслуживают доверенность народную.

19-го. Мы целый день продержали Трухменцов на судне. Сильный ветер не позволял нам высадить их на берег. Им сделаны были подарки, после которых они, кажется, гораздо охотнее намеревались подписать бумаги.

Мы предположили идти в Красноводский залив, что в Балкане и, пригласив тамошних старшин к подписке сих же бумаг, заняться моим отправлением в Хиву.

22-го. Вчера корветские матросы ездили на берег, и там сделалась у них драка с Трухменцами за куласы, которые они брали без спросу у хозяев и разснастили. Дело доходило до ножей, и с трудом могли Трухменцов унять чрез посредничество Атеке, слуги Киата. Матросы, выезжая на берег, кажется, обращались недружелюбно с народом и выводили Трухменцов из терпения. Петрович, яко Армянин, обманывал их, брал с них деньги на покупки и не платил им.

Девлет-Али-хана власть оказалась ничтожной: народ упрекает ему в подарках, которые он от нас получил. Петрович известил нас, что Киат уже возвратился в Гассан-Кули, где он дожидается нашего прибытия. Мирза-хан же, которого мы не могли залучить к себе на судно, будто приехал сказать, что если его еще позовут, то он прибудет сюда. Из всего видно, что он, боясь Персиян, удаляется от нас. Пономарев написал к нему, к Таган-Колидж-хану и к Ноубет-хану письма, в которых он, изъявляя свое сожаление о том, что не переговорил с ними, [480] приглашает их прибыть к Красноводску в Балканской залив для свидания.

23-го. Петрович был отправлен на берег для расплаты с Трухменцами за некоторые вещи у них взятые; но он вместо того поехал в Обу-Гургин к Мурзе-хану, для приглашения его на судно. Вероятно поездка его будет напрасная, и он нас здесь только задерживает. Поутру шкоут снялся с якоря и пошел к Красноводскому заливу; но по причине сделавшейся тиши он принужден был остановиться в виду нас, не отойдя более 6 верст.

25-го. Я поехал на берег, дабы узнать о Петровиче. Подъезжая к бугру, я его встретил на киридже, плывущего к корвету. Он прибыл еще накануне очень рано в Обу и не ехал на корвет. Погонявши его порядочно за его ослушание и глупость, я вышел с ним на берег. Из слов его ничего нельзя было порядочного узнать: бестолковость его беспримерная. Кажется мне, что он не дальше ездил, как до поля Колидж-бега, который его провожал. За ним вслед прибыл к Серебряному бугру старик посланец от Мирзы-хана, которого я никак не мог уговорить ехать со мной на корвет. Дрянной старичишка, в которого Петрович верует, стоит горой за Таган-Колидж-хана, которого он называет верховным владельцем всей Трухмении, единственно в том намерении, чтобы получить подарок, а все старшины Трухменцев не более обыкновенного простого семьянина значут. Он все повторяет мне: «Слушайте моих слов и помните мои советы, и вы увидите, что все дело на лад пойдет». Увидя, что он имеет такую же баранью голову, как и прочие соотечественники его, я бросил его; однако я узнал, что ему запрещено было ехать на судно к нам, дабы не возбудить подозрения Персиян.

Должно ли верить словам Петровича, который уверял меня, что пеший Персиянин Мустафа-хан, приближенный и любимец Астрабадского Мекши-Кули-хана, заселяет деревню близ Гюргина и содержит всех соседственных Трухменцев, в том числе и Мирзу-хана, в страхе, и будто бы он через вышеупомянутого старика приказал сказать нам, что если мы желаем видеться с старшинами Трухменскими, то бы мы объявили ему причину прибытия нашего, наши намерения, и что тогда он вышлет к нам тех людей, которые нам нужны?

Я виделся в Оби с Девлет-Али-ханом, который сказал мне, что Киат, бывши у Мирзы-хана с нашими бумагами, взял у него печать его и повез ее в Гассан-Кули, где должен находиться, по его приглашению кази или верховная духовная особа их. [481]

Киат должен еще был 24-го числа прибыть в Гассан-кули. Девлет-Али-хан, получивши подарки наши, боится народа своего (столь велика власть ханов), скрывается от своих и извивается перед ними. Он советовал мне, чтобы сняться с якоря поскорее и ехать в Гассан-кули, где нас Киат дожидается, а между тем послать Петровича к Колидж-хану с подарками, дабы выманить у него печать. Все сии старшины столь мало значут, что один другому не доверяют: то они такого-то назовут начальником, то говорят, что он ничего не значит. Все они имеют пустые головы. Киат всех их больше знает и толковее, хотя он не занимает ни одного места и не носит никакого почетного названия.— Распростившись с Девлет-Али-ханом, который уже в четвертый раз предлагал с усердием подарок, в принятии коего ему в первый раз отказали за невозможностью везти его (а именно жеребца), я поехал на корвет, который между тем уже снялся с якоря. Я повез с собой Колидж-бега, брата Девлет-Али-хана и одного родственника Киата. Их подарили. Родственник же Киата сказал нам, что Трухменцы, в соседстве Персиян поселившиеся, повинуются им; живущие же на Атреке и далее к Северу не признают их власти. Вообще нельзя разобрать их, кто у них начальник, потому что его нет: повинуются кто кому хочет. Отправивши родственника Киата на берег, мы приказали ему ехать немедленно к Гассан-кули и известить его о скором прибытии нашем.

Если бы до нынешней поездки нашей нам известны были нравы и правление Трухменцев, то верно бы главнокомандующий принял другие меры для заведения пристани на их берегу. Спрашиваться здесь некого: они и не подумают противиться сему; они не постигают, какого мы от них на сей предмет согласия требуем. Подписанные старшинами бумаги ничего не значут, ибо власть их ничтожная; да и отказаться им от подписи своей ничего не значит Заведение такого рода может принести нам пользу в случае войны с Персиянами. Нет ничего легче как завоевание Астрабада, но для торговли оно ничего не будет значить. Трухменец не в состоянии постичь, что такое торговля; он продаст заваленный коврик и постарается украсть вещонку какую-нибудь. Виды его далее сего не простираются. Нравы Трухменцев не имеют той строгости. которая сохраняется между Кавказскими народами. Нищий народ сей не имеет понятия о гостеприимстве. Он алчен к деньгам и из безделицы готов сделать всякого рода низости. Повиновения они не знают, потому что у них нет человека, которому бы повиноваться можно. Если же сыщется между ними кто поумнее (как-то Султан-хан [482] был), то они слушаются его, не зная сами почему, и посему всякий Русский может легко над ними верх взять. Он может среди них один, без оружия, кричать бранить, ругать, и я думаю даже бить их за дело, не боясь ничего. Об общей пользе своей они понятия не имеют, а всякий для себя желает что-нибудь получить. Для сего они себя часто называют старшинами, а сосед придет и разругает их, называя себя старшим. Они друг другу завидуют за полученные подарки. О стыде они никакого понятия не имеют.

Трухменцы говорят Татарским языком, схожим совершенно с нашим Казанским; грамотных у них кроме муллов никого нет. Закона они магометанского, секты Омаровой. Они исполняют в точности молитвы свои, но кажется о законе своем понятия не имеют. О простоте их можно иметь некоторое понятие по следующему примеру. Будучи у нас на судне, они удивлялись силе нашего пороха, говоря, что тот который они сами делают, никуда негодится; они просили нас сказать, каким образом мы свой порох делаем. Им сказали, что уголь, серу и селитру мы разводим на водке. Старшина их Назар-Мерген поверил сему, купил у матросов водки, и нас уверяли ездившие на берег матросы, что они видели, как Трухменцы пороховые лепешки делали на водке, кладя по ровной части угля, селитры и серы.

Они роста высокого и широкоплечие, бороды имеют мало, оклад лица их большею частью Калмыковатый. Женщины их довольно нежные, имеют черты и стройны. Одежда их мущин Персидская; женщины же их носят на головах высокие кокошники красного цвета, обвешанные серебряными монетами. Женщины зачесывают волосы со тщанием; сзади волосы сплетаются косой со множеством серебряных гремушек, которые висят очень низко. Другого же платья кроме красных длинных рубах они не имеют. Когда я шел в аул, то женщины были очень просто одеты; когда же я возвращался, то оне сидели у своих кибиток в полном наряде. Кибитки Трухменские ничем не разнствуют от Калмыцких.

Жители Гассан-Кули промышляют деланием ковров, кои весьма изрядны. У них есть некоторые мастеровые и серебряники, умеющие чеканить монету, которую навешивают на себя женщины для украшения. Музыка их состоит из двухструнной балалайки, которая ничем почти от Русской не различествует, и строят они ее в кварту.

26-го. Мы прибыли на рейд при Гассан-кули. [483]

27-го. Понамарев поехал со мной на берег, взявши с собою довольное количество подарков. Мы были встречены Киатом, который шел в сопровождении всех жителей аула. Для нас приготовлена была особая кибитка, убранная порядочными коврами. В Гассан-кули считается до 150 кибиток. Тут строятся киржимы, для которых лес привозится с Серебряного бугра. Мы видели также следы окопа, сделанного за несколько лет перед сим Киатом для защищения себя от нападения Кекленов, которых они, кажется, боятся. Название Гассан-кули происходит от имени одного предка их, который издревле на сем месте поселился. Место сие прежде составляло остров; теперь же остров сей соединился с северной стороны с твердой землей, и вышел по восточной стороне полуострова залив, имеющий в ширину до шести верст, а в глубину до 12-ти. Направление залива и полуострова с Севера на Юг. Полуостров имеет в ширину поболее полуверсты и простирается от Оби еще версты на три к Югу. Против селения, по направлению OSO, за заливом впадает в оной речка Атрек, на которой находится много кочевых селений Трухменских того же поколения Иомут. Из сей речки Гассан-кули довольствуется водой.

По прибытии нашем Киат старался занять нас играми Трухменцов. Стреляли в цель из пищалей и из луков, боролись, бегали. Все сие делалось за деньги, которых Понамарев не берег, и жители бросались с большим рвением. Они крайне привязаны к деньгам, и за деньги, кажется, готовы жен своих продать. Оружия их бедные и никуда негодные, порох слабый, а стрелять они совсем не искусны. Многие из них одеваются очень порядочно. Жизнь они ведут совершенно праздную, и потому надобно полагать, что продажа нефти и соли, которую они берут с Нефтяного острова и доставляют в Персию, должна давать им большие выгоды. Они ежегодно продают до 2000 пудов оной. Соляная ломка и нефтяной промысл принадлежит Балканским жителям; но Гассан-кулинские покупают оные и берут барыш за одно доставление в Персию, а потому у них довольное число киржимов. Хлебопашество их и скотоводство вверх по рекам Атреку и Гюргену. Кроме сего, они еще покупают хлеб из Персии. Полуостров же их ничего не производит кроме арбузов. Рыбные ловли их с некоторого времени в половину уменьшились. Зимой ловят они лебедей, с коих они добывают большое количество пуху. На берегу бывает во всякое время множество куликов, которых они называют чилук и кыш-калдак. Звери водящиеся в степи и камышах Атрека суть волки, лисицы, джейраны, кабаны, чакалы и пр. [484]

Кашевар наш, Трухменец Атеке, слуга Киата. с Серебряного бугра, оставался в нашей кибитке ночевать и по примеру соотечественников своих пустился тоже в великие люди. Он долго шептал со мной и старался уверить меня в достоинствах своих, объявляя мне намерение свое быть послом у нас и говоря мне, что кроме его и Киата никто не постигает намерений Русских; но его собственное намерение не далее простиралось как к тому, чтобы получить червонец или два за труды свои. Он мне сказывал, что Султан-хан был никто иной как дервиш, пришедший из Мекки с товарищем и изгнанный из Персии. Они называют его Китайцом. Будучи озлоблен против Персиян, он склонил Трухменцов к войне с Персиянами, давал им хорошие советы, был бескорыстен в разделе грабежа и тем получил доверенность народа, который признавал его власть.

28-го. Ввечеру прибыл с Атрека Петрович и привез с собою кази и Коджам-Кули-бея. Кази молодой человек, но пользуется общею доверенностию, потому что звание сие наследственное, и что отец его был всеми почтен. Подарки скоро сделали его весьма хорошо расположенным к нам. Киат показал нам данные ему бумаги от Понамарева; на них уже были приложены печати главнейших особ. Но Понамарев хотел непременно знать общее мнение на счет сей всех Трухменцов и потому, собрав всех старшин в присутствии кази и Киата, спрашивал их, согласны ли они избрать Киата послом. Голос их был общий и согласие совершенное.— Собрание сие было 29-го числа.

За сим пошли подарки. Киат не хотел, чтобы Мир-Сейд-Хаджи-Магомед и Тангри-Кули, прозванный сардарем по храбрости его, получили оные. Список почетным людям был сделан не Киатом; а он, кажется, многим уже вперед обещался доставить подарки. Безмерное честолюбие побудило его уговорить сперва Ил-Мегемета и Хана-Гелди ничего не принимать и не ходить к нам. После сего, когда мы с Киатом объяснились и согласились одарить избранных им, он привел сих двух особ. Из оных первый отказался от подарка, говоря, что он слишком мал. Понамарев имел слабость переменить его, и даже полученный подарок каким-то оборванным муллою был возвращен. Выведенный из терпения Понамарев принужден был приняться за брань. Он разругал всех старшин в глаза, и в миг спала в сих диких людях рождающаяся гордость: они сделались смирны как овцы.

Средство сие необходимо нужно с Азиятцами. Глупый народ сей робок перед тем, кто бойчее его, хотя бы и самое большое [485] превосходство сил на их стороне было. После сего было в ауле тихо и порядочно по прежнему.

30-го числа ветер несколько стих, и мы добились корвета ввечеру после четырехчасового плавания. Мы привезли с собою Киата, который никому не хотел позволить разделить его труды или, лучше сказать, быть участником в награждениях и доверенности, которых он от нашего начальства ожидает. Цель его быть властителем всей Трухмении, и он сего заслуживает. Партия его не терпит Персиян; противная же состоит из людей имевших связи и знакомство в Астрабаде. Вообще они все боятся Персиян, хотя и грабят их.

31-го. Мы снялись с якоря и шли целый день лавиром.

1-го Сентября. Мы принуждены были бросить якорь поутру против Зеленого бугра. Зеленый бугор имеет вид конуса, поперешник основания коего в три раза больше высоты бугра: на нем есть такая же яма с кипящей морской водой, испускающей сильный запах, как и на Белом бугре, и потому он называется Трухменцами Нартлауком; но они называют его Гёг-Бартлаук. Гёг значит голубой или небесного цвета. Несколько посевернее сего бугра, на самом берегу моря, есть древняя мечеть, которая называется Мама-Каз или девичьи сосцы.

Киат имеет от отца своего еще название Устад, что значит мастер. Он был сперва седельником, потом кузнецом, после серебряником, а наконец сделался купцом и пользуется всеобщим уважением прибрежных Трухменцев.

2-го. Около полудня мы увидели Нефтяной остров. Огурчинский оставался у нас в левой стороне; мы его не видали по причине низменности берегов его и отдаления. Въехавши в рейд, составленный островом Нефтяным и идущей от него цепью бугров, возвышающихся в море, по восточной стороне, я сделал наблюдение высоты солнца и нашел широту 39° 10' 20", 82.

Остров Нефтяной, так как и вышеупомянутые бугры, представляется издали большими возвышениями желтого цвета; почва земли оных есть желтый песок.

Я съездил с Понамаревым в аул; тут не более пятнадцати кибиток, которые издавна уже поселились и промышляют нефтью и озерной солью, за ними приезжают сюда Трухменцы, от Гассан-Кули и Серебряного бугра. Произведения сии продаются в Астрабаде. Ключи нефтяные лежат за горами; там находится еще несколько семейств расположенных селениями в разных местах, так что всего по словам жителей считается до 100 домов на сем [486] острове. Поколения они Шереба. Воду пьют хорошую из колодцев; в путеописании же графа Войновича сказано, что за дурным вкусом оной жители мешают с оной верблюжье молоко. Скотоводство внутри острова, где имеется несколько пастбищ; но рогатого скота на сем острове не водится, и только верблюды и бараны. Там растет также мелкий дровяной лес, которым обыватели отапливаются в зимнее время. Зима, по словам их, бывает очень холодна. Пристанище для киржимов перед аулом очень хорошее; оно еще прикрыто косой, идущей параллельно берегу с восточной стороны, но и самый рейд для больших судов очень удобен и спокоен; якорные стоянки везде хорошие. Мы взяли с берега двух Трухменцев для указания нам пути к Красноводскому мысу.

Некоторые из жителей помнят еще графа Войновича, которого они называют графом-ханом. Один из них имеет бумагу от графа, кажется, охранный лист, которым запрещается прибывающим Астраханским промышленникам обижать жителей. Они обещались нам привести сей лист в Красноводск.

3-го. Мы снялись с рассветом с якоря и направили путь свой на SSW, к проливу между островами Дервишем и Огурчинским или Айдаком. Глубина часто изменялась по причине кос идущих от Дервиша; мы даже раз ударились килем об одну из сих кос. Сделав четыре гальса, мы легли на якорь, потому что ночь нас застала. Басаргин полагал, что мы вышли уже из пролива, стояли в открытом море, и что нам на другой день только останется идти одним гальсом прямо к Красноводску. Огурчинский остров был у нас в виду. На оном приметен с северной стороны памятник. По словам Киата, памятник сей состоит из четырех деревьев связанных вместе и имеющих до трех сажен вышины, построен лет десять тому назад в честь одного дервиша, который тут имел в прежние годы свое жилище и ушел в Мекку. На сем месте Трухменцы завели свое кладбище, памятник же служит им маяком. Летом остров Огурчинский необитаем, на нем пасутся только бараны без пастухов; на зиму же несколько жителей туда перекочевывают. Воды пресной на сем острове нет, а Трухменцы заменяют оную морским льдом, которого вода теряет горечь и соль. Я вчера узнал от Киата, что степные джейраны живут по два и по три месяца без воды. Не знаю, верить ли сему сказанию; известно впрочем, что в степях сих ни пресных, ни соляных вод нет.

7-го. С рассветом мы увидели Красноводские горы, снялись с якоря и не знаю на какой глубине пошли в море. Поднялся [487] сильный остовой ветер, который продержал нас в дрейфе и отнес нас далеко в море. Мы шли разными гальсами, отводящими нас от Красноводска. Не зная морской службы, я не могу осуживать сих движений; но мне кажется явно, что все сие делается с намерением Басаргиным, который хочет уверить нас, что ветер ему не позволяет зайти в Красноводский залив, дабы, испытав терпение Понамарева, склонить его на предложение возвратиться в Баку. Он крепко ошибается в своем расчете, если таков расчет его; а мы между тем время теряем. Слова штурмана и офицеров, от которых я любопытствовал получить объяснение на сей счет, утверждают мое мнение, а всего больше капризный нрав нашего капитана, которому Понамарев слишком много позволяет.

10-го. Пред полуднем мы прибыли в Красноводский залив и легли против гор, называемых Оог. Здесь по всему берегу имеются кочевья и колодцы с хорошей пресной водой. Коса Красноводская закрывает нас со стороны моря. Сей северный берег Балканского залива гористый и частью состоит из каменных гор. Залив сей весьма спокойный для судов, и нет сомнения, что предполагаемому заведению предстоит здесь гораздо более выгод, нежели в котором либо из виденных нами местах. Дровяной лес можно добывать с островов Челекени и Дарджи, и говорят, что строевой растет при вершине Балканского залива на горах. По приезде нашем Киат был спущен на берег для приведения к нам человека, с которым мне надобно отправиться в Хиву.

11-го. Мы все съезжали на берег. Вода в колодце здесь очень хорошая. Колодец построен с тщанием из камня. Я ходил в горы на охоту.

12-го. С рассветом я опять отправился на берег, пошел с ружьем в горы за куропатками. Охота моя была довольно счастлива. Горы прилежащие в сем месте к берегу круты. Взобравшись на оные, я видел довольно хорошо местоположение. Мы лежим на якоре против мыса, который перерезан двумя небольшими цепями каменных гор. За оными идет долина, которая простирается к Юго-Востоку до моря, а к Юго-Западу до Красноводской косы, на которой никаких возвышений нет. За сей долиной опять каменный обрыв, который составляет берег пространной степи, ведущей к Хиве. Красноводская коса имеет до 4 верст в поперечнике и до 6 часов хода в длину. Сие я узнал по рассказам жителей. На сих днях отправляются в Хиву караваны с рыбьим клеем и коврами. [488]

13-го. Червадарь, который меня повезет в Хиву, прибыл на берег; но Киат не привозит его сюда пока не соберутся все старшины здешних аулов, чтобы вдруг все дело кончить. Я укладывал свои вещи и подарки для поездки в Хиву.

Вот содержание письма Алексея Петровича к Хивинскому Мегмед-Рагим-хану.

Высокославной, могущественной и пресчастливейшей Российской империи главнокомандующий в Астрахани, в Грузии и над всеми народами обитающими от берегов Черного до пределов Каспийского моря, дружелюбно приветствуя высокостепенного и знаменитейшего обладателя Хивинския земли, желаю многолетнего здравия и всех радостей. Честь имею при том объявить, что торговля, привлекающая Хивинцов в Астрахань, давно уже познакомила меня с подвластным вам народом, известным храбростью своею, великодушием и добронравием. Восхищенный же сверх того славою, повсюду распространяющеюся, о высоких достоинствах ваших, мудрости и отличающих особу вашу добродетелях, я с удовольствием пожелал войти в ближайшее с вашим высокостепенством знакомство и восстановить дружеские сношения; почему чрез сие письмо, в благополучное время к вам писанное, открывая между нами двери дружбы и доброго согласия, весьма приятно мне надеяться, что через оные, при взаимном соответствии вашем моим искренним расположениям, проложится счастливый путь для ваших подвластных к ближайшему достижению преимущественнейших выгод но торговле с Россиею и к вящему утверждению взаимной приязни, основанной на доброй вере. Податель сего письма, имеющий от меня словесные к вам поручения, будет иметь честь лично удостоверить ваше высокостепенство в желании моем из цветов сада дружбы сплести приятный узел соединения нашего неразрывной приязнию. Он же обязан будет, но возвращении своем, донести мне о приеме, коим от вас удостоен будет и о взаимных расположениях вашего высокостепенства, дабы я и на будущий год мог иметь удовольствие отправить к вам своего посланного с дружественным приветствием и с засвидетельствованием моего особливейшего почтения. Впрочем, прося Бога да украсит дни жизни вашей блистательною славою и неизменяемым благополучием, честь имею пребыть искренно вам усердный и доброжелательный

генерал Ермолов.

3-го Июня 1819 г. Тифлис.

Понамарев посылает со мной письмо к Хивинскому хану следующего содержания:

Высокостепенному, высокопочтенному и знаменитейшему обладателю Хивинския земли желаю много лет здравствовать. Высокославной, [489] могущественной и пресчастливейшей Российской империи главнокомандующий в Астрахани, в Грузии и над всеми народами обитающими от берегов Черного и до пределов Каспийского моря Алексей Петрович Ермолов, желая с живущими при береге Каспийского моря Трухменцами завести торговую связь, послал меня к ним. Связь сия тем более увеличиться может, когда ваше высокостепенство соедините желание свое с намерением нашего главнокомандующего. Тогда совершенно осчастливите народ, заслуживающий высокого обоюдного покровительства, что всего легче учинить, когда чрез землю их позволите вашему народу привозить свои товары к Балканскому заливу, куда и Российские купцы приезжать будут. Чрез сие, кроме того, что караваны скорее доходить будут в Астрахань, но главное избегнут тех грабительств и притеснений, какие терпевали они проходя Киргизкайсацкие орды. Уже давно Российский народ знаком с вашим и всегда в связи дружеской находится; для того главнокомандующий и счел за нужное отправить к вам особого своего чиновника Николая Николаевича Муравьева, засвидетельствовать столь знаменитому владетелю Хивинския земли свое искреннее уважение и сверх того поручил ему и словесно от себя разные дела вам объявить. Я, радуясь сему случаю, поспешаю отправлением сего чиновника к вам, чрез которого свидетельствую вашему высокостепенству мое униженнейшее почтение, желая искренно, дабы, в благополучное время владения вашего, толико славное, взаимное дружеское сношение связалось цепью сплетенною из роз неувядаемых и восхвалено песнями громогласных соловьев из царства всех утех и райских наслаждений. Имею честь остаться вашим покорнейшим слугою.

Маиор Понамарев.

14-го. Собрались на судно главные старшины Трухменцев на Балканском заливе кочующих, коих имена суть следующие: Мулла-Каиб, Геким-Али-бай, Ниаз-Булат-бай, Магмед-Ниаз-Мерген, Мир-сеид (прибывший из Гассан-Кули), Таган-Ниаз и Кюд-Ярших (хозяин колодца на берегу против нашей якорной стоянки). Они просидели целый день на судне без всякого дела и к вечеру поздно возвратились на берег. 15-го Понамарев съехал со мной на берег, где было приготовлено угощение для сих же старшин. После того пошли игры, борьба и стрельба. День опять даром пропал. Старшины недовольны тем, что их понапрасну держат и хотели возвратиться каждый к своему месту. Понамарев никакого ни приказания, ни ответа не дал им, и если бы не Киат, то бы ничего не было сделано.

Червадарь мой или тот который брался меня доставить в Хиву, отказался, и Киат послал отыскивать другого. Сей последний, по имени Сеид, прибыл вчера на берег. [490]

Вот содержание бумаги, которую Понамарев заготовил к моему отъезду в Хиву.

Елисаветпольского окружного начальника маиора Понамарева гвардейского генерального штаба господину капитану и кавалеру Муравьеву 4-му. Не видя никакого более препятствия к следованию вашему в Хиву по предначертанию данному вашему высокоблагородию от главнокомандующего генерал-от-инфантерии и кавалера Ермолова, почему не останавливаясь ни на чем по отправлению сему, благоволите приуготовиться к предлежащему вам пути. Хотя же вы и снабжены от главнокомандующего повелением нужным для руководства вашего, как вести себя в Хиве относительно тамошнего хана и какие должно делать замечания по пути ведущему в Хиву, однако я нахожу еще к сему присовокупить и от себя следующее.

1-е. По заверению всех вообще Трухменцов ныне в Хиве владелец Мехмед-Рагим-хан человек благомыслящий, радеющий о пользе своего народа и к Иомутцам расположен хорошо. Тому верным доказательством служит беспрестанное хождение караванов в Хиву и оттоль к сему поколению, и даже существуют между ними частные сношения; то без всякого сомнения, хан, по представлении вашем ему с выгодной стороны взаимных выгод по торговле, к чему ныне обстоятельства сами собою благоприятствуют, уповательно не захочет выпустить из вида своего оных.

2-е. Хивинского хана и народа его торговля должна улучшиться ощутительным образом, когда он примет с полною доверенностию предложение, толь искренно ему предлагаемое со стороны Российского главного начальства. Караваны же совершенно обеспечены будут от всяких унизительных покушений, когда обратятся оные к предназначенному месту, которое преимущественно нахожу по всему Трухменскому берегу при Балканском заливе; ибо оное собственно для Хивинцев выгоднейшее есть с одной стороны потому, что на проезд от Хивы до избранного места потребно мало время и не будут подвергнуты тем хищничествам, какие с ними случаются проезжая Киркизкайсацкие орды, а с другой могут входить большие судна и стоять в заливе без опасности. Следовательно толь явных выгод для себя не захотят торговые люди из вида своего выпустить, а покровительство Российского главного начальства и Хивинского хана должно их совершить уверить в прочной выгоде торговли их. На предмет сей, если время и обстоятельства вам позволят свести знакомство с значущими купцами, то всего лучше объясниться с ними можно, которые, поняв пользу свою, могут и со стороны своей содействовать к склонению их правительства к видам нашим.

3-е. Лице ваше совершенно обеспечено со стороны Трухменцев по пути в Хиву и обратно; ибо известный вам Киат-ага, избранный [491] поверенным от лучших и достойнейших старшин Иомутского поколения, находится при мне, содействием коего путь ваш находится в безопасности.

4-е. Соглашаясь на похвальные качества Хивинского хана, можно ожидать и желаемых успехов в предприятии. В таком разе, когда достигнете своей цели, то не излишнее будет со стороны вашей употребить средства к склонению его, дабы он отправил от себя к главнокомандующему своего чиновника для положения мер к учреждению торговли. Но если хан на сие не решится, тогда по крайней мере пусть бы отправил он такового хотя ко мне. Сие и потому бы было весьма хорошо, что обратный ваш путь был бы в совершенной безопасности от всяких покушений.

5-е. Я буду ожидать вас в Балканском заливе, в том самом месте, где теперь корвет находится. Если однако встретится с вами какое-либо непредвиденное обстоятельство, то сыщите средство дать мне знать письменно о настоящем положении вашем, без чего никакому слуху верить я не буду. Но как переписка в сем случае быть может вынужденная, то на таковой предмет я нахожу за нужное положить между нами для тайного нашего сведения особые знаки, кои означать будут: первый в конце строки маленькая краткая черта — благополучный путь и хороший в делах успех; второй толстая черта там же — сомнения в делах и во всем; третий змейкою —- все худо и не ждать вас более.

6-е. Так как на корвете морской провизии оказывается мало по причине той, что шкоут "Св. Поликарп" еще не прибыл сюда, то может быть нужно будет отлучиться в Баку или Сару для принятия оного. В таком разе, буде вы прибудете к сему месту и не увидите корвета на якоре, то должны будете от сего места не отлучаться, но дожидаться у прибрежных сих кибиток возвращения моего.

7-е. Имеющееся у меня письмо главнокомандующего к Хивинскому хану, и другое от меня к нему же, при сем влагаю для вручения его высокостепенству. Экстраординарные вещи имеете принять от меня по особой ведомости, равно и сумму из четырех сот червонцев. О израсходовании оных должны будете представить отчет по свидании со мной, для чего и прилагаю две шнуровые книги за печатью и подписом моим.

8-е. При вас быть имеет Армянин Иван Муратов, который должен быть в непосредственной от вас зависимости, за усердие и расторопность коего можете наградить по усмотрению вашему.

В заключение сего мне не остается более ничего желать как только скорого и счастливого окончания всех поручений, от вышнего начальства на ваше высокоблагородие возлагаемых.

Маиор Понамарев.

14-го Сентября 1819 г. № 21. Корвет Казань в Красноводском заливе. [492]

16. Киат опять привез всех вышеупомянутых старшин на корвет. Они приложили пальцы к письмам от Трухменского народа к Понамареву и главнокомандующему, и мулла Каиб засвидетельствовал их согласие, после чего сделаны им были подарки. Между тем я сторговался с Сеидом. Он отправляется 21 числа сего месяца в Хиву или, по их счислению, 12 числа месяца 30 Зыхидже. Он порядился меня везти туда и обратно за 40 червонцев, коих половину я ему в задаток дал.

Шкоут «Поликарп», везущий нам провиант, еще сюда не прибыл; полагают, что он воротился в Сару по причине течи, открывшейся в оном, и корвет останется без продовольствия. Он может быть дойдет до Баку, а зимой, за противными ветрами, не в состоянии будет возвратиться, и я должен буду зимовать у Трухменцев. Я предлагал Понамареву для личной безопасности моей оставить в таком случае на берегу Киата и взять его сына в залог; но он на сие не соглашается, не желая с пустыми руками воротиться к главнокомандующему. Нерешимость Понамарева очень тяжко для меня видеть; он тем дает сильный повод и Басаргину ослушиваться. Сего же последнего правила довольно скотообразны в обращении, и всякий посторонний сочтет скорее его начальником Понамарева. Сия самая нерешительность простирается и в делах с Трухменцами, от чего уже не раз мы теряли по нескольку суток времени.

17. Я поехал на берег, чтобы купить лошадь, которую привели для продажи. Просили 125 реалов или 250 р. за дрянную старую маленькую лошадь, которая более 30 р. не стоит. Я отказал ее и решился ехать на верблюдах.

Вчера Атеке, проводник наш из Нефтяного острова, поехал на киридже отыскивать шкоут. Приехавшая из Астрабада лодка не видала его. Надобно полагать, что он возвратился в Сару, а мы без хлеба. Сегодня я отправлюсь на берег совсем для предпринятия пути своего. Корвет должен будет уйти в Баку за провиантом. Если оттуда Понамарев отправится в Тифлис, тогда я имею добрую надежду прозимовать на берегу Трухменском.

Во время поездки моей в Хиву, я продолжал записки сии в особой тетради, мешая оные на трех иностранных языках, дабы [493] в случае если бы я был ограблен и бумаги мои попались к Хивинскому хану, то бы он посредством имеющихся в Хиве Русских не мог разобрать оных. Но и те самые записки я мог только вести до половины дороги в Хиву; остальное время, видя подозрение, которое на меня имели, я принужден был иметь лист бумаги с карандашом в шапке своей для записывания виденного мною и происшествий самым простым образом, основывая все почти на памяти. С сих-то записок я буду теперь стараться сделать подробное описание моему путешествию.

18-го числа ввечеру я уже совсем был готов к отъезду, как мы получили известие о нашем шкоуте «Поликарпе» чрез прибывшее к нам гребное судно с него. Шкоут оставался, за противными ветрами, у берегов близ островов Челекени и Огурчинского и нуждался пресной водой. Корвет наш, между тем, нуждаясь в хлебе, должен был, по общему совету, после отправления моего в Хиву, идти в Баку. Известие о шкоуте переменило наше решение. Гребное судно было тотчас возвращено обратно в путь с двумя бочками гнилой тухлой воды и предписанием к лейтенанту Остолопову не медлить прибытием в Красноводск. В тот же самый вечер я съехал на берег и ночевал в прибрежных двух кибитках у старика Кюл-Ярших-софи. Меня проводили на берег священник наш, лейтенант Линицкий и мичман Юрьев. Я имел весьма мало надежды возвратиться, но был довольно покоен: ибо уже сделал первый шаг к исполнению той трудной обязанности, которую я на себя взял и без исполнения которой мне казалось, что я не смел показаться пред главнокомандующим, перед знакомыми и товарищами моими.

*

Извлечение из этих путевых записок Н. Н. Муравьева было издано особою книгою под заглавием: "Путешествие в Туркмению и Хиву в 1819 и 1820 годах, гвард. г. штаба капитана Николая Муравьева, посланного в сии страны для переговоров. М. в тип. Семена 1822". 4-ка, 2 части, 179 и 144 стр.

Приводим здесь предисловие к этой книге (переведенной на Европейские языки и теперь редкой), в котором выражена общая задача этой поездки, предпринятой с малыми средствами и богатой последствиями.

Господину главнокомандующему в Грузии, генералу-от-инфантерии и кавалеру Алексею Петровичу Ермолову угодно было послать [494] экспедицию к восточным берегам Каспийского моря, дабы склонить Туркменов по оным обитающих к приязненным сношениям с Россиею. Намерение господина главнокомандующего было устроить на тех берегах пристань, в которой купеческие суда наши могли бы лежать спокойно на якоре и безопасно складывать товары свои, почему и предполагал устроить для сего небольшую крепость.

Поручение сие клонилось к исполнению видов императора Петра Великого, который желал установить чрез обширные степи, называемые нами Татариею, постоянную торговлю с Индиею. Исполинское намерение сие рушилось тогда с умерщвлением князя Бековича, ходившего с отрядом в Хиву и погибшего там с войском. Нарушив договоры и клятвы, по коим князь явился в лагерь к Хивинцам, они схватили его, принудили под предлогом недостатка в продовольствии на столь значительное количество войска расположить отряд по селениям и, пользуясь таковым раздроблением сил его, перерезали всех и самого его умертвили мученически. Прочие войска, высаженные еще кроме того в трех местах на берег Каспийского моря, именно: в Мангышлаке, Александр-Бае и Красноводске принуждены были отплыть обратно в Астрахань, оставив начатые ими укрепления. Несчастная участь Бековича показала хищнические и коварные расположения Хивинцев, и с тех пор правительство наше не возобновляло сего предприятия.

Для совершения оного должно было сперва завести связи с Туркменами, народом кочевым, разбойническим, без промышленности, почти без нравственности, и по различию вероисповеданий, издревле непримиримым во вражде с Персиянами.

В 1813 году, бывший главнокомандующий в Грузии, господин генерал-от-инфантерии Николай Федорович Ртищев посылал в Туркмению Дербентского купца Армянина Ивана Муратова, который, прежде занимаясь торговлею с Астрабадом, имел знакомство в тех странах. Муратов передал предложения Николая Федоровича Ртищева некоему Султан-хану, который, в то время предводительствуя племенами Туркменскими и ополчив оные, наносил Персиянам значительный вред. Султан-хан, в надежде сделаться со временем законным повелителем необузданных Туркменов, был чрезвычайно порадован обещанному покровительству от нашего главнокомандующего и послал к нему своих послов из людей почетных и старшин, испрашивая на первый случай милостивого только [495] воззрения правительства нашего на положение Туркменов (коих Персияне наказывали за их воровства и грабежи).

К несчастию его, послы Туркменские, в числе коих был Киат-ага (о котором в продолжении путешествия моего будет часто упомянуто), застали главнокомандующего в Гюлистанском лагере, что в Карабаге, в то самое время, когда он заключал мирные договоры с Абул-Гуссейн-ханом, полномочным и доверенным чиновником от Персидского двора. Абул-Гуссейн-хан, знавши, сколь Туркмены, поддержанные Россиею, могут быть опасны для его отечества, требовал, чтобы правительство наше не входило с ними ни в какие сношения. Главнокомандующий на сие согласился и, прилично подарив послов, отправил их обратно. Народ Туркменский был очень огорчен сею неудачею и, не будучи более в силах противиться Персиянам, покорился им, дав залоги верности; те же из Туркменов, которые не хотели принять ига соседей, удалились к Балканскому заливу, в места неприступные для Персиян, или в Хиву, где их принял нынешний Мегмед-Рагим-хан, жесточайший враг Каджаров ². Султан-хан к нему же удалился и до сих пор в Хиве находится.

Исполнение намерения своего вступить в дружеские сношения с Туркменами г-н главнокомандующий возложил на Елисаветпольского окружного начальника г-на маиора Понамарева; а мне, как Офицеру генерального штаба, поручено было, обозрев с ним вместе Восточные берега Каспийского моря, следовать в Хиву для сношения с владетелем оной и описания того края. По сему поводу я был на берегах Туркменских и в Хиве.

Записки сии были ведены мною тайно и для себя, в сохранение видимого памятника благости спасшего меня Провидения.

Возвратясь в отечество, многие любопытствовали получить некоторые сведения как о стране мною посещенной, так и о приключениях моего странствования. Записки мои были не в порядке и сделаны только для прочтения родным и малому числу друзей; но желание многих видеть записки сии напечатанными заставило меня решиться издать их в свет. Я излагаю просто все что видел и мог узнать. Заключенному мало средств познавать край, особенно среди подозрительного народа. Я сделал все что мог. Желание мое [496] было быть полезным. Виденное мною и сделанное описываю как было, не желая делать книги. Соотечественникам судить о моих действиях, а моя обязанность посвятить им свои труды.

В продолжении сих записок я часто называю лица, которые кажутся незначительными; но я почел себя обязанным сие сделать, дабы вперед облегчить пути нашего правительства в случае какого-нибудь предприятия в сем крае. Особы, которых я называл, имеют связи в той стране и, знавши имена их и нрав, посланный будет уже несколько знаком с тамошними чиновниками; ибо большая часть из них занимают довольно значительные должности.

*

"Путешествие в Туркмению и Хиву" посвящено отцу сочинителя "его превосходительству Николаю Николаевичу Муравьеву, основателю Московского учебного заведения для Российского юношества господину генерал-маиору и кавалеру". Выписываем посвятительные строки: "Желание исполнить мой долг одушевляло меня в трудном моем путешествии, рука Провидения подала силы ослабевшему. И привязанность к Отечеству, и веру в небесное покровительство внушило мне попечение родительское. Да будет же и слабый труд сей озарен именем почитаемого отца и соревнователя просвещения. Всепокорнейший сын Николай Муравьев". К книге приложен большой атлас в лист, с портретами, видами, планами, таблицами, общею и подробною картами и пр.

Будучи уже старцем, Н. Н. Муравьев выражал недовольство этою книгою. Неоднократно говорил он нам о том, прибавляя, что книга печаталась заглазно, и на издание ее в свет он согласился только для того, чтобы доставить удовольствие своему родителю. В "Русском Архиве" достопамятное странствование молодого офицера печатается и будет продолжаться печатанием с подлинной рукописи. П. Б.

Комментарии

1. См. выше, стр. 289.

2. Ныне царствующая фамилия в Персии.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Николая Николаевича Муравьева. 1819-й год // Русский архив, № 12. 1886

© текст - Бартенев П. И. 1886
© сетевая версия - Тhietmar. 2021
© OCR - Karaiskender. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский архив. 1886